Яйцо Крокотавра 3 глава

Глава 3. ДРЕВНИЙ СЛЕД КРОКОТАВРА

Находки в тот же день были инвентаризованы в музее. Только черепки легли в ящик, а алмаз - в сейф. Никто, кроме ученых, не обратил бы внимания на любые предметы бытовой материальной культуры. Но драгоценные камни и металлы всегда вызывали ажиотаж. По правилам теперь следовало ставить возле ям милицейский пост и снова приступать к работам. Жеребов был, конечно, в дурацком положении и несколько раз в течение дня думал о том, насколько прав был Сорин. Скормить рыбам... Скормить рыбам? А если там будет еще десяток алмазов? А если обнаружится все остальное? Да и вообще: выбросить или скрыть - чисто гипотетическое желание, в которое можно позволить поиграть воображению, но которое невозможно, недопустимо даже помыслить осуществить в реальности.
Прочитав акты, директор музея-заповедника Елизавета Борисовна Петух (в девичестве - Кумова) сначала побледнела, а потом побагровела. Достала пачку “Стюардессы”, закурила, обреченно как-то покивала головой, хлопнула по столу ладонью и начала накручивать телефон. Жеребов удалился в свой плотно зашторенный кабинет, заперся, включил вентилятор, сел в кресло, положил ноги на стол и блаженно потянулся. Как же это замечательно: перевалить все технические вопросы на Лизу и выключить в мозгах любые остатки общественного сознания. Но блаженствовать долго ему не дали. Загудел селектор и проскрипел голосом старого алкоголика, но с интонациями директрисы:
- Гурий, достань из шкафа чистую рубашку и галстук, поедем на разгон к начальству.
Когда они шли по длинному прохладному обкомовскому коридору, Жеребов пытался представить себе, как повернется беседа. Снова вспомнил Сорина, и снова пожалел, что никогда не сможет следовать его советам, хоть историки и не дают, как медики, профессиональных клятв (иначе в большинстве стали бы клятвопреступниками). Теперь он сам раздает козыри тем, кого изгнал с острова благодаря всесоюзному газетному скандалу. И прилетят наглые эльфы с лопатками, щеточками, щупами и прочим инструментарием. И пойдет карнавал амбиций. Пусть! Пусть копают! Но дальше пригорка он их не пустит. И никакой техники!
Секретарь обкома по идеологии Бычков, к которому они направлялись, был человек из неожиданных. Он любил, чтобы его посетитель не догадывался, пан он или пропал. Широколицый, со скошенными к носу глазами, он мог служить отличным натурщиком для художников, рисующих антиалкогольные плакаты. В левом его глазу светился ум, в правом - веселое, а иногда унылое коварство. Он мог с вельможной надменностью принять решение, ни к чему его самого не обязывающее, но вредящее делу и уничтожающее человека лишь за то, что тот вошел в высокий кабинет с неправильным выражением лица. Он мог с широкого плеча поднять на пьедестал и совершенно безнадежное, даже ненужное дело, окружив его рекламой, моральной и материальной поддержкой. В далеком прошлом Бычков был школьным учителем, потом завучем, потом секретарем райкома партии, и далее везде. Он любил на крупных совещаниях (партхозактивах) поднять нерадивого руководителя, рассказать народу анекдот из жизни этого руководителя, а потом назидательно поднять палец и сообщить: “Двоечка вам, Иван Иванович, садитесь”.
Однажды Бычков заставил потеть перед всем честным народом председателя колхоза имени ХХ съезда КПСС Николая Ильича Пискунова за отсутствие наглядной агитации на полевых станах накануне уборочной. Надеюсь, хоть это осталось у вас в исторической памяти! Наглядная агитация - это набор лозунгов, который должен украшать полевой стан, машинотракторную бригаду и красный уголок (буде таковой имелся). Лозунги в разные времена были такие: “Принимай, Родина, наш трудовой подарок!”, “Слава КПСС!”, “Все, что выращено, уберем без потерь!”, “Решения съезда КПСС - в жизнь!”, “Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!”, “За себя и за того парня!”, “Коммунизм - это молодость мира, и его возводить молодым!”. И так далее. Иногда это сопровождалось конструктивистским изображением Ильича (то ли в виде отдельно висящей головы, то ли в виде красной фигуры с выброшенной вперед рукой, каковая удивительно напоминала “пифагоровы штаны”. Иногда на плакате были (обязательно красные) профили юноши и девушки, впечатанные друг в друга. Такая, видите ли, соцартовская камея.
От партийных и комсомольских органов накануне уборочной по селам ездили сотни инструкторов, проверяющих наглядную агитацию и попутно выпивающих декалитры горилки, съедающих за подготовительный сезон штук эдак 80 коров и за сотню свинок, попутно оплодотворяющих активную молодежь и делающих, в зависимости от качества приема, положительные либо отрицательные отчеты. Впрочем, среди проверяющих встречались убежденные язвенники, трезвенники и девственники, работавшие за идею и вынюхивающие наличие отдельных вопиющих недостатков в агитационно-пропагандистской работе. Именно такой вот гусь и спикировал на колхоз имени ХХ съезда КПСС. И теперь Николай Ильич Пискунов стоял посреди зала, утирал пот огромным платком и согласно кивал. А Иван Алексеевич втолковывал ему с трибуны, что комбайнер без наглядной агитации будет ночью по “Спидоле” чуждые голоса слушать. И вдруг Пискунов возразил:
- Ночью комбайнеры спят без задних ног, да и то не больше двух часов. Некогда им плакаты рассматривать и “Спидолу” слушать!
- Ах, вон оно что, - тихо так прошелестел Бычков, а зал оглянулся на Пискунова сочувственно, как на контуженного. - Мы-то полагали, что это недочет, халатность, а у тебя, Николай Ильич, есть и идейные обоснования. А где твой комиссар? Где парторг? Ну-ка, доложи Федор Захарович, как ты проморгал измену в наших рядах?
Качая головой, будто его ветром поддувало из стороны в сторону, поднялся колхозный главный инженер Гунский, выполнявший также функции не освобожденного парторга.
- Никакой измены. Все будет сделано.
- А-а-а! Посмотрите на него! - закричал Бычков. - Он нам глаза замыливает. Двоечка вам обоим! Двоечка с минусом. Завтра чтоб были у меня с докладом об исправлениях недостатков. И завтра будем решать, что с вами делать. Двоечка. Садитесь, не маячьте.
И тут Пискунов неожиданно для всех заорал:
- Двоечка, говоришь? Ты мне двоечку ставишь, Иван Алексеевич? Может, еще и в дневник запишешь? Может мне с родителями к тебе прийти? Так я выкопаю, у меня цвинтарь* под окнами. Выкопаю и привезу! Ты мне, сукин сын, сегодня день вычеркнул из жизни, да еще на завтрашний покушаешься? В ЦК поеду. Ты меня знаешь. Я тебе устрою наглядную агитацию.
- Видите, как проняло! - холодно улыбнулся Бычков, знавший, что Пискунов возит копченую домашнюю колбасу и рыбу как в Киев, так и в Москву, а еще по осени гонит туда же машины с “антоновкой”. - А зачем, товарищи, скажите, попу гармонь, а? Сделай вовремя - и никаких разговоров. Переходим к следующему вопросу...
Такой человек. Его терпели. Начальство шутило. Однако, совещание - это совещание, а кабинет в присутственном месте - совсем другое дело.
“Олофа, - неожиданно шевельнулось в голове у Жеребова. - Не казни, олофа Бычкове, яко аз пришед челом бити по острове, ибо сей есть живот не токмо мой, но и твой, и чадей твоих”. Гурий тряхнул головой, запретив себе ерничать даже в мыслях, иначе нужное выражение лица не слепится. Впрочем, была причина, по которой именно Бычков его не мог пальцем тронуть...
Елизавета Борисовна шла чуть впереди, и ее твердые крупные бедра перекатывались под платьем. Почему она не вышла замуж за человека с фамилией Конь? Конь бы ей подошел гораздо больше, чем Петух. И неужели возможно любить коня в юбке? Бр-р-р! Однако же был грех...
- Задали вы нам задачку, Гурий Викторович. Прямо тиран. Пущать - не пущать... Мы отправили ленинградских и киевских товарищей - и с Богом, не в обкоме будь сказано. Теперь вы велите всем возвращаться. А поезд ушел! А каналы финансирования закрыты! А фонды перераспределены! Что будем делать? Писать статью в “Правду”?
Бычков сиял. Ему нравилась ситуация, в которой задиристый “комендант” оказался зависим от обстоятельств, им же созданных.
Елизавета Борисовна понимающе и чуть подобострастно кивала, но лицо ее не могло скрыть радости, потому что поступления в ее музей были необыкновенно хороши, потому что, несмотря на предисловия, деньги найдут, зашелестят публикации, музей снова, хоть на время, станет центром, то есть местом, куда ставят ножку золотого циркуля.
- А что же я должен был сделать? Присвоить алмаз?
- И хотя бы! - рассмеялся Бычков. - Мы с Лизой Борисовной закроем глаза, правда?
Та лишь хмыкнула и покачала головой.
- Странно у нас с вами получается, Гурий Викторович, - сказал Бычков. - Работник вы хороший, а сработаться с вами трудно. Никак в такт не попадаем. А хорошо бы в такт работать, а? Ведь не в такт - только зубья в механизме ломать. А? - и он весело, невпопад рассмеялся.
- Здорово! - бросил короткий смешок и Гурий. - Это вы здорово говорите: в такт и не в такт. А позвольте мне заявления об уходе не подавать, Иван Алексеевич? А? - Жеребов продолжал поддерживать интонацию, но лицо его было каким-то лениво каменным.
- И не нужно! - по-бабьи всплеснул руками Бычков. - Где гарантии, что другой не будет еще беспокойнее? А вдруг негодяй? Он ведь и впрямь тогда камушек в карман, а? Нет? Ведь теоретически и вы могли найти три, а показать один! А? Нет! Вы не могли! Вот за это я вас и уважаю. Мы тут посовещались и решили факт находок законсервировать. Вы их приходуйте, но ни в Киев, ни в Москву, ни в Эрмитаж, ни англичанам - никому ни гу-гу. Мы смешно будем выглядеть.
Елизавета Борисовна явно скисла, про иное ей мечталось. И она сделала попытку спасти ситуацию:
- А если, Иван Алексеевич, музей своими силами поведет раскопки? Есть Жеребов, есть, наконец, Загульский, чей авторитет...
Она замолчала, словно в немом восторге уловила, увидела, ощутила и прочувствовала  материализовавшуюся работу мысли Бычкова. Такая игра. И Бычков знал правила этой игры.
- Гм, - сказал он и посмотрел левым глазом на гостей, а правым на кончик носа, где, надо полагать, лежало решение; затем он вздохнул, словно бы с сожалением и внутренней партийной твердостью. - Нет. Нет, нет и нет. У вас своих дел мало? Добавим. По линии общества “Знание” каждому сотруднику по лекции. А? Как? Но вот вы, Гурий Викторович, вы наведывайтесь к ямкам-то. Вдруг дождичек еще чего вымоет, а случайная ворона унесет. А? Если что найдете - докладывайте.
Он хлопнул в ладоши, словно поставил точку, и встал. Аудиенция была закончена. Все как бы нормально, все, как и хотелось Жеребову. Но настроение пакостное. Будто в грязи искупались или вошли... как это... в преступный сговор. Такой человек.
***
- Я на остров не поеду, - сказал он ей в машине. - Подбрось на правый берег.
- К Загульскому?
- К нему.
- А не махнуть ли нам в “Швейцарию”? Мне показалось...
- Лиза! Как можно! Взрослая женщина! Мужнина жена! Коммунистка и активистка!..
- Я растолстела, - удрученно констатировала она.
- Не то слово.
- Очень?
- Лиза, если будешь скулить, я подумаю, что ты стареешь. Мне просто нужно сейчас к Загульскому. Если сегодня не увижу, то завтра и подавно в делах утону. А до “Швейцарии” полтора часа ехать. Ты свежа, как кувшинка.
- Понятно. Как старый кувшин, - вздохнула она сокрушенно и засигналила какому-то зазевавшемуся водиле, сделав на обгоне красноречивый жест в его сторону. (К слову, я написал сначала не “водиле”, а “частнику”, но решил, что термин будет дурно истолкован. Слово “частнику” во-первых,  означало, что машина - не грузовик и не микроавтобус, каковые граждане купить не имели права. “Частник” ездил на легковушке, за которой, ежели без блата, стоял в очереди лет 12-15. Во-вторых, на частных и государственных машинах были разные типы номеров, по которым их и определяли).
Дальше ехали молча, и Жеребов даже задремал. А когда показалась красная черепица, под которой сидел, заехав окнами в землю, глинобитный домик Загульского, Лиза тормознула и сказала усмехнувшись:
- Вставайте, граф. Рассвет уже полощется...
Он открыл глаза, улыбнулся, благодарно кивнул и, выйдя из машины, пошел к калитке. По тому, что машина тронулась не сразу, он понимал: Лиза смотрит ему вслед и ждет, что он обернется. Он не обернулся.
***
Загульский. Человек-легенда, к которому коллеги относились, как к ископаемому чудовищу. Подумать только, сам Яворницкий презентовал ему знаменитую клюку-топорик. С дарственной надписью! Археолог-разведчик Мосий Петрович Загульский был живым воплощением той истины, что люди, ведомые страстью, не замечают до времени ни внешних обстоятельств, ни опасностей, ни политических виражей данного исторического момента. Они всепогодны и словно заговорены.
Старик смотрел на мир голубенькими глазками Пана, а в бороздах его морщин гуляли ветры совсем других времен. “Я последний из половцев, остальные стали карачаевцами”, - говорил он, и все понимали: он последний и единственный. Остальные подались в карачаевцы. На многое, если не на всё, у него было свое мнение, подтвержденное не бумагами, а камнями и разными предметами.
Мы со Стасом тоже не раз становились свидетелями его потрясающих интуитивных озарений. Например, топтали пыль на старой степной дороге, и вдруг Мосий Петрович остановился, замер, чуть покачиваясь и поводя носом, словно принюхиваясь. После чего лицо его растянулось в хитрой ухмылке, он поднял палец и сказал: “Ну, хлопчики, поднимите-ка вон тот валун при дороге, я там кое-чего положил 10 тысяч лет назад”.
И мы поспешали к громадному гранитному обмылку, зная, что становимся свидетелями чуда. Когда минут через 40 наши усилия увенчивались победой, мы уже не обращали внимания на исцарапанные руки и перепачканную одежду. Под валуном, на ослепительно белом песке, словно на скатерти, лежали в идеальном порядке с десяток кварцевых скребков для обработки кожи, каменный нож с закругленной ручкой и каменный топор с идеальным, но не доверченным до конца отверстием для рукоятки.
Это было похоже на подставу, на тщательно организованный подлог. Мы с явным подозрением смотрели на хихикающего и потирающего руки старика, который уже доставал фотоаппарат, карту, планшетку для зарисовки. Он работал. Я даже не знаю, существовала ли при других музеях такая должность: археолог-разведчик. Но именно Загульский был олицетворением этой должности.
Бывало, Загульский разводил маленький неяркий костерок под котелком с ключевой водой, а сам, почти и не отходя никуда, срывал веточку чабреца, цветочек зверобоя, тычинку медка, выдергивал корешок  перечной мяты, и еще набирал в ладонь что-то мелкое, почти неразличимое, а затем царственным жестом бросал это в едва закипевшую воду и тонкими спекшимися губами шептал какой-то старинный заговор. При этом Жеребов откровенно скептически ухмылялся, а Стас отворачивался и незаметно крестился, пытаясь отогнать чары последнего половецкого колдуна.
Но тут Загульский поворачивался к нам, поднимал палец и говорил: “Готовьте носы к пиршеству. Сейчас начнется”. И от котелка начинал распространяться дивный аромат, перекрывавший все разнообразные запахи перегретой земли и буйного разнотравья. Степной чай Загульского всегда чуток шипел, и с каждым глотком чувствовалось, как земные силы жадно впитываются кровью. От этого хотелось лечь и смотреть как текут окрашенные близким закатом облака, как прыгают в поднебесье, поджав зеленые коленки кузнечики, как трепещет перламутровыми крыльями стрекоза, и чувствовать щекой гулкую вибрацию родной земли. К тайному этому родному гулу как-то органично присоединялся удаляющийся голос Загульского, певшего давнюю казачью песню. Он уже шел, удаляясь от нас, к грунтовой дороге и дальше, на вспаханное поле, а потом возвращался минут через двадцать, бережно неся что-то в руках.
- Вот, нашел, посмотрите чудо какое. Бронзовый нательный крест с двумя замками и мощами внутри. Чуете, как стучат?
Такой человек...
*     *     *
...Во дворе на огороде его жена, баба Ганя, собирала колорадских жуков с картофельных кустов и привычно обзывала их иродами, гнидами американскими, дидьковыми вонючками и другими красивыми словами. Точно так же невнятно ругнулась она и на приветствие Жеребова, с досадой кивнув в сторону хаты:
- А що йому, дурню старому, зробыться? Сыдыть, як опудало, свойих глэчикив не мае, то чужи з крыхиття збырае* .
Она любила мужа и преклонялась перед ним.
- Пришел все-таки, - сказал Мосий Петрович и потер руки. Он и впрямь из мелких осколков и крошек пытался собрать огромную, заостренную книзу (чтобы легко втыкалась в песок) греческую амфору, применявшуюся для хранения зерна. - Значит, нашел яйцо крокотавра? Нет?! Ага, алмаз - это тоже дело. Значит, не поверил себе? Это хорошо.
После уличной жары в доме было прохладно, даже холодно. Жеребову стало вдруг очень покойно и радостно, будто он попал в отчий дом, где под рукой самые необходимые, знакомые и милые сердцу вещи, где могут оказаться только те люди, которых ты любишь и хочешь видеть. Он с улыбкой наблюдал, как Загульский, оглядываясь, достал из ведра с археологическим мусором литровую молочную бутылку, закрытую просмоленной полихлорвиниловой крышечкой, и наполненную домашним вином, как воровски - под столом - разлил он его по кружкам и заторопил:
- Пей швыдше, у Гани нюх.
Вино было прошлогодним, но до сих пор поигрывало и шибало в нос, как газировка. И вновь появилось ощущение, что именно этой вот домашней шипучки ему и не хватало для полного счастья.
Мосий Петрович прибрал кружки, присыпал бутылку красными амфорными осколками - и тут появилась хозяйка. Худая и смуглая, она стояла подбоченясь и рассматривала мужчин, как зверей в зоопарке.
- Уже разговелись, сукины дети. И прибраться успели. Где ж ты ее ховаешь, хотела бы я знать? Ничего, найду. Хоч бы огурцом закусили, пьяницы.
- Та ничего такого Ганечка, не было. Ты ж, понимаешь, напраслину на нас возводишь. Нам этого нельзя. Мы работаем. Человек вот по научным делам приехал, а ты с глупостями.
- Ну, ладно, - вздохнула она. - Работайте, только закусывайте.
Когда она вышла, Загульский тихо рассмеялся:
- Что я говорил? Нюх на мокрое. Таких баб в старые времена заставляли место для колодца искать.
Он замолчал и с веселым ожиданием уставился на Жеребова.
- Вот этого не надо, Мосий Петрович. Душу мне глазами выжигать не надо. Пришел, покаялся, теперь поклонюсь и спрошу: что там еще, по-вашему, под землей осталось?
Лицо Загульского тут же сложилось в гримасу хитроватой обиды и таинственной настороженности:
- Та откуда ж я знаю, Гурий Викторович, побойтесь Бога, я ж не бабка-ворожея с Петрыщевки!
- Вы хуже, - улыбнулся Жеребов. - Уж и не знаю, какой там дух лукавый вам чего нашептывает, но вы знали и мне не сказали.
- Господь с вами, на вечер черта вспоминать, - мелко и боязливо закрестился Загульский и страшным шепотом добавил: - Мне и так он ночами является, спать мешает. Господи, помилуй!
- Значит, искать больше нечего? - поморщился Жеребов.
- Нетерпение - это от молодости. Почему же... Почти всё на Хортице.
- Как?! - воскликнул Жеребов.
- А вот так! Вы же ученый! Или нет? У вас должно быть элементарное воображение! Вот вы убили княжьего гонца Тошу. Что дальше? А коли олофа сам через неделю-другую заявится и увидит у вас коврики, камушки и болтуна-крокотавра в клетке? Ведь не пощадит?
- Не пощадит.
- Что вы себе оставите? Что припрячете?
- Я-то? Я все в музей отнесу и оприходую.
- Скучный вы человек, Гурий Викторович. И врун. Алмазы вы прикопаете здесь же в доме, ибо обыскать могут. Черный камень, раны затягивающий, - это или мумие, или какой-нибудь минерал, кровь останавливающий. Наверное, мумие. Нужное воину снадобье. Я бы завернул в рыбью кожу и прикопал. Атабан для поднятия мужской силы? Поделился бы с вами да ел по тихому. Чего улыбаетесь? Этого дела много не бывает. А если еще и от лихорадки лечит! Цены нет атабану! Свитки пергаментные... Не нужны они нам с вами. Не факт, что мы с вами грамоту знаем. Бросить в Днепр? Выловить могут. Обязательно к берегу прибьет. А там неведомо что написано. Закопаем. Кожа такой выделки - вещь дорогая. Сгодится.
- Обезьянки, птицы разные... Выпустили?
- Думаю, Тоша без них ехал. Но выпускать опасно. Не безлюдно было дикое поле. И птицу увидят, и зверьков странных. Слава борзее комони. Съели, сожгли, рыбу прикормили. Не знаю, не вижу. А куда бы ты дел “ковры из больших красивых листьев”? Кстати, надо было переводить не “красивых”, а “крашеных”, они крашеные были. Обычные циновки, покрытые охрой и хромом. Полезное изделие,
- Болотце возле Речища. Если его знать хорошо. Если циновки влаги не боятся, то там им и место.
- Подходит! Ах, какой молодец! Подходит! Смотри сюда!
Он вскочил, отодвинул шторку, за которой на огнеупорных кирпичах стоял его матрац, ловко изогнулся и достал какие-то грубые тряпки, плетеные то ли из веревок, то ли из тонких веток.
- Что это?
У Жеребова вспотели руки. Он молча взволновано смотрел на старика, который первым за последние тринадцать веков прикоснулся к этим вещам.
- Узнал?! Узнал! Те самые “лежени з велики листи карасени”! Циновки африканские! Или через африканцев взятые в Юго-Восточной Азии. Не вижу точно!
- Из болота?
- Из болота!
- Шпагой искали?
- Шпага тут не поможет. Залез до пупа в багнюку и ногами щупал. Как тут шпагой...
Шпага Загульского - тоже легендарный инструмент, о котором писали чуть ни все археологические издания в мире. Это действительно шпага из прочной нержавеющей стали. Точнее было бы назвать ее двухметровым разлинованным по миллиметрам щупом. Очень просто: ее осторожно вводят в землю до обнаружения препятствия. Делают замер. Отступают на несколько сантиметров. Новый укол. Новый замер. В итоге вырисовывается контур предмета, помешавшего щупу двигаться дальше. Особенно часто щуп использовали при обследовании стенок раскопа в поиске катакомбных тайных ответвлений.
- Больше ничего не нашли? - спросил Гурий.
Загульский засопел обижено и вернул находки под матрац, задернув шторку.
- Пока ничего. Но теперь я заставляю себя верить, что одна из двух клеток с яйцами крокотавра, находится на острове или где-то в его окрестностях. Так что яйцо допотопной твари следует искать. И это будет находка находок! Ведь первая клетка была вскрыта через 540 лет после написания письма от князя Ошуи к князю Кощею.  Вскрыли клетку в другом конце земли, и яйцо сумело разродиться! Ну! Думай, Гурий Викторович!
Жеребов осоловело смотрел на этого старика, который явно знал нечто еще - и теперь издевался или мстил Гурию за малый восторг по поводу циновок. В голове ворочалась какая-то мысль, что-то на что-то похожее. Так. Даты. 614-й год... Большое движение в Европе. Действительно крупный товарообмен. Грабежи сменяются укреплением государств. Два года назад провинциал Ираклий казнил севшего на престол простого сотника Фоку и сам стал императором Византии, а через 12 лет он же отобьет нашествие аварских славян. Мухаммед уже становится пророком и через 8 лет переедет вместе с последователями из Мекки в Медину. Франки снова сливаются в единое государство... Нет не там, не так, не то...
Мосий Петрович уже разлил бутылку под столом, протянул кружку с шипучкой Гурию, они молча чокнулись и выпили вино. Гурию стало холодно. Через 540 лет... Это 1154-й год. Заканчивается Римская республика. Фридрих I Барбаросса восстанавливает папский престол. В России строят удивительной красоты храмы, пишут книги. Что? Через год родится Чингисхан, которому предстоит за 72 года жизни так жутко перетряхнуть мир, что тень его лошадки до сих пор омрачает чело русина. Стоп. Как его звали? Ведь Чингисхан - это звание, а не имя. “Великий хан”. И все. Великий хан Темуджин. Стоп. Не может быть! “Первого яйца имя на прутьях Джин Тэму, другого же...”. Это совпадение. Сказки. Полная чепуха... Не может быть!..
Вслух же Гурий Викторович сказал другое:
- Доброе вино, Мосий Петрович. Я такого ни у кого не пил. И это же не виноград, и не яблочное. Не пойму. А что касается ваших расчетов, то думаю, что вы ошибаетесь. Так из чего вино?
- Из груши-дичка. Падалка. Они уже на дереве вином пахнут. - Загульский сощурился, и уже не скрывая злого раздражения смотрел на неблагодарного гостя. - Так в чем я ошибаюсь, мой ученый друг. Просветите старика.
- Дело в том, что память вас начала подводить, уважаемый Мосий Петрович. Чингисхан родился не в 1154, а в 1155 году!
- А-а-а-а-а! Ага! Понял! Понял, кто такой Джин Тэму. И наверное подумал, что Драк, действовавший на лядских, то есть польских землях, это мамалыжник Дракула? Так вот и ошибся!.. Ошибся!
- Да не успел я об этом подумать!
- Успел! Стыдно признаться! Ну, ладно. За это следует...
Когда баба Ганя пришла на крики, мужчины уже не скрываясь употребляли вторую бутылку вина, а самой бабе Гене была налита отдельная фарфоровая кружечка. Загульский и Жеребов на самом деле не кричали. Это они пели старинную казачью песню о том, как вел свое славное войско Дорошенко, а неосмотрительный Сагайдачный променял жену на табак и трубку. Баба Ганя степенно подошла к столу, поклонилась, отпила из кружки и, дождавшись нового куплета, подхватила тоненьким, чистым, совсем девичьим голосом:

Мэни, мэни з жинкой не возыться.
Мэни, мэни з жинкой не возыться.
А тютюн та люлька козаку в дорози
Знадобыться!
Гэй, долыною гэ-эй - широко-о-ою -
Знадобыться.

Нет, здесь ему уже не казалось, как это было в начале нынешнего дня, что цивилизации следует искать по мусору. Розовевшее прежде окно стало синим в густых летних сумерках, и три времени, словно три ленты в косе,  органично переплелись: прошлое, настоящее и будущее. Амфора была старше песни, песня - старше людей, а люди - старше нарождающейся ночи.
*       *       *
Будьте благословенны сны, и главный среди них - сон нашей жизни. Мы мыслим так ясно, мы действуем так определенно, мы трудимся, любим, рожаем детей, чему-то учим их, подчиняясь родительскому рефлексу, и в то же время продираемся сквозь туман, из которого выплывают эпизоды бытия. Разве не бывает с вами, что вдруг, словно очнувшись, вы оглядываетесь по сторонам, вопрошая у себя: Что это? Как? Почему я здесь оказался? Где рука, приведшая меня сюда, и как надлежит поступить с рукою этой: отсечь? Или облобызать?
Гурий Викторович уже давно не греб, и легкое изменчивое течение рукавов речища, зависящее от движения Реки и силы ветра, разворачивало нос его лодки то в одну, то в другую сторону. Казалось, все дышало в одном ритме: травы, камыши, вода, деревья и воздух. Небес не было видно, и в сплетенных кронах пели птицы.
“За жизнь в раю мне платят деньги”, - подумал он вдруг, и от этой мысли пошла рябь по ближайшему озерку, а в кронах раздалось негромкое “ффу-у-уфф”: проснулся ветер.
Жеребов взялся за весло, опустил его беззвучно в зеленую цветущую воду, и тут же услышал странное попискивание.  Время птенцов уже прошло, да и пищат они ярче, требовательнее, не так ритмично. Метрах в десяти шевельнулись камыши. Гурий замер, и тут же увидел (или показалось, что увидел в колыхнувшемся мареве) проплывающую над камышами голову Юры Сорина, увенчанную наушниками, из-за которых тот и не почувствовал приближения другой лодки. Теперь, среагировав на взгляд, он медленно повернул голову, встретился глазами с Жеребовым, - и... исчез.
Писк прекратился. Камыши стояли стеной, не выдавая ничьего присутствия.
- Эй! - крикнул Жеребов. - Сорин! Юрий Ильич! Я вас видел! Что вы здесь делаете? Давайте, просто поговорим!
Птицы замолкли на мгновение, а потом снова запели, как не поют в случае опасности. Они не ощущали опасности, а значит, ее и не было. Гурий быстро, уже не сторожась, зашлепал веслами, обогнул камыши, оказавшись в подобии круглого озерца, из которого, словно улицы из питерской дворцовой площади, простирались четыре длинные, сияющие на солнце протоки. Лодка могла уйти в любую, но даже с мотором не успела бы достигнуть края. Может, не было лодки? Может, привиделся ему Сорин, пытавшийся миноискателем обнаружить железную клетку? Ведь и сам Жеребов подумал о миноискателе и собирался съездить в Уральские казармы к знакомому полкашу, чтобы стрельнуть на недельку прибор. Вот и слилось все воедино: воображение, жаркий пар над прохладными рукавами речища и всегдашнее ожидание неожиданностей.
Так он уговаривал себя, но кружил и кружил взглядом, пытаясь понять причину своей уверенности в обратном. Что-то здесь было не так. Какая-то мелочь. Какая-то странность. Наконец он понял. Все головки лилий стояли на месте бело-розовыми нежными пятнышками, а одна медленно вращалась в водовороте. Ножка ее была сорвана веслом.

#