Феномен Нормы А. Битов

Феномен Нормы А. Битов

Пытаясь доказать, что что-то является чем-то,
ты теряешь это всецело.

Оправдывать случайность этих замет можно не только тем, что они были утрачены    ( впрочем вместе с чемоданом... ), не только тем, что они, к тому же, ещё и не написаны, но и тем, что они не могли быть написаны. Вот эти воспоминания...
... Я был готов расстаться с жизнью. Причина уже не была мне важна. Невыносимость её была ещё жизнью, и тогда я был не готов. Теперь и невыносимости не стало. Ничто не казалось мне.
Из всех тридцати трёх, исключив разве младенчество, - время
просыпалось у меня меж пальцев, и вот, что осталось
на ладони...
Песчинки эти молчали. Я пытался расковырять эти сгустки... молчания – что казалось мне задачей. Возможно, такой поединок даже нравился мне, и именно своею обречённостью.
Из всех функций слова меня увлекало – проникновение. Я полагал, что возможно и не вернуться. Я возвращался из этих теснин. Ободранным, но не вошедшим. Ибо сильнее страха смерти (его, мне казалось, у меня не было), сильнее жажды истины (она, мне казалось, у меня была) оказывался во мне страх замолчать. Нет, вовсе я не хотел постигнуть! Я не хотел умирать.
В Грузии я писал о России, в России – о Грузии... Я вглядывался в кривую финскую берёзку, вмёрзшую в болото родного Токсово, чтобы вызвать в себе опьянение весенним грузинским городком Сигнахи; и топтал альпийские луга, чтобы утолить тоску по тому же болоту в Токсово. Времена года и места действия и описания складывались и перепутывались в моём мозгу, упраздняя реальность... Костромская деревня Голузино или подмосковное Голицино – почему в них должны были накатывать на меня тбилисские видения, чтобы, оказавшись наконец в Тбилиси, писать о Ленинградском зоопарке ?
Не знаю. Но по той же причине в легендарной Вардзии я мечтал о птицах Куршской косы...
Империя путешественника – другая планета. Разное солнце освещает метрополию и провинцию. Двойное солнце слепило меня и оттуда, и отсюда; я отбрасывал две тени. И когда я смаргивал наконец-то эту слепоту и тлен, то – подчинялся.
Счастье соответствия владело мною секунду, пока я, отрешась, предавался чужому чувству родины. Лазутчик и захватчик !
Я хотел импортировать домой то, что у них оставалось: принадлежность себе. Не тут-то было ! только оттуда мог я увидеть свой дом, только оттуда – в нём себя ощутить.
Дома я начинал тосковать по утрате этого чувства. Воистину только в России можно ощутить ностальгию, не покидая её.
Великое преимущество !
Захватив, я оказывался пойман. Эта традиционно-русская способность проникаться чужим существованием (Пушкин, Лермонтов, Толстой) – оказывалась российской, оборачивалась... Какому воинскому подразделению можно приравнять «Кавказского пленника» или «Хаджи-Мурата» ?
Существенна безупречность художественной формы – не выбиться из-под образца... Трудно заявить, что они написали плохо. Написать – можно. О чём бы мы не писали... Но силу духа не займёшь у соседа: дух наливается силой лишь на своей, пусть сколь угодно бедной, почве.
Я не хотел постигнуть. Я хотел – отторгнуть. Любое добавление к славе ( в том числе и моё ), любое( сколь угодно заслуженное)
признание со стороны – есть предвестье конца, есть захват и присвоение. Почему-то за любовью признано неоспоримое право
Между тем, следует спросить того, кого любишь: нужно ли ему это, безответное, льстит ли... Права любимого не учтены.
Он – жертва нашей страсти.
Но не надо и преувеличивать. Нас не спрашивают. Нас не спрашивают даже родители. И акушеры в каком-то смысле приближают человека к смерти, что и есть норма жизни. Нормальный её абсурд.
Слово «норма» - произнесено. Я обопрусь на него, чтобы суметь сказать о норме. Такой прекрасной и желанной, долгожданной –
как вода и воздух. Раз уж их не хватает – воздуха и воды.
Помнится, в детстве, было это нормальным словечком, -
почти жаргонным, почти от бедности словаря и недоразвитости.
Но, почему-то, именно это словечко «нормальный парень»,
«нормальное кино», - с восклицательным знаком, как превосходная степень. Норма была окружена «не нормой» более разнообразно: «псих какой-то», «не нормальный», «недоразвитый». Короче, да ну его…!
Вообще, известно, что дети, как и собаки, ненормальностей не любят: уродов, пьяных, фальшивых – тут они категоричны и строги. У них обострённое чувство нормы, лишённое гуманизма.
Позже хлебной нормы, в менее голодное время, смысл нормы, как ходового словечка, стал более снисходительным: нормальное, интересное, неплохое, но и - ничего особенного.
Ещё позже, ближе к нам, - даже пренебрежительное. В смысле –
всего лишь, в смысле - и только. Просто, сами-то мы стали безусловно, выше нормы, мы её превзошли и привыкли обращать свой взор лишь на что-то из ряда вон.


Так развивалось это слово, по крайней мере, - вокруг меня, вместе со мной. Пока не наступил день совсем уже сегодняшний.
Когда в слове «норма», как мне кажется, снова забрезжила возможность почти прежней детской его жизни.

Всё как будто стремишься куда-то, всё стремишься и стремишься, - всё куда-то и куда-то… вперёд и вверх…
Запыхаешься.., то ли устанешь, то ли состаришься…
Бегучи, глянешь, - а стоит ли что-нибудь по назначению?
Стоит, вроде бы, и, вроде бы, не стоит. Как-то криво, кое-как,
набегу, не дорисовано, не доделано, даже не заброшено – рисовать или делать.
Вот вам образ – валяется какая-то прекрасная капитель, без колонны, словно уже создаются развалины Колизея и Парфенона, непосредственно минуя назначение. Заманчивая экономия на сокращении технологического процесса. И сразу результат. Ничего…
Дальше – больше: макаронная фабрика выпустит случайно спички, карамельные папироски. Присядь пожалуйста на секунду, - закури, подумай… Пока ты бежишь так стремительно,
слово норма для тебя – есть что-то уже «ниже» - нашей, твоей, моей нормы. Словно теперь – уровень вместо нормы. Нечто неуловимо-передовое, во время фронтально-убегающего –
чего ещё догнать и достичь. Категория – вместо реальности.
Пока мы мчимся, вот так, много ли после нас останется ?
Как бы так – чтобы на стуле можно было сидеть,
в окно смотреть, в поезде ехать, хлеб жевать, воду пить и воздухом дышать. Слово произносить.
Чтобы предметам соответствовали свои имена и назначение, и
при этом, они не переставали ими быть, - как место для свидания.
А то – «смотровая щель», «транспортное средство», «пищевой продукт», «Парк Культуры» и «Зона отдыха» (общественные нормы).


Но как же поразился я однажды, слушая музыку Моцарта; что наконец-то, выступая в роли ценителя, я всем доволен.
Что как-то давно я не был всем доволен, - не то, чтобы ничего хорошего не слышал, но всё было как-то – то с одной стороны,
то с другой. И полноты никакой не было. А вот тут – была.
И не потому, что она была в каком-нибудь одном отношении лучше всех, эта музыка ( как всё время что-нибудь да лучше
чего-нибудь, прогрессируя на бегу ). А потому, что она была ВСЯ, что в ней всё БЫЛО, что в ней всё было ПРАВИЛЬНО,
всё соответствовало. Всё было НОРМАЛЬНО: в ней не было ни односторонности, ни ошибки. Это была Божественная норма,
та же самая, что и в природе, - НОРМА Творения.
«Не дай мне Бог сойти с ума»: где нормальность в этом мире –
совершенно не ясно. В идеале – это по-видимому полное соответствие, причастность к чему либо, точнее – причастность к нам лично; потому что, если что-то способно нам соответствовать, то это доказательство, прежде всего нашей жизни. Однако, насколько мы сами не уверены в собственной норме. Не знаем – где она. Держимся из последних сил, сохраняем вид. Я не говорю о тех, кто настолько в себе уверен, что Жизнь – для них.
Я не говорю о той норме - нормальности бесчувствия.
Я хочу сказать о той норме чувствования, высшей и трепетной норме, тонком балансе и остановке в полёте, когда радость жизни ещё не утеряна, и, в то же время, ты способен потерять её в любой момент, но продолжаешь жить в этом неустойчивом и подвижном равновесии. О той норме чувствования, при которой
разве что не сходишь с ума.
О, счастье !