Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 71

      Глава 71

      Стояла середина весны 323 года до н. э. К полудню одного из солнечных дней во дворец с докладом явился Динократ — услышав о его приходе, сердце Александра заныло пуще прежнего.

      — Костёр сложен, — архитектор избегал слов «погребальный» и «закончено». — Ты пойдёшь осматривать его?

      — Нет, — только и слетело с губ царя, превратившегося в каменное изваяние.

      Динократ тоже замер и медлил перейти к самому главному, но наконец решился:

      — Ты назначишь день, когда…

      — Назначу, — прервал Александр, боясь услышать продолжение, когда что именно, но архитектору нужно было уточнение:

      — Назначишь, когда скажешь, или назначишь день… церемонии? — Динократ по-прежнему тщательно огибал острые углы, не упоминая ни «выноса», ни «сожжения».

      Александр затравленно посмотрел на тело Гефестиона, до крови закусил губу и поспешно, словно перед лицом смерти, чтобы не опоздать и успеть произнести последнее и главное, выпалил:

      — Завтра! — и сорвался на крик: — Завтра! Завтра… вынос!

      Архитектор мысленно призвал на помощь всех известных ему богов.

      — Этеры или полководцы?

      — Последние. Оставь, оставь меня, оставь! — И, не в силах более терпеть, Александр сдавленно застонал и сжал сведёнными в кулаки руками разламывающуюся от кошмарной боли голову.

      «Что я наделал? — ужаснулся царь, когда Динократ вышел. — Зачем завтра, зачем? Ведь можно через неделю, — увещевал себя царь, прекрасно понимая, что ни неделя, ни месяц ничего не изменит. — Гефестион, Гефестион, как же я буду совсем без тебя?»

      Дверь снова распахнулась — к отчаянию, захлестнувшему голову, прибавилась злость, окончательно затмившая рассудок, и Александр сорвался с намоленного пятачка, не разбирая, кто вошёл:

      — Кто смеет, кто опять дерзит? Я же говорил, я приказывал, чтобы сюда никто не входил! — И, только уткнувшись в грудь пришедшего, опознал его: — Это ты, Неарх…

      — Кто же ещё…

      — Сюда Динократ заходил, я ему сказал…

      — Я знаю.

      — Зачем, Неарх, зачем, зачем завтра? Почему я сказал так? Я всё переменю. Ничего обязательного в «завтра». Скажи мне, скажи мне, скажи! — чеканил Александр, ударяя кулаками в грудь флотоводца. — Скажи… скажи мне, зачем это всё… и когда я сдохну.

      — Успокойся, ты дырки во мне пробьёшь, — попытался утихомирить Неарх царя, но у Александра и без стараний критянина оставалось так мало сил, что запал его быстро иссяк и он беспомощно повис на плечах адмирала, уже несвязно сетуя на свою беду.

      Неарх положил руку на разгорячённую голову несчастного правителя.

      — Ну же, Александр, ну! Твоё величество, скажи мне, где твоё величество?

      — Как хорошо… Как Гефестион, он тоже часто… — Но успокоение от заботливой руки на своей голове было недолгим, упоминание о почившем хилиархе в тысячный раз растравило сердце. Царь всхлипнул. — Скажи мне, зачем это всё, ты ведь тоже любил его…

      — Александр, ты должен, ты должен отпустить его с миром, не мучь его здесь своим несчастьем, дай спокойно дождаться тебя там. Ты же царь, ты же бог, ты же любимый, его муж — не проявляй малодушия, собери свои силы.

      — Да где их взять-то… — Александр тяжело повалился на кушетку, застланную великолепным ковром, увлёк за собой Неарха и, усадив его рядом, положил руку критянину на грудь. — Ты знаешь, вот я всё думаю, отчего я никак не помру. И ранений у меня больше, чем у Гефестиона, и меня никто у него не отбирал — и что же? — я жив, а его уже нет. Неправедного, наверное, на мне много… Где эти поля асфоделей с любимым на Гекторе… К кому же я теперь буду обращаться, когда у меня только прядка от него, от живого, осталась… Но я всё равно буду писать ему… Феоры из Сивы запаздывают… А тебе он снится? — Мысль царя перескакивала с пятого на десятое, но ему надо было высказаться, и он торопился, задавая вопросы и не давая возможности собеседнику отвечать на них, откровенничая о мучащем его самого: — Мне так мало, так редко, но это такое счастье! Представляешь, я там, где-то шесть-семь лет назад, Дарий убит, в небе орёл парит, Гефестион рядом, я обнимаю его, льну к нему, смотрю на орла и думаю, как бы ущипнуть Гефу за попку, чтобы другие не заметили, вон их сколько набралось на нового царя глядеть… Или привычная неразбериха, в шатёр постоянно курьеры вбегают, персы на поклон, столы картами завалены, Гефа рядом и злится на все эти дела, а я смотрю на него, взглядом извиняюсь… Устал смертельно, но знаю: как только выпровожу всех этих визитёров, лягу с ним в постель — и куда только это всё подевается! Снова любовь до утра… И не успеваю — выкидывает из сновидения. Встану — и такая тоска, день в век, в сердце ножи, голова раскалывается и одна мысль: я опять живу, я опять мучусь… — Взгляд Александра, потеплевший было от пересказывания сна, мгновенно помрачнел, слёзы взбухли в уставших очах и потекли по щекам. — Я такой плаксивый стал…

      — Не мучь ты себя так. Старайся хоть крупицу светлого найти. Вот мы с тобой сошлись, и ты прекрасно знаешь, что это не из-за того, что я хочу урвать себе твоих милостей побольше. Нас сблизили воспоминания, пусть у каждого свои, но об одном. Уверен, он сейчас смотрит на нас с неба и умиляется. Все там будем, в итоге никто у тебя его не отнимет. Перетерпи.

      — Я постараюсь, — без всякой надежды прошептал Александр, с трудом поднялся и заковылял к телу Гефестиона, заметно припадая на искалеченную в Согдиане ногу. Рука, прижатая к сердцу, гримаса физической боли на лице: видно, к ветру напомнили о себе старые раны, понурая голова, немного отросшие пряди с заметной сединой — ничто в его облике не походило ни на образ царя, ни на образ бога. Исстрадавшийся, исссохший, сутулящийся — у Неарха защемило сердце. «Боги, не дайте ему тронуться умом! Лучше убейте, но не терзайте более».

      Адмирал вышел, сам сумрачный донельзя, — царь остался один и замер, всматриваясь в лицо умершего.

      — Не наглядеться, не наглядеться на тебя, милый! Как же я теперь буду…

      Ныне Александр ненавидел себя за глупо растраченное время. Зачем он писал письма Гефестиону? — он мог написать их и потом, а вместо того, чтобы испещрять пергаменты письменами, любовался бы Гефестионом. Зачем он следил за сооружением погребального костра, часами пропадая у постройки, зачем принимал посольства, таскался по пирам? — ведь всё это время могло быть отдано Гефестиону! Почему в глазах взбухают слёзы и размывают чёткость черт мирно спящего? Почему человек создан так, что должен мигать? — это уносит драгоценные мгновения, могущие быть посвящёнными последним взглядам. Почему так быстро летит время? — день долог, а уже смеркается. Значит, провести вместе с телом осталось только…

      Волосы встали дыбом. «Боги, отнимите у меня разум, я не хочу это сознавать…»


      День стремительно угас, южная ночь вступила в свои права, Александр всё смотрел и смотрел на любимого. Каждую клеточку кожи он изучил в еженощных бдениях — и это всё скоро унесётся в вечность. Рыдания снова сдавили горло — и Александр бросился на тело, осыпая неистовыми поцелуями губы, зарываясь в шею любимого. «Мы так, мы так это обожали, это было такое наслаждение! Только дождись меня, только дождись, только бы не разминуться нам в посмертье… Что, что это? Почему светильники гаснут, а твои черты светлеют? — Александр отпрянул от тела. — Ночь, ночь на исходе. Нет, нет же, нет…»

      Сначала чуть брезжащий тёмно-синим на востоке, неумолимо разгорался, гоня мрак умирающей ночи, рассвет. «Это смерть, это смерть, так вот она какая… — Голова Александра безвольно повисла, но он, собрав все силы, которые ещё в нём оставались, встрепенулся. — Что это я в пол уставился? Ты, ты, мой любимый. Всё для тебя — взгляд, вздох, жизнь. Ты прости меня, что я совершаю кощунство — слёзы капают на твоё лицо, но они тоже для тебя, это моя дань тебе, я не могу иначе».

      Стука распахнувшейся двери Александр не услышал. Полководцы вошли, облегчённо вздохнув: царю не пришло в голову забаррикадироваться или забить двери изнутри досками — от него в нынешнем состоянии можно было ожидать чего угодно.

      Александр дёрнулся только тогда, когда Селевк положил руку ему на плечо, сын Зевса повернул голову, посмотрел на вошедших безумным взором и, кинувшись к телу Гефестиона, встал в изголовье и простёр руки поверх груди хилиарха — так кошка, защищая своих котят, превращается в тигрицу.

      — Уже пора, — тихо произнёс Селевк.

      Все были напряжены до предела, никто не угадывал, что последует далее.

      — Не отдам, не отдам! — взвыл Александр, обхватив тело друга и прижав его к своей груди. — Не отдам! Он мой. Вон отсюда, прочь все, убирайтесь!

      Селевк обречённо посмотрел на Неарха. «Как всегда, всё на мне», — мрачно подумал критянин, описал широкий полукруг, заходя со спины царя, и, приблизившись, заломил ему руки и отвёл назад. Александр тут же забился в истерике.

      — Пусти, пусти…

      — Александр, ты сейчас встанешь…

      — Нет, дай мне кинжал, пусть нас сожгут вдвоём!

      — Мы все без оружия, ты нигде не найдёшь ни меча, ни копья. Сейчас ты пойдёшь в свою опочивальню и переоденешься. Скинь этот халат и надень наше — то, в чём тебя любил видеть Гефестион. Ни митра, ни диадема, ни браслет на руке — ничего из этого на тебе ему не нужно. Проводи его в последний путь просто Александром.

      Через полчаса Александр вышел из дворца. Белоснежный хитон резко контрастировал с почерневшим от горя лицом. Без единого царского знака отличия, сын Зевса шёл шатаясь, Неарх едва ли не волок его. Широко расступились цепи этеров, оттеснявших зевак, спешивших на траурную церемонию и задержавшихся, чтобы поглазеть на царя. Александр ступал между рядами стражей, как зачумлённый; ощущение реальности совершенно растворилось: сын Зевса чувствовал, что идёт на собственную казнь. Темнело в глазах, синее небо меркло, и его купол рушился вместе с солнцем, заведомо убивая, сжигая того, кто собирался в последний раз попрощаться с другом и поднести факел к погребальному костру. Александр нисколько бы не удивился, если бы вместо Гефестиона на вершину гигантской пирамиды вознесли бы его самого и спалили в честь Патрокла, с жизнью которого верный Ахилл расстался осенью.

      Александр дрожал всю дорогу и затрясся ещё сильнее, когда увидел у подножия костра тело сына Аминтора. Оно лежало недвижимое, не принадлежащее этому миру, только ковёр под ним мёл своей бахромой землю, поднимая с каждым махом столбики дорожной пыли. Патрокла, его Патрокла сейчас унесёт жестокое пламя.

      Александр припал к телу. Невыносимо болело всё, некстати вспомнился окровавленный Филота…

      — Александр, пора.

      — Я пойду с вами. Я понесу.

      — Останься.

      — Нет. — Александр посмотрел на Неарха. — Я дойду.

      Адмирал только вздохнул. Спорить с царём было бесполезно, а гадать, выдержит ли он путь наверх, — сомнительно. Полустадий до центра костра, вознесённого на треть стадия, давал две трети стадия крутого подъёма — полководцы решили нести тело плотным строем, восьмёркой, чтобы движение не остановилось, если Александр упадёт. Неарх кивнул стоящим невдалеке военачальникам — те подошли и подняли тело.

      Началось восхождение. Царь не оступался, словно мозг, настроенный на необходимость, сконцентрировал последние силы на достойный прощальный аккорд.

      «Во что же это ему станет после? — с тоской думал критянин. — Аид меня поглоти, как всё отвратно на белом свете и как же будет отвратнее уже через час!»

      Александр поднимался. С царской ношей. Крепчающий на высоте ветер трепал тёмно-каштановые пряди, они льнули к лицу царя. «Последняя ласка, последняя ласка». Далее слова не находились, их не было, мыслей не было — может быть, это спасало от пропасти безумия…

      Небольшая траурная процессия преодолела подъём и уложила тело на вершине пирамиды.

      С покойным прощались, Неарх сжал хладную руку и поцеловал восковый лоб предпоследним.

      — Покойся с миром. Здесь всё миг — ты дождёшься нас, я знаю. — Критянин резко поднялся и уступил место Александру, горьким взглядом окидывая волнующееся людское море.

      Зеваки теснились, толкали друг друга, разевали рты, высматривая царя. Ходят слухи, что самодержец тронулся умом. Гробницу Кира он когда-то восстановил, но что значит этакая безделица по сравнению с нынешними похоронами, когда на один костёр брошено двенадцать тысяч талантов и всё это великолепие за час поглотит огонь! В Вавилоне, конечно, есть и высокие здания, и величественные дворцы, и стройные зиккураты, но подобного этому костру ничего даже деды не припоминают. А ещё изумительное святилище, как рассказывают о том, чем будет строящийся в честь Гефестиона храм. В Египте же, говорят, и вообще что-то уникальное, никогда нигде никем не виданное ранее закладывается. Посмотреть бы! Хотя и тут жутковато: ещё час — и вся эта красота исчезнет. А деньжищ, деньжищ-то сколько ухлопано!

      Толпой овладевал благоговейный ужас, словно нервозность момента передавалась собравшимся от главных участников действа. Сто тридцать локтей высоты, со стороной в один стадий, что вблизи и взглядом не окинешь, квадрат, тысячи великолепных статуй, труд знаменитейших инженеров, архитекторов, скульпторов и художников, тысячи талантов золота, тысячи кубов ценнейшей древесины, груды драгоценностей, гора оружия изумительной красоты — только богу дозволено повелеть всё это возвести, только бог достоин всё это принять, только священнодействие может всё это спалить. А тысячи жертвенных животных — ну и бойня вот-вот начнётся!

      Разрушительное пламя и реки крови во имя любви, стоя на пороге и пока не воплощаясь, дурманили воображение заведомо. Людское море волновалось, взмокали ладони, горели головы, многие балансировали на опасной грани истерики и шока. А там, наверху…



      А здесь, наверху, Александр прощался с любимым:

      — Патрокл мой, Гефочка… Я просил, чтобы меня вместе с тобой сожгли, — они отказали, противные. Но я всё равно с тобой скоро встречусь. Только каштановая прядь мне осталась от тебя, — рыдал несчастный, осыпая прощальными поцелуями любимого. — Обласкай, обласкай же меня своими волосами, обласкай в последний раз…

      Селевк, Леоннат, Птолемей, Пердикка, Лисимах, Эвмен отворачивались, да и друг на друга не желали смотреть. «Не дайте мне, мойры, такую судьбу! Пронесите эту чашу мимо: мне и вся империя такой ценой не нужна. И как же он ещё живёт?» читалось во взгляде каждого.

      Неарх дотронулся до руки Александра:

      — Пойдём, пора.

      — Оставь меня здесь. Я хочу уйти вместе, пусть меня тоже сожгут.

      — Нельзя. Я же тебе говорил, что он завещал тебе жить.

      Каштановый локон в последний раз поцеловал щёку Александра, Александр в последний раз сжал руки Гефестиона, коснулся губами нежных век и оставил печать на бледных устах.

      — Гефа…

      «Он сейчас предпочёл бы ослепнуть, только бы последний его взгляд достался Гефестиону», — подумал Неарх и подтолкнул военачальников к лестнице — адмирал угадал желание царя покинуть вершину костра после всех.

      Приближённые удалялись, Александр остался с телом любимого. Здесь, вдали от шума нездорового оживления толпы, на возвышении, где поверенным его с Гефестионом тайн оставался лишь ветер, треплющий немного отросшие пряди Александра и всё такие же прекрасные, какими они были у живого, локоны сына Аминтора, царь чувствовал себя немного спокойнее. Не хотелось спускаться, возвращаться в омерзительный мир, уходить от Патрокла, когда здесь, у любимого тела, до него и до небес гораздо ближе, а от ненавистной Азии и гибнущей империи — много дальше. Грудь теснили даже сладостные воспоминания. Несколько лет назад Александр точно так же стоял с верным другом в предгорьях Эльбурса и между хребтами Паропамиса и ощущал себя вознесённым над богами, потому что достигнутые, а затем и покорённые горы были куда как мощнее, величественнее, круче и выше Олимпа и всё ещё было впереди. А теперь? Сейчас он, не оглядываясь, спустится вниз, как тринадцать лет назад от него точно так же, не оборачиваясь, ушёл Павсаний, только Павсаний уходил от живого в смерть, а Александр спустится от мёртвого в жизнь, давно уже опостылевшую и ненужную. Но он должен уйти, должен снова принять муку, потому что сам во всём виноват: это он втянул и Орестида, и Гефестиона в эти авантюры, это за него они отдали жизнь, за его вечную погоню неизвестно за кем, за чем и куда. «Вот же тебе кара божья, сын Зевса и сам бог! Сейчас ты спустишься. Тоска и разлука до смертного одра — испей эту чашу до дна!»

      Внизу полководцев занимали примерно те же мысли.

      — А он спустится? — сомневался Селевк.

      — Спустится. Сейчас по церемониалу погребальный плач начнётся, — объяснял Птолемей. — Представляешь, какая жуть на верху будет? Оглохнуть ведь можно.

      — Или с ума сойти, — вздохнул Леоннат. — Что за времена настали…

      В полых сиренах заголосили плакальщицы. Вой, усиленный внутренней поверхностью фигур, неприятно резанул по уху, Александр дрогнул, в последний раз — теперь действительно в последний — поцеловал Гефестиона и начал спуск. Передышка оказалась недолгой — бог с Олимпа спускался в ад. По мере того, как он приближался, волны неприятного холода начали захлёстывать ждущих царя военачальников.

      — Это просто воплощение Отчаяния… — пробормотал Селевк.

      Теперь, когда сознание, внутренние установки не мобилизовывали больше, Александр почувствовал в своём теле нечеловеческую усталость. Слабость от испытанного потрясения брала своё, с нижних ступеней лестницы он не сошёл, а скатился бы, если бы руки Неарха не поддержали его. Царь уже не повис на флотоводце, а прислонился к его торсу, перенеся на него тяжесть собственного. Он постоянно смотрел на вершину костра, глаза слепли от раскалённой синевы — в них темнело бы, если бы Александр отвёл взгляд от той вышины, с которой его хилиарху уже не было суждено отныне снизойти. Голова кружилась, раскалываясь; сердце рвали на куски ненасытные гарпии и пожирали, пожирали, но не убивали окончательно, обрекая на новые муки.

      — Как же… Ему же холодно там…

      Неарха передёрнуло. «О боги, сейчас ему будет слишком жарко».

      Плакальщицы отрыдали своё и выскользнули из полых сирен. Тело Гефестиона осталось единственным обитателем и полновластным хозяином погребального костра, у основания которого, по периметру, выстроились этеры с зажжёнными факелами. Один из них поднесли царю.

      — Александр, возьми.

      Александр беспомощно посмотрел на Неарха, но образ критянина после ярких небес был тёмен — по его лицу нельзя было понять, можно ли избежать предстоявшего, не принять участия в этом, отвести хотя бы собственную руку.

      — Я не могу, — всхлипнул Александр.

      — Возьми и подожги. Не думай ни о чём. Всё равно всё свершится.

      Страшное представление, как и предопределённость, было необратимо, маховик действия — запущен, спектакль должно было доиграть до конца, только в нём всему предстояло быть сожжённым по-настоящему. Весёлых лиц, снявших маски по окончании и раскланивающихся перед публикой, довольной удачно сыгранными ролями, никому не было обещано.

      — Не могу, — повторил Александр.

      — Поджигай, не думай ни о чём.

      Судорожным движением царь поднёс свой факел к ближайшему ковру — тот сразу занялся.

      Неарх успел удержать Александра, кинувшегося было внутрь за запылавшую драпировку костра, чтобы покончить расчёты с несносной жизнью: рука критянина обхватила плечо царя стальным захватом.

      Расставленные у цоколя этеры подожгли ковры первого яруса. Огонь, раздуваемый ветром, быстро охватил всё основание. Замершие на выступах ростров статуи воинов и лучников, казалось, печально удивлялись, принимая свою смерть, — зачем же их создали только на месяц жизни, почему пламени суждено поглотить столь совершенную красоту? Но погибель не отвечала, смерть спешила, ей было некогда, она всегда была занята и работала денно и нощно, не покладая рук: сколько миллиардов людей ей придётся ещё положить, сколько сотен стран снести до основания, сколько любви и памяти оборвать!

      Пламя уже перекинулось на второй ярус и объяло факелы с распростёртыми орлами и закручивающимися у их лап змеями, огонь сам стал стоязыким гадом и неумолимо полз выше и выше, запылали сцены охоты и кентавромахии, плавились золотые львы и быки, оплывали золото и драгоценная оправа изумительного оружия, горели сирены.

      Тем временем в небольшом отдалении от костра под нож подводились жертвенные животные — тысячи и тысячи живых созданий. Блеяние, мычание и рёв мешались с истерическими выкриками толпы. Потекли ручьи свежей крови, от её запаха становилось дурно, ком тошноты подкатывал к горлу. Лицо Александра, почерневшее от горя, теперь покрылось мертвенной бледностью. Кровь, слёзы, реки смерти и лава огня свились в опустошающие смерчи. Александр не отводил взгляд от пламени, алчущего неба, огромные тёмно-оранжевые языки вылизывали бездонную синь. Голубые глаза вглядывались в собственную агонию. Пепел, где же этот пепел, где крошечные отсюда хлопья от тела любимого, уносящегося в вечность, где пристанище их? «Македония, Пелла, Миеза, могилы предков — примите мою любовь, вырвите моё собственное сердце! Ответа! Синие глаза, филе, мальчик мой, мой Патрокл…»

      — Пепел, где пепел? Неарх, не вижу…

      Но и по щекам Неарха текли слёзы, он плохо различал, что творилось в ста тридцати локтях высоты от земли под выгоравшим куполом небес.

      — Вот он, вот, — прошептал Александр, в конце концов то ли разглядев, то ли убедив себя в том, что видит.

      Светло-серые, почти белесые невесомые хлопья действительно уносились вверх. Гудение разгоревшегося гигантского костра наполнило пространство, не оставляя никаких закоулков для прибежища, для спасения от своего гибельного воцарения. Таланты благовоний, ароматические смолы, ладан и мирра, благородные золото и серебро, алмазы поили ненасытное чудовище, в трубном рёве которого терялись иные жертвы и всё творящееся вокруг.

      Кровоточащее раздираемое гарпиями сердце плохо качало кровь, рёв костра давил на уши, стремясь оглушить, разум не выдерживал, сворачивая к безумию, картины меркли.

      — Гефа, мой Гефочка…

      Лёгкое касание тёплой руки пролетело по щеке.

      — До встречи, мой Александр.

      Синие глаза прогнали лазурь выжигаемого купола, образ Гефестиона сложился в небесах.

      — Да, да!

      Вскрик выжал последние силы, рёв костра перешёл в пронзительный звон, сознание озарилось драгоценым ликом, просветлело — и померкло. Тело Александра, в последний миг удержанное Неархом от стремительного падения, медленно опустилось на ковёр — тот самый, на котором час назад покоился его ныне ушедший в вечность Патрокл.

      Продолжение выложено.