Вся грязь этого города

Вся грязь этого мира. Вся грязь этого города. Поезда, проходящие под самыми окнами трущоб, на натянутых веревках у которых сохнет белье. Граффити, мусор, запах не вывезенных отходов из узких дворов и гнилая, аммиачная вонь из еще более узких, всегда темных улиц. Мигающие зеленым кресты, с неправильными датами и температурой воздуха. Нищие, наркоманы, опасные типы, сливающиеся со стенами, по ментальной, телефонной связи маякующие выше по улице, что ты идешь. И у тебя есть, что взять.
Поэтому есть правила, работающие во всех гетто всех городов - не брать с собой ничего. Не смотреть. На мужчин, на женщин, на что то среднее. Не отвечать. Идти быстро и не останавливаясь. Никуда не сворачивать и останавливаться, пропуская неопрятного вида компании, беспокойно шарящие в своих карманах.
Пока они не захотели пошарить в твоих.
Стойкий запах травы и призраки чего потяжелей. Дети с лицами взрослых. Старухи, сдающие по часам свои загаженные, надушенные комнаты, в которых на оконной тюли скапливается пыль и гарь проезжающих электричек. Сумасшедшие, громко разговаривающие сами с собой. Дети, которые едят максимально дешевую еду: кукурузные палочки, попкорн. Бегают с одной бутылкой фанты или колы. Почему то в таких районах сильно пристрастие к нездоровой пище. Стоя в местном супермаркете, среди толкающих тебя тележками толстенных мамаш в домашних халатах и давно облезлых украшениях и покупая мясо, сыр, зелень, воду - ты будешь такой один. Остальные будут брать картошку, чипсы, спрайт, кетчуп, киндеры и макароны по акции.
И твои покупки будут в разы дешевле. Дело не в цене а в вкусовых привычках. В том, что выросшие в странах третьего мира и нелегально перебравшиеся сюда люди, почему то покупают именно продукты, содержащие столько химии и сахара.
Мертвые, которые едят мертвое.
Такой стиль жизни, с грязью, со смертью бок о бок.
С враньем. Верить нельзя ничему. Ни на цент. Грязь в отношениях, предательства, удары по рукам, которые ничего не стоят.
Вой проезжающих машин скорой помощи и полиции. Облавы, магазины, крошечные, захламленные, в которых можно, наверно, купить все. От конструктора лего и хлеба до человека.
Дешевые забегаловки с несвежей, заправленной специями едой, где не определить, чье это мясо.
Не заметные железные двери, ведущие в узкие коридоры с липкими стенами, которые тебя выводят на тесный, жаркий танцпол и закутки с приватными комнатками, а так же коридорами, на случай если нужно будет убегать.
Мы ныряем в эти обветшалые кварталы с запахом марихуаны и дешевого секса, с запахом пустой надежды на лучшее из роскошных кварталов верхнего города. Враньем добро не накопишь. Добро в таких тихих, чистых, очевидно дорогих, расположенных на территории крепости и с обустроенной парковкой. Кварталов, в которых никогда не идет дождь, достаточно солнечного света, запаха цветов, духов, и бедностью не пахнет даже от бесшумных уборщиц, приходящих по утрам, пока хозяева вилл и апартаментов с панорамным видом на все деньги этого города уходят на работу или на пляж.
Он смеется, говоря, что мы едем в Бруклин, я отвечаю, что Бруклин сейчас вполне арт и никто не подрезает у тебя сумку и сердце за красивые глаза.
Много светофоров, никакой полиции или несущейся скорой помощи, банд, медленных автобусов со спящими в них работягами, сумасшедшими и бомжами. Цветущие даже сейчас, в середине октября, сады, мрамор, золоченые таблички с именами жильцов, массивные двери со старинными ручками и свет в окнах не горит. На улицах ни души. Это старые, спокойные пиратские и торговые деньги, которые любят тишину и спать по ночам. Здесь такие правила.
Разве что пару раз в неделю можно пригласить друзей на свою террасу и открыть бутылку вина из своего погреба что бы любоваться звездами, которые тоже пришли в гости.
Мы едем через центр, через редкие ночные пекарни и ночные разгрузки товаров в сувенирные магазины. Фонтаны работают на пустых площадях, дворцы с выключенной рекламой на фасадах выглядят величественно. Кричат чайки и звучит музыка в машине.
Потом все более закопченные дома, более широкие магистрали идущие прямо сквозь дворы на высоте третьего этажа, работающие клубы где есть разбавленный алкоголь, наркотики, девочки и смерть для неосторожных. Узкие окна за забитыми тряпками в щели ставнями светятся до сих пор используемыми здесь низко ваттными лампочками, работают телевизоры и слышны крики скандалов. Мы проезжаем грохот разбиваемой мебели и плач детей. В таких районах всегда есть дети. Много, грязных, жующих из обслюнявленных пальцев лежалые конфеты. Дети богатых районов учатся в Британии или в Штатах. Они давно взрослые и знают разницу во вкусе по винным регионам и оттенкам нот аромата трюфеля.
Мы едем дальше, вдоль моря, по высоким мостам через горы и небольшие города, луна бликует на водной глади и исполинских спинах лайнеров.; Замершие пальмы добавляют на улицы южно-европейских городов экзотики.
Снова горы, долины с мерцающими под мостами реками и небольшими поселениями. Старинные фермы в предгорьях, ровные поля, на которых почти никогда никто не пасется.
Мы приезжаем в небольшой город, расположенный между крупных мегаполисов и достаточно высоких гор, в низине, отчего пустынные улицы застелены желтым туманом. Этот город какой то не живой и не подвижный, и дело не в том, что на ночь в этой стране все закрывается. Сама энергетика этого места – унылое, неподвижное болото, которое медленно обгладывает своих жителей.
Работает всего пара – тройка заведений, конечно же вполне грязных и нелегальных, странно смотрящихся на этих замерших улицах с опущенными роллетами. Мы заходим в одно из них – вывеска не горит, при входе люто пахнет травой, слышен женский смех и мужские вскрики с последующим ржанием. Грязь умеет просачиваться и распространяться как зараза. Грязь разносят люди, приносят с собой в мыслях и карманах, во взглядах и руках.
Народу много, сюда приезжают из соседних городов с нехваткой развлечений, в итоге разношерстная публика в душном помещении стоит под табличками о запрете курить и дымит. Все шарят взглядами друг по другу и не обходят вниманием нас. Я вдруг понимаю, как соскучился по северной Европе, с ее правилами, дистанцией между людьми и чистотой. Здесь у меня начинается приступ брезгливости. Он незаметно сжимает мое плечо, извиняясь гворит, что это быстро и подводит к барной стойке.
Я знаю, что это место не для тебя. Но побудь со мной.
Как знать, иногда люди, выросшие в грязи, очень глубоко ее прячут. Выстирывают особым, искрящеся – белым порошком, оставляя едва заметные, размытые, светлые пятна, которые незаметны. Иногда, такие люди сбегают, отказываются от своего прошлого, и по ним никогда не скажешь, что было в их жизни до, но они прекрасно знают правила этого мира безразличия, лжи, низких цен за опыт и жестокости.
Она задела меня волосами, жидкими, крашенными в блонд, убранными в подобие прически. Раз на баре, два на танцполе, раз в зале возле курилки, под знаком, с перечеркнутой сигаретой. Я не выдержал и поймал пряди пальцами у своего лица. Она повернулась, улыбаясь вздутыми губами, липкими от блеска на круглом лице.
- ой, что это вы?
- вы меня уже не в первый раз задеваете.
- правда? Ну от этого еще никто не умирал.
Интересная жизнь у тебя, раз ты меряешь только степенью смертельности, а не удобства. Что то вроде законов выживания а не вежливости.
Юбка в пайетках трещала на массивных бедрах без перехода в талию, прозрачная рубашка прилипла к обвисшей груди. Неудобные копытообразные туфли, целлюлитные столбы вместо ног. Какой ни будь захудалый город в восточной Европе. Ребенок или два. Почему то татуировка в виде балетных пуант на ноге. Хотя судя по массивным плечам скорее пловчиха в прошлом.
- волосом можно рассечь сетчатку глаза.
- правда? - ее глаза округлились, в мозгу происходила смена плана действий с "флирт" на "оборона". Но моя внешность стопарила этот процесс.
Не правда. Просто мне неприятны прикосновения. Понятно, что их не избежать в ночном клубе, и я совсем не против обнять ту малышку с плоской грудью, неестественным прогибом спины и явными афроамериканцами в роду. У нее такая задорная, глупая улыбка и круглая задница, что мне подходит.
Или вот эта, с неправильным прикусом, который делает ее интересней, но не хуже. Такое прекрасное лицо, стервозное, точеное, и даже каре ей идет. Слишком массивное тело для такой аккуратной головы, но в ней столько естественной, текучей сексуальности, что это простительно.
Или вот эта утонченная в полностью закрытом брючном костюме, который скрывает не красивые ноги и конечно не в лучшем состоянии зубы, но она хотя бы естественна. Чего не скажешь о пачке бабищ с пластиковой грудью, отпиленными носами, не закрывающимися варениками вместо губ и очевидными инъекциями, разлагающимися под кожей.
Надо крепко выпить, что бы заинтересоваться.
Как и двумя геями не первой свежести, отчаянно молодящимися, низкими, в облегающей одежде и с закрашенной лысиной под жидкими волосами. Стреляют маленькими глазками в нашу сторону, пытаются сделать обездвиженным ботоксом лицом какую то привлекательную гримасу, поправляют свои выстриженные и подкрашенные брови, сидят в завлекательных позах.
Завлекательных если тебе не 50 и ты не весишь под сотку.
Меня касается бедром мой спутник, становясь рядом за баром, пожимает плечами, показывая типа "вот такая ***ня".
Но мы по делу.
Интерес сосредоточен на одном человеке, и вот то, что он сто процентов гетеросексуал, как раз очень жаль.
Всегда у меня был пунктик на таких. Умных, мизантропирующих, с не первой стадией МДП и силой сопротивляться до последнего, делая по своему. Со страстью к жизни и умением жить. Его жестко кидали партнеры по бизнесу, женщины, и в целом судьба. Возможно, все это осталось отпечатками татуировок на его кистях и наверняка под одеждой, но он, в отличии от многих застегнут на все пуговицы. Может, еще потому, что он плотно сидит на кокаине. И это нам на руку. Как и то, что в клубе и у клуба нет камер. Нелегальное заведение с несколькими выходами, с тайными комнатами и известный перевалочный пункт для наркотиков.
Я рассматриваю хозяина заведения, отставив отвратительно горький, из явно давно не мытой кофе машины кофе, делаю символический глоток нечеловечески разбавленного алкоголя.
Сложно вывести отпечаток грязи. Даже временем, деньгами, она как отрава плесенью расползается по ровным строчкам пошитого на заказ костюма и поражает безвкусицей интерьер спальни. Ее сложно выстирать, вывести, вычитать, можно только переработать ее в закалку и силу. Ему почти удалось заставить работать грязь на себя, но она всколыхнулась, и была готова вот вот его поглотит.
Его персонал действительно работает, хотя здесь это не принято, стоят, внимательно смотрят в зал и бегают, если нужно. Он и сам следит за всем, если надо - вытаскивает пьяных гостей из раздевалок, отлавливает синих девиц, намылившихся вслед за своими парнями в мужскцю уборную. Два здоровяка на входе, такой особой, черной черноты, сливаются с тенями в углах и оттуда следят за порядком. Маленький, похожий на гибрид лысеющего крота и собаки, помощник бегает и тоже создает иллюзию деятельности. Старший официант, итальянка в возрасте, знающая всех клиентов и относящаяся к ним по матерински как то. Даже если они глубоко возрастные мужики с весом по пол центнера.
Гости все в основном в возрасте, и почти все не только под алкоголем, потому что в 70 просто так не поотплясываешь в три часа ночи. И тем более в 75. Девочки на баре смеются, рассказывая как вчера у одного из гостей просто отказали ноги. Вызвали скорую, довели его, потому что какая скорая в таком заведении. И в общем точно, что он еще придёт. Потому что они ходят годами, десятилетиями в такие заведения.
И все знают босса, а он знает их. С улицы, просто так, сложно зайти. Моего спутника порекомендовали, он уже был весной. Это было необходимо и для того, что бы лично разведать обстановку, и что бы слегка примелькаться.
Я встречаюсь глазами с хозяином заведения. Он не очень похож на местного, слишком серьезный, не жестикулирующий и немногословный. Мне почему то кажется, что он понимает, что это его конец и совсем не против этого. Мой спутник замечает наши взгляды, наклоняется к моему уху, говоря какую то бессмыслицу, пока босс не отводит взгляд, и даже, кажется, не мигает. Я смотрю в ответ, оценивая этот особый вид связи, когда ваша взаимная заинтересованность очевидна, но никогда не будет реализована.
Его отвлекают, свет приглушают еще больше, музыка становиться громче, по обшарпанной сцене пускают пар, начинается шоу, на какое то время мой партнер исчезает и меня буравит взглядом давешняя блондинка, выразительно посасывая шампанское почему - то через соломинку. Я стараюсь не обращать внимания и рассматриваю силуэт кудрявой плоской малышки на фоне извивающихся на сцене актеров. Потом мне между лопаток ложится горячая ладонь моего партнера, я расплачиваюсь с барменом запредельной стоимостью для таких кошмарных коктейлей, и мы уходим.
Достойный сын этого города, грязной, богатой женщины, в одной руке которой – чума, в другой – золото.; Он обернулся от окна, накинутая на голое тело куртка как у американских школьников, блестящая на красивой шее цепочка, сигарета, даже легкая сутулость - все так шло ему. Пижонские, атласные тренировочные штаны сползли совсем низко.
- я никогда не слышал, что бы ты говорил по - русски. - он подошел ко мне, опустился на корточки и облокотился на мои колени.
- я из Швеции.
Он качает головой, улыбается, показывая свои ровные, красивые зубы, слегка расталкивает мои колени, забирая бутылку с бабским лимончелло, которое мы почему то купили в ночном киоске «Табаччерии», и отпивает из горла. Я смотрю как двигается его кадык, и думаю о том, какая прелесть - любоваться, но ничего не чувствовать к человеку.
- и не пьешь. Тебя точно зовут Максом?
- нет, конечно. - я улыбаюсь, пробуя на вкус это ощущение - ничего не чувствовать. Потому что к итальянцам нельзя ничего испытывать, поцелованные крепким; проклятием они все рождены с черной меткой под языком. Грязь, которая рано или поздно настигает.
Случайно увиденный фрагмент переписки в открытом ватспапе подтвердил то, что мое недоверие вполне обоснованно. Пол секунды, что бы увидеть; знакомую иконку фотографии и все понять.
В России снег. Он расстегивает мои брюки, целует в живот, я запускаю пальцы в его длинные, волнистые, густые волосы, закрываю глаза и думаю, ничего ли не забыл сложить в чемодан и как проще - ехать в Лугано или сразу в Женеву.
Иногда мне так хочется сказать итальянцам на русском "Идите на ***". Но я и правда молчу на родном языке, и иногда мне даже не верят, когда признаюсь, откуда я. Оевропеился. Вздыхаю, съезжая спиной по подушке, тело сладко сводит, но это никак не затрагивает то, что происходит в мыслях. Где то сейчас хозяин клуба снюхивает дорожку, которая его убьет. Никогда не доверяй итальянцам, даже если ты сам итальянец. Тебя может настичь изящная вендетта из тюрьмы, в которую ты когда то угодил из за своего нелегального бизнеса и расследование зайдет в тупик, потому что при таком раскладе у тебя слишком много врагов. Низа что не отгадаешь, что красавец, похожий на рок звезду и зашедший развлечься к тебе в клуб вместе со своим случайным партнером; принесет смерть.
Он садится на мои колени, такой приятно тяжелый, горячий, я чувствую пальцами его родинки и татуировки, целую в грудь, дышу таким теплым, приятным запахом, думая, что на последок, видимо, трахаются нежно и как же приятно, что в Европе нет проблем с твоей ориентацией.
Главное очистить его телефон от своих фоток, и надеется, что он не отправил снимки себе же на почту, если они есть. Номер у меня скоро закончит свое существование, имени он не знает, и будем надеется, что меня сложно точно описать. Ну или что его гордость не позволит обо мне помнить. В то, что он так же легко как и я относится к расставаниям мне не верилось. Особенно если расставание это просто исчезновение.
Я надеюсь, тут старые, толстые стены с хорошей звукоизоляцией, и наши стоны не слышны, когда мы перемещаемся на кровать. Вытцевшие фрески смотрят на нас, тусклыми лицами мифических персонажей и зверей, я запоминаю его: мучительно сведённые брови, влажные, раскрытые губы, прогиб поясницы в моих руках, горячую кожу, прикосновение шероховатых от жестких волос, сильных ног к моим бедрам. Английский правда недостаточно выразителен для секса, мало оттенков словесных выражений, мало производных, а итальянский словно не уместен в постели. Хотя казалось бы.
Куда только подевались мастера на такого рода развлечения, именуемые римлянами. Они знали толк а удовольствии и смерти, разве что мой прекрасный, хрипло стонущий в подушку, лепной, словно живая скульптура, сын грешного города Генуя, партнер их потомок. Но вся грязь этого мира главным образом учит тебя никогда не доверять.