Ладья любви

      

Надвигались выходные дни в накаленной солнцем панельно-каменной коробке с автомобильно-чахоточным чадом городских улиц, а тут - живой случай провести ночь на вольном воздухе среди луговых трав и речной свежести - сосед по лестничной площадке Федор Андреевич Брагин приглашает на рыбалку.
И моя жена не против.
 «Поезжай, Павел, - сказала, - мы, женщины, хоть отдохнем тут без вас».
Сосед у меня, человек суровый, даже несколько мрачноватый, но мы ладим.
Устраивал и третий компаньон. Им был Александр Иванович Марьин. Мы с ним знакомы с самого вселения в наш дом.
По теперешнему своему социальному статусу он как бы технократ, но я-то понимал, в душе он – самый настоящий лирик: стихами балуется со студенческих лет.
У него даже прическа лирическая: раскидистая волна каштановых волос до самых плеч. Не из-за неё ли одна молодая дамочка из соседнего подъезда, восхищенно глядя ему в спину, произнесла с придыханием: «Классный мужик!»
С Брагиным они работают на одном производстве, только в разных ипостасях: Брагин - наладчиком автоматов, а Марьин – инженером-технологом.
И ещё такое обстоятельство, связывающее нас; на работу все трое мы на метро ездим. Их резиново-прокладочное производство и моя бумажно- картонажная контора в одном и том же промышленном массиве города расположены.
О Марьине не скажу, что он заядлый рыбак, а вот у Федора Андреевича рыбалка точно давняя страсть. Он ещё при советской власти Ради неё обзавелся лодкой с подвесным мотором.
После недолгих сборов, на ней и полетели в наше прекрасное засамарье к великим истокам природного целомудрия, к озерам и затонам заливных лугов, не до конца испоганенным загребущей клешнёй рыночного приобретательства.
Река к этому времени очистилась от вешнего половодья, и днище нашей дюралевой, лихо мчавшейся «ласточки» скользило, будто по маслу, рассыпая за кормой высокие брызги солнечного перламутра.
Веяние встречное воздуха лёгким пухом обвивало лицо, создавая настроение такой безрассудной удали, когда сам черт тебе не брат и всё твои житейские невзгоды - по боку!
И сердце радостно ликовало: до чего же славные просторы умели освоить наши предки! С левой стороны от нас нависал обрывистый берег с желтым глянцем глины, постепенно вырастающий в пологую гору, обустроенную когда-то царскими стрельцами; с правой – далеко распахнулась равнина в сочных травах и кудрявых кустарниках. Деревья вдоль берега в иных местах стояли по колено в воде. А среди равнинного далека солнечный воздух переливчато рябил, словно распущенные крылья степного стрепета, низко летящего над пестрыми цветами и травами.
Нырнули в узкую протоку большого затона, своими очертаниями напоминающего огромную армейскую флягу, обросшую мелким ивняком и полосой густо поднявшегося рогоза.
Фёдор Андреевич ловко подчалил к сухому низкому бережку со следами былого рыбацкого становища, на что указывала не только слежавшаяся зола старого кострища, но и две рогатые сошки, опаленные огнем.
Брагин пояснил, что это он тут палил костер – варил уху. И рыба в этом месте у него прикормлена, а посему должна сама кидаться на их с Марьиным крючок.
Я лишь посмеивался, слушая его.
Похвастался Федор Андреевич и своей прошлой удачей.
- На спиннинг такую щучину подхватил! - широко раскинув руки, показывал он, азартно вспыхнув серыми, редко расцветающими глазами. - Всю ладонь себе с ней, заразой, леской изрезал!
- Надо было катушкой травить, - резонно заметил Марьин.
- Надо, - раздражённо согласился Брагин, – да случай такой – растерялся...
Лодку Федор Андреевич, как собаку, посадил на цепь, приторочив её к высокому пню осокоря, должно быть, срезанного ещё по глубокому снегу.
Едва разгрузились, как Брагин с Марьиным тут же ухватились за свои снасти, а мне, праздному среди них шалопаю, было поручено озаботиться хозяйственными делами.
Уходя на свою прикормленную сидку, Брагин так и распорядился:
- Ты, Павел, безлошадный у нас, тебе и быть завхозом. Вот и займись костром и прочими делами.
Сказав это, он усмехнулся и поощрительно подмигнул мне.
Я с самого начала был готов к такому повороту событий и охотно принялся за дело.
Солнце к этому времени успело скатиться за горизонт, и на западе, над гребнем дальнего лесного увала, золотым венцом горело небо, а на окрестные луга пали длинные теплые тени.
Хлопоча на берегу, я не забывал поглядывать и на своих компаньонов.
Не знаю, что испытывает прирождённый рыбак, снимая пойманную рыбу с крючка, а у меня холодные мурашки пробегают по телу, как представлю в руках живое, трепещущее существо, из пасти которого беспощадно должен выдрать крючок.
И ещё одна мыслишка блуждала у меня голове. Я подозревал, что далеко не все представители мужской половины лишь ради рыбацкой страсти обрекают себя на добровольную комариную пытку. О, нет, иные из них эту муку претерпевают исключительно из желания обрести хотя бы временное избавление от сварливой домашней тирании своих особо лютых жен...
Пока собирал дрова да ходил за родниковой водой под столетние осокори; пока разводил костер да чистил картошки, первый робкий сумрак одел окрестные луга, и месяц в небе засверкал ясным серебряным серпом.
Пересказывать сам процесс ужения рыбы, неинтересно, да и скучно. Не было в нем ничего примечательного – всё тоже тупое созерцание поплавков, которые не смотря на щедрый прикорм Фёдора Андреевича, что-то редко оживали на гладкой, будто впавшей в обморочную спячку воды.
Причину столь скудного рыбного поклёва сам Федор Андреевич находил в дурном влиянии ущербного месяца. Сидя на раскладном стульчике и сладко шлепая комаров на своем упорном, лобастом лице, он не переставал досадовать и ворчать вслух:
- Вот дурень! И чего замутился, как баран? Дернуло, не подумав, подхватиться пустой башке, что месяц на исходе!..
Мне оставалось лишь улыбаться да помалкивать слушая его ворчание, долетавшее до меня. Сам-Я-то знал; не будь этого ущербного месяца, у Фёдора Андреевича нашлось бы не менее десятка других не менее веских доводов и отговорок. Наверняка стал бы корить звезды, горящие якобы слишком высоко, или утку, сонно крякнувшую на гнезде, а то и в самой ночи нашел бы причину: не эдак, мол, на землю легла нынче.
А ночка-то, между прочим, выпала прямо-таки на загляденье! С таинством голубых теней и волшебством живых звуков. Главное, ни ветерка над водой, ни её шумливых шевелений.
Но вот с далекого заречного массива обжитой горы, играющей веселой россыпью электрических огней, беспорядочно повисших по всему северному небосклону, пахнуло влажной свежестью; пламя костра высоко порхнуло, остро вытянулось, по-змеиному завертелось, замелькало горячими языками, и по луной дорожке затона пробежала огненно-пестрая рябь.
Огонь выхватил из сумрака и силуэты самих рыбаков. В зеленых ветровках с надвинутыми на голову капюшонами они были похожи на неподвижно застывшие, болотные кочки.
Пока рыбаки занимались своим промыслом, и я тоже не сидел без дела; не только начистил картошки, но и в костре нажег столько жара, что хватило бы запечь целого барана на вертеле.
А моим приятелям явно не повезло, и когда, окликнув друг друга, они одновременно появились у костра, похвастаться им было нечем. Улов Федора Андреевича выразился двумя карасиками и одним линьком величиной в детскую ладошку. Марьин же и вовсе подцепил одного карасика, должно быть, самого глупого изо всего затона, да ничтожную сорогу.
Вот из этого богатства и сварганили уху в Брагинском армейского происхождения котелке, изрядно прокопчённом, но вполне удобном для полевого кашеварства.
После ушицы с обильной дозой черного перца под стакан доброго Брагинского самогона, и повело нас, как водится, на мужицкие задушевные разговоры с непременными воспоминаниями прежней жизни, на ностальгические вздохи о летах молодых, протекших, как вода; о любовных страстях, будто вчера пережитых.
Тут и зашевелились секреты в глубинных тайниках души, для самих себя просиявших как бы внове.
Со мной было уже нечто подобное в одну из давних туристических вылазок на природу. И тогда, и теперь разговоры у костра под ворожбу сияющего месяца навевали чувства и настроения, щемяще сладкие не только твоей душе, но и как будто и самой природе, окружающей тебя. И тогда начинает казаться, что дымка задумчивой печали начинает истекать на тебя от самой ночи, и от росного блеска заснувших трав. Даже совсем простой, без конца повторяющийся звук из болотной котловины: бу, бу, бу, – переливается совершенно новыми, радужными тонами, создающими такой настрой души, что хочется не просто заново пережить что-то давнее, личностное и дорогое, но и слиться с красотой самой жизни, заключенной в каждом узоре цветка, в травинке, в звуке, в божественно сиянии неба, со своих высот взирающим на тебя.
В такие минуты и выпадет редкостное счастье не просто видеть и слышать, но и самим сердцем понимать и месяца со светлыми, будто намытыми ртутью рогами, и сверчков, трещавших совсем рядом с тобой.
Не знаю, не стану сказывать за своих приятелей других, а за себя скажу, что сам я находился в состоянии мечтательной приподнятости. И легкое охмеление, будто теплым дымком окидывало голову.
Когда поймал полный горячего блеска взгляд Марьина, сидевшего напротив меня, сразу решил; и его душевный настрой сходен , пожалуй, с моим.
- Славно все-таки, друзья мои! И жить славно, и на душе хорошо! – восклицал он, широко раскидывая руки с музыкально тонкими пальцами. – Будто в свою прекрасную молодость окунулся. Молодец, Федя, что вытащил нас! - похвалил он невозмутимо молчавшего Брагина. – Так хорошо, что щемит сердце! И самая ранняя любовь, самая злая, самая заветная, клюнула вот сюда, - показал он на грудь. – Спасибо тебе, Федя!
Польщённый Брагин, сунул в костер облиственную веточку и с сомнением произнес:
- А бывает она, эта твоя заветная?..
Вспламенившись, веточка сухо затрещала, на мгновение озарив лобастое лицо Федора, которое было мрачным и как будто чем-то недовольным.
 - Вот тебе раз! – звучно шлепнул себя по колену Марьин, слегка подавшись к Брагину и удивлено воскликнув: – А какая же молодость без любви?.. Нет, Федя, бывает, была, есть и будет она –эта любовь! – вдохновлённо произнёс он. - А уж, какая у меня была, и не вспомнить без дрожи! И яркая, и милая, и лютая, и горькая.
Брагин вскинул взгляд на Марина и недоверчиво хмыкнул. Александра Ивановича взяла досада, и он спросил:
- А у тебя, Федя, что, разве не было ничего такого?
– Не знаю, не помню, - лениво водя глазами, неопределенно произнес Брагин.
Мне подумалось, что Фёдор лукавит. Чувствовалось, что он легонько досадует. Но с чего?
- Счастливый человек, - иронически заметил Марьин. – А тут такую бурю пережил, что поныне колышет сердце!..
Он прикрыл ладонью глаза и, сидя на траве, принялся легонько раскачиваться. Затем вскинул глаза на месяц, золотисто блеснувший в его зрачках, и торжественно продекламировал:
- И горько и грустно, и некому руку подать!
- Прямо, как в кино, – глядя в костер, насмешливо заметил Брагин.
Я перестал вслушивался в их взаимные отговорки. Все мое существо ушло во дни моей ранней молодости, в мою первую любовь, самою яркую и в то же время, наверное, самую глупую на свете и, как теперь понимаю, по-мальчишески несчастную. О ней и рассказать совестно. Но ведь была! И не только была, но и а как бы проросла в памяти сердца. Разве можно её забыть?..
В детстве я болел так много и долго, что на сельском кладбище для меня уже и могилу приглядывали рядом с бабушкой. Из-за болезней и в школу не ходил целых две зимы п. И рос из-за хворей туго. А девушка моего сердца была высокой, тонкой - настоящая дорожная веха. Я на неё снизу в верх смотрел, как щенок на жирафу.
 В школе нас так и звали Пат и Паташонок.
Разумеется, я прятал свою любовь, как мог. Но всякое глубокое чувство, не спрятать, как и солнце.
И моя любовь была не только замечена полюбившейся мне девушкой, но и отмечена знаками её внимания. Выражались они в вещах самых простых и обыденных; в поручениях сбегать за учебником к её подруге, живущей на отшибе села; вместо неё подежурить в классе, решить задачку; написать изложение на вольную тему, как она ходила в лес и видела там белку...
И с какой безоглядно счастливой ревностностью я всё это исполнял! Уже само её внимание ко мне принималась как высшая награда.
Обжигающе радость заливала лицо, когда она говорила, завидев меня, входящим в класс:
-  А вот и мой пастушок Паша пришел!
При этом она всегда как-то очень мило улыбалась. И весь класс понимающе улыбался, глядя на нас.
Её слово «мой» сладостным звуком звенело в ушах. Какое счастье, она же меня своим признаёт!..
Но вот пришла весна, стал сходить снег, и мое счастье рухнуло вместе со снегом; любимая засобиралась в Ригу. Там воинскую службу проходил её старший брат, женившийся на латышке. И она ехала повидать его.
Провожая её к рейсовому автобусу,
облезлому, почему-то бесконечно печальному, я едва сдерживал рыдания. А она, великодушно посматривая на меня сверху, мило утешила, говоря, что мне не следует так сильно убиваться; она скоро вернётся и обдумает, как нам дальше быть.
Но не вернулась; вышла замуж там же, в Риге, за латыша, о чем и сообщила мне, запретив писать ей письма.
Вот так и кончилась моя первая любовь, словно полевая перепёлочка пробежавшая по весенней росной траве.
 Как и всякая неразделенная любовь, всякий раз печальным, томительно сладким звуком отзывается она в душе...
И сейчас, глядя на Марьина, я думал о себе: ну, со мной-то всё ясно, не по себе дерево рубил. А вот у Александра Ивановича наверняка всё по-другому было. Его и самого хоть в рамку вставляй! В профиль, будто с фресок античных героев срисован. А вот о его жене Ксении не скажешь, что красавица...
Подвернувшейся под руку палкой я подгреб обгоревшие головёшки в костер и с грубоватой нарочитостью, как это и бывает в компании подвыпивших мужиков, произнес:
- Хватит вам считаться!.. Александр Иванович, ты же видишь, и Федор Андреевич живых доказательств любви желает слышать. Давай выкладывай романтическую сагу.
- Да, да, - машинально поддержал Брагин. – Нечего разводить турусы на колесах. Гони конкретное дело.
Марьин, будто только этого и ждал. Тряхнул каштановыми волосами, и глаза его заблестели.
- Будет тебе, Федя, конкретное дело, - говорил он, обращаясь к Брагину. - Будет тебе белка, будет и свисток!
А если поразмыслить, Федя, - сделал он паузу. - Без этих турусов, как выразился ты, и самой жизни не бывает. Лишь круглые дураки считают любовь глупыми амурами. На деле она и есть основа всего живого на земле. Остальное, лишь производное от неё. Пыль идеологической шелухи.
- Ну, понес! - отмахнулся от него Брагин – Мёдом не корми, лишь бы о высоких материях порассуждать.
- Причем тут высокие материи?  - резко возразил Марьин. - Я тебе уже не раз говорил; есть любовь, , Федя, есть! И ещё какая!.. Во всяком случае у меня была. Не эта - по собачьим углам, а настоящая бездна, куда и взглянуть страшно. Заглянешь, и сам не знаешь, что станет с тобой!..
Слушая его, Брагин лишь недоверчиво водил глазами и кисло морщился. И мне вспомнилось, как однажды по дороге на работу в вагоне метро он рассказал нам историю своей женитьбы.
 «Пришел я из армии, - говорил он под металлически шелестящий бег вагона, – честь по чести устроился на работу и сказал сам себе; «Все, Федя, пора помощницей в семейных делах обзаводиться». А сам уже приглядел: в соседнем дворе девка в прохолосте ходит. И девка вроде бы ничего, не уродка. Округлая, как орешина. Грудь колесом... Да, что я вам говорю? Сами знаете мою Настю...
И вот однажды - уже свежо было на дворе, к глубокой осени дело, - а она, смотрю, стирку развешивает. Ага, думаю, хозяйственная пчёлка, для совместной жизни вполне годная. И смело заруливаю к ней во двор. Здороваюсь и говорю: «Ну, и что ты одна всё мучаешься?.. Я вот жениться собрался». Она усмехается. «Женись, - говорит, - кто же запрещает. Если пригласишь по-соседски, вместе попируем». – «А я на тебе собираюсь жениться», - объявляю ей в лоб.  - «Вот это новость! Инте-ресно, это с кем же ты думал?» - «Вот с тобой и думаю. Ты, смотрю, не трепушка, и я не трепач. Сойдемся и будем жить- поживать, добра наживать». – «Вот так сразу? – удивилась. - Замуж идти – это тебе не чай вскипятить. Такие дела вроде бы обдумывать полагается».
А я отдышаться ей не даю.
– «Обдумывай, - говорю,- у тебя целый месяц впереди. На Октябрьскую и свадебка...»
Вот таким макаром, безо всяких ваших бестолковых гуляний под луной, да заклятий любить до гроба, мы и поженились» ...
Все это выложено было с таким бесшабашным ухарством, будто Федор поразить нас собрался своим рассказом.
Мне хотелось заметить ему, что у нас вроде бы так не принято. Что таким образом лишь лошадей в старину на ярмарках выбирали.
 Но за окнами вагона замелькали светильники нашей станции, народ потянулся, к выходу, Брагин тоже решительно поднялся, широко расставив локти, и я не успел ему возразить, да и не хотел. Решил, глядя в его крепкий затылок: «А ведь в согласии со своей Настей живут. И дети у них аккуратные, вежливые; десять раз повстречаются, десять раз поздороваются».
И потому засомневался в подлинности его рассказа. Решил, набрехал он на себя. Уж слишком много приземленно - утлого виделось в его сватовстве. Хотя опять же, как посмотреть. Один давний знакомый, бывший преподаватель кафедры философии, а ныне охранник коммерческого банка, как-то доказывал мне, что и сама жизнь, если очистить её от высоких моралей, да не принимать во внимание золотую рыбаку культурно-идеологического оснащения, то в голом виде, и она предстанет утлым старухином корытом. «Посмотри, - говорил он, - всё наше существование умещается в одну простую схему: работа, сон, еда и опять работа. Все прочее – лишь наслоения...»
Печально было думать так, и от Марьина сейчас я страстно желал услышать нечто противоположное.
А он не торопился, все ещё приноравливался к роли рассказчика, избирая себе удобную позу. Наконец, угнездился, прилег на бок, оперся на локоть и далеко откинул свои длинные ноги, запрятанные в резиновые с завёрнутыми голенищами сапоги. И глаза устремил тоже куда-то далеко в раздолье ночи.
Не знаю, не думал, сближает ли людей общее веселье, а печаль по молодости сближает...
- Было это, Федя, когда я достиг зрелости своего деда, прямо со школьного выпускного вечера шагнувшего на фронт, - торжественно начал Марьин. – Я тоже учился в десятом, когда меня накрыла эта моя первая, самая жгучая любовь. Не вдруг, конечно, произошло, не вдруг. Какие-то её отдаленные раскаты я ещё зимой почувствовал.  С чего-то страшно захотелось любоваться одной девушкой из нашего класса. И не смел, а, как магнитом, тянуло. При одном её виде сразу же охватывало сладостно щемящее беспокойство...
 Снежана, так звали объект моих любовных посягательств, а правильней сказать, моих мучительных страданий. Имя у неё не совсем деревенское, даже редкостное у нас. Но и в этом мне виделся даже какой-то особый знак. Хотя какой может быть знак, если папаша наградил совсем не деревенским именем?
Отец у неё был, надо заметить, из шукшинских «чудиков», у нас в деревне таких обычно считали людьми пустыми и говорили: «С булызинкой человек».
Была эта «булызинка» и в дяде Васе! Разобраться, он был просто мечтатель. К тому же, в отличие от большинства наших мужиков, книгу из зуб не выпускал. Работал всего-то бригадным учетчиком в колхозе, но не уставал дивить село своими чудачествами. Это же какой полет мысли надо иметь, чтобы при наших-то крепких морозах вздумать у себя во дворе ананас выращивать? Даже что-то вроде небольшой оранжереи для этого соорудил.
Но кроме насмешек, из его затеи, разумеется, ничего не получилось.
И Марьин чему-то легонько усмехнулся.
- Впрочем, к моей любви чудачества отца Снежаны никак не относится, - сдвинул он свои тонко точеные брови.- Хотя, конечно, скверно, что внушал дочери, будто она Асоль, и замуж должна выйти не иначе, как за принца на корабле под алыми парусами.
Снежана, как теперь понимаю, хотя и не была мечтательной простушкой, верящей в добрые сказки, но отцовское внушение на её характере, как и на самой судьбе, думаю, всё-таки сказалось...
Класс у нас был большой, детей в деревнях тогда заводили по многу, а школы, как, впрочем, и сами деревни ещё с хрущёвских времен начали окорачивать. Из трех ближних деревень в округе уцелела тогда лишь наша. И школа осталась одна.
Вон ведь с коих веков стали осваивать методы последовательного искоренения российской глубинки! – саркастически заметил Марьин.
Я с вниманием смотрел на него. Нет, он положительно нравился мне и логикой суждений, и своей мужской статью. Молодцеват, с поджатым, как у гончей, животом, с голосом грудного завораживающего тембра. Такие мужики обычно нарасхват у женщин!..
- Класс у нас был большой, парты стояли в три ряда, - продолжил Марьин. - Я сидел в левом ряду на третьей парте. Снежана сидела в среднем– напротив меня. Чтобы видеть её, мне постоянно приходилось скашивать глаза. Смотрю в книгу, а вижу, как говориться, фигу. Вроде бы слушаю, что учитель объясняет у доски, а глаза сами выворачиваются на Снежану, на её милый, обаятельный профиль.
Учительница русского языка и литературы Анна Ивановна, заметив это мое противоестественное «косоглазие», всякий раз с улыбкой предупреждала:
- Марьин, смотри глаза о Матренину не поломай!
Я старался исправиться, да не очень получалось. Трудно было не «поломать» глаза об эту милейшую девушку. Роста она была невысокого, но так изящно сложена, что было невозможно не любоваться. Лицо чистое, будто розовый лепесток светится, на щеках приятные ямочки; открытые зеленовато-голубые глаза, наверное, из тех, которые художники аквамариновыми называют.
 И ресницы - пушистые, изогнутые. А ещё - шёлковые кудряшки шоколадного цвета, свисающие на виски. Они представлялись мне бархатными. До сих пор и не возьму в толк, какие это, бархатные? Но втемяшилось, что бархатные – и всё!
Сердце замирало, когда видел её улыбку. – И Марьин сам легонько улыбнулся. – Безумно манило поцеловать её губы цвета спелой лесной земляники. Знаете, такой, которая как бы слегка прихвачена июньским зноем, оттого и особо сладкая бывает...
Сколько томился, не смея объясниться в своих чувствах! Да и какое там объясниться, когда и помыслить об этом не смел.
А вышло так, что и объясняться не пришлось.
У нас при школе был свой производственный участок с живым уголком. Тогда модно было кроликов разводить. Мы тоже разводили белого великана – даже маточным своим поголовьем с некоторыми школами района делились.
Пришкольный участок и живой уголок содержался исключительно заботами учеников старших классов. Это и было началом нашей будущей трудовой деятельности.
Сегодня, послушаю, иные мамаши прямо-таки в изумление ввергают своим возмущённым кудахтаньем над кровными, не в меру изнеженными чадами: «Ах, мою девочку учитель заставил мел с доски стирать! Это же административный террор, самое настоящее издевательство над юной непорочной личностью! Она же, бедняжка, все пальчики себе мелом испачкала! Пришла, показывает и в ужасе трясется… Ну, нет, я этого так не оставлю! В Страсбург, в Европейский суд по правам человека буду жаловаться».
Мы с Брагиным посмеялись над гротесковым изображением мнимой сердобольной мамаши, представленной Марьиным с такой серьезной невозмутимостью, что нельзя было не посмеяться.
А Марьин, словно бы и не заметил нашей реакции, невозмутимо продолжив свой рассказ:
- И вот наступило лето, начался так называемый трудовой семестр. Не знаю, как в городских школах, а у нас в сельских, и вы, наверное, помните это, были такие...
Подошёл мой черед нести трудовую вахту; предстояло накосить зелени на участке; кроликов накормить, напоить, вычистить клети, сменить подстилку, прибраться в самом крольчатнике.
 Производственную вахту выпало нести –
вот счастье! – в паре со Снежаной. Наши же фамилии – Марьин, Матренина - в школьном журнале стояли рядом.
Разумеется, я не мог дозволить работу Снежане. Управлялся один, предоставив ей право наблюдать, как ношусь с участка на хозяйственный двор, как бегу к колодцу за водой; как чищу клети, посыпаю опилками пол крольчатника, угощаю ушастых беляков листьями свежей капусты, меняю у них подстилку.
Суета и бестолковость в моих действиях была необыкновенной, но и окрыление, с которым исполнял свою работу, тоже было очевидным.
И вот работа окончена, пора привести себя в порядок. Идём со Снежаной к школьному колодцу. Он во дворе – с новым ветловым срубом, со скрипучим воротом и тяжелой бадьей на цепи под тесовым грибком, обнесён невысокой штакетиной оградой.
При колодце - и березовая скамейка, и маленький столик для бадьи.
Догадливая Снежана прихватила из класса пустой графин. Набрали в него воды, она полила мне, и я умылся.
Волнение мое было так велико, что делал я опять же все неловко и невпопад; облил трико, свои и её кроссовки, и этой своей неловкостью лишь насмешил Снежану.
Она подала мне свой носовой платок, я с трепетом утерся. Снежана поставила на столик графин, встала передо мной и нежно пальчиками пригладила мои мокрые волосы.
Лицо мое горело! Я был страшно взволнован её близостью.
Она глядела мне в глаза, мило щурилась и теребила пуговицу на вороте моей рубахи. В её аквамариновых зрачках была такая завораживающая даль, с такими розово манящими туманами, что так бы и пропасть в них!
А Снежана, капризно вздернула свои земляничные губки и вдруг требовательно произнесла:
- А что, Сашек, ты должен сказать мне?
Я лишь хлопал глазами и не понимал, что должен ей сказать.
- Нет, нет, давай не молчи, - требовала она. – Не увиливай! Признавайся, что должен сказать?
 И лукаво погрозила мне пальчиком.
Брагин нетерпеливо заерзал на своем складном стульчике и возмущённо бросил:
- Вот шалава!
Я покосился на Федора Андреевича, а Марьин лишь скользнул глазами по его возмущённой фигуре и слова стал произносить с таким выражением, что впору знаки препинания за ним расставлять.
Не знаю, чем был недоволен Брагин, а мое состояние как бы сливалось со всем, что окружало нас: со спящей водной гладью, с месяцем, перевернутым коромыслом низко повисшим между двух облачков над дальней чернотой леса и даже с мерцающим жаром прогоревшего костра.
- И тут она мне объявила, - произнёс Марьин с такой торжественно, что и Брагин, смотревший на воду, быстро обернулся. - «Я ведь знаю, что ты влюблен в меня. Почему не скажешь: я люблю тебя, Снежана?».
И засмеялась, пальчиком потрогав кончик моего носа.
Брагин передернул плечами и возмутился.
- Так и думал! Курочка клюнула отравленное зёрнышко!..
Я сделал ему знак, чтоб помолчал, и он сердито отвернулся.
- Было ужасно совестно, - продолжал Марьин. - И в то же время радостно; она знает про мою любовь, я не противен ей!
И я как-то нечаянно поцеловал её руку. Она трогательно приклонила к моей груди свою милую головку, и мы замерли в состоянии какого-то сладостного оцепенения.
Её волосы пахли летом; в них угадывались медовые запахи белых кашек, нежных мальв, тенелюбивых медуниц, и бог знает, запахами ещё каких цветов и трав пахли они! У меня даже легонько закружилась голова, а ресницы стали влажными – вот как я был счастлив, Федя!
И Марьин произвёл легкое движение головой в сторону Брагина. Федор досадливо поморщился и заметил:
- Уши вянут, слушая тут вас. Это же настоящее бабье слюнтяйство!
И он сердито отвернулся, уставившись в сторону дремлющего затона.
Марьин, молча привстал, разглаживая затекший бок, подвинулся к теплу костра и сел, остро выставив колени. Обхватив их обеими руками, он глубоко задумался.
И сидел в таком положении до тех пор, пока я опять не напомнил ему:
- А дальше-то что?
- Дальше? - словно бы очнулся Марьин. – А ничего. Дальше, любовная лодка разбилась о быт...
И, остановив свой взгляд на опушенных пеплом углях костра, он вздохнул.
 - Дальше было так, - через некоторое время стал вспоминать. - Посидели несколько вечеров на скамейке под акациями их палисадника. Целовались до безумия, говорили клятвы любви. Собирались после школы вместе поступать в политехнический. А закончилось любовь буквально тремя неделями позже.
- Этого и надо было ждать, - с уверенной обстоятельностью заметил Брагин. – Кто распускает слюни, того и водят, как мокрого телёнка.
Мне стало грустно от его замечания, и я с бесцельной печалью принялся глядеть на воду, начавшую покрываться пунцовыми пятнами. И воздух вокруг заметно посинел, а небо поредело над нами.
- Было ещё вот что. Снежана вдруг пропала, - неожиданно произнес Марьин. – Один вечер не могу застать на нашей скамейке, другой. С ума схожу: что с ней? Где она?.. Заболела? Ухала? Но почему не сказала?..
Спросить у её родителей, такой и мысли не могло в голову прийти. Мы же тогда росли в, деревенской, совестливой среде...
 Дня через три, наконец, в огороде за их двором мелькнуло знакомое платье. Слава богу, жива-здорова! Но почему прячется?..
С нетерпением дожидался вечера. Начистился, нагладился, прическу взбил волной, одеколоном «Шипр» надушился. Мать увидела: «Это куда нафуфырился?» - «Да так, к Славке Тронину на гитаре поиграть». – «На гитаре?.. Ну-ну, поиграй...»
И догадливо усмехнулась. От матерей ведь ничего не скроешь...
Вышел на улицу – дышать хочется! Вечер с чистым небом, с месяцем, налившимся хрустальным соком. Я ещё в молодые годы заметил: когда любишь, то и мир воспринимаешь как-то по-особому, с восторгом и поэтической очумелостью.
Вот меня и распирал поэтический восторг, нетерпенье поскорее увидеть девушку своей мечты. Я же полюбил Снежану до такого безрассудства, что прикажи она мне прыгнуть в огонь, не раздумывая, прыгнул бы!..
Брагин недовольно пошевелился и сердито буркнул:
- Дураков не сеют, не пашут...
- Ноги сами несли к заветной скамеечке, - восторженно продолжал Марьин. - Ещё днём на лугу набрал крупных ромашек: «Сейчас вручу Снежане». Подхожу к её дому и вижу две фигуры на заветной скамье. Сердце прямо-таки задохнулось от отчаянной ревности - сидит она с Витькой Плешаковым, нашим одноклассником и, сбочив пушистую головку, как-то по-собачьи преданно снизу заглядывает ему в лицо.
Будто раскаленная игла прошила мою грудь, ромашки сами посыпались в дорожную пыль.
Брагин покрутил головой, видимо, собираясь что-то сказать, но не стал и снова влепился глазами в затон.
- Все спуталось в моей голове, - говорил Марьин. - Потерял всякую способность к соображению. Только и было; как могла? А наши вечера?.. А поцелуи? А клятвы любви?..
И такая беспощадная ярость охватила меня, что бешено вметнул целый клуб дорожной пыли, потекший в сторону скамейки, едко колыхаясь в рыжем свете электрического фонаря с ближайшего столба.
А я пошел прочь. Витька, разумеется, крикнул вдогонку:
- Саня, ты куда?
Она же спрятала лицо за Витькину спину...
 Я брел сам, не зная куда.
Не заметил, как оказался на берегу деревенского пруда, обросшего столетними ветлами.
Остановился на высоком крутояре, с которого самые отчаянные ребята на спор прыгали в омут; который был не только глубок, но и с ледяными ключами, бьющими со дна. Вода студеная, тяжелая, как олово.
Долго и бессмысленно стоял, приходя в себя. Так долго, что зарябило в глазах.
И вода показалась по-настоящему оловянной – прыгни в неё, до крови голову расшибёшь.
Я с детства не переношу крови. На моих глазах сенокосилкой зайчонку отрезало ноги. С тех пор, как только вижу кровь, голова кружится, и тошнота подкатывает к горлу.
А ещё мне будто сверху мысль была: «Давай, давай, сигай! Снежана лишь посмеётся над твоею дурью...» 
- Вот это правильно! Так и бывает со всякими лохами, - не замедлил съехидничать Брагин.
Марьин быстрым взглядом окинул его плотную фигуру и заметил, усмехнувшись:
– Я ведь, Федя, догадываюсь, с чего ты недобрый такой. Признайся, тебя любимая девушка из армии не дождалась... Только зачем же теперь лютовать? Надо уметь держать удар... О себе, кстати, тоже скажу. После случая со Снежаной, всех красавиц мира возненавидел. Хорошо, что хватило ума понять; что всякое ожесточение не только бессмысленно, но и опасно. Так ведь и в кровожадного монстра недолго превратиться...
 - Выдумываешь ты все. И обо мне ничего не заешь, - сердито произнёс Брагин.
Я решил, сейчас опять начнут препираться, и поторопился не дать разгореться пылу, спросил Марьина:
- А я с ней-то что стало?
- Со Снежаной? - отзывался он. – В общем, ничего хорошего... С Витьки перескочила на Лёшку Высокова, с ним стала миловаться на той же нашей скамеечке. Потом с Сережкой Брусникиным недолго погуляла. А там внук старухи Сапуновой из города приехал, с ним потрепалась. Одним словом, пошла по рукам...
А тут памятные девяностые подкатили. В город перебралась, там бандиты её быстренько и приглядели. Тут и вовсе завертелась разгульная жизнь: рестораны, малины – веселье коромыслом... Так в психушке и кончила свои дни.
- Туда ей и дорога! – жестко произнес Фёдор и презрительно сплюнул в золу.
- Охолони, охолони, Федя! - посоветовал Марьин. – Как мне ни больно, но я ужасно жалею её загубленную жизнь. Она же по сути жертва своей заблудшей души. Не поняла, что любовь – это всего два звука, слившиеся в одну мелодию, -  с чувством произнес Марьин. = Упиваясь своим прельщением, она, как вон наша ладья, - кивнул он в сторону белеющей у берега моторки, - проскользила по глади, не почувствовав под собой глубины.
И ведь не глупая была, училась хорошо. А сгорела, как спичка.
И ещё скажу, при всех недостатках, не было в ней того, что вижу в иных нынешних красулях - жажду разбогатеть любой ценой.
А с одной такой современной штучкой мне как-то довелось столкнуться на одном из корпоративных банкетов. Слышал в курилке, как эта юная, изрядно поддатая красавица объяснялась со своим бравым спутником, кажется, изрядно обкуренным. «За меня, - говорила она, - ты не бойся, я сильная! Стисну зубы, под самого дьявола лягу, будь он даже толстым боровом, при условии, что он обеспечит мне роскошную жизнь».
И такая несокрушимая страсть горела в её красивых глазах, что даже сигарета запрыгала между двух элегантных пальчиков.
Вот такую красоту, Федя, бояться надо! Клофелином опоит, подушкой задавит.
А Снежана - все-таки простодушна, и погибла исключительно из-за своей нелепой страсти нравиться всем. А нравиться всем, Федя, невозможно.
Произнеся это, Марьин как-то по-стариковски сгорбился и опустил голову.
 Я поежился от посвежевшего воздуха, и почувствовал, как чем-то темным и холодным пахнуло на меня с небес.
Так и сидели, примолкшие у остывшего костра, пока с затона не донесся сочный всплеск воды.
Брагин мгновенно вскинул голову и насторожился. В ту же минуту снова что-то сочно шлепнуло в воде, теперь уже совсем близко от берега.
Федор быстро вскочил, вскричав с радостным испугом:
- Щука!
Он взглянул на небо, на воду и с возгласом - «ё-моё!» - подхватил свой стульчик, снасти, сердито набросившись на нас с Марьиным:
- Нет, вы чего тут разлялякались?!  Любовь, измена!..  Несёте какую-то бредятину! Мы зачем приехали? Зорька же, рыба вон играет!
И, держа врастопырку стульчик, снасти, без оглядки понёсся к своей вечерней сидке, шурша сапогами.
Марьин тоже поднялся, но как-то не очень охотно.
Проводив их, я принялся прибираться у костра; перемыл посуду, сложил в рюкзак.
Пунцовое сияние зари уже охватило всю восточную сторону неба; и долина, и сам воздух порозовели от высоких небесных румян.
Я все думал о нашем разговоре, о своей первой любви, такой нелепой, и все-таки бесконечно памятной для сердца. С этими мыслями и в лодку залёг, с головой укрывшись брезентовым пологом.
Печаль молодой утраты, тоски по чему-то не свершившемуся, безвозвратно утекшему, так и не оставили меня.
Разбужен был, когда уже жарко припекало солнце, и во всю горел день. Мои компаньоны, довольные уловом, собирались отчаливать.


Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.