Товарищ хирург Глава 14

Прошло несколько дней, и, вернувшись из госпиталя, Платон увидел, что мать совсем занемогла. Капельки пота выступали на её фарфоровом лице, к которому она то и дело подносила платок, ставший уже влажным. Платон буквально приказал ей ложиться в постель, а несколькими часами позже её уже вовсю лихорадило. Платон кинулся осматривать мать, пытаясь понять, в чем причина странного недомогания, - в её положении такое состояние было крайне опасно.

- Давай послушаю тебе живот, - попросил он.

- Нет! - вдруг крикнула она и расплакалась навзрыд, как ребёнок. Платон оторопел. - Нет! Нет! Нет! Раньше надо было заниматься мною, когда я тебя об этом просила! А теперь нечего... Нечего там слушать! Нет там никакого ребёнка... понимаешь, нет...

Она уронила голову на грудь, и, помолчав немного, словно собираясь с силами, - опустошённо произнесла:

- После того, как ты отказался мне помочь, я нашла одну женщину травницу. Приняла какой-то отвар, который она мне дала, - и ребёнка больше нет. По крайней мере, она уверяла, что его не будет...

Услышав это, Платон заметался по комнате, собирая все, что, по его мнению, могло тут понадобиться: хирургические расширители, щипцы, ножницы и кюретки, которые столько раз помогали спасти чьи-то жизни, а теперь должны были послужить совершенно иной цели.

Но у Платона не было времени на раздумья. Короткого объяснения матери было достаточно, чтобы понять, что она находится в смертельной опасности. Он не мог потерять единственное на свете родное существо. Она была родственна ему во всем, и до того он был к ней привязан, что, ей-богу, в глубине души ему казалось, что она одна смогла однажды породить его, без чьего-либо участия. И это притом, что был он врачом, человеком в высшей степени разумным, и понимал, что такой феномен возможен разве что у некоторых примитивных живых организмов, но никак не у человека. Но, в отношении к матери Платону всегда не доставало нужного хладнокровия. Всегда, даже здесь, в Петербурге, его существование протекало в тени матушки.

Вот и теперь она сделала выбор за них обоих (так, впрочем, она поступала в жизни всегда, не спрашиваясь, например, и мужа) - и неожиданно для себя самого Платон оправдался этим. Он - не убийца! Конечно, нет! По всей вероятности, ребёнок во чреве его матери был уже несколько дней, как мертв, и ему, Платону, оставалось только провести гигиеническую процедуру. Не сделай он этого, Платон потеряет ещё и мать, а этого он точно никак не мог допустить...

Было неудобно, грязно, впопыхах и как-то стыдно и совестно... Обезболивания под рукой не оказалось, пришлось напоить мать водкой, одолженной у соседа. Одного стакана было, конечно, недостаточно, чтобы заставить бедное человеческое существо не чувствовать боли. Но бОльшая доза, помноженная на лихорадку, убила бы ту хрупкую рафинированную женщину, какой была его мать.

Платон знал, что будет причинять ей боль. У него задрожали руки. Было бы неплохо, если бы кто-нибудь ассистировал ему: перед посторонним человеком Платон смог бы собраться, сосредоточиться. А так, ему постоянно казалось, что мать наблюдает за ним, мутными глазами из темного угла, оценивает его манипуляции, - разве что советы не даёт. Нет-нет, да поднимал на неё Платон залитые пОтом глаза, чтобы удостовериться, что это просто игра воображения. Так оно и было: веки матери были почти сомкнуты, только две блеклые жемчужины беспорядочно катались под ними. Бродячие горошины шевелили сморщенную, пожелтевшую кожу век.

Мать не издавала не единого звука, только иногда вздыхала, когда Платон делал ей особенно больно. Она всегда была очень мужественной, и оставалась ею даже сейчас, в полуобморочном состоянии.

- Потерпи, я скоро закончу, - вдруг сказал Платон, но скорее, самому себе, нежели страждущей своей матушке.

Он сидел на корточках, уже не ощущая циркуляцию крови в ногах. Перед его глазами развёртывалось ужасное, мерзкое зрелище. Воздух пропитался запахом крови и гнилой плоти. На стене равнодушно тикали часы. Из плохо завинченного носика самовара, перебивая гармонию безучастного хода часов, прямо в поднос каплями била горячая вода. Из-за двери доносились голоса людей. Все было буднично, тишина, царившая в квартире, убаюкивала, отгоняла тревогу, усыпляла внутренние голоса.

Он - врач, он не мог не спасти человека, которому грозила смертельная опасность. К тому же, ребёнок был уже мертв...

Наверное.

Ни начало воспалительного процесса в матке, ни отслоение плаценты ещё не означали, что плод погиб. Плацента действительно отделялась легко. «Я же не смогу приклеить её обратно, - мелькнула в голове у Платона странная мысль. - Поэтому, если плод не погиб, это лишь вопрос времени. Будет выкидыш. Моя задача сейчас - спасти мать».

Наконец, в таз с противным звуком что-то шлепнулось. Платон не стал рассматривать, унёс таз подальше, ещё не вполне представляя, что он будет делать с его содержимым. Аглая права, поменьше чувств, во всем поменьше чувств!

Несколько дней Платон не выходил на работу и неотлучно провёл возле матери, выхаживая её. Отпаивал лекарствами, бульоном. Читал ей вслух, по её просьбе, книги по медицине и труды европейских просветителей. Евдокия Ильинична была очень непритязательной пациенткой, не жаловалась и на удивление быстро шла на поправку. В какой-то момент Платон даже поймал себя на мысли, что восхищается её способностью к регенерации.

Продолжить чтение http://www.proza.ru/2019/10/31/1377