Саша и свободный мир

Зал современного искусства представлял из себя огромное помещение с яркими желтыми стенами. На стенах висели картины. Вот мужской болезненный член в пальто, который сидит за рабочим столом и ответственно занимается бухгалтерской отчетностью. По словам автора, еще и очень многообещающего и перспективного художника, композиция была навеяна гоголевским произведением «Нос» и называлась «Членистоногие вариации экзистенциализма в русле феноменологических оснований». Что дальше? Дальше — больше. На следующей картине было помещено две полосы — синяя и желтая, они разделялись посередине. Под композицией висела кричащая табличка, обрамленная золотой рамкой, куда торжественно было вписано наименование сего творения — «Кораблекрушение у берегов Северной Африки». А что? Вот синяя полоса — это бескрайнее море. Корабля уже не видно. Минуту назад он стремительно ушел под воду. А вот желтая полоса — это горячий песок многострадального Алжира. На следующей картине — многоцветный безликий человек. Позади него, на фоне, разноцветные, но чуть затемненные, леса. Красные ели, синие березы и выразительно бирюзовый клен. Глубочайший смысл этой картины раскрывался в емком и скромном наименовании — «Марочка».

И дальше шла бесконечная линия всех этих интересных произведений, пестрящих яркостью и тошнотворностью от переигрываний с контрастностью цветов и оттенков.

Посередине зала стояла девушка. Одета она была таким образом, что совсем не соответствовала духу времени и, между нами говоря, окружения. На ней было надето светло-серое пальто, настолько длинное, что закрывало колени. Под пальто были мешковатые коричневые штанины, а на ногах очень грубые замшевые ботинки. Весь этот вид дополнялся глубокой кепкой-восьмиклинкой с очень выдающимся козырьком. Из-под кепки выглядывали каштановые кудри, которые за всю жизнь никак не могли вырасти так достаточно, чтобы коснуться плеч. Еще были глубоко посаженные карие глаза, смотрящие на этот мир с бывалой простотой, порой и самоуверенностью, а потому раскрытие внутренних переживаний хозяйки им было чуждо. На груди девушка сжимала старую деревянную папку, испачканную масляными красками, а под мышкой ютился истрепанный тубус. Там она носила свои зарисовки.

Перед ней стоял высокий человек очень андрогинной сущности. Его лицо было старательно размалевано дорогостоящей косметикой. О растительности этот человек не имел никаких представлений. Его голова была основательно выполирована, а потому блестела самым настоящим образом, правда, не очень заметно на фоне всего внешнего вида этого человека. Кульминацией служил атласный тонкий халат, который лихо затмевал очень тонкие брючки и очень тонкие мокасины, переливающиеся розовым цветом. Это был старший преподаватель академии искусств, а стоящая перед ним девушка — жертва его порицаний. Он подолгу рассматривал ее рисунки и очень пафосно негодовал, а порой и срывался в истерику, которая характеризовалась каким-то средним, между мужским и женским, голосом.

— Что это такое, Иванова? О, мой Бог! Мои глаза! Это что-то среднее между наскальной живописью и повседневностью живущих в провинциях людей. Это ужасно посредственно. — Старший преподаватель держал рисунок с показным презрением, хотя его покрытые синим лаком ноготки основательно цеплялись за края листа.

— Это девушка, — ответила Иванова уже не опасаясь реакции преподавателя. Она сотворила этот рисунок за ночь. На нем была изображена красивая девушка. У нее были крупные и длинные безупречные алые локоны и большие серые глаза, смотрящие на зрителя с очень чувственной и живой долей снисхождения.

— Это фотография! Это похоже на фотографию. Это реализм и скажу авторитетно — это очень примитивный реализм. Как так можно рисовать? Кто тебя так учил рисовать? Ты сама посмотри! Не зря тебя отчислили. Так нельзя рисовать. Это что-то кощунственное. Это не изобразительное искусство. Это не творчество. Почему она так смотрит на зрителя? Зачем она это делает? Что она хочет сказать своими красными волосами? Ты занимаешься объективизацией женщины. Я чувствую запахи шовинизма, дорогуша!

От «дорогуши» Саше Ивановой захотелось немедленно вырвать, но она сдержалась. Она продолжила сохранять невозмутимый вид, но ловить было нечего. Саша отлично понимала, что зря опять сюда пришла. Ее дегенеративное, по меркам местного общества, искусство вновь пролетало на фоне всех этих прогрессивных и свободных форм творчества, которые она видела и сейчас в этом зале.

— Нет там никакого шовинизма. Я просто нарисовала девушку. Она полна нежности и умиротворения. Волосы ее источают мартовскую свежесть, а глаза полны мудрости несмотря на ее юный возраст.

— Где ты видела таких девушек?

— В фильмах десятых годов были такие девушки. И я видела старые аккаунты в интернете. Эти люди завлекают меня своей жизнью. В этих серо-карих глазах есть искренняя энергия и жизнерадостность. Почему я не могу рисовать это?

— Рисовать это ты можешь, но дома и за закрытыми дверями. Это никому неинтересно. Это уродливые вещи. Сейчас вторая половина XXI века. На улице торжествует свобода, а рамки и реализмы — все это тираническое и невежественное нам не нужно. Если не можешь рисовать нормально — не надо приходить сюда и предлагать свои каракули. Мартовская свежесть? Глаза полные мудрости? Ты словно начиталась методичек совкового пережитка. — Старший преподаватель с показным презрением вернул Саше рисунок, но ее ничуть это презрение не побеспокоило. В своем рисунке она была полностью уверена.

— Причем здесь совковый пережиток? Эти выразительные черты были характерны и для эпохи Возрождения. Ладно. Я так понимаю, что нет никакого смысла показывать Вам остальное? — Она осторожно свернула рисунок и спрятала его в тубус. Эта щепетильность не на шутку обеспокоила преподавателя.

— А зачем? Покажешь мне очередной обычный портрет человека? Твое творчество посредственное и ничего не обещает. И я догадываюсь в чем твоя проблема. Может быть тебе надо сменить свой лук? Ты выглядишь очень старомодно и неуклюже.

— Причем здесь мой лук? Он как-то влияет на творчество?

— А как же?! Конечно! Твое творчество — это отражение тебя. Ты вообще шаришь в теории искусства, деточка? — Андрогинный преподаватель раскрыл свои накрашенные глаза в удивлении.

— В теории? Разве их не несколько? — Саша уже поняла, что этот новомодный преподаватель слишком буквально понял очень старый тезис, который доходчиво гласил — «Искусство — это художественный способ отражения действительности». Теперь этот тезис был исковеркан, а его простейшая формулировка стала служить бедолагам, которые занимались самообманом с самой ранней юности. Одним из таких был и этот андрогинный преподаватель, некогда представляющий из себя какого-нибудь милого мальчишку. Саша понимала это и ничуть не злилась на своего невольного злопыхателя.

— У тебя в голове невероятная каша. Допустим, что их было несколько. Но зачем все усложнять? Это же искусство! Искусство! Тут и одной теории хватит. Тебе следовало бы выучить ее и начать уже творить настоящие и свободные произведения. Ты должна заняться самовыражением, а не стеснять себя в рамках этого безвкусного пальтишка.

— Но почему мое пальтишко не может быть самовыражением?

— Оно не может быть самовыражением. В нем нет никакой свободы. Это твоя клетка. Серая, плотная клетка, да и еще пахнет пряностями, как от старой бабки, которая наслушалась унылого солиста. Кто там был во времена этих бабок? Placebo? System of a Down? Вот это вот все. Надела пальто — нарисовала свою каракулю. Нарисовала каракулю — осталась несчастной деточкой без перспектив.

— Значит это так работает? — спросила Саша с наигранной интонацией прозрения, но с чуть заметной чистой и меткой мыслью, что это прозрение ей к черту не сдалось. Этого преподавателя с ученой степенью явно понесло и оставаться здесь было неразумно.

— Разумеется! Ну разве так сложно быть творцом?

— Сложно. Нигде не принимают, — парировала Саша и удалилась, прежде чем старший преподаватель успел возмутиться и изойти на деланно интеллигентские язвины. Саша давно научилась не тратить собственные нервы, а нервы преподавателя ей и даром не сдались. Местные выученные мужи, женщины и прочие сущности были очень скоры на истерики. Художница Иванова понимала это и при всякой возможности старалась избегать конфликта. Несколько лет назад ее отчисляли точно такие же истерички. Отчисление обосновали отсутствием перспектив и возможностей художественной самореализации в творчестве этой странной девушки. Сама Саша об отчислении не жалела, но двери многочисленных салонов были перед ней закрыты. На ней стояло клеймо «реалистки».

С этим клеймом она ходила по миру и умело изображала окружающую действительность. Ее скучных картин никто из богатых господ не покупал. Простые люди, очарованные ее искусством, наоборот, не могли заплатить столько, сколько хватало бы Саше на творческую самореализацию. У этих людей она принимала символическую плату на чашку чая с плюшками, а зарабатывала иначе — продавала художественные принадлежности, а потому ей, помимо красот мира, снились еще и акриловые краски, и яркие желтые ценники на них.

Цены были отдельным кошмаром. Кошмаром очень мерзким и совсем нечестным. Бывали такие времена, когда у Саши кончались краски, крошилась щетина от кисточки, если хотите, исписывались карандаши. Все это вместе не случалось, но поочередно даже очень и несправедливо часто. Перед ней вставал выбор, к которому она давно привыкла, но который очень щедро вытряхивал из нее слезы. Выбор между художественными принадлежностями и едой, которую она будет варить раз в день в следующие полторы-две недели. Сделав выбор и вытерев слезы рукавом широкой толстовки, она шла в магазин и отрывала от сердца остатки заработанного. Так и жила.

Хорошей возможностью заработать представлялась выставка современного искусства. Саша знала о том, что если однажды нарисует чепуху, то перестанет страдать и изнывать от недоедания и стресса. Но ее любовь к искусству была столь велика, что плату за чепуху она непременно приняла бы за тридцать серебряников, и не было бы ей тогда никакого прощения. Что оставалось делать? Оставалось ходить по свету в этих терпимо изношенных одеждах и смотреть на мир с надеждой. Это у нее получалось, должно быть, когда отступало легкое чувство голода.

Сегодня она наведалась в Академию современного искусства инертно, проходя мимо и вовремя не прогнав от себя эту странную мысль — наведаться в оплот пошлости и устоявшегося невежества глаженных мозгом интеллектуалов. Потом она возвращалась на загазованную улицу, спускалась по этим вычищенным до скользкости ступеням и думала о том, что родиться ей пришлось не в то время.

Саша села на ступеньки этого трижды проклятого здания, достала тот самый рисунок и развернув его внимательно рассмотрела. На художницу выглянула изысканная девушка. И мудрые серые глаза, и красные волосы источающие мартовскую свежесть — все это было, но только половина из того, что мог увидеть и осмыслить старший преподаватель. У этой нарисованной девушки был характер был стиль и была очаровательная затаившаяся улыбка. И чуть-чуть дух североамериканской графики, проворно рыскающий между двумя противоречиями — осторожной эротичностью и чувственной порядочностью. Дух этот был передан синим платьем, по которому расползлись раскрывшиеся белоснежные астры. В этом платье девушка смотрелась очень органично.

— Я стояла перед этим мудаком и слушала глупости. Ты не уродлива, если правду сказать, ты прекрасна. — Саша любовно провела своей хрупкой ладонью по поверхности рисунка, он был свежим и приятно пах акварелью, чем вызвал у художницы очень счастливую улыбку.

— Это шедевр. — Саша услышала мужской голос и это заставило ее повернуться в сторону сказавшего. Это был высокий и худой мужчина шестидесяти или семидесяти лет. Девушка давно не видела таких старых людей. Обычно они уходили в загородные зоны обитания после пятидесяти, но этот, как видно, отчаянно боролся за жизнь. Одет он был столь же странным образом, что и Саша — черное пальто и серые брюки, черные ботинки и серый остроносый зонт. И подозрительный в своей винтажности от однотонности цвета длиннющий шарф.

— Издеваетесь? — спросила она.

— Ничуть, — очень быстро ответил он.

Они помолчали несколько минут. Он разглядывал рисунок со своей высоты. Очень внимательно и вежливо щурясь. Она пыталась не смотреть на него, чтобы не спугнуть. Потом он вновь заговорил.

— Позволите? — спросил он, показывая на место рядом с Сашей. Она кивнула, и он сел, тут же заводя разговор, — Будьте уверены, бесспорно, это самый настоящий шедевр. Я соглашусь, что во времена моей юности таких рисунков было очень много. Все они были очень хороши. Люди только-только начинали рисовать простоту человека. Красоту такой простоты, естественности. Но сейчас такое очень трудно встретить. Я не видел ничего подобного за последние лет пятнадцать. Когда полиция разгромила выставку в одиннадцатом парке, то оставалось только сетовать на то, что великое художество уходит на подпольные позиции, а подпольные позиции очень губительны для искусства, ведь ему необходим ответственный зритель.

— Спасибо. Это для меня важно. Грешным делом, в минуты отчаяния, у меня складывается впечатление, что я могу ошибаться в своем одиноком мнении, а все остальные, наоборот, идут тропами истин и правд. Сейчас очень трудно встретить человека, который посмотрит на твое произведение и без раздумий скажет: «Это шедевр». Кстати, Вы сказали «во времена моей юности», а когда проходила Ваша юность?

— В десятых годах, — ответил пожилой мужчина без всяких раздумий.

— Ого. Я многое знаю об этом времени. Очень много. Я бы хотела родиться на полвека века раньше, чтобы оказаться там. — Глаза Саши заметно загорелись, и мужчина отнесся к этому с искренним уважением.

— Прекрасное было время. Будьте уверены. Прекрасное.

— Вы помните таких девушек? — Она показала на рисунок.

— Конечно! Я скажу больше — я знал такую девушку. Долгие годы она вдохновляла меня. Мир мой был полон этой любви, и я жалею только о том, что мой социальный статус не позволял мне обращаться к этому ориентиру за счастьем. Это было очень тяжело осознавать на протяжении всей жизни.

— Я немного не понимаю. — Она внимательно слушала, пытаясь выудить из пожилого человека ту самую заветную историю. Саша подражала художникам прошлого и постоянно гналась за историями. На это дело у нее был нюх и сейчас она вновь взяла след, впиваясь любопытными карими глазами в своего незапланированного собеседника, а тот, в свою очередь, оказался очень щедр на воспоминания.

— Хорошо, я объясню. Вы когда-нибудь видели звезды в небе?

— В старых фильмах.

— Там они очень далекие, недоступные и непостижимые?

— Да.

— Значит Вы меня поймете. Порой во мне просыпается старый демагог и никак здесь не избежать сравнения с звездами. Я однажды увидел звезду. Она светилась очень ясно красной хной, искрилась задорным смехом и голос ее был полон располагающей к себе самоуверенностью. Тогда я был фашистом, а она была свободным человеком, я был несчастен, а она уже успела осознать, что жизнь — это нечто прекрасное, соседствующее в своей непостижимости с рождением Вселенной. — Он остановился в своем повествовании, чтобы дать Саше возможность переварить услышанное. Она воспользовалась моментом и немедленно спросила:

— Простите, а кто такой фашист? Я несколько раз слышала упоминания об этом слове, но никогда не видела определений.

— Это очень плохой и пустой человек. — Он поддался немного вперед и заговорил уже шепотом, — Вы отлично понимаете сущность нашего демократического правительства?

— Да, — ответила она шепотом.

— Представьте наше правительство без розовых и сиреневых «одеяний мира». Так вот это и есть фашисты.

— Вы были фашистом? — Она посмотрела на него с подозрением.

— Да. И эта девушка спасла меня. Она спасла меня из лап уныния и фашизма. Я был очень слаб и мышление мое было узким. Она, сама того не зная, наполнила меня мыслями, человеколюбивыми идеями и надеждами, как видно, спасающими меня и ныне. А еще она заразила меня чувством борьбы за справедливость и если я завтра упаду замертво, то только с той мыслью, что жизнь моя точно имела смысл. В этом я не посмею сомневаться. — Он замолчал, позволив себе отвлечься и о чем-то вспомнить. Саша молчала в ответ. Такие вещи ей были знакомы только из старых книг, а их больше года назад стали подвергать утилизации в соответствии с новыми законами правительства. Со слов правительственной свободной прессы: ученые обнаружили опасный грибок на старой бумаге тех книг, которые издавались в период с 1950 по 2032 годы. Сказано — сделано. Утилизация охватила целые города. Большую угрозу несла книга со странным названием — «451 градус по Фаренгейту». Эту книгу утилизировали в первую очередь. На ней были обнаружены невероятные скопления этих паразитов. Никто толком не возмутился. Пресса заверила, что это устаревшее учебное пособие по пожарной безопасности. Саша толком не успела изучить эту тему. Все упоминания об этом произведении были стерты из публичных источников после обращения правообладателей, которые зарезервировали товарный знак «451 градус по Фаренгейту».

— Она не знала о том, что Вы ее любите? — Саша осмелилась это уточнить после нескольких минут молчания.

— Не знала. Я не посмел признаться ей в чувствах.

— Почему?

— Я был рожден на другом конце общества. Мои родители были обычными рабочими, а ее родители были государственными служащими на периферии буржуазного класса. Из друзей у нее были многочисленные избалованные пакостники — дети таких же служащих, а иногда и местечковой интеллигенции, которая в невежестве своем была просто невыносима. Мы были детьми двух противоположных сторон общества, и если бы я посмел однажды подойти к ней, то я бы сделал ее несчастной, а сам бы превратился в недовольного невротика, который всю жизнь безуспешно бы пытался соответствовать ее высоким вкусам, улыбаясь ее сомнительному мещанскому окружению. Да и сам я не раз удивлялся тому, что на той стороне мог появиться такой луч света.

— А что потом?

— Я отпустил свою любовь, не стал гоняться за недостижимым. И все в дальнейшем у нее было хорошо, а потому и я остался счастлив.

Саша заметила, что на тонких и бесцветных губах незнакомца дрожит настоящая улыбка, лишенная пошлости. Это была какая-то потусторонняя улыбка, такую она замечала только в зеркале или в тех самых старых фильмах. Пожилой человек был плоть от плоти человеком из прошлого и Сашу это занимало с великой силой.

— Простите, но это очень странная любовь. — Художница не могла не выразить своих праведных сомнений в поступках мужчины.

— Да. Это очень странная любовь, — согласился он, — Но я точно знаю, что все эти годы во мне билось настоящее и живое чувство. И поскольку это чувство связывалось только с одним человеком, то разумно положить, что это была именно любовь.

— Я и не спорю, — поспешила заверить она.

Саша никак не могла понять этого человека, а потому она испытала к нему безобидную жалость — он зря потратил свою жизнь. Он говорил, что счастлив — она понимала, что он врал сам себе, но ложь эта была лишена наивности или коварства. Это была та самая ложь, спасающая от душевной боли, которая непременно настигала при всяком воспоминании об упущенных возможностях соприкоснуться с счастьем.

— Этот рисунок словно про нее. Больше полувека неугасающей жизни здесь, в этой акварели. И будьте уверены — Вы настоящая художница. — Он вновь посмотрел на рисунок, и его улыбка стала добродушнее, на щеках обнажились впалые ямки.

— Правда?

— Да. Вы умеете изображать жизнь. И я никак не могу взять в толк, что Вы такого забыли у порога этого грязного учреждения.

— Мне стыдно признаться, но здесь я искала возможность заработать. В последнее время становится совсем тяжело. — Саша стушевалась.

— Нет ничего постыдного в Ваших естественных потребностях, но я не думаю, что местные пафосные господа позволят Вам рисовать так. Они заставят Вас рисовать всякие абстракции. Вот этих абстракций и пришлось бы стыдится. Я в этом уверен. — Он продолжал улыбаться, — Знаете, а мне знакомы люди, которые готовы платить за Ваше творчество.

— Неужели такие есть? — Она недоверчиво посмотрела на него, боясь пасть жертвой чьей-то злобной шутки, но его старомодный вид сразу отрезвил ее. Он был ненормальным для общества в той самой степени, в какой для этого общества была ненормальной она — художница, воспевающая старый мир. О старом мире она знала не так много, но талантливо выдумывала, вдохновляясь тем духом, которым веяло наследие этого мира. Этот пожилой человек, в свою очередь, знал больше — это и подкупало, а недоверие к нему оказывалось шатким, оно быстро улетучивалось, оставляя только вовлеченность в происходящее.

— Есть, но сразу предупрежу, что это относится к политике. Не пугайтесь — выслушайте.

— К политике? Я думала, что Вы не из этих… — сразу же ответила Саша, подразумевая существующее демократическое правительство.

— Они не единственные занимаются политикой. — С натренированной осторожностью он осмотрелся по сторонам и предложил ей прогуляться, та очень заинтригованная согласилась.

Они прошли молча некоторое расстояние, все это время Саша пыталась додуматься до подвоха, но в голову ничего не приходило. Мысли о возможном предательстве она гнала прочь. В ней продолжала теплиться надежда на добропорядочное взаимопонимание между людьми. Но что такое политика для него? Что имел в виду этот мужчина? Из школьных курсов Саша знала, что политика — это деятельность демократического правительства. На этих курсах доходчиво разъясняли, что раньше политикой занимались всякие необразованные и злые люди, и что все несчастья мира до этого исходили от них. Теперь политикой занималось демократическое правительство, которое избиралось из богатых и обеспеченных людей. Эти люди точно знали, что и как необходимо делать, чтобы общество процветало всегда.

Но Саша мало этому верила. Она догадывалась о коварстве и неискренности правящих господ, но не было возможности догадаться о том, что представляет из себя политика вне правительства. В старых фильмах Саша видела те же самые правительства и не находила никакой выразительной разницы между ними. Где же те злые люди, которые всем мешали стать свободными и человечными?

Тем временем они уже миновали несколько загазованных улиц. Пожилой мужчина продолжал опасливо озираться по сторонам. Саша шла немного поодаль, но заметно не отставая. Так продолжалось четверть часа, пока они не вышли к старому и заброшенному заводскому комплексу. Когда-то здесь трудился человек, а потом его, вместе с огромными производствами отправили под землю, где он уже не мог задавать лишних вопросов и не представлял никакой угрозы для свободных новых людей, склонных к излишнему самовыражению и чрезмерному потреблению. Этим новым людям не было никакого повода возмущаться — они жили в развитом постиндустриальном обществе, где еда и блага появлялись из ниоткуда. Прекрасный свободный мир благоденствия. А как же заводы? Про них все забыли, а всякий набредающий сюда мог решить, что это арт-пространство для таких же одаренных, как и он сам.

Саша не была одаренной на голову, а потому знала, что в этих стенах из красного кирпича когда-то кипела жизнь и молот соприкасался с наковальней, подпитывая движение мира вокруг, а теперь во всей этой истории с заводами была какая-то страшная тайна.

Заводской комплекс представлялся величественным механизмом. Он был сложен из плотных башенок, окружающих кольцами саженный бетон металлургических кузниц. Вот здесь и созидал однажды человек — с волевыми движениями, красными от жара мышцами и триумфальным размахом кувалды. Саша вдохновенно представила, как эти люди подчиняли себе огонь, удивительное дело, проворно орудуя клещами, жадно раскусывающими расплавленный и охваченный высокими температурами металл.

— Впечатляет? Когда в последний раз Вы видели нечто подобное? — Мужчина опять чутко отметил настроение своей новоявленной собеседницы, а потому его занял живой интерес.

— Я не дикарка. Я видела эти комплексы, и я знаю для чего они служили в старом мире, но по неизвестной мне самой причине — меня всегда охватывает какое-то чувство трепета рядом с такими местами.

— Вы созидательница с великим и чутким чувством совести. Это больше чувство надежды, чем чувство трепета или страха. Каждому художнику это подвластно. Кто-то пренебрегает этим чувством ради чувства собственной важности, а кто-то берет этот груз ответственности перед человечеством и начинает свой самый важный и осмысленный бой.

Мужчина прошел немного вперед, прямо в самое сердце широкой проходной. Саша боязливо поежилась на месте. Ее проводник остановил ее поднятой ладонью:

— Оставайтесь там. Я зайду внутрь и вынесу Вам кое-что, а потом Вы сделаете выбор — доверять мне или нет.

Она согласилась, мужчина удалился в сторону проходной и его не было несколько минут, а потом он появился, держа под мышкой оберток. Оберток представлял из себя старую газету, развернув которую мужчина достал столь же старую, но хорошо сохранившуюся книгу. Саша сразу заметила название и раскрыла глаза от удивления.

— Рэй Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Прочтите и Вы многое поймете о том, что от Вас требуется. — Мужчина протянул книгу художнице, но та лишь недоверчиво поморщилась, — Ради Бога, нет здесь никакого грибка. Не позволяйте этим жалким негодяям затуманить Ваш истинно человеческий разум.

— Но зачем? Все это очень неожиданно. Я Вас даже не знаю, а эта книга запрещена демократическим правительством. Почему я должна Вам верить?

— Я понял Ваш рисунок и сдается мне, что я единственный, кто понял Ваше творчество за последние годы. — Он был уверен в своих словах, — Разве этого недостаточно в мире, который разлагается в абсурде, в условиях массового самообмана и духовного упадка? Да и в конце концов я очень рискую, пытаясь донести до Вас то, что Вы искали долгие годы на протяжении всего своего творчества.

— Это очень странно, но я не вижу иного выхода. Если я просто уйду и не приму эту книгу, то в дальнейшем я буду жалеть об этом. Хуже уже не будет, а Вы меня заинтриговали. Хорошо. Давайте. — Она забрала книгу и быстро спрятала ее во внутренний карман пальто.

— Обязательно прочтите эту книгу. Не забудьте.

— А что потом?

— А потом возвращайтесь сюда. Я бываю здесь каждый второй день. После двенадцати часов дня. Ударьте в тот набат. — Он показал в сторону большого колокола, висящего на возвышенности в центре двора.

Вскоре они разошлись. Он так и не назвал ни своего имени, ни рода своей деятельности и, положим, в таинственности этой не было никакой беды. Сейчас Сашу больше всего волновали тайны книги, которая ютилась у самого сердца и ждала, когда ее раскроют и начнут жадно читать. Грибок на книге? Какая несуразная нелепица! С самого начала Саша предчувствовала коварный обман, который с подачи демократического правительства повис паутинной сетью на теле свободного общества. Порой художница спрашивала себя: «Если меня охватывает несчастье и беды, если я задыхаюсь, то в чем выражается моя свобода?». Но она никак не могла ответить на свой вопрос — не было возможности. Ей приходилось блуждать в темноте, а иногда и вовсе верить правительству на слово, ведь ей и еще тысячам ищущих были доступны только избирательно выверенные знания.

Весь путь до дома девушка испытывала легкую боязливость, с которой она была знакома после нескольких лет стрессов и довлеющих неврозов. Происходящее сейчас — это разминка для нерва, он тлел и без всяких проступков, но от условий жизни в этом обществе. Саша знала о том, что через несколько минут она настигнет двери своего неприступного убежища и наконец облегченно вздохнет, вытащит книгу, заварит чай и начнет ненасытно читать до самой последней буквы. Свои повадки она знала в совершенстве — так случилось и сейчас.

Зазвенела дверная цепочка, щелкнул механический замок. Девушка почувствовала облегчение. Родная берлога заискрилась нежными оттенками живой природы. Закрутилась проекция и по синим стенам поплыли морские млекопитающие, головоногие моллюски и чудные глубоководные рыбы. По квартире разметались звуки спокойного моря и где-то на кухне самозабвенно грянул раскатистым кликом величавый альбатрос. Саша улыбнулась. Здесь была ее стихия. Всю свою сознательную жизнь она мечтала увидеть море, должно быть, как и чистое небо с необъятными звездными просторами, но не представлялось никакой возможности увидеть все это в живую. И тогда Саша находила выход: она меняла кассеты на автоматическом проекторе, и квартира погружалась в затерянные атмосферы старого мира.

— Здравствуй, мир! — Засмеялась художница.

Умный дом зажурчал в ответ проекцией водопада, который заполонил все стены и смел со своего пути дивную подводную фауну. Установилось спокойствие, и огромный синий кит больше не угрожал сожрать кухню.

Саше нравились эти проекции, но в глубине души она осознавала их ненатуральность — все это было слишком постным и обезжиренным, а сама душа очень часто голодала. Было лишь одно подкупающее преимущество — здесь, в стенах этой квартиры, девушка сама могла распоряжаться проекциями на стенах. Они возникали и исчезали по ее воле. За дверью этой квартиры все было иначе — там эти проекции были вездесущими и бесцеремонными. Эти проекции рассказывали обреченным их слушать пешеходам о товарах и брендах, о прибылях и процентах. И ни о чем больше. Саше повезло купить свое море на выгодных условиях — ей обещали минимум рекламы, и только раз в два-три дня по спальне проплывал дельфин в нелепом поло от именитого дома мод. Пусть будет так — от этой рекламы никуда не деться.

Девушка извлекла заветную книгу и осторожно провела по обложке своей теплой ладонью. На обложке размещалась композиция из горящих книг и Саша невольно подумала об акционизме. Мысль эта ей показалась плоской, а потому она немедленно принялась за чтение, попутно не забывая о горячем чае и тостах так метко создающих атмосферу уюта.

И окунулась она в мир прозрения и надежды — зашелестели книжные страницы, запахло старой бумагой, от этих ощущений по коже девушки заходили мурашки, а на губах вспыхнула высвобожденная чистая улыбка.

В этой книге ютилась родственная душа — именно это Саша Иванова искала многие годы, и в избытке таких поисков творила свои живые рисунки, преисполненные движением и насыщенностью цветов. Теперь она читала об отважном парне что отыскал собственную человечность и смог эту человечность отстоять. Саша подумала о собственной человечности, и эта мысль показалась ей настолько чистой и непритворной, что ее каштановые кудри дрогнули и настороженно приподнялись, старательно обвивая побелевший в избытке чувств затылок. Художница, в отличие от Гая Монтэга никогда не сжигала книги, но переживания пожарного были ей близки и понятны — она рукоплескала его душевным изменениям на протяжении всего повествования, в этом прослеживалась неукоснительная вера в человека будь он даже самым темным невеждой.

Она прочла эту великую книгу на одном дыхании, а засыпая спрятала ее под свою сиреневую подушку. Так делали старые люди, ходившие по земле, когда она еще полнилась плодородными почвами. Это так сильно вдохновило девушку, что она немедленно впала в крепкий сон, а потом и проспала добрую половину утра. Проснулась она ближе к полудню добрая и очень счастливая, а ближе к вечеру ее настроение все же стало меняться не в лучшую сторону. Теперь она понимала всю трагикомичность сложившейся ситуации — мир ее полнился всякими нелепостями, низводящими человеческую мысль до общепринятого шутовства. Саша непременно вспомнила о таинственных правообладателях, клеймящих товарными знаками каждую книгу.

«Вы почти угадали, Рэй… — подумала Саша с досадой. — Только они не сжигали книги — они их заклеймили, запретили читать без оплаты, как правило, предварительной, постоянно повышая эту оплату и делая условия для чтения невыносимыми. А теперь они зашли еще дальше — придумали сказку про страшную спорынью. Оставшемуся читателю остается только махнуть рукой и забыть о любимых книгах. Да и я сама очень наивна — позволяю себе не задавать вопросы. Кому? Главном образом неплохо бы с себя спросить. Почему все так сложилось? Что будет дальше? Что буду делать я?»

На следующий день изъедаемая добропорядочным любопытством Саша явилась в назначенное место. Незнакомец ее ждал, а потому набат остался без внимания.

— Я прочла.

— Я не сомневался. И какой Вы сделали вывод? — деланно участливо спросил незнакомец.

— Вы хотите, чтобы я выучила наизусть какую-нибудь книгу?

— Очень хорошая догадка, но нет. — Он немного замешкался, но в конце концов пригласил девушку прогуляться по развалинам завода. Она доверилась, он объяснил: — Я хочу кое-что показать Вам. Это важно.

Он повел ее старыми коридорами, а она шла позади не страшась. Он молчал, заговорил лишь минуя несколько проходов:

— Я не профессор Фабер и я недружен с английским языком, а Вы не Гай Монтэг и наставлять Вас на путь истинный я никак не могу. Вы и без этого живы и чисты. И страдания мира Вы чувствуете в полной мере. Этой книгой я лишь хотел развить Ваши верные сомнения.

— Сомнения? — спросила она.

— Верно. Сомнения. Этот мир никогда не вызывал у Вас других чувств кроме сомнения. Что скажете?

— Возможно. — Она задумалась.

— Или Вы бы позволили себе назвать это разочарованием? — спросил он с неожиданной и неприсущей ему настороженностью.

— Вот. Разочарование! Очень подходящее слово. — Саша ребячески обрадовалась находке.

— Это очень плохое слово. — Мужчина резко остановился и так ловко обернулся что можно было подумать, что он делает это частенько.

— Почему?

— Сомнения можно развить вплоть до прозрения, а что делать с разочарованием? Разочарование за ручку с верой не ходит. Разочаровавшийся человек не просто слеп — он еще и спокоен в своей слепоте.

— И что же делать? — спросила Саша, боясь окончательно запутаться.

— Надо преодолевать разочарование. Вы должно быть разочарованы не миром и не людьми, а условиями, которые довели человечество до его сегодняшнего состояния. Сам человек сделал достаточно — никто не имеет права махнуть рукой и сказать: «С этим человечеством кончено!». Эти мысли невежественны. Очевидно были плохие люди и в пору бы разочаровываться, но никто и никогда не рождается плохим. Все решают условия. Нет в человеке ничего от зверя. — Мужчина двинулся дальше, выводя Сашу к просторному и хорошо освещенному помещению.

При первом взгляде вывод вырисовывался сам собой — это оказалась мастерская, кстати сказать, очень добротная и таившая в себе дух того самого живого искусства, к которому Саша тяготела всю свою жизнь. Каждая часть этой мастерской кричала этих духом — испятнанный темно-красным акрилом столярный стол с исцарапанной алюминиевой поверхностью, повсюду стелящиеся широкоформатные наброски и высокие окна, заклеенные пожелтевшими газетами. А еще — много краски, всякой, но преимущественно красной или вишневой.

— Вы можете гораздо больше, нежели мог Гай Монтэг. Поверьте, Ваши руки святы, правда, это еще половина дела. Творчество тогда становится силой, когда не только обретает своего зрителя, но, когда способно поднять такого зрителя из темных глубин и пещер. Я думаю, что Вы уже догадываетесь чего мы от Вас хотим?

— Да, — ответила Саша, не имея никаких сомнений, — но кто Вы?

— Я представляю группу людей, называющих себя коммунистами. Вы когда-нибудь слышали о них?

Саша почувствовала, как вздрогнула ее правая рука словно поймавшая заряд электрического тока. Про коммунистов она слышала, правда, слышала немногое. Она все еще помнила те буклеты, из детства, которые выдавали в свободных школах — «Коммунист = фашист». Еще Саша помнила, как она принесла этот буклет домой, и ее старая бабушка долго плакала над ним. Потом из буклета пропало слово «фашист», а слово «коммунист» разрослось настолько, что большие буквы стали пошло кровоточить.

— В детстве. Двадцать лет назад. Мне было пять лет, и я ходила в подготовительную группу. Нам рассказывали про коммунистов. Я точно и не вспомню, разве только то что они были очень злыми людьми. — Саша хотела сказать что-то еще, но почему-то замолчала и пристально посмотрела на мужчину. Тот был невозмутим. Только на вечно уставшем лице проступали отголоски добродушной улыбки — то ли назревающей, то ли уже прошедшей. Он выдержал паузу и осторожно сказал:

— Коммунисты были людьми. Как и все люди коммунисты могли быть добрыми или злыми. Они могли испытывать ярость и ненависть. Разве это не естественно? Дело вовсе не в этом. В истории человечества было великое множество очень злых людей — скифы, вандалы, вестготы, остготы и, что существеннее, великие римляне. Разве найдется сейчас человек, который скажет: «Постойте, а ведь римляне были невероятными негодяями!». Напротив, римская цивилизация со всеми ее пороками довлеет над этим миром. Никто и слова не скажет. В культурном обществе это не принято. Мы должны восторгаться слогом Вергилия или острым языком Цицерона. Увы, никто и не вспомнит о тех рабах на чьих плечах зиждилась могущественная римская машина, давшая миру Вергилия, Корнелия Галла и, само собой разумеется, Сенеку. В годы моей молодости историческая наука говорила уже словами Цицерона: о пользе рабства, о справедливости рабства и о том, что успехи Рима были бы невозможны без рабства. Отнюдь, а успехи человечества?

— Вы пытаетесь рассказать про какой-то великий обман? — Саша чувствовала, как вот-вот поймает верную мысль, но пока ничего не выходило.

— Не про обман в прямом смысле этого слова. Я никогда не любил теории заговоров. Я, пожалуй, о лицемерии. Все эти россказни о злых коммунистах не стоят и гроша. Вопрос не в том, что люди бывают злы, а в том откуда растет их ненависть и ненависть коммунистов в этом отношении была вполне справедлива.

— А в чем справедливость ненависти коммунистов?

— Это очень сложно объяснить вот так и немедленно. Я попробую. Вы знаете, кто шьет одежду, в которой мы ходим? Кто шьет наши ботинки, туфли и сапоги? Кто покрывает их лаком и краской с риском для собственного здоровья? Ну а кто изготавливает продукты питания? В конце концов, кто выстраивает этот мир вокруг? Запрограммированные машины? Не смешите. Тогда кто? Существуют миллионы людей, изначально рожденные в кабале. Целый человеческий класс. А еще есть горстка негодяев, располагающих благами нашей общей планеты. Кто прав? Первые или вторые? Первые работают не покладая рук и сверх меры. Они изнывают от физического и духовного гнета. Многие поколения до них сгинули в путах рабства. Мечты? Надежды? Стремления? Ничего. Только необходимость работать и работать, дабы спасти себя и семью от голодной смерти. Никаких мыслей. От глупости ли? От генетической предрасположенности ли? Как видите — нет. Сейчас вторая половина XXI века, но знаете — ни черта не изменилось. Все те же мироеды учат массы их кормящих жить и быть успешными. Смешно и грустно одновременно.

— А коммунисты? — Саша внимательно слушала. Она испытывала противоречивые чувства. Ей открывалось новое, но удивительно простое восприятие окружающего мира. В этой простоте мир представлялся раскрытой книгой — это не могло не настораживать. И все же она стояла и жадно слушала.

— Ага. Вот тут на сцену и выходят коммунисты. Из угнетенных масс поднимаются самые волевые и стойкие люди. «Хватит!» — говорят они, делая выводы, а потом хватаются за свои слесарные молотки и идут выражать свою волю самым понятным образом. — Он вздернул указательный палец вверх словно подчеркивая все рассказанное.

— Смело. И коммунистам необходимо мое творчество?

— В яблочко. Нам необходимо не просто творчество, а творчество, которое будет дышать движением и борьбой.

— Изобразить движение и борьбу на холсте? — Саша задумалась о том, что ей не приходилось изображать подобное ранее. Сейчас она понимала, что ей не хватало источника вдохновения — наглядной экспозиции. Размышления привели ее к очень страшному открытию — упадок реализма в искусстве был следствием того что в мире давно не было достойной экспозиции. Этот мир заволокла ложно пестрящая пелена, а под пеленой таилось нечто угрюмое и настоящее, пытающееся вырваться наружу. Девушка пожелала рассказать об этом миру и это желание ее искренне восхитило.

— Нет никаких сомнений что у Вас получится.

— Мне необходимо вдохновение, — ответила Саша с неуверенностью. Как бы новый знакомый не высмеял ее за такое пространное требование, но он наконец улыбнулся и очень даже добропорядочно кивнул.

— Я надеялся, что Вы спросите об этом. Вдохновение есть.

— Есть? — удивилась Саша.

— Разумеется. Вдохновение присутствует везде. Например, здесь — в этой комнате. Обратите внимание, — сказал он, доставая из кармана старую фотографию и передавая ее своей собеседнице.

На фотографии был изображен цех, обставленный блестящими от свежего металла станками. Мощные лампы освещали своим белым светом стоящую в центре группу людей. Эти люди были в халатах, а на их головах крепко сидели белоснежные каски с чуть выделяющимися желтоватыми защитными очками. Все присутствующие на фотографии добродушно улыбались прямо как этот человек, сейчас стоящий перед ней. Саша вгляделась в лица, и они показались ей симпатичными — очень осмысленными и живыми. А мужчина между тем объяснил:

— Эта фотография была сделана здесь, в этом самом помещении сорок лет назад. Я тогда был журналистом, а эти люди были моими друзьями. Вместе мы боролись за права рабочих. У нас был очень сильный профсоюз, а потом многих моих друзей отправили работать в Азию, специалистов рангом пониже отправили под землю вместе с дешевыми производствами, производящими недешевую продукцию. Эта мастерская ныне служит попыткой вдохнуть жизнь в стены этого памятного предприятия — малое из того что мы можем сделать. Ну а вдохновение есть везде — просто почаще обращайте внимание на мир, который окружает Вас.

— И что могу сделать я? — спросила Саша затаившись.

— Вы можете сделать больше, — он выдержал паузу, а потом сказал с уверенностью, — Нарисуйте звезду.

— Звезду? — удивилась она.

— Верно — пятиконечную звезду. Давно ее не рисовала рука мастера. Нарисуйте звезду в руках у человеческой пары. Пусть они воздевают эту звезду в бескрайнее небо. Это будет их дар. По левую руку от них нарисуйте золотое пшеничное поле, а по правую руку — хвойные леса. Пусть над всем этим великолепием сияет жизнеутверждающим светом наша звезда, и пусть ее сияние затмевает всю ту пошлость что затаилась на нашей прекрасной земле.