Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 69

      Глава 69

      — Ну вот, завтра мы выступаем, — говорил Александр у тела любимого в начале зимы 324 года до н. э. — Мы никогда больше не вернёмся сюда, только два льва останутся здесь, они уже стоят в центре города, на месте гадкого памятника, который я приказал снести. Эти львы — наша любовь, Гефа. А ещё лев — символ царской власти. Когда-то мы часто повторяли, что ты тоже Александр, а теперь мне милее говорить, что я тоже Гефестион. Я заберу тебя в Вавилон. Там будет сложен погребальный костёр, твоё тело станет пеплом, как ты и завещал… Чего бы я ни дал сейчас, чтобы увезти тебя в Македонию! Но Кратер застрял в Малой Азии, а Антипатр всё ещё сидит в Пелле. Я потерял свою родину, Гефа, я не могу похоронить тебя на нашей земле. Простишь ли ты меня когда-нибудь? — Слёзы потекли по щекам Александра. — Но… но ты ведь долетишь туда? Миеза… Помнишь нашу первую зиму там, девчонок, их поцелуи и мою ревность? И только пеплом теперь… — Царь зарыдал пуще прежнего. — Когда я приду к тебе, ты прогоняй меня, гони от себя за всё, что я сделал, за то, что я втянул тебя во всё это. Чтобы я долго вымаливал твоё прощение. Как же я виноват перед тобой! Теперь только Вавилон… Я сам поведу лошадей, которые будут везти тебя, я уже выбрал. Они похожи на Гектора и Буцефала, они тебе понравятся. Вот увидишь… Я пройду пешком весь путь от Экбатан до Вавилона. С тобою рядом… — Слёзы всё текли и текли по щекам Александра. — Как же больно… и когда мне всё это простится?.. И как же я буду без тебя, даже без тела? Но ничего, ничего, уже скоро… — И безутешный страдалец вышел из зала — от тела любимого к пряди его волос…

      Но траурную процессию Александру пришлось отложить на два месяца. Как мало он ни занимался государственными делами, ему всё-таки приходилось уделять им внимание. Коссеи, хищные племена, жившие в горах на границе Мидии с Вавилонией, окончательно распоясались, бесспорно, в их дерзких вылазках, как и в то и дело разгоравшихся волнениях в других сатрапиях, тоже обозначался уже необратимый распад империи. Пустивший под откос всю систему управления, Александр не мог не угомонить коссеев: путь траурного кортежа из Экбатан в Вавилон пролегал слишком близко от мест расселения разбойников.

      Сообщения о последних грабежах — и прямо накануне выступления Александра из Экбатан! — привело царя в сильнейшую ярость:

      — Твари, мерзкое отребье! В империи траур, а им весело! Вся страна смолкла, а им всё нипочём! Они осмелились на такую неслыханную наглость, они дерзят мне на моей дороге, они оскверняют мою печаль! Лихие набеги, да? Весёлое ремесло? Клянусь честью, они заплатят за это кощунство! — Царь дрожал от гнева. — Кровью!

      Конечно, коссеи-разбойники не были ни серьёзным формированием, ни главной дестабилизирующей империю силой — на борьбу с ними Александр мог отправить любого из своих полководцев, но поход царь решил возглавить сам.

      — Гефа, прости, я должен оставить тебя на время, — говорил Александр у тела любимого, Ойкумена уже второй месяц жила без Гефестиона. — Надо разгромить эти банды, чтобы никто не осмелился потревожить твой путь в Вавилон. Я оставлю тебя совсем ненадолго, Неарх примет мою вахту. И, может быть, — прошептал царь, хитро улыбнувшись и наклонившись к уху Гефестиона, — я встречусь с тобой уже в ближайшие недели.


      Александр ушёл в последний в своей жизни поход. Оставшиеся в Экбатанах македоняне грустно смотрели ему вслед.

      — Он так хочет поскорее отправиться на тот свет, что для этого даже решился расстаться с телом Гефестиона, — вывел Пердикка. — Аид меня поглоти, то ли настроение паршивое, то ли траур так действует, но мне почему-то кажется, что на империю наползает беда.

      — На то, что от неё осталось, ты хочешь сказать? — попробовал уточнить Неарх. — Клянусь честью, но в последнее время мне до смерти надоели эти походы. Двенадцать лет странствий — слишком. Сорваться бы в Македонию, но до неё и Кратер не добрался — выйду в отставку и поселюсь в Киликии.

      — Печальный финал.

      — Жаль Александра, — согласился Неарх, более продолжая свою мысль, чем отвечая на реплику собеседника. — Да так уж мойры распорядились…



      Выдвигаясь к горам Загроса, Александр и в самом деле надеялся, что дротик коссея или метко пущенная стрела оборвёт его жизнь. Погибнуть в бою — о чём ещё может мечтать воин? Уйти к любимому — о чём ещё может мечтать потерявший нежного друга? Царь шёл за смертью, он сознательно оставил в Экбатанах и Неарха, и Пердикку: им двоим он доверял более, чем прочим приближённым, они могли лучше всех защитить его в бою — именно это Александру вовсе не было нужно. Он рвался вперёд, как всегда, на острие атаки, желание гибели восполнило его силы. «Даже если судьба вновь окажется немилосердной и я не найду здесь свою смерть, — мстительно обращался царь к мойрам, которых в последнее время возненавидел вместе со всеми другими сущностями высшего порядка, — всё равно, всё будет мне на благо, я растрачу здесь свои последние силы — и умру скорее. Как ты говорил, Гефа? — обратился сын Зевса уже к любимому. — «Мы живём взаймы у бога»? Вот я и исчерпаю весь этот кредит».

      Безрассудство Александра не знало предела, никогда он не испытывал так дерзко презираемую им ныне судьбу. Всё время впереди, он звал на себя копья, стрелы и мечи, он рубил разбойную погань в авангарде, сносил головы и рассекал тела, но его самого смерть не брала. Даже когда стало ясно, что основные банды уничтожены, царь не упускал ни единой возможности ввязаться ещё в какую-нибудь стычку, он сознательно затягивал операцию, по-прежнему не чая ниспасть в блаженное небытие — если не от ран, то хотя бы от изнеможения. Но свидание с небесами откладывалось, время Александра на земле пока ещё шло…

      Банды коссеев были разгромлены, их деревеньки — сожжены, семьи — вырезаны. Армия не щадила ни женщин, ни стариков, ни детей. Естественно, с военной точки зрения эта маленькая война ничего не решала. Выжившие в лесах, схоронившиеся высоко в горах, ушедшие и замаскировавшиеся в других сёлах и городах, коссеи через несколько месяцев вернулись к своим пепелищам, отстроились и снова продолжили разбои и грабежи на больших дорогах. Возможно, Александр это понимал, но в будущем его интересовал только час своей смерти. Тело империи терзали со всех сторон, болело всё внутри и снаружи, царь, по существу, лишь ответил на вызов — и только тот, который был брошен поблизости. О Македонии, о Малой Азии, о восточных сатрапиях Александр уже не думал; в Египте его занимали только откровения оракула в Сиве и строительство храма Гефестиону.

      Последние годы царствования Александра оказались самыми провальными для него и катастрофическими для империи. Гарпал и Антипатр, Индия и Согдиана, греки и персы — Александр не смог всё это собрать и сжать железной рукой, даже если бы его не разрушила смерть Гефестиона. Близившаяся беда носилась в воздухе, не была сокрыта мраком тайны — и ещё летом, готовя экспедицию в Аравию, царь фактически бежал от управления, от проблем, из своего царства. После двенадцати лет походов он стал не надобен истории: она выжала из него всё нужное себе и выбросила прочь. Страсть Александра к завоеваниям и познанию пределов Ойкумены сокрушила всё, в конце концов, она сокрушила и империю, и его самого. Он это знал и раньше, но не хотел да и не мог меняться.

      Непостижимым образом, словно связанная со своим создателем и его вдохновителем и правой рукой мистическими таинственными узами, империя хирела вместе с угасанием двоих её правителей — так же, как возносилась и стремительно расширялась в пору их молодости и силы. Это была удивительная империя — рождённая любовью, расцветавшая, пока эта любовь в ней творилась, и погибнувшая, когда любовь покинула её и устремилась в небеса…

      Смерть Гефестиона разрушила Александра — физически, духовно, нравственно. Он перестал верить в богов, но оставался тринадцатым богом — законно возведённым в этот ранг, провозглашённым небожителем не единожды и не словом, брошенным безответственно. В его честь строились храмы и проводились игры, на его статуи возлагались венки, но без сына Аминтора он не мог этим наслаждаться, не знал, что с этим делать, и не видел ни в чём смысла.



      Зима была на исходе и день уже заметно удлинился, когда Александр вернулся в Экбатаны. Он так нёсся по дворцу к телу Гефестиона, что на мгновение в голове мелькнула мысль: а вдруг всё неправда? Всё сон, всё бред, он сейчас распахнёт дверь — и Гефестион, с сияющими глазами, с нежными губами, с умопомрачительными ногами встретит его, повернётся, и будет течь по его плечам тёмно-каштановая река, и бросится Александр на грудь своему драгоценному, обливая его слезами… Слёзы… Царь остановился как вкопанный на середине коридора. «С чего мне пришло это в голову? Обман был там, когда я думал, что меня убьют. Обман был там, когда я рубил коссеев и надеялся, что на коне мне будет не так больно. — И Александр медленно побрёл по коридору. — Как глупы те, которые уезжают из мест, где их постигло несчастье, говоря о том, что в этих краях всё напоминает им о горе. Нет — горе везде, от него не избавишься, и люди уходят не потому, что им невыносимо смотреть на камни, безмолвные свидетели беды. Они надеятся на то, что дорога развеет тоску, новые дела потребуют решения, они пытаются какими-то действиями, рутиной закрыть, забить неотпускающее, наболевшее, уничтожить его заботами, истекающими сроками. Но ничего, ничего не меняется. Не знаю, как у других, — у меня это так».

      Александр вошёл в своё святилище. Гефестион ждал его, не трогаясь с места.

      — Гефа, я принёс тебе жертву, славную заупокойную жертву. Прости, что задержался. Завтра мы действительно уедем.

      К уговорам офицеров немного подождать, дать себе отдохнуть хотя бы два дня царь не прислушивался: всё и так было готово два месяца назад, на этих коссеев и так столько времени потратили, а Динократ в Вавилоне не может один возводить помост для погребального костра.

      Знаменитый архитектор на самом деле только расчерчивал то, что предлагал Александр, только исполнял его волю, представляя фантазии царя на профессиональном уровне, — и в самом сооружении грандиозной постройки Александр собирался принять непосредственное участие.

      Следующим утром царь бросил прощальный взгляд на обезоруженную, незащищённую северную столицу. «Пусть её завоёвывает кто угодно. А за то, что я сделал добычу столь лёгкой, новый владелец преисполнится благодарности и оставит на месте двух львов, не прикоснётся к ним. Но этого я уже не увижу. Да мне и не надо».

      Траурный кортеж тронулся в путь. Преодолеть сотню парасангов от Экбатан до Вавилона Александр рассчитывал за тридцать три дня — по три парасанга в день: один — утром, второй — днём, третий — вечером. Дорога была тиха, безопасна и довольно хороша, царь думал, что справится, — Неарх и Пердикка смотрели на это скептически, полагая, что в стычках с коссеями правитель истратил все свои силы, которые и мобилизовал-то с величайшим трудом.

      Александр увидел, что происходит с его офицерами, глаза его загорелись мрачным огнём.

      — Я пройду. Всю дорогу. Пешком. Я должен. Это мой последний путь.

      Об Аравии, уходя из Экбатан, царь не вспомнил. Некогда порыв был для него всем, некогда он шёл вперёд, не думая о смерти, но ныне он вёз эту смерть с собою…

      Два каменных льва печально смотрели, как их создатель, символами власти которого они были, оставляет их навсегда…

      Александр вёл под уздцы двух прекрасных лошадей, они везли великолепный экипаж. Никогда смерть ещё не удостаивалась многотысячной жертвы, никогда ещё её убранство не было столь роскошным. Гирлянды цветов и драгоценностей, оружие стратегов, гиппархов и этеров, искуснейшие драпировки из златотканой парчи, балдахин, укреплённый на витых столбиках из ливанского кедра, защищал усопшего от ветра, света и дождя…

      Переплетение веток пирамидальных платанов на фоне почти бесцветного неба давно перестало напоминать тонкую штриховку — линии утолщались, приближалась весна, наклёвывалась новая жизнь. Для всех, но не для Александра.

      Он вёл лошадей. В первый раз в своей жизни он знал, куда и зачем идёт, знал, что ждёт его в конце пути, но в голове по-прежнему царил разброд: царь не знал, почему поступает именно так, почему шествует пешком. Гефестион не будет любить его меньше, если Александр сядет на лошадь, что ему постоянно советуют, но царь, хотя и ступал из последних сил, не давал себе ни малейшей поблажки. Он мучился вопросом, не лягут ли убитые им коссеи на любимого, не отяготят ли своей гибелью участь Гефестиона за гробом: ведь Александр принёс разбойников в жертву хилиарху! «Даже если так, — думал царь, — даже если это ляжет на него, я отмолю, искуплю, я паду перед ним ниц и заслужу прощение. Но нет, вздор, всё останется на мне, это моё решение. Я иду сейчас пешком, чтобы облегчить свою долю до смерти и за её чертой этими тяготами. Не очень жестокое истязание плоти, тем не менее… Но на мне сотни тысяч убитых — как я за это отвечу? Моя жизнь и мучения в ней не искупят столько. Может быть, дело в силе душевных мук, в масштабе развала? Я ведь бог — и величие, низринувшееся в бездну, разочтётся со всем совершённым им злом. Никогда ещё история не знала такого краха — да, по делам и злу этот провал — достойная расплата! Какую же подлость приготовили мне Ахемениды, подсунув в качестве трофеев разваливающуюся империю! Зачем я пошёл на восток, почему не послушал Пармениона? Все, все они мстят мне теперь. И за жестокость, и за самонадеянность, и за глупость. Гефа, Гефочка, родной! Как же мне тебя не хватает! Любви твоей, нежности, сострадания…»

      Видя Александра понурого, несчастного, идущего, глядя себе под ноги, шепчущего что-то про себя, Пердикка серьёзно опасался того, что в Вавилон процессия вступит не с одним, а с двумя покойниками: царь спотыкался по два раза за стадий и постоянно оглядывался на драгоценный груз, рискуя упасть и покалечиться.

      — Как думаешь, сдюжит? Мы-то на лошадях…

      — Спокойно, Пердикка! Я уверен, любовь ему поможет. Ты предлагал ему сесть на коня?

      — Всё время твержу. На коня или к телу на катафалк. Говорю, что так Гефестиону будет приятнее. Но куда там! — и слышать не хочет. Может быть, ты ему посоветуешь? На правах самого тёплого отношения к покойному — он тебя ценит…

      В последнее время Александр на самом деле сильно сблизился с Неархом. Гефестион любил обоих и одаривал каждого тем, что мог дать, — царь и флотоводец не чувствовали себя соперниками и при жизни сына Аминтора, а после его смерти — и подавно. Они объединились, в этом поминальном кружке часто звучали воспоминания, у каждого — свои. Александр шёл вперёд — и знал, что после очередного пройденного парасанга на привале критянин поведует ему то, что сын Зевса ещё не знал о Гефестионе. Какая-нибудь мысль, то или иное мнение, оброненная между прочим, но чем-то запомнившаяся фраза — всё было ценно, всё из крупицы превращалось в сверкавший алмаз.

      Теперь для Александра самыми отрадными часами стали проведённые в общении с Неархом. Кто бы мог сказать ему полгода назад, что возведённый в боги будет скоро искать не величия и счастья, а утешения в страдании! И кто бы мог в это поверить…



      Весной 323 года до н. э. измученный, со стёртыми в кровь ногами, Александр подошёл к Вавилону. Его распоряжения были выполнены: крепостные стены были выкрашены в чёрный цвет, зубцы их — снесены, город встретил его мёртвой тишиной.

      Ворота распахнулись — и взору царя предстала дорога, усеянная трупами воронья, чернопёрые тела густо усыпали дальнейший путь сына Зевса. Лавируя между чёрными комками, к правителю подошло несколько жрецов.

      — Царь, недобрые предзнаменования. Пророчества возвестили, чтобы ты не входил в город через восточные ворота. Обогни Вавилон, войди в него через западные, солнце должно восходить перед тобою — так можно избежать беды.

      Александр мрачно усмехнулся над словами жрецов: какой ещё беды можно было ждать после смерти Гефестиона? Своей собственной? — так ему только это и нужно. Тем не менее Александр послал людей к западным вратам. Те вернулись через несколько часов с неутешительными известиями. Войти в столицу с запада было невозможно: весенняя распутица, недавно прошедшие дожди превратили пригород в болото, до входа на западе никак нельзя было добраться.

      Македоняне решили повременить и остановиться пока у стен, даже установили шатёр, но это Александра не устроило: он не хотел терять время, он должен был руководить сложением погребального костра, а с выходками духовенства царь уже был хорошо знаком. Жрецы знали, что в западные врата нельзя войти, — так что же они говорили о них, предлагая заведомо невыполнимое? Что же жрецы не предупредили его полгода назад, чтобы он не входил в Экбатаны?

      Может быть, дело вовсе не в пророчествах, а в нежелании того, чтобы Александр оказался в городе? Несколько лет тому назад он пожертвовал крупную сумму денег на восстановление храма Нина и Бела, а выполнено ли воссоздание? Дела не продвинулись — значит, деньги разворованы и источник «пророчеств» ясен. Но всё это можно было узнать, только оказавшись внутри.

      В конце концов, Александр решил презреть сомнительные предсказания:

      — Я войду.

      — Может быть, стоит повременить?

      — Нет, Неарх. Этот город я подарил Гефестиону — не другим меня сюда не впускать. И, если он приглашает меня к себе, я буду только рад этому. Тысячи людей умирают безо всяких гаданий, и тысячи гаданий не сбываются. Меня интересует единственное пророчество — оракула в Сиве.

      Бог вошёл в Вавилон — на свою погибель, но разве не этого он хотел более всего?

      — Ну вот, Гефа, я обещал доставить тебя в Вавилон — я сделал это, я не свернул с пути, прошёл его весь. Лежи спокойно, мой хороший, отдыхай. Я и здесь от тебя не отойду. То есть буду отлучаться только на… — Александр умолк: впереди любимого ждал костёр — полное уничтожение.

      Костёр — полное уничтожение. Горстка пепла вместо прекрасного тела, и до этого остаются считанные дни. Александр похолодел. Пока в дворцовом зале его ждал милый, пусть и недвижим, царю ещё было куда идти, на что смотреть, кому доверяться. Что же будет после? «О боги, я заклинаю вас: только бы для меня здесь после ничего не было!»



      Как и в Экбатанах, в столичном дворце для тела Гефестиона Александр распорядился выделить просторный зал, как и в месте бывшего упокоения хилиарха, в это помещение вход другим без позволения царя был категорически запрещён, как и прежде, разлучённый с любимым смертью ежечасно обращался к умершему:

      — Гефа, Гефочка, родной! Я знаю, наши имена вписаны в историю, они останутся в ней навеки, мы подарили ей себя, но мне, мне! Как мне прожить назначенное судьбой после того, как ветер унесёт пепел погребального костра? Одно утешает меня — мало мне жить далее… Но как же больно! Четыре месяца моему горю, когда же оно убьёт меня?


      Александр призвал скульпторов и художников, философов, писателей, драматургов и летописцев. Ваятелям надлежало запечатлеть драгоценный образ в камне, бронзе и мраморе, живописцам — на фресках, холстах и пергаментах, мыслителям — написать трактаты о чести и доблести Гефестиона, сочинителям романов и пьес — создать творения, достойные «Илиады», с сыном Аминтора во главе, хроникёрам — изложить биографию и славные деяния хилиарха.

      Работа закипела, сам царь тоже засел за стол подле покойного и начал писать письма. Раньше он смотрел в будущее, шёл вперёд, торопил и события, и время — нынче он боялся грядущего. У него осталось только прошлое — и Александр уходил в воспоминания. К тому самому первому мгновению, когда ещё мальчиком увидел прекрасного отрока. Память выхватывала дни и года, дивные ночи, печаль и радость пополам, всё вдвоём, всё вдвоём…

      Исстрадавшийся, истощённый, почти не прикасавшийся к еде несчастный словно сжигал себя своей любовью на костре — до того, как тот — гигантский, который должен разгореться на огромном поле, унесёт в вечность тело умершего друга.

      «Ты знаешь, мне стало спокойнее, когда я начал писать: ты теперь и со мной, и во мне, перед глазами и в мыслях…»

      «А помнишь нашу встречу в Миезе? Я верю, ты думал обо мне, предвкушая её. И я летел к тебе, храня заветное желание — чтобы ты очаровался не царевичем, а Александром…»

      «Прости меня за Павсания — ты пережил столько горьких часов! Если бы он знал, как бездарно я распоряжусь тем даром, ради которого он пожертвовал жизнью!..»

      «Я буду перечитывать эти свитки, когда этот зал опустеет, они будут возвращать меня в то время, когда ты ещё был со мной. Лисипп изваял прекрасную статую — я буду смотреть на неё, гладить мрамор и обливать слезами потерянное счастье. Живописцы тоже преуспели — ты ведь видел свои портреты? Философы, как и в Бактрии, пользуются моей слабостью, кормятся ею, только теперь она зовётся не манией величия, а тоской по тебе. Боги с ними, только пусть доказывают твою исключительность так аргументированно, чтобы никто не смог в ней усомниться. Придворные летописцы зажаты в тесные рамки: им надо восстановить весь твой путь, все его вехи с филигранной точностью, а вот литераторы этим не стеснены и славят тебя, давая больше воли своему воображению, а я и не против: пусть разыгрываются…»

      «Сегодня я почти весь день провёл с Динократом на строительстве, сам установил первые ростры. Ты будешь доволен погребальным костром, мой друг бесценный…»


      Место для сожжения тела Гефестиона на самом деле подготавливалось с подлинным размахом — соответствующим и величию Александра, и силе его любви, и глубине горя.

      Десять стадиев крепостных стен снесли, погребальный костёр должен был разгореться на месте пролома — граду и миру. Четырёхгранному зиккурату с основанием в один квадратный стадий предстояло вознестись на сто тридцать локтей*.

------------------------------
      * Для визуального представления: пирамида с основанием в шесть футбольных полей высотой в 58 метров — высота стандартного двадцатиэтажного дома.
------------------------------

Обожжённый кирпич и крепчайшие стволы пальм для перекрытий Александр выбрал лично. По периметру цоколя установили двести сорок ростров, перемежающихся коврами изумительной работы, выступы носа каждой золотой пентеры украшали две статуи лучников, опирающихся на колено, — в четыре локтя и статуя воина в полном облачении — в пять локтей высоты. На втором, самом высоком ярусе должны были располагаться факелы в пятнадцать локтей высоты, украшенные венками и орлами с распростёртыми крыльями и опущенными вниз головами, смотрящими на змей, обвивших рукояти. На третьем этаже талант скульптуров должен был воссоздать сцены охоты на разных животных, на четвёртом — сцены кентавромахии*, сплошь из золота, на пятом — изваяния львов и быков, опять-таки золотых.

------------------------------
      * Кентавромахия — один из самых распространенных мотивов в античном искусстве, битва лапифов (полумифического-полуисторического племени, многочисленные представители которого встречаются в разных мифах, а также в «Илиаде») с кентаврами.
------------------------------

Поверх всего этого Гефестиону принесут в честь оружие и доспехи: македонские — символ победы и варварские — тех, над которыми эта победа была одержана. Смерть Гефестиона заставила Александра, семь лет подряд перекраивавшего свою армию из македонской в персидскую и довёдшего её до того, что в 323 году до н. э. македоняне составили всего одну шестую часть воинства, вспомнить о том, кем и во имя чего десять лет назад всё было так славно начато… И на самой вершине должно было установить полые статуи сирен — в них разместят людей, исполнящих погребальный плач.



      А плач самого Александра не заканчивался, прерываясь только на возведение грандиозного памятника и приёмы посольств со всех краёв Ойкумены, зачастивших к богу, чтобы заверить его в своей полной любви и в самых светлых намерениях. Каждый свой день царь начинал и завершал у драгоценного тела, ежечасно признавался в любви и в безысходной тоске, разговаривал с ним, писал письма…

      «Сегодня стало ясно, что Антипатр окончательно предал меня и доказал это публично: не исполнил моё повеление явиться, а вместо этого прислал Кассандра, привёзшего мне письмо, в котором говорится о том, что папенька очень занят государственными заботами и никак не может отлучиться. Если прибавить явившегося к Иолаю, то рядом со мной вместо Антипатра станут жить два его сына. Честно сказать, я не понимаю, для чего старик это сделал: если он замышляет меня отравить, то это может провернуть и один Иолай. Хотя возможно, что у виночерпия в запасах нужного яда не имелось — братец ему и подвёз отраву. Смешно: знать бы им, что ничего на свете я не жду более, чем смерти…

      И этого болвана Кассандра угораздило расхохотаться, когда прибывшие на поклон персы стали передо мной простираться ниц, — пришлось мне встать с трона и пару раз приложить отставшего от жизни головой к стене. Честное слово, я думал, что у меня на это сил не хватит, — так что заодно я проверил, на что ещё способен. И, Гефа, меня это совсем не радует. Всё жду и жду, когда не смогу подняться, когда лягу, чтобы уже не встать, когда мойры заберут меня к тебе. Слов нет, как я истосковался, любимый! Как ты живёшь без меня? С Павсанием не ругаетесь? Не злись на него, он хороший, а тебе уже видно всё — и ты можешь измерить, насколько более велика моя любовь к тебе по сравнению с тем чувством, которое я испытывал к Орестиду…»

      Продолжение выложено.