Папоротник

Мой товарищ, с именем, которое исключало вопросы о национальности – Армен, жил в большой коммунальной квартире напротив бакинского сада Парапет. Как ни странно, он был внуком прокурора, то был сталинский прокурор, идейный, оттого и квартира была коммунальная. Впрочем, мама моего товарища была весьма предприимчивая женщина, и работала над объединением жилплощади. Жили там ещё две семьи (с обеими она заключила договор о наследовании) – парочка дряхлых армян, дед Завен и бабка Вартуш, им было под сто лет, и одинокая русская старушка Вера Петровна, немногим их моложе. Последней принадлежала большая часть «зимнего сада», застеклённого коридора, типичного для бакинских домов дореволюционной постройки, и она развела там целый ботанический сад.
- Баба Вера злая, мама с ней мучается, - сказал Армен, - А Завен и Вартуш добрые, только глухие оба.

Мы с товарищем выходили курить в коридор, а я разглядывал соседскую коллекцию (у меня дома был точно такой же застеклённый "зимний сад" с растениями). Однажды я громко назвал на латыни один папоротник (папоротники тут были в большинстве) и хозяйка, выходя из кухни, услыхала и подошла.
- Откуда знаешь? – спросила она довольно бесцеремонно.
- Видел в книге. Картинку.
- А это что? – указала она на другой папоротник.
Я назвал. Она показала на следующий, недоверчиво сощурившись. Я снова назвал.
Старушка не обрадовалась, а, скорее, рассердилась.
- Идёмте пить чай! – сказала она тоном, каким отдают в армии приказы.
Я замялся, идти в гости было неудобно.
- Курить можно и там. Я курю! – сказала старушка, и решительно распахнула дверь. Комната её тоже была полна цветов, и я вошёл. Зашёл и мой товарищ.
- Как Вы живёте с цветами? Они же испаряют! – решил я поумничать, мне всё казалось, что я недостаточно поразил старушку знаниями.
- Это ксерофиты, юноша! Они весьма скромно испаряют! - так я впервые услышал слово «ксерофиты».
Мы попили чай и поговорили о цветах, притом, товарищ мой заскучал, цветы его совсем не интересовали. Домой я пошёл с парой саженцев, подаренных старушкой.
Недели через две я зашёл к товарищу, надеясь пообщаться и с соседкой, и прихватил укоренённый отросток «царицы ночи», лучшего, наверное, своего кактуса.
- О, перуанский вид! – сказала старушка, покрутив его в руках, - Не удалось бывать. Но Мексику мы объездили, от берега до берега.
- Мексику??
- Да. Мы были первой группой советских биологов в Мексике. И первой в Бразилии.
Во время чаепития старушка вынула из шкафа и показала пачку фотографий. На одной она стояла в ряду девушек, одетых в однообразные платья, с подписью на краю картонной рамки: «Москва, Высшие Женские Курсы», выполненной причудливым гнутым шрифтом. Потом показала диплом, такой же ветхий, выданный «Екатерине Петровне Зверевой». Я знал, что звали её Верой Петровной.
- Вы же Вера?
- Это моя сестра-близнец. Она умерла. Много лет назад, до войны. Мы были необыкновенно похожи, и имели одинаковые отличные отметки. А я свой потеряла. В войну. Остался только её. Вот этот. А на фотографии - я. Катя в тот день дежурила в госпитале.
- Знаете, кто это? – показала она фотографию солидного мужчины в усах и со смеющимися глазами.
Я не знал.
- Это Вавилов! А это кто, знаете? – ещё одна фотография незнакомого человека, рядом с которым – молодая женщина в белой костюмной паре и панамке, улыбающаяся во все зубы, в которой легко было признать хозяйку (или её сестру).
Я покачал головой.
- Это академик Презент, - отчеканила старушка, насупившись.
Мне эти имена ничего не говорили, но я их запомнил, и ещё два слова – прошло сорок лет, а я всё помню, и эти слова, и от кого узнал - «мараттиевые» и «ужовниковые».
- У папоротников чередование поколений – спорофит, который Вы видели тысячу раз, и заросток – явно ведь не видели? Так вот, у данного вида заросток – зелёное сердечко размерами с царский пятак.
Я только кивал, стало понятно, что старушку злит моё всезнайство. Мне надлежало молчать и слушать, и тогда она, выговорившись, на прощанье дарила мне растение.
Я стал бывать у старушки, не заходя к товарищу. Она разговаривала по-прежнему строго, и непрестанно сыпала названиями видов и именами людей, которые мне ничего не говорили. Признаться, я половину её речей пропускал мимо ушей, я приходил за подарками. Показалось, что она рада не мне, а лишь поводу поговорить, о любимых людях и растениях, и о прошлом. Может быть, она даже не ко мне обращалась, а к незримо присутствовавшим тут теням ушедших. Постепенно, кое-что из её коллекции перекочевало ко мне – на моих подоконниках горшочков становилось всё больше, а тут их оставалось всё меньше. Заходя, я по-хозяйски оглядывал остатки её коллекции, гадая, что станет моим на сей раз. Мне нравился большой, ярко-зелёный папоротник в ведре, но было неудобно его выпрашивать, я только глядел на него. Вера Петровна это заприметила.
- Нет гарантии, юноша, что Вы его не погубите! Поверьте, мне не жаль. Это капризный вид.
Мне казалось, что она просто боится, что после этого подарка я больше не приду, не стану слушать её истории и спонтанные лекции, и она останется наедине со своим одиночеством, абсолютно невыкупаемым и вечным.

Летом семья моего товарища уехала отдыхать. Вера Петровна упала в своей комнате и умерла, и это никто не заметил, дядя Завен и тётя Вартуш не слышали буквально ничего, и только зловоние, разнёсшееся по квартире в бакинскую жару, заставило соседей с лестничной клетки вызвать милицию.
Пришёл я к товарищу, когда в отошедшей им комнате Веры Петровны делался ремонт. Цветов не было.
- Слушай, Армен, а цветы где?
- Выбросили, ты чего! Не представляешь, какая тут вонь была!
Я больше ни разу не бывал у Армена. Как-то не довелось. Позже я узнал от него, что соседи, старые армяне, тоже умерли, как это писалось в романах, в один день. Объединив счета, его мама недолго наслаждалась благами изолированного жилья. В городе начались беспорядки, потом – погромы, и они уехали, бросив эту роскошную, только что отремонтированную квартиру.

Все подаренные мне растения набрали рост, ни одно не пропало. Однажды, осматривая свою коллекцию (я делал это регулярно, каждое утро) я обнаружил странную, ярчайшую зелёную пластинку в горшке с молочаем, приглядевшись, я опознал заросток, другое поколение папоротника, то самое зелёное сердечко размерами с царский пятак, и вынул оттуда молочай, отсадил, а на его место подсыпал торфа и подложил живого мха. Горшок этот я убрал в тень и стал опрыскивать. Через месяц заросток побурел и скукожился, и оттуда высунулась сочная салатовая улитка живого листа. Через неделю она раскрылась. Ошибки быть не могло – это было потомство того большого старухиного папоротника, что мне нравился. Того самого, что жил в ведре. Он и у меня вырос большим, и обещал стать ещё больше. Впрочем, не знаю, удалось ли это ему.
Вскоре умер мой дед, мы продали квартиру и уехали из Баку.
Навсегда.