Кладбищенские жёны. Ги де Мопассан

Пятеро друзей заканчивали ужинать: пятеро светских львов, зрелых, богатых, трое из которых были женаты, а двое – холостяки. Они собирались такой компанией каждый месяц, как знак памяти о юности, и, поужинав, разговаривали до 2-х часов ночи. Оставшись близкими друзьями и испытывая наслаждение от общества друг друга, они находили эти встречи, быть может, лучшими в своей жизни. Они разговаривали обо всём, что интересует парижан: эти беседы оставались в их кругу, как в большинстве салонов, и они часто обсуждали по вечерам то, о чём прочли в утренних газетах.
Одним из самых весёлых среди них был Жозеф де Бардон, холостяк, который вёл самый, что ни на есть, фантастический образ парижской жизни. Он не был ни кутилой, ни бабником, но отличался любопытством и весельем ещё не старого мужчины: ему едва исполнилось 40 лет. Светский лев, в самом широком и одобрительном смысле этого выражения, одарённый обширным, хотя и не глубоким умом, разнообразыми знаниями без настоящей эрудиции, лёгким пониманием вещей без серьёзного проникновения в них, он извлекал, рассказывал и находил из своих наблюдений, приключений и чего угодно анекдоты в духе комических и, вместе с тем, философских романов и юмористические замечания, которые создавали ему в городе репутацию остряка.
Он был оратором на этих встречах. Каждый раз у него находилась история, чтобы рассказать друзьям, которые каждый раз надеялись на это. Он начинал рассказывать, не дожидаясь просьб.
Поставив локти на стол и прикурив сигару, поставив полупустой стакан с вином на краю стола, разомлев от запахов дыма, смешанных с ароматом горячего кофе, он, казалось, был полностью в своей тарелке, как чувствуют себя иные весельчаки в определённых местах в определённые моменты, словно молящийся в часовне, словно красная рыбка в аквариуме.
Он произнёс между двумя затяжками:
- Несколько лет назад со мной произошла презабавнейшая история.
Все рты произнесли хором: “Расскажите”.
Он начал:

“Охотно. Вы знаете, что я люблю погулять по Парижу, как любители безделушек, которые смотрят во все витрины. Я же ищу зрелищ и людей, ищу всего, что совершается в городе и попадается на глаза.
Однажды в середине сентября стояла чудесная погода, и я вышел на прогулку после обеда, не отдавая себе отчёта, куда я, собственно говоря, иду. У мужчин всегда есть смутное желание навестить какую-нибудь очаровательную женщину. Мужчины выбирают женщину в своей галерее, сравнивают различных красоток, взвешивают интерес, которые они вызывают, и шарм, который они оказывают, и решаются, наконец. Но когда солнце светит так ярко, а воздух так тёпел, это отнимает всякое желание делать визиты.
Солнце было дивным, и воздух был им прогрет; я зажёг сигару и пошёл по бульвару. Затем по дороге мне вдруг пришла в голову мысль дойти до кладбища Монмартр и войти туда.
Я очень люблю гулять по кладбищам. Я там отдыхаю и наполняюсь задумчивостью: мне это нужно в жизни. К тому же, там можно вновь встретить друзей, которых уже не увидишь на земле, поэтому я время от времени хожу на кладбища.
А на кладбище Монмартр у меня есть сердечная привязанность, любовница, доставившая мне много счастливых часов, очаровательная женщина, воспоминания о которой вызывают боль и тоску… тоску самого разного свойства… Я хожу мечтать на её могилу… Всё кончено для неё теперь.
Я люблю кладбища ещё и потому, что это – чудовищные густонаселённые города. Только подумайте обо всех, кто покоится на этих небольших участках земли, обо всех поколениях парижан, которые там лежат, заключённые в тесные ящики, в своих маленьких ямах, увенчанных камнем или крестом, тогда как живые занимают столько места и производят столько шума.
К тому же, на кладбищах можно встретить не менее интересные памятники, чем в музее. На могиле Каваньяка мне невольно вспоминается шедевр Жана Гужона: тело Луи де Брезена, покоящегося в подземной усыпальнице Руанского собора; всё искусство, которое называют “современным и реалистическим”, начинается здесь. Этот покойный Луи де Брезен – самый настоящий, страшный и совершенный образчик трупа, скрюченного предсмертной агонией, превосходящий все прочие трупы.
Но на кладбище Монмартр можно ещё полюбоваться памятником Бодену, величественным и прекрасным; одна могила принадлежит Готье, другая – Мюржеру, где я в один из дней увидел скромный букетик жёлтых иммотртелей (Кто же их принёс? Его последняя пассия, уже постаревшая, или консьержка?) Там находится великолепная скульптура Милле, уже слегка повреждённая, заброшенная и грязная. Пой о юности, Мюржер!
И вот, я вхожу на кладбище Монмартр, и меня внезапно охватывает грусть, которая, впрочем, вовсе не губительна, а вызывает задумчивость: “В таких местах не позабавишься, но мой черёд ещё не настал...”
На меня повеяло осенью, запахом опавших листьев, на меня светило нежаркое, усталое, анемичное солнце, которое усугубляло поэтическое чувство одиночества и чувство смерти, витавшее над землёй.
Я неторопливо шёл по могильным улицам, где соседи больше не общаются, не спят вместе и не читают газет. Я начал читать эпитафии. Нет ничего увлекательнее на свете, чем это занятие. Никогда я так не смеялся, слушая Лабиша или Мейяка, как я смеяюсь, читая кладбищенскую прозу. Какие захватывающие книги мог бы написать Поль де Кок, используя надписи на надробиях, выгравированные родственниками умерших, выражающие сожаление, пожелание счастья в мире ином и надежды на воссоединение – шутники!
Но на этом кладбище я особенно обожаю безлюдный угол, где растут высокие тисы и кипарисы, старый квартал с древними могилами, который скоро переходит в новый с зелёными деревьями, питаемыми человеческими трупами, и эти деревья обрамляют могилы недавно умерших под небольшими мраморными плитами.
Когда я побродил там некоторое время, я понял, что вот-вот начну скучать и что надо отправится к последней постели моей бывшей подружки. У меня слегка сжалось сердце, когда я пришёл туда. Бедная моя, она была такой милой, такой влюблённой, такой белокурой, такой свежей… а теперь… если бы вскрыли её могилу…
Наклонившись над железной решёткой, я тихо рассказал ей о своих тяготах, чего она, конечно, не слышала, и уже собирался уходить, когда вдруг заметил даму в глубоком трауре, коленнопреклонённую на соседней могиле. Её приподнятая креповая вуаль позволяла видеть милую белокурую головку, и бандо светлых волос, казалось, были освещены зарёй под тьмой головного убора. Я помедлил уходить.
Определённо, она очень страдала. Она спрятала лицо в ладонях и застыла в позе статуи, сжимая чётки, мучимая воспоминаниями, и сама казалась мёртвой. Затем я внезапно осознал, что она плачет – я понял это по тому, как содрогалась её спина, словно ветер дул в ивах. Сначала она плакала неслышно, затем – сильнее, дёргая шеей и плечами. Внезапно она подняла вуаль с глаз. Они были полны слёз и очень красивы, это были глаза сумасшедшей, и она водила ими по сторонам, словно мучимая кошмаром. Она увидела, что я смотрю на неё, смутилась и вновь спрятала лицо в ладонях. Её рыдания стали конвульсивными, и голова медленно склонялась к могильной плите. Она прижалась к мрамору лбом, и её вуаль накрыла белые углы плиты, словно новый траур. Я услышал, как она стонет, а потом она упала на камень, застыла и, казалось, потеряла сознание.
Я поспешил к ней, взял её руки в свои и подул в закрытые веки, читая простую эпитафию: “Здесь покоится Луи-Теодор Каррель, капитан морской пехоты, убитый врагом в Тонкине. Помолитесь о нём”.
По дате смерти было видно, что она произошла несколько месяцев назад. Я растрогался до слёз и удвоил усилия. Они дали результат: дама пришла в себя. У меня был очень взволнованный вид – я недурён собой, и мне нет ещё 40 лет. По первому же взгляду, брошенному на неё, я понял, что она будет учтива и благодарна. Она и оказалась такой, расказав свою историю сквозь слёзы, когда слова отрывочно вылетали из задыхающейся груди. Это был рассказ об офицере, убитом в Тонкене через год после свадьбы, и о браке, заключённом по любви, так как она, круглая сирота, не имела приданого.
Я её утешал, поддерживал, поднял на ноги. Затем я сказал:
- Не оставайтесь здесь. Идёмте.
Она прошептала:
- У меня подкашиваются ноги.
- Я вас поведу.
- Благодарю, сударь, вы очень добры. Вы тоже пришли сюда оплакивать друга?
- Да, сударыня.
- Или женщину?
- Да, сударыня.
- Вашу жену?
- Нет, подругу.
- Подругу можно любить не меньше жены, страсть не знает законов.
- Да, сударыня.
И мы ушли вместе. Она опиралась на меня, я чуть ли не нёс её по тропинкам кладбища. Когда мы вышли за его пределы, она прошептала слабым голосом:
- Я боюсь, что мне сейчас станет плохо.
- Вы хотите зайти куда-нибудь освежиться?
- Да, сударь.
Я увидел ресторан, один из тех, где друзья покойников собираются, чтобы отметить похороны. Мы вошли. Она выпила чашку горячего чаю и немного ожила. На её губах появилась слабая улыбка. Она начала рассказывать о себе. Она говорила, что быть одной в мире – это так грустно, что она теперь одна днём и ночью, и никто не утешит её.
Это казалось правдоподобным. Из её уст это звучало мило. Я растрогался. Она была очень молода, лет 20 на вид. Я сказал ей комплимент, который она с улыбкой приняла. Затем, через некоторое время, я предложил ей сопроводить её домой в экипаже. Она согласилась, и в фиакре мы сели рядом друг с другом, плечом к плечу. Тепло наших тел смешивалось через одежду, и я думал, что это, возможно, самое волнительное чувство в мире.
Когда экипаж остановился у её дома, она прошептала: “Я чувствую, что мне не хватит сил подняться по лестнице, я живу на 5-м этаже. Вы были так добры ко мне. Не проводите ли вы меня до квартиры?”
Я поспешно согласился. Она поднималась медленно, тяжело дыша. Затем, когда мы дошли до двери, она сказала:
- Войдите на минутку, чтобы я смогла вас отблагодарить.
Чёрт возьми, я вошёл.
У неё было скромное, даже бедноватое, но милое жилище.
Мы сели рядом на канапе, и она вновь начала говорить об одиночестве.
Она позвонила горничной, чтобы та принесла мне выпить. Горничная не появилась. Я с радостью подумал, что её горничная, должно быть, приходит только по утрам (так называемая “подёнщица”).
Она сняла шляпку. Она была действительно мила: большие глаза смотрели на меня в упор и были такими прозрачными, что я не выдержал. Я обнял её и покрыл поцелуями её прикрытые веки. Я целовал и целовал её без устали.
Она отбивалась и повторяла: “Перестаньте… перестаньте же”.
Какой смысл она вкладывала в эти слова? В подобных случаях они могут иметь не прямое значение. Чтобы заставить её замолчать, я перешёл от век к губам и придал слову “прекращать” то значение, какое хотел. Она не слишком сопротивлялась, и когда мы вновь посмотрели друг на друга после того, как предали память капитана, убитого в Тонкине, у неё был покорный, разнеженный вид, который успокоил мои опасения.
Я был галантен с ней. Мы беседовали ещё около часа, а затем я спросил:
- Где вы обычно ужинаете?
- В небольшом ресторанчике неподалёку.
- Одна?
- Ну, да.
- Хотите поужинать со мной?
- Где?
- В ресторане на бульваре.
Она заколебалась. Я настаивал, и она уступила, сказав в качестве аргумента: “Я так скучаю в одиночестве”, а затем добавила: “Мне нужно переодеться в менее густой траур”.
Она пошла в спальню.
Когда она вышла, на ней было миленькое, изящное и простое серое платьице. Она, очевидно, разделяла одежду для кладбища и одежду для города.
Ужин прошёл в очень тёплой атмосфере. Она пила шампанское, оживилась, и мы вернулись к ней домой.
Эта связь, начавшаяся на могиле, длилась около 3-х недель. Но от всего устаёшь, а более всего – от женщин. Я расстался с ней под предлогом того, что мне нужно было отправиться в путешествие. Я был очень щедр к ней при расставании, и она очень меня благодарила. Она выпросила у меня обещание вернуться к ней по после того, как я вновь буду в Париже, так как казалась искренне привязанной ко мне.
У меня начались другие интрижки, и месяц прошёл без особых мыслей о кладбищенской любовнице. Однако я не забыл её… Воспоминание о ней мучило меня, как неразгаданная тайна, как психологическая проблема, как нерешённая задача.
Я не знаю – почему, но в один из дней мне подумалось, что я вновь смогу встретить её на кладбище Монмартр, и я пошёл туда.
Я долго прогуливался по кладбищу, встречая только обычных посетителей этого места, которые ещё не полностью порвали свои связи с покойниками. На могиле капитана, убитого в Тонкине, не было ни плачущей женщины, ни цветов, ни венков.
Но когда я перешёл в другой квартал этого большого города, я увидел в конце узкой аллеи из крестов пару, одетую в глубокий траур: мужчину и женщину. Как же я был поражён, когда они приблизились! Это была она!
Она увидела меня, покраснела и быстро сделала мне знак глазами: “Вы меня не знаете”, но который так же мог означать: “Приходите ко мне опять, милый”.
Мужчина рядом с ней был важен, осанист, кавалер ордена Почётного легиона, возрастом около 50 лет.
Он поддерживал её под руку, как когда-то поддерживал я.
Я ушёл, совершенно ошеломлённый, спрашивая себя, что это было только что, каким словом назвать эту кладбищенскую охотницу. Была ли это обычная девка, проститутка, которой пришла в голову мысль находить клиентов на могилах женщин, жён или любовниц, которых оплакивают мужчины? Была ли она такой одной? Или их было много? Или это – целая профессия? Кладбищенские жёны! Или её одну посетила такая восхитительная мысль, такая глубокая философия эксплуатировать несчастных влюблённых, которые плачут на могилах?
И мне очень захотелось узнать, чьей вдовой она была на этот раз.

9 января 1891
(Переведено 29-30 октября 2019)