Толя Рассказ моего мужа

Харьков был освобождён 23 августа 1943 года, а уже в конце октября мы вернулись из эвакуации. Нам дали двухкомнатную квартиру на втором этаже дома на семь подъездов, из которых пять было разрушено. Поначалу все разместились в одной комнате. В центре комнаты стояла чугунная печь-буржуйка с выведенной через форточку трубой. Вокруг этой печки размещались железные кровати. Потом в кухне была сложена печь с духовкой, топилась она дровами, позднее появился уголь. Примерно через год началось восстановление остальных подъездов, завалы разбирали пленные немцы. Эти подъезды были обнесены забором из колючей проволоки с двумя вышками для охраны. Немцы голодали и предлагали нам, пацанам, какие-то найденные ими безделушки в обмен на еду. Помню я выменял маленький глиняный кувшинчик на три картошки. Один мальчик  часто кричал немцам - «гады, фашисты».  «Ну что ты их дразнишь? - сказал охранник с вышки. «А чего они моего папку убили?» - ответил тот.
 
Однажды я с мамой был на кухне, раздался звонок в дверь, у нас был такой звонок с надписью «прошу повернуть». Мама пошла открывать и тут же вбежала обратно на кухню, схватила латунный секач, с помощь которого делала фарш, и с размаху нанесла удар в проём двери. Но дверь захлопнулась, а секач просто вонзился в неё, след остался навсегда. Оказалось, что в дверь позвонил пленный немец - некоторым позволялось быть не под охраной  - он просил «брот». Крошечная мама, 1м 45 ростом, в ярости хотела зарубить его -  её родители, мои бабушка и дедушка, не смогли эвакуироваться и были расстреляны немцами в Дробецком яру.  Нас ожидала та же участь, но маму со мной на руках втолкнули в поезд в последнюю секунду. Отец не мог нам помочь, т.к ещё раньше был командирован для подготовки места для размещения оборудования.
 
На первом этаже в одной квартире поселились две семьи: Хавжинские -Ефим Лазаревич, Циля Ароновна с дочерью Олей, фамилию второй семьи мы так и не знали, просто Толя и Нюра. С семьёй Хавжинских мы эвакуировались вместе, более того, Оля меня спасла. Мы ехали в вагоне для скота,  помню обмёрзшие стены. Я всё время болел, лежал укрытый одеялом, неожиданно прямо на моё одеяло опрокинулся стоящий рядом керогаз. Поднялась паника, Оля, ей было 13 лет, схватила своё одеяло и накрыла моё горящее.
 
Толя — инвалид, крупный, с обгоревшим в танке лицом и с одной протезной ногой, тяжело ходил с палкой. Во дворе его называли Толя-костыль. Нюра — очень большая блондинка с приятным лицом - работала водителем трамвая. Толя очень любил Нюру, называл  Нюнечка, но так же очень ревновал её. Конечно, он часто выпивал и тогда, в порыве ревности, требовал от Нюры признания в неверности и даже пытался поднять на неё свою тяжёлую руку. Я часто бывал у Хавжинских, брал почитать книги, и нередко наблюдал сцены с пьяным Толей. Из их комнаты раздавался матерный рёв Толи, потом с криком выбегала - если можно так сказать о, примерно, 120 -ти килограммовой жещине -  Нюра и пряталась у Хавжинских. Толя кое-как на одной ноге пытался её догнать, но навстречу ему уже выходила Циля Ароновна, маленькая, плотная, с растрёпанными седыми волосами и горящими чёрными глазами. С Нюрой она дружила, я как-то услышал такой диалог.  Нюра, собралась на базар. Циля обращается к ней:
- Нюра! Купи мне шестног.
- Вам каких, свиных или говяжих?
- Не-ет, шестног -  цыбулькин бхат! (брат)
Ей нужен был чеснок. 
Циля обрушивала на Толю град ругательств на идише, там были и «шикер» несчастный, и «мамзер», и «хазер», и многое другое, мне неизвестное. Толя заплетающимся языком требовал выдать Нюру, Циля совала ему прямо в пьяную морду дули и кричала: «Цурес ты у меня получишь, а не Нюру!» После чего Толя ковылял к себе и заваливался спать.На следующий день Толя приходил к нам, т.е. к маме и жаловался на Цилю: «Я Нюрочке ничего бы не сделал, а она выскочила, стала совать мне свои кукесы и макесы». Маму, которая была лет на десять старше Толи, он называл «тёть Лиз» и просил помирить его с Нюрой.
 
Как большинство фронтовиков, Толя мало рассказывал о войне, мне заполнились два эпизода. В декабре 1941 года, когда немцы стояли под Москвой, доходило до сорока гадусов мороза. Чтобы не околеть в танке, танкисты отдирали прозрачный триплекс, который защищал смотровые щели, и жгли его.В августе 1943 года Толя освобождал Харьков и прямо на танке въехал во двор своего дома. После взятия Харькова его перебросили на другое направление. Немцы там сильно укрепились, снаряд попал в мотор, танк задымился, Толя приказал команде покинуть танк через верхний люк. Когда пришли назад, особист спросил: «Танк сгорел или нет?» Толя ответил: «Не знаю, а что?» «А то, что если не сгорел, пойдёшь под суд за то, что бросил». А бой продолжался, и экипаж молил бога, чтоб немцы его добили. «И таки добили» - он так и сказал с интонацией Цили Ароновны, хотя, если подумать, ситуация просто жуткая.

Жизнь постепенно налаживалась, Толя стал работать в маленькой часовой мастерской, конечно, выпивал, но уже не так... Как-то я принёс в эту мастерскую старинные карманные часы и спросил у мастера — пожилого лысого еврея, можно ли их починить. «Починим - сказал он и добавил — двома гвоздямы».

В середине января 1953 года во всех газетах на первой полосе появилось сообщение «Арест группы врачей-вредителей». И пошло, и поехало: террористическая группа врачей - большиство евреев, сионистская организация «Джойнт» и т.д. С каждым днём всё новые и новые подробности. Всё это привело к всплеску антисемитских выходок. Нельзя сказать, что до этого такого не было — было и ещё как! В школе была группа отъявленных хулиганов, которые не давали спуску еврееям. У меня был покровитель — неоднократный второгодник Огрызков, большой, рыхлый и толстый. Он был прикрёплён ко мне для поднятия успеваемости. Мы учились во второй смене, с утра он приходил к нам домой, и мы вместе делали уроки, а мама его немного подкармливала. Когда мама уходила на базар, мы воровали папины папиросы, Огрызков становился ногами на подоконник и курил в форточку.
 
Особенно доставалось красивому мальчику Валере Рабиновичу — его и дразнили, и били. Однажды, под конец урока, в класс въехал на инвалидной кустарной тележке с четырьмя подшипниками его отец, потерявший на фронте обе ноги, его сопровождали двое незнакомых ребят, это они подняли его на второй этаж. Он молча подъехал к учительскому столу, достал короткую палку, которой отталкивался при перемещении, и со всей силы ударил по столу. Потом тихо сказал: «Ещё кто-нибудь тронет — убью». В классе была мёртвая тишина. Валеру больше не трогали.

Но дело врачей привело к тому, что антисемитизм стал принимать всё более откровенные и агрессивные формы, доходило до оскорблений и насилия на улицах. 23 февраля, в День Красной армии, перед нашими окнами появился Васька Куксов, сын нашего дворника. Говорили, что старый Куксов при немцах был не то полицаем, не то старостой. Он был довольно пьян и орал стандартную речёвку: «Бей жидов — спасай Россию!», «Шо попряталась жидовня, скоро вам всем капут» и т.д.  В подъезд молча вошёл прокурор Шевченко. Потом мы испугались, т.к. из подъезда вышла Циля Абрамовна, во время войны капитан медицинской службы, награждённая орденами. Она сказала: «Как вам не стыдно!» и пошла даьше. Васька вслед ей сказал: «Ну ты, Сара — поломанная гитара». Увидев в окне моего отца, он крикнул: «Ёська, выходи!» Отец побагровел от гнева, но что он мог сделать — на правой руке у него был лишь мизинец.

Из подъезда, слегка пошатываясь вышел Толя, увидев его Васька обрадованно заорал: «Толя, щас мы разнесём эту жидовню!» Мы замерли, не зная, что ожидать дальше. Толя, неожиданно твёрдым голосом сказал: «А ты выбирал из какой п...ы вылазить? Пошёл на х.., полицайская падла!»

Это всё, хочу извиниться перед читательницами за то, что дословно передал последнюю фразу, но в данном случае матерная лексика несёт  большую смысловую нагрузку.