Когда я с высоты своих лет оглядываюсь на прожитое, то ловлю себя на мысли о том, что впечатления раннего детства не только не истёрлись из памяти, но до сих пор остаются самыми яркими страницами воспоминаний о минувшем. А выпали те годы на страшный период в истории нашего Отечества, названный кем-то из литераторов удивительно точно военным лихолетьем.
И мне кажется, что рассказ мальчонки из прошлого о той подлой войне будет интересен нынешним отрокам, имеющим представление о ней лишь понаслышке. И ещё одна сентенция. Часто приходится слышать, что время всё стирает из памяти. Соглашусь лишь в одном, что это касается памяти людей взрослых. А вот детская боль и горькие страдания ранних лет ничем неизгладимы.
Поставив точку в преамбуле моего повествования, я уже собрался предаться воспоминаниям, как обстоятельства вынудили меня отложить перо и, покинув на короткое время Дятьково, отправиться в Трубчевск – город моего детства и юности. И там, по воле случая, состоялась моя встреча с двоюродным братом Михаилом Григорьевичем Семериным, в детскую память которого, как и в мою, намертво врезались трагические эпизоды военной поры, очевидцем которых он был в своём родном селе Комягино, расположенном в четырнадцати километрах от Трубчевска на «Брянском большаке», как говорили тогда старожилы. Вот и решил я вперемешку со своими представить и его воспоминания о суровых днях вражеской оккупации, когда попрана была наша свобода.
1. Самолёты
Чужие самолёты в небе над Трубчевском появились летом сорок первого года. Они всплыли в моей памяти чётко и ясно, когда я, в свои университетские годы, переходя из зала в зал Третьяковской галереи, вдруг оказался перед полотном Аркадия Пластова «Фашист пролетел». Эта картина была знакома мне с детства по репродукции на художественной открытке, входившей в мою обширную коллекцию заядлого филокартиста, которую я с увлечением собирал со школьных лет. Но я не мог даже себе представить, что подлинник этого удивительно простого по сюжету, но глубокого по замыслу произведения, окажет на меня просто ошеломляющее воздействие. Застыв на месте, я весь ушёл в созерцание полотна. Набатный крик красок, пронзительная правда о жестокой бесчеловечности войны острой болью отозвались в моём сердце, пробудив воспоминания из военного детства. Даже сегодня, спустя годы, перед моим мысленным взором встаёт тот пригорок на картине, тонкие берёзки в золотом убранстве осени, а рядом, на краю изумрудного озимого поля, распластанное безжизненное тело мальчика-пастушка, пронзённое свинцом пулемётной очереди удаляющегося к горизонту самолёта.
«А ведь я, - подумалось мне тогда, - мог бы разделить участь бедного пастушка, сделай на нашу трубчевскую улицу Октябрьскую всего лишь четыре шага от калитки родительского дома». Прямо-таки, как в песне военной поры: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…».
Но прежде чем поведать о том страшном эпизоде, в центре которого я невольно оказался, позволю себе несколько слов о моём родном Трубчевске предвоенной поры. Очень точную и весьма ёмкую характеристику древнему городу над Десной дал наш земляк из села Рябчёвска иеромонах Роман (Матюшин). Он в своей песне о роднике, что бьёт ключом из храмовой горы, увенчанной Троицким собором, который будто белым лебедем взмывает в небесную лазурь, говорит в припеве, звучащим рефреном: «Этот забытый край Русь нам оставила…»
Действительно так. Волей исторических судеб Десна потеряла своё былое значение важной водной артерии, влиявшей на процветание города, с его удивительно прямоугольными улицами на высоком правом берегу. Древнее поселение обошли стороной и стремительные железнодорожные магистрали. И даже воздушные транспортные коридоры остались где-то в отдалении. Так уездный городок, некогда соперничавший в своей значимости с ему подобными, стал забытой провинцией. Вот почему появление «У-2» в небе над Трубчевском мы, мальчишки довоенной поры, воспринимали как некое чудо. Этот простенький биплан, обтянутый пиркалевой тканью, гулом своего мотора заблаговременно сообщал о своём приближении. И мы, выбежав на улицу, откуда можно было видеть его во всей красе, с неподдельным ликованием приветствовали полёт «небесной стрекозы», которую взрослые непочтительно обзывали «кукурузником».
И вдруг в знойном летнем небе над нашим городом появился необычный самолёт с двумя моторами и двумя фюзеляжами. Снизу он был похож на летающую раму. Мой дедушка (мамин отец), увидев его, так и сказал: «Это немецкая «рама» - самолёт-разведчик».
Сделав несколько кругов над городом, чужак удалился. Спустя годы, став взрослым, я выяснил, что название этому самолёту «Фокке-Вульф», и его действительно использовал враг в разведывательных целях на фронтах войны против Советского Союза.
А через несколько дней после полёта «рамы» состоялась та памятная встреча с немецкими истребителями «Мессершмиттами» (как назвал их дедушка), о которой мне напомнила картина в Третьяковке.
Это было светлым летним вечером. День катился к закату и я любил в такое время, забравшись на лавочку у калитки родительского дома, молча любоваться волшебными закатами. Дом наш и теперь на том же месте и все четыре окна его обращены на запад. Вот только сегодня, выросший на противоположной стороне улицы микрорайон из многоэтажек, закрывает горизонт. А в предвоенные годы строений здесь не было, небесам было просторно и садившееся солнце окрашивало небосклоны пурпурно-золотыми красками закатов. И этим чудом солнечного волшебства надо было успеть налюбоваться до появления взрослых. Те, закончив свои хлопоты с мелочью домашних дел, тоже выходили на улицу и, отправив нас, детей, спать, сами занимали лавочки, чтобы «разговоры разговаривать» с соседями и обмениваться мнениями о новостях, услышанных из чёрных тарелок-громкоговорителей, которые непременно висели в каждом доме.
Вот я и направлялся в тот вечер к заветной лавочке, как услышал гул моторов летящих самолётов. Быстро подбежав к калитке, звякнув кольцом щеколды, я распахнул дверь настежь и остановился в её створе на ступеньке и сразу увидел как справа, на бреющем полёте над нашей улицей, едва не касаясь высоких деревьев, летят один за другим два самолёта. Издали в фонаре первого я увидел лётчика. Он был в тёмной куртке, в тёмном облегающем голову шлеме, застёгнутом под подбородком, а большие квадратные очки лётчик поднял на шлем выше лба. Его глаза с цепким взглядом увидели меня, самолёт слегка клюнул и раздался резкий треск пулемётной очереди. И тут же, промчавшись надо мной, самолёт начал набирать высоту. Лица пилота второго самолёта я не видел. Большие квадратные очки у него были опущены на глаза. И он тоже вслед за ведущим стал набирать высоту. Дело в том, что Октябрьская тогда упиралась в дома пересекавшей её улицы Володарской, за которыми поднимались мощные деревья Ильинского кладбища, с возвышавшимся над ними куполом и колокольной церкви. Вот и пошли на подъём самолёты.
И тут ко мне подбежала мама. Она подхватила меня на руки и прижала к себе. Её лицо было бледным, а глаза полные испуга. И смотрела она не на меня, а вслед улетающим самолётам. И только теперь я заметил, что метрах в трёх от калитки на зелёной травке в агонии бьётся белая курица, по пёрышкам которой акварельными струйками стекает кровь.
- Какой же ты молодец, что не выбежал на улицу,- только и сказала мама.
А потом она мне объяснила, что чужих самолётов надо бояться и прятаться от них. Они стреляют не только во взрослых, но и в детей. И я её наказ свято выполнял. Заслышав гул вражеских моторов, я хватал за руку сестру Свету и тащил за собой в кухню к бабушке, где она командовала у печки, орудуя разными ухватами, расставляя вокруг очага чугунки и горшки. А самым безопасным местом, на мой взгляд, была высокая скамейка, на которую бабушка ставила два ведра воды. Вот под неё я заталкивал сестру, а рядом устраивался сам. Бабушка снисходительно смотрела на это моё послушание маминому наставлению, видя в этом элемент игры. Однако всегда одобрительно говорила, что от супостатов надо держаться подальше.
2.Бомбёжка
Как-то, выскочив на крыльцо, выходившее во двор нашего дома, я увидел дедушку, который внимательно наблюдал из-под козырька своей фуражки-восьмиклинки за полётом «рамы».
- Что-то сегодня немецкий разведчик больно долго летает над городом,- сказал дедушка, обращаясь ко мне. – Всё выглядывает, вынюхивает, видно бомбить нас будут…
Нотку горькой скорбной обречённости я почувствовал в этом дедушкином предсказании. Бабушка, когда такие дедушкины неожиданные предположения сбывались, говорила сокрушаясь: «Ты, Пётр Егорович, опять оказался прав, как в воду глядел!».
И на этот раз дедушка «как в воду глядел». На рассвете город разбудил рёв моторов немецких бомбардировщиков, который переходил в надсадный вой во время пикирования, отчего холодело сердце. Каждый такой душераздирающий вой заканчивался ухающим грохотом взрывов бомб. Наш дом дрожал, стёкла в окнах звенели. С перепугу я, выскочив из кровати, вбежал в кухню. Тут перед широким кухонным окном я увидел дедушку. Из окна через огороды, примыкавшие к домам нашей улицы, хорошо была видна четвёртая начальная школа на улице Володарского, за которой располагалась территория овощесушильного завода.
- Сушзавод бомбят, сволочи,- сказал дедушка, увидев меня. - Вот уж нашли военный объект антихристы. Ничего святого у них нет…
Вскоре бомбардировка закончилась. Оставив после себя руины и пожарища, фашистские стервятники улетели.
А днём, слушая взрослых, побывавших в центре города, я узнал, что разбомбили не только сушзавод, но и пенькозавод, располагавшийся на излучине Десны. В руины превратили немало кирпичных зданий, жилых построек. Не пощадил враг и гордость купеческого города – универмаг, превратив его в развалины. Двадцать лет это здание будет стоять с окнами, заколоченными щитами, как напоминание о варварстве завоевателей. Только в начале шестидесятых годов прошлого века универмаг будет заново восстановлен и приветливо засияют его огромные полукруглые окна, как бы свидетельствуя о постепенном возрождении города из военной разрухи.
Такие вот горькие воспоминания сохранила у меня память о нашествии «спасителей человечества», принесших разорение на нашу землю.
3.Оккупанты
- В город вошли немцы,- сказала мне мама,- постарайся играть во дворе и на улицу не бегай. Они уже ходят по домам, выбирают себе квартиры на постой. Скоро нагрянут к нам.
Нагрянули в тот самый момент, когда я и сестрёнка Света (она на два года моложе меня) сидели в кухне за столом, положив руки на клеёнчатую скатерть, а мама выжигала нам бородавки, нанося на каждую по капельке чёрной жидкости под названием ляпис. Я, как полагается мужчине, терпеливо выдерживал жжение и лёгкое покалывание, а Света, как водится у женщин, тихонько хныкала. Тут-то и ввалились три немецких офицера в чёрных пилотках с кокардами, одетые в форменные мундиры. Не обращая на нас внимания, о чём-то между собой беседуя, они, как хозяева, распахнули настежь двухстворчатые двери в комнату и прошли вглубь дома, осматривая помещения. Выходя, посмотрели внимательно на процедуру нашего лечения, и, не сказав нам ни слова, удалились.
А потом на улице загудели большие машины (не похожие на почти игрушечные наши полуторки) и затрещали мотоциклы с колясками (и таких я у нас не видел). Передвижения эти я с любопытством наблюдал, стоя за тюлевой занавеской, висевшей на окне «задней горницы». Так бабушка называла большую комнату, выходившую окнами на улицу. Она примыкала к такой же большой комнате, тоже имевшей вид на улицу, но считавшейся «средней горницей». И уже эта была соединена с кухней, где господствующее пространство занимала большая печка.
С моего «наблюдательного пункта» было видно, как все соседние дома заняли немцы, сновавшие с деловым видом туда-сюда. Даже огромную палатку развернули на зелёной травке у забора противоположной стороны улицы. Но наш дом почему-то обходили стороной.
- Когда же антихристы к нам заявятся? - в сердцах сказала бабушка, суетясь у печки.
- В этот раз не заявятся, - с уверенностью ответила мама, догадавшись о причине такого к нам непочтения. – Они видели, как я детям бородавки выводила и решили, что дом наш заразный.
- Ну, и слава богу! - удовлетворённо воскликнула бабушка и перекрестилась.
Но (на всякий случай) решили горницы не занимать и бабушка определила всем домочадцам места для ночлега в кухонном пространстве. Сама она с дедушкой решила расположиться на широкой печке. Для тёти Дуси (маминой сестры) отвела лежанку на грубке, у печки. А тут-же, за ширмой стоявшую кровать отдала маме со Светланой. Мне же решили стелить на широкой лавке в углу «под образами». Так дедушка величал свой домашний иконостас. Особым почтением у него пользовалась большая старинная икона, писанная на широкой деревянной доске. От времени краски на ней потемнели и миниатюры, повествующие о житие святых, были трудно различимыми, но это придавало иконе какую-то загадочность. И аура торжественности окружала её, когда дедушка зажигал перед ней лампадку, висевшую на цепочке, а сам, опустившись на колени пред своим иконостасом, шевеля губами, тихонько произносил молитву и «бил поклоны» (по выражению бабушки).
А определив мне место под образами, бабушка тут же дала строгий наказ, чтобы я ложился спать после того, как дедушка совершит вечернюю молитву. Моя попытка убедить её, что буду лежать тихонько и не мешать дедушке, на нашу домоуправительницу не подействовала и лишь вызвала раздражение.
- Ты что, святой, чтобы на тебя молиться, - заявила она. - Ничего с тобой не случится, если подождёшь.
Потом я сообразил, что, оказавшись в углу под иконами, сам становился живым образом и дедушка невольно должен был мне бить свои поклоны. А я ведь не святой! Тут бабушка была права.
Однако непрошенные гости о нас не забыли и появились на следующий день. Они, оказывается, облюбовали заднюю комнату, имевшую два окна на улицу и два окна во двор, для продовольственного склада. Сначала два здоровых немца вогнали прямоугольные скобы по сторонам двери этой комнаты, затем в них воткнули деревянный засов, обстрогав его рубанком, а потом через скобы и ручку двери протянули цепь, соединив концы замком. За всеми этими приготовлениями я наблюдал через распахнутую дверь средней комнаты, сидя на лежанке у печки. А потом с крыльца, выходившего во двор, видел, как заезжают крытые брезентом машины и из них, через окна комнаты, выгружают в импровизированный склад ящики, мешки, пакеты. А когда машины ушли, во двор потянулись группки солдат, которым выдавали консервные банки, буханки хлеба, какие-то непонятные пакеты. Сложив всё в вещмешки, солдаты уходили.
-Это они на свои подразделения пайки получают,- тихонько объяснил мне подошедший дедушка.
Таким было моё первое впечатление о свалившихся на нашу голову завоевателях. Они в чужом доме вели себя, как хозяева, а нам в своём родном стало неуютно, как в чужом.
4.Пленные
- А какие твои первые впечатления о непрошенных гостях?- спросил я у двоюродного брата Михаила.
- Как немцы вошли в наше село Комягино не помню, - отвечал мне Михаил Григорьевич,- но зато в мою память шестилетнего мальчишки навсегда врезалась ужасная картина, как через село гнали колонну наших военнопленных. Я был дома, когда вбежала вся встревоженная мать и, подхватив подол фартука, стала быстро в него складывать морковку, картошку, капусту, а сверху положила краюху хлеба, лежавшую на столе. А проделывала она это со словами: «Гонят, наших военнопленных гонят, по брянскому большаку гонят…» и, собрав наспех всё, что смогла, выбежав из дома, помчалась к дороге. Я увязался за ней и увидел, что по обе стороны дороги стоят наши комягинские женщины, а по дорожной пыли, под дулами автоматов немецких солдат-конвоиров, понуро плетутся красноармейцы. Гимнастёрки на них грязные, у многих разорванные. Были даже без них в нательных рубашках. А бинты на головах и руках настолько пропитались пылью, что казались грязными тряпками. Замешкавшихся пленных конвоиры подталкивали прикладами и ногами. Поняв, что колонну немцы не остановят, женщины стали бросать нашим пленным всё, что принесли. Те на лету ловили, не обращая внимания на окрики конвоиров. Горьким было это зрелище. Мне запомнились глаза тех пленных полные тихой скорби и безмерной благодарности за сочувствие, проявленное простыми русскими женщинами. А за этой колонной двигался автобус. Я впервые тогда увидел такой вид транспорта. В нём сидели конвоиры. Они отдыхали перед тем, как сменить сопровождающих колонну. «Эти-то отдыхают,- подумал я тогда, - а нашим красноармейцам до самого Брянска без отдыха надо топать. Как же им бедным тяжело…». Вот таким было моё первое знакомство с оккупантами.
5.Финны
Жаркое лето сорок первого как-то не по-осеннему сменилось ранними холодами. Наши постояльцы, успевшие обжиться на своих квартирах, неожиданно снялись с насиженных мест и двинули дальше. Комнаты теперь были свободны, но дедушка предложил их не занимать и остаться всем в кухне. Он объяснил, что, несмотря на все его усилия, дров, что он заготовил на зиму и сложил в поленницы у сарая, хватит только на печку, поэтому голландку, обогревавшую обе комнаты, придётся не топить. В кухню перетащили комод, который вплотную придвинули к комнатной двери, чтобы меньше оттуда поступало холодного воздуха, и нам всем было уютней.
Но в таком уюте мы прожили недолго. В город вошли новые немецкие части. Солдаты начали выбирать себе квартиры на постой. Взрослые с какой-то опаской говорили, что с немцами пришли финны и ведут они себя, как звери. Кто такие финны я тогда не знал, но то, что это были не немцы, я вскоре воочию убедился.
Помню, как, распахнув дверь, в кухню ввалились два здоровенных солдата. Они были одеты не так, как немцы. Шинели у них были из зеленоватого сукна и висели на их плечах, как рясы, чуть ли не до пят. А шапки-ушанки из серого барашка были с козырьками, с поднятыми и завязанными сверху ушами. У одного из солдат в руке был топор. Я с испугом наблюдал за ними, сидя на своей лавке, вжавшись в угол под иконами. Они стремительно подошли к комоду и, подхватив его с обеих сторон, как пушинку отбросили к моей скамейке. Потом тот, у которого был топор, дёрнул за ручку двери, но дверь не открылась. И солдат, державший в левой руке топор, в сердцах рубанул им по двери. Верхняя филёнка на ней треснула, но не рассыпалась. Тут подскочил дедушка (и как он только не испугался?!) и показал солдатам на вбитый в верхнюю лутку двери гвоздь, который был загнут, чтобы створки не распахивались, и пальцами повернул шляпку гвоздя вверх. Солдат с силой плечом оттолкнул дедушку, который чуть не упал, и, распахнув дверь, вошёл в комнату. Второй последовал за ним. Но эта ужасная сцена произвела такое впечатление на моё детское сознание, что навсегда осталась в памяти. Даже через годы, когда трещину на филёнке тщательно зашпаклевали и дверь окрасили белоснежной масляной краской, я, проводя пальцами по филёнке, ощущал ту рану от топора, нанесённую жестокосердным солдатом. Это была память о войне, безжалостной войне.
6.Бабушкины переживания
Однако нашими новыми постояльцами, что устроило взрослых, стали немцы, а не финны.
- Из двух зол радуйся меньшему,- сказала бабушка маме, когда в комнаты вереницей потянулись солдаты в немецкой форме. И, расположившись, они стали охапками таскать дрова из дедушкиной поленницы и нещадно топить голландку, чтобы обогреть обе комнаты.
Вот тут бабушка пришла в неописуемое беспокойство.
- Что они делают, ироды, что они творят,- причитала она, обращаясь к маме и тёте,- боровок может не выдержать, балки загорятся, они-то, окаянные, жильё себе другое найдут, а мы окажемся на улице…
Сбегав на чердак и убедившись в каком состоянии боровок (колено трубы, лежавшее на балках), бабушка тут же распорядилась втащить в коридор, который она называла сенцами, корыто, приказав маме и тёте наполнить его холодной водой. Потом в кладовке, которую она именовала чуланом, отыскала старые домотканые дорожки и велела намочить в корыте. И эти мокрые тряпки таскали наверх и обкладывали ими раскалённый боровок и балки, на котором тот держался. Как только дорожки высыхали, их меняли на другие мокрые. И этот спасительный конвейер закончился тогда, когда немцы, натопив комнаты, перестали таскать дрова из дедушкиной поленницы.
…Спустя годы я с благодарностью думаю о находчивости бабушки, которая спасла дом и мы не оказались выброшенными на улицу.
И ещё я убедился в одной бабушкиной правоте, что немцы - зло меньше, чем финны. Эту мысль подтвердил мне случай, который произошёл ранним зимним утром. Я не спал и наблюдал, как бабушка возится у печки с чугунками и горшками, ловко ставя их вокруг очага ухватом. В это время тихо открылась дверь и из комнаты вышел немец, в руках которого была посылка.
- Матка, матка, ком,- сказал он, и, кивнув в мою сторону, добавил,- киндер, киндер.
Затем немец поставил посылку на стол, раскрыл её, а бабушка, тут же поняв в чём дело, подхватила за концы свой фартук, сделав подобие мешка, и в него тот бросил несколько горстей из посылочного ящика. Потом, прижав пальцы ко рту, показав этим жестом, чтобы о его поступке молчала, и, убедившись, что бабушка его поняла, закивал головой, тихо удалился с посылкой в комнату, где крепко спали его сослуживцы. Гостинец немца состоял из сухого печенья и конфет-карамелек в разноцветной обёртке. Растягивая для нас со Светланой удовольствие, бабушка каждый день давала нам по печеньице и конфетке. А я с благодарностью думал о немце, который был добрым, непохожим на тех злых финнов, оставивших трещину на двери и больно толкнувших дедушку.
7. Трагическая ночь
Та ночь глубокой осени сорок первого года стала для шестилетнего Михаила Семерина той мрачной вехой в его судьбе, которая неизгладимой болью вошла в его жизнь. Вслушаемся в его повествование.
- Уже третьи сутки шёл проливной дождь,- рассказывает Михаил Григорьевич. – Небо будто провалилось. Потоки воды превратили дороги и тропинки в месиво грязи. С приближением сумерек ливень угомонился и лишь порывы ветра хлестали по окнам струями воды, стекающей с крыши. Мать, наскоро собрав для нас, детей, ужин, и, накормив, как она выразилась, «чем бог послал», отправила всех спать. Двухлетняя Лена, я, двенадцатилетний Николай, а затем и мама, присоединившаяся к нам, закончив хлопоты, расположились на широкой печке. А на палатях, как обычно, спал четырнадцатилетний Иван. Согревшись, скоро все уснули.
Среди ночи нас разбудили крики и беспорядочная стрельба, доносившаяся с площадки недалеко от нашего дома, где была стоянка немецких автомашин. А через короткое время в дом к нам постучали. Мать, спустившись с печи, подошла к двери и спросила:
- Кто?!
- Мария, это я, Яков. Открой! За мной гонятся немцы…
*Пояснение автора.
Яков Титович Семерин – родной брат
Григория Титовича (отца Михаила)
и Фёдора Титовича (моего отца).
Мать открыла. В комнату вбежал запыхавшийся дядя Яша. Немедля ни минуты он быстро разделся и, оставшись в нижнем белье, мигом забрался к нам на печь.
Минут через пять в дверь стали бить прикладами и в дом вломились немцы, освещая всё вокруг фонариками. Увидев на печи дядю Яшу, стащили его и поставили рядом с матерью у стены. Тут же принесли аккумулятор, к которому была подключена лампочка, прекрасно осветившая помещение.
- Пистоля, где есть пистоля?!- непрерывно повторяли вопрос солдаты, осматривая всё вокруг. Проверили подстилки на печке, отставили заслонку и заглянули в печку, посветив фонариком, шарили под печкой, перевернули всё вверх дном, но пистолета не было.
В это время Коля, оставшись на печи, пытался успокоить плачущую Лену, к которой мать не пустили. А я с Ваней стояли поодаль от мамы и дяди. И тут немец направил мне в лицо луч фонарика и гаркнул:
- Где есть пистоля?!
Я съёжился от неожиданности окрика и в испуге невольно кивнул головой в сторону клети для телят. Солдаты мой кивок истолковали, как ответ. Но тут вмешался Иван и выпалил:
- Да какой там пистолет, там мелкая картошка для скота…
И тут же брат, получив несколько увесистых ударов от немецких солдат, залился кровью. А я, в панике, сам того не понимая, бросился наутёк к двери. И тут меня сшиб сильный удар приклада по ноге. Боль была такой, что на мгновенье потерял сознание и рухнул на пол. Позднее выяснилось, что изуверский удар фашиста мне повредил надкостницу. Ни о какой срочной медицинской помощи тогда не могло идти речи. Полгода я пролежал балансируя между жизнью и смертью. Опухоль от внутреннего нарыва, возникшего на месте перелома, разрослась до пояса. Всякие примочки и советы местных знахарей не помогли. Лишь весной следующего года нарыв прорвало и наступило облегчение. Никакое хирургическое вмешательство мне уже не могло помочь. Так я и стал инвалидом на всю жизнь…
А немцы, не найдя пистолета, ушли, оставив дядю Яшу в нашем доме. Но весть о ночном переполохе мгновенно облетела всё село.
Утром пришли Прасковья Ивановна (жена дяди Яши) вместе с сыном Григорием, ровесником нашего Ивана, в окружении женщин, игравших роль группы поддержки. Они наперебой стали объяснять немцам через переводчика, что Яков Титович хороший человек, что он дезертировал из армии и не хочет воевать с немцами, а ночью случайно наткнулся на часовых, когда пробирался к своим, покинув воинскую часть. В подтверждение слов женщин дядя показал немцам свои руки все в мозолях и с въевшейся в кожу грязью и сказал:
- Мне надоело впустую окопы рыть… Видите на что руки похожи…
На самом деле дядя Яша действительно в последний месяц много перевернул лопатой земли в урочище Хатунцево, где вместе с соратниками обустраивал партизанскую базу. А когда пошли дожди решили воспользоваться такой обстановкой, чтобы побывать в родных сёлах и навести мосты для снабжения отряда продовольствием. Так дядя оказался в своем Комягино. Обнаружив, что в одном доме немцы, он решил пробраться в дом брата Григория, который стоял на отшибе в овраге. И не знал, что на площадке перед домом стоянка автомашин. Вот в темноте и наткнулся на часового, который и поднял переполох.
Кстати, позднее выяснилось, что дядя Яша, понимая, что его могут поймать, прежде чем постучать к нам в дверь, оббежал вокруг дома и в бурьян и жухлую траву за домом выбросил свой наган и перчатку, в которой были патроны. И только после этого стал стучать в дверь.
Позже по просьбе отца сын Григорий найдет наган и патроны в перчатке и вернет отцу. Немцы тоже в ту ночь ходили вокруг дома, освещая прилегающее пространство фонариками, но на счастье, нагана и патронов не обнаружили.
А дядю Яшу оккупанты с утра использовали как сборщика молока и яиц. Давали ему ведро и он шел по домам собирать «млеко» и «яйки», как выражались немцы. И были всегда довольны, что их пленник приносил полное ведро молока и десяток, а то и два яиц. Такой щедрости сборщики-немцы к себе не видели. Просто селяне хотели выручить Якова Титовича, которого знали и как отзывчивого секретаря Комягинского сельсовета, и как делового председателя колхоза в деревне Горошково. А ещё жила в их сердцах благодарность ему за инициативу посадки леса-сосонника на песках, не дававших урожая. Он сам ходил за плугом, как бы утверждая личным примером важность затеянного дела. И сегодня Комягинский сосновый бор, ставший прекрасной зелёной рощей,- любимое место отдыха не только крестьян окрестных сёл, но и всех трубчан нашего райцентра.
*Авторское дополнение. В посадке леса активное участие принимала Анна Петровна Зайцева (моя мать). Она по направлению отдела образования Трубчевска работала учительницей в Комягинской начальной школе и вместе с учениками участвовала в посадке леса. Там в селе она встретила моего отца Федора Титовича и стала Семериной.
А все дни дядя Яша проводил на брянском большаке, где вытаскивал из грязи застрявшие машины. И как только немцы двинули дальше и забыли о своем пленнике, он, не раздумывая, тут же ушел в свой партизанский отряд, взяв с собой старшего сына Григория (ему в то время было четырнадцать лет).
8. Гостья из лесного города
Вот и очередные оккупанты-квартиранты покинули наш Трубчевск, отправившись дальше дорогами войны. Комнаты в доме опустели и дедушка тут же забаррикадировал вход в них комодом. А затем, со вздохом повернувшись к нашей домоуправительнице, сказал:
- Паш (так он нередко обращался к бабушке, Прасковье Павловне Сухобоковой, в замужестве Зайцевой), сколько же эти супостаты впустую дров сожгли, ума не приложу. Боюсь, до весны едва дотянем. Надо экономить…
- Молчи, Петр Егорович, я сама давно это поняла, - отвечала бабушка. – Стараюсь топить печь не так жарко, лишь бы еду приготовить…
- Ребятам будет холодновато, - удрученно сказала мама, присоединяясь к разговору, - как бы вновь не разболелись.
- Да не от холода они больше болеют, а от голода, - заметила бабушка, - видишь какая у нас пища скудная, молодой организм поддержать нечем. И на улицу свежим воздухом дышать реже води. Одежка у них хлипкая, враз простыть могут. А февраль-то напоследок лютует, трещат морозы, да и снега по самые окна навалило…
И мне в память врезалось, что в конце той морозной и снежной зимы сорок второго года к нам пришла женщина, которую бабушка ввела в дом под вечер, распахнув дверь и пропуская гостью впереди себя.
- Если хочешь, сними куртку, - предложила она вошедшей, - но у нас прохладно. Постояльцы, будь они неладны, так безрассудно жгли дрова, что теперь приходиться экономить, чтобы до весны дотянуть. Придвигайся к столу. Я тебя чаем напою. Видишь, самовар еще горячий…
Женщина сняла серый пуховой платок и расстегнула куртку, но снимать не стала. Придвинувшись к столу, она взяла из рук бабушки стакан горячего чая и кусочек хлеба, а на блюдечке бабушка пододвинула к ней маленькую чешуйку сахара, отколотую от куска рафинада.
- Это, - пояснила бабушка гостье, - остатки роскоши былой. Петр Егорович прячет от нас несколько кусков рафинада. Наколет от них своими щипчиками маленькие дольки и раздает всем. Хочет продлить нам сладкую жизнь. А какая она сладкая, если горе кругом…
Чай ободрил уставшую женщину, лицо ее посветлело. И бабушка, присев рядом, повела разговор.
А я, тихонько сидя в своем уголке, уткнувшись в одеяло, с жадным любопытством слушал, о чем они говорят. И мне стало понятно, что женщина какая-то дальняя родственница не то по дедушкиной, не то по бабушкиной линии. А пришла она из города, окруженного лесом. Там наша власть и нет немцев. Партизаны их туда не пускают. Даже свою газету в этом городе печатают. А путь дальний она совершила в поисках соли. А по пути, то в знакомую деревню забежит, то в городе к родственникам заглянет, и надеется все вещи, что в сумке несет, на соль обменять. Вот и бабушку спросила, не знает ли у кого есть излишки соли.
И тут вдруг из разговора я узнал, что лесная гостья из города Дятьково. А ведь дедушка часто мне этот город называл. Он любил чаёвничать. Ставил на стол пышущий жаром самовар, в граненый стакан наливал из чайника заварку, а потом из самовара кипяток. Затем, подождав немного, наливал из стакана чай в глубокое блюдечко, картинно подхватывал его под донышко кончиками пальцев одной руки, другой клал маленький кусочек сахара в рот, и начинал с нескрываемым удовольствием поглощать этот напиток. И меня всегда удивляло, что дедушка с маленьким камешком сахара мог подряд выпить два стакана чая. А тот сахарный камешек, который перед чаепитием вручал мне, у меня во рту исчезал мгновенно.
И, насытившись чаем, дедушка всякий раз подзывал меня к себе и, перевернув гранёный стакан, показывал три буквы выбитые на его донышке.
- Тут написано ДХЗ, - говорил дедушка. – Это значит Дятьковский хрустальный завод. Им эта хрустальная фабрика от самого генерала Мальцова перешла…
Я не понимал кому «им», но «генеральский» граненый стакан дедушки вызывал у меня уважение, как военная реликвия, ведь как-никак, а от самого генерала досталась…
Воистину пути Господни неисповедимы. И тот визит женщины из лесного городка, и пояснения дедушки о Мальцовской хрустальной фабрике всплыли в моей памяти, когда через тридцать лет я оказался в Дятькове и по воле судьбы во главе районной газеты. 14 февраля 1972 года мы выпустили номер, посвященный тридцатилетию восстановления Советской власти в тылу врага. А для того, чтобы читатель воочию прикоснулся к славным героическим временам города Партизанска, вкладышем в номер районки стала типографская копия одного из номеров «Народного мстителя», верставшегося и печатавшегося в партизанском лесу. И мне подумалось тогда, что моя судьба похожа на лесную тропинку, которую не выпрямишь и с которой не свернешь, и идешь, куда ведет. Вот и привела в город Дятьково, славный своим героическим прошлым, который стал моей второй малой родиной.
9. Письмо с фронта
- А теперь хочу тебе поведать, - сказал мне брат Михаил, - какой удивительный путь совершило отцовское письмо с фронта на нашу оккупированную немцами территорию и дошло до адресата. Тут, в отличие от чеховского мальчонки, «письмо на деревню» было доставлено по назначению.
Помню, как среди ночи меня разбудил приглушенный разговор. Я приподнял голову и тут же услышал недовольный голос матери:
- Спи! Ты чего подхватился? Спи!
В тусклом свете керосиновой лампы успел увидеть маму со старшими братьями и какого-то незнакомого мужчину. И я, повернувшись на другой бок, чтобы продолжить сон, решил, что это, видно, посланец от наших партизан или от дяди Яши, или от дяди Миши. По их поручению бойцы отряда заглядывали к нам за продуктами или табаком. Каждая семья тогда в нашем селе выращивала самосад, сушила его, корни толкли в ступах и табаком набивали небольшие мешочки, которые и передавали партизанам. В нашей семье табачное производство лежало на плечах братьев – Ивана и Николая, которые в мальчишеском возрасте были отменными курцами. Став же взрослыми напрочь отказались от такой забавы. По этому поводу я, смеясь, подтрунивал над ними:
- Видно в детстве вы так насамосадились, что современное курево вам немило…
- Понимаешь, Михаил, - отвечали братья, - пища тогда скудной была, вот ощущение голода мы табачком и перебивали, а зачем теперь вкус пищи портить куревом?!
После такого отступления вернемся в ту нашу крестьянскую избу, где утром я узнал, что ночной посланник от партизан принес нам письмо от отца с фронта. У нас в комягинской семье Семериных из четырех братьев Яков Титович и Михаил Титович были в партизанах, а Григорий Титович (мой отец) и Федор Титович (твой отец) сражались с врагом на фронтах войны. И эта весточка с фронта нам (в окружении немцев) вселяла надежду на освобождение, ведь солдаты наши не сложили оружия перед грозным врагом.
А необычный путь у отцовского послания был связан с нашим односелянином Григорием Даниловичем Козыревым. Он перед войной был агрономом Трубчевской МТС. Когда грянула война, ушел в партизаны. И по заданию командования отряда осуществлял разведку в Ромасухском лесу. Там и натолкнулся на отряд красноармейцев из сорока человек. Они пытались вырваться из окружения, но не знали лесных дорог. Григорий Данилович взялся им помочь и провел в обход деревень и селений, занятых немцами, доставив их сначала в урочище Хатунцево к партизанам. А уже оттуда провел и к линии фронта, которую отряд успешно перешел, соединившись с красноармейскими частями.
Об этой помощи окруженцам партизана Козырева написала военная газета. Заметку прочел отец. Обрадовался такой весточке, тем более что Григория Даниловича знал лично и был дружен с ним. Вот и решил написать письмо нам, отправив его в редакцию газеты. А оттуда письмо сумели переправить в партизанский отряд к Козыреву. Вот Григорий Данилович и переправил его к нам через знакомого партизана.
Все мы радовались письму отца, а особенно мать. Она, оторвавшись от очередных домашних дел, присаживалась и просила то Ивана, то Николая снова и снова прочитать письмо от отца. В этот день она раз десять слушала о том, как сражаются красноармейцы за нас и нашу свободу. А вечером, за ужином, мама сказала твердо и уверенно:
- Знайте, дети, мы победим! Обязательно победим! Ведь за нас воюет отец и много-много отцов.
10. Спасение кормилиц
- Ты помнишь, как летом сорок второго года на вашей трубчевской улице Октябрьской появились комягинские коровы? – спросил меня брат Михаил.
- Помню, - отвечал я. – Но сначала к нам пришла твоя мама, Мария Яковлевна. Она выглядела уставшей. Пешком преодолела путь от села до города. А это 14 километров. И была она встревоженной, чем-то озабоченной.
- А тревожила её, - продолжает Михаил, - мысль о том, как спасти наших кормилиц, наших коров. Комягино взбудоражил слух о том, что будут отбирать коров и угонять на убой в Германию. Такое уже случилось в ряде оккупированных сёл, так что слух был небезпочвенный. Вот все селяне и бросились искать выход из такой ситуации, стремясь спрятать коров на время от глаз оккупантов. Ведь без бурёнки трудно было выжить многодетным семьям в голодные военные годы. А в нашей семье было четверо детей. И у тёти Нюши тоже четверо. Нюшей среди своих мы звали Анну Титовну – младшую сестру наших с тобой отцов.
И решили тогда мать и тётя за помощью к трубчевским родственникам обратиться. Вот тогда мама и пришла к вам.
А дальше я, как очевидец, продолжаю повествование, начатое Михаилом.
Выслушав просьбу Марии Яковлевны (а дома в тот момент были дедушка, бабушка, мама и тётя Дуся) взрослые успокоили гостью:
- Одну корову,- решительно сказала бабушка, - мы оставим у себя.
- Схожу сейчас к Марусе, - поддержала бабушку мама,- и договорюсь с ней. У них сейчас сарай пустой.
- Это далеко? – с беспокойством спросила тётя Маша.
- Почти рядом. Через четыре дома от нашего, - ответила мама. – Там Гавриловы живут. Маруся – моя хорошая подруга, да к тому же они нам дальними родственниками приходятся. Думаю, не откажут.
И пока тётю Машу поили чаем, мать вернулась с доброй вестью, что Гавриловы согласились принять корову.
- Завтра Иван и Николай приведут коров, - сказала Мария Яковлевна,- и останутся за ними присматривать.
- Не беспокойся, - сказала бабушка, обращаясь к комягинской родственнице, - ребят определим у себя. По утрам с Петром Егоровичем будут брать косы, и по оврагам траву свежую косить и в мешках приносить. А Аня с Дусей пойлом и твоих коров и свою обеспечат. Я за всем присмотрю.
У нас тоже была корова Белка, прозванная так за светлый окрас шерсти. Располагалась в длинном сарае с сеновалом. Часть сарая была оборудована под хлев для коровы, а во второй был погреб. Помещение над ним было просторным, вот оно и стало пристанищем для комягинской коровы.
На следующий день, после визита Марии Яковлевны, комягинские ребята привели своих бурёнок. И под присмотром бабушки потекла их жизнь по плану, намеченному нашей управительницей.
Через неделю пришла Мишина мама проведать ребят. Осталась всем довольная и сказала:
- Слухи об угоне коров поутихли. Говорят, что у немцев не ладится на фронте. Им сейчас не до коров. Если так будет дальше, то через неделю можно будет коров пригнать назад.
Так и получилось. Через неделю Иван и Николай увели бурёнок в своё родное село.
И хотя этот эпизод из жизни военной поры сам по себе незначительный, но он свидетельствует о том, что дух женщин не был сломлен оккупацией и они умело находили выход для спасения детей, в которых было будущее Отечества.
11. Эвакуация
Летом сорок третьего года весь Трубчевск был взбудоражен вестью о предстоящей эвакуации. Об этом я услышал от бабушки, когда она растолковывала дедушке, о чём сообщил немецкий офицер через переводчика на сходе жителей нашей улицы. И хотя туда призвали всех взрослых, женщин и стариков, дедушка не пошёл, потому что плохо слышал. Вот теперь бабушка и разъясняла ему требование оккупантов:
- Они собираются город оборонять, - говорила бабушка, - чтобы остановить наступление нашей армии. Население будет помехой. Всех, кто останется, расстреляют как шпионов и лазутчиков партизан. А пока дают время для подготовки к эвакуации. О дне её сообщат позже. А все молодые женщины в это время будут копать для них окопы вокруг города…
Бабушка говорила медленно, а дедушка по артикуляции её губ угадывал слова. Иногда непонятное, уточняя вопросом. А, выслушав бабушку, с явным недовольством произнёс:
- Ишь, что задумали, сукины дети! Миллион вашей милости, супостаты! Людей с насиженных мест сгоняют, вояки несчастные…
Дедушка был большим оригиналом непохожим на других. Здороваясь со знакомыми, он слегка приподнимал над головой фуражку и, делая поклон, произносил: «Моё почтение! Здравия желаю!». Никогда не курил, но, как и бабушка, пользовался нюхательным табаком, который хранил в круглой из белой жести табакерке с завинчивающейся крышкой. И, как глубоковерующий человек, был чужд матерной брани. Поэтому я никогда от него не слышал вульгарщины. А выражения «сукины дети» и «миллион вашей милости» в его лексике были проявлениями высокой степени гнева. И если первое мне было весьма понятным, то второе до сих пор покрыто мраком тайны.
Кстати, по твёрдому настоянию дедушки, в тайне от отца, который, как и многие в то время был атеистом, но с молчаливого согласия мамы, я и сестра прошли обряд крещения в Ильинской церкви. Сама церемония этого таинства мне не запомнилась, но в памяти остался курьёз, связанный с именем сестры. Оказывается в святцах того периода не было такого имени, как Светлана, и поэтому священнослужитель нарёк её Сусанной.
Это меня так обеспокоило, что, выйдя из церкви, я спросил бабушку:
«А почему дедушка поп Свете дал другое имя?». И тут же получил лёгкий подзатыльник от рассерженной бабушки со словами: «Не учись у папки глупым словом поп священника обзывать!». После такого «дипломатичного ответа» мне уже не захотелось приставать с дальнейшими расспросами.
…Однако вернёмся в лето сорок третьего года, когда трубчане стали готовиться к эвакуации, о чём свидетельствовал чрезмерный стук топоров и молотков во дворах соседних домов нашей улицы.
Вот и дедушка приступил к такой подготовке. Сначала откуда-то, ухватившись за оглобли, притащил телегу. Затем отсоединил повозку от передних колёс-шасси, соединённых с оглоблями. После этого стал внимательно осматривать деревянные спицы и металлические обода на колёсах и проверил, как они вращаются на осях и достаточно ли смазки. По всему было видно, что он остался доволен ходовой частью. И затем начал вымерять доски, отпиливать их ножовкой, а потом сколотил из досок короб-пенал с высокими бортами из тонких досок. И это творение прибил и привинтил к шасси-колёсам. Получилась двухколёсная таратайка, которую дедушка легко передвигал, взявшись за оглобли. А потом, подмигнув мне, с любопытством наблюдавшему за его работой, сказал:
- Карета для тебя и Светланы готова. А если сюда бросить сенца, то удобства прибавится. Да и для вещичек всяких место найдётся.
«Ревизор» бабушка осталась довольна дедушкиным творением, но он на её похвалу ответил:
- Коляска полдела, а как Белку к лошадиной упряжи приучить, ума не приложу.
- Да она у нас корова рохманая, привыкнет, - успокоила его бабушка.
Вечером, когда коров пригнали с лугового распаса, на нашей улице началось невообразимое «цирковое представление». Все соседи вывели на простор улицы запряжённых в двуколки коров для обучения хождению в лошадиной сбруе. Такого нахальства от своих хозяев бурёнки не ожидали и каждая из них стала показывать свой нрав.
Я стоял на ступеньке распахнутой уличной калитки и с ужасом наблюдал, как коровы мычали, ревели, бодались, переворачивали таратайки, ломали оглобли, а хозяева, кто лаской, кто окриком, кто, стегая вожжами, заставляли коров сделать первые шаги в упряже. И наша, по бабушкиным меркам спокойная Белка, тоже «выбрасывала фортели», как выразился дедушка. Но ему удалось её успокоить. Он не бил её, не кричал, а, подойдя поближе, стал её гладить по холке. А потом, взявшись за хомут, тихонько стал толкать вперёд, и корова медленно пошла, как бы понимая, что от неё хотят.
Только через месяц ежедневных тренировок бурёнки смирились с новой ролью, отведённой им хозяевами.
А в тот месяц, когда объезжали коров, готовясь к эвакуации, женщины улицы, а с ними мама и тётя, взяв лопаты, ежедневно ходили готовить линию обороны для немцев. Позже, после освобождения, играя со сверстниками в войну в окрестных оврагах, я увидел созданные женским трудом полукапониры. Их было три на левой стороне оврага, протянувшегося почти от дороги на Почеп к деревне Поповка. Капониры представляли собой открытые спереди и сверху, и отшлифованные лопатами трёхстенные творения, врезавшиеся в склон оврага. И земляной пол у них был столь же аккуратно зачищен лопатами. Здесь можно было расположить пушку или превратить полукапонир в ДОТ.
С этого пригорка оврага хорошо просматривалась деревня Прогресс и почепская дорога, проходящая через неё.
Кстати, такие полукапониры были созданы и на высоких кручах над Десной. Но, к счастью, врагу не удалось ими воспользоваться, потому что стремительное наступление наших войск не позволило немцам обустроить огневые точки. А со временем все эти творения осыпались, заросли крапивой, сорной травой и бурьяном, исчезли с лица земли, оставшись лишь в памяти детства.
Но прежде чем пришла свобода, была эвакуация. О ней объявили где-то в середине сентября сорок третьего года.
Покинув дом, мы влились в поток беженцев нашей улицы, которые направились по дороге на Почеп.
День был солнечным и тёплым, а небо высоким и нежно-голубым. Но, подъезжая к оврагу на краю города, откуда слева от дороги открывался дальний горизонт, увидели два черных столба дыма на фоне безбрежной голубизны. Там ухала пушка, и периодически доносился треск пулемёта.
- Это Тёмное горит (теперь деревня Красное), - говорили между собой взрослые.- А стрельбу ведут не иначе как партизаны. Наши со стороны Брянска жмут.
По дороге иногда появлялись немцы, следившие за продвижением потока беженцев. А спустя какое-то время, часть нашей колонны отделили (куда попали и мы) и направили в деревню Ильино, а другая часть двинула в деревню Аладьино.
Когда мы подъехали к крайней избе деревни, дедушка остановил Белку. Увидав хозяев, спросил разрешения привязать корову к изгороди. Получив согласие, накинул вожжи на жердь, дав корове возможность щипать траву вдоль изгороди. Меня со Светой сняли с таратайки, а взрослые присели отдохнуть. Семикилометровый путь, который преодолели пешком, их утомил. Зато у меня не было усталости, а было любопытство познания нового.
Дома в деревне, как я понял, располагались по обе стороны оврага, а огороды находились за домами. На противоположной стороне в овраге под домами рос кустарник, в котором я вдруг увидел бурого медведя. Подбежав к маме я встревожено сказал ей, что там, в кустах, медведь. Она взглянула в указанную мной сторону и успокоила, сказав:
- Это чучело медведя, которое притащили из трубчевского музея.
И тут мы увидели, как два немецких офицера, смеясь и о чём-то переговариваясь, остановились невдалеке от чучела медведя, затем достали пистолеты и начали стрелять в бурого мишку. Натешившись, убрали пистолеты и ушли.
Деревенским мальчишкам, видно, стало жалко медведя и они, стайкой облепили его со всех сторон, и потащили в кусты. Увидев это, немецкий солдат бросился за ними с плёткой. И хотя догнать забияк он не смог, но кое-кто из них получил удар плёткой.
Среди таких неудачников оказался и соседский мальчик, пришедший со слезами и рассеченной щекой, залитой кровью.
Бабушка тут же посоветовала промыть ранку самогонкой и перевязать чистым платком, чтобы не попадала грязь.
И здесь появился сельский староста и сказал, чтобы все беженцы собрались в овраге, где нет домов, и который под углом поворачивает к почепской дороге. Прийти должны все взрослые с детьми, а двуколки с коровами оставить у домов деревни, там, где остановились.
Через некоторое время широкая площадка на дне оврага была заполнена большим количеством беженцев. Мальчишки сновали среди взрослых, знакомились между собой. Вдруг я почувствовал тревожную атмосферу вокруг. Старики посуровели и понуро опустили головы, а женщины, у которых были завязаны платки узелками под подбородком, украдкой смахивают кончиками платков, наворачивающиеся слёзы. И тут я посмотрел туда, куда всё время поглядывали женщины и увидел над оврагом с одной и с другой стороны по одному пулемёту, у которых сидели солдаты. Рядом с каждым из них во весь рост, как часовые, стояли автоматчики с оружием наперевес.
Но от такой серьёзной охраны внимание беженцев отвлекли подошедшие немецкий офицер с переводчиком и деревенским старостой. Офицер быстро и отрывисто произнёс несколько фраз, а переводчик разъяснил сказанное:
- Староста всех сейчас расселит по избам. Ночью запрещено передвигаться по деревне и в окнах не должен гореть свет. По домам, в окнах которых появится свет, будут стрелять из пулемётов.
На этом короткий сход закончился и все отправились к своим таратайкам ожидать старосту, который определит место на постой. Нам он указал на ту самую крайнюю хату, у которой мы остановились.
А когда мы возвращались со схода, я тихонько спросил маму, почему в овраге женщины плакали. Она так же тихонько мне шепнула:
- Когда увидели пулемёты над оврагом, то подумали, что нас будут расстреливать. А это они устрашение применили для поддержания порядка…
Как только начало темнеть, хозяева постелили нам на полу. Было жёстко, душно и сумрачно. Свет не зажигали, опасаясь расправы. А Светлана капризничала, поскольку испытывала неудобства, её страшила темнота, она требовала зажечь свет. Мама всячески её успокаивала.
И тут, вдруг, на почепской дороге загудели машины. Они проносились одна за другой и гул волнами накатывал на нас, и поэтому было тревожно и не спалось.
Когда забрезжил рассвет, гул на дороге стих. Свежий воздух с улицы проник в дом и стало легче дышать. Сон начал сковывать глаза, но почему-то погрузиться в него я не смог и слышал каждый шорох, каждое движение в доме.
И как только первый лучик солнца коснулся окна комнаты, в которой мы спали, с печи тихонько сползла пожилая хозяйка.
- Ты куда, мама?- спросил молодой женский голос.
- Спи, - ответила пожилая.- Пойду корову погляжу.
Хлопнула дверь. Шаги удалились вглубь двора. Потом там послышались голоса.
- Видно соседи обмениваются приветствиями, - подумал я, весь погружённый в слух, но по-прежнему лежал с закрытыми глазами.
Однако понял, что там, во дворе, был какой-то необычный разговор, полный светлой радости.
И тут вбежала хозяйка и громко сказала:
- Немцев в деревне нет! Драпанули фрицы на Почеп!
А потом пожилая женщина села на табурет, обхватила голову руками и разрыдалась. Наверное, она сразу хотела выплакать всё горе, которое принесла война.
В доме все подхватились, ошеломлённые долгожданной вестью.
Дедушка первым вышел во двор. Я юркнул за ним. Он подошёл к двуколке, снял с неё всё сено и положил перед Белкой, которая смирно стояла на привязи у изгороди, где провела всю ночь.
Вышла тётя Дуся с ведром и пока корова с аппетитом поедала сено, стала её доить. А дедушка в это время проверял сбрую, готовясь к отъезду.
Пришли бабушка, мама и Света. Принесли наши скудные пожитки и положили на таратайку.
А через некоторое время, поблагодарив хозяев за ночлег и распрощавшись с ними, следуя их совету, отправились в свои родные пенаты по короткой просёлочной дороге. Мы со Светой сидели на таратайке, а взрослые шли рядом.
Минули ветряную мельницу, которая мне показалась огромной, а размашистые крылья в виде большущего пропеллера, так и вовсе походили на гигантский крест, поднятый в небо над землёй какой-то неведомой силой.
Скоро мы стали спускаться в длинную ложбину. И тут женщины, чуть ли ни в один голос, стали восклицать:
«Наши! Наши едут!»
Навстречу нам ехали два всадника в форме солдат красноармейцев. Мы остановились. А они, подъехав к нам, спешились. Пилотки и форма на них были выцветшие, сразу видно, что солдаты бывалые.
Женщины бросились к ним со слезами, со словами приветствий и благодарности. «Освободители вы наши, освободители!» - говорили они им.
Тётя Дуся, быстро сняла белый платок, повязанный сверху ведра с молоком, схватила кружку и, зачерпнув в неё молоко, подала солдату:
- Ребятки, миленькие, - говорила она, – это всё, чем можем угостить. Молочко парное, свеженькое, родное… Не откажитесь…
Выпив по кружке молока, солдаты поблагодарили за угощение и запротестовали, когда тётя вновь хотела для них наполнить кружку.
- Оставьте детям, - сказали они, - у вас и так его немного…
А потом красноармейцы сообщили, что всю эту просёлочную дорогу они осмотрели. На ней мин нет. Сворачивать не следует и тогда без неприятностей можно вернуться в город.
И вот, наконец, проехав по Дзержинской и Фрунзе, мы въехали на свою Октябрьскую и, сразу приближаясь к дому, увидели настежь распахнутые ворота. А посреди двора валялся пулей пригвождённый к земле наш любимый кот. Сорван был замок с двери дома. Сломана дужка замка на двери сарая, где находился погреб. Да и дверца погреба была распахнута.
Бабушка с беспокойством направилась именно туда и через несколько минут горестно сообщила, что всю посуду, которую спрятали там, уворовали.
Зато мама сообщила, что в доме ничего не тронули, а остатки посуды, которую забыли сразу спрятать в погреб и оставили на чердаке дома, остались нетронутыми.
- Слава богу, хоть это осталось, - сказала бабушка, - а то есть не с чего было бы.
А дедушка, после того, как произнёс свои «страшные ругательства», философски сказал;
- Посуда - дело наживное. Главное, что мы свободны. А мародёров этих, которые в городе остались, чтобы своё грязное дельце обтяпать, божья кара постигнет. В этом я уверен. Мы живы и свободны. И это сегодня главное…
12. Гибель церкви
- Мне очень жаль, что погибла комягинская церковь, - сказал мне брат Михаил. – Ты знаешь, я, копаясь в исторической литературе, узнал много интересного и о храме, и о родном селе.
Вот и я, слушая теперь познанное Михаилом, вновь убеждался в правоте трубчан, прозвавших брата книгочеем. Ещё бы! Свою специальность он обрёл в Обоянском библиотечном техникуме. А служение своему делу жизни начал с создания библиотеки в посёлке Бородёнка, что в пяти километрах от Трубчевска. Затем его миссия книжного просветителя была связана с деревнями Голубча и Радчино, а потом были двадцать два года инспекторской работы в отделе культуры Трубчевского района.
Я всегда его видел с книжкой в руках и первый вопрос, с которым он обращался ко мне при встрече, звучал так: «Ты читал это?»…
И вот теперь он мне рассказывал, что храм в честь Николая Чудотворца в селе Комягино был построен на средства, собранные прихожанами в 1800 году. А в приходе было тогда 530 мужчин и 530 женщин.
- Село Комягино, как гласят источники, – говорил Михаил Григорьевич, - стоит при большой дороге, ведущей из Трубчевска в Брянск. Находится оно в 13 вёрстах от Трубчевска. Через всё село проходит большой лог, похожий на комягу, откуда происходит и название села. И самую высокую точку села венчал храм. И мне почему-то казалось, что белёсый отлив деревянного шпиля, маленького купола над ним и креста – это седина времени. И до сих пор убеждён я, что Никольский храм был маленьким шедевром деревянного зодчества Руси. Не случайно, по-видимому, чтобы сохранить его, как сообщают те же самые источники, в 1867 году его капитально отремонтировали и укрепили несущие опоры. В таком виде он и немецкое нашествие пережил. Да вот беда, мальчишескую глупость, на 143-ем году своего существования, пережить не смог.
И дальше Михаил рассказал, что, после освобождения нашей местности в сентябре сорок третьего от захватчиков, вернулись в деревню из партизанского отряда три подростка, принимавших участие в боевых действиях рядом со взрослыми. Принесли с собой винтовку и патроны. Ну и стали, как говорили сельские женщины, «снайперить».
- Право, забыл я имена этих трёх комягинских «снайперов», - продолжает рассказ брат. – Они были значительно старше меня и лично с ними не общался. Так вот, вздумали они в крест на церкви попасть. А пули-то были трассирующими. В крест попасть не попали, а в купол угодили. И потянулась из него тонкая струйка дыма, которая постепенно стала увеличиваться. Тут бы возникающий пожар погасить, да кто это сделает, когда в селе одни женщины и дети. И запылал купол, и пошли языки пламени сверху вниз плясать на глазах у всех комягинцев. И к вечеру церковь превратилась в огромный огненный столб. К счастью, ветер дул не в сторону соседней улицы, иначе дома с соломенными крышами, стоящие на ней, пожар как языком бы слизал. Но зато ветер нёс снопы искр в конец оврага, где был наш дом. И тут мать приказала Ивану и Николаю мочить холсты и накрывать ими нашу соломенную крышу. Это нас спасло. Искры гасли на мокром полотне. Мы, таким образом, избежали беды. Только к середине ночи пожар угас, оставив на месте церкви пепелище…
- А недавно я прочёл в новой книге о храмах Трубчевского уезда, - дополняет свой грустный рассказ Михаил, - что в нашем селе Комягино осталось доживать свой век всего 25 человек. Грустно это! В начале века девятнадцатого было больше тысячи, в начале века двадцать первого – 25. И знаешь, что мне сказал один комягинский старожил? «Была бы жива церковь, - сказал он, - было бы живо село. Это нам за все наши прегрешения божья кара!» Тут даже атеисту возразить нечем.
13. «Ах, война, что ты подлая сделала»…
Как точен Булат Окуджава. Подлая война перепахала судьбы людей, принесла несчастья в каждый дом. Коснулось её коварство и судьбы тёти Зои и дяди Тихона. Вот почему-то врезалось в мою детскую память их семейная драма, да и только. Видно потому, что я их считал хорошими людьми и мне по-детски было обидно за то, что с ними произошло.
Дядя Тихон жил в соседнем с нами доме и был дружен с дядей Павлом, младшим братом мамы. А его жена, тётя Зоя, подружилась с мамой и захаживала к нам на посиделки, чтобы посудачить о всяком разном. Но мне особенно нравилось, когда с её приходом на столе появлялся голубой ящик патефона. И вот уже поднята крышка этого волшебного ящика, и кто-то из женщин вращает ручку, заводя пружину, а потом ставит пластинку. И вот уже кружится диск и чья-то рука осторожно опускает на пластинку головку проигрывателя и она, медленно покачиваясь, извлекает волшебную мелодию. А я, придвинувшись к патефону, с любопытством заглядываю в изящно очерченное отверстие рядом с изогнутой никелированной трубкой проигрывателя, пытаясь понять, откуда же выплывает мелодия.
Особенно мне нравились песни в исполнении Георгия Виноградова.
- Это тенор! – поясняла мне тётя Зоя.
- А что такое тенор? – спрашивал я.
И тётя Зоя пыталась мне объяснить, что тенор – это самый высокий мужской голос. А ещё есть баритон – голос средней тональности и бас – самый низкий мужской голос. Но до меня все эти тонкости не доходили, мне нравился Виноградов и всё тут.
А как-то, слушая песню о любимом городе, которая очень часто звучала в те осенние вечера в уже освобождённом от захватчиков Трубчевске, я вдруг спросил маму:
- А почему дядя поёт: «Любимый город – синий дым Китая?»
Мама рассмеялась и сказала:
- На пластинке нарушена звуковая дорожка, а поэтому слова слышатся нечётко. А певец поёт: «Любимый город в синей дымке тает».
Вот тогда я понял, почему женщины точат о брусок патефонные иголки. Это чтобы они звуковую дорожку не портили.
Вскоре, после освобождения, в городе начали работать школы. И мама стала учительствовать в четвёртой начальной школе. Тетрадей не было и она свои планы писала на старых книжках, а чернила делала из печной сажи. Затем и тётя Зоя нашла себе работу. Она стала кассиром в открывшемся кинотеатре, продавала билеты. Он тогда находился на углу улиц Урицкого и Сталина (ныне Брянской). Теперь там магазины.
Помню, как тётя Зоя однажды забежала к нам и пригласила на трофейный фильм о Тарзане, сказав:
- На дневной сеанс можете захватить Олежку. Эта сказочка ему понравится.
Действительно, этот фильм о Тарзане, Джени и обезьянке Чите мне понравился. Да и все великовозрастные мальчишки нашего города были от него без ума. Временно они прекратили играть в войну в питомнике над оврагами на краю Трубчевска и стали все «тарзанить». Особенно досталось американским клёнам. С улюлюканьем и гортанными дикими воплями хватались отчаянные подростки за длинные ветки кленов и спускались чуть ли не до земли. Ветки были хрупкими, не то, что у киногероя лианы, и, конечно, ломались. И с обломанными кронами клёнов трубчевские «тарзаны» мячиками падали на землю. Я был ещё маленьким для таких проказ и поэтому с завистью смотрел на удачно-неудачные полёты мальчишек.
И, переломав изрядно кленовую рощу, отчего исчезли возможности для «полётов», вновь мальчишки вернулись к играм в войну, где, на моё счастье малолетки, всегда находилась какая-нибудь роль.
Вначале сорок четвёртого года я услышал разговор женщин о тёте Зое. Говорили, что она сошлась с директором кинотеатра, фронтовиком-инвалидом, «ходившем на протезе». Мама по этому поводу горевала и сказала бабушке:
- Когда Зоя вещи из дома свекрови забирала, то у неё «лица не было». Только и сказала: «Глупость я во время празднования Нового года совершила, после которой смотреть в глаза Тихону не смогу. Вот и ухожу от него».
Тётя Дуся соседку резко осуждала:
- Это надо, Тихона на инвалида променяла! Бурно же киношники Новый год встретили, что с перепоя мозги растеряли…
Бабушка её утихомирила своим суждением:
- Угомонись! Всякое в жизни случается. Помни, что в Библии сказано: «Не суди и не судима будешь!». Чужую беду руками разведу. Жила она у свекрови, язвы приличной. Дом был чужим. А чужой дом хуже пекла. Кто виноват в случившемся, ещё надо разобраться…
А месяц спустя, когда лютовали февральские морозы, я грелся на печке, спустив ноги на верхнюю ступеньку, и наблюдал, как бабушка чинила дедушкину рубашку. В это время в дверь постучали и вошёл мужчина в светлом полушубке, опоясанным ремнём, с портупеей через плечо, с кобурой сбоку и в шапке-ушанке со звёздочкой.
- Тихон! – всплеснула руками бабушка.- Слава богу, живой! А от Павла ни весточки. Только Федя пишет.
И бабушка тут же выведала, что дядя Тихон уже капитан, а их часть движется на Запад и задержалась на несколько дней в Почепе. И командир дал машину, чтобы он смог увидеть Зою.
Бабушка, оттягивавшая своими расспросами неприятный разговор, наконец, вынуждена была поведать дяде Тихону всё, что случилось с тётей Зоей.
- Понимаешь, Тихон, - говорила бабушка, - у Зои есть и совесть, и честь. И, нарушив верность она не могла, как совестливый человек, посмотреть тебе в глаза. Ушла она к тому без любви, а без любви счастья нет. А любит-то она тебя. Не осуждай её и постарайся понять. Война проклятущая сколько жизней перепахала…
Дядя Тихон опустил голову, постоял немного и, попрощавшись, ушёл удручённый.
И вновь увидел я его уже после войны. Он приехал с молодой женой Верой – фронтовичкой. Это была разбитная женщина, которой до всего было дело. Она даже вмешивалась в наши детские забавы, учила, как правильно играть в «квиточки», лапту, войну, а девчонок поучала, как прыгать в «классики». За эту бесцеремонную дерзость её на нашей улице невзлюбили. Но, особенно, нетерпим был к ней Стасик. Завидев приближение Веры, он забирался на дощатый забор у ворот своего дома и горласто вопил: «Вера-попера молоко поела, сметану всю слизала – спасибо не сказала!»
Фронтовичка не могла спокойно пройти мимо своего обидчика и обязательно бросалась к «соловью-разбойнику», чтобы поймать его. Тот, готовый к такому повороту ситуации, мгновенно кубарем скатывался с забора и исчезал в лабиринте своего двора. А однажды попался. Ох, и надрала фронтовичка ему уши. Долго ходил с припухшими мочками.
Бабушка, наблюдая за выходками «Тихоновой жены», качая головой, говорила:
- Ох, неровня она ему, неровня. Вот Зоя была ему парой подстать.
Спустя годы, когда я, приехав на студенческие каникулы в родные пенаты, о чём-то разговаривая с мамой, вдруг услышал от неё новость. Зоя ушла от своего второго мужа и уехала под Киев в Белую Церковь. Расстался со своей Верой и Тихон. И разыскал Зою. И тётя Зоя прислала письмо, что они с Тихоном отбросили боль, которую принесла в их любовь война и зажили счастливо, как будто заново родились.
И мы с мамой искренне порадовались такому повороту судьбы хороших и добрых людей.
14. Похоронки
Почтальоном-письмоносицей в «заполице» (так трубчане «величали» нашу городскую окраину) была тётя Вера Сухобокова, которая жила недалеко от нас на улице III Интернационала, пролегавшей через квартал параллельно нашей Октябрьской. Её мужем был бабушкин племянник, и поэтому все в доме считали тётю Веру своей родственницей. И когда она с толстой сумкой на широком ремне через плечо появлялась у нас с очередным фронтовым письмом-треугольничком, то радости не было предела. Ведь это были письма от отца.
Мама их читала и перечитывала, а те места, которые касались меня и Светы, озвучивала. Нам с сестрой такое внимание отца было приятно.
Но меня заинтересовало, почему в папиных письмах некоторые строчки замазаны жирными чёрными линиями. И мама, чтобы я ей не докучал лишними расспросами и подобно «любопытной Варваре не остался без носа», о чём часто мне напоминали, на этот раз обстоятельно пояснила:
- Чёрные полосы – это строчки вычеркнутые цензурой. А цензоры – дяди и тёти, которые следят, чтобы в письмах не было секретов для врага.
- А как враг из письма секрет может узнать, если он русского языка не знает? - возразил я, вспомнив наших оккупантов-квартирантов, которые по- русски «ни бельмеса не понимали», как говорила бабушка.
- У них есть переводчики, которые говорят, читают и пишут по-русски, - пояснила мама.- Если вдруг фронтовая почта будет захвачена и окажется в их руках, то они сразу узнают о наших секретах.
- А зачем тогда папа пишет секреты? – не унимался я.
- Просто папа, когда пишет письмо, не знает всего того, что может быть секретом. А цензоры знают и вычёркивают.
Последний довод мамы был для меня убедительным и я прекратил свои расспросы.
Помню, как мама, в одну из встреч с тётей Верой, с сочувствием взглянув на её поклажу, сказала:
- Ну, и тяжела же у тебя сумка. Видно за день выматываешься, пока разнесёшь всё.
- Понимаешь, Нюра, - ответила почтальон, - сумка становится тяжела тогда, когда в ней оказывается хотя бы одна похоронка. Сердце кровью обливается от того, что мне приходится нести известие о горе. Женщины плачут навзрыд. Теряют сознание. А чем их утешишь? В такой момент никакие увещевания не помогают. Я после таких сцен спать не могу. Будто сама виновата…
Но особенно незабываемым для меня стал апрельский день сорок четвёртого года. День был пасмурным и тёплым. Мама наводила порядок в палисаднике под окном кухни. Убирала мусор, готовила землю под клумбы. Здесь всегда у нас благоухали флоксы, радовала своими белоснежными шапками гортензия, а в углу палисадника взмывали вверх на тонких шейках золотые шары. Но пока шла подготовка к этому буйству многоцветия.
И тут вдруг звякнула щеколда на калитке и вошла тётя Вера. Мама только взглянула на неё и побледнела. И из уст её вырвался вопрос:
- Кто?!!!
До сих пор не могу понять, как она почувствовала, что тётя Вера на этот раз несёт в наш дом весть о горе. А ведь она не произнесла ни слова и была ещё у самой калитки.
- Нюра, Нюра, успокойся, - твердила тётя Вера, подходя ближе. – Не Федя, не Федя… Павел!...
И тут мама разрыдалась. Ведь Павел был её любимым братом.
Выбежали бабушка и тётя Дуся. И тоже всё поняли без слов. И тоже их захлестнули рыдания.
Подошёл дедушка. Дрожащей рукой взял похоронку, которую протянула ему тётя Вера, и пошёл в дом.
Потом все сгрудились в кухне. Дедушка медленно сел за стол и одел очки. Затем не спеша развернул похоронку и, шевеля губами, стал читать её про себя. А, прочитав несколько раз, и, успокоившись, сообщил о том, что в ней написано: «Политрук Зайцев Павел Петрович без вести пропал в сорок первом году в первые месяцы войны».
А потом дедушка сказал:
- Ну, что вы раньше времени Павла оплакиваете?! Сказано без вести пропал. Уже сотни случаев, когда пропавшие живыми возвращаются. В сорок первом сколько неразберихи было. Документы, может, затерялись. Глядишь и Павел вернётся…
Дедушка встал, оставив похоронку на столе, и медленно вышел из дома. Я последовал за ним.
Дедушка не спеша шёл в глубину сада между двумя шеренгами яблонь, которых было десять, по пять в ряду, направляясь к мощной груше, стоявшей в стороне. А небо было серым, и деревья были голыми и трава под садовым массивом была пожухлой после зимней спячки. Казалось, сама природа, в унисон нашей семейной боли, исполняет адажио грусти и печали.
Вот дедушка подошёл к груше, спиной прислонился к ней и всем телом вжался в мощный ствол дерева, обхватив голову руками. Его тело задрожало в конвульсиях рыдания. И хотя он старался не упасть, но медленно его тело по стволу сползало на землю. И, казалось, ещё мгновенье и он захлебнётся диким криком от той боли, которую принесла война.
И, стоя поодаль от дедушки, я вдруг всем своим детским сознанием понял, что дяди Павла, моего любимого дяди, который часто катал меня в парк на своём велосипеде, усадив на раму, больше нет…
15. Печальная победа
Вот и пришла долгожданная Победа. Помню, как утром 9 мая сорок пятого года из чёрной тарелки радиоприёмника, включённого на полную громкость, торжественно-приподнятый бархатный голос всеми любимого диктора Юрия Левитана сообщил желанную новость о капитуляции фашистской Германии и о победе советского народа в Великой Отечественной войне. Так и врезались эти слова в мою детскую память, прозвучавшие в тот радостный миг.
- Мы победили!!! – ликовала моя душа.
Однако, взглянув на маму, бабушку и тётю, которые стояли перед радиоприёмником и с жадностью ловили каждое слово диктора, я поубавил свой мальчишеский восторг. Женщины улыбались и плакали, плакали и улыбались…
Только дедушка не плакал. Он подошёл к своим образам и, «осенив себя крестным знамением» (как привычно говорил), произнёс вслух:
- Спасибо тебе, Господи, что внял нашим молитвам!... А вот Павел не дожил до такой радости, - с грустью добавил он. – Царство ему небесное!
Мама, взглянув на часы, забеспокоилась. День был рабочим, и ей надо было бежать в школу.
Но вскоре мама вернулась и сказала:
- Занятия отменили. На площади Карла Маркса будет торжественный митинг по случаю Победы. Мы отправили своих учеников по домам, чтобы по мере возможности приоделись. А через час всей школой идём на митинг. Вот и мне надо платьице получше найти. Как-никак – праздник…
А потом она, увидев мой моляще-просящий взгляд, строго сказала:
- Взять тебя не могу. Ты только что целый месяц болел. Ослаб. Не сможешь выдержать долгого хождения. До школы со мной можешь прогуляться, а потом пойдёшь домой.
Мы с мамой шли по нашей улице, и она раскланивалась с соседками, поздравляла их с Победой. Те отвечали ей тем же и их глаза были полны слёз. И чуть ли не каждая говорила: «А вот мой до такой радости не дожил». Как же больно и грустно было это слышать.
У школы мальчишки и девчонки стайками окружили своих учительниц. Увидев маму, с криками: «Анна Петровна! Анна Петровна!» ватага школьников подбежала к ней. У девчонок были чистенькие выглаженные платьица, а у мальчишек - отутюженные рубашки. И хотя одежда была самая обыкновенная, но в опрятности её чувствовалась праздничность. А ребят своих мама похвалила за то, что они пришли с веточками распустившейся вербы, на которые привязали разноцветные ленточки.
День был тёплым, солнечным и поэтому ещё более радостным. И этой атмосфере торжества придавали особый настрой звуки духового оркестра, которые доносил из центра города лёгкий ветерок со стороны Десны в нашу заполицу.
Да и само здание четвёртой начальной школы, в которую мне предстояло пойти в сентябре в первый класс, выглядело готовым к параду. Эту ассоциацию создавала огромная ель, стоявшая на углу здания, будто командир у торжественного строя. Но больше всего меня восхищали три плакучие берёзы, стоявшие вдоль здания по переулку. Акварельная зелень их листочков, кудри ветвей, развивающиеся от дуновения ветерка, просто опьяняли своей природной красотой. Увы, этого благодатного уголка моего школьного детства больше нет. Время безжалостно стёрло его с лица земли.
Но вот, выстроившись в колонны по два человека, каждый класс со своими учительницами двинул в центр города, туда, где гремел оркестр, на площадь Карла Маркса. Теперь эту территорию занимает стадион со стационарной трибуной, футбольным полем и Домом спорта. Время и здесь распорядилось по-своему.
А когда школьники ушли на праздник Победы, я остался один. Напротив школы, перед моими глазами, маячили развалины сушзаводской конторы, разбитые окна которой были заколочены щитами. А на смежном от школы углу угрюмо торчал фундамент жилого дома, уничтоженного бомбой, за время войны, поросшей бурьяном. И эту печальную картину разрухи дополнили слова, буравчиками сверлившие сознание: «А мой не дожил…»
Воистину в жизни всегда рядом великая радость и великая скорбь. Вот и Победа, которая пришла, смешала радость со скорбью. Так и осталось в моей памяти это смешанное чувство.
И ещё одна ассоциация, связанная с этим праздником. Отец-фронтовик после исполнения в одном из концертов по телевидению Львом Лещенко песни о дне Победы, сказал: «Какая правильная песня. Да, этот день Победы со слезами на глазах! Наша Победа полна печали».
16. Возвращение отца
Весной сорок пятого года писем от отца долго не было. Это обеспокоило маму, ведь фронтовые треугольнички сразу стали к нам приходить с завидным постоянством после освобождения нашего края от оккупантов. А тут молчание. И я стал замечать, как мама, оторвавшись от написания планов своих уроков, подолгу глядит в одну точку не отрываясь. По всему было видно, что её мысли были заняты отцом.
Но вот, наконец, почтальон тётя Вера принесла долгожданный треугольничек. Взглянув на знакомый почерк, мама успокоилась и быстро развернула письмо. Затем, молча бегло прочитала его и сообщила всем нам, застывшим в ожидании новостей с фронта, с грустью в голосе:
- Федя в госпитале. Он тяжело ранен. Пишет, что из экипажа их танка в живых остался только он один. Плечевой сустав левой руки удален, но руку сохранили. Горюет, что теперь он на всю оставшуюся жизнь инвалид.
- Слава Богу в живых остался!- воскликнула бабушка. - А то, что одна рука не такая, как была, так о чём горевать?! Ему же не мешки таскать. А детей учить. Главное, чтобы здоровье ему в госпитале поправили, да на свои ноги скорее поставили.
Только в середине лета последнего года войны отца выписали из госпиталя, а появился он у нас в начале августа.
Я всегда поражался маминому чутью. Вот и в тот день оно её не подвело. Она вдруг, оставив все дела, заторопилась и, распахнув калитку, вышла на улицу. И тут же позвала меня с сестрой:
- Идите скорее ко мне. Отец идёт! Отца встречайте!
Мы выскочили на улицу и остановились рядом с мамой. По тротуарной тропке приближался к нам офицер, одетый в гимнастёрку, брюки галифе, сапоги, в фуражке на голове. Левая рука у него была на перевязи, а через согнутую в локте правую была перекинута шинель. Рядом с ним семенила тётя Дуся, которая тащила его вещмешок. Как потом выяснилось, отца она увидела в центре города, когда тот вылезал из кузова попутной машины. Бросив все свои дела, тётя поспешила ему на помощь, отобрала вещмешок и проводила домой.
Мама со слезами на глазах обняла отца, а тот, передав ей шинель, присев на корточки, обнял меня и Свету. А мы, как буки, смотрели на отца, казавшегося родным и чужим, знакомым и незнакомым. Годы войны, годы разлуки всех изменили до неузнаваемости.
Вечером, когда отец отдохнул и побрился своей трофейной (как он сказал) опасной бритвой, лезвие которой сверкало, как зеркало, мы все уселись за стол. На нем, как медный таз, сиял начищенный самовар, от которого веяло домашним теплом. Бабушка, где-то в своих тайных сусеках отыскала большую банку варенья, которую выставила на стол, воткнув в неё сверху ложку. И все приступили к чаепитию, вдыхая аромат клубники.
А когда все насытились чаем с вареньем, отец поведал о своих фронтовых путях-дорогах, которые начинались в окопах Подмосковья. Там, защищая столицу, он под Истрой, получил своё первое ранение. А когда выписался из госпиталя, оказался в стрелковой части, которую направили под Сталинград.
Из его рассказа о боях на Волге в моей детской памяти остались самые запоминающиеся эпизоды. О том, как на баркасах в полумраке ночи переправлялись через Волгу. Немцы с помощью осветительных ракет обнаружили их и стали бить из пушек. Снаряд попал в соседний баркас и, оставшихся в живых они смогли перетащить в своё судёнышко, и так уже переполненное солдатами. Потом они ожесточённо дрались за метизный завод (это название мне так и врезалось в память), который был важным плацдармом для наших войск.
А ещё из рассказа отца запомнилась окопная война, которую наша пехота вела с гитлеровцами на Мамаевом Кургане, где неприятельские траншеи подходили так близко к нашим, что порой трудно было сразу сказать, где свои, где чужие. По этой причине наши ночные бомбардировщицы, женщины, летавшие на «У-2», и по ночам осыпавшие врага минами, нередко промахивались и осыпали свои траншеи смертоносным металлом.
- Однажды попали в наши окопы, - печально сказал отец.- Семнадцать человек в роте погибло. Ну, что тут скажешь. Артиллерия, бог войны, по своим порой шарахала. На земле не могли разобраться. А тут в воздухе, глядя в карты, вели бомбометание. Мины небольшие, со стабилизаторами, боковой ветер мог отнести их в сторону. Словом, на войне, как на войне…
Там, в Сталинграде, отец получил своё второе ранение. А вернулся из госпиталя уже в освобождённый город. Группировка фельдмаршала Паулюса капитулировала. И на своём пути возвращения он видел колонны немецких военнопленных, которых сопровождал конвой из наших автоматчиков.
Воинской части отца на месте уже не было. Её отправили на переформирование. И дальнейшую солдатскую судьбу отца, как и прибывших бойцов из других госпиталей, решала комиссия.
- Майор посмотрел мои документы, - рассказывал отец, - и сразу заявил: «Сержант, воин ты обстрелянный, два ранения имеешь, поэтому пошлём мы тебя в артиллерию. Пройдёшь двухмесячные курсы, получишь звание лейтенанта и будешь командовать батареей «сорокопяток». Думаю, как учитель, ты быстро овладеешь наукой расчёта точности стрельбы».
- «Минуточку, - оборвал майора полковник и спросил. – А какое у вас, у учителя, отношение к технике?»
– «С техникой я на «ты», - сказал я полковнику. – До рабфака и учёбы в учительском институте я работал слесарем в Днепропетровске на заводе. Имею неплохой разряд по слесарному делу».
- « Прекрасно, - сказал полковник, - я сержанта-учителя направляю в Ульяновское танковое училище. Нам нужны знающие механики-водители. А это тоже офицер. После победы в Сталинграде, майор, надо думать о мощных ударных танковых колоннах. Хватит обороняться. Пора наступать. А для своих «сорокопяток» ты ещё ребят подберёшь», - закончил полковник.
Потом отец поведал, как перед окончанием училища отправили механиков в теплушке в Челябинск получать танки. Затем целый состав с танками на платформах пригнали в Ульяновск. Здесь были сформированы танковые экипажи, которые на полигоне обживали свои машины и вели учебные стрельбы. И только после этого экипажи со своими танками отправили на фронт.
Потом танкисты их боевой машины пройдут с боями Белоруссию, Восточную Пруссию, а затем будут освобождать Польшу и на подступах к германской границе, в бою за один из польских городов, их танк будет подбит и из славной четвёрки танкистов в живых с тяжёлым ранением останется только отец. На такой скорбной ноте он тогда завершил свой рассказ.
…И только годы спустя, когда судьба привела меня в Дятьково, я услышал от отца подробности о том последнем бое.
В тот год в центре нашего города на пьедестале был установлен танк «ИС-3». И я предложил отцу прогуляться по Дятькову и посмотреть на танк, который напомнит ему о суровых днях войны.
Взглянув на махину, поднятую над землёй, отец сказал:
- «ИС-3», говоришь. Нумерация модификаций была привилегией конструкторов. Для нас же, танкистов, этот танк «ИС-122». Мы их величали по калибру пушки. У этого танка калибр пушки 122 миллиметра. А предшественник его, на котором я воевал, имел над люком башни небольшую башенку со смотровой щелью. В эту башенку мог поднять голову командир и скорректировать движение, отдав мне, механику-водителю, команду.
- В том польском городе, - дальше рассказывал отец,- мы выскочили на площадь с костёлом, у которого стояли противотанковые пушки. А где-то рядом был замаскирован крупнокалиберный пулемёт, который первым ударил по нам. И надо же было такому случиться, что пули попали в смотровую щель башенки, когда командир оценивал обстановку и смотрел через прорезь брони. Тело командира грузно упало в его сиденье как раз в тот момент, когда по броне шарахнул снаряд. «Механик, - крикнул наводчик, - командир убит. Мы горим!» Согласно инструкции, если машина загорелась, экипаж покидает танк. Первым, через один из нижних люков юркнул заряжающий, за ним устремился наводчик, а я, открыв рядом другой люк, стал выползать через него. И тут пулемётная очередь под днище танка насмерть сразила наводчика, а мне пуля прошла со спины, задев лёгкое, разорвалась в плечевом суставе левой руки. Я сгоряча отполз несколько метров от танка и потерял сознание. А когда пришёл в себя, то увидел, что рядом со мной заряжающий, который пытается оттащить меня к забору. И я с его помощью отполз к забору в ложбинку, где нас пулемёт не доставал. Но тут впереди разорвался снаряд и осколками накрыл впереди лежавшего заряжающего. Тот погиб на месте. А меня выручили пехотинцы, увидевшие разыгравшуюся трагедию через решётку забора. Взломав дверь, находившуюся против меня, они затащили меня за забор. Я ещё попытался встать и сделал несколько шагов с их помощью, но тут изо рта пошла кровь и я чуть не упал. В это время подбежали санитары, двигавшиеся вместе с пехотой, и я оказался в их руках, а потом на операционном столе госпиталя. Надо мной склонился врач, осматривавший рану. Увидев, что я открыл глаза, спросил: «Ты откуда, танкист?» - «Брянский», - ответил я. - «А-а-а, земляк, - протянул врач, - а я - Смоленский. Постараюсь по-землячески сохранить тебе руку. Такой, как раньше, шустрой она не будет, но зато своя, родная!»
И я ему очень благодарен за его высочайшее мастерство хирурга.
Таково было окончание фронтовой повести моего отца, который был награждён орденами Красной Звезды, Отечественной войны первой степени, и многими боевыми медалями, из которых особенно дорожил медалью «За оборону Сталинграда».
17. Вкус чёрного хлеба
Первый послевоенный год был неурожайным. А в следующем голод охватил разрушенную войной страну. Страшно было видеть измождённых людей, которые с лопатами и грязными мешками по улицам нашей заполицы направляются в поле, чтобы перекапывать картофельные огороды, убранные ещё осенью. И за счастье считали, когда находили в земле полусгнившие клубни. Их потом вымывали, очищали от грязи, пропускали через тёрку и из картофельной массы пекли оладьи. Пока они были свежими их можно было проглотить, но, остыв, приобретали синюшный вид. Это и позволило прозвать их тошнотиками. Однако они хоть как-то «морили червячка» (как говорили взрослые), снижали зов голода.
И отец, чтобы поддержать семью в столь трудных условиях (тем более, что семья наша увеличилась – родилась сестренка Люсенька), решил сделать крупорушку. Для этой цели он воспользовался толстым бревном, давно лежавшим во дворе без дела. Отпилив большой кусок комля, он поставил его «на попа» (то есть вертикально). И сказал, что это будет станина мельницы-крупорушки. А затем от той же части бревна отпилил кусок поменьше и наложил на станину, сказав, что это будет круг для размола зерна. Посреди круга он сделал отверстие в виде воронки, сужающейся к низу. Верхнюю часть станины окружил лентой из жести, прибив её нижнюю часть к дереву и сделал в одном месте отверстие с жестяным носиком, через который должна была ссыпаться крупа. Затем дырявый чугунок разбил на мелкие кусочки в виде треугольничков и вбил в станину и нижнюю часть круга, сверху к которому прибил металлическую ручку. За нее можно было вращать круг по станине, а жестяная лента не позволяла кругу выйти из цикла вращения.
Целую неделю трудился отец до изнеможения над своим творением. Ему было тяжело всё делать одной рукой, а второй, которая не поднималась выше пояса, мог иногда кое-что поддерживать. Я всё это время вертелся около него и с охотой выполнял все его просьбы что-нибудь подать.
А потом, в воскресные дни, на рынке стали покупать небольшими партиями зерно. Его мололи на крупорушке и измельчённую массу мама и бабушка добавляли в похлёбку «для сытости» (как утверждала бабушка).
Нашей мудрой бабушке удалось сберечь много сухофруктов из яблок и груш (ведь у нас был большой сад из 15 деревьев). И она варила компоты, которые были «каким-то подспорьем для питания» (как выражалась наша домоправительница). А когда видела, что я не только выпиваю жидкость компота, но и с аппетитом уплетаю фруктовую массу, чего не делал раньше, тут же выдавала свой комментарий: «Да, внучок, голод не тётка!».
И мне, наконец, пришлось «увидеть голод» своими глазами. Мы с мамой оказались у Дома учителя в тот момент, когда подъехали две полуторки с женщинами в кузовах.
Подбежали, ожидавшие машин, мужчины. Один из них сказал:
- Давай опустим борта. Женщины очень слабы и через них не перелезут.
Борта опустили и мужчины стали помогать женщинам спускаться на землю. Ноги у них были толстые, как тумбы. Лица будто из резины, надутые. Их снимали с машин и вели под руки в зал Дома учителя, где были установлены для них кровати и организован лазарет.
- Видишь, - сказала мама, - как они опухли от голода. Теперь их будут понемногу кормить, а когда опухоль спадёт, постепенно будут увеличивать рацион питания. Сразу это делать нельзя, иначе могут умереть.
А потом мама мне сказала, что сейчас в летние каникулы, во всех школах города созданы такие лазареты, куда привозят опухших от голода людей со всего района, чтобы их спасти.
Я вспомнил эти мамины пояснения и опухших от голода женщин, когда, спустя годы, оказался на Пискаревском кладбище Ленинграда, где покоится 640 тысяч жертв блокады. Великому мужеству жителей северной столицы посвящена поэтически-прозаическая эпитафия Ольги Берггольц, начертанная на стеле скорби, нашей стене плача, позади величественной бронзовой фигуры Матери-родины, возлагающей гирлянду звонкой бронзы к безымянным могилам ленинградцев. И до сих пор с содроганием в душе вспоминаю дневник Тани Савичевой, представленный во всю стену в левом мемориальном павильоне при входе на кладбище. И вот последняя запись девочки, которая запечатлила в скупых строчках трагедию семьи:
«Умерли все. Осталась одна Таня…»
Самое страшное, как рассказывала экскурсовод, было то, что люди, вывезенные по дороге жизни через Ладогу, обретя свободу, умирали даже при щедящем по медицинским нормам питании. Вот и Таня оказалась в числе спасенных. Ее поместили в один из детских домов. Но организм девочки, прошедший через жестокое испытание голодом, не выдержал и она разделила участь погибших.
Однако вернемся к канве повествования.
Памятны мне из того времени длинные очереди за хлебом. Наша заполица была приписана к сушзаводскому магазину. Утром с кем-нибудь из взрослых я шёл к «нашему» магазину и мы занимали очередь. Я должен был запомнить двух-трёх впереди стоящих, после чего оставался «караулить» свою очередь, а взрослые уходили по своим делам. Так делали все родители, так что очередь состояла из мальчишек и девчонок, которые умудрялись и перезнакомиться друг с другом, и даже порой поссориться.
В середине дня, когда привозили хлеб, приходили взрослые и меняли нас. В магазине была такая давка, что детям было там несдобровать. Даже взрослые порой теряли сознание от духоты и напора тел.
- А почему люди давку устраивают? – спросил я как-то маму. – Ведь хлеб по карточкам все должны получать.
- Муки не хватает, - сказала мама. – Не все даже по карточкам в этот день могут свою долю получить. Выдадут на следующий день. А людям каждый день надо питаться.
Но до самой смерти я не забуду школьные бутерброды. Чтобы как-то поддержать детей в те голодные дни, каждой школе отпускали хлеб. Буханки были большие, широкие (не то, что нынешние), каждая весом килограмма по два. Их резали поперёк и четырехугольные квадратики хлеба, слегка посыпанные сахаром, укладывали на подносы, сотворённые из кусков фанеры, оббитые по краям планочками.
На большой переменке, которая длилась тридцать минут, каждый классный руководитель брал с собой двух-трёх помощников из нашей школьной братии и шёл с ними получать свою долю бутербродов. А потом мы, получив квадратики чёрного хлеба, припудренного сахаром, начинали поглощать свои бутерброды.
Я до сих пор ощущаю вкус того чёрного хлеба. Никакие пирожные, никакие тортинки не смогут сравниться со вкусом того хлеба, ведь это был вкус не сытости, это был вкус жизни, возрождающейся жизни, которую подарили отцы, пройдя сквозь кровавые испытания войны.
Послесловие
Поэт-фронтовик Юрий Левитанский оставил нам на память удивительные строфы:
Я не участвую в войне –
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.
Эти стихи мне так запали в душу, что невольно захотелось рассказать о своих детских впечатлениях, о той подлой войне. А поскольку я не участвовал в войне, но воспользовался строфой поэта, которую вынес в заголовок своих заметок-впечатлений, то допустил дерзость изменить окончание одного из слов поэтической строфы, за что, думаю, автор меня простил бы.
Да, я не участвовал в войне, но она и меня накрыла своим коварным крылом и до сих пор живёт в моём сознании. Вот почему мои многие очерки, зарисовки, корреспонденции посвящены фронтовикам. Это понятно. Ведь их неизгладимая скорбь военной поры – симфония радости жизни наших дней. Такое – незабываемо.
Олег СЕМЕРИН,
член Союза журналистов России,
заслуженный работник культуры РСФСР.
На снимке: отец автора - Федор Титович СЕМЕРИН, младший лейтенант, водитель-механик танка ИС. Снимок 1944 года.
ПОЭТИЧЕСКИЙ СТРОКОЙ
В книге Олега Федоровича СЕМЕРИНА – его родная сестра Людмила БЕЛЯЕВА (СЕМЕРИНА) - дочь фронтовика-танкиста Семерина Федора Титовича, о котором идет речь в очерке, - посвятила своему отцу и родному дому стихи, которые опубликованы в ее поэтическом сборнике «Как осень хороша».
Моему отцу
Мы песни получаем по наследству.
В них растворились отзвуки времён...
Поёт в моём послевоенном детстве
Трофейный золотой аккордеон.
И мой отец, горевший дважды в танке,
Подхватывает праздничный настрой,
И кружится, чуть задыхаясь, в танце
С моею довоенною сестрой.
Как золотые планочки сияют
Над беззащитной скудостью одежд.
И кто-то тихо песню запевает
О том, как брали город Будапешт.
И голоса нестройные смелели,
И просветлялось каждое лицо.
А малышня медалями звенела,
Пригревшись на коленях у отцов.
Прошло полвека, но забыть не в силах
Тех песен, что рождались из сердец.
Вчера опять мелодия приснилась,
Аккордеон поёт. И жив отец.
Я не участвовал в войне, она участвует во мне
© Copyright: Олег Семерин, 2019
Свидетельство о публикации №219102900894
Свидетельство о публикации №219102900894
Рецензии
Прочитала это произведение о мальчике и его жизни. И вспомнила свое детство.Я была на УКРАИНЕ в 5 лет,трудно жилось. А потом работала в Ульяновском танковом училище училище с 1966 по 1987 года, вела математику. Тогда училище еще не было высшим. Я первооткрывателем была по теории вероятности, писала подробные конспекты по решению задач, сама решала, только сверялась с ответом. Трудно было,но мне помогали умненькие курсанты. Лекции легче было вести, т. к.решение задач там было,а в задачнике ничего. И как только я соображала, не пойму, но все обошлось. Потом дочери ЛЕНА И ЛЮДА ходили ко мне на занятия, внук САША. Все стали учителями математики. Хороший рассказ, читаешь и все вспоминаешь, вспоминаешь. Спасибо и Олегу, автору рассказа, и Нине, поместившей информацию о нем в Вконтакте.
Галина Ананьева 3 07.11.2019 18:21 • Заявить о нарушении
Галина Ананьева 3 07.11.2019 18:21 • Заявить о нарушении
Вы великолепно пишете, Галина! С теплом Саша. Математика, теория вероятностей... Колоколообразная кривая Гаусса... Пожалуйста, напишите мне рецензию: http://proza.ru/2016/12/15/936 . http://proza.ru/2017/10/18/82 - О квантовомеханическом изяществе. И в связи с Россией. Можете ли Вы написать рецензию на одну из глав моего романа "Ты не была в Париже" или на моё эссе, связанное с ним?
http://proza.ru/comments.html?2021/07/21/224
Принц Андромеды 18.10.2021 12:09 Заявить о нарушении
http://proza.ru/comments.html?2021/07/21/224
Принц Андромеды 18.10.2021 12:09 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.