Белый флаг всегда пятнают кровью

Ливония 1601 год.

       Шведская крепость Вольмар (когда-то русский города Владимирец-Ливонский) что на берегу реки «Березовой» в те дни выглядела как город, приготовившийся к разгрому и грабежу. Балтийский туманный морозец приглушал голоса и городской шум. Сверху, с редких в городской черте, деревьев сыпался легкий пух инея. Батистовым полотном лежал свежий снег в полях, а в городе, вокруг домов, оно было смято и затоптано. Над редкими кучками жителей, изгнанных победителями из своих жилищ, нависло гнетущее молчание. Люди сбивались в толпу, перекрывали улицу и ждали. Ждали своей участи.

       Время от времени вереницы телег и возков, груженных ранеными, медленно пересекали город. Раненые высовывались из-под попон, потрясая кулаками, изрыгали проклятия жителям и защитникам крепости. В ответ с тротуара на тротуар, с улицы на улицу перекатывался несмелый ропот. Встречный поток телег вез тела убитых. Тут же под конвоем летучих гусар понуро плелись плененные шведские солдаты в лохмотьях. У многих сквозь прорехи видны были кровоточащие раны. Жители молча расступалась перед ними, пропускала, и снова смыкались. Вспыхивали, но тут же быстро стихали короткие стычки - то довольные польские солдаты тащили отвоеванную добычу. Жалование, обещанное королем, увязло где-то в ливонских болотах, а села и деревни в округе были давно разграблены и сожжены – холод, бескормица, болезни и... дезертиры. Польско-литовское воинство редело и отыгрывалось на беззащитных жителях. Толпа изгнанников росла. Но это не волновало отцов города - не о чем  беспокоиться, толпа вскоре поредеет, рассеется от голода, чумы и военного разорения.

       Местами, поверх смятых тягостным ожиданием людей, возвышались деревянные кресты, хоругви и ...орляные серо-красные (сами поляки считали, что их орлы шиты серебром по красному полю) бунчуки с хищным охвостьем. Это была последняя их надежда, беспомощная и потому бесполезная. Мимо с потрепанными орлами и крестами, в гору, в сторону замка, последнего оплота защитников павшей крепости,  шли польские солдаты с лихорадочно голодными глазами. Они двигались, твердо ступая на захваченную землю, утверждая ударами деревянных подошв свою победу. И свое право на добычу. Людские потоки то застывали на месте посреди улицы, уступая дорогу отрядам вооруженных людей, то текли вспять, подчиняясь страху и неведомым командам. Кресты? Но жители и защитники поверженного города были упрямыми протестантами, убежденными в неприступности крепостных стен. Победители же - не признающие преград ревностные католики. Свой боевой опыт поляки получили в полевых схватках с московитами и татарами. Осадные войны летучих гусар короля раздражали убогостью военной добычи. И потому у первых не могло быть надежды.

       У моста через Кейюву толпа горожан настороженно прислушивалась к далекому грому орудий. Промороженная земля  гудела и стонала, как от незримой поступи гиганта. Внимание притягивало действо на мосту. Узкий, не предназначенный для такого скопища, его с одной стороны осаждали полчища голодных женщин, детей, слабых стариков – беженцев - теперь уже бродяг всех племен и всех сословий, а с другой сюда гнали полоненных защитников крепости. И те и другие видели, как в большую полынью под мостом сталкивали тела убитых – и шведов и поляков. Последними под воду ушли трупы искалеченных лошадей. Водный поток затягивал их под еще тонкий лед, а через сотню метров тепло тел утопленников растопило лед, и река успокоилась под их покровом. Осада завершилась.

       Большинство погибших шведских пехотинцев были необученные рекруты. По-крестьянски неторопливые парни, исполняющие приказы после раздумий, но и без сопротивления - так в деревнях ведут на убой годовалых бычков. Так они шли в бой, так и теперь неторопливо отправились в последний путь к морю.

       Все они были в простой крестьянской одежде. Свои лица, обезображенные страданиями и страшными рублеными ранами, они укрывали в потемневшей от их крови воде. У иных разорванная одежда обнажала искалеченные руки, спины и плечи. За городом, где быстрое течение размыло глинистые берега, из глубоких омутов торчали верхушки упавших и уже обезлиственных деревьев. И тогда из тел образовывались заторы.  Новые тела медленно вращались вокруг и намерзали поверх ранее приплывших. И на отмелях, заваленных топляками и корягами, трупы цеплялись одеждой за торчащие ветви и корни.  Уцелевшие ели, что еще свисали с крутых, но слабых берегов, создавали глубокую тень. И в этой скорбной тени кружились в водоворотах навсегда умолкнувшие крестьянские парни. По заросшей хвойным лесом долине, река уносила их тела. Также раздумчиво, терпеливо и обреченно. Еще немного и они пропадут в зыбучих придонных песках «Березовой», так с ливского переводится имя Кейюва. Ныне это Гауя - очень живописная река - национальная гордость латышского народа.

       Одни лишь вольмарские евреи не выходили из своих домов, прижавшихся поближе к стенам цитадели. Окна их жилищ были закрыты прочными ставнями, двери заперты на железные засовы. Тут же стояла охрана. Объяснялось все просто. Делегация отцов города, поднося пану Замойскому ключи от города, понимала, что контрибуции им не избежать. А единственным источником ее могли быть купцы и ростовщики. Последним не пришлось даже объяснять ничего – они были в составе униженной толпы почетных горожан. Радости им это не принесло. И не потому, что это откровенный грабеж. Были, конечно, еще мещане, и про крестьян королевских владений помнили. Но был и опыт прошлых лет, когда власть приходилось одалживать, и делалось это регулярно. Они надеялись на шведскую армию, и теперь в их злопамятных сердцах загорелась жажда мести. Она проявится в дерзких выходках, каких не бывало ранее среди осторожных обитателей закрытых теперь наглухо домов.
       Когда-то и им и шведам было смешно смотреть на горделивых, но обнищавших шляхтичей. Те, получив отказ в займе, высокомерно возмущались: «Если с нами бог, то кто  смеет быть против нас!» И кто? Эти - обычно пассивные и безответные евреи? Дурной то был знак для них. И сейчас, польские солдаты хотели, но не могли проникнуть в их дома. Плохо было то, что от надменных католиков – подданных польского короля Сигизмунда, извечных гонителей сынов Израилевых, - теперь нужно  было ожидать наступления еще худших времен. И не только евреям. И они не ошиблись!

       Всего этого не видел восемнадцатилетний полковник Якоб Делагарди. Как только башни форштадта, не полностью восстановленные еще со времен ливонской войны, выбросили белые флаги, тоже сделал гарнизон замка. Пришлось подчиниться приказу о достойной, почетной, как было объявлено польским полководцем – великим гетманом коронным Яном Замойским – капитуляции. Гетман по-дружески положил руку на плечо коменданта, демонстрируя свое расположение к нему, предложил снять перевязь с мечом и признать поражение. Вместе с Карлом Юлленхельмом положил к ногам победителя свой меч Якоб. Упавшее на грязный, в пятнах пороховой гари и крови, снег белое полотно подняли. Гетман снял железные перчатки, демонстративно вытер свои руки, и усмехнулся в глаза: «Невиновен я в крови защитников сих!»

       Кроме этого унижения, полковника и коменданта крепости объединяло нечто большее. И у того и у другого в жилах мстительно дымились капли королевской крови. Карл Юлленхельм был внебрачным сыном герцога Сёдерманландского (ныне король шведский Карл IX), а бабка Якоба – Яякке так она его звала в детстве -  Карин Йохансдоттир была  любовницей шведского короля и протестанта уже почившего Юхана III Вазы – родного брата ныне здравствующего польского короля и католика Сигизмунда III Ваза. Таким образом, мать Якоба, София Юлленхельм, была побочной дочерью короля, а он его внуком! В Швеции у незаконнорожденных королевских детей была одна фамилия – Юлленхельм. Но следующее поколение было вправе носить фамилию своего отца.
Карл Юлленхельм и Якоб Делагарди с офицерами гарнизона, оборонявших замок, были взяты в плен. Спустя четыре года, освобожденный из польского плена Якоб, мечтавший о достойной его отца воинской славе, был уже не тем восторженным и пылким юношей.