Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 72

      Глава 72

      Филипп и Кристобул долго приводили в чувство перенесённого во дворец царя. Наконец он открыл глаза, посмотрел мимо лекарей и увидел Неарха — критянин приблизился.

      — Как ты себя чувствуешь?

      — Говорю. Слышу свой голос, вижу, ощущаю. И не живу. Смешно. Ха. Ха. — Александр шевельнулся, убеждаясь в том, что может двигаться самостоятельно, и отвернулся к стене.

      Неарх молча переглянулся со служителями Асклепия. Царю надо было поесть, хотя бы немного: два дня у него крошки во рту не было, но, судя по его поведению, даже глоток воды ему не был нужен.

      Еду и питьё всё же внесли и поставили на стол — об этом Александр мог догадаться по звукам за своей спиной. В былое время он от всей души обругал бы вошедших без позволения, раскричался бы и пригрозил страшной карой на тот случай, если ему и впредь осмелятся мешать, но теперь он просто лежал — лицом к стене.

      Неарх постукивал зубами, задумавшись. Втянуть Александра в разговор было невозможно, ему вообще ничего не было нужно — оставалось ждать, когда царь отойдёт от ступора. «Было бы ему хотя бы менее больно в таком состоянии!» — пожелал про себя Неарх.

      Внезапно Александр вскинулся:

      — Костёр ещё горит?

      — Нет, ты долго был в беспамятстве.

      — А дым? Дым над костром? Ещё клубится? — Александр вскочил. — Почему задёрнули занавеси? Я хочу видеть. — Он бросился к окну, но споткнулся на середине пути и упал бы, если бы вытянутая рука Неарха не приняла на себя грудь царя.

      — Александр. Успокойся. Через это надо переступить, а ходить ты можешь, пусть и спотыкаешься от слабости, — значит, и перейти сумеешь. Будь же мужчиной! Тебе передо мной не стыдно? — я целый день тебя на руках таскаю, — попробовал пошутить Неарх.

      Но Александру не было стыдно, он вообще думал о другом. Смотреть на дым костра уже расхотелось: на ум пришло другое — и царь, снова бросившись в постель, начал приговаривать:

      — Ничего, ничего, у меня осталось, у меня есть. Я никому, но тебе покажу. Раз ты меня целый день таскал, ты имеешь на это право. — Александр посмотрел на критянина и хитро улыбнулся, гримаса его нисколько не отличалась от ужимок умалишённого.

      «О боги! Да перестаньте же вы! — со смертной тоской подумал адмирал. — Ну сколько же можно?»

      — Хорошо, ты покажешь, но сначала поешь, а то от слабости не найдёшь то, что хочешь показать, и перепугаешься зря.

      — Нет, — протянул царь всё с той же хитринкой, но теперь уже в интонациях. — это всегда при мне, это всегда рядом, это искать не надо. — Александр вытащил из-под подушки кожаный футляр и раскрыл его. — Смотри, это его волосы. Видишь, какие красивые? И я ещё не пересчитал их, — тон царя сменился на торжествующий. — Отныне у меня есть дело, буду считать. Сейчас уже смеркается, или облака… В общем, темно. А завтра на рассвете, с утра, повернувшись на восток, пересчитаю до последнего. — Вид каштанового локона полоснул по сердцу Неарха, царя он отрезвил — Александр закрыл футляр, положил его рядом с собой и, снова отвернувшись к стене, прикрыл его рукой. — Когда я умру, ты забери его, оставь у себя. А то они будут делить империю — и затопчут в азарте, а так нельзя.

      — Хорошо, Александр. Я возьму. Спасибо. Но только при одном условии: поешь.

      Александр посмотрел на критянина с укоризной:

      — Я тебе подарок, а ты меня мучишь.

      — За подарок я поблагодарил, а за отсрочку взыщу, — улыбнулся Неарх.

      — Дал бы мне кинжал — и не было бы проволочек.

      — Мы ведь уже это обсуждали. Ты меня знаешь, я всё равно не отстану. И знаешь что? Я сейчас тебе передам поднос, а ты будешь есть и рассказывать, как тебя Гефестион кормил после твоего купания в Кидне. Помнишь?

      Александр посмотрел на флотоводца благодарно: старый друг давал ему возможность усладить жестокую годину воспоминаниями о том времени, когда Гефестион был рядом, когда он был ещё… — Александр вновь шарахнулся, не дерзнув обозначить обрывок мысли словом, он безумно устал от своих метаний, но уже не удивлялся муке, зная, что счёт за семь последних лет боги взыщут с него до последней царапины Филоты и даже до приложенной к стене головы Кассандра…

      Несколько дней Александр не выходил из опочивальни, предаваясь грызущей тоске, но даже те передышки, которые давал мозг, останавливая поток отчаяния, не были светлыми промежутками.

      В 331 году до н. э. оракул в Сиве поведал царю Македонии то, что он сын Зевса. Откровения оракула Амона Александр принял, как призыв к действию в возложенной на него миссии: объединить в мире всё и вся, стать единой владыкой единого человечества, но как Александр мог стать им, когда по натуре был воином, а по способностям — никак не правителем? Как он мог прекратить войны, когда их ведение было его сутью, когда в первую очередь именно они двигают прогресс и развивают цивилизацию далее? Не мог тогда никто понять этого, и не за что винить маленького мальчишку, гордо бросающего вызов установлению и естественной поступи человечества вперёд, — разве что в восторженности, но как быстро она спала и обернулась бессмысленным кровопролитием! И как горько усмехнулся бы любой, если бы услышал, что именно в том, от чего Александр отказывался, но должен был принять, и есть естественный ход событий, и большее свершаемое зло на данный момент в данном месте и есть единственно оправдываемая будущим благом модель поведения?

      Он лелеял планы, несравненно более великие, чем существовавшие ранее, родившиеся у других. Его мечты возносились над жалкими привычками греков, сидевших по своим полисам и почитавших только своих богов. Все боги, вся земля, подвластная ему, единение под своей дланью в смешении культур, наций, языков и верований всех людей были его целью — но разве мог он знать предел своим годам и силам человеческим, разве мог заглянуть в далёкое будущее и увидеть, как раз за разом осыпаются сотни попыток собрать вместе несобираемое, обваливая мечту и помыслы о мультикультурализме? Никто не хочет стать безликим и затеряться в расползающейся аморфной массе — ни один человек, ни один народ, ни одна культура, ни одна система ценностей.

      Его вело страстное желание любви к себе, он хотел повелевать, не внушая страха, он хотел, чтобы перед ним склонялись в обожании, а не в ужасе от звона его оружия. И тут Александра ждала неудача. Не все были одинаковы, не все хотели склоняться и прежде всего — свои же соотечественники, македоняне. А после шли те же самые греки, признававшие простирание ниц только перед своими богами и вечно державшие для варвара-македонянина камень за пазухой. Как выяснилось впоследствии в Индии, не только европейцы скептически отнеслись к божественной сущности великого завоевателя. Разлетелись в дым мечты и о правлении без страха, и о всеобщей любви и о признании себя богу равным… Да, его провозгласили таковым, и сам он поверил в это, но все ли были с ним согласны?

      Его вело чисто языческое учение о божественной монархии, освящавшее власть восточных царей, египетских фараонов и позже — римских императоров, когда кесарь становится равным богу. Но отождествление Кесаря и Бога не состоялось — вернее, принималось окружающими скрепя сердце, под нажимом или по необходимости удовлетворения личных интересов. Должно было пройти время, чтобы Александр, умерев, стал легендой. Притягивающий к себе восхищённые взоры уже более двух тысяч лет и уже по одному этому могущий претендовать на введение в пантеон небожителей. Но это нужно было ему при жизни…

      А не оправдавшая его ожиданий жизнь никак не уходила, сколько он ни призывал мойр оборвать её, — что Александр мог поделать?



      Прошло несколько дней — и царь вышел из спальни. Движения его были неуверенны — в глазах, напротив, обозначилось упорство, засевшая в голове идея заставляла их гореть мистическим потусторонним огнём.

      Александр отвёл Неарха в сторону:

      — Мне было видение. Гефестион не хочет, чтобы ему строили храм в Вавилоне, он не любит Персию. Он мой бог — я тоже разлюблю Вавилон. Теперь, когда его тела, — голос царя дрогнул, — больше здесь нет, — всхлип снова прервал фразу, — меня здесь ничто не держит, но я знаю, что мне делать. — И Александр обвёл присутствующих мрачным взглядом. — Сегодня вечером военный совет.

      После того, как тело любимого стало пеплом, Александр возненавидел Вавилон точно так же, как Экбатаны: северная столица убила Гефестиона, главная — унесла последнее, что привязывало царя к этой земле. Собственно говоря, и без этого одних страданий, испитых сыном Зевса, было в избытке для того, чтобы отвратить его некогда восхищённый Вавилоном взор от пестроты, зиккуратов и прекрасных дворцов достославного города.

      Александр распорядился прекратить строительство храма умершему в Вавилоне и написал Клеомену, чтобы к возводимому в Александрии святилищу прибавилось ещё одно. Второй храм Гефестиону царь задумал заложить на острове Фарос. Сын Аминтора был счастлив со своим любимым в Египте, в последний раз счастлив по-настоящему — пусть же храмы в его честь освящают эту страну, а не подлую коварную азиатскую. И сам Александр в Вавилоне не останется. Он пойдёт в поход в Аравию — тут Александр хитро улыбнулся. Он пойдёт в Аравию, одна часть армии отправится морем, то есть поплывёт по Персидскому заливу, а сухопутная экспедиция, возглавляемая царём, пересечёт огромный полуостров в его северной части — и выйдет к Египту. Александр посмотрит, как идёт строительство, в храме, пусть и не построенном до конца, принесёт жертву своему любимому и торжественно пообещает в его честь обогнуть египетскую, ливийскую, эфиопскую земли, уйти морем на юг, вернуться по Большой воде к Европе, пройти через Геракловы столпы в Срединное море, покорить Иберию, Карфаген, Сицилию и Рим и достичь Македонии — там Александр и остановится, то есть смерть остановит его гораздо раньше, но не в Вавилоне, а в пути к любимому, в пути на его и Александра родину. «Ты поддержал бы меня, Гефа, правда? Теперь, когда здесь тебя нет, я поеду к твоим храмам, к хранилищам воспоминаний о тебе, к зданиям, воздвигающимся твоей памяти и в твою честь. Я умру, я уеду отсюда. Ты в душе моей навсегда — и пусть я умру в пути к тебе. Как же я раньше не понимал, что мне делать? — зато теперь мне всё ясно».



      — Мы давно не обсуждали поход в Аравию, — оповестил Александр полководцев, собравшихся вечером на совет. — Неарх, корабли готовы?

      Критянин предпочёл своё удивление не обнаруживать:

      — Да, Александр. Все твои распоряжения выполнены.

      — Отлично. Я проведу небольшую предварительную разведывательную операцию. Мне лично надо знать, с чем именно придётся столкнуться армии. — Александр посмотрел на Певкеста.

      — Двадцать тысяч воинов прибыло, Александр, а также тапуры и примкнувшие к нам коссеи.

      — Хорошо. Завтра же я отправлюсь по Евфрату в Персидский залив. Неарх, распорядись, ты пойдёшь со мной.

      Царь вышел, полководцы только недоумевающе переглядывались. Что творилось в голове Александра, не понимал никто, но было предельно ясно, что трогаться с места в том состоянии, в котором пребывал сейчас царь…

      — Смерти подобно, — вырвалось у Леонната.

      — Он только её и ищет и никак не может поймать, — добавил Пердикка.

      Неарх, опершись локтями на стол, сплёл пальцы и прижался к ним лбом. Костёр унёс Гефестиона — Александр потерял все ориентиры. Ни Леонната, ни Пердикку, ни Селевка, ни Птолемея Неарх не осуждал, хоть и догадывался о том, что они все мечтают поскорее избавиться от своего безутешного правителя. Они говорили правду; даже пожелание царю смерти как избавления от ежечасно терзавших Александра мук было милосердием: сын Зевса и так умирал на их глазах от изнеможения.

      Естественно, желание Александра отправиться в поход было сумасбродным, даже если принять во внимание, что он не знал размеров африканского континента, который хотел обогнуть, что не имел представления об истинной мощи Карфагена и Рима. Естественно, в его вспыхнувшей ненависти к Вавилону, в его стремлении уйти из него можно было уловить крайнюю непоследовательность, но в голове царя, либо действительно тронувшегося умом, либо очень близкого к сумасшествию, всё выстраивалось в стройную логическую систему. Он рвался к тому, что было близко Гефестиону, он хотел обставить свой путь героическими поступками — в честь любимого, он намеревался сделать ради этого огромный крюк — сообразно силе своей любви к усопшему; любовь к Вавилону, обернувшаяся ненавистью после того, как гигантский костёр унёс прах сына Аминтора к небесам, тоже имела обоснование: мучения царя, его бдение у драгоценного тела от зари до зари подводили его к неприятию, и страшная пустота после сожжения явилась последней каплей к только лишь кажущемуся мгновенным преображению приятия в отвращение. Начавшийся развал империи, тоже имеющий долгую предысторию, дополнительно этому способствовал.

      Оценивал ли Александр неимоверную трудность, все затраты сил, времени, жизни людей, денег, которые последуют после выхода в поход? — трудно сказать. Он шёл к своей смерти — любой ценой, только бы побыстрее и, возможно, с большей славой. Он ненавидел не только Азию и свою империю, бывших, настоящих и будущих врагов — он ненавидел жизнь и прежде всего — свою.



      ««…Вызов. А может быть, бегство.
            А может быть, сразу — и бегство, и вызов».*

------------------------------
      * Роберт Рождественский. Хиппи.
------------------------------

Хотя побед он не желает, да и не спасается. Зато, в отличие от предыдущих лет, цель ему видна ясно, — думал Неарх. — Он всё равно к ней придёт. Но, может быть, в иллюзии делания чего-то ему мнится, что время идёт быстрее? Или он просто по инерции творит то, к чему привык за последние годы? Что тут определяющее? — сразу не разобраться… Когда всё закончится, сяду за мемуары…»



      Через несколько дней Александр на флагманском корабле эскадры шёл уже устьем Евфрата, до Персидского залива оставалось считанное количество стадиев.

      — Александр, зачем ты это делаешь? — попытался Неарх вызвать своего главнокомандующего на откровенность.

      — Не знаю, Нера, клянусь честью, не знаю. Раньше перед неведомой землёй мои глаза горели ожиданием, жаждой увидеть её, нанести на карты точные границы, свериться со старыми данными, войти, пройти, вдохнуть воздух покоряющейся неизвестности. А теперь… я всё думаю и никак не могу от этого отойти: что если Гефестиона можно было спасти? Если бы я не ушёл тогда, не оставил бы его ради этих идиотских игр… Они были мне нужны? Как же… И странно как получилось: и игр не досмотрел, и его потерял. Если бы я не отходил от него ни на миг, разогнал бы врачей! Я же сам учился у Аристотеля, я кое-что смыслю в медицине… А потом мне приходит на ум, что я всё равно ничего не смог бы сделать, я вспоминаю тот сон, который мне Гефа рассказывал, уверяюсь в том, что всё было предопределено. Я мечусь в этом заколдованном круге, не могу выйти. Я бежал из Экбатан, где он умер, из Вавилона, где сгорело его тело, а от себя убежать не могу. А ты как думаешь, а?

      — Наверное, большей частью всё зависит от мойр. И потом… Двенадцать лет походов — что ж ты хочешь? Да и до этого — меды, Иллирия, Херонея. С шестнадцати лет на коне…

      — Не уберёг, не уберёг я его, всё из-за своей ненасытной страсти, а что она мне принесла? Достигаешь, смотришь, забываешь на следующий день — и опять вперёд. Что принесла она другим? Смерть, рабство, разор. Я познавал мир войной. Наверное, это неправильно, но ведь и по-другому нельзя… Да ладно! — Александр устало махнул рукой. — Говорено об этом сотни раз… Ты лучше скажи, у тебя… ну, после… после Экбатан… был кто-нибудь?

      Неарх с удивлением посмотрел на царя:

      — Ты что, постель имеешь в виду?

      — Да.

      — Ну и скачки; у тебя!.. Да, был.

      — А у меня нет. — Александр смотрел куда-то в сторону. — А давай… давай с тобой…

      Неарх усмехнулся:

      — Ну ты выдал…

      — На самом деле! Ну ты пойми, ты же его друг, ты с ним спал, ты ему так нравился! Если мы будем с тобой, он это одобрит! Я уверен, он одобрил бы…

      — Тьфу, что за канцелярщина…

      — Ему бы понравилось!

      — Ты ещё наври, что он тебе во сне приснился и благословил нас на постельные разборки.

      — Ну если он тебе не приснился и это не сказал, должен же он кому-то из двоих это поведать…

      Сомнительный довод адмирал предпочёл оставить без внимания.

      — Но с чего именно я? Гефестион не накладывал на тебя обет целомудрия. Спи с кем угодно — может быть, развеешься… Он не осудит, не волнуйся. Что ты постель с любовью мешаешь?

      — Нера! Мне с любым другим противно, а у вас с ним… ну в общем…

      — Не стоит, — остался при своём Неарх. — Сольёмся — только о нём и будем думать.

      Александр огорчённо вздохнул:

      — Было бы здорово…

      — Это ещё вопрос. Я последую твоему примеру и резко сменю тему. — Неарх выложил на стол пергаменты. — Завтра мы выйдем в Персидский залив. Смотри, это уточнённая береговая линия. А это гавани.



      Увиденный краешек Аравии Александра не впечатлил. Уходя из Вавилона, он бежал от воспоминаний о костре, от своей боли, но, оказавшись вдали от столицы, стал испытывать беспокойство по другому поводу: а вдруг в его отсутствие феоры уже вернулись из Сивы? Вдруг к царю не послали курьеров, чтобы известить о прибытии, понадеявшись на его скорое возвращение? И даже если посланцы с новостями о феорах двинулись вдогонку Александру, он встретится с ними быстрее, если отправится обратно.

      Промаявшись два дня на пустынном побережье, сын Зевса приказал развернуть корабли.

      Вавилон встретил Александра ещё безрадостнее, чем прежде; гонцы из Сивы ещё не вернулись. Царь засел в окружении бюстов и статуй Гефестиона, смотрел на них и считал, считал, считал. Сколько он сам двенадцать лет назад потратил на дорогу от Паретония до Сивы? Сколько заняло возвращение в Мемфис? Как встретил феоров Клеомен? Не похоронила ли гонцов песчаная буря, не убили ли в пути разбойники, не схватили ли, если послы решили проделать часть путешествия морем, пираты? Какой ответ дал оракул, начал ли он вещать сразу или его гласа пришлось ждать неделю, две, более? Нет, Александр уверен, что встретится с Гефестионом после смерти, но ему всё-таки будет спокойнее, если божество это подтвердит.

      Но этого успокоения все ещё не приходило, Александр снова бежал от себя, от настоящего, из Вавилона — на этот раз в болота у западных ворот — те самые, которые помешали ему три месяца назад войти в столицу так, как предлагали жрецы.

      Собрав небольшую флотилию, Александр пустился вплавь по заболоченной местности. Конечно, мощные триремы и квинтеремы в болотах не были нужны — использовали только лодки. Что царь здесь искал, о чём думал, хотел ли осушить болота — неведомо. Он что-то делал — это отнимало какое-то время…

      А приметы меж тем вещали зловещее. Предсказания по внутренностям животных были крайне неблагоприятны: в печени не хватало долей. В скитаниях царя по запрудам сильный порыв ветра сорвал с его головы диадему, она застряла в прибрежных кустах — за ней бросился один матрос и, освободив её из плена зарослей, поплыл к лодке обратно, надев знак царского достоинства себе на голову — чтобы не замочить. За спасение диадемы матроса наградили, за осенение ею своей головы — высекли: диадема на чужой голове ничего хорошего не сулила. Как-то, проходя по дворцу, Александр увидел в тронном зале человека, забравшегося в его кресло. Событие было неслыханным: какой-то голодранец осквернил престол! Ранее злодея ни во дворце, ни в городе не видели — откуда он прибыл, зачем занял место царя, так и осталось неизвестно: ничего вразумительного от злоумышленника не услышали, и, вообще, он более походил на невменяемого, чем на преступника. Но, опять же, какой-то нищеброд-чужеземец на троне оставил тягостное впечатление. В царском зверинце случилось и вовсе неслыханное: лучшего льва ударил копытом осёл — так неудачно для царя зверей, что лев замертво упал на землю. Словно в насмешку над порядком вещей грозного зверя, жемчужину коллекции поразил случайный взбрык упрямого животного, могущего служить разве что тягловой силой…

      Ущербные животные, диадема на чужой голове, трон под седалищем сумасшедшего, проломленная голова льва — Александра словно обирали при жизни, ничего хорошего в этом не было. Да и сам царь, будто во власти злых демонов, умудрился затеряться в болотах: углубился, будучи один в лодке, в какие-то протоки, заплутал в излучинах, запутался в поворотах, скрылся в болотных зарослях — и исчез из виду. Когда вышедшие в мини-экспедицию надумали возвращаться, выяснилось, что царь пропал — это было неслыханно! Всеми овладел ужас — как можно было потерять царя, где он, что с ним? Жив ли или сгинул? Если его унесла чёрная беспросветная глубь, засосала коварная трясина, отравили ядовитые испарения, уволокла неведомая тёмная сила, захороводили химеры, заколдовала злая Кирка*?

------------------------------
      * Кирка (др.-греч. ;;;;;; в латинизированной форме Цирце;я) — в греческой мифологии дочь Гелиоса и океаниды Персеиды (или Персы), как Геката и Медея, представительница чародейства, колдунья.
------------------------------

      Царя искали три дня, десятки лодок прочёсывали болота, едва ли не кидали сети на обследуемые участки, но тщетно — Александр словно в воду канул, по злой иронии судьбы, возможно, в самом буквальном смысле.

      На четвёртый день Александра нашёл всё тот же Неарх: определённо, Гефестион управлял царём и адмиралом с небес и постоянно сталкивал их вместе. А, может быть, просто не хотел, чтобы кто-нибудь ещё видел, как выглядит царь после трёхдневного пребывания на сыром клочке земли без крошки хлеба и надежды выбраться из плена азиатского проклятья.

      — Ну, как отпуск провёл? Отдохнул, нагулялся, проветрился? — осведомился Неарх, отыскав царя, зябко ёжившегося в кустах.

      — Хлеба кусок, — просительно протянул сын Зевса, стуча зубами. — Лето скоро, а холодно…

      — Тебе покрывало нужно в первую очередь. Обернём. — Неарх накинул на Александра одеяло и стал заботливо подтыкать. — Да задницу, задницу-то подними! Сидишь на какой-то кочке…

      — Вот Гефестион после того, как отчитает…

      — Уже обсудили. Хлеб возьми и лопай! — Неарх вытащил из-за пазухи кружок колбасы на куске хлеба и протянул ломоть сыну Зевса. — И как тебя угораздило в эти дебри угодить?

      — Я задумался и не заметил, куда гребу. Мы на берег где-то сошли, решили выяснить, это отдельный островок маленький или он далеко тянется, чтобы решить, плыть дальше можно или надо вернуться. Я края не нашёл, вышел обратно первым, сел в лодку — и уплыл, думая, что нагонят по берегу. А они, наверное…

      — Ври, ври! Небось, вспомнил Гефу, решил нарыдаться в одиночестве и всех отослал, а потом начал грести куда глаза глядят.

      — Я же тебе говорил, мне флотоводец рядом необходим…

      — Промывщик мозгов тебе необходим. Лопай, лопай и перестань зубами стучать, а то язык прикусишь. — И Неарх обнял страдальца, чтобы унять его дрожь.

      — И то через одеяло, — обиделся Александр. — Ты бы хоть взасос меня поцеловал, жестокосердый…

      — Ещё чего! Тебя, такого чумазого, от которого к тому же колбасой несёт!

      Продолжение выложено.


Рецензии