Предисловие
В раннем детстве я отличался исключительной любовью к своей матери – буквально жить без нее не мог. Но шли годы, и любовь к ней поэтапно сменялась сначала раздражением, потом презрением и, на конец, ненавистью. Я жил не своими, а ее чувствами. Но вот она умерла...
На кладбище подвывал ветер, по серому небу неслись низкие облака. Наша скорбная группа замерла у стоящего на табуретках гроба. Люди бросали на меня сочувствующие взгляды. Если бы они только знали, какое неимоверное облегчение испытывал я сейчас.
Мама всегда главенствовала в моей душе, а когда я хоть как-то пытался отгородиться от нее и жить своей жизнью, она начинала болеть, страдать, чахнуть и тогда я, забыв о себе, все силы души направлял на ее утешение. Я ублажал эту женщину, и никак не мог отделаться от установки, что мать – это человек №1 в жизни каждого. Ни жена, ни дети, ни собственная жизнь и увлечения, а мать, ее душевный покой и физическое здравие – вот что для человека должно быть важным. Конечно, я понимал, что моя установка неверна, что хорошее душевое и физическое состояние матери не является смыслом жизни кого бы то ни было, что есть более важные вещи. Но довольно рано я перестал чувствовать вообще то, что хочу. Я жил желаниями матери. Она была для меня тем человеком, от которого зависело мое эмоциональное состояние. Мне необходимо было, чтобы матери было всегда хорошо, чтоб на лице ее была улыбка. Вся жизнь моя ушла на то, чтобы осчастливить ее. Но мать была ненасытна в своей жажде утешения, сострадания, понимания. Сколько бы я ни давал ей, сколько бы ни крутился возле нее – ей всегда было мало. Она мучила меня постоянными претензиями и подозрениями, она хотела полного главенства в моей душе, и, можно сказать, добилась этого. Я бросил всю свою жизнь к ее ногам, скрывая при этом презрение и ненависть к ней. Да, я ненавидел собственную мать. Ненавидел, но не мог не видеть ее страданий, и потому всегда был рядом, стараясь лишить ее всего плохого и получить в ответ ее жизненно необходимый мне с детства взгляд признательности и любви. Довольная мною мама, казалось, давала мне право на жизнь, на существование.
Я не создал семью, не растил детей. Вся моя жизнь свелась к опеке собственной матери. Безвольный, никчемный, потерянный, слабый я презирал сам себя за свое ничтожество. Может быть, если бы у меня хватило сил и мужества вырваться из пут эмоциональной зависимости, то и мать была бы сейчас жива, а я прожил бы все эти годы нормальной, насыщенной жизнью. Своим реагированием на каждый ее писк, я сам провоцировал мать на «ломание комедии» передо мной.
А сейчас она лежала в гробу, и я узнавал и не узнавал ее. Черты лица заострились и источали покой. Неужели мама наконец-то успокоилась? Ее душа всегда напоминала мне что-то разворошенное, вечно суетящееся, не находящее покоя, словно растревоженный муравейник. Смерть принесла конец ее суетливым мукам. Больше не было ни страха, ни мучительных подозрений, только покой.
Было ли мне жаль мать? Было ли у меня чувство горечи, утраты? Нет! Эту смерть я не один раз пережил в моем воображении, потому что мать очень часто говорила о своих похоронах. Она любила напоминать мне, что она больна и вот-вот умрет, и потому в мельчайших подробностях рассказывала мне о своей смерти, морге, могиле, памятнике, оградке. Можно сказать я долгие, очень долгие годы жил, постоянно держа в воображении скорбные картины ее похорон. Эти картины меня мучили, я жил ожиданием траура и скорби, но не скоро, очень не скоро все это произошло. К этому времени я так много всего передумал о материнских похоронах, что когда они наконец-то настали, то испытал колоссальное облегчение: страшиться больше нечего – все плохое уже произошло.
;
Часть первая
Созависимость
Глава 1.
Я сидел в садике на подоконнике и грустно смотрел в окно на дорогу. Когда же за мной мамочка придет? Мне очень не нравилось в садике. Воспитательницы были злые, грубые, и я их боялся. Ну когда же за мной мамочка придет? Свою маму я очень любил. Она была такая красивая, добрая, у нее был чудесный звонкий голос, и от нее приятно пахло духами. Как только я родился, она окружила меня всепоглощающей любовью и заботой. Можно сказать, мама окутывала меня вуалью своей любвеобильной души с самого рождения. И мне было хорошо под этой вуалью, но когда мамы не было рядом, то и вуали не было. Я был гол и беззащитен, и мне становилось невыносимо плохо. Я буквально не мог жить без моей милой красивой мамы. Мне нравилось в ней все: запах, голос, глаза. Она была моей первой любовью, любовью очень сильной, всеохватывающей, и я готов был жизнь отдать за мою мамочку. А самое главное, я очень боялся остаться без нее, боялся, что с ней что-то случится. Мысли об этом очень пугали меня, и я готов был умереть сам лишь бы никогда не оставаться без своей дорогой и ласковой мамочки.
В садике я откровенно страдал и только и думал о том, чтобы поскорее меня забрала мама. Иногда меня, правда, забирал папа. И мне это тоже нравилось. Папу я очень любил, но это была совсем другая любовь. В ней не было страха потери. Наверное, это от того, что я знал, что без папы смогу прожить. А мама для меня была как воздух, как сама жизнь.
Мне было четыре с половиной года, когда меня отдали в садик, а до этого я сидел дома с мамой, и мне было хорошо. Но еще раньше, в полтора года, родители пытались пристроить меня в ясли. Из этого ничего хорошего не получилось. Маленький и несчастный я сидел на стульчике в обнимку с резиновой кошечкой и гнал от себя и детей и воспитательниц.
– Уди! Уди! – в отчаянии кричал я всем, кто смел приблизиться ко мне. Я не ел, не писал, не спал, а только сидел, как приклеенный на стульчике и ждал маму. А мама хоть и переживала, что мне плохо, но наивно думала, что я как-нибудь привыкну в ясельках. Другие же дети привыкают. Поплачут, потоскуют, а потом начинают играть и даже домой с родителями не хотят уходить. Но я был какой-то другой, не такой как все. Время шло, а я продолжал сидеть на стульчике и никого к себе не подпускал. Мне нужна была мама. Воспитательницы вызывали маму с работы, чтобы она пришла и покормила меня, потому что я ничего не ел. Запыхавшаяся мама прибегала и с лету начинала пихать мне ложку с кашей в рот. Но увидев ее, я чувствовал наконец-то облегчение. Мама! Мама пришла! Я кидался в свой шкафчик за панамкой, напяливал ее криво на голову, потому что знал, если мне надевают панамку, значит, мы уходим на свободу! Но мама сдергивала панамку с моей белобрысой головенки и пыталась сунуть мне ложку с кашей в рот. Я плевался и кричал:
– Панамотьку! Панамотьку! – ручки мои тянулись к заветной панамке, чтобы нацепить ее и уйти отсюда. Я плакал, мама плакала, и мне было не понятно, почему моя добрая и понимающая мама хочет оставить меня здесь, хочет уйти. Отчаянная беззащитность терзала мою душу, и я обливался слезами, глядя, как моя дорогая мама, не сумев накормить меня, вся в слезах уходит за дверь. Я рвался к ней, извиваясь, как червяк в руках нянечек и воспитательниц. Но вечером мама наконец-то забирала меня домой. Голодный и морально истерзанный, я сидел у нее на ручках, пока она несла меня домой, и, уткнувшись в ее плечо носом, чувствовал долгожданное облегчение.
Дома я накидывался на еду, глотал все подряд, набивая желудок. Но насытившись, чувствовал тошноту, и меня начинало рвать. Родители не знали, что делать со мной. Мама была в отчаянии. Ей хотелось работать, зарабатывать деньги, но что делать со мной? Она была вся истерзана переживаниями за меня.
– Привыкнет! – говорили ей на работе сослуживицы. – И у нас дети плакали в ясельках, а потом привыкали.
И мама с надеждой ждала того дня, когда я наконец-то перестану истерически цепляться за нее и орать, как резанный при ее попытке оставить меня в яслях. Но недели шли, а я не привыкал. Мало того, я стал вялый и апатичный. Лицо мое побледнело, сам я сильно исхудал, и при очередном осмотре врачей в яслях у меня обнаружилась дистрофия.
Заведующая вызвала мою маму к себе, рассказала о моем опасном состоянии.
– Если вы не хотите потерять своего ребенка, забирайте его отсюда, – серьезно сказала она.
– Но почему он такой? Почему не привыкает, как другие дети? – испугавшись за мою жизнь, спросила мама.
– Такой ребенок, – лаконично ответила заведующая. – За мою практику, а я уже 20 лет работаю в детских учреждениях, у меня это только второй случай. Несколько лет назад к нам водили такую же девочку. Она тоже не смогла привыкнуть. Сначала плакала, цеплялась за мать, а потом ослабла, стала тихо таять и зачахла бы, если б ее не забрали отсюда. И вы забирайте своего мальчика, если не хотите потерять его.
Мама испугалась, бросила работу и стала сидеть со мной. Я полностью восстановился, успокоился и был доволен. Но когда мне было четыре с половиной года, мама снова устроилась на работу, а меня отдала в детский сад. Отсутствие мамы я переносил очень тяжело, но теперь мне стыдно было цепляться за нее и орать. Я был уже большой и стеснялся привлекать к себе внимание. У меня появились друзья и подружки, я не отказывался от еды. И, может быть, привык бы по-настоящему в садике, но грубость и издевательства воспитательниц не позволяли мне этого. Не знаю даже зачем эти женщины пошли работать в детский сад, если прямо-таки ненавидели детей. У них были свои любимчики, которых они тютюшкали, а остальные дети, и я, в том числе были для них чем-то противным и неприятным.
В том возрасте я уже мог наблюдать и анализировать. Мне хотелось найти кого-нибудь такого же, как я, который откровенно страдает здесь и хочет к маме. И меня удивляло, что к своим мамам никто из детей так не относится, как я. Дети радовались приходу своих мам, лезли к ним в сумки за вкусненьким, обнимали их, капризничали в их присутствии. А некоторые даже не сразу подходили к своим мамам, заставляя их ждать, пока не наиграются. Я же, завидев свою маму, несся к ней сломя голову, я смотрел в ее дорогое лицо, любовался им, вдыхал тонкий аромат ее духов и наслаждался чувством облегчения от того, что я с ней, от того, что она пришла живая и здоровая. Мне всегда было страшно, что с нею что-то случится, что я потеряю ее. Лезть к ней в сумку, капризничать или как-то выводить ее из себя казалось мне невозможным. Я чувствовал малейшее движение ее души, и мне хотелось ее только радовать, радовать и радовать.
Вспоминая свое детство и мое трепетное отношение к матери, я долго считал, что это результат моего характера. Думал, что я таким просто уродился. Но однажды, совершенно нечаянно наткнулся на статью, где говорилось об аффективном отношении ребенка к матери. При таком отношении маленький ребенок теряется, если мамы нет рядом. Он не может играть, заниматься своими делами и только ждет свою маму. Приход матери мгновенно успокаивает его, и тогда он может и играть, и есть, и делать что угодно. У нормального ребенка такого аффективного отношения к матери нет. Он радуется ее приходу, но и без нее спокойно продолжает заниматься своими делами. Но что меня удивило, так это то, что именно мать неосознанно провоцирует свое дитя на аффективное отношение к себе. Если она своего малыша не выпускает из рук, если она постоянно рядом, концентрируя внимание ребенка на себе, не давая ему ни встать, ни сесть, ни играть без своего участия, то ребенок принимает это как должное. Он привыкает, что его носят, кормят, поднимают, когда он упадет, а самое главное постоянно концентрируют его внимание на улыбчивом, ласковом лице мамы. С самого рождения он ни на минуту не остается предоставленным самому себе. Без мамы он никуда, и мир воспринимает через маму, но если маму убрать, то мир для него начинается рушиться.
Чувство тоски меня никогда не оставляло в детском саду. Даже если я был весел и играл с другими детьми, все равно в душе очень тосковал по маме. Иногда так сильно накатывало, что я среди всеобщего веселья убегал в туалет и прятался там, чтобы никто не видел мои слезы.
В тот день в детский сад меня привел папа. Помню, как мы шли с ним по дороге среди дач и смеялись. Мне нравилось, что с папой можно было сворачивать подальше от шумной трассы и идти в садик дачами. Мама боялась ходить по безлюдным местам, и мы с ней никогда не ходили через сады.
В руках у папы был большой портфель. Он должен был сегодня ехать в командировку. Папа мой был строителем и работал вахтовым методом: неделю на работе, неделю дома. Когда он был дома, то я не ходил в садик и сидел с ним. Но сегодня он должен был уехать на целую неделю в какой-то отдаленный поселок, чтобы строить там дом. Мне от этого было тоскливо, потому что снова придется ходить в противный детский сад. Папа видел мое мрачное состояние и всю дорогу пытался меня развеселить.
– Коль, смотри, какой жук сидит красивый – зеленый, блестящий! – показал он мне на цветок красного благоухающего пиона, в котором деловито копошился красивый жук. – Это Бронзовка!
– Я знаю, что это Бронзовка! – пробурчал я ему в ответ, чувствуя ком в горле. Мне хотелось плакать, и жаль было папу, что я ему вот так отвечаю, жаль было Бронзовку, что я не любуюсь ею. Какой-то жалкий, тоскливый день... И все это из-за садика...
Мы подошли к кирпичному зданию детского сада и сердце мое совсем упало. Во дворе гуляла вся наша группа, вернее те, кого уже привели, и ужасная воспитательница Антонина Ивановна возвышалась у нашей беседки, как страшный надсмотрщик.
– Ничего, сын, – папа погладил меня по голове, – всего пять дней походишь в садик, а потом выходные, а там и я приеду, и снова ты всю неделю будешь со мной!
Он хотел обнять меня, потереться своей жесткой щекой о мою щеку, но я уперся в его шею рукой и не дал себя обнять, не дал потереться щекой о мою щеку. У меня в горле стояли слезы, и папины нежности раздражали меня. Я чувствовал под пальцами какую-то пульсирующую жилку на его шее, и ощущал отчаяние от того, что сейчас он уйдет, а мне придется ждать его...
Папа удрученно вздохнул, отстранился от меня, и, махнув мне, пошел к калитке:
– Ничего, сынок! – бросил он мне на прощанье. – Все будет хорошо!
Я стоял потерянный на дорожке между калиткой и беседкой нашей группы и не смотрел в сторону отца. Вот только пальцы моей руки все еще чувствовали, как пульсирует жилка на его шее. Мне стало так жалко отца, что я побежал вслед за ним к калитке:
– Папа! – истошно завопил я, и отец тут же оглянулся на мой вопль. Мгновение, и я повис на его шее, обливаясь слезами.
– Ну что ты, малыш? Что ты? Все будет хорошо! Всего пять дней в садике, а потом выходные, а там и я приеду! – у отца было совершенно расстроенное лицо.
– Да, я подожду тебя, – всхлипывая, но желая в то же время успокоить папу, сказал я. – Я подожду, ты не думай!
Отец, улыбнулся на мои слова, и от его улыбки и у меня отлегло от сердца.
– Всего пять дней! – уже более бодрым голосом произнес я.
– Конечно! – ответил отец, и я видел, что и он немного повеселел. – Мы с тобой на речку пойдем рыбу ловить! Хорошо?
– Да! Пойдем на речку!
Примиренные мы с ним расстались, и я под пристальным взглядом воспитательницы подошел к детям.
Весь день прошел более-менее спокойно, но под вечер, когда одного друга за другим стали забирать родители, а за мной все никак не шла мама, я загрустил. Ко всему прочему пошел дождь. Скоро я совсем остался один в пустой и тихой группе. Воспитательница бросала на меня раздраженные взгляды. Ей хотелось поскорее домой, а тут я... Но когда же за мной мамочка придет? В голове моей рождались страшные картины, что вот маму мою сбила машина, и она умерла, или ее где-то стукнуло током, или она упала с какой-нибудь высоты и разбилась... Но ничего подобного с мамой моей в тот день не произошло. Страшное произошло с папой – его насмерть сбила машина. Я много раз думал о том, как бы сложилась наша жизнь с матерью, если бы с отцом тогда всего этого не случилось. Наверное, все было бы по-другому, но судьба решила изменить узор нашей жизни и сделать его более запутанным и хаотичным.
Итак, моего папу сбил КамАЗ. Сбил и пронесся дальше, а мой отец остался лежать на дороге мертвым. Милиция потом так и не нашла того, кто лишил моего папу жизни, а мне в то время было всего лишь пять лет.
Помню мертвого отца в гробу, незнакомых людей и рыдающую мать. Мне все это казалось страшным сном. Но самое страшное для меня во всем этом была не смерть папы, а мамины рыдания. Ее слезы выбили почву из-под моих ног. Казалось, что весь мир рухнул. Мама плакала – и это было самым кошмарным для меня. Я будто потерялся и не знал, что мне делать. Хотелось, чтобы мать приласкала меня, утешила, как обычно она умела это делать, и тогда бы все восстановилось, тогда бы исчез страх. Но мать была безутешной и в душе моей была разруха. Я забился под стол в комнате, где стоял гроб, и из-под свисающих концов скатерти неотрывно смотрел то на убивающуюся мать, а то на чужой профиль отца в гробу. Мне казалось, что все это не по правде, что сейчас все пройдет, закончится, и мама прижмет меня к себе, а папа скажет ей:
– Хватит с ним сюсюкаться, он уже большой пацан! – он схватит меня своими огромными ручищами и начнет кидать под потолок, а я буду верещать и смеяться, смеяться и верещать...
Но никто меня не ласкал, не утешал, а всегда веселый и шумный отец тихо лежал с закрытыми глазами. С папой рядом я всегда чувствовал веселье, и только по утрам, когда мне нужно было идти в садик, я испытывал раздражение к нему. Моя тоска в такие моменты никак не сочеталась с его балагурством и весельем.
Пришли четыре мужика и унесли гроб. Мать под руки повели на выход. Квартира опустела – все уехали на кладбище. Про меня забыли, и я так и остался сидеть под столом. Было горько и обидно, а еще хотелось есть. Впервые я чувствовал что-то такое мрачное в душе, такое тяжелое, какое я никогда не чувствовал. Это было очень тяжело, невыносимо, и я горько расплакался. Кажется даже в садике я не чувствовал себя так безнадежно плохо, когда жаждешь, чтобы рядом словно защита и стена были родители, но ни мамы, ни папы рядом не было. Сейчас же кроме тоски и безнадежности на душе был еще и траур. «Папа умер!» – молнией носилось в моей голове, и я тоненько и противно
выл. Мои руки все еще помнили его пульсирующую жилку на шее. Если бы я мог обнять его! Если бы мог увидеть его веселое лицо! Но это было невозможно. Я уже знал, что такое смерть. У меня совсем недавно умер большой, белый хомячок. Его подарил мне один из моих друзей. Хомяк был уже немолодой, и пожив у меня совсем немного, заболел. Его разбил паралич. Парализовало одну сторону, а вторая сторона нормально работала. Я часами сидел возле него, надеясь, что он поправится, и радовался, что тот продолжает активно есть все подряд, причем с большим аппетитом. Но потом зверек перестал есть и умер. Я очень плакал. Тяжело было смотреть на маленький, пушистый трупик. Жалость была такая, что, казалось, сердце разорвется. Но тогда со мной рядом была мама. Она нашла слова, чтобы утешить меня. Сказала, что сейчас хомячок бегает и прыгает в Царствии Небесном, и там он будет вечно жить и никогда не умрет, потому что на небе уже никто никогда не умирает.
– Разве ты не чувствуешь, что и внутри тебя вечная жизнь? – спрашивала меня мама, заглядывая мне в глаза. – Мы все вечные.
И я действительно почувствовал тогда, что я вечен, что никогда не умру. Тело может умереть, но я – нет. После этого я часто подолгу стоял перед зеркалом и смотрел сам себе в глаза. Мне казалось, что через глаза, я вижу в себе то самое, которое будет жить всегда, и в душе своей чувствовал уверенность, что я вообще всегда был и всегда буду.
А сейчас я был в полной растерянности. Папа умер, его увезли на кладбище, но увезли же только оболочку, сам же он сейчас в Царствии Небесном! Почему же так страдает мама? А может, и нет никакого Царствия Небесного, и мама все это придумала, чтоб я не плакал по хомяку?
Я вылез из-под стола и подошел к окну. С третьего этажа мне хорошо был виден весь двор. Два моих друга играли в бурьяне за песочницей в войнушку. Невольно я засмотрелся на их веселую беготню и даже, забыв про горе, рассмеялся, когда Пашка запутался ногами в траве и растянулся во весь рост. Но потом я вспомнил, про отца и мать и снова заплакал. Опять мне вспомнилось, как под моими пальцами пульсировала жилка на шее папы. Ну как я мог так его толкать от себя? Как я мог?
Хотелось, чтоб скорее все закончилось, чтоб мама приехала и снова была веселой. Чтоб папа вернулся и сказал, что все хорошо, что он в Царствии Небесном и чтоб мы не переживали за него.
Тут я подумал, что может быть, мама забыла, что все не умирают, а уходят жить на Небо? Или все-таки нет никакого Царствия Небесного?
Я стоял, смотрел в окно и чувствовал тоску. Никогда еще в своей жизни я не ощущал себя так плохо. Даже когда болел, и у меня была высокая температура, все равно мне не было так плохо и тяжело. Тогда возле меня крутилась мама, расстроенный папа без конца заходил ко мне в комнату, сокрушенно качал головой и гладил меня своей тяжелой ладонью по голове. Я еще капризничал, сбрасывал его руку со своего лба...
На подоконники цвели красивые сиреневые мамины фиалки. Смахивая слезы, я стал разглядывать эти цветочки. Мохнатенькие листочки, синие цветочки с желтенькими тычинками. Я тихонько потрогал один из цветков, а потом сорвал его и долго крутил перед носом, любуясь им. Потом еще один сорвал, а потом и еще, и еще. Когда все цветочки оборвал, вспомнил про маму и заплакал. Она эти фиалки так любит, а я их оборвал. Что делать? Она будет меня ругать?
В страхе я положил все оторванные цветочки в середину кустика. Цветы имели замусоленный вид, но может быть, мама не заметит?
Тут я увидел, что во двор въезжает автобус, он остановился у нашего подъезда, и оттуда повалили люди. Я с облегчением увидел маму. Ее уже не вели под руки. Она очень резво выскочила из автобуса и сразу же забежала в подъезд. Я кинулся к входной двери. Мама ворвалась в квартиру с безумными глазами, но увидев меня, сразу с облегчением оперлась о стену:
– Коленька, малыш мой, как ты испугал меня! – выдохнула она. – Я думала, что ты пропал... Искала...
Я обрадовался, что мама разговаривает со мной как прежде, что она уже не плачет, и кинулся к ней, уткнулся ей в живот.
– Никогда больше так не пугай меня! – гладила она меня по голове. – Никогда не пугай!
– Мамочка, а папе ведь хорошо? Он ведь в Царствии Небесном? – поднял я на нее с надеждой лицо.
Мама посмотрела мне в глаза и вдруг снова начала плакать. В душе моей снова все оборвалось. Плачущая мама вызывала во мне боль и страх. Хотелось, чтоб она была веселая, но я не знал, как вернуть ей веселье.
В зале стали накрывать стол для поминок, а мама села в кресло и безучастно глядела перед собой, и из глаз ее текли и текли слезы. Я же снова залез под стол и оттуда смотрел и смотрел на нее. Именно с того дня все и началось. Мое беззаботное детство закончилось, и хоть я порою выглядел снаружи как обычный ребенок, но внутри меня навсегда поселился страх. Страх перед маминым страданием.
В течение года после смерти отца мы с мамой очень часто ходили к нему на кладбище. Не знаю почему, но мне там нравилось. Тишина и покой, среди могил бурьян, фотографии на памятниках. Ничего печального и страшного. Над головою громадное небо, а вокруг кладбища немыслимый простор до горизонта. Вдали видны степи, леса, сады, поселки, Волга. Не нравилось одно – мама всегда здесь безутешно плакала, и это камнем ложилось мне на душу. Да что там камнем! На меня словно мрак наваливался. В такие моменты я превращался в комок, сжатый комок, который видит одно только горе матери и сам впадает в кошмарное, мрачное горе. Мать, видя, как я сильно реагирую на ее слезы, начинала еще больше плакать, будто показывая мне, как сильно она мучается, тоскует, страдает. Я начинал обнимать ее, с жалостью и страхом смотрел на ее лицо, а она рыдала, рыдала, рыдала... Потом по дороге домой она вспоминала отца, рассказывала о нем, как о человеке необыкновенном, самом лучшем. Говорила, что, таких людей как он, вообще больше нет на свете. Я шел, держась за ее руку, и в моем представлении отец все больше приобретал черты идеала.
Помню в один из таких дней, это был уже конец лета, и мне скоро должно было исполниться шесть лет, мы шли с ней вот так с кладбища по грунтовой дороге через степь, а мать снова говорила мне об отце. Но я вдруг почувствовал, что сердце мое уже так не сжимается от жалости к матери, мне не хотелось слушать ее горькие речи. В траве прыгали кузнечики, далеко внизу простиралась Волга, и мне хотелось просто жить, любоваться небом, простором, ловить кузнечиков. Я даже несколько раз отпускал руку мамы и принимался гоняться за кузнечиками и бабочками. Мать умолкала, переставая говорить об отце, а я с ужасом отмечал про себя, что вообще больше не хочу слушать ее жалобы, что мне скучно постоянно быть при ней и входить в ее заунывный мир. Хотелось жить, радоваться, прыгать. Я подумал, что, может быть, я разлюбил маму? Почему мне так не хочется слушать ее, почему мне так скучно возле нее? И мне даже захотелось, чтоб ко мне вернулось это всепоглощающее чувство самоотдачи, когда я готов был умереть за мать, отдать ей все самое лучшее, что есть у меня в душе, ведь тогда я чувствовал, что люблю ее. И если мне не хочется слушать ее, а хочется гоняться и радоваться жизни, в то время как она одиноко бредет по дороге, то разве я ее люблю? Мысль о том, что я могу не любить мать вызывала во мне стыд.
Пытаясь вернуть всепоглощающее чувство любви и жалости к матери, я снова подошел к ней и взял ее за руку, заглянул в лицо. Мама с признательностью посмотрела на меня:
– Какой ты у меня чуткий малыш! – со слезами на глазах сказала она. – Другой ребенок и не заметил бы, что маме плохо, а ты так понимаешь меня... Если бы не ты, то я и не знаю, как бы жила...
Если бы только мама знала, что минуту назад я не хотел слушать ее, а хотел радоваться жизни, гоняться за кузнечиками и испытывал досаду из-за ее несчастного унылого вида. Как я мог?! Как я могу вообще хотеть радоваться, когда маме плохо? Разве я предатель? Или разве я черствый, как какой-нибудь другой ребенок? Нет. Если маме плохо, то я не имею права радоваться и прыгать. Я должен быть рядом с ней и должен жалеть ее.
И все же жить хотелось. Просто жить и все. И я так и существовал раздираемый противоречиями. Друзья во дворе и в садике давно уже были мне приятней и интересней мамы, но я считал своим долгом постоянно реагировать на материнское горе, и я реагировал. Мать очень отзывчиво принимала мое участие в ее страданиях, кажется, именно после смерти отца она поняла насколько любит меня и нуждается в моем участии. Да и я только после смерти отца понял, сколько всего я могу дать своей маме.
Однако время шло. И когда мне было примерно шесть с половиной лет, мать моя перестала убиваться, повеселела. К нам стал часто приходить некий дядя Дима. Он мне понравился с первого раза. Веселый, большой и добрый. Я постоянно вис на нем словно обезьянка и был счастлив, потому что была счастлива мама. С моей души, словно камень слетел. Жизнь снова заиграла всеми красками. Но я навсегда запомнил свой ужас при виде материнского горя и боялся, что этот ужас вновь вернется. Дядя Дима скоро совсем перебрался в нашу квартиру, все вроде было хорошо, а я все никак не мог успокоиться. По многу раз в день я спрашивал дядю Диму, не умрет ли он.
– Да с чего это я должен умереть? Ничего я не умру! – весело говорил тот. – Я собираюсь жить долго-долго! Ты вот вырастишь, у тебя дети появятся, и я их еще понянчу! Вот как долго я буду жить!
Меня его слова немного утешали, но через какое-то время страх снова одолевал меня. А уж если дядя Дима задерживался вечером, то я начинал сходить с ума. Я даже звонил ему на работу, чтоб узнать, где он. Но, если честно, я не столько боялся смерти дяди Димы, сколько горя мамы. Я так этого боялся, что предпочитал лучше сам умереть, чем пережить весь этот кошмар снова. Жизнь налаживалась, мать была снова счастлива, а я все никак не мог поверить, что теперь все будет хорошо и жил в ожидании какого-то кошмара. Я постоянно требовал заверений от мамы и дяди Димы, что с ними все будет хорошо, что они будут осторожно переходить дорогу, будут смотреть по сторонам. При всем этом за самого себя я совсем не боялся. У меня была уверенность, что если я умру, то мне будет хорошо, вот только бы смочь как-то маме об этом сообщить, чтоб она не страдала. А еще в этот период я стал осознавать, что могу жить без матери и перестал бояться ее смерти. Ведь если она умрет, то страдать точно не будет, и наконец-то поймет, что зря мучилась из-за умершего отца. Она увидит, как на небе хорошо. А я с дядей Димой не пропаду. У меня даже в голове возник список значимости каждого из нас для жизни. Своей смерти я совсем не боялся, мамина смерть принесла бы мне облегчение, потому что тогда бы она никогда больше не страдала, и я бы тоже был спокоен. А вот смерти дяди Димы я боялся больше всего. Мать тогда снова начнет плакать и рыдать, а мне ее страдания хуже всего, хуже ее смерти. Это самое страшное, что может случиться. Я мог спокойно видеть слезы других людей, спокойно смотрел новости о всевозможных несчастьях, творящихся в мире – не трогало меня это все. И только мама с ее несчастьем и горем была для меня настоящей катастрофой. Но, кажется, я сам скоро стал для матери и дяди Димы катастрофой. Я то и дело просил отчима быть осторожным, чтобы с ним ничего не случилось. С матери брал бесконечные обещания, что она не будет плакать по нему, если он умрет, и будет веселая. Они мне все это обещали. Я ненадолго успокаивался, а потом снова лип к ним прося заверений и обещаний. А по ночам меня стали мучить кошмары. Я просыпался в слезах, а возле меня стояли и мама и дядя Дима – оказывается, я во сне кричал и будил их. Дядя Дима сказал матери, чтоб та сводила меня к врачу. И я помню этот визит. Мне было стыдно, потому что врач, к которому меня отвела мама, оказался психиатром. Разве я псих? Мне тогда было уже восемь лет, я учился во втором классе. Психиатр смотрел на меня поверх очков, и мне казалось, что он видит во мне что-то такое психически-ненормальное, и чувствовал себя совсем психом. Но ничего страшного не произошло. Врач, выслушав мать, с большим сочувствием поговорил со мной. Несколько раз сказал мне, что все будет хорошо, а маме моей сказал, что если у женщины есть дети, то она в любых обстоятельствах, прежде всего, должна думать о них, а не о своем горе, как бы тяжело не было:
– Это мы, взрослые, должны заботиться о детях и утешать их, а не они нас!
Он выписал мне какие-то таблетки, еще раз сказал на прощанье, что все будет хорошо, и мы пошли. А мне понравилось слушать этого доктора о том, что все будет хорошо. Я бы сотни тысяч раз слушал это «все будет хорошо!» А когда мы вышли из поликлиники на улицу, мать моя вдруг стала меня обнимать и целовать:
– Прости меня, малыш! Прости! Какая я была дура! Прости! – твердила она и плакала при этом. Мое сердце невыносимо сжала боль. Я не мог видеть ее слезы!
– Нет! Нет! Не плач! Все хорошо! Все хорошо! – гладил я мать по голове, и сам плакал.
– Это я виновата, во всем виновата я! Плакала при тебе, а ты так переживал! Какая я глупая!
– Нет! Нет! Ты самая умная! Самая лучшая! И я больше не буду переживать!
В растрепанных чувствах мы вернулись домой. Мама сразу же дала мне выписанную врачом таблетку, и вообще с того дня окружила меня неимоверным вниманием и заботой. И мне это нравилось. Я даже специально стал напускать на себя несчастный вид, чтоб мама побеспокоилась обо мне, пожалела, поняла как мне плохо. Помогали ли мне таблетки или нет – не знаю. А вот мой несчастный вид перед мамой всегда приносил свои плоды. Мама меня чуть ли не на руках носила, лишь бы только порадовать меня чем-нибудь. Кажется, наши роли поменялись. Раньше я не сводил глаз с ее лица, теперь же она постоянно тревожно смотрела на меня. Теперь я был королем. Но скоро я заметил, что вообще присутствие рядом мамы заставляет мою душу болезненно сжиматься. Мне было тяжело рядом с ней. Вот возле дяди Димы я отдыхал морально. Здесь не нужно было тревожиться, не нужно было корчить из себя страдальца. Дядя Дима постоянно вовлекал меня в свои дела. То мы с ним в гараже пропадали, ремонтируя машину, то он на рыбалку меня брал. А с третьего класса он записал меня в секцию русского рукопашного боя. Мое беспокойство из-за мамы и дяди Димы стало менее выраженным. Я перестал просить их заверений о том, что все будет хорошо, но я чутко улавливал их настроение и постоянно как бы держал их в поле своего зрения. Мне не нравилось, что мать постоянно что-то требует от дяди Димы, все чем-то недовольна. Дядя Дима мне казался очень хорошим, и мне было жаль его. В то же время, что бы мать ни делала, чтобы не говорила, как бы себя ни вела, она продолжала быть для меня человеком, от настроения которого зависело и мое настроение. Я очень чутко реагировал на все движения ее души.
В рукопашном бое у меня наметились успехи. В четвертом классе меня впервые взяли на соревнование, где я занял первое место. Это меня так вдохновило, что я еще усерднее стал заниматься и скоро стал одним из лучших в нашем спортклубе, и на соревнованиях неизменно занимал только первые места.
;
Глава 2
В шестом классе, почти в самом конце учебного года со мной произошло событие, которого я совсем не ожидал. Жизнь моя в то время протекала спокойно. Среди пацанов я пользовался большим уважением, учился хорошо, с родителями тоже, казалось, все было хорошо. В общем, жил себе жил, и вдруг... Пришла к нам в класс новенькая девчонка, и я неожиданно для себя влюбился, да так, что даже самому странно было.
О ее приходе наша классная руководительница сообщила нам за неделю до ее прихода. Я на это сообщение не обратил никакого внимания. Ну придет к нам какая-то девчонка, ну и пусть. А вообще к девочкам я относился дружелюбно, с некоторыми у меня с раннего детства были дружеские отношения. Особенно с теми, которые любили вместе с мальчишками лазать кругом. И в спортклубе у нас полно было девчонок, умеющих бороться не хуже мальчишек. Но когда я увидел нашу новенькую, то у меня в голове и в душе все перевернулось. Помню, как во время урока математики, дверь класса открылась, и директриса ввела ее.
– Дети, знакомьтесь, это Инесса Златозарная. Она теперь будет учиться в вашем классе, – сообщила нам классная руководительница, Анна Геннадьевна.
Наступила гробовая тишина, все просто замерли, пригвожденные красотой этой Инессы. А может быть, мне все это показалось, и это только я один замер. Я еще никогда не видел ничего подобного. Тонкая, высокая, смуглая, с черными длинными косичками – она была необыкновенна. Красивое, словно выточенное лицо с ярко синими заплаканными глазами. Она испуганно смотрела на нас и хлопала своими длинными, загнутыми ресницами. «Вот это да!» – пронеслось у меня в голове, и я сразу же в один момент понял, что в мое сердце ворвалась любовь.
Анна Геннадьевна задумчиво посмотрела на класс, ища свободное место для Инесссы. Мое сердце сильно забилось. Я сидел один – моя соседка по парте болела, и мне очень хотелось, чтобы эту неземную красоту посадили рядом со мной. Но в классе было еще одно свободное место рядом с хулиганом и двоечником Степновым. Учительница решила, что с таким как я новенькой будет гораздо лучше, чем со Степновым и потому направила ее ко мне. Я чуть не подпрыгнул от радости. Инесса подошла ко мне, испуганно взглянула на меня своими яркими синими глазами и села рядом. «Вот это да!» - снова восхищенно подумал я. Мне показалось, что даже обычная школьная форма сидит на ней как-то по-особенному. И красный галстук у нее был повязан исключительно аккуратно.
– Ты не бойся, – прошептал я ей, – у нас хороший класс, а если что, то я тебя в обиду не дам.
Девочка подняла на меня свое точеное личико, улыбнулась, взмахнула длинными ресницами.
– Спасибо! – благодарно прошептала она, а у меня просто дыхание перехватило. Откуда же она такая взялась? Разве вообще такие девочки бывают? Я просто не мог отвести от нее глаз.
На перемене друзья позвали меня во двор играть в догонялки, и я впервые понял, что мне не хочется с ними идти. Мне хотелось сидеть возле Инессы и смотреть на нее. Но я оставил ее и пошел во двор. И все было вроде как обычно, мы гонялись, ловили друг друга, вопили, как ненормальные. Но мне стало скучно, и я, оставив пацанов, пошел в класс.
Инесса, не вставая, одиноко сидела на своем месте, а одноклассники и одноклассницы занимались своими делами. Никто не подходил к ней, никто с ней не общался, и было видно, что девочке неуютно и одиноко в новом классе. Я как вошел сразу оценил обстановку: все старались выпендриться перед новенькой. Одни девчонки неестественно громко верещали, другие носились друг за другом, показывая какие они тут боевые все. А двоечник Степнов театрально заламывал руки тихоне Ваньке Чернышову. И при этом все то и дело поглядывали на новенькую, проверяя, как она реагирует на их лихие выверты. «Какой же я дурак, что оставил ее одну!» – подумал я, приближаясь к Инессе, а она, увидев меня, вдруг с облегчением улыбнулась и вздохнула. Мне показалось в этот момент, что я вижу не девочку, а ангела.
– Хочешь, я покажу тебе нашу школу? – спросил я ее, думая при этом, что больше не оставлю ее одну. Никогда не оставлю.
– Хочу, – снова улыбнулась она и ее ресницы сделали такой очаровательный взмах, что я ахнул про себя, и снова в голове моей пронеслось: «Вот это да!»
Мы вышли в школьный коридор, и я повел ее по этажу, показывая все кабинеты, в которых у нас были уроки:
– Вот здесь кабинет физики, а здесь химия, а вон там, в конце коридора, биология, – я показывал ей кабинеты, а сам просто не мог оторвать глаз от нее. Она была очень тонкая, и оказалась не такой уж высокой, по крайней мере, я был выше ее, но я вообще всегда отличался хорошим ростом и был одним из самых высоких в классе. Инесса внимательно смотрела на двери кабинетов, которые я ей показывала, а потом неизменно с признательной улыбкой взглядывала на меня. И столько доверия было в ее взгляде, что я готов был умереть, но оправдать это ее доверие.
Прозвеневший звонок вывел меня из почти сказочного состояния, вернул на землю. Мы прервали экскурсию, и пошли в класс.
– А на следующей перемене, я покажу тебе все остальное, – заверил я девочку, и она в ответ снова улыбнулась доверчивой улыбкой.
На следующей перемене весь наш класс перешел в кабинет физики, а мы с Инессой продолжили экскурсию по школе. Я показывал ей все кабинеты, все закоулки и потайные закутки. И вот в одном из закутков, под лестницей Инесса вдруг доверчиво обратилась ко мне:
– Мальчик, а как тебя зовут?
Я изумленно посмотрел на нее. Почему-то мне казалось, что я знаю ее всю жизнь и она меня тоже.
– Коля, меня зовут, – почему-то смутившись, ответил я. – А тебя Инесса. Такое красивое имя... Похоже на «Принцесса».
– Мне больше нравиться, когда меня называют просто Инна.
– Инна... тоже красиво. А откуда ты приехала? С юга?
– Почему с юга? – удивилась Инна. – Наоборот, с севера, из Оренбурга.
– И вы теперь всегда здесь будете жить? – с надеждой спросил я, боясь, что ее семья вернется в свой Оренбург обратно.
– Всегда, – ответила Инна. – Мама моя вообще с этих мест. Это папа с Оренбурга, но маме там климат не подошел, она постоянно болела, и мы сюда переехали. Но я не хочу здесь жить! У меня там были подруги, лес совсем рядом. Знаешь, какие там леса?! Здесь совсем все не то.
– Да ты просто не видела здесь еще ничего, – возразил я ей. – Там у вас леса, конечно, не сравнить с нашими, но и у нас хорошо. Леса небольшие, но какие степи! Кругом простор, свобода! Далеко-далеко все видно, до самого горизонта. А в степях земляника летом, полевые опята, а цветов сколько! Ящерицы кругом носятся, зайцы прыгают. А зимой тоже красиво. Выйдешь за поселок и за километры видна белая степь с черными перелесками и редкими поселками. Такая красота, просто дух захватывает! Тебе надо обязательно погулять в степи за поселком и тогда ты поймешь, как тут хорошо! Сейчас уже гусиный лук растет, фиалки полевые. Ты видела гусиный лук? Такие маленькие желтенькие цветочки. А фиалки? Тоже малюсенькие, но если сорвать и поднести поближе к глазам, то диву даешься, какие они красивые!
– Коля, ты романтик, – заглянув мне в глаза, сказала Инна. – Такие как ты, обычно пишут стихи.
– Да! Я могу писать стихи! – воскликнул я. Как она догадалась? – Хочешь, я для тебя чего-нибудь напишу?
– Хочу, напиши, – кивнула головой Инна, а я так обрадовался этому, что в голове у меня сразу же родились строчки:
Такие синие глаза!
Наверно, я сойду с ума...
В это время прозвенел звонок, и мы побежали на урок. Возле кабинета стояли два моих лучших друга из класса – Сашка Чащин и Серега Щукин. Мы с ними вместе занимались рукопашкой и считались в классе самыми сильными и смелыми. Хотя на соревнованиях только я занимал из всей нашей троицы первые места.
– Колян, ты че, влюбился? – в лоб спросил меня Серега Щукин, когда я поравнялся с ним. Его рыжие вихры торчали во все стороны, а серые глаза хитро прищурились. Сашка с иронией смотрел на меня, ждал ответа. Они будто хотели уличить меня, поймать, насладиться моим смущением.
– А че, мне нельзя влюбиться? – в ответ спросил я, и прошел мимо них в класс.
– А как же поход наш на великах? – растерянно спросил меня в спину Сашка. Я обернулся, посмотрел на его простое лицо в веснушках и повернулся к Инне:
– У тебя велосипед есть?
– Есть, – утвердительно кивнула она головой.
– Поедешь с нами в лес сегодня после уроков?
Инна на мгновение растерялась, задумалась, несколько раз взмахнула длинными ресницами и почти шепотом сказала:
– Поеду!
– Ну вот, – хлопнул я Сашку по плечу, – все в силе! Сегодня едем в Золотую долину. С Инной.
Я не мог не заметить, что они оба, словно завороженные смотрели на Инну. Было понятно, что возражений не последует. Однако в душе моей противно шевельнулась ревность. За короткое время Инна стала мне очень близка, я уже вовсю считал ее своей, а тут эти двое еще... И смотрят-то как! Хотя разве можно смотреть на Инну иначе? Вот только так: завороженно и с восхищением.
После уроков мы все втроем пошли провожать Инну домой. Пацанов словно прорвало: они как клоуны кривлялись перед девочкой, постоянно устраивали потасовки, мутузили друг друга так, что когда мы подошли к подъезду ее дома, два моих друга были красные, потные и грязные. Их пионерские галстуки сбились на бок, а Сашка умудрился даже сумку школьную порвать и теперь держал ее под мышкой, чтобы оттуда не вывались учебники. Мы договорились встретиться через час у Инниного подъезда и разошлись по домам.
Дома я долго крутился перед зеркалом и все думал, могу ли я понравиться такой девочке как Инна. Вообще я всегда нравился сам себе. Мне нравилось мое худощавое телосложение, нравилось, что я достаточно высок. Да и на лицо я красив. Это от отца мне достались светлые волосы и черные как угольки глаза. Многие находили такое сочетание неотразимым. И я решил, что имею все шансы на то, что Инна полюбит меня. Полюбит так же, как я уже любил ее.
На следующее утро я проснулся в самом возвышенном состоянии. Вчера мы вчетвером очень прекрасно покатались на великах по окрестностям. Инна в спортивном костюме казалась еще красивее, чем в школьной форме. Мои друзья поначалу снова выпендривались перед ней, но потом освоились и стали общаться с ней на равных. Инна очень органично вписалась в нашу компанию. Она прекрасно ездила на велике, и вообще оказалась очень спортивной и бесстрашной. В лесу мы лазали по деревьям, и она не хуже нас лазала, а может даже и лучше. А когда мы подъехали к пруду и раздумывали, стоит ли искупаться или нет, так как был только конец апреля, Инна разделась до купальника и прыгнула в воду. Конечно, и мы попрыгали за ней. А потом мы долго сохли под весенним солнцем, загорали и мечтали о том, кто кем будет, когда вырастет. Я признался, что хочу быть трактористом или комбайнёром, чтоб в поле работать, Сашка хотел быть бизнесменом, Серега мечтал о военных погонах, а Инна вообще столько всего хотела, что даже не знала чего выбрать, чтоб посвятить этому жизнь.
– Я хочу зверей лечить, – загибала она тонкие пальцы, – еще мне история нравится, биология, география, еще хочу быть артисткой, чтоб в кино сниматься, еще хочется путешествовать, книги писать, танцевать, с парашюта прыгать и вообще летать на чем-нибудь... Так все интересно, а что главное для меня – я еще не поняла!
Мы смотрели на нее во все глаза и примеривали на нее все профессии, которые она называла. Нам казалось, что во всем она добилась бы успеха. Во всем без исключения.
С того дня Инна прочно влилась в нашу компанию. Она даже со следующего учебного года записалась на борьбу и стала заниматься вместе с нами рукопашкой. Уже через год ее стали допускать до соревнований, в которых она неизменно выходила победительницей. Я, Сашка, Серега – мы все втроем обожали Инну, но я всегда чувствовал, что она меня выделяет из нашей троицы. Я это видел потому, что с друзьями моими ей было просто весело и хорошо, но со мной она часто откровенничала, открывала мне душу. И я один из нашей компании знал, что не все так гладко было у нее в жизни. Она призналась, что те родители, которые ее воспитывают, ей не родные. Они удочерили ее в Оренбурге, забрав из детского дома, когда ей было пять лет.
– Я совсем недолго была в детском доме, – рассказывала Инна, – но помню все. Я там постоянно плакала, ничего не ела, и меня заставляли есть – это было какой-то пыткой. Один раз воспитательница стала меня с ложки кормить, и меня вырвало ей на халат. Она так орала на меня! А родителей своих настоящих я помню. Они ругались постоянно, пили водку, дрались. Я от них пряталась. Меня к себе часто соседка забирала, но и она не была хорошей. Вроде доброе дело делала – давала мне приют, но постоянно ворчала на меня. Пьяным отродьем называла. А приемные родители хорошие, очень хорошие. Но ты знаешь, все-таки не они меня родили и мне часто не понятно в кого я, откуда я, что я вообще такое. Как будто я потерянная какая-то, как будто меня лишили корней. Как будто все на своих корнях, а я на чужих. Прижилась на этих чужих корнях, но постоянно чувствую себя не на своем месте, хотя жаловаться мне не на что. Приемные родители меня поддерживают. Они мне не только родителями стали, но и друзьями.
Я тоже рассказывал Инне такое, чего не мог бы рассказать никому. Например, я поведал ей о смерти отца, о страданиях матери на его могиле, и как это все повлияло на меня.
– Мама всегда для меня была особенным человеком, – признался я как-то ей. – У меня с ней незримая связь, и она всегда была в курсе моих дел, но вот о тебе я ей никогда не говорил. О тебе она не знает.
Вообще я заметил, что когда мы с Инной остаемся наедине, то начинается у нас какое-то сплошное откровение с обеих сторон. Она мне открывала душу, а я ей. И чем старше мы становились, тем более откровенными становились наши разговоры.
С девятого класса мы уже открыто представляли собой влюбленную парочку и были уверены, что в будущем обязательно станем мужем и женой. Маме своей я так ничего и не сказал об Инне, и в дальнейшем не собирался этого делать. Все, что было связано с Инной, было для меня слишком личным.
Я был уверен, в Инниной любви ко мне, но всегда чувствовал, что люблю ее больше, чем она меня. Это было заметно по тому, что она могла жить без меня, могла заниматься какими-то своими делами, а я без нее не мог. Без нее в меня вселялась та страшная боль, знакомая мне еще с того времени, когда мать моя убивалась на могиле отца. Мне казалось, что давно я перерос эту боль, но в переходном возрасте на меня, что называется, стало «находить». Ни с того ни с сего накатывало знакомое ощущение потерянности. Я будто терял опору, твердь. Жизнь, казалось, утекает сквозь пальцы и я не понимал кто я, что я, зачем я. Пустота и боль... Так вот Инна умела унять мою эту боль, умела заполнить пустоту. По крайней мере, рядом с ней я не чувствовал боли. Мне наоборот было хорошо и радостно. Инна была бальзамом для меня, пластырем для моей раны. Без нее я чувствовал себя так, будто меня выключали, словно лампочку и я переставал жить.
За три километра от нашего поселка простирались пахотные поля одного из совхозов. Мне нравилось уходить к этим полям и наблюдать за работой тракторов и комбайнов. В будущем я видел себя трактористом или комбайнером. Мать моя и слышать об этом не хотела и настаивала, чтобы я поступал в юридический институт. Но мне совсем не хотелось быть юристом. От одной мысли, что я буду изучать закон и право, на меня наваливалась скука. То ли дело работа в поле. Мать же не понимала меня совсем, давила на меня, высмеивала мое желание. А Инна говорила мне, что всегда надо идти за мечтой:
– Нужно слушать свое сердце, а не кого-то еще, и идти туда, куда зовет душа. Так мне моя мама говорит.
Сама Инна к концу десятого класса поняла, что хочет стать артисткой цирка и собиралась поступать в цирковое училище. Родители и не думали ей препятствовать.
– Может и мне с тобой туда поступить? – как-то спросил я Инну, не желая расставаться с ней после школы. – Физически я подготовлен, а остальному там научат.
– А ты хочешь выступать в цирке? – в ответ спросила она.
– Не знаю, – пожал я плечами, – я просто хочу быть с тобой, да и цирк все же лучше, чем юриспруденция.
– Но ты же на самом деле хочешь возиться с тракторами и комбайнами, так и иди за своей мечтой. Зачем тебе что-то еще?
– Незачем, но мама моя против моих тракторов.
– Ну и что, что против.
Мне тогда показалось, что это очень просто – идти за своей мечтой и никого не слушать. На сердце стало легко и радостно. Да и мать разве зверь какой? Ну, расстроится, а потом ведь простит. Разве может быть иначе? Хотя очень скоро жизнь моя и моей матери круто изменилась, и я понял, что все далеко не так просто.
У матери моей с дядей Димой всегда были сложные отношения. Это были два совершенно разных человека. Дядя Дима похож был на ребенка – материальный достаток его мало интересовал. Он всю жизнь проработал строителем на стройке, а в свободное время любил возиться в гараже, или ловить рыбу, но самым главным занятием для него было чтение. В книгах он искал ответы на свои вопросы о жизни, о смысле мироздания. Это был достаточно начитанный, интересный в общении человек. Но в практичной жизни, как говорила о нем моя мать, от него было мало толку. Мать моя всегда была настоящей материалисткой, не смотря на то, что саму себя считала верующим человеком. Яркая, красивая, она всю жизнь стремилась к внешне красивой жизни. Наша уютная квартирка, отремонтированная и обставленная, украшенная картинами и цветами на окошках, была таковой только благодаря ей. Именно она была инициатором ремонтов и различных новшеств, добывала мебель, ковры, картины и постоянно давала указания дяде Диме по поводу благоустройства квартиры. Дядя Дима неизменно удивлялся, зачем ей все это нужно, ведь и так все хорошо. Он не любил заниматься чисто мужской работой по дому, хотя если брался за что-то, то в руках у него все спорилось. Мать очень обижалась, что тот не понимает ее, начинала выяснять отношения, в процессе чего припоминала дяде Диме все, что он сделал на ее взгляд не так за всю их совместную жизнь. Дядя Дима часто не мог смолчать и получался скандал. Мне все это не нравилось, я в такие моменты старался улизнуть из дома, за что мать меня потом попрекала:
– Ты такой же, как твой любимый дядя Дима! Чуть что не так, сразу в кусты! Нет, чтоб остаться и мать поддержать! Ведь живете тут на всем готовом, на мне весь дом держится! Да если б не я, то вы бы ни пожрать не смогли приготовить, ни постирать. Развели бы тут грязищу, и сами бы как свиньи грязные ходили!
Я считал, что мать преувеличивает. Ни я, ни дядя Дима не пропали бы без нее. Может быть, даже наоборот процветать стали. Ведь рядом с ней жить все равно, что под прессом находиться. Вот вроде заботится, беспокоится, а все это только лишнее. Лично мне тяжело было возле нее.
Видимо дяде Диме тоже было тяжело, и вот когда я учился уже в одиннадцатом классе, он в один прекрасный день собрал свои вещи и ушел. Ушел тихо, когда никого не было дома, оставив на кухне записку: «Прощайте, ушел жить к матери. Дмитрий».
Мать моя, когда поняла, что произошло, впала в ступор. Она долго бродила из угла в угол с отсутствующим взглядом, и мне даже показалось, что она лишилась рассудка. Ну а потом с ней случилась такая истерика, что я испугался. Она каталась по полу, подвывала, рыдала. Я вызвал ей скорую помощь, и ее увезли в больницу. Три дня я сидел возле нее и не появлялся в школе. Домой ходил только ночевать. Я боялся, что она умрет, и обдумывал свою жизнь без нее. Мне представлялось, как я после окончания школы иду работать грузчиком, или как я набираю группу мелких пацанов, и начинаю их тренировать. Странно, но почему-то жизнь без матери представлялась мне сплошным раем, где свобода и независимость. Я даже поймал себя на мысли, что душа моя будто с облегчением вздыхает, когда я представляю, что остался один, без нее. Огромное чувство вины наполняло меня, а еще стыд, что вот я ТАК думаю, потому что ТАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ.
Вообще, мне не хотелось находиться неотлучно при матери. На душе словно камень был от ее вида, от всей обстановки в больнице, но сама мать не отпускала меня. Она держала меня постоянно за руку и твердила, что у нее есть я, и мы проживем вдвоем без всяких там мужиков. Я при этом живо представлял, как мы с ней живем вдвоем и мне это очень не нравилось. Мои мечты и надежды никак не были связаны с матерью. Наоборот, мне хотелось уйти из дома, жить своей жизнью. Но я сидел возле мамы, привязанный жалостью и виной.
Мысленно я постоянно беседовал с Инной, рассказывал о том, что думаю и чувствую, о чем мечтаю и от чего мучаюсь. Мне очень не хватало ее. Но я никак не мог связаться с ней. Дома я был только по ночам, и получалось, что звонить ей было то слишком рано, то слишком поздно.
Инна сама позвонила мне вечером на третий день. Я в тот раз пришел пораньше из больницы, так как мать наконец-то начала приходить в норму.
– Коля! – обрадовалась Инна, услышав мой голос в трубке. – Куда ты пропал? Я сто раз звонила тебе! Что случилось?
– Отчим ушел от нас, мать в больнице, а я все эти дни был возле нее! – я говорил все это и удивлялся своему голосу. Он был будто не мой. Глухой какой-то и слабый.
– Я сейчас к тебе приду! – она бросила трубку, а я словно зомби стал ходить по квартире, переставляя вещи с места на место. Нечаянно я увидел свое отражение в зеркале и испугался. Запавшие щеки, выступающие скулы, в глазах одновременно дикая усталость и возбуждение.
«Ой, дядя Дима, как же твой уход оказался тяжек! – подумал я. – Хотя ты молодец, что нашел в себе силы уйти. Вы всегда с матерью были слишком разными, чтобы быть вместе. Но что теперь будет со мной? Дядя Дима, как же я?»
Раздался звонок в дверь. Пришла Инна. Увидев меня, она испуганно отшатнулась:
– Коленька, да что ж ты так-то...
А потом мы с ней долго сидели в зале на диване, и я сказал ей о том, что меня очень тяготит, что мать возлагает на меня большие надежды, ждет от меня поддержки, считает, что у нее есть я.
– Понимаешь, – говорил я, – мне от тети дом достался, как раз не далеко от совхоза, так вот я хотел после школы туда перебраться жить. И вообще мечтал, что и ты там со мной будешь, когда мы поженимся. Я бы в совхозе работал. А теперь и не знаю... Как я мать оставлю? И потом мать тот дом сдает, деньги с него имеет...
Инна молча слушала, не спуская глаз с моего лица, а когда я закончил говорить, спросила:
– А почему ты так исхудал? Ты что, все эти дни совсем ничего не ел?
Я непонимающе уставился на нее: какая еда, когда тут такое? Но если честно, я совершенно забыл о еде. Хотя вроде что-то и ел, в больнице. Не мог же я три дня быть без еды.
– Конечно, я ел, – пожал я плечами.
– Ничего ты не ел! – Инна вскочила и побежала на кухню. Она сварила мне макароны, подогрела сосиски. И вот тут только я понял, как сильно хочу есть, и с жадностью накинулся на еду.
– Нет, Коля, я не понимаю, как так можно? – в раздумье произнесла Инна, сидящая напротив меня за кухонным столом. – Кажется, ты из тех людей, которые так проникаются уходом за больным, что совсем забывают о себе, и когда больной выздоравливает, они сами падают замертво…
– Посмотрел бы я на тебя, что бы с тобой было, если бы твоя мать упала на пол и стала бы колотиться в истерике, – с обидой сказал я, отодвигая от себя тарелку с недоеденными макаронами.
– Нет, нет! Ешь, пожалуйста! – она снова придвинула тарелку ко мне. – Наверное, ты прав, это я ничего не понимаю. Трудно оставаться в норме, когда с близкими беда. И все же никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя забывать о себе, теряться. Да, маме твоей тяжело, но она справится, и вообще это ее жизнь. Поддерживать ее надо, но и о себе нельзя забывать. Ты же так проникся ее болью, что сам с ума сходить начинаешь. Я как увидела тебя – испугалась. Разве можно так изводиться? Да и зачем? Какой от этого толк? Лучше думать, что все это временно, что скоро все войдет в обычную колею.
Я слушал Инну, и в какой раз удивлялся ее уму и рассудительности. Мои душевные раны от ее слов затягивались. Щедро же Создатель одарил ее! И красивая и умная. Я чувствовал, как у меня от ее доводов снова вырастают крылья за спиной, мрак рассеивается. Откуда такие люди берутся вообще на земле?
– Инночка, ты удивительная! – в порыве признательности воскликнул я.
– Да ну тебя, – засмеявшись, махнула она рукой. – И вообще мне пора домой, уже поздно!
– Я провожу тебя!
Но проводив Инну, я почувствовал, как тяжесть снова ложиться на мою грудь. Мать с ее страданиями опять обретала тяжелую власть над моей душой. Я снова был в кабале сострадания к ней, жалости, а моя жизнь с мечтами и стремлениями снова отошла в сторону. Если бы Инна была рядом! Если бы она всегда была со мной!
После больницы мать с трудом возвращалась к обычной жизни. Все-таки уход дяди Димы сильно подкосил ее. Было ли мне ее жаль в тот период? Да, жалость была, но больше все же было состояние непомерной тяжести на сердце. Казалось, что мать всей своей неприкаянной тяжелой душой навалилась на меня, и я задыхаюсь и изнемогаю под этой ношей. Но сбросить с себя весь этот груз мне и в голову не приходило. Наоборот я считал себя обязанным всячески утешать маму, поддерживать ее. И я делал это, хотя в тайне завидовал дяде Диме, что тот просто взял и ушел. Вот просто взял и ушел. Мне бы так. Но я в отличие от дяди Димы был всего лишь незрелым пацаном, и считал, что должен быть опорой матери. И мать принимала мою поддержку, как должное. Она постоянно говорила, что вот дядя Дима несчастный человек, потому что у него нет детей, что теперь он живет со своей ворчливой матерью, а вот она имеет такого хорошего сына, как я, и находится в лучшем положении, чем он. А я невольно сравнивал себя с отчимом и думал о себе, что тоже теперь, живу с ворчливой матерью. О том, что я хочу пойти в комбайнеры я и не заикался, зная, как к этому относится мать. Приближался выпускной, на носу была сдача экзаменов, а я был словно потерянный, потому что должен был против воли поступать в юридический. Мать уже знакомых нашла, которые обещали помочь ей пристроить меня туда. Я понимал, что мать старается мною восполнить отсутствие дяди Димы. Она стала брать билеты на нас двоих то в музей, то в театр, то просто просила сопровождать ее в походах по магазинам, то просила меня составить ей компанию в вечернем променаде по поселку. И я словно телок на привязи таскался за ней всюду, не смея возразить, потому что считал своим долгом помогать ей в ее трудной ситуации, не помня о том, что телков, в конце концов, закалывают и съедают.
Единственным утешением для меня в то время были разговоры с Инной. Кажется, только в ее любви я и черпал силы на жизнь. Часто я ловил себя на мысли, что если Инна рядом со мной, то я многое могу перенести, и мне тогда вообще не важно, кем я буду в будущем. Главное, чтоб она была моей женой, была рядом со мной. Я часто клялся ей в любви. Можно сказать, я засыпал ее признаниями и стихами. Было видно, что она отвечает мне взаимностью, но ее любовь ко мне была более спокойной. И если я готов был к женитьбе на ней сразу после школы, то она хотела сначала выучиться, стать на ноги. Меня часто охватывали страстные чувства, но Инна дальше поцелуев не шла. Она дополнительно к рукопашному бою, стала самостоятельно осваивать акробатические трюки, и была вся поглощена подготовкой к поступлению в цирковое училище. Я же учился в школе и занимался спортом без всякого энтузиазма, постоянно беспокоился о матери, желал постоянного присутствия Инны, и в то же время пребывал в эфемерных мечтах о побеге на свободу от всего, что тяготило меня и мучало. Даже от своей любви к Инне мне порою хотелось бежать, так как я скоро понял, что и она причиняет мне боль. Это была многообещающая, но ничего не дающая любовь. Мне хотелось немедленно получить от этой любви утешение, безоговорочное принятие, жертву. Но Инна не собиралась идти на жертвы ради меня. У нее горели глаза, когда она думала о цирке, о том, что будет выступать там. И я скоро стал чувствовать ненависть к ее этому цирку. Неужели для нее цирк важнее нашей любви? Но все это было пока только в моей душе. Свои недовольства я держал при себе, внутренне сжимаясь, каждый раз, когда она, гуляя со мной в степи, начинала крутить сальто или гнулась и ломалась в мягкой траве, показывая чудеса гибкости. Я смотрел на это все и сожалел, что столько энергии уходит в пустую – я был бы гораздо счастливее, если бы она всю свою страсть, весь свой пыл направила на меня. Мы бы тогда, как другие влюбленные парочки ходили бы в обнимку, беспрестанно целовались и таяли от нежности. Я прямо-таки страдал от невозможности слияния с нею, от невозможности полного телесного и душевного единения. Тогда, наверное, я бы и не вспоминал о своей боли, ведь я не был бы таким незаконченным существом, как сейчас. Мне очень хотелось этой полноты единения с нею, когда не знаешь где ты, где она, когда мы – одно. Но я всегда осознавал, что Инна слишком самодостаточна, и мой мир для нее – это только мой мир. Она могла понимать меня, очень хорошо понимать, и при этом оставаться в рамках своего мира.
Все чаще рядом с нею я чувствовал себя так, будто хочу получить от нее что-то, и похож на нищего с протянутой рукой. Но я не получал того чего хотел. Инна пыталась меня вдохновить, говорила о движении вперед к своей цели, а мне хотелось, чтоб целью всей ее жизни был я, наша любовь.
Мать дома давила на меня, требуя к себе внимания, а я давил на Инну, требуя от нее полного слияния и жертв. В душе моей словно все перенапряглось и гудело как высоковольтная линия. И я часто думал, что скоро будет развязка, ведь нельзя же так долго мучиться. Скоро выпускной вечер, и все решиться. Что именно решиться я не знал, но ждал этого выпускного, как избавления, разрешения всех моих проблем.
Перед вручением аттестатов мы стояли вчетвером у окна актового зала и оживленно беседовали. Все были полны радужных надежд на будущее. Все кроме меня. Сашка галдел про экономический институт, Инна бредила цирком, а Серега вообще ошарашил нас, заявив, что пойдет учиться на ветеринара.
– Ты же военным мечтал стать! – удивленно хлопнула длинными ресницами Инна. Мы с Сашкой тоже обалдели от его выбора, ведь он долго, очень долго мечтал о военных погонах.
– Ну да, мечтал, но и животных всегда любил, – пожал плечами Серега.
– Вот и я их очень люблю! – оживилась Инна. – Я тоже думала о ветеринарном. А потом решила, что пока молодая, буду акробаткой или гимнасткой, а потом хочу дрессировщицей стать.
– Ну да, – улыбнулся Серега, – а я к тебе в цирк приду работать, чтоб зверей твоих лечить.
– Вот здорово! – Инна так обрадовалась этому, что даже в ладоши захлопала, а меня больно кольнула ревность. Чего она радуется? И чего ей этот рыжий Серега, ведь не его же она любит, а меня. Или это только я ее люблю, а она... Я внимательно посмотрел на веселую Инну, на вихрастого рыжего Серегу. В последнее время они как встретятся, так, словно дети малые резвятся, смеются, творят не пойми чего. Вот и сейчас Инна в своем воздушном светлом платье, похожая на сказочную принцессу, взгромоздилась с ногами на подоконник, изображая, что влезла на спину слона, а Серега скрутил занавеску в жгут и стал дуть в ее конец, будто прочищая слоновий хобот.
– Сопли! У слона сопли! – притворно суетилась на подоконнике Инна, хватаясь за лицо, тараща глаза и бегая туда-сюда, а Серега дул в воображаемый хобот, время от времени успокаивая ее:
– Не волнуйтесь, мадам артистка, все под контролем!
– Я вообще-то мадмуазель!
– Оооо! Простите! Простите!
Сашка при этом хохотал, а мне хотелось, чтоб Инна прекратила дурачиться. А к Сереге у меня вообще чуть ли не ненависть возникла. Я вдруг увидел в нем потенциального соперника. И как это я раньше не замечал, что он так вырос, возмужал. Всегда он был ниже меня, рыжий, вихрастый и какой-то несерьезный что ли. И хоть он и был моим другом, но я как-то не принимал его всерьез. А сейчас впервые увидел, что он в плечах широк, ростом с меня, и сам веселый. Вон как Инне весело с ним, со мной она так никогда не веселилась.
И все же все знали, что Инна моя девушка, что со мной она мечтала в будущем создать семью. И я, немного успокоившись, подумал, что пусть себе резвится, с кем хочет, но принадлежит-то она только мне.
Моя мать стояла у противоположной стены вместе с другими родителями и о чем-то беседовала с Сашкиной матерью. При взгляде на мать, я почувствовал гордость за нее. Она выделялась среди других матерей своей статью, стройностью, красотой лица. Я видел, что все невольно задерживают взгляд на ней, особенно мужчины. И почему такая красивая женщина, как она, так несчастна? Один муж умер, второй, в конце концов, сбежал от нее. А ведь посмотришь на нее и можно подумать, что вот именно такая женщина должна быть счастлива. Но нет... Даже я, ее сын, тягощусь ею. Тягощусь и жалею одновременно. Если бы я только мог, то все сделал бы для ее счастья. Но что я могу? Просто находиться возле нее и радовать ее во всем? Да, это я могу, вот только как же я сам?
Я нашел взглядом родителей Инны, и сразу же почувствовал какое-то тепло и расслабление в душе. А ведь глядя на мать и думая о ней, я пребывал в сильнейшем напряжении. Да, с мамой своей я всегда напрягался, считал, что должен для нее что-то постоянно делать, отказываться от чего-то своего, идти на жертвы. А вот Иннины родители были совсем другими людьми. От Инны они ничего не ждали, и даже я, посторонний человек, улавливал эту свободу возле них. Они оба имели ученые степени, работали преподавателями в одном из институтов, писали учебники по своим предметам. Между ними было полное понимание, уважение, дружба. Лично я всегда это чувствовал, видел. Мне вообще нравились эти люди. Я даже как-то сказал Инне, что завидую ей, что у нее такие родители.
– Дурачок, – усмехнулась она на мои слова. – У тебя родная мама, ты знаешь, кто твой отец, ты знаешь свои корни, знаешь, кто ты, а я хоть и к хорошим людям попала, и очень люблю их, но из-за того, что я им не родная, никак не могу определить саму себя. В кого я, от кого у меня задатки, способности. Я постоянно вспоминаю тех своих родителей, думаю о них. У меня как бы две мамы и два папы и я иногда чувствую растерянность. Я хотела бы встретиться с настоящими родителями и мои приемные родители в этом мне обязательно бы помогли. Но, к сожалению, те люди, которые произвели меня на свет, уже умерли. Обоих свел в могилу алкоголь. У меня есть только их фотографии. И я знаю, что я очень похожа на отца. А мои приемные родители очень близки мне по духу. Это друзья, моя опора, поддержка. Даже не знаю, что со мной было бы, если бы не они. Я очень многому научилась у них и благодарна им за все. И все же было бы лучше, если бы они мне были родными, а не приемными. Хотя, может быть, какая разница? Главное, что вообще они такие есть у меня.
Я был с ней полностью согласен. О таких родителях можно было только мечтать. Я сам, когда приходил к Инне и общался с ее приемными родителями, то неизменно уходил от них в приподнятом настроении. В душе тепло становилось, сам я себе казался интересным, ценным.
Вот и сейчас при взгляде на них я почувствовал тепло и покой. Но переведя взгляд на собственную мать сразу весь сжался. Под ее блестящей внешностью скрывались боль и страдание, и почему-то я чувствовал себя виноватым, что у нее такое в душе. Хотя в чем я виноват? Может быть от того, что хочу жить своей жизнью, уйти от нее, не хочу оправдывать ее надежд и очень тягощусь ее ожиданиями? Ведь я словно в клетке, словно под тяжелым прессом.
Инна с Серегой все продолжали дурачиться, Сашка тоже ввязался в их кривлянье, а я вдруг почувствовал себя одиноко. Потерянность в душе зашевелилась с новой силой, и в этот момент я встретился взглядом с хохочущей на подоконнике Инной. Видно в моем взгляде было столько боли и тоски, что она вдруг перестала смеяться, спрыгнула с подоконника, а на меня посмотрела с досадой, будто я сделал ей что-то плохое. Меня это так поразило, что я застыл на месте, переваривая происходящее и не спуская глаз с Инниного лица, будто ожидая от нее чего-то обнадеживающего. Но она избегала смотреть на меня, при этом активно и с явным удовольствием общалась с Серегой и Сашкой.
На сцене появилась директор и попросила тишины. В это время мы снова встретились взглядом с Инной, и снова я наткнулся словно на стену из недовольства и неприязни. Да что такое? Почему она так смотрит на меня? Мне показалось, что у меня из-под ног выбили опору, и я совсем дезориентирован, потерян, и не знаю, что мне делать, куда двигаться.
Торжественное вручение аттестатов пролетело мимо меня. Я опомнился, когда началась дискотека, а родители ушли. Все одноклассники танцевали и веселились, Инна прыгала на середине зала на пару с Серегой, Сашка тоже отрывался возле них, выписывая кренделя, а я словно зомби стоял рядом с ними и только ради приличия дергался в такт музыке. Но когда заиграла медленная музыка, я оживился и с чувством собственника взял Инну за руку, увлекая ее на танец. Она положила руки на мои плечи и открыто посмотрела мне в глаза. Вот также прямо и открыто всегда смотрели в глаза и ее приемные родители. Такой взгляд словно говорил: мне нечего скрывать, я искренна, и ничего не боюсь. Она смотрела на меня, будто чего-то ожидая от меня. А я разглядывал ее красивое лицо, эти синие глаза, длинные ресницы, красивую линию губ... Но почему я чувствую себя таким виноватым? Будто я сделал что-то плохое для нее...
– Инна, ты прости меня, – нагнувшись к ее уху, сказал я.
Она дернулась, вздохнула, но взгляд ее смягчился:
– Дурачок! – она обняла меня, прижалась ко мне, и у меня будто гора с плеч упала, а под ногами снова образовалась твердь.
– Я так люблю тебя! Так тебя люблю! – бесконечно говорил я ей в ухо, и она еще сильнее прижималась ко мне.
А потом заиграла снова веселая музыка, и Инна перестала обнимать меня. Очень нехотя я выпустил ее из своих объятий. Если бы можно было постоянно вот так кружиться с ней и не выпускать ее никогда! Ну почему она словно уходит от меня, почему после минут счастья, наступают часы одиночества и тоски? Почему так? И неужели я готов стоять с ней вечно вот так обнявшись, чтоб чувствовать ее любовь и избавляться от боли в душе? Неужели мне самому не надоело бы это? Наверное, надоело, но сначала мне нужно было получить уверенность, что эти теплые объятия будут продолжаться столько, сколько мне нужно. В такие моменты мне вспоминалась наша кошка Пушинка. Она была домашней кошкой, улицу совсем не знала, но однажды, когда нам рабочие вносили новый диван, и входные двери были открыты настежь, Пушинка убежала на улицу. Я учился тогда в классе пятом и очень переживал из-за ее пропажи. Мы всей семьей ходили по дворам, звали ее, искали, но все было тщетно. Родители потом успокоились, а я все никак не мог войти в привычное русло. Но через две недели Пушинка сама пришла к нашему подъезду. Я как раз шел из школы, и вдруг ко мне под ноги кинулся истерично пищащий пушистый комок. Пушинка! Я так обрадовался, что даже заплакал. А она, миленькая, узнала меня, сама мне на руки запрыгнула. Грязная вся, исхудавшая, испуганная. Дома я привел ее в порядок: искупал, покормил. Но она целый месяц после этого никак не могла успокоиться. Постоянно мяукала, хотя до пропажи была молчаливой кошкой, лезла ко мне ночью под одеяло, чтобы спрятаться, и вообще стала какой-то приставучей, беспокойной, назойливой. Покой она обретала только у меня под рубашкой, куда постоянно пряталась, а ночью у меня под одеялом. Я даже устал от этого ее постоянного, назойливого приставания, но в то же время удивлялся, что этот маленький зверек так переживает, так мучается. Терпеливо я потакал всем ее капризам, обращался с ней ласково, жалел ее, гладил, и она стала отходить от стресса. Постепенно стала успокаиваться, перестала орать, прятаться, и стала прежней – полной достоинства кошкой-красавицей.
И вот сам себе я сейчас напоминал мою Пушинку, после того, как она нашлась и нуждалась в уверенности, что кошмара больше не будет, а будет покой, безопасность, сытость и любовь хозяина. Моя потерянность в душе требовала утешения, стабильной безопасности, понимания и принятия. Всего этого я ждал от Инны, и видимо был назойлив, как Пушинка. Но маленькой кошке все это простительно. А мне, взрослому парню, самому от себя было противно, противно от того, что ищу некой защиты от душевных терзаний у девушки. Но мое понимание происходящего не помогало мне никак. Казалось, что земля постоянно уходит из-под ног, а сам я словно выключенная лампочка. Свет и твердь я видел только в любви Инны. И я был уверен, что если бы получил от нее эту любовь, если бы как губка напитался ею, то тогда все в моей жизни наладилось, и я смог бы жить, учиться, работать. Но Инна, будто лимит наложила на любовь, будто удерживала ее, консервировала до поры до времени, а мне эта любовь нужна была именно сейчас, а не когда-то потом, когда она будет готова давать мне ее.
После дискотеки нас повезли на Волгу встречать рассвет. Мы гуляли по набережной, и я постоянно брал Инну за руку, лез к ней целоваться, обнимал. А она все стремилась, слово маленькая погоняться за Серегой или Сашкой. И эти дураки постоянно задирали нас, толкая и дергая за одежду.
– Да что вы как маленькие! – не выдержав, рявкнул на них я.
– Так рассвет же! – проносясь мимо меня, крикнула разгоряченная Инна. – Как можно стоять, когда так прекрасно!
Я попытался поймать ее, прижать к себе, но она словно легкая райская птичка вывернулась от меня. Я взглянул на Волгу, и обомлел. Огромное красное солнце всходило за Волгой, и девятиэтажки и трубы завода на том берегу, на его фоне казались маленькими. Это было совершенно фантастическое зрелище. Гигантский диск красной звезды медленно поднимался, окрашивая перистые облака в багровые тона. Все одноклассники замерли кучками, созерцая это зрелище. А Инна, не в состоянии выдержать этой красоты прыгала и издавала нечленораздельные звуки. И Серега все чего-то суетился возле нее – то, как она, прыгать начинал, то пытался ее повыше закинуть. При этом он хватал ее за талию, и мне все это очень не нравилось. Что за дикости такие? И чего он руки распускает? Но Инне все это видимо нравилось, по крайней мере, она не возражала.
А потом усталые мы ехали в нашем автобусе домой. Инна и я сидели на одном сиденье и я, конечно, держал ее за руку. Наконец-то она была со мной. Блаженно прикрыв глаза, я думал о том, что мог бы вот так вечно ехать с нею, держать ее за руку, чувствовать ее присутствие.
Серега, сидящий вместе с Сашкой впереди нас, повернулся к нам, посмотрел на Инну меж сидений. Я видел его лицо сквозь не до конца сомкнутые ресницы.
– Ну, че, – обратился он к Инне. – Когда свадьба?
– Чего? – устало переспросила Инна.
– Когда свадьба, говорю, – громче переспросил Серега.
– Какая еще свадьба?! – капризно произнесла Инна. – Отстань!
– Ну, у вас же любовь! – чуть ниже Серегиного лицо в проеме меж сидений возникло заинтересованное лицо Сашки. – Ей, Колян, пригласишь на свадьбу?
Я ничего не ответил, но сквозь ресницы видел друзей и мысленно усмехался над их словами.
– Отстань от него, он спит, – вяло сказала Инна. – И я тоже устала. Спать хочу.
– Тебя Колян очень любит, – зачем-то сказал Серега Инне. Та тяжело вздохнула и ничего не ответила.
– А ты его любишь? – не отставал от нее Серега. Вот пристал! Я уже хотел поставить его на место, чтоб он отстал от Инны, но услышал ее голос:
– Не знаю я, Сережа, иногда, кажется, что люблю, а иногда бежать от него хочется, потому что он словно душит меня, кислород перекрывает, будто в тиски зажимает! И все я ему чего-то должна, должна, должна! И вину постоянно чувствую, что вот у него такая любовь ко мне, а мне почему-то плохо от его любви. Устала я от этого! Он считает меня своей собственностью, хочет жениться на мне, а я не хочу! Ничего не хочу! Разве я его собственность? Я свободный человек, свободная личность, но рядом с ним я словно его придаток. Ему плевать, что я хочу, о чем мечтаю, лишь бы возле него сидела и млела от любви. Но если любовь такая, то не надо мне ее...
Она говорила все это с таким чувством, будто у нее давно это наболело, и вот она сейчас выплескивала все это, не замечая, что я давно открыл глаза и смотрю на нее. Но вот она мельком взглянула на меня, наткнулась на мой взгляд, осеклась, смутилась, покраснела...
А я выпустил ее руку из своей, выпрямился и внешне был вроде спокоен, но в душе моей все горело, полыхало, бушевало! Боль достигла предела, и мне хотелось орать, и в душе моей действительно был вопль, адский вопль безнадежия. Видимо в глазах моих отражался весь ужас, который был сейчас в моей душе, потому что Инна, глядя на меня сжалась вся, съежилась. И мне стало жаль ее, а к себе я почувствовал такое сильное презрение, что хотелось убить самого себя. И еще я вдруг сразу понял, как мучил ее. Я пытался использовать ее, чтобы заглушить свою потерянность, а она не знала, куда деться от меня... Но разве это любовь? Разве от любви хочется бежать? А ведь ей хотелось бежать от меня. Что же я за существо такое, которое постоянно мучается и мучает других? Что я за существо? И как все, что говорила Инна обо мне, похоже на то, что я всегда думал о своей матери. Именно возле мамы я чувствовал себя в тисках, чувствовал себя виноватым, постоянно старался облегчить ее жизнь, и она пользовалась моими чувствами, как должным, при этом совершенно игнорируя мои собственные желания, мечты, стремления. Но сам-то я что же? Чем я лучше своей матери, если вызываю такие же чувства в других?
Автобус подвез нас к школе и все стали выходить, чтобы разойтись по домам. Вот и все. Школьные годы подошли к концу, всех нас ждала новая жизнь. И меня тоже.
– Коля... – тихо тронула меня за руку Инна.
– Не надо, все хорошо, – я посмотрел ей в глаза, так же прямо и открыто, как это делала всегда она. – Ты права во всем, я действительно слишком навалился на тебя, прости.
Инна опустила свои длинные ресницы и молчала. А я как-то сразу понял, что между нами все давно кончено, просто я никак не мог себе в этом признаться и все цеплялся за нее. Да и она, видимо не понимала, что происходит и тихо тяготилось происходящим.
– Молодые люди, выходим! Чего расселись! – крикнул нам шофер. Оказывается, все уже давно вышли и только мы вчетвером остались в автобусе. Серега и Сашка с сумрачными лицами, смотрели на нас с Инной с переднего сиденья. Инна имела вызывающе-испуганный вид, а мне вдруг стало невероятно противно от всего происходящего. Молча встав, мы пошли на выход.
После автобуса, воздух улицы был приятно свеж, кругом раздавался веселый гомон птиц, тихо шелестели листья тополей на ветру. А мне не хотелось никого видеть, и я, быстро распрощавшись со всеми, в одиночестве пошел домой. Я шел и чувствовал, как мои друзья смотрят мне в спину. Мне очень захотелось обернуться, и я обернулся – они действительно стояли на фоне школы и растерянно смотрели на меня. Сашка с Серегой в строгих костюмах и Инна в воздушном белом платье, тонкая и легкая, как птичка. И все они – друзья детства, но детство кончилось и у каждого теперь своя дорога. Мне хотелось обнять их всех, но из глаз брызнули слезы, и я, застыдившись, отвернулся и пошел, пошел, больше не оборачиваясь. Я шел, и мне казалось, что сейчас они окликнут меня, Инна окликнет, и все сразу станет на свои места. Почему-то я был уверен, что они сейчас окликнут, догонят, ведь нельзя же так... Но в то же время я боялся оклика, боялся каких-то слов, выяснений отношений... Меня никто не окликнул, никто не догнал, и я так и ушел от них, испытывая разочарование и облегчение одновременно.
Долго потом я вспоминал Инины слова о том, что мне все равно, о чем она думает, мечтает, лишь бы только она сидела возле меня и млела от любви ко мне. Мне хотелось протестовать, хотелось доказывать ей, что я ее люблю и готов для нее на все, лишь бы она была рядом. Но она как раз не хотела быть всегда рядом, ей хотелось жить еще какой-то жизнью, жизнью, где меня не было. И я этого не понимал. Любовь мне виделась только в слиянии, в полном единении, когда любимый человек является продолжением тебя самого. Души, тела сливаются в одно МЫ, и тут нет уже двух людей, здесь одно единое существо. Жизнь одного заполнена жизнью другого, и никто не хочет иметь какую-то там свою жизнь, жизнь, где нет любимого человека. Ясно одно – я любил Инну, а она меня нет. Я готов был к слиянию с нею, а она не хотела сливаться со мной. Для меня в слиянии и единении и заключалась любовь, а для нее это становилось тюрьмой. Это все от того, что она не любила меня. Так я думал, и при встрече сказал все это ей. Это произошло через несколько дней после выпускного. Я думал, что на мои слова Инна будет возражать, скажет, что она все-таки любила меня, просто ей хотелось в жизни еще чего-то кроме нашей любви. Но она сказала:
– Ты прав, я действительно тебя не люблю. Сначала, правда, я не понимала этого, но потом поняла. Ты хороший человек и возможно тебя полюбит какая-нибудь девушка, но это буду не я.
Помню, что ее слова снова причиняли мне нестерпимую боль. Я смотрел на нее и чувствовал, что ее одну и только ее одну смогу любить всю жизнь, ну почему она не любит меня?
– Ну почему, Инна? Почему ты не любишь меня? Я не понимаю... Все же было хорошо! – мы стояли возле ее подъезда (я специально подкараулил ее, чтобы поговорить). – Ну давай попробуем еще. Я не буду приставать к тебе со своей любовью. Хочешь, учись, живи, как хочешь, я буду терпеливо ждать тебя, но только не надо рвать со мной – я не могу без тебя.
– Да ты послушай, что ты говоришь! «Делай что хочешь, живи, как хочешь!» Но в тоже время: «Я не могу без тебя!» Коля, может быть, ты и не можешь без меня, но я-то могу! И вообще, и так я долго врала, изворачивалась, не говорила правды; все жалела тебя, потому что ты действительно хороший парень. Но теперь я так больше не могу, и буду говорить только правду. Я не люблю тебя и никогда не полюблю. И не надо приходить к моему подъезду, караулить меня. Живи своей жизнью – все у тебя наладится, но без меня.
Инна решительно пошла мимо меня прочь, а я в полном бессилии смотрел ей вслед. Несколько месяцев ушло у меня на осмысливание того, что между мною и Инной больше ничего нет. И эти месяцы были очень горьки для меня. Я продолжал любить Инну, и никак не мог выкинуть эту любовь из сердца. Но шло время, и я с удивлением осознал, что мир не рухнул, что я продолжаю жить. Вот только на моем сердце остался шрам, и этот шрам еще долго давал о себе знать.
;
Глава 3
Мать моя была очень рада, что пристроила меня в юридический институт. Ее мечта сбылась. А вот моя мечта погибла. Я жил словно в капсуле. Чувства мои притупились, и порою мне казалось, что я словно зомби: имею тело, а вот души у меня нет. Хотя нет, душа все же была, потому что если бы души не было у меня, то я не испытывал бы это серое ПЛОХО. Вокруг меня будто сгустилось серое пространство, и мне было постоянно, без проблеска ПЛОХО. Но я учился, сдавал сессии, писал курсовые, и мать моя была довольна. Она гладила мне рубашки, старалась кормить меня повкусней, и считала меня центром своей жизни. Мое мрачное настроение ей не нравилось, она воспринимала его на свой счет и считала, что я с ней груб, холоден и безразличен. Несколько раз по этому поводу она устраивала истерики, и мне пришлось скрывать от нее свой мрак и словно артисту играть роль благодушного, ласкового и любящего сына. Мать успокаивалась, осыпала меня ласками, которые мне сто лет были не нужны, но которые я вынужден был терпеть, чтобы избежать ее недовольства. Она часто обнимала меня, целовала, причем целовать пыталась в губы, а не в щеку, и мне это было неприятно. Так и хотелось сказать: «Да отстань ты от меня!» Я был уже взрослый парень, и все эти обнимания и целования коробили меня. Это маленькому мне все нипочем было от ее ласк, а как только полюбил Инну, то всяческие обнимашки с матерью стали мне казаться просто невозможными. Но мать, видимо, не понимала, что я вырос и мне теперь ее ласки не то что не нужны, а вообще кажутся противоестественными, особенно эти поцелуи в губы. Ни об Инне, ни о моем тяжелом душевном состоянии она не знала. Я давно перестал делиться с ней своими проблемами. Ей было только известно, что я не хочу быть юристом, но она считала это моей блажью и была уверенна, что правильно сделала, что настояла на моем поступлении в юридический.
С Инной я совсем не виделся, и, только встречаясь на улице с ее родителями, узнавал от них, что она учится в цирковом училище и уже иногда участвует в представлениях. В общем, ее мечта сбылась. Мать же ее всегда с такой жалостью смотрела на меня, что мне становилось противно. В ее глазах так и читалось: бедный мальчик! Такой хороший мальчик! Так любил нашу девочку, а она бросила его!
Эта жалость уязвляла мою гордость. Разве я жалкое создание? Ведь не умер же я! Подумаешь, горе какое! Не получилось с вашей Инной, так с другой девушкой получится. Свет клином, что ли сошелся на вашей дочке? Но поначалу я и вправду был очень зациклен на Инне, и никак не мог успокоиться. Физически отпустил ее от себя, а душевно не отпускал. Только к третьему курсу института я почувствовал свободу от нее.
При институте я стал с самого первого курса заниматься карате, там у меня и друзья появились. А со второго курса стал посещать еще и собрания Союза писателей. Все эти внеурочные увлечения держали меня на плаву, помогали не раскиснуть совсем. Но все равно мне казалось, что жизнь моя течет бесцельно, скучно. Юридические науки совсем меня не интересовали, казались мертвыми, хотя в силу своего ума я с легкостью осваивал их и получал только хорошие отметки.
В институте было полно симпатичных девушек, и я не мог не замечать, что пользуюсь популярностью у них. На третьем курсе, когда я окончательно, как мне казалось, отошел от неудачной любви к Инне, у меня случился бурный роман с девушкой из параллельного потока. Ее звали Катя. Я долго присматривался к ней, прежде чем начать какие-то действия в ее сторону. Мне нравилось, что она совершенно не похожа на Инну ни внешне, ни внутренне. Инна была тонкая, легкая и мечтательная, а Катя занималась на тренажерах, была крепкой, упругой и нагловатой. Впервые я увидел ее в коридоре нашего института. Она шла с другими девушками. Я шел за ними смотрел им в спины, и их обтянутые джинсами попы поражали своим многообразием форм. Тощие, низкие, фигурные, подтянутые, круглые... Но у Кати попа была шедевром. Упругая, подтянутая задница так и манила, так и приковывала мужские взгляды. А у меня при виде этой откровенно-рельефной попы вдруг стало тесно в штанах, а в голове впервые возникли порнографические картинки. С Инной у меня такого никогда не было, а тут...
Сначала я просто засматривался на эту Катю, вернее на ее формы, а потом узнал, что она ходит «качаться» на тренажеры, и ради нее тоже стал туда ходить. Катя быстро заметила меня, и мне льстило это. Мы тягали железяки и при этом не сводили друг с друга глаз. Наши тела очень подходили. Я хоть и не качался никогда, но имел довольно хорошее сложение благодаря природным данным и спорту. Катя тоже от природы имела потрясающее сложение, а занятия на тренажерах сделали ее совершенно неотразимой. Мы пожирали друг друга глазами, и мне казалось, что мы с нею какие-то дикие, необузданные первобытные особи мужского и женского пола, которые нашли друг друга и мечтают о физическом слиянии.
Как-то во время очередного занятия в тренажерном зале, Катя подошла ко мне упругой походкой и сказала:
– Ну и долго ты будешь на меня смотреть? Может, в кино пригласишь?
Я в это время как раз качал ноги и от неожиданности так толкнул ногами тренажер, что он затрясся весь и чуть не перевернулся.
– Ого, какой темперамент! – ухмыльнулась Катя и протянула мне руку. – Меня Катя зовут!
– Николай, – покраснев, представился я.
Мы пожали друг другу руки. Через ее маленькую, теплую и крепкую ладонь по мне будто прошел ток, а в штанах снова стало тесно. Да что же это такое! Я смотрел на ее обтянутые спортивными брюками бедра, на ее плоский с кубиками голый живот, на эту упругую грудь под топом и только одно вертелось в моей голове: «Секс! Секс! Секс!»
Катя откровенно тоже рассматривала меня с ног до головы и, заметив мою позорную вздутость, спокойно ухмыльнулась, будто это было в порядке вещей.
– Ну что, пойдем в кино, Коля?
– Пойдем, – сбрасывая с себя растерянность, отозвался я. – Сегодня хочешь?
– Хочу. Можно сразу после тренажеров.
Я долго ждал ее под дверями раздевалки, и вот она вышла вся такая свежая после душа, с чистыми, немного влажными длинными волосами. Высокие каблуки, обтягивающие джинсы на упругой попе, круглая грудь под свитером. «Доминирующая самка», – пронеслось у меня в голове при виде всей этой роскоши, и сам себя я при этом почувствовал Альфа самцом. Катя по-свойски взяла меня под руку:
– Пошли сначала в столовку! – словно приказывая, сказала она. – Я после железок всегда есть хочу.
Я покорно потащился с нею в столовую, хотя от волнения не соображал, хочу я вообще есть или нет.
Мы сидели с ней за столом и ели, и я вдруг почувствовал, как во мне зашевелилась прежняя боль. Я сидел, ел, смотрел, как Катя ест, и мне было больно. Больно от того, что на самом деле я никакой не Альфа самец, а раненный в душу человек. И мне захотелось излить эту боль Кате, рассказать о том, что у меня болит душа, что я не могу любить из-за этой боли, но так нуждаюсь в любви! Но я знал, понимал, что Катя не из тех людей кто будет выслушивать мои стоны, вытирать мне сопли. Ей нужен был мужик в самом откровенном смысле, и она видела во мне этого самого мужика. А мне? Что нужно мне? Любовь? Жертвенность? Как же это все банально и противно! Мне двадцать лет, а я все еще цепляюсь за женщин, как за спасение. Но какое в них спасение? Они всего лишь слабые женщины, как моя мать. Но почему в душе моей постоянно так холодно и пусто?
Катя была раскована и уверенна в себе. Она с аппетитом поела и потащила меня на улицу. Мартовский весенний день встретил нас ярким солнцем, звоном капели и непередаваемым запахом весны. В кино мне идти не хотелось.
– А может быть, мы просто погуляем? – предложил я. – Смотри как здесь хорошо! Весна!
– Ну пошли, – согласилась Катя. – Только купи мне мороженое!
– Легко!
Мы шли с мороженым по парку, слушали веселое щебетание птиц, и у меня кружилась голова от близости Кати. В то же время мне было не по себе, потому что я понимал, чувствовал, что Катя не тот человек, который мне нужен. Но кто мне нужен? Вот Инна мне была нужна, но она не захотела быть со мной. Но может быть, в Кате есть глубина и тепло, просто я их не вижу?
– Коля, о чем ты все думаешь? – заглянула мне в лицо Катя. На мгновение мне показалось, что она не Доминирующая самка, а участливая, заинтересованная во мне девушка.
– Не знаю, – пожал я плечами.
– Мне никогда не попадались такие молчаливые парни. Обычно, все болтают, не умолкая, но знаешь, твоя молчаливость мне нравится. Не люблю парней-балаболок.
– А каких парней ты любишь? – у меня в голове в одно мгновение возникла картинка из длинной шеренги накаченных парней.
– Разных, – пожала плечами Катя. – Я вообще люблю парней, и никак не могу ни на ком остановиться. У меня постоянно глаза разбегаются, и я не знаю, кого выбрать. Один другого лучше.
«А, так вот ты какая! – подумал я. – Девица еще та! Но ведь так, наверное, легче жить. Порхай себе по жизни, ни о чем не задумываясь, и зная, что одна никогда не останешься! Но почему-то не все так могут. Меня бы все это не удовлетворило. Мне нужно полное духовное единение, слияние, отражение в ком-то, и без этого я чувствую себя не полноценным...»
На мгновение я остановился: «Зачем я иду с этой любительницей парней? Зачем она мне? Но ведь я так долго засматривался на нее, на тренажеры из-за нее стал ходить...»
– Да что ты молчишь-то все?! – возмутилась Катя, и глаза ее зло сверкнули. – Это уже становится скучно! Я вообще нравлюсь тебе?
– Нравишься. Я давно заметил тебя, – вздохнув, сказал я. – И на тренажеры стал ходить, потому что ты туда ходила.
Катин взгляд смягчился:
– Я догадывалась, что ты из-за меня качаться стал.
Она стояла передо мной такая красивая, модная, в сапогах на каблуках, в коротенькой курточке, джинсы обтягивали ее стройные бедра, а я как будто чего-то ждал от нее, но чего?
– Пошли ко мне, – вдруг предложила она. – Я вон в том доме живу.
Я посмотрел на девятиэтажку за парком, на которую она мне показала, и снова почувствовал, как в штанах моих становится тесно.
– А родители твои что скажут? – нерешительно спросил я.
– Они на работе, придут поздно, – в ее глазах вспыхнул на мгновение огонек, и от этого огонька по моему телу прошел ток.
– Пошли, – хрипло сказал я.
Катя снова по-свойски взяла меня под руку, и мы направились по дорожке прямиком к ее дому. Локтем я ощущал ее мягкую грудь, которой она намеренно прижималась ко мне. Мы шли, и я чувствовал, что готов накинуться на нее, сорвать с нее одежду. Впервые я испытывал что-то подобное, никогда со мной такого не было. Души будто не стало совсем, я весь обратился в жаждущую плоть. Уже с порога я стал целовать Катю в губы, мы сдирали друг с друга одежду и снова целовались, и снова сдирали одежду. Она увлекла меня в свою комнату, и мы словно взбесившиеся животные накинулись друг на друга. Голая Катя казалась мне верхом совершенства. Ее упругое тело сводило меня с ума. Но во всем этом плотском угаре, во всем этом физическом наслаждении и сладостной муке, я словно видел себя и ее со стороны. Голые, молодые, красивые. Ее душа горела огнем, а тело билось от желания, и у меня все было также, но в глубине души я постоянно ощущал что-то такое назревающее. Это было похоже на нарыв, который должен был вот сейчас прорваться и вытечь. Вот-вот должно было прийти облегчение. И облегчение пришло, но только телесное. Я бился в судорогах оргазма, а на душу уже наваливался мрак. Тело получило разрядку, а душа нет. Наоборот, после всего мне стало еще хуже на душе. Красивое, рельефное тело Кати теперь вызывало во мне только отвращение и тошноту. Стыд заполонил меня с ног до головы. Я не мог смотреть на бесстыдно развалившуюся передо мною, утолившую свою похоть девицу. Было так противно, что казалось, вырвет. Это был мой первый сексуальный опыт.
Молча я стал собирать свою одежду с пола, на ходу одевался. Катя, словно сытая кошка, довольно потягивалась на кровати, а я совершенно не мог смотреть в ее сторону. Освобождение от душевной боли не произошло, мой душевный нарыв саднил и болел, как никогда.
– Я предполагала, что ты страстный малый, – слабым, но довольным голосом произнесла Катя, – но чтоб на столько! Ты просто бешенный!
От ее слов меня затошнило еще сильнее. Словно ошпаренный я вылетел из ее квартиры. Потом я шел по парку и не понимал, почему мне так гадко и плохо. Ну случился у меня секс, причем довольно приличный, но почему на душе так тяжко?
Несколько дней после этого мне было гадко и противно. В тренажерный зал я не ходил, чтобы не встречаться с Катей. Казалось, что гадостное состояние никогда не покинет меня. Катя тоже не искала со мной встреч. Будто и не было ничего. Но ведь было же! Через неделю я вспоминал о сексе с Катей уже без тошноты. Наоборот, эти воспоминания будоражили меня. Я понимал, что не люблю Катю, что никогда не смогу полюбить ее, но я хотел ее. Хотел так, что скоро стал сходить с ума от желания при воспоминании о ней. И тогда я снова пришел в тренажерный зал. Пришел раньше того времени, когда там занималась Катя. Я ждал ее и боялся, что она не придет. Она пришла. На этот раз на ней были короткие белые шорты и облегающая черная майка. При взгляде на ее точеную фигуру у меня чуть штанга из руг не вылетела. Я пошатнулся, а Катя, заметив мое волнение, слегка усмехнулась, покачала головой и прошла вглубь зала. Я заметил, что все парни, которые там занимались, как по команде уставились на нее. Они все пожирали ее взглядом. Интересно, спала она с кем-то из них или нет? Всю тренировку я не сводил с нее глаз. А она вела себя так, будто между нами ничего не было. Шутила с парнями, открыто флиртовала, а на меня даже не смотрела. От ее равнодушия меня взяла досада.
Я не выдержал и подошел к ней:
– Погуляем сегодня?
Она никак не отреагировала на мои слова и только целеустремленно толкала тренажер своими красивыми стройными ногами. Я невольно залюбовался на ее ноги и застыл возле нее, как дурак. Даже забыл, о том, что только что позвал ее гулять. И тут она подняла на меня свои бесподобные черные глаза. По моему телу словно прошел ток, а в штанах снова стало тесно. Я подумал, что она, как и Инна похожа на южанку – смуглая, черноволосая. У Инны только глаза были голубые, и сама она была тонкая, душевная, а Катя вся была плоть – я совершенно не чувствовал в ней никакой душевности и глубины.
– Опять потрахаться захотел? – нагло спросила Катя, наконец-то соизволив посмотреть на меня. От ее слов я даже отшатнулся, будто меня ударили. Но ведь это действительно было так! Я пришел к ней, потому что изнемогал от желания!
Катя заметила, как я отшатнулся и усмехнулась. Ее усмешка, словно пощечина, хлестанула меня. Она еще смеется надо мной?! За кого она меня принимает?!
– Да, захотел! – с вызовом ответил я. – В прошлый раз у нас ведь все прекрасно было!
– Было, – кивнула она, с силой толкнув ступнями тренажер. – Но сегодня я не хочу! Давай завтра!
– Завтра? – растерянно промямлил я. – А сегодня, может, просто погуляем?
– Погуляем? – снова усмехнулась она, и сделала унылое лицо. Я понял, что ей скучно просто гулять. Да и я, если честно не знал, как с ней гулять. Ведь нам и говорить-то не о чем. Нет, с Катей возможен только секс. И именно из-за секса я и пришел к ней сегодня.
Уже после тренировки, когда я шел к выходу из института, то увидел впереди себя Катю, шедшую под ручку со здоровенным качком. Я много раз видел этого мужика в тренажерном зале и знал, что он не из нашего института, а просто ходит «качаться» сюда.
Я зачем-то пошел за ними. Видел, как они вышли из института, как пошли через парк к Катиному дому, видел, как зашли в ее подъезд. В голове моей сразу же возникли картинки, как они там сейчас... Мне снова стало гадко и противно. Я подумал, что больше никогда не буду иметь никакого дела с этой....
Немного побродив по парку, я решил поехать домой, но тут вспомнил о сегодняшнем собрании в Союзе Писателей и очень обрадовался. Мне страшно было находиться наедине со своими мыслями и чувствами, хотелось быть среди людей. Я почти бегом побежал на собрание, все дальше удаляясь от Катиного дома, стараясь отогнать все мысли о ней.
На собрании в Союзе Писателей сегодня было довольно много народа. Я сел позади всех и притих. Какой-то незнакомый мужчина стоял впереди, словно ученик у доски и зачитывал главы из своей книги. Может быть, книга у него и была интересной, но вот только голос у мужчины был тихим, и я почти ничего не слышал. Сначала я еще пытался изо всех сил вслушиваться в его чтение, но невольно терял нить повествования, улетая за своими мыслями. Итак, завтра у меня тренировка по каратэ, я не увижу Катю, хотя зачем это я о ней? Я же решил больше не иметь с ней дела. Но невольно я снова и снова вспоминал ее. Почему она так заводит меня? Хотя, наверное, не только меня. Причем очевидно, что она не склона проявлять какую-то привязанность к кому-либо. Пользуется парнями словно едой. Поела, губы обтерла и дальше жить. О ней говорили, что она спит со всеми подряд, но я раньше не верил этому, а теперь поверил. Поверил не только потому, что она спала со мной, а сегодня пошла спать с другим, а потому, что я понял ее сущность. Ее не интересовали личности тех, с кем она спит. И свою личность она не открывала. Она относилась к мужчинам, как к средству, утоляющему ее чувственный огонь. В общем, она оказалась самой настоящей шлюхой.
Писатель в это время закончил читать свою книгу и сел. Председатель стал вызывать тех, кто хочет зачитать свои стихи. Один за другим стали выходить поэты. Первым вышел постоянный участник здешних собраний, некий Юрий Борисович пятидесяти лет. С выражением, он стал зачитывать стих о полевых просторах, как он валялся в траве и представлял, что вместо травы обнимает голую женщину, а потом будто он поднял глаза и увидел над собой красный большой крест, вбитый в землю. На кресте был Христос. Я слушал и никак не мог понять, почему там у него крест, и эта баба голая... В моей голове никак не укладывалось, что этот старый лысеющий и пузатый дядька может желать обнимать голую женщину. Да он пузом ее раздавит! Мое воображение услужливо представило мне картинку с голым пузатым Юрием Борисовичем, а в объятиях у него такая же рыхлая и пузатая толстая баба. И вот лежат эти двое голые в поле, а над ними возвышается вбитый в землю красный огромный крест с изнемогающим Христом. Баба эта полна плотской неги, сам Юрий Борисович похотливо тянется к ней, а небо багровое, потому что закат. Крест красный, небо багровое, чувства тоже красные от страсти...
«Кругом одна похоть и секс, – подумал я, – до самой старости».
Стихотворение Юрия Борисовича стали обсуждать. Кому-то оно понравилось, кому-то нет. Кто-то в нем вообще ничего не понял, а кто-то, как и я просто молчал. Лично мне нечего было сказать об этом стихотворении. Моя душа не то, что не принимала его, она его вообще отторгала. Если бы меня попросили высказать мое мнение, то мне пришлось бы признаться, что это стихотворение напоминает мне красный кусок сырого мяса.
Потом вышел седой дед, тоже постоянный участник Союза. Он с большим задором прочитал очень складный, легкий стих о голубях. Вот голубь перед голубкой ходит и так и эдак, крутится возле нее, воркует, танцует, и как только она теряет бдительность, он – хлоп! И прыгает на нее! В общем, спаривается с ней. Голубка возмущается, но дело уже сделано!
«Куда не плюнь – все кругом спариваются», – тяжело и глубоко вздохнув, мысленно констатировал я.
Снова начались обсуждения стихотворения. Но на этот раз обсуждения были более благосклонными и нейтральными.
Потом вышла красивая девушка с серыми большими глазами, и я тут же мысленно назвал ее Сероглазкой. Я несколько раз видел ее здесь, но до этого не замечал красоты ее серых глаз. Она окинула всех присутствующих взглядом, зацепилась глазами за меня, покраснела, потупилась и начала читать длинное стихотворение о чем-то непонятном и тоскливом. Я слушал ее и мне представлялся грязный стол после застолья с недоеденными салатами, разбитыми рюмками. Представлялись какие-то заброшенные дома и дворы, заунывное подвывание ветра и неустроенность повсюду. Мне стало жаль девушку – похоже, она писала этот стих во время жуткой депрессии.
Всем присутствующим ее стихотворение очень понравилось. По крайней мере, мужской половине. Ни один мужчина не осмелился плохо отозваться о ее стихотворении. А я подумал, что я профан в поэзии, потому что совершенно ничего не понял в ее стихе. И тут, словно озвучивая мои мысли одна из до сих пор молчащих женщин спросила:
– Ну и кто что понял в этом стихотворении?
Несколько молодых парней в момент возмутились:
– Если вы не понимаете, то это ваши проблемы!
– Лично мне все было понятно!
– Над ее строками просто думать надо – это же абстракция!
После такого напора больше никто не смел нападать на красивую Сероглазку. А я чувствовал какую-то дрожь волнения внутри себя, и пусть я молчал, но все происходящее очень сильно впечатляло меня. Все эти люди, со своими стихами... Казалось, я могу угадать состояние души поэта по его стихотворению. Вот Юрий Борисович – это тяжелая страстная душа, а у старика, что читал о голубях, душа простая, как и его стих. У Сероглазки душа глубже, чем кажется, но там полный разлад, хаос и тоска.
– Молодой, человек, – вдруг обратился председатель к кому-то, – а почему Вы постоянно молчите? Пора включаться в работу!
Я расслабленно сидел позади всех и даже представить себе не мог, что председатель обращается ко мне, а когда понял, то внутренне весь сжался. Еще ни разу я здесь не зачитывал своих стихов. Я не мог перед всеми раскрываться в стихах, выслушивать обсуждения...
– Не хотите прочесть нам что-нибудь свое? – не отставал от меня председатель.
Словно школьник я вылез из-за стола и растерянно посмотрел на повернувшиеся ко мне любопытные лица.
– Идите сюда! – позвал меня председатель. – Идите, идите!
Я вышел вперед и растерялся.
– Мне еще не приходилось читать вот так свои стихи, – чувствуя, как краснеют мои щеки, обратился я ко всем. – Боюсь, что не смогу...
– А вы попробуйте! Может нам понравится! – подала голос Сероглазка.
Я посмотрел на нее и как-то сразу внутренне приободрился, почувствовал в себе силу:
– Ну ладно... – пожал я плечами и решил прочесть стихотворение, которое написал несколько дней назад под впечатлением связи с Катей. Я вздохнул несколько раз, собираясь с силами, и начал читать:
Я буду жить без вдохновенья,
Не по призванию трудясь,
И разделю постель не с тем я,
Со отвращением борясь.
Я буду днем скрывать печали,
А ночью дико тосковать,
И в полусне, как во тумане
Кого-то тайно призывать:
«Приди! Приди, души желанье!
Кто ты? Господь иль человек?
Приди, уйми мое страданье!
И прогони печаль навек!»
Без высшей цели жизнь ничтожна,
А без любви она пуста.
Хочу любить, молиться, верить,
Но на душе лишь пустота...
Читал я с выражением, но, не завывая монотонно, как это любят делать некоторые поэты, а менял тон и ритм, исходя из смысла стихотворения. И мне казалось, что я в своем стихе до невозможности раскрываюсь. Вся душа была нараспашку, и это было похоже на исповедь. Мне было страшно, что когда я дочитаю, то кто-то скажет что-то хлесткое и нанесет удар по моей раззявленной душе. Но странное дело! Никто ничего не говорил! Все молчали. А я посмотрел на устремленные на меня лица и почувствовал, как щекам снова становится невозможно жарко. «О нет! – внутренне содрогнулся я. – Только не краснеть!»
– А что хорошее стихотворение! – подал голос парень лет тридцати. – Мне понравилось!
– Да вообще стихотворение замечательное! – с воодушевлением сказала полная дама средних лет. Она с большим пониманием, с сочувствием, чуть ли не с нежностью, словно на сына смотрела на меня. Под ее взглядом я ощутил себя совсем зеленым пацаном, которого пожалела сердобольная тетенька.
На следующий день в коридоре института я нежданно-негаданно столкнулся с Катей. Она тоже не ожидала встречи со мной. Но если я смутился, увидев ее, то она совершенно спокойно поздоровалась. Уверенная в себе, вызывающе-красивая она снова ухмыльнулась при виде моей растерянности:
– На тренажеры пойдешь сегодня?
– Нет... То есть да!
Катя снова ухмыльнулась, будто находила меня смешным:
– А ко мне пойдем?
– А-а-а... – мне хотелось отказать ей, но я, глядя в ее уверенные красивые черные глаза, словно получил разряд тока. Это было похоже на огонь. Можно было подумать, что я влюблен в нее. Влюблен безумно, именно безумно. Меня влекла к ней неудержимая, ничем не сдерживаемая страсть. Огненная ненасытная плотская страсть, которая вот-вот, казалось, даст насыщение не только моему телу, но и душе. У меня было такое чувство, что через сексуальное наслаждение я пытаюсь загнать и в душу блаженство насыщения.
Снова мы были у нее дома, снова между нами был невообразимый секс, а потом снова мне было противно до тошноты. Катя же была довольна. Она лежала передо мною голая, ничем не прикрытая. Кажется, ей доставляло удовольствие то, что я вижу ее такую. Сексуальное удовлетворение опять было таким ярким и полным, что даже не верилось, что это все со мной произошло. Но в то же время сам я, моя сущность снова не ощущались мною. Я весь был телом. Мне казалось, что с Катей в постели я обращаюсь в горячего жеребца, который весь охвачен желанием, дрожит, жаждет, трясется. Но после соития я снова из жеребца становился человеком, и мне чудилось, что я только что был не жеребцом, а мерзким сатиром с рогами и копытами. Становилось так гадостно, что хоть два пальца в рот суй, чтобы очистить себя от невозможной мерзости. Хотелось, чтобы всего этого со мною больше не случалось, хотелось навсегда покончить с Катей. Но глядя на ее голое тело, я осознавал, что пройдет день-два, и я снова буду искать с ней встреч, и если она соблаговолит меня позвать, то я словно привязанный пойду за ней.
– Знаешь, – подала голос Катя, – ты был бы идеален, если бы не думал много.
Я полулежал возле нее на подушках и откровенно рассматривал ее картинно лежащее тело.
– С чего ты взяла, что я много думаю?
– Видно. Лицо сосредоточенное и серьезное, ничего не замечаешь вокруг...
– Слушай, а зачем тебе все это?
– Что? – устало спросила она.
– Куча мужиков, секс с ними. Могла бы выбрать кого-то одного, а ты с разными. Ты распыляешь себя.
Катя усмехнулась, немного скривив рот:
– Где я распыляю? Вот она я вся и все мое со мной. Я вся своя и мне хорошо, а вот ты как раз потерянный какой-то. Вот опять сидишь подавленный, будто тебя сломали. Если тебе так плохо со мной, зачем идешь ко мне?
Я с удивлением посмотрел ей в глаза. Надо же, как точно подобрала она слова к моему состоянию: потерянный, сломанный, подавленный. А мне казалось, что она вообще ничего не понимает в жизни и только мужиков перебирает. И мне захотелось приоткрыть ей свою душу, сказать о духовной пустоте, о желании любить, рассказать о животном влечении к ней, которое снова вводит меня в пустоту. Я уже открыл рот, чтобы поделиться с ней своими откровениями, но она опередила меня:
– Я вообще не понимаю серьезных, озабоченных жизнью людей. Столько вокруг всего потрясающего, а они будто не видят за своей серьезностью ничего. И ты вот сейчас. Что тебе надо? Ты получил удовольствие, так радуйся! Чего ты все думаешь?
– Без любви противно как-то... – тихо ответил я.
Катя на мгновение притихла, а потом молча встала и стала одеваться. Я тоже поднялся и принялся натягивать джинсы. Мы молча одевались, почему-то торопились. Я путался в рукавах, штанинах, а когда уже обувался у порога, она, выйдя за мною, сказала:
– Приходи ко мне на следующей неделе в среду в 15-00.
– Я не приду, – не очень уверенно сказал я.
– Придешь, – очень уверенно сказала Катя.
Выйдя на улицу, я пошел, не разбирая дороги какими-то дворами, закоулками. Внутренняя тошнота не отпускала меня. Зачем она позвала меня в среду к себе? Чего ей надо от меня? Неужели ей мало всех ее многочисленных парней? Или она спит с ними по расписанию? Сегодня с одним, завтра с другим, а со мной решила переспать в среду на следующей неделе. Еще назначает, когда прийти! Но я больше не пойду к ней! Ни за что! Я не должен больше пить эту грязь! Но в душе моей не было уверенности в том, что я выдержу и не пойду как телок к этой Кате.
Я шел, петляя по подворотням, а перед глазами у меня так и стояла Катя. Вот ее лицо, глаза, вот она лежит бесстыдная и голая, вот усмехается, вот говорит мне о том, что меня будто сломали. Мне уже сейчас хотелось вернуться к ней и быть просто рядом, слушать ее, смотреть на нее... Но ведь я не люблю ее! Или уже люблю? Почему же тогда меня так тошнит?
Я вышел на оживленную улицу и увидел большой белый храм. В отчаянии я зашел в этот храм. Там было пусто и сладко пахло ладаном. Я медленно прошел вглубь храма, остановился у иконы с седовласым старцем. Это был Николай Чудотворец. Умные глаза старца проникновенно смотрели мне в душу. Казалось, он все знает обо мне. И я стал клясться перед святым, что больше никогда не буду с Катей, что никогда не приду к ней, обещал разорвать порочную связь.
Николай Угодник с пониманием смотрел на меня, будто принимал меня и мои клятвы.
Вышел я из храма облегченный, будто с меня сняли неимоверный груз, хотя душевная тошнота все еще была со мной. Я знал, что тошно мне будет еще несколько дней, а потом все пройдет. Верил, что клятва перед Чудотворцем избавит меня от злого наваждения, освободит от горького вожделения.
Выходные прошли спокойно. Я наслаждался безмятежностью, о Кате совсем не думал. Но вот подошла среда и внутри меня стала происходить самая настоящая духовная борьба. Я никак не мог успокоиться и только и думал о том идти мне к Кате или нет. Хотелось проучить ее, показать свое равнодушие к ней, но тут же мне становилось страшно потерять ее. И я не понимал, что со мной происходит. А когда занятия в институте закончились, я долго метался и то шел к остановке, чтобы немедленно уехать домой, то устремлялся к Катиному дому, высившемуся за парком. В конце концов, я сел на лавочку в парке и постарался хладнокровно подумать, проанализировать ситуацию.
Итак, меня почему-то тянет к Кате. Вопрос: почему? Я люблю ее? Нет. Она нравится мне как человек? Нет. Но меня влечет к ней не только физически. Я будто жду от нее чего-то, будто у нее есть что-то большее, чем ее тело. Будто еще чуть-чуть и она прольет на меня душевное тепло, и тогда я в ней отражусь как в зеркале. Да, меня влекла к ней чисто животная страсть. Но в душе при этом постоянно была надежда получить от нее что-то большее. И самому мне хотелось излить на нее что-то из сердца, такое сокровенное и тайное... Нет, я не был дураком и отдавал себе отчет, что Катя совсем другой человек, что она не примет мою душу, да и ее душа была мне не интересна. Зачем нам открываться друг другу? И все же я почему-то надеялся на это раскрытие. Моя пустота требовала заполнения, и это было для меня насущной необходимостью, такой сильной, что я совершенно неадекватно ожидал наполненности от человека, который не мог мне этого дать. Причем Катя будто улавливала во мне эту мою духовную нищету и вела себя словно богач. Она будто прятала от меня некое сокровище, но на самом деле никакого сокровища у нее не было.
Я встал со скамейки и решительно пошел в сторону остановки, а потом посмотрел на часы. До трех часов оставалось еще 15 минут. Я мог бы еще успеть к Кате! И тут, я почувствовал, что меня тянет к ней с такой неудержимой силой, с которой у меня совершенно нет сил бороться. Голая Катя вдруг так явственно возникла в моем воображении, что я подумал, что умру, если сейчас не буду с ней. Я резко развернулся и сломя голову побежал к знакомой девятиэтажке.
В актовом зале института собрали весь наш поток. Было шумно, весело, хотя многие были и недовольны тем, что вместо того, чтобы идти домой их заставили присутствовать на непонятном семинаре. Нам сказали, что перед нами выступит психолог нашего института. Наша группа быстро заняла свободные места поближе к сцене. Я сидел и чувствовал себя таким морально измученным, что даже странно было, как это я до сих пор еще живой. Мысли о недавней встрече с Катей отзывались в моем сердце волнами тошноты и стыда. Я снова получил от нее порцию плотского удовольствия, но теперь расплачивался за это душевной теснотой. Но ведь я знал, что так будет со мной, зачем же снова окунулся во все это? Как будто снова побежал за миражом и уткнулся в пустоту.
В зале все утихли, когда на сцене появилась миловидная женщина средних лет – это и была психолог нашего института. Она объявила нам, что сегодня будет говорить с нами о любви. Я презрительно фыркнул про себя, подумав, что сейчас она будет учить нас, как надо любить. Будто этому можно научить. Разве любовь это не данность? Она либо есть, либо ее нет. К чему тут рассуждения?
Но с первых слов я очень увлекся ее лекцией. Особенно мне понравилось, когда она рассказала о взглядах Эриха Фромма на любовь. Он считал, что, где отсутствует счастье в любви, идет компенсация за счет количества сексуального удовольствия. Кажется, что женщина хочет, чтобы ее «брали», но она не хочет, чтобы ее «брали» всерьез, как личность, во всем ее своеобразии и неповторимости. Она желает, чтобы ее принимали, как представительницу пола, и потому, прежде всего, заботится о теле, стараясь соответствовать модному типу, но при этом изменяет своему своеобразию.
А слова психолога о том, что «легкомысленных женщин нет, что они просто надевают маску, под которой скрывается страдающее, никому не нужное существо, до которого никому нет дела», заставили меня усомниться в их истинности. Разве Катя надевает на себя маску? Разве ее чрезмерная сексуальность – это всего лишь ширма ее одинокой души? Что-то совсем не верилось в это. Я потихонечку стал озираться по сторонам, желая найти Катю, чтобы увидеть ее самоуверенное лицо и убедится в том, что я прав. Но ее нигде не было видно. Однако, когда лекция закончилась, и мы все выходили, я увидел ее. Она шла среди других студентов к выходу с противоположной стороны зала мне навстречу. Нас отделяла большая толпа студентов, однако мне хорошо было видно ее лицо. Никакой самоуверенности в этом лице не было и в помине. Катя медленно продвигалась в толпе к выходу. В глазах ее была растерянность, уголки губ скорбно опустились. Я даже сначала подумал, что может быть это не она, но это была она. Ее скорбное лицо никак не вязалось в моем воображении с ее высокомерием и уверенностью в том, что теперь отныне я у нее на крючке и буду приходить к ней тогда, когда она мне назначит. Неужели лекция проняла ее? Но мне как-то не очень верилось в это.
На следующий день я стоял у Катиной двери и ждал, когда она мне откроет, но она не открывала, хотя сама позвала меня к себе. Я долго звонил, но мне так никто и не открыл. Выйдя на улицу, я ощущал одновременно разочарование и облегчение. А когда посмотрел на Катины окна, то в одном из них заметил быстрое движение штор. Значит, Катя все-таки была дома и просто не захотела мне открывать. И в чем дело? Наверное, она не одна. Притащила снова какого-нибудь мужика, а я хожу тут, мешаю. А может на нее повлияла лекция психолога? Почему бы и нет? Я сам постоянно крутил в уме фразу, которую услышал на лекции: «Где отсутствует счастье в любви, идет компенсация за счет количества сексуального удовольствия». Ясно, что Катя компенсировала отсутствие любви множеством сексуальных связей. Да и все кто с ней имел дело, в том числе и я, компенсировали за ее счет отсутствие любви сексом. Но лучше бы все-таки у меня была любовь, а не компенсация.
Катю я встретил через день в тренажерном зале. На лице ее снова играла самоуверенность. Она крутила велотренажер и равнодушно ответила на мое приветствие.
– Я к тебе приходил, ты мне не открыла, хотя была дома, – словно обличая ее, сказал я.
– И что? – скривила она презрительно губы. – Дом мой. Кого хочу – пускаю, кого не хочу – не пускаю.
– Но ты ж сама меня позва...
– Передумала! – резко перебила она меня. – И вообще больше не приходи ко мне! Я не хочу больше с тобой общаться!
– Понятно, – спокойно сказал я в ответ и отступил от нее на шаг, но потом с любопытством посмотрел на нее:
– Это на тебя лекция психолога повлияла?
Катя бросила на меня сердитый взгляд:
– Какое тебе дело? Иди уже отсюда!
– Но Катя... – почему-то в этот момент я сильнее прежнего почувствовал свою пустоту, словно я над пропастью встал. – Я готов был тебя полюбить! Я мог бы сделать это!
С большим презрением Катя оглядела меня с ног до головы:
– Да ладно! – снова скривив губы, произнесла она. – Такие как ты только липнуть умеют, как пиявки, а сами дать ничего не могут. Возле тебя ни тепла, ни вдохновения, одна жалкая неприкаянность какая-то! Все! Иди отсюда, бедненький!
От ее слов я отшатнулся, как от удара, но тут же меня взяла злость:
– Ну надо же! – зло выпалил я. – Если я такой плохой, зачем же ты спала со мной? Зачем назначала встречи?
– А затем, зачем и другим! – спокойно и все так же презрительно ответила она. – Но тебе я ничего объяснять не буду – не твое это дело. Скажу только, что всех вас я как на ладони видела! И никому по-настоящему я не была нужна. Никому! Разве что…
При последних словах она осеклась, а я успел заметить, как ее колючий взгляд на мгновенье смягчился.
– Все! – резко, словно сбрасывая с себя что-то неприятное, воскликнула она. – Отойди от меня! Дай спокойно позаниматься! И забудь меня!
С того дня я больше не искал встреч с Катей. А когда в институте случайно сталкивался с нею, то видел, что она делает вид, будто не замечает меня. Иногда с ней был худой и длинный парень в очках, о котором я знал, что он один из лучших студентов института.
Позднее, уже на пятом курсе, я узнал, что Катя вышла замуж за того долговязого. Несколько раз я видел их уже после окончания института, и вид у них был довольно счастливый. Меня уязвляло их счастье, и я никак не мог забыть Катиных слов, что я бедненький и никому не могу дать любви. Неужели тот долговязый смог дать ей что-то такое, чего не было у меня? Но как же тогда моя мать? Она всегда подчеркивала, что я у нее очень внимательный, понимающий, умею сострадать. И у нее никогда не возникало ощущения, что я липну как пиявка, высасывая из нее соки. Наоборот, она говорила, что я ей очень много даю, что если бы ни я, то она давно бы была в могиле. А это значит, что я умею, могу давать что-то людям. Хотя сама мать очень часто напоминала мне некое прилипчивое существо, которому что-то от меня безостановочно нужно. У меня порою создавалось ощущение, что я несу ответственность за всю ее жизнь, за ее желания, за ее настроение. Для меня это было тяжеловато. Но я не мог не брать ответственности за нее, потому что она столько всего перенесла в жизни. Я же, судя по ее словам, всегда был для нее источником утешения и понимания. Как же после всего этого меня можно назвать пиявкой? Хотя... Разве с девушками я вел себя так же как с матерью? Нет, там было все по-другому. Если для матери я был Утешителем, то для девушек сам становился существом, которому нужно утешение. В девушках я искал то, чего искала во мне мать: безграничное понимание и полное принятие. Но возможно и я и мать моя просто нуждаемся в любви. Мать почему-то источник любви видела во мне, и я старался оправдать ее ожидания, но мне и самому нужна была любовь. Нельзя же постоянно только давать. Я сам искал источник любви. Он мне был нужен, необходим. Наверное, Катя уловила именно это во мне. Но она была не той девушкой, которая могла дать мне насыщение любви. И Инна тоже была не той. Я не встретил еще свою единственную и неповторимую, в которой мог бы отражаться, как в зеркале и насыщаться этим. Любовь почему-то я видел именно, как отражения себя в ком-то. И сам бы я при этом был бы зеркалом, в котором любимая видела бы саму себя. Мы видели бы друг друга в друг друге. Причем видели бы в самом лучшем виде, и от этого нам было бы хорошо. И в Инне и в Кате я искал свое отражение и, когда вместо отражения видел пустоту, то терялся.
Мне казалось, что любовь дала бы мне твердь в жизни, опору, обретение самого себя, душевное насыщение и свободу от тяжелого сердечного мрака, который постоянно был моим спутником.
;
Глава 4
Собрания в Союзе писателей мне скоро наскучили и совсем перестали нравиться. У меня создалось впечатление, что каждый поэт и писатель слушает только себя. Все носились со своими произведениями, как с хрупкими прекрасными вазами, при этом чужие «вазы» не очень воспринимались и казались не такими прекрасными, как у них. Мне это было понятно, потому что в свои произведения каждый вкладывает свою душу, свои переживания и чувства. Чужие произведения не вызывают тех сокровенных, родных чувств, как свои.
Лично для меня в Союзе писателей было только несколько людей, чьи стихи находили во мне отклик, волновали мою душу до самых ее глубин. Ну, во-первых, это были стихи сероглазой Нины. Правда, я не сразу понял ее поэзию, но потом во мне словно что-то щелкнуло. Да и она раз за разом писала все лучше и лучше. Причем это касалось не только усовершенствования поэтических оборотов. Нина все больше обретала способность изливать свои чувства в стихах. Ее стихи становились все откровеннее, а я всегда любил заглядывать в души людей через стихи. Во-вторых, мне нравились стихотворения одного парня, примерно моего ровесника, по имени Гриша, и стихотворения некого Алексея – мужчины среднего возраста. Гриша был студентом, а Алексей простым рабочим. Их стихи вызывали во мне гамму чувств и эмоций, хотя они писали совершенно по-разному. Гриша писал так, будто он был мудрецом – каждое его стихотворение – это кладезь размышлений и выводов. А Алексей писал в основном о раздирающих его душу чувствах. Меня поражала глубина этих чувств. Казалось бы, простой рабочий, но, сколько всего в нем было!
Я понимал, что хожу в Союз Писателей только из-за стихов этих троих. Их стихи вдохновляли меня на жизнь, на любовь, на поиски себя самого. Я слушал их затаив дыхание и понимал, что не одинок в этом мире со всеми своими переживаниями. В то же время скоро я понял, что именно на этих людей мои стихи тоже производят впечатление. Это было видно по их высказываниям по поводу моих произведений. Мы стали взаимными поклонниками друг друга. А Нина так всегда смотрела на меня! Почему-то ее взгляд казался мне каким-то близким, родным. Будто уже кто-то так вот смотрел на меня. Эта теплота, признательность, благодарность... Я проваливался в ее глаза, как во что-то теплое и родное. А однажды Нина пришла на собрание какая-то грустная, молча сидела в уголке, а когда вышла читать стихи, то прочла очень красивое стихотворение, о том, что многие хотят привлечь к себе внимание – пишут стихи, изощряются в словах, но не понимают, что покой они могут обрести только умолкнув.
Она вернулась на свое место, а я сидел какое-то время, словно в трансе, думая о том, что и я в стихах своих кричу душой, будто хочу докричаться до кого-то, но чем больше кричу, чем больше распаляюсь, тем мне все хуже. Кажется, докричаться невозможно и тогда надо просто замолчать, остаться наедине с собой и придет покой... Мне почему-то показалось тогда, что Нина больше не придет сюда. И действительно она перестала приходить на собрания. Я решил, что и мне пора заканчивать с Союзом Писателей, и тоже перестал ходить туда.
Прошел месяц, и как-то возвращаясь домой, на остановке, я встретил Нину. Ее лицо при встрече со мной озарилось радостью.
– Привет! – сказала она.
– Привет! – радостно отозвался я.
– Я очень рада тебя видеть!
– Я тоже рад тебя видеть! – казалось, что я встретил давнего друга, с которым долго не виделся. – Как у тебя дела? Как стихи?
– Да все нормально, – пожав плечами, сказала она, но по лицу ее пробежала тень. – А стихи... Я их просто для себя пишу.
– Мне всегда нравилось слушать тебя. Твои стихи очень сильно трогали мою душу.
Нина удивленно посмотрела на меня, а я замер поразившись красотой и глубиной ее серых, грустных глаз.
– Тебе нравились мои стихи? – она недоверчиво пожала плечами. – А я думала, что ты равнодушен ко мне... К моим стихам. Ведь ты всегда молчал, никогда ничего не говорил.
– Да, я молчал, но не потому, что был равнодушен, а потому, что просто вообще мне трудно говорить что-то перед людьми. Я предпочитаю отмалчиваться, но в душе всегда очень сильно все чувствую, переживаю. И твои стихи каждый раз производили на меня большое впечатление. А то последнее твое стихотворение так созвучно было моему состоянию... Я послушал тебя и понял, что, как и ты через стихи хочу достучаться что ли, докричаться до кого-то, утешиться, наполниться, но все тщетно. Чем больше изощряешься, тем более чувствуешь свою пустоту. В молчании спокойнее.
Нина внимательно слушала меня, а когда я умолк и снова заглянул в ее красивые глаза, она вдруг покраснела, смутилась, потупилась. Ее смущение, ее раскрасневшееся лицо натолкнули меня на мысль, что я ей нравлюсь, что всегда нравился ей. Мне вдруг стало весело и хорошо.
– А ты не очень торопишься? – с улыбкой спросил я ее. – А то, может, погуляем? Про стихи поговорим...
Она подняла глаза, и на мгновение мне показалось, что на меня смотрит некое затравленное существо, которое испугалось чего-то, сжалось, скукожилось... Мне даже стало не по себе. Но может мне все это показалось, и просто она не хочет со мной гулять? Может быть, я ошибся, что нравлюсь ей?
– Но если ты спешишь... – смущенно пробормотал я. – То тогда что ж...
– Нет, что ты! – сбрасывая с себя маску затравленности, воскликнула Нина. – Никуда я не спешу. Да у меня вообще отпуск!
– Правда? – обрадовался я, хотя и был озадачен странностью ее поведения. – Тогда, может, в кафе зайдем? Посидим, чай попьем, поговорим.
Нина с готовностью согласилась на это предложение.
В кафе мы заказали пирожные, чай и долго сидели, разговаривали обо всем на свете. Мне было легко и хорошо с ней. Она нравилась мне все больше и больше. Оказалось, что она старше меня на четыре года, работает библиотекарем в областной библиотеке и очень любит читать. Меня сначала несколько напрягало, что она старше, но скоро я совсем забыл об этом. Это не была легкомысленная барышня, которая читает любовные романы. Нина интересовалась серьезной литературой и вообще была очень разносторонним человеком. Мы говорили, и не могли наговориться. Нина призналась, что я всегда очень нравился ей, что мои стихи выворачивали ее душу наизнанку, но что она никогда не надеялась, что у нас с ней что-то может получиться, ведь, во-первых она старше, а во-вторых, увидев однажды меня с Катей, решила, что у меня есть девушка.
Я смотрел в ее большие глазищи и не понимал, как я не видел, не замечал всего этого раньше. Моя душа словно проваливалась в ее душу. Но самое главное, это то, что я чувствовал себя, видел в ней свое отражение. Не было этого ощущения исчезновения собственной души, которое было у меня с Катей. Напротив я словно из небытия входил в бытие. Так хорошо и легко мне еще никогда и ни с кем не было. К концу нашей встречи я уже был окончательно влюблен в Нину, и чувствовал, что и она от меня без ума. После кафе мы долго бродили по улицам города, смеялись, разговаривали и чувствовали себя счастливыми. От происходящего у меня кружилась голова, и я ощущал себя пьяным.
А потом я провожал Нину до дома. Мы ехали в трамвае и смеялись. На нас напало какое-то ненормальное, бурное веселье. Смешно было просто от всего. Но почему-то при всем этом неудержимом веселье я ощущал что-то похожее на комок в горле, комок горечи. Будто хочется разрыдаться и излить боль, сидящую у меня внутри. И я не понимал, что это со мной такое происходит. Мне было и хорошо и невыносимо одновременно.
Возле Нининого дома мы долго стояли под тополем и смотрели друг другу в глаза. Мы больше не смеялись. Казалось, я нашел то, к чему так долго стремился: я отражался в Нине, а она отражалась во мне. Через друг друга мы словно обретали самих себя. Потерянность и пустота сменились принадлежностью и наполненностью. И вот глядя в ее глаза я понял, что мог бы с нею быть просто вот так – без секса, без поцелуев. Главное, чтоб она была рядом. Просто была рядом. От одного этого мне было уже хорошо.
На следующий день мы снова встретились и снова гуляли по улицам города. Я разоткровенничался, и стал рассказывать ей о себе. Рассказал об отце, о матери, рассказал про Инну, про Катю, рассказал о душевной пустоте. Я говорил ей, а она ловила каждое мое слово. Не перебивала, не пыталась сказать что-то свое. И я говорил и говорил и чувствовал ее интерес ко мне, ее понимание. И я проваливался в ее понимание как во что-то родное и теплое.
Мы стали регулярно встречаться, открываясь друг перед другом все больше. Правда, сначала говорил о себе только я. Я никак не мог поверить, что меня слушают и понимают. Но потом и Нина начала открываться передо мной.
– Знаешь, – рассказывала она, – я как-то всегда думала, что вообще не выйду замуж. В школе к мальчишкам презрение имела. Училась, читала много и строила из себя, не пойми кого. Недотрогу какую-то. А потом в училище неожиданно влюбилась в преподавателя. Он был гораздо старше меня. Потом я узнала, что у него жена, взрослые дети. Он мне казался таким умным, таким благородным и красивым. Я смотрела на него и сходила с ума от любви. А потом не выдержала и написала ему письмо, в котором раскрыла свои чувства. Ой! Даже сейчас вспоминать стыдно, какая я дура была! Он все это прочел, а потом оставил меня после пары и строго отчитал. Это было жутко противно. Я смотрела в его красивое лицо и не понимала, как это я смогла так влюбиться в этого старого зануду. А он действительно очень противно и занудно читал мне мораль о том, как я нехорошо поступила, написав ему любовное письмо. «Разве Вы не знаете, что я женатый человек?» – вопрошал он меня в сто десятый раз. А я смотрела на него, моргала и думала о том, что разве я виновата, что он женат, и что я влюбилась. Разве можно иметь власть над собственными чувствами? Любовь – это же, как росток. Он растет и все тут. И вот во мне пророс этот росток. Я полюбила. А тут смотрю на него и понимаю, что я просто ошиблась, что не люблю его. Да и как можно было любить человека, у которого из носа волосы торчат, а на носу пористая, словно губка кожа. Издали то мне не видно было, когда он лекции читал, а в тот раз я все разглядела. Он стал мне противен до тошноты. Вместо любви сплошное отвращение получилось. Потом на его лекциях я и глаза на него боялась поднять, хотя он тоже избегал смотреть в мою сторону. Так моя «любовь» и закончилась.
Недели две мы встречались с Ниной каждый день, гуляли и разговаривали, смеялись и вообще наслаждались обществом друг друга. Каждый раз, когда я, проводив ее, уезжал домой, меня охватывало чувство потерянности. Казалось, что без Нины я теряю опору. Я помнил, что у меня уже было такое с Инной. С ней я тоже чувствовал себя прекрасно, но как только расставался, мне становилось плохо. Вот и сейчас было то же самое. В присутствии любимого человека я словно обретал стержень, опору. У меня была твердь под ногами. Но после расставания твердь и опора исчезали, и я становился кем-то непонятным, этаким бесформенным, не имеющим четких границ комком горечи.
– Нина, а когда мы расстаемся с тобой, что ты чувствуешь? – не раз спрашивал я девушку, желая услышать в ответ, что и она, когда уходит от меня сразу словно теряет себя. Мне хотелось очень, чтобы она чувствовала то же самое, что и я, чтобы она тоже без меня мучилась и хотела быть всегда со мной.
– После общения с тобой мне очень хорошо, – отвечала она. – Мне хочется жить, летать.
– А ты не скучаешь по мне? – с надеждой спрашивал я ее.
– Да, скучаю, – к моему великому удовольствию отвечала она. – Я бы от тебя совсем не уходила.
– Тебе без меня плохо?
– Не то, что плохо, но встреч с тобой я всегда жду с большим нетерпением. Часы считаю.
Но мне мало было, что она считает часы и минуты. Мне хотелось, чтоб ей тоже было плохо без меня, как и мне без нее. Хотелось какого-то невообразимого слияния с нею в одно целое существо. Тогда бы я навсегда перестал чувствовать пустоту. Все это снова и снова напоминало мне отношения с Инной. Там все это уже было со мной.
Но по-настоящему плохо мне стало, когда Нина вышла на работу и стала пропадать в своей библиотеке. Мы стали видеться реже, и для меня это стало настоящим мучением. Мне постоянно хотелось быть возле нее, видеть ее и слышать, но это было невозможно. Иногда, измучившись разлукой с нею, я думал о том, что со мной что-то не так. Ведь никто вокруг не умирает от того, что не видит свою любимую два-три дня. А я практически не жил в разлуке с нею. Но я не верил плохим мыслям о самом себе и каждый раз убеждал себя в том, что просто я умею вот так сильно любить. Казалось, я могу отдать жизнь только за один ласковый взгляд моей возлюбленной. Даже предстоящая сдача экзаменов не могла меня остановить в моем любовном порыве. Самое чудесное было в том, что совсем скоро выяснилось, что и Нина так же не могла без меня. Она поняла это не сразу, чуть позднее. Наконец-то я нашел человека с такой же душой, как у меня! Мы словно слились, слепились душами, сердцами, мыслями, желаниями.
– Ты выйдешь за меня замуж, когда я получу диплом? – как-то спросил я ее.
– Конечно, Коленька! – счастливо откликнулась Нина и бросилась мне на шею.
С приходом тепла Нина стала ходить в легких платьях, юбках, сарафанах. Она была худенькая, узкая в плечах и бедрах и совершенно не спортивная. Порою она выглядела неуклюжей. Я сам всегда следил за своей физической формой, любил подтянутых стройных людей, и физическая неразвитость Нины очень бросалась мне в глаза. Но почему-то мне было все равно, что она вот такая несколько сутуловатая, без малейшего намека на тонус в мышцах. Она нужна была мне любая.
Я часто приходил к ней на работу в библиотеку, и если никого не было, то мы мирно беседовали, а если были посетители, то я тихо сидел в углу, разглядывая какую-нибудь книжку. Нина всегда радовалась моему приходу, лицо ее при виде меня озарялось радостью. Ранимая и чувствительная она казалась мне человеком, который нуждается в опеке. Ее ранило и впечатляло все вокруг. Я буквально трясся над ней, желая оградить ее от всего и вся. Такие чувства во мне особенно усилились после того как она рассказала о том, что ее родители развелись, когда ей было три года и оставили ее жить с бабушкой. Отец уехал в свой город, а мать отправилась на заработки в Москву, где благополучно вышла замуж и родила еще одну девочку. Она хотела забрать Нину к себе, но ее новый муж не желал видеть чужого ребенка возле себя. А ее родной отец тоже потом женился и завел новых детей.
– Мне у бабушки было хорошо, но все-таки больше мне хотелось жить с мамой. Мама была молодой, красивой, – рассказывала Нина. – Я ее очень любила, но она редко приезжала из Москвы, чтобы навестить меня. Мне всегда казалось, что я какая-то ненужная. У мамы новый ребенок, у папы их двое, а я всегда в стороне, у бабушки, но бабушка – это бабушка. Она никогда не может заменить родителей.
Я постоянно чувствовал, что ко мне она относится так, будто я вот-вот покину ее. Бывало, что ни с того, ни с сего взгляд ее становился каким-то чужим, затравленным, между нами вдруг, словно стена вырастала. Я в такие моменты из кожи вон лез, чтобы снова вернуть ее доверчивое расположение ко мне. Она оттаивала, и снова все было хорошо. Но иногда мне было очень трудно вывести ее из состояния отчужденности, и эти тихие размолвки болью отзывались в моем сердце. Я не мог понять, что я не так сделал. Мне казалось, что она совершенно без причины, ни с того, ни с сего вдруг становилась закрытой и холодной. Потом выяснялось, что Нина заметила, что я проводил взглядом симпатичную девушку или просто банально не улыбнулся на ее приветливую улыбку. Это она потом, в процессе примирения поясняла мне свое холодное поведение. А я, если честно даже не замечал, что когда-то на кого-то засмотрелся в ее присутствии, или еще как-то не так себя вел.
А однажды я и сам впал в состояние отчуждения и холодности. И теперь уже ей пришлось крутиться возле меня, возвращая мое доброе расположение.
Случилось это, когда я зашел к ней в библиотеку в то время, когда там было много посетителей. Нине пришлось несколько раз спускаться в книгохранилище за книгами, а я сидел неприкаянный в зале и ждал, когда она освободится. И вот вроде все разошлись, библиотека опустела. Я подошел к Нине, обнял ее, она прильнула ко мне, но в это время дверь библиотеки снова открылась, вошел очередной посетитель. Нина решительно оттолкнула меня. Потом подошло еще несколько человек. Я цеплялся за Нину взглядом, но она даже не смотрела в мою сторону, и тогда я понял, что я здесь лишний, и решил уйти. В дверях я на мгновение оглянулся на нее и успел увидеть отчаяние в ее глазах. Она смотрела на меня так, будто я уходил навсегда и в ее взгляде читался вопль: Не уходи! Нет! Но я не видел смысла оставаться и мешать ей. К тому же мне самому не нравилось это ощущение неприкаянности, когда она работает, вся в делах, а я бездельный сижу и выжидаю ее общения.
После того случая я перестал приходить к ней в библиотеку. Мне было плохо без Нины, я приходил домой мрачнее тучи, а мать мое мрачное состояние каждый раз относила к себе, считая, что я такой мрачный не потому, что мне тошно, а потому, что к ней плохо отношусь.
– Ты меня совершенно не любишь! – со слезами в голосе говорила она. – Ты стал грубый, противный! Разве я заслужила такое отношение к себе?
Я смотрел на ее несчастное лицо и не понимал при чем тут вообще она, когда мне так плохо? Тем не менее, я понял, что мне нужно скрывать от нее свою депрессивность, чтобы не усугублять и так тяжелое положение. Я старался при матери быть спокойным и приветливым, и все же она все равно каким-то образом улавливала мое мрачное состояние духа и снова и снова все это принимала на свой счет.
А Нина, привыкшая к моему частому присутствию в библиотеке, после того, как я резко перестал к ней приходить, впала в полное отчаяние. Мы теперь виделись с ней очень редко, только в те дни, когда у нее были выходные. Я каждый раз с нетерпением ждал этих дней, мне хотелось так много рассказать ей. И она тоже очень ждала встреч со мной. Мы бежали друг к другу, как голодные, но наши встречи все больше стали напоминать какое-то мерзкое противостояние. То Нина была чем-то обижена и впадала в свое отчуждение, и мне приходилось крутиться возле нее, а то я сам устав от кручения вокруг нее закрывался в себе, и тогда ей приходилось добиваться моего расположения. Такие отношения меня морально истощали. Мне надоедало постоянно доказывать свою любовь и преданность, хотелось просто общаться и радоваться жизни, а не вертеться по кругу то отвержения, то принятия.
Нина тоже чувствовала, что что-то у нас идет совсем не так и потому решила выйти на новый уровень. Она пригласила меня к себе домой в то время, когда ее бабушка уехала на дачу.
К тому моменту мы встречались с ней чуть больше полугода, и за все это время у нас не было сексуальных отношений. Мы только целовались. О чем-то большем приходилось только мечтать, хотя я и не очень-то стремился. После чисто-плотских отношений с Катей мне хотелось духовного единения, хотя если бы была возможность заняться сексом с Ниной, то я бы не отказался. Но это все же было второстепенным для меня. Я уже знал цену голого секса без любви, и теперь мне хотелось, чтобы у меня все было по любви и никак иначе.
И вот Нина пригласила меня к себе. Я пришел к ней с цветами и тортом. Она с радостью встретила меня, а я пройдя к ней в квартиру, стал с любопытством осматривать е жилище. Маленький коридорчик и малюсенькая кухонька хрущевки очень удивили меня. Я еще никогда не видел таких квартирок. Здесь был, правда, довольно большой зал, но вот комнатка Нины была тоже малюсенькой – просто развернуться негде.
Нина, ожидая меня, красиво накрыла стол, наготовила всего. А мне почему-то неловко было в этой ее квартирке обставленной старой мебелью, и я неприкаянно застыл посреди зала у накрытого стола.
– Коленька, что ты стоишь? – ласково обратилась ко мне Нина. – Садись, пожалуйста!
Я уже собрался сесть, как вдруг услышал громкий стук захлопывающейся двери в коридоре и подскочил на месте.
– Да что ты?! Это в подъезде у кого-то дверь хлопнула! – поспешила успокоить меня Нина и спокойно села за стол.
Я тоже сел, но у меня было такое ощущение, что ее бабушка вот-вот придет сюда. В квартире так и чувствовалось ее присутствие. Запах, бабушкина энергетика – все было пропитано этим. Я чувствовал себя чужим в этой квартире, и снова ощутил пустоту в душе. Хотя в последнее время пустота, казалось, навсегда покинула меня, но сейчас я опять почему-то чувствовал ее, а может быть она никуда и не уходила...
Нина не сводила с меня своих больших серых глаз. В них читалась теплота, надежда и ожидание. Но чего она ждет от меня? Что я могу ей дать, когда у меня в душе постоянная саднящая боль и пустота? Разве я могу дать ей что-то? Хотя, что это я? Конечно могу! Я умею любить, умею идти на жертвы.
Разносолы на столе не привлекали меня – кусок в горло не лез. А Нина крутилась возле меня в невообразимо красивом коротеньком сиреневом платье, выгодно облегающем ее фигуру. Она для меня так нарядилась, думала, что понравится мне в своем наряде, а я смотрел на нее и чувствовал к ней жалость. И почему так было со мной, я не понимал. Но и сейчас в этом моем непонятном состоянии скованности вперемежку с жалостью я продолжал чего-то ждать от Нины. Будто вот сейчас пустота и боль моей души прекратятся, будто вот сейчас Нина сделает что-то такое сокровенное для меня, и я ощущу свободу, облегчение и наполненность.
Я снова поймал ищущий и ждущий взгляд Нины, и вдруг в мгновение понял, что с нею происходит то же самое что и со мной: она ждет от меня того же, чего жду от нее я! Она ждала всеобъемлющей любви, заверений и клятв, она ждала всепоглощающих чувств от меня. И вот она встала, подошла ко мне, я снизу вверх посмотрел на нее и увидел ранее не видимую мною родинку на подбородке. Эта родинка показалась мне отталкивающей, а сама Нина какой-то непонятной и чужой. Я словно впервые увидел ее, отшатнулся. Казалось, я не узнаю девушку, с которой встречался уже полгода. Нина между тем стала снимать свое платье и скоро предстала предо мною в одном нижнем белье. Ее тело совершенно не знающее физических нагрузок показалось мне слишком дебелым, особенно ее дряблый живот. Ни любви, ни желания к этой девушке у меня не наблюдалось и в помине. Я чувствовал смятение и дезориентацию. Мысли в голове суетливо сменяли одна другую.
А Нина между тем стала обнимать меня, ласкать, начала расстегивать пуговицы на рубашке.
– Подожди! – чуть ли не крикнул я, и вскочил со стула.
Нина с нежностью смотрела на меня, а мне почему-то казалось, что я словно в силках зажат в ее взгляде в ее квартире, в ее жизни!
– Ты меня прости, – глухо сказал я. – Мне нужно идти...
Мне хотелось немедленно вырваться из этих ее глаз, рук и желеподобного живота.
На лице Нины возникла такая растерянность-потерянность, будто она вообще потеряла все ориентиры. Она смотрела, как я судорожно застегиваю пуговицы на рубашке, которые она успела расстегнуть, и в глазах ее читалось полное непонимание происходящего.
– Но почему?! – крикнула она мне вслед, когда я уже выходил на лестничную клетку.
Я обернулся на ее отчаянный вопль, но что я мог сказать ей? Что вот сейчас вдруг осознал, что она мне совершенно чужая и что я не люблю ее? Это было бы жестоко. Хотя то, что я вот так уходил от нее, тоже было жестоко, но это хотя бы происходило молча, без ранящей правды.
Я ехал домой от Нины с тяжестью на душе. Мне было и жаль ее, и хотелось больше никогда ее не видеть. Какое-то тошнотворное чувство начинало переполнять меня, когда я вспоминал ее отчаянно цепляющийся за меня взгляд, ее отталкивающую родинку на подбородке, и, казавшийся мне не эстетичным ее трясущийся, желеподобный живот. Я вспоминал начало наших отношений, иллюзию любви и душевной наполненности. Нет, между нами никогда не было любви. Мы просто очень похожи своей душевной незавершенностью, и пытались друг за счет друга заполниться, избавится от ужасающей пустоты и неприкаянности в этом мире. Хотелось избавления от одиночества, но без любви все это оказалось противной мерзостью. Из нежной сероглазой девушки, которой мне виделась прежде Нина, она превратилась вдруг для меня в вечно жаждущее ненасытное отвратительное существо.
Дома я попытался не показывать матери, свое подавленное состояние, но она быстро уловила, что со мною что-то не так и стала допытываться, что происходит.
– Все нормально, мам, – отмахнулся я от ее назойливых вопросов. – Просто я устал.
– Да что устал! – с горечью воскликнула она. – Раньше ты мне все рассказывал, что у тебя происходит! А как вырос, так перестал делиться со мной! Мы отдаляемся с тобой друг от друга...
Вообще-то я не прочь был отдалиться от своей мамы, мечтал уйти от нее куда подальше, но почему-то ее слова о том, что мы отдаляемся, вызвали во мне чувство вины. Конечно, я ведь всегда был ее опорой и надеждой. В детстве она знала обо мне все, и ей нравилось вникать в мои проблемы. Но я давно закрылся и берег свой внутренний мир от ее назойливого вмешательства. Мать и так слишком много места занимала в моей жизни, должно же быть у меня хоть что-то свое, неподвластное ее влиянию и вниманию.
В ту ночь я почти не спал и все думал о Нине, о наших отношениях. Я вспоминал, как мне хорошо было с нею вначале, и как я думал, что ко мне наконец-то пришла любовь. Но потом я стал испытывать напряжение возле нее, хотя и продолжал чего-то ждать. Нина тоже постоянно чего-то ждала от меня. Наверное мы ждали друг от друга ТОЙ САМОЙ ЛЮБВИ, когда счастье и радость единения перекрывают все, но подсознательно мы чувствовали, что между нами любви нет, и это было больно, так больно, что мы всеми силами старались вызвать ее, создать, удержать. Но все оказалось тщетным. Рано или поздно мы бы поняли это, осознали. Конечно, между нами что-то было, но это что-то не было любовью. Это была жажда двух духовно голодных, жаждущих любви людей, готовых принять за любовь любой мираж, лишь бы обнадежить себя, избавиться от чувства одиночества.
На следующий день я встал с тяжелой головой. Мама была на работе, а меня ждал впереди свободный летний день. Я решил провести его с пользой для себя и отправиться в путешествие на велосипеде по окрестностям. Но когда я уже собрался выходить, в квартире раздался требовательный звонок.
«Кого это еще принесло?» – раздраженно подумал я, открывая дверь. Как назло замок заклинило, я крутил его туда и сюда, а в нем что-то щелкало и трещало. «Надо будет разобрать, посмотреть, что там с ним не так», - думал я и при этом злился и на замок и на самого себя, за то, что уже давно никак не починю его, злился и на того, кто стоял за дверью. Наконец замок поддался, дверь открылась, и я увидел взволнованную испуганную Нину. Она смотрела на меня так, будто во мне ее последняя надежда на жизнь, на спасение, и если я сейчас отвергну ее, то это будет конец. Целый каскад чувств возник в моей душе. Жалость, боль, отторжение, желание утешить ее и одновременно убежать от нее.
Нина молча смотрела на меня, а мне показалось, что все эти чувства уже были со мной прежде, что все это знакомо мне. Это ощущение плена, силков и в то же время жалось и неприязнь. А Нинин несчастный взгляд так похож на взгляд моей мамы, когда той плохо и она ждет поддержки. И тут меня осенило: у нас с Ниной каким-то образом сложились отношения наподобие наших отношений с матерью. Там я тоже готов был на многое, лишь мать была довольна мною и обнадежила меня взглядом признательности и любви, я воспринимал этот взгляд, как разрешение на жизнь, на радость и счастье. Но если мать была несчастна, то она будто и мне не разрешала быть счастливым.
С Ниной у нас, конечно, были совсем другие отношения, но вот сейчас, когда она была так потеряна и подавлена, мне казалось, что я должен, обязан утешить ее, чтобы получить разрешение на спокойную жизнь. Мне невыносимо было видеть ее несчастной.
В порыве я поддался к ней, чтобы обнять ее, но меня словно что-то оттолкнуло. Мне не хотелось ее обнимать! Мое тело не принимало ее тело. Душой я ее принимал, а телом нет. Вот с Катей было наоборот, там мы очень телесно подходили друг другу – мое тело полностью принимало ее тело, в отличие от души. Нину же мое тело не принимало совсем. Это было полное, впервые испытываемое мною отторжение. Мне совершенно не хотелось прикасаться к ней, хотелось оттолкнуть, уйти...
Нина между тем ждала чего-то от меня. Чего? Объяснений? Но все вроде и так понятно. И потом, как ни напоминала она мне своим несчастным видом мою мать, которую я всегда спешил утешить, но все же это была не мать. А все, что было вне моей матери, меня не так уж трогало. Я помню, как еще в детстве, когда шел или ехал куда-нибудь с матерью, и видел какую-нибудь несчастную женщину, которая где-нибудь в транспорте или прямо посреди улицы, не в силах сдержать несчастья начинала плакать, то я, видя ее слезы, оставался равнодушным и только с облегчением думал: «Как хорошо, что это не моя мама!» К чужим женщинам я не испытывал жалости и сострадания – пусть себе страдают сколько хотят. Главное, чтоб мама была спокойна. А если она спокойна, то пусть хоть весь мир рушится возле меня – мне было все равно, потому что мать для меня была важнее всего мира. И если ей хорошо, то и мне было хорошо. Даже сейчас, когда я вырос и стал взрослым парнем – чувства матери все равно были для меня очень важны.
А в данный момент передо мною стояла несчастная Нина. Мне было ее очень жаль, но мою душу ее страдания не очень затрагивали. Если бы на ее месте была моя мать, то мне бы стало очень плохо и чтобы избавиться от моего «плохо», я бы изо всех сил постарался сделать так, чтобы моя мать получила утешение. Самым важным с детства для меня было одно: маме должно быть хорошо. А Нина что? Да ничего. Я смотрел в ее несчастное лицо и сравнивал то, что я чувствовал к матери при ее постоянных несчастьях и что я чувствовал теперь – это было небо и земля. Да, мне было жаль Нину, да, еще совсем недавно я ждал от нее чего-то, но все это было ошибкой, самообманом, а сейчас ее ждущий несчастный взгляд только раздражал меня, потому что загонял в угол, в тупик, брал измором.
– Коля, ты что – разлюбил меня? – наконец осмелилась произнести Нина.
– Нин, я спешу, – скривившись, ответил я.
– Но ты ведь даже хотел жениться на мне... – всхлипнув, напомнила она.
– Ой! Давай не будем, а?! – раздраженно ответил я, заметив, как лицо Нины из несчастного превращается в злое. А ведь и с матерью моей было все так же! Попробуй не утешь ее! Она тогда из несчастненькой превращалась в страшную, сыплющую угрозами мегеру.
– Да ты просто гад! – покраснев, прошипела Нина, и ее серые красивые глаза в момент стали темными, как море в шторм. – Что ты себе позволяешь? То не даешь мне прохода, на работу ко мне ходишь – мешаешь работать, а то вот просто так, без всяких объяснений бросаешь меня?! Зачем тогда лапшу на уши мне вешал! Ты ужасный, гадкий! Нет у тебя совести!
Она шипела на меня словно змея, а мне почему-то ее гнев, дал облегчение. Пусть себе, пар выпускает! Выпустит и успокоится. Вот если бы мать так на меня шипела, мне было бы плохо, но она же не мать, так пусть себе шипит.
– Ты думаешь, что это ты от меня ушел? – переходя с шипения на противный визг, продолжала Нина. – Нет! Я тебя бросаю! И чтоб я тебя больше никогда не видела! Чтоб ты исчез, испарился из моей жизни!
Резко развернувшись ко мне спиной, она побежала по лестнице вниз. Словно стряхивая с себя что-то неприятное, я потряс головой и закрыл входную дверь.
Целый год после этого, я не мог думать ни о какой любви. Отношения с девушками пугали меня. Казалось, что там одно только постоянное противостояние и несбыточные ожидания. Я учился, успешно сдавал экзамены. Мне хотелось убедить себя в том, что одному быть хорошо. Никто от тебя ничего не требует, ты сам ни от кого ничего не ждешь. Но в то же время я постоянно чувствовал нецельность своей души. Я не имел цельной личности, и это чувствовалось, ощущалось мною постоянно. Будто во мне, внутри меня, нет опоры, тверди, стержня. Я чувствовал себя амебой, которая не имеет ни целей, ни ориентиров, ни твердых стен. Мать моя направляла мою жизнедеятельность в нужное русло, и я жил по ее указке, ощущая в то же время, что я весь опустошен и разграблен. Я чувствовал, как моя тонкая оболочка амебы постоянно разрывается ею, как она входит в мою душу и наводит там свои порядки, от которых я медленно, но постоянно теряю себя. Но я не в силах был противостоять ей. Мама для меня оставалась самым главным человеком, от эмоций которого зависела моя жизнь. Разграбленный, полуразрушенный и потерянный, я мечтал о свободе, но в тоже время продолжал отслеживать эмоции матери. Мне казалось, что я должен постоянно держать всю ее жизнь, ее чувства и мысли в своих руках. Я устал от этого, но по-другому не мог. Мне нужно было видеть мать благодушной. Ради ее спокойствия и благодушия я готов был практически на все. И я не противостоял ей не только потому, что у меня не хватало воли поставить ее на место, а и потому, что я боялся лишить ее покоя, расстроить.
;
Глава 5
Прошло время, я немного успокоился, и моя нецельность снова стала толкать меня на отношения с женским полом. Я жаждал слияния для восполнения своей ополовиненной души, и снова начал обращать внимание на девушек вокруг себя. Мне снова казалось, что как только я встречу настоящую любовь, так все мои проблемы мигом решатся. Я обрету цельность, опору, стержень. Любимый человек даст мне все это и будет счастье.
У меня стали завязываться романы. Но все они оказывались недолговечными, и после каждого мне казалось, что я трачу очень много чувств впустую. Боялся, что на настоящую любовь чувств может и не остаться.
Другие парни завидовали мне, что я могу так быстро заводить романы. Но какой толк был в этом? Ни одна из девушек не могла заполнить мою пустоту, и я тыкался в них со своей скрытой болью и ни в одной из них не находил насыщения.
Все мои отношения протекали почти одинаково. Сначала я вызывал интерес к себе у понравившейся девушки. У меня вообще хорошо получалось производить впечатление на девчонок. Ни разу, ни одна девушка мне не отказала. И вот мы начинали встречаться, девушка проникалась мною, я ею, и, казалось бы, все хорошо... но нет! У меня начиналось какое-то неудержимое желание быть с данной девушкой всегда, постоянно, даже если чувствовал, что эта девушка мне не подходит. Я начинал искать постоянного общения с любимой, осыпал ее кучей ласковых слов и признаний, нетерпеливо ждал встречи с нею, был пылок, нежен, читал стихи. Сначала все это приводило девушек в восторг. Начинался бурный роман, где я был неутомим в проявлении любви. Я старался всегда быть с любимой, угадывал ее малейшие желания, веселил, если ей было грустно, провожал домой и наслаждался ее взаимностью.. А через некоторое время начинал замечать, что наши отношения сходят на нет. Либо я сам разочаровывался, либо сама девушка начинала избегать меня. Разочаровывался я в основном в таких девушках, которые слишком сильно влюблялись в меня и ждали от меня каких-то немыслимых заверений и постоянных жертв. В таких случаях я чувствовал себя в плену, и мне хотелось освободиться. В других случаях я сам вел себя так, будто умру без любимой и так надоедал своей любовью, что меня бросали. Причем до меня не сразу доходило, что со мной больше не хотят общаться.
Последняя девушка, бросая меня, так прямо и сказала:
– Коля, навязчивость – это порок.
Я пришел к выводу, что не умею строить отношения, не умею любить. У меня началась сильнейшая депрессия. Даже мысли о самоубийстве приходили. А мать, не смотря на все мои старания казаться перед ней бодрым, как всегда уловила мое подавленное состояние, и снова приняла его на свой счет. Снова начались ее истерики, что я с ней не хочу общаться, разговариваю сквозь зубы, а ведь она живет только ради меня. Пришлось успокаивать ее и уверять, что общаться я с ней хочу, что очень люблю ее и благодарен ей за все, что она делает для меня. Мать вроде успокоилась, но в ее взгляде читалась подозрительность. А моя депрессия не покидала меня, но теперь я словно актер надевал на себя маску довольного, любящего сына, чтобы держать мать под контролем и не натыкаться на ее истерики.
Я совсем потерял интерес к жизни. Забросил тренировки, в Союз писателей и не думал возвращаться. После занятий в институте подолгу сидел в библиотеке, а еще чаще просто бесцельно блуждал по улицам города. Однажды вот так блуждая, я забрел на окраину и пошел частными домами вверх. Я поднимался и смотрел на небольшие голубые купола женского монастыря, расположенного на самом верху горы у леса. Купола с крестами были устремлены в небо, и я стал думать о монахах. Они уходят из мира людей, отказываются от мирского счастья, скрывают себя под черными одеждами, отказываются от своих стремлений, желаний. Хотя, может быть, их желание как раз и состоит в том, чтобы не стремиться ни к чему мирскому, не жить этой жизнью, а отказаться от нее? Они верят в загробную вечную жизнь и тянутся к ней всей душой, а эту жизнь презирают, потому что она не имеет вечности. Я сам всегда был уверен, что со смертью человека жизнь не заканчивается. И это не потому, что мать в детстве мне сказала, что все умершие после смерти попадают в Царство Небесное. Думаю, если бы она мне и не сказала этого, то я все равно бы сам понял, что в этом премудром мире ничего не может просто взять и исчезнуть навсегда после умирания. А уж когда в школе мы стали проходить физику, химию и я был очарован их гениальными законами, то еще больше уверился в том, что в этом мире все не бессмысленно, что существует высший разум, существует высшая цель, и смерти как таковой нет вообще. Даже если вся живая природа смертна и может лишаться жизни, все равно эта жизнь ее будет где-то всегда. Смерть есть, но она затрагивает только физическую часть существ, а самую суть жизни, она не может затронуть и уничтожить. Эта суть может быть душой, разумом, духом и именно в ней исток никогда не проходящей жизни. Но стоит ли отказываться от жизни и уходить в монастырь, если вечность кругом? Стоит ли презирать мирскую жизнь, если в ней столько всего достойного познания и восхищения?
Сейчас, когда я поднимался к монастырю, и думал обо всем этом, то невольно опять вспомнил Инну. Мы часто разговаривали с ней на подобные темы. С другими девушками, после нее у меня больше не было таких глубоких разговоров. Если бы только я умел любить, я бы не оттолкнул ее от себя. Может быть, мы до сих пор были бы вместе. Ну что со мной не так?
Воздух был пропитан запахами земли, прелой листвы. Апрель все больше вступал в свои права. Светило солнце, на деревьях в садах набухли почки, кое-где уже стояли цветущие бело-розовыми цветами абрикосы. Я полной грудью вдыхал весну и сердце мое сквозь боль чувствовало радость и свет. Ну разве может все это быть бессмысленно? Конечно, нет! Весь мир имеет огромный смысл. Даже мое неумение любить – не бессмысленно, оно для чего-то.
Я подошел к воротам высокого каменного забора, за которым возвышался небольшой деревянный храм. Территория монастыря за забором показалась мне огромной. В отдалении стояли двухэтажные постройки, где, по всей видимости, обитали насельницы, а за храмом простиралось большое пространство пахотной земли и молодого сада.
Войдя в храм, я застыл на месте, созерцая иконы, вдыхая запах ладана. На меня снизошло какое-то неведомое ощущение невесомости. И я стоял, очарованный этим ощущением, и откуда-то из недр подсознания всплыло слово, определяющее мое состояние – БЛАГОДАТЬ.
У самого входа располагалась церковная лавка в которой хозяйничала толстая, дряблая монашка преклонного возраста. А возле нее отиралась совсем молоденькая девчонка лет пятнадцати с бледным чистым лицом. Девочка была в длинной пестрой юбке и вытянутой серой кофте, и я понял, по ее одежде, что она пока еще не монахиня.
Нерешительно я прошелся по пустому храму, постоял возле икон. Каждый мой шаг вызывал глухой стук и скрип половиц, от чего мне было не по себе.
Неожиданно двери храма открылись, и вошел священник с неким молодым мужчиной. Они прошли к скамье, стоящей у стены возле вешалок и, усевшись, стали о чем-то тихо беседовать. Я застыл поодаль от них у одной из икон и с интересом разглядывал батюшку. Это был еще молодой мужчина, лет тридцати. Статный, представительный с пышной бородой. Его длинные волосы были собраны в пучок на затылке. Он перехватил мой взгляд, и я, смутившись, отвернулся от него. Вообще я чувствовал себя здесь неловко, скованно. Казалось, что из одного мира я попал в какой-то другой, параллельный мир, но тоже реальный, тоже настоящий. Было такое ощущение, будто передо мною открылись двери во что-то такое прекрасно-светлое и неизмеримо огромное. Сам священник казался мне неземным существом, владеющим какими-то тайнами, видящим насквозь мою душу. Он постоянно бросал взгляды на меня, и мне казалось, что он читает мои мысли. Хотелось одновременно спрятаться от него и в то же время поговорить с ним. И вот когда беседующий мужчина, поговорив, отошел от него, я быстро приблизился к батюшке и застыл, не зная, чего я хочу, и что мне делать. Священник встал со скамьи и сам первый обратился ко мне:
– Вы что-то хотели? – спросил он тихо. Я посмотрел в его умные карие глаза.
– Понимаете, я... – начал было я, но умолк в замешательстве.
– У вас какая-то проблема? – терпеливо спросил он.
И вот тут я подумал, что у меня действительно проблема. Я не умею любить. И мне показалось, что этот священник с проницательными глазами сейчас выслушает меня, все поймет и чудесно поможет. И я вывалил ему все, что мучало меня. Сказал о постоянной боли в душе, о том, что не умею любить, что становлюсь излишне назойлив, рассказал об институте, в котором учусь только по настоянию матери. Он внимательно выслушал меня и сказал, что в любви я думаю только о себе и потому несчастен. А по поводу института сказал, что в жизни часто бывает так, что мы вынуждены делать то, что нам не хочется.
– И на мать грех обижаться, – в заключении добавил священник. – Родители всегда желают нам добра, и может быть, не сразу, а спустя какое-то время вы поймете, что для вас хотела мать.
Отошел я от него разочарованный и подавленный. Да, я несчастлив в любви, потому что думаю о себе, но что мне с этим делать? И вообще мне показалось, что я только что пообщался с матерью, и мне стало тяжело и тесно в груди, будто меня еще больше придавили.
Подойдя к большой иконе Божьей Матери, я устало воззрился на ее скорбный лик. И от того, что Она тоже мать, мне стало неприятно на Нее смотреть.
«Почему мне так тяжело на сердце? – думал я, с неприязнью разглядывая лик Богородицы. – Будто свободы нет, будто я в тисках и ни выдоха, ни вдоха нельзя сделать. И зачем я подошел к этому священнику? Зачем о себе рассказал? Теперь мне совсем жить не хочется».
Мне показалось, что лик Богородицы изменился и стал теперь не скорбным, а сострадательным, а младенец на ее руках, будто звал меня к чему-то хорошему. И чем дольше я стоял перед этой иконой, тем свободней мне становилось на сердце. Теснота и тяжесть сменились облегчением и надеждой. Разговор со священником отошел на второй план, а вся моя никчемная жизнь уже не казалась такой уж никчемной и пустой. «Дева Мария, – мысленно обратился я к Пречистой. – Помоги мне в моей жизни, помоги в любви». Не знаю, может быть, мне это показалось, но Богородица с иконы улыбнулась мне. Я почувствовал несказанную радость на сердце, и мне захотелось поставить свечу перед этой чудесной иконой. Я подошел к свечной лавке и попросил толстую монашку продать мне свечку. Молоденькой девчонки на этот раз с ней не было. С недовольным видом толстуха протянула мне свечу и ворчливо сказала:
– Как вы все-таки далеки от церкви, от духовной жизни! В храме ходите в кепке, а ведь мужчины в церкви должны снимать головные уборы!
Я смотрел на ее рыхлое, коричневое лицо в обрамлении черного платка, на синие запекшиеся губы, маленькие злые глаза и недоумевал, почему монахиня такая злая, и почему священник не сказал мне, что кепку надо снять? «Да тут у них сумеречная зона какая-то», – растерянно подумал я, снимая кепку. Но возле иконы Богородицы снова почувствовал облегчение. Я поставил перед ней свечу, постоял еще немного, вглядываясь в лик, и снова ощутив свет и покой, пошел на выход.
Выйдя из храма, я увидел недалеко от входа ту самую девчонку из свечной лавки. Возле нее стояла благообразная старушка в платочке и с болью в голосе упрашивала:
– Детка, миленькая, не надо тебе тут быть! Плохо тут!
– Да что вы, теть Нин, все будет хорошо, – мелодичным голосом сказала девочка.
– Нет, ты не понимаешь, – чуть не плача воскликнула старушка. – Я ж не просто так говорю тебе все это! Не оставайся ты тут! Не надо тебе в монастырь!
– Ну а если это призвание от Бога? – девочка в это время мельком взглянула на меня, и я удивился зеленому цвету ее глаз. И вообще я заметил, что, несмотря на линялую юбку и вытянутую кофту, выглядит она очень даже привлекательно. Действительно жалко было бы хоронить такую красоту в монастыре. Хотя и в миру не знаешь, будешь ли счастлив или нет.
– Кто тебе сказал, что это твое призвание? – продолжала увещевать старушка девочку. – Ну кто?
– Теть Нин, да не переживайте вы так! Все нормально!
– Что ж нормально, когда ты жизнь свою губишь?
– Да не гублю я ее, а наоборот обретаю!
Я так и застыл у дверей, заинтересовавшись их разговором. Передо мною будто разыгрывалось театральное действие, от которого я не мог оторваться. Но тут сзади кто-то попытался выйти из храма и больно стукнул меня дверью в плечо. Я отпрянул в сторону, а на пороге возникла широкая фигура толстой и злой монахини с синими запекшимися губами:
– Софья, куда ты пропала? – ворчливо обратилась она к девочке. – Аааа, понятно! Снова Нина тебя обрабатывает! Опять за свое взялась! Овец божиих от веры отвращает. Может хватит?
Старушка обреченно, взглянула на толстуху, махнула рукой и уныло поплелась восвояси, а девочка резво заскочила в храм. Монашка злобно зыркнув на меня маленькими глазками на рыхлом лице, неповоротливо закрыла за собой дверь.
Долго потом я вспоминал эту сцену с молоденькой девочкой, доброй старушкой и страшной толстой монахиней. Если там все монашки такие, как эта толстуха, то там действительно плохо. И как надо ненавидеть мир, чтобы в расцвете сил и красоты подчиняться такой вот уродливой и злой жабе-монахине с запекшимися синими губами? Хотя, кто знает, почему мы в определенных обстоятельствах ведем себя так, а не иначе? Я вот живу на свободе, но не имею счастья. Постоянно мне все чего-то плохо, вечно я не доволен чем-то. С девушками у меня ничего не получается, а в душе почему-то боль и пустота. Откуда они? Из-за чего? Сыт, одет, обут, а душевные терзания просто невыносимы. От чего это со мной? Что ж я так мучаюсь?
Но я не мог не запомнить то утешение, какое ощутил у иконы Богородицы. Я ловил себя на мысли, что мне хочется снова почувствовать это чувство умиротворения и ощущение причастности к чему-то высшему, невидимому, но реально-существующему. Какое-то время после посещения монастыря я испытывал покой на душе, а потом постепенно уныние снова стало наваливаться на меня.
И вот как-то пребывая в мрачном состоянии духа, я пришел на тренировку, но заниматься не мог. Сел устало на мат у стены, и сидел, смотрел, как другие занимаются. Ко мне подошел знакомый парень Леха:
– Ты чего такой хмурый? – толкнул он меня по-дружески в плечо и плюхнулся рядом на мат.
– А, – обреченно махнул я рукой, не собираясь отвечать на его вопрос.
– С бабами не везет? – спокойно спросил он, а я удивленно посмотрел на него. – Что? Угадал?
– Да иди ты! – отмахнулся я, но он не уходил, а у меня так наболело, что я не выдержал и сказал:
– Видимо чего-то со мной не так. Не правильный я.
Леха понимающе кивнул. Какое-то время мы посидели молча, а потом он предложил:
– А ты к психологу нашему сходи! Говорят, что она помогает в разных ситуациях.
– Да ну! – покачал я головой. – Это не для меня...
Однако его слова запали мне в душу, и я все же стал задумываться о психологе. Душевная тяжесть не покидала меня и скоро стала совсем невыносимой, и потому, не выдержав, я все же отправился к психологу на прием.
Это была та самая женщина, читавшая нам на третьем курсе лекцию о любви. Она предложила мне сесть в кресло напротив себя и рассказать о том, что привело меня к ней. Когда я начал говорить о себе, то заметил не столько заинтересованность, сколько любопытство в ее глазах. Меня это смутило. Но она, заметив мое замешательство, начала задавать вопросы, и я постепенно выложил ей все свои проблемы. Рассказал об Инне, Кате, Нине, и других девушках. Рассказал о невыносимой пустоте внутри души, об отсутствии внутреннего стержня. О маме только почему-то ничего не сказал, хотя отношения с ней меня очень угнетали.
– У вас типичный любоголизм, – сказала мне психолог, когда я закончил свой рассказ.
– Любо... что? – насторожился я.
– Любоголизм, а по-другому – зависимость от любви. Это как алкоголизм. Только алкоголик зависит от выпивки, а любоголик зависит от любви.
– Зависит от любви? – переспросил я, одновременно осознавая, что только что услышал точное определение тому, чему никак не мог найти определение. Точно! Именно это со мной и было! Зависимость от любви! Любоголизм!
– Чаще любоголизмом страдают женщины, хотя и с мужчинами такое случается, – глядя на меня сказала психолог. – Болезнь эта, как и алкоголизм имеет тенденцию прогрессировать. Чем дольше болеешь, тем больше увязаешь. Как алкоголик в алкоголе ищет утешения и постепенно деградирует, так любоголик ищет утешения в любви и теряет свою личность. В этой болезни человек через другого пытается обрести самого себя. То есть сам по себе он как бы не существует, и только в тандеме с любимым чувствует, что начинает жить.
Я, почти не дыша, слушал эту симпатичную женщину. Из-под очков на меня глядели умные, красивые глаза, а то, что она говорила, было для меня откровением:
– При этой болезни человек пытается слиться с объектом зависимости в одно МЫ. Он не понимает, что может существовать отдельной личностью, ему обязательно нужен кто-то для восполнения самого себя. И если объект его любви более самодостаточен, то этому объекту будут не понятны и не интересны «игры» зависимого, а его «любовь» будет вызывать только раздражение. Если же встретятся два любоголика, то и им, не смотря на кажущуюся вначале идиллию, счастья не видать, потому что внутренняя пустота так и останется с ними.
– Значит, чтобы избавиться от этой гадости нужно заполнить внутреннюю пустоту? – спросил я. – Но как? Как избавиться от этой пустоты? Откуда она взялась во мне?
Психолог откинулась на спинку стула и ответила:
– Все это пережитки неблагополучного детства. Но вашей задачей теперь является не обвинять родителей и искать причины своего недуга, а направить усилия на то, чтобы помочь себе стать цельной личностью, избавиться от пустоты.
– И что надо делать?
– Займитесь собой, живите для себя, подумайте, чего вы хотите от жизни.
– Чего я хочу от жизни? – выпрямился я. – В том-то и дело, что я не знаю, чего я хочу. Вот только, когда мне кажется, что меня любят, только тогда я начинаю интересоваться чем-то еще, а без любви я словно дезориентирован, потерян.
– А в детстве вы ни о чем не мечтали? Или и в детстве искали любви?
– Искал, – кивнул я. – Я очень рано начал влюбляться.
– И что, кроме этого больше ничего не хотелось вам?
– Мне хотелось быть трактористом или комбайнером. Хотелось в поле работать, хотелось возиться с тракторами. Я и сейчас этого хочу, но думаю, что без любви все мои желания не имеют смысла.
– Ну а представьте, что вы встретили, наконец-то любовь. Представьте, что вас любят, что ради вас живут, и вы чувствуете полноту жизни, и душа ваша на месте. Что вы будете делать?
Мне почему-то представилась улыбающаяся Инна. Она любит меня, она готова все оставить ради меня. И везде она со мной, и мне тепло, спокойно на душе. Сердце чувствует удовлетворение. Кажется больше и не надо ничего. И вот мы сидим, глядим друг на друга, умиляемся... Хочется ли мне еще чего-то? Или больше ничего не надо?
Эта картина в моем воображении вызвала во мне радость, ощущение счастья и душевной теплоты, о чем я немедленно сообщил психологу.
– От чего именно вам хорошо? – спросила она меня.
– От чувства наполненности, принадлежности, нужности, – ответил я, продолжая вызывать в воображении идиллию любви.
– Представьте, что теперь всегда вы будете себя так чувствовать. Вам хорошо, надежно и эти ощущения никуда от вас не уйдут, ваша женщина всегда рядом и она продолжает смотреть вам в лицо, продолжает обнимать вас, продолжает окружает вас любовью. И так будет всегда. Что вы чувствуете?
– У меня какое-то немыслимое насыщение в душе, очень спокойно и надежно...
– И что вы будете делать дальше? Чем будете заниматься?
В моем состоянии душевной полноты я готов был на многое. Хотелось жить, творить, работать, хотелось смотреть в мир и находить в нем что-то для себя. Но мое лицо в воображаемой картине было обращено к любимому человеку, а ее лицо ко мне. Я обнимал ее за талию, а она сомкнула свои руки у меня на шее. Мы были, словно в плену друг друга, и не могли смотреть никуда – только друг на друга. Но ведь я всегда стремился к этому сладкому плену, а сейчас мне хотелось вырваться из него, убежать. Иннины объятия казались мне тесными, ее лицо заслоняло мне мир. Мы смотрим в умилении друг на друга, отражаемся друг в друге, как в зеркалах, но и заслоняем друг другу целую жизнь. И мне моя идеалистическая картинка вдруг показалась глупой, примитивной, сладостно-липкой до отвращения. И я высказал все свои мысли психологу.
– Знаете, вам надо подумать хорошо, каким бы вы себя хотели видеть в будущем, – сказала она. – Можно даже нарисовать картинки, где изобразить себя в какой-то интересной вам деятельности. Нарисуйте свою жизнь такой, какой вы хотите ее видеть. Может быть, вы о многом мечтаете – нарисуйте все. А когда нарисуете, подумайте, что конкретно вы можете сделать для того, чтобы эти картинки стали реальностью. То есть постарайтесь достичь своих целей. Но не ставьте сейчас своей целью обретение любви, потому что вы, к сожалению, пока любить не можете. Сначала найдите себя, вернитесь к себе, станьте самим собой без вовлечения в это кого-то другого, и вот когда вы станете самим собой, только тогда сможете по-настоящему любить.
Выйдя от психолога, я отправился домой. Я шел и думал обо всем, что она мне сказала, но не понимал, за что мне такая напасть? Почему другие способны просто нормально любить, а у меня почему-то не любовь, а любоголизм. Я вспоминал, что всегда, с самого раннего детства был таким ненормальным. Самая моя первая любовь в жизни была у меня к маме. Я любил ее так сильно, что жить без нее не мог. Другие дети почему-то могли, а я как ненормальный цеплялся за мать, ходил за ней хвостом и при ее отсутствии жестоко страдал. До сих пор во мне живо было воспоминание, как в садике я постоянно убегал в туалет, чтобы никто не видел, как я плачу. А плакал я, потому что хотел к маме. Если мать была рядом, то я мог спокойно играть, а без нее мне не хотелось ничего. Но в садике еще ладно, там я уже что-то соображал, а вот в яслях совсем плохо было. Уверен, что если бы мама не забрала меня оттуда, то я бы умер. Сейчас же, вместо мамы мне хочется найти свою вторую половину, чтобы обрести покой, чтобы в душе все встало на место. Что за наказание такое? Почему без любящего человека я чувствую себя потерянным? Почему не могу просто жить, заниматься своими делами и радоваться жизни? Почему мне надо обязательно чувствовать себя в этом теплом коконе любви? Неужели это свойство моего характера, и я таким родился? Откуда взялось во мне это ощущение душевной пустоты? Психолог сказала, что пустоту можно убрать, если жить в соответствии со своими стремлениями и желаниями, что нужно искать ресурс в самом себе, а не в ком-то еще. Я решил, обязательно отыскать этот ресурс в себе, иначе так мне и придется в ком-то еще черпать недостающее, и зависеть от другого человека.
В тот же день я весь вечер и половину ночи рисовал все то, о чем мечтал, хотел, к чему стремился. У меня получилась целая галерея картинок, где я был изображен то в рабочем комбинезоне с гаечным ключом в руке у трактора, то я брел по полю, где колосилась пшеница, то я чистил коровник у себя в сарае. Я нарисовал дом, в котором хотел бы жить и это был частный коттедж, нарисовал сарай, постройки, сад возле дома, курочек во дворе. Нарисовал своих детей валяющихся в сене, а потом, с замиранием сердца все же нарисовал женщину. Психолог говорила, чтобы я не рисовал любовь, и в жизни не искал ее. Но я не удержался. Эта женщина была с каштановыми волосами и зелеными глазами. Она стояла у стога с сеном и со счастливой улыбкой смотрела на нарисованного поодаль меня. И там у нас было счастье, и не было ощущения, что один другому загораживает жизнь. Эта была последняя нарисованная мною картинка. А потом я долго сидел и смотрел на то, что нарисовал.
Получалось, что меня очень тянет к сельской жизни. И я всегда знал это, но постоянно проходил мимо своих стремлений, не заострял на них внимания. Неимоверное чувство удовлетворения наполнило меня. Я видел перед собой ту жизнь, которую бы хотел вести, и которая принесла бы мне счастье. Вот только картинка с женщиной смущала меня. Опять эта любовь... Я даже в порыве хотел было порвать эту картинку, но не порвал. Уж больно гармонично выглядела на ней моя жизнь.
После окончания института, мать все через тех же знакомых устроила меня в районный суд адвокатом. Как ни удивительно, но работа меня увлекла. Приходилось вникать в дела множества людей, помогать им, защищать в суде. И мне все это нравилось. Я с головой погрузился в работу, не отказывая никому в помощи, даже тем, кто не в состоянии был оплатить мои услуги. Но вообще я хорошо зарабатывал. Мы с матерью, не смотря на трудные времена, сделали хороший ремонт в квартире, поменяли сантехнику. И все это благодаря моим заработкам. Мама была довольна, и желала теперь только одного: моей женитьбы и внуков. Но сам я избегал женщин, хотя всегда замечал симпатичных девушек, испытывал волнение, когда мне по работе приходилось общаться с ними. Сам себе я казался в такие моменты одновременно и привлекательным молодым человеком, и несчастным парнем, не способным на счастье и любовь. В то же время никто из встречающихся на моем пути девушек глубоко не затрагивал мое сердце. Они все шли мимо меня по жизни, и я ощущал, что в них всех для меня лишь пустота. Да и внутри меня постоянно была эта противная пустота. Я работал, был занят, но пустоту ощущал всегда. А как говорила психолог, я никогда не буду счастлив, пока не обрету внутреннюю полноту, цельность, пока не перестану ждать и цепляться за кого-то.
Мне часто вспоминалась икона Божьей Матери, у которой я, будучи студентом, получил душевное утешение. Я почувствовал тогда что-то такое в сердце очень похожее на наполненность. И мне снова хотелось испытать это чувство полноты и мира. Меня тянуло в монастырь, чтобы снова там увидеть икону Божьей Матери. Тянуло за утешением. И вот как-то в одно из воскресений я решил, что сегодня обязательно поеду в этот монастырь. И поехал.
Как и три года назад, я еще издали заметил небольшие голубые купола храма. Только тогда была ранняя весна, а сейчас жаркое лето. На самой территории монастыря был заложен новый большой кирпичный храм. А все остальное было по-прежнему: здание общежительных келий на дальнем конце двора, цветники перед входом в деревянную церковь, за которой по краям большого огорода и молодого сада серели сараи с живностью.
Церковь на этот раз была полна народа, шла служба. Я еле-еле протиснулся к полюбившейся мне иконе Богородицы и замер возле нее. Божья Матерь с состраданием смотрела на меня, и я тут же ощутил в душе теплоту. Я смотрел в глаза Богородице, и весь мир перестал для меня существовать, время остановилось, замерло. Хор пел, люди крестились, а мне казалось, что душе моей открывается что-то безгранично-большое, светлое и прекрасное. Казалось, что земной мир раздвинул стены, а за этими стенами лучший мир. И этот мир светел настолько, что реальный мир по сравнению с ним тускл и мрачен.
Я посмотрел вперед и увидел поющих женщин на клиросе. Среди них были и монахини и мирские. Монахинь в храме вообще было немного, и они все, словно высшая раса стояли впереди, перед алтарем. Их черные одежды так и бросались в глаза, и любому было понятно, что они здесь самые значимые по статусу.
Стоять до конца службы я не собирался, и потому, получив утешение от иконы Богородицы, стал пробираться наружу. За свечной лавкой я узнал ту самую толстую монахиню с дряблым коричневым лицом и синими губами. Она злобно глянула на меня. Наверное, я опять делал что-то не так. Но что мне до нее? Пусть себе злобится.
В свечной лавке на полках стояли рядами продающиеся иконы, и среди них я увидел ту самую икону, у которой только что молился, только меньшего формата. Мне нестерпимо захотелось ее приобрести. Пришлось подходить к жуткой монахине и просить продать мне икону. Подозрительно взглянув на меня оплывшими глазами, она молча завернула образ в бумагу и сунула его мне в руки. Я расплатился и поспешил выйти на свежий воздух. Какая же все-таки ужасная эта монашка! Словно страшная жаба из самого ада!
Я прошелся по территории монастыря, посмотрел сад, огород, хозяйственные постройки. Здесь были и курятник, и коровник, пахло навозом, бегали кудахтающие куры за сеткой у сарая. Уходить отсюда не хотелось. Я поднялся на холм, откуда был виден весь монастырский двор, сел на траву и посмотрел по сторонам. Да, хорошо здесь. Тихо, спокойно, благодатно...
Чуть ниже холма, на котором я сидел, располагался коровник, и возле него одна из послушниц лопатой сгребала навоз. Не обращая на нее внимания, я достал из пакета икону и развернул ее. На солнце она так и засияла вся позолотой. Красота! Хотя зачем я купил ее? Разве я верующий? Церковная жизнь не понятна и скучна для меня. Священники кажутся мне странными, далекими от реальной жизни людьми, монашество похоже на сумеречную зону. Хотя... Может быть то, что я испытываю у иконы Богородицы, и влечет их в монастырь? Это ощущение благодати, мира и света. Хотя какой свет, например, у той толстой страшной, похожей на жабу монахини? Да только при одном взгляде на нее, кажется, что все вокруг смердит. Или может, я чего-то не понимаю? Но чего тут понимать? Свет есть свет, а кал, есть кал.
Послушница внизу все чистила и чистила коровник. Было видно, что она еще молода и довольно худа. Тяжело, наверное, такой худенькой девушке орудовать лопатой. Недалеко от нее, в огороженном сеткой курятнике расхаживал важный, черный петух в окружении жирненьких, коричневых курочек. Послушница время от времени останавливалась и, уставившись перед собой, отдыхала. На меня она не обращала никакого внимания, а мне показалось, что я уже где-то видел эту девушку. Что-то неуловимо знакомое было во всем ее облике. И тут я вспомнил! Это же та самая зеленоглазая девчонка, которую три года назад некая старушка отговаривала от монастырской жизни! С облегчением я заметил, что девушка эта не в монашеской одежде, значит, в монахини ее еще не постригли. Досада внезапно охватила все мое существо. Какое мне дело до нее? Все эти девушки, женщины... Сдались они мне эти бабы! Я резко вскочил, сунув икону в пакет, и пошел к воротам.
Дома я повесил икону над кроватью, и теперь мог наслаждаться благодатным ликом Богоматери постоянно. Я смотрел на Нее, и мне казалось, что Она все обо мне знает. Эта икона стала каким-то живым неземным миром в моей комнате, и этот мир был возвышен, глубок и необычайно светел. И вот как только я понял, что этот мир реально существует, меня стало очень тянуть в монастырь. Я все чаще стал посещать его, все дольше задерживался на службах. У меня появились книги о святых, о православии. Все больше и больше я погружался в тот самый неземной мир, где вечный свет, вечная любовь, где источник всей жизни на земле – Бог. А после житий святых, презиравших этот земной мир, и постоянно всей душой стремившихся к Богу, я постепенно так же стал ненавидеть земную жизнь. Она вдруг предстала передо мною темной, плотской и враждебной всему небесному, тонкому и светлому. И я теперь недоумевал, как мог я чего-то ждать от этой жизни, как мог жаждать земного счастья, любви, когда здесь все временно, призрачно. Да разве можно здесь отдаться чему-то до самого дна? И какая разница, что я несчастлив, что пуст и испытываю боль, ведь всему этому все равно придет когда-нибудь конец. Может быть даже и хорошо, что работа полностью не захватывает мою душу, и, может быть, хорошо, что у меня нет любимой женщины, детей – мне нечего терять, я ни к чему и не к кому не привязан, и готов хоть сейчас уйти из этой жизни. О матери я, конечно, помнил, но и она не привязывала меня к этой жизни. Наоборот, я бы с легкостью и без сожаления расстался с нею. Нет, что там без сожаления?! Да я бы с великой радостью и чувством свободы вырвался бы от нее, освободился, удалился! Я чувствовал вину от того, что так вот отношусь к матери, но в то же время понимал, что со мной происходит. Просто я устал жить ее жизнью, ее чувствами, устал, но по-другому не мог, не умел, и потому избавиться от всего этого мне помогло бы только какое-то чудесное исчезновение. Это в самом раннем детстве я не мог без нее жить, а сейчас очень даже мог. Тогда она для меня была самой лучшей на свете, а сейчас я хоть и продолжал жить ее чувствами, но тяготился ею, тайно презирал, а порою и ненавидел.
Итак, я стал верующим. Научился исповедоваться, часто причащался, а службы в храме стали неотъемлемой частью моей жизни Маме не нравилась моя религиозность, не нравилось, что я пощусь, молюсь, и вообще все свободное время посвящаю молитве и посещению храма. А я все сильнее проникался верой, и скоро был готов умереть за Христа. Весь земной мир погас для меня, а небесный приблизился. Всю свою страсть, всю любовь, всего себя я жаждал посвятить Богу. Во мне все больше и больше разгорался огонь желания соединиться с Творцом. Причастия мои становились все более частыми. Я никак не мог насытиться ими. Исповеди мои становились все более и более откровенными. Мне хотелось очиститься от малейшего греха. Молился я подолгу и получал от этого колоссальное утешение.
Однажды ночью я стоял на коленях перед иконой Богородицы и молился так, что впал в такое умиление, от которого из глаз моих потекли слезы. И вот в этот душещипательный момент в комнату ко мне заглянула мать:
– Коленька, сынок, а ты что не с... – увидев мое мокрое от слез лицо, она осеклась. Я же, застигнутой ею врасплох, смутился и, отвернувшись, постарался спрятаться. Но что толку! Все что надо, вернее не надо, она уже увидела.
– Нет, это невозможно! – резким голосом вскричала она. – Парню 26 лет, а он словно бабка богомолка! Тебе жениться надо, деток заводить!
– Мам, я не хочу жениться... – не подумав, сказал я и сразу же пожалел об этом. Что тут началось! Мама обвинила меня в фанатизме, сказала, что если так будет дальше продолжаться, то меня ждет психиатрическая больница. Ну и так далее и тому подобное. И с того самого момента она стала жестко контролировать меня. Заставляла есть в пост мясо, следила, чтоб я по ночам спал, а не молился, и постоянно капала мне на мозги о необходимости поскорее жениться.
Меня все это так достало, что я готов был бежать куда подальше. Все чаще меня посещала мысль поселиться в доставшемся мне по наследству доме моей тети, но я не решался освободить его от квартиросъемщиков, да и матери я боялся. Боялся ее обид, истерик, слез. А мать скоро стала препятствовать мне ходить и в церковь. Буквально вцеплялась в меня и умоляла остаться дома. Мне приходилось хитрить, изворачиваться, посещать монастырь в будние дни после работы. Действия матери доводили меня до отчаяния. Ведь я только успокоился, обрел опору, твердь под ногами, так она тут же начала выбивать эту твердь из-под моих ног. В голове моей постоянно вертелась мысль, как бы уйти от нее. Я снова и снова перебирал все варианты с домом тети, думал о том, чтобы просто снять квартиру и жить там спокойно, ведь я достаточно зарабатывал, но мама... Мне казалось невозможным оставить ее одну. Как она без меня? Я ее жалел, но именно из-за этой сковывающей меня жалости, я чувствовал себя в плену и ненавидел мать за мой плен .
;
Глава 6
В тот день мама не пускала меня на службу в монастырь, умоляла остаться, упрашивала дать объявление в знакомства. Но я все же ушел. В растрепанных чувствах, но ушел. А в монастыре на исповеди я рассказал священнику о своих проблемах с матерью:
– Не могу я больше так, отец Геннадий, сил моих нет. Что делать не знаю, – чуть не плача закончил я свой рассказ.
– Ну а сам ты, что думаешь о женитьбе? – спросил меня священник.
– Не знаю, может быть мне и не стоит жениться, ведь тогда мне придется заботиться больше о том, как угодить жене, а не Богу.
– Ну, если жена верующая, то вместе бы угождали Богу, – с улыбкой ответил батюшка и, показав мне глазами в сторону, добавил:
– Вон видишь, девушка стоит?
Я проследил за его взглядом и увидел у иконы святой мученицы Варвары тоненькую девушку в платочке и длинной юбке. Через ее хрупкое плечо свисала светлая коса.
– Это Маша, – пояснил священник. – Подойди к ней и познакомься! Думаю, у вас получится хорошая семья, и мама твоя будет довольна.
Мне стало не по себе. Как это я так подойду к этой незнакомой Маше, как познакомлюсь? А вдруг она мне не понравиться? А вдруг я ей не понравлюсь? И вообще мы совсем не знаем друг друга... хотя... если священник благословил, то все должно получиться.
И я направился, было, к незнакомой Маше, но отец Геннадий остановил меня:
– Только не сейчас, а после службы.
Кивнув, я поблагодарил священника и отошел от него. В голове моей был словно ураган. Ни молиться, ни думать не мог, только все смотрел вперед на смиренно опущенные плечи Маши. Мимо стремительно прошла женщина, задев меня больно локтем в бок. С досадой я взглянул на эту недотепу, но тут же досада сменилась удивлением. Это была зеленоглазая послушница, и лицо ее было залито слезами. Она остановилась между мной и Машей возле «моей» иконы Богородицы и застыла перед ней с таким несчастным лицом, что было просто больно смотреть. Я видел ее профиль, видел, как она кусала губы, пытаясь сдерживать рыдания, но они так и рвались из ее груди.
«Детка, не надо тебе тут оставаться! Тут плохо!» – всплыли в моей голове слова старушки когда-то отговаривавшую эту девушку от поступления в монастырь. Неужели здесь и, правда, так плохо? Я оглянулся к свечной лавке, где хозяйничала все та же толстая монахиня с коричневым лицом и синими губами. Принеприятнейшая баба, хоть и монахиня. Хотя другие монахини выглядят достаточно благообразно, и с людьми не так резки.
Девушка продолжала плакать. А я, совсем забыв о Маше, смотрел на капающие и капающие слезы зеленоглазой. Я давно не видел ее здесь, и даже забыл о ее существовании, но сейчас весь сжался от жалости и сострадания, хотелось как-то утешить ее, успокоить, дать ей какое-то избавление.
– Соня, пойдем! – подошла к зеленоглазой и потянула ее за руку женщина лет сорока. – Пойдем, все будем хорошо!
Зеленоглазая Соня, судорожно вздохнув, пошла, увлекаемая женщиной. А я до самого выхода проводил их взглядом. Что же такое могло случиться с этой несчастной девочкой?
Маша стояла впереди, я снова стал смотреть на нее, а сам все думал и думал о зеленоглазой Соне. Может быть, ее хотят постричь в монашки, а она уже передумала? Или может, наоборот никак не постригают, а она этого сильно хочет? А может, влюбилась и страдает? Ну а что? Она молодая, красивая, почему ей нельзя влюбиться? Можно. И вот она теперь мечется между Богом и человеком – страдает и не знает, как быть.
После службы, когда Маша была уже на улице, я подошел к ней:
– Здравствуйте, Маша! – обратился я, и это у меня от волнения и неловкости получилось так громко, что девушка подскочила. А я наконец-то разглядел ее лицо. Правильные, немного резкие черты лица, голубые глаза с белыми ресницами, светлая челочка из-под платка, на грудь через плечо свисает длинная светлая коса.
– А вы кто? – спросила она, а мне ее голос показался слишком низким, при такой хрупкой внешности.
– Кажется, я ваш муж! Будущий... – также громко выпалил я, и заметил, как несколько прихожанок, вышедших из храма, с интересом посмотрели на нас. Маша отступила от меня, и на лице ее появилось подозрение. Наверное, подумала, что я ненормальный.
– Вы только не бойтесь, – поспешил я ее успокоить. – Мне вас порекомендовал в качестве будущей жены отец Геннадий.
Девушка сразу же расслабилась:
– А-а! Это отец Геннадий... – но тут краска залила ее лицо. – Понятно...
Мы неловко стояли посреди дороги, и нас то и дело обходили выходящие из церкви прихожане. Солнце было уже высоко, припекало. На клумбах пестрели цветы.
– Может быть, зайдем в кафе, и там поговорим? – предложил я. Маша покорно кивнула.
– Пойдемте.
На нее, видимо, благословение священника оказало такое же влияние, как и на меня – на лице ее были написаны покорность и недоумение.
Мы стали спускаться в город, и пока шли, осторожно разглядывали друг друга. Маша, конечно, была симпатичная, стройная девушка, но я не чувствовал ни восторга, ни влюбленности. Хотя и неприязни она не вызывала во мне. Говорить с ней можно было только на религиозные темы. Скоро я понял, что Маша – это типичный образец верующего человека, все свои действия, слова, поступки она соотносила с православным учением. Такую веру ей внушила вырастившая ее бабушка. Родителей своих она не помнила. Мать умерла вскоре после ее рождения, а отец завел новую семью, уехал в другой город и совсем забыл о Маше. Сейчас Маша жила совсем одна, ее бабушка умерла год назад.
Я подумал о том, что в моей жизни мне часто приходилось общаться с девушками-сиротами. Инна была приемным ребенком, Нину вырастила бабушка, и вот теперь Маша, которую тоже вырастила бабушка. Войны нет, а дети растут без родителей. Я вот тоже без отца вырос.
В кафе мы взяли пирожки с картошкой, потому что был Петров пост. Мы сели за один из свободных столиков и я, чтоб избавиться от неловкого молчания снова заговорил о религии. Маша оживилась. Она многое могла сказать о вере. Однако если я начинал говорить о чем-то мирском, она умолкала, и вид ее становился отстраненным. Подозреваю, что в это время она молилась про себя, чтобы избежать вреда суетных, по ее мнению разговоров. А я смотрел на нее и чувствовал, что все равно смог бы полюбить ее, и ее любовь ко мне была бы подарком. Казалось, что вот-вот мы полюбим друг друга.
С того дня мы стали встречаться с Машей. Моя готовность любить и быть любимым заставляла меня надеяться и ждать. Маша порою заботой и вниманием на короткое время отогревала мою душу, но в основном после каждой встречи с нею я чувствовал разочарование. Да она умела быть заботливой, но в то же время возле нее я словно находился под прессом правил, догм и запретов. С виду мягкая и добрая, в вопросах веры она была неколебима. Для нее очень важно было соблюдать все, что требовала вера: посты, молитвы, долгие стояния в храме, памятование о смерти, дела милосердия. Смех она считала грехом и сама никогда не смеялась. Телевизор не смотрела, от поп музыки ей становилось плохо.
Я, конечно, тоже верил, но все то, что для нее было столь важно, считал чем-то второстепенным. Например, я мог посмотреть какой-нибудь интересный фильм, мог послушать мирские песни, и даже находил в них что-то хорошее для души. Маша же считала телевизор бесовским изобретением, а о мирских песнях говорила, что они разжигают греховную страсть. А еще она совсем не позволяла себя обнять, а уж о поцелуе даже в щечку и речи быть не могло. Носила она исключительно только длинные юбки и платья, работала бухгалтером в одном из ООО, и была на год моложе меня.
Моя впечатлительная натура за короткое время совсем была поглощена моей новой девушкой. Благословение священника на отношения с нею внушали мне уверенность, что это девушка будет моей женой. И Маша тоже очень серьезно относилась ко мне и часто строила планы на нашу совместную жизнь. Было приятно осознавать, что я больше не один. Хотя я не мог не признаться себе, что пока не люблю Машу, да и от нее не чувствую любви. Было такое ощущение, что я постоянно отогреваю ее заледеневшее сердце и никак не могу растопить его. Маша очень впечатляла меня, я все ждал какого-то чуда, вспышки, взрыва, но их никак не было. Мои подарки, цветы, мое внимание, мою нежность Маша принимала благосклонно, но очень сдержанно. А я ждал страсти, ответной нежности, но их не было. В голову приходили мысли, что я, может быть, опять слишком навязчив в проявлении своих чувств, и боялся оттолкнуть Машу. Я не был удовлетворен нашими отношениями, но помня о том, что я любоголик, понимал, что вообще в принципе, никогда не смогу быть морально удовлетворен ни одной женщиной, потому что сам внутренне пуст. И эту пустоту я действительно чувствовал. Но теперь я ее особенно чувствовал в присутствии Маши. Часто она казалась мне стеной, о которую я тщетно бьюсь, пытаясь пробить ее, чтобы заполучить что-то настоящее и живое. Это тщетное битье о ее душу изматывало меня, но я как безумец верил в священническое благословение и через месяц наших встреч сделал Маше предложение. Она и не думала отказываться – тоже помнила о благословении батюшки. Мать моя была вроде довольна. Правда ей не нравилось, как Маша одевается, но в целом она приняла ее. И как было не принять, когда Маша, придя к нам первый раз, сразу же кинулась к маме на кухню и начала ей во всем помогать. И после того, как мы посидели за столом, она перемыла всю посуду, навела порядок в комнате. При этом на лице ее была приветливая улыбка, и делала она все легко и быстро.
Свадьба наша была тихой и скромной. Мы расписались, и в тот же день обвенчались, а потом дома, в Машиной квартире, в тихом семейном кругу отметили это важное событие. Жить мы собирались здесь же, у Маши. Мать моя пыталась убедить нас, чтобы мы жили с нею, но я категорически отказался, в душе радуясь, что наконец-то освобожусь от матери, от ее контроля, и буду жить так, как хочу.
Когда мать ушла, я вынул из сумки с вещами свою икону Богородицы и повесил ее у изголовья кровати, где нам предстояло провести первую брачную ночь. Маша удовлетворенно посмотрела на лик Богородицы, перекрестилась и стала раздеваться. Я что-то так разволновался, что меня стала бить дрожь. Нужно было тоже раздеваться, а руки меня не слушались; я никак не мог расстегнуть пуговицы на рубашке. Голая Маша уже лежала под одеялом, а я все возился с пуговицами. Она смотрела на меня, ждала... Вот, наконец, я разделся, нырнул к ней под одеяло, прижался к ее теплому телу. В ее глазах была какая-то отрешенность, но сам я чувствовал такое вожделение, что с трудом сдерживал себя. Мы начали целоваться, а с иконы на нас смотрела Богородица, и мне вдруг стало стыдно за свою похоть. Но почему мне должно быть стыдно? Мы с Машей муж и жена, и можем вступать в супружеские отношения. Я снова стал целовать жену, но ощущение греховности не отступало. Божия Матерь смотрела на нас с иконы, и я не мог под Ее взглядом заниматься сексом.
Оторвавшись от жены, я встал, подошел к иконе и развернул ее ликом к стене.
– Бог все равно все видит! – серьезно сказала Маша
А я снова залез к ней под одеяло и теперь у нас все получилось. Маша была девственницей, и после секса по-хозяйски сменила окровавленную простынь на чистую. А я, утолив свое вожделение, почувствовал с новой силой пустоту в душе. Я смотрел, сидя на диване, как жена, накинув халат, застилает кровать чистой простынью и не мог не понимать, что сейчас между нами произошел только половой акт, а акта любви не было. Маша не лежала бревном, на мои ласки была отзывчива, но в ней не было нежности, не было самоотдачи. Было такое ощущение, что ей это все не нужно, что она снизошла до секса, потому что так положено в браке. И мне было тошно от того, что все у нас так. Мне было плохо. Но помня о своем любоголизме, думал, что я, как любоголик возможно жажду снова полного слияния душ и тел, чтобы заполнить пустоту души, обрести цельность, за счет жены. Неужели мне предстояло жить в этом холоде и мраке всю жизнь? Ждать, жаждать, надеяться, но снова и снова не чувствовать насыщения в душе? Вот возле иконы Богородицы, когда я молился, насыщение происходило, а с людьми ничего не получалось.
Я встал, повернул икону от стены и посмотрел в бесстрастное лицо Богородицы. Ее глаза смотрели мне в душу, и я мог без утайки открывать перед Ней все уголки души. Я мысленно разговаривал с иконой, но мне было не по себе от того, что рядом находилась жена, для которой у меня совсем не было слов. Маша тоже молчала.
Время шло, а ничего не менялось. Между мной и Машей не было душевной теплоты и единства. Душа жены, все ее порывы, надежды были направлены на Бога. Я чувствовал, что для нее я где-то в стороне, часть чего-то временного, земного, греховного. И к сексу между нами она относилась как к некой слабости плоти, которую необходимо утолять, чтобы она не мешала жить. Да и сам я нашу сексуальную жизнь воспринимал, как что-то нечистое, греховное, но в то же время необходимое. Неизменно каждый раз, как только мы собирались заняться сексом, я отворачивал лик Богородицы к стене.
Маша строго соблюдала посты. Ни о каком сексе в пост не могло быть и речи. Постилась она по монастырскому уставу, строго соблюдая все предписания. Я тоже постился, но не строго, чем очень возмущал жену. Она считала, что лучше умереть, чем нарушить пост. Из-за этого мне приходилось хитрить, и при Маше я ел приготовленную ею постную пищу, но на работе позволял себе более калорийную еду.
Постами Маша худела, выглядела бледной, измученной и злой. В такие периоды мне казалось, что в доме нашем витает дух раздражения и мрака. Все выходные жена посвящала молитве в храме. При чем, она считала, что мы вместе должны выстаивать длинные службы и вместе молиться дома. Я сначала был даже рад всему этому, потому что сам любил храм, любил молиться, но скоро заметил, что моя добровольная вера перерастает в мрачную обязаловку. Раньше я хотел молиться, а сейчас был должен.
Мать моя, часто посещавшая нас, невольно становилась свидетельницей наших постов и всей мрачной обстановки в доме во время них. Она пыталась поговорить с Машей по этому поводу, но та демонстративно молчала, никак не реагируя на ее слова. Тогда мать переключалась на меня. Я не мог, как Маша просто отгородиться от матери и молчать, а пытался вразумить ее не лезть в нашу жизнь. Мать в ответ пыталась вразумить меня. В конце концов, часто все это заканчивалось скандалом с последующим душещипательным примирением и моим выполнением для матери какого-нибудь дела. Вообще для мамы мне часто приходилось что-то делать. То ее нужно было сопровождать в поликлинику, то ремонтировать сломавшуюся бытовую технику, то утешать, успокаивать, то делать по списку покупки в магазине. Собственно так было и до моей женитьбы, но тогда я жил вместе с ней и мне было легче все это делать. Но теперь у меня была жена, которая имела свои требования ко мне.
Я так устал от этих двух баб, что иногда на меня накатывало отчаяние, и я клял сам себя, что кроме матери повесил себе на шею еще и жену. Думал, что освобожусь от одной, а попал в лапы к ним обеим. Поменял форму, а суть осталась та же. Раньше мне не хотелось возвращаться домой к матери, а теперь к жене. Мало того в скором времени я стал испытывать отвращение ко всем верующим, видя в них неких морализующих мрачных фанатиков, для которых эта чудесная жизнь лишь юдоль греха и плача. Я будто забыл, что совсем недавно сам вменял земную жизнь ни во что, радовался, что не привязан к ней. Но сейчас рядом с фанатичной женой, вдруг осознал, что мирской жизнью все же нельзя пренебрегать. Во временной жизни очень много всего удивительного и прекрасного, достойного восхищения. Как можно видеть всю эту премудрость мира и отворачиваться от нее? Не лучше ли наслаждаться всем тем, что дал нам Бог и преклоняться перед Его премудростью, а не отворачиваться брезгливо только потому, что вся эта премудрость не вечна? Я не хотел веры, в которой одни только мрачные правила, мне хотелось света, любви и тепла. Под различными предлогами я отказывался молиться вместе с женой, находил отговорки, чтобы только не ходить с ней в храм. Если уж молиться, то только в одиночестве. Рядом с женой молиться мне было тяжко. После совместных молитв с нею вместо насыщения духовного, я напротив чувствовал изнеможение и опустошение.
Часто после работы я, приехав из города в поселок, не шел домой, а бродил по окрестностям и думал, думал, думал... Я попал в западню, из которой мне хотелось выбраться. Хотелось убежать куда-нибудь от жены и матери. В мыслях снова и снова всплывал дом моей тети, доставшийся мне по наследству. Вот бы мне поселиться там! Уж лучше жить в одиночестве, чем вот так.
Как-то после очередного скандала с матерью и раздраженного замечания жены, о том, что я совсем не борюсь со страстями, я решил, что все, хватит – пора бежать. Я стал собирать вещи, а жена ходила вокруг меня и читала мне нотации о том, что я слабак, который не может сохранить венец до конца.
– Мне не нужен такой венец! – в сердцах сказал я ей. – У тебя одни правила на уме и их соблюдение. Но правила соблюдать легко, а любить при этом трудно!
– Как же ты далек от духовой жизни! – раздраженно и с презрением сказала жена, а мне ее слова показались очень знакомыми. Где-то я уже слышал такие слова. И тут я вспомнил. Эти слова говорила мне толстая, похожая на жабу монахиня с коричневым лицом. И сейчас меня удивило то, что жена моя сказала эти слова с той же презрительно-брезгливой интонацией, как та жуткая монахиня. Я внимательно посмотрел на жену и вдруг понял, что моя худенькая Маша и та жирная страшная монахиня одного духа. Их мир похож на сумерки, но они считают, что находятся на спасительном узком пути и имеют право пенять другим, что те идут не тем же путем, что и они. Да упаси, Боже, погрузиться в этот мрак, где только мертвая мораль и тупое выполнение правил!
Я шел с сумкой по поселку и понятия не имел, куда мне теперь податься. На то, чтобы снять квартиру нужно было время, в домике тети жили жильцы, и тоже нужно было время, чтобы они съехали оттуда. И что теперь делать?
Свежий мартовский ветерок обвевал мне лицо, кругом журчали ручьи, и мне вдруг показалось, что все у меня будет хорошо. Просто не знаю как, но будет и все. Главное не возвращаться больше в этот мрак к жене.
– Колян! Ты? – услышал я оклик и, подняв голову, увидел молодую пару с коляской, с трудом я узнал в них своих бывших одноклассников.
– Инна! Серега! – я бросился к старым друзьям с такой радостью, какой совсем не ожидал от себя. Эти люди словно вышли из другого, нормального мира и я, наверное, больше все же кинулся к этому миру, чем к ним самим. Но они с живостью приняли мою радость. Мы хлопали друг друга с Серегой по плечам, Инна смеялась. Я с удивлением отметил про себя, что она несколько поправилась и поблекла. Яркой синеглазой девочки больше не было. Вместо нее передо мной стояла вполне обычная женщина.
– Сколько же мы не виделись? – спросил Серега, когда мы немного успокоились. Он тоже пополнел, лицо его округлилось.
– Девять лет, – ответила Инна.
– Я вас даже не сразу узнал – вы такие солидные стали, – сказал я, с любопытством заглядывая в коляску, где в голубеньком конвертике спал младенец. – А чей малыш?
– Наш! – хором ответили бывшие одноклассники.
– Так вы вместе? – удивился я и посмотрел на их счастливые лица. Ни ревности, ни досады в моей душе не было. К Инне я не чувствовал ничего похожего на любовь. Была только радость встречи с давними друзьями. Тем более в моем нынешнем состоянии, когда я был так одинок и дезориентирован, эта встреча казалась мне спасительной соломинкой.
– Мама! Смоти, что я тебе пинес! – к Инне подбежал малыш лет трех и протянул ей два камушка.
– Зайчик! Вот спасибо! – Инна взяла камушки. – Ой, какие красивые!
– Это тоже ваш? – спросил я, с удивлением глядя на малыша.
– Наш! – снова хором ответили Инна с Серегой.
Я сел перед мальчишкой на корточки. Как же он был похож на Инну! Те же синие глаза на смуглом лице.
– Как тебя зовут, малыш?
– Миша! – доверчиво ответил он и хитро улыбнулся. – А ты кто?
– Я друг, – ответил я. Мне очень понравился этот забавный пацаненок в синем комбинезончике. Шустренький такой, веселый. Вот если бы у нас с Машей был ребенок... Но подумав об этом, я внутренне содрогнулся. Не дай Бог! Маша обязательно повесила бы на него ярмо своей мрачной веры, внушила бы ему, что мирская жизнь греховна и достойна презрения. Заставляла бы его поститься и молиться, и ходил бы он у нас бледный и безрадостный. Ни мультиков бы не смотрел, ни смеялся.
– Ну рассказывай, Колян, как живешь, где работаешь, – обратился ко мне Серега, когда малыш убежал к ручью, а я поднялся с корточек. Инна качала коляску и краем глаза наблюдала за Мишей.
– Да что рассказывать? – нахмурился я, сразу же вспомнив все, что со мной происходит. – Лучше вы о себе расскажите.
– Хорошо, – кивнул Серега. – Я окончил ветеринарный институт, работаю ветеринаром, Инна окончила цирковое училище, выступает в цирке, я там же лечу зверей. Сейчас, правда, она в декрете. Нашему младшему всего три месяца.
– Но после декрета я снова вернусь на арену! – подала голос Инна. – Вот только форму себе верну…
– Здорово! У вас получилось все так, как вы мечтали!
– Да, – с улыбкой произнес Серега, – думали, что шутим, а оказалось все всерьез.
– Ну а ты где работаешь? – покачивая коляску, спросила Инна..
– В суде, адвокатом, – ответил я.
– О! Это же хорошо! – воскликнула она.
– Не женился? – спросил Серега.
– Женился, – кивнул я.
– Да?! – почему-то обрадовалась Инна. – Кто же она?
– Ну как кто? Девушка. Работает бухгалтером.
– Бухгалтер – это хорошо, – кивнула Инна и наклонилась над младенцем, засовывая ему в рот выпавшую соску.
– То, что бухгалтер может и хорошо, а все остальное... – обреченно махнул я рукой. – Я ведь ушел от нее. И вещи вот забрал.
– О-о, – виновато протянула Инна. – Прости! Очень жаль...
– Ладно, – снова махнул я рукой. – У меня другая проблема – не знаю куда идти. К матери не хочу, она запилит меня, а в тетином доме, живут квартиранты. Я ж не могу их на улицу выгнать, а чтоб квартиру снять, надо время.
– Слушай, – оживился Серега. – У нас соседи по даче свою дачу продают. А дача эта вообще-то дом частный, просто они использовали его, как дачу. Но там жить можно и зимой и летом.
– И что, ты предлагаешь мне купить эту дачу?
– А почему бы и нет? – он сунул руки в карманы . – Чем тратить деньги на съемное жилье, лучше приобрести свое собственное. Тем более, что они не дорого берут.
– Сколько?
Серега назвал мне сумму. Получалось, что на данный момент я смогу оплатить только половину.
– Но ты все-таки возьми мой телефон на всякий случай, – предложил Серега, протягивая мне свою визитку ветврача. Из вежливости я положил визитку в карман джинсов, будучи уверен, что мне она не пригодиться.
Эта встреча взбудоражила меня. Семейное счастье Сереги и Инны вместо радости за них наполнило меня раздражением, даже гневом. Ходят тут, понимаешь, такие счастливые с милыми детками, а у меня что? А у меня не пойми чего. И Инна... Какой же она мне казалась в школе необычайно красивой! А сейчас? Она просто одна из многих. И ничего такого уж и нет в ней. Говорят, что настоящая любовь никогда не проходит. Значит, у меня к Инне не было любви, потому что то, что было у меня к ней прошло. Я подумал, что, к сожалению, вообще еще ни разу по-настоящему не любил ни одну девушку. Ну да, я ж любоголик, я не умею любить по-настоящему. Но почему это со мной? За что мне это?
В моем доме, доставшемся мне от тети, жила семья из мужа, жены и двух детей: девочки лет восьми и мальчика лет пяти. Шел я сюда в боевой готовности выселить их отсюда, но увидев играющих во дворе детей и их миловидную мать, развешивающую чистое белье во дворе, понял, что это сделать будет мне не просто. А когда я представился и предложил женщине поискать себе новое жилье, она вдруг ожесточилась и сказала, что вообще не знает кто я такой.
– Правильно, – кивнул я. – Ведь сдавала этот дом моя мать. Но она не является его хозяйкой – хозяин здесь я.
Документы на дом у меня были с собой, и я их продемонстрировал. Женщина изучила их, и ее ожесточение сменилось растерянностью.
– Да вы не беспокойтесь, – примирительно сказал я. – Я вам дам время подыскать жилье, а сам пока поживу в летней пристройке.
И я обосновался в неотапливаемой пристройке. Раздобыл калорифер, отогрел помещение и спокойно себе зажил. Ездил на работу, питался, как хотел, и сколько хотел. Без давления жены снова почувствовал тягу к молитве. Казалось, что я из мрака выбрался на Божий свет. Вот только в храм мне все еще не хотелось ходить, потому что все верующие вместе со священниками продолжали видеться мне мрачными моралистами, которые сами не живут и другим жить не дают.
Присутствие квартиросъемщиков меня не напрягало. Даже наоборот приносило мне моральное удовлетворение. С детьми я быстро нашел общий язык, подружился с ними. Мне нравилось сидеть вечером у открытой форточки и слушать, как они играют, как тихо беседуют их родители. Ни скандалов, ни воплей, ни давления друг на друга. Кажется, я впервые наблюдал нормальные отношения в семье. Моя мать вечно была недовольна, не имела внутреннего покоя, была постоянно взвинчена и взвинчивала всех вокруг. Жена в сердце носила тяжелый мрак и распространяла этот мрак всюду вокруг себя. А я еще, как дурак надеялся на какие-то изменения, на любовь и понимание с ее стороны. Как я был глуп! Как можно ждать от человека то, что ему не свойственно? Сразу же видно было, что Маша каждый раз разочаровывает меня своей душевной чужеродностью, но нет, я как слепец, которому священник указал путь пошел за ней, и что теперь? Это все от того, что я положился на чужое, хоть и священническое мнение, а своими мозгами не думал.
Я наблюдал за квартиросъемщиками и думал о том, что если б у меня была такая семья, то я был бы счастлив. Но у меня не было счастливой семьи, и их благополучие только подчеркивало мою собственную неприкаянность.
Через неделю моего спокойного жития в летней кухне моя мать и жена нашли меня. Я как раз сидел вечером у окна и смотрел вдаль, где простирались степи с еще не совсем растаявшим снегом, а на горизонте чернел лес. Мне нравилось, что мои окна выходят на задворки, а не во двор, и можно любоваться милой сердцу сельской картиной.
Мать и жена шли по дороге за забором и заглядывали в окна дома. На них была уже весенняя одежда, и из-за этого я их не узнал. Смотрю только, как какая-то статная женщина в плаще хватается за тощую фигуру, у которой из-под длинной юбки совершенно по-деревенски торчат резиновые сапоги. Я еще подумал, что эта тощая в сапогах и юбке очень похожа на мою жену. Та и платок так же повязывает, а потом смотрю, а это и правда моя жена. В статной женщине я тут же узнал свою мать. Пока я присматривался к ним, они успели разглядеть меня в окне.
– Это он?! – услышал через открытую форточку голос матери.
– Это он! – завопила жена. – Коля, ты должен что-то узнать!
– Как ты мог просто уйти и не сказать ничего? Я же волновалась!
– Коля, ты должен что-то узнать!
– Мне же ты мог сказать! Ты же не от меня ушел, а от жены!
– Он ушел, потому что не может справляться с трудностями! Но он должен все узнать!
Они открыли калитку и прямиком направились к моей пристройке, где у меня был отдельный вход. Я застонал. Неужели моему покою пришел конец?
Семья квартиросъемщиков сбежалась на шум, и мне пришлось, чтоб избежать чужих взглядов, пустить мать и жену к себе.
– Коленька, – кинулась мне на шею мать. – Как же можно было так? Я уже и не знала где тебя искать. Хорошо знакомые тебя видели здесь и мне рассказали! Тебе нужно было вернуться домой! Ко мне!
– Ко-оля-а! – громко и очень резко вскрикнула жена. Мы с матерью даже подпрыгнули на месте от неожиданности.
– О! Как орет! – возмутилась мать. – Понятно, почему от нее хороший муж ушел.
– Коля! – чуть ли не в истерике снова резко вскрикнула жена. – Я беременна!
На минуту водворилась тишина.
– О нет! – наконец произнес я со стоном.
– Но это же хорошо! – воскликнула мать, и взгляд ее смягчился. – Ребенок – это всегда хорошо, а я вам буду помогать.
– Ты не рад? – спросила жена.
Я посмотрел на ее бледное, изможденное постом лицо. Как раз сейчас шел Великий пост, и она наверняка добросовестно постилась.
– Теперь тебе следить за здоровьем надо, от постов отказаться придется, – тихо сказал я.
Маша ничего не ответила, только насупившись, опустила голову.
– Разве муж не глава в доме? – снова спросил я ее.
– Глава! Но только если его слова не противоречат учению церкви, – с вызовом ответила жена.
И мне вдруг стало жалко эту глупую жертву собственного невежества. Воспитанная старой бабкой, она напиталась какими-то безумными безрадостными идеями. Живет, будто и не живет. От временной жизни отвернулась, а Вечную жизнь не обрела – вот и блуждает в сумерках и думает, что идет узкими вратами. Но как ей это все объяснить? Почему она ничего не видит?
К Маше я вернулся, и сразу же начались мои мучения. Я переживал из-за ее строгого пощения. До Пасхи было еще далеко, а жена уже выглядела, как тень. Больно было смотреть на ее бледное с темными кругами под глазами лицо. Ладно бы еще себя мучила, но ребенок-то причем?
– Ничего с ним не случится, – говорила Маша, на мои беспокойные замечания. – Пусть привыкает к посту.
И она продолжала строго поститься. А мама, после моего возвращения к жене решила взять меня и Машу под свой контроль. И звонила-то она нам на дню по сто раз, и приходила часто. Машу вообще замучила лекциями о правильном питании во время беременности. Пыталась накормить ее, но та не поддавалась на уговоры. Обе они сильно нервничали, мать обвиняла Машу в фанатизме, а Маша, как истинная христианка, терпеливо молчала, но было видно, что терпение ее на пределе.
– Коля, – как-то сказала она мне со слезами в голосе, – почему твоя мама так часто ходит к нам? Ведь Бог заповедал нам оставлять отца и мать и прилепляться к жене. Почему же мы ее никак не оставим? Надо оставить.
– Мы ее оставили, но она сама приходит к нам. Что ж не пускать ее что ли? – нервно произнес я. – Хотя она меня тоже очень напрягает. Очень!
– Ну так давай что-нибудь придумаем! Давай дверь ей открывать не будем!
– Ну давай попробуем, – согласился я, очень надеясь в душе, что это позволит нам избавиться от назойливости моей матери.
И вот в очередной приход мамы мы затаились с Машей в квартире и не отзывались на ее звонки. Мать без продыху звонила минут пятнадцать то в дверь, то поочередно на наши мобильные телефоны. Я даже уже не рад был, что вообще купил эти телефоны. А ведь как радовался, когда они появились в продаже! Обеспечил на свою голову всех этими мобильниками. Лучше бы и не покупал! У Маши в квартире домашнего телефона не было, так и хорошо же! Зачем же я так сглупил и сам себе устроил эту пытку с телефонами?!
Мать моя, до одури обзвонившись и обстучавшись в дверь, раз по двадцать позвонившая и на мой и на Машин телефон, наконец, устала и пошла вон из подъезда. Мы с Машей уже обрадовались, но не тут-то было! Мама моя уселась у нашего подъезда на лавочке.
В душе моей все переворачивалось. Мать мне было и жаль и в тоже время хотелось избавиться от ее посещений. Я смотрел осторожно в окно на ее одинокую фигуру на лавочке и чувствовал, словно в детстве, желание утешить ее, с облегчением увидеть ее радостное лицо. Сейчас вид ее был огорченным, и на сердце моем было тяжело.
– Ничего, один-два раза так придет и перестанет, – успокаивая то ли меня то ли себя, время от времени говорила Маша.
Все это повторилось и на другой день и на третий... Внутренне я весь извелся, даже сердце пару раз прихватило. Казалось, что не выдержу и открою ей дверь, но Маша не позволяла мне этого. А на четвертый день мать пришла пораньше и столкнулась со мной у подъезда. Я шел как раз с работы, на душе из-за матери было муторно. И тут она...
– Коленька! Наконец-то! Что случилось? – кинулась она ко мне в сильнейшем волнении. – Что-то с Машей?
Поморщившись, я схватился за сердце. Все-таки тяжело мне далась вся эта тягомотина с мамой.
– А с тобой что? – еще больше заволновалась она. – Сердце? Желудок?
– Да ничего не случилось, мам. Все нормально.
– Как же нормально, когда я к вам хожу какой день, а вас дома нет, телефоны не отвечают! Где вы были?
– Не знаю, – как можно равнодушней пожал я плечами. – Здесь мы и были, просто гуляли, наверное, когда ты приходила.
– Гуляли?! А почему мне ничего не сообщили? Вы что не видели, что я вам звонила? Почему не перезвонили? Почему?
Я смотрел на ее лицо и не знал, что ответить. Маме было плохо, она волновалась, и мне не могло быть спокойно и хорошо. Мне тоже было плохо. Я чувствовал жалость к ней и одновременно раздражение. Нет, это было даже не раздражение, а гнев. Даже ярость, которую я сдерживал из жалости.
Маша была непреклонна и не собиралась уступать матери. А у меня от всего этого опускались руки. Совсем скоро я начал снова срываться на мать, скандалить. А потом как всегда были душещипательные примирения, мать плакала, я утешал ее, и так по кругу. Часто я вспоминал о своем уединенном житии в летней кухне. Как там было спокойно! Кажется, вот так один одинешенек я смог бы прожить там всю жизнь. Ездил бы на работу, вечерами сидел бы у окна и смотрел на просторы... Но что теперь думать об этом? Скоро у нас будет ребенок и все наладится. Ребенок – это здорово! Я пытался представить будущее в радужных тонах, но оно неизменно представлялось мне мрачным и безрадостным. Разве сможет Маша воспитать радостного, счастливого человека, если сама живет в мрачном мире запретов?
До Пасхи оставалось несколько дней, и было видно, что Маше уже очень тяжело соблюдать пост. Она была на пределе. Говорить ей о послаблении поста было бесполезно, и я только считал дни, когда, наконец, наступит Пасха и жена позволит себе нормально питаться.
А за два дня до Пасхи она пришла с работы совсем измученная. Лицо ее почему-то отекло, выглядела она ужасно.
Может скорую вызвать? – испугавшись ее вида, предложил я.
– Не надо, я сейчас просто полежу...
– Есть хочешь? Я картошку сварил в «мундире».
– Нет... – поморщилась она и бессильно опустилась на диван.
В это время пришла мама, и как всегда стала лезть во все наши дела. Она проигнорировала болезненность Маши и стала ворчать, что та плохо заботится обо мне. Маша с обреченным видом закрыла отечные веки.
– Мам, давай выйдем на кухню, а дверь в комнату закроем, – предложил я матери, беря ее за локоть, чтобы увести ее из комнаты. – Маше нездоровится, пусть она отдохнет.
– Подумаешь, неженка какая! – возмутилась мать, вырывая из моих рук свой локоть. – Муж от нее уже раз сбежал, а она и в ус не дует!
Маша с душераздирающим стоном сбросила с себя плед, села. Отечное лицо ее исказила такая злоба, что я в страхе замер на месте, а мать только скептически ухмыльнулась.
– Пошли вон оба из моей квартиры!!! – с дикой злобой прошипела жена. – И ты, старая ведьма! И ты, маменькин сыночек! Пошли отсюда вон, гадкие исчадия!
– Наконец-то ты показала свое истинное лицо, гадюка! – торжествуя, со злорадством воскликнула мать. – Ишь, как окрысилась!
– Вон! Пошла вон, ведьма! – Маша схватила с подлокотника молитвослов и запустила им в мою мать. Мать успела увернуться, а жена вскочила на ноги, хотела еще что-то крикнуть, но вдруг застонав с перекошенным от боли лицом согнулась пополам.
– Маша?! Что?! – испуганно кинулся я к ней.
– Она убила меня, – жалобно простонала жена. – Все кончено...
Она приподняла подол юбки, и мы увидели, как по ногам ее струйкой течет кровь. С лица матери сползло выражение злорадного торжества, теперь она была растеряна и испугана.
– Быстро!!! Скорую!!! – крикнул я ей срывающимся голосом, и пока она послушно вызывала скорую помощь, помог Маше лечь обратно на диван.
Машу увезли в больницу. Она была сильно ослаблена постом, и врачам не удалось сохранить ребенка. Мне было жаль Машу, жаль потерянного ребенка, но в тоже время я чувствовал несказанное облегчение. Жена тоже успокоилась, и я видел, что она чувствует освобождение, как и я. Отеки с ее лица сошли, и она лежала теперь умиротворенная и беззвучно молилась по молитвослову. Я навещал ее каждый день, но никак не мог решиться заговорить о разводе. Я понимал, что мне необходимо уйти от жены и прекратить всякий контакт с матерью. Выход я видел только в бегстве от них обеих. Сама же мать ни разу не навестила Машу в больнице, но зато каждый день приходила в ее квартиру, где я остался один, и мучила меня своей заботой. В моей голове постоянно крутилось: «Бежать! Надо бежать отсюда! Менять номер телефона и бежать!» В душе моей было смятение, ураган, я судорожно искал выход из сложившейся ситуации, но был словно парализован и то суетился, то впадал в ступор. Мне было бы гораздо легче, если бы я был один, но мать не давала мне такой возможности и постоянно была рядом, от чего я чувствовал себя морально подавленным и измученным.
Молитвы ненадолго утешали меня, посещение храма наоборот причиняло боль, потому что, пытаясь взять совет у священников в сложившейся ситуации, я неизменно получал отповедь о том, что не имею терпения и смирения. С женой мне предлагалось часто беседовать и проговаривать все проблемы, а мать пожалеть и как можно больше давать ей любви, и, может быть, тогда она успокоится. Я разочаровывался, но сам честно пытался выполнить рекомендации священников. С Машей заводил задушевные разговоры, но она не шла на контакт, да и мне не хотелось ни самому лезть к ней в ее душу, ни открывать ей свою. Мы были слишком разными, чужими друг другу. Надо было разводиться, а не разговоры вести. Развод в моих глазах одновременно виделся и грехом и освобождением. Я постоянно пытался убедить себя, что Бог простит мне этот грех, но все же испытывал колоссальную вину за то, что нет у меня желания сохранить венец.
На мое счастье Маша сама заговорила о разводе. Оказывается, в ее восприятии все выглядело совсем иначе.
– Коля, – обратилась она ко мне за день до выписки, – я не должна была выходить за тебя замуж, потому что еще в восемнадцать лет, дала Богу обет, что всю свою жизнь посвящу Ему, и замуж выходить не буду. А потом, взрослея, я поняла, что меня сильно борют плотские желания и стала жалеть о своем обете. Когда отец Геннадий благословил наши отношения, то я слукавила, смолчав об обете, и вышла за тебя замуж. А теперь вижу, что ничего у нас не получится. Моя душа не принимает ни тебя, ни брачную жизнь. Мои муки от разжения плоти теперь кажутся мне смешными по сравнению с теми муками души, которые мне пришлось претерпеть в браке. Считаю, что это наказание Божие за мое лукавство.
Я с большим облегчением слушал Машу. Все решилось так легко, как я и не ожидал. Мы с ней подали на развод, а я снова стал жить с матерью, мечтая уйти еще и от нее. Меня удивляло, как я мог любить в детстве эту эксцентричную женщину. Сейчас к ней у меня не осталось ни капли любви. В ее присутствии я даже физически чувствовал себя плохо. Только посмотрю на нее и будто силы лишаюсь. Она же, после моего разрыва с женой и возвращения к ней, так прониклась мною и всей моей жизнью, что я не знал, куда деться от нее. На меня сыпались советы по поиску новой жены, укоры, что я не достаточно внимателен к ней самой, а уж жалобам по поводу ее собственного здоровья совершенно не было конца. На лице матери часто было выражение страдания, которое вгоняло меня в полную прострацию. Выяснилось, что мать моя больна целым букетом болезней, и со дня на день может помереть. Спокойно заниматься своей жизнью я не мог, потому что мать постоянно заставляла своими болезнями и страданиями фокусироваться на ней. И я не мог не фокусироваться. По отношению ко мне она была очень противоречива. С одной стороны она желала мне вроде счастья, а с другой будто говорила: как ты можешь думать о своем счастье, если я так несчастна?
Я ее ненавидел и жалел одновременно. Ненависть очень тяготила мою душу. Я исповедовался в ней, но снова ненавидел и это был порочный круг. Мать моя казалась мне злым гением всей моей жизни. Гением с черными крыльями. Сам же я виделся себе в тени этих крыльев. Ни солнца не видно, ни неба, ни свободы только черные крылья надо мною. Стоит ли вообще так жить? Я искал утешения в молитве и в посещении храма. Утешение ненадолго приходило, но после общения с матерью, мне снова становилось плохо. Сердце беспокоило все чаще и чаще. Чтобы как можно меньше соприкасаться с матерью я снова начал пропадать на работе. Брался за все дела подряд, даже за те, в которых не имел никакой материальной выгоды. Выходные старался проводить в храме. Часто там видел Машу. Она мне казалась совершенно чужой женщиной.
После обедни, не желая возвращаться домой, я поднимался на холм за храмом и подолгу сидел, любуясь на территорию монастыря, наблюдая за работающими послушницами и монашками. По громадному небу надо мною плыли гигантские облака, воздух вокруг был пропитан запахом трав, и мне хотелось исчезнуть, раствориться стать частью всего этого и обрести покой.
Среди послушниц и монахинь я не замечал зеленоглазой девушки, которую не видел с того раза, когда она горько плакала. Это было в тот самый день, когда отец Геннадий благословил меня на отношения с Машей. Я потом искал ее глазами, когда бывал здесь на службе, но ее словно след простыл. Было интересно узнать, стала ли она монахиней или нет, и как вообще течет ее жизнь.
;
Глава 7
Мать становилась все невыносимей, а я становился все более безвольным. Мысль об уходе от нее была моей тайной мечтой. Но уйти надо было в такое место, где мать бы не могла меня найти. Я стал потихоньку подыскивать себе съемную квартиру, но потом вспомнил, что мать знает, где я работаю и если я уйду от нее, то она станет приходить ко мне на работу и изводить меня упреками и жалобами. Получалось, что и работу надо менять. Я совсем приуныл. Дома почти не появлялся, только ночевать приходил, и даже это мне было тяжело, потому что мать успевала в это время так измочалить меня морально, что выйдя на улицу, я мечтал, чтоб меня сбила машина, или чтоб я куда-нибудь провалился и исчез. Вся эта тягомотина с собственной мамой казалась мне несуразной и странной. Сам себе во всем этом я виделся каким-то безвольным, глупым и непонятным. Мои муки и страдания вокруг матери в моих глазах выглядели смешными и не стоящими внимания. Хотелось с кем-то поделиться всем этим, рассказать кому-то о своих муках, но я молчал. Священники не могли бы меня понять. И потом человек, от которого я испытывал жуткие мучения, был моей собственной мамой, и мне стыдно, ужасно стыдно было кому-то говорить о ней. Да даже просто слово «мама», вызывало во мне боль, не говоря уж о том, чтобы вообще дискутировать как-то о матери. Ведь кем она была для меня? Эта женщина была первой любовью в моей жизни. Я так любил ее в детстве, что по силе эта любовь не могла сравниться ни с какой другой любовью. Если бы я любил свою мать меньше, то и мук бы таких сейчас не испытывал. Но для меня мама, ее счастье и покой, ее радость – все это было и моим. Я так долго жил ею, что совсем потерял себя. Сам не свой, потерянный человек. И вот теперь я осознал, что я все-таки существую, что хочу жить, но продолжал жить чувствами и мыслями мамы. Я понимал, что так нельзя, но выйти из всего этого не мог. Да, мне нужно было уйти от матери, но я не уходил, потому что боялся за нее, потому что во мне была иллюзия, что пока я рядом, с ней ничего не случится. А я всегда очень боялся, что с мамой что-то может случиться. Хотя если честно я надеялся, что с нею что-то случится и ее не станет, или, может быть, я как-нибудь погибну. Или она, или я, но вдвоем нам тесно на этом свете.
Прошло чуть больше года после разрыва с Машей. Как-то я бродил после работы по набережной взад и вперед, смотрел на Волгу, и мне не хотелось возвращаться домой. Был июнь месяц, и хотя день клонился к вечеру, было душно. На пристани стоял теплоход, с палубы которого неслась громкая танцевальная музыка. Я равнодушно смотрел, как нарядные парни и девушки, женщины и мужчины поднимаются на него по трапу. На входе призывно висел плакат: «Ночная дискотека! С 20-00 до 24-00».
Мимо меня простучала каблуками девушка. Я невольно засмотрелся на ее точеную фигуру. У Инны, Нины, у Маши и других девушек, с которыми я встречался, телосложение было совсем другим. Все они были тонкими, высокими, с узкими бедрами, похожие на балерин или гимнасток. Только Катя имела рельефное тело, но это другая история, а так, вообще, можно сказать, что я влюблялся и общался с одним и тем же типажом. Эта же девушка (а я смотрел на нее со спины) имела белее женственную фигуру. У нее была и талия и попа. Точеные плечи приковывали взор. Она была в легком коротком сарафане с открытой спиной, по плечам развевались пышные каштановые волосы, стройные ножки в босоножках на каблучках резво вышагивали по направлению к теплоходу. Когда я осознал, что залюбовался со спины этой красоткой, то с досады плюнул в душе: нечего мне заглядываться на всяких там... в них одно страдание для меня, ведь я любоголик!
– Сонька! Подожди! – раздался голос позади меня. Красотка обернулась на крик, блеснула зелеными глазами. Я замер на месте, узнав по этим зеленым глазам и миловидному лицу ту самую зеленоглазую послушницу из монастыря. Кажется, у меня был шок. Я весь напрягся и замер. А зеленоглазая Соня мельком взглянула на меня и остановилась, поджидая окликнувшую ее девушку. Да, это действительно была она, та самая послушница, которую какая-то сердобольная старушка когда-то отговаривала от поступления в монастырь. Та самая послушница, которая чистила коровник, и которая как-то горько рыдала у одной из икон в храме. Сейчас она стояла веселая с горящими глазами, будто вот-вот произойдёт чудо и начнется сказка. Хотя, нет, она уже была в сказке и стояла в предчувствии продолжения этой сказки.
– Привет! – подбежала к ней запыхавшаяся подруга.
– Давай быстрей, – взяла ее за руку Соня, увлекая на теплоход. – Нам еще переодеваться!
Девчонки забежали по трапу на палубу. Я глядел им в след, и воображение мое разыгралось не на шутку. Мне представилось, что Соня одумалась, ушла из монастыря и теперь ударилась во все тяжкие. На дискотеки ходит, носит открытые сарафаны, пользуется косметикой. Как же это такая набожная закрытая для мира девушка, стала вдруг такой мирской и суетной? Хотя нет, к ней никак не подходит слово суетная, скорее жизнерадостная, веселая, открытая. Из несчастной унылой девчонки, она превратилась в улыбчивую девочку-конфетку.
Последние пассажиры поднимались на теплоход, вот уже вышел матрос, чтобы убрать трап. В последний момент я вдруг решил, что сойду с ума, если уйду сейчас отсюда и не утолю свое любопытство по поводу зеленоглазой Сони. Я вбежал на палубу и матрос тут же стал убирать трап.
Теплоход, источая из себя громкую музыку, отплыл от берега и медленно поплыл по Волге. Город скоро остался позади. Живописные берега приковывали к себе взоры. Просто дух захватывало от крутых обрывов, перелесков, маленьких, утопающих в зелени домишек, открытых степей. И в другой раз я обязательно полюбовался бы всеми этими красотами, но сейчас я совсем не смотрел за борт. Взгляд мой искал среди веселящихся и танцующих людей Соню.
Диджей на возвышении, как только смолкала музыка, начинал весело балагурить, шутить. Всем кругом было весело, отовсюду неслись веселые возгласы, смех. Девушки с интересом задерживали на мне взгляды, и мое сердце сжималось от какого-то сладкого предчувствия, тоски и боли. Я почувствовал в горле ком, он будто застрял у меня там, застрял уже давно, и я привык к нему, но сейчас с новой силой ощутил его.
– И вот, наконец, появились наши зажигалки Софья и Татьяна! – Громко объявил диджей. – Сейчас станет совсем жарко! Зажигаем! Не отстаем от девчонок!
На возвышении появились две девушки с распущенными волосами. Они были в черных топиках и штанах защитного цвета, на которых были многочисленные карманы и клапаны. Казалось, что они сбежали из американской армии. По крайней мере, в американских боевиках женщины выглядели именно так. Я представил, что они сейчас будут танцевать что-то агрессивно-вульгарное. Но нет, в их движениях было столько гармонии, пластики и грации, что невольно я залюбовался ими. Особенно вон той, с каштановыми волосами, как же она красиво двигается! Элегантно, весело, пластично. Я смотрел на нее и узнавал в ней и не узнавал зеленоглазую Соню. Она это или нет? Мне пришлось оторваться от борта, подойти поближе. Кругом все танцевали, меня толкали и несколько раз больно пихнули локтями. Но я все-таки подошел совсем близко к девочкам-зажигалкам, и убедился, что девушка с каштановыми волосами действительно зеленоглазая Соня из монастыря. От нее невозможно было оторвать глаз, и я смотрел, смотрел, смотрел... Стоял и смотрел. Все кругом танцевали, а я стоял, и был очень заметен среди танцующих. Соня с напарницей в перерывах между танцами что-то говорили друг другу, кивая в мою сторону и смеялись. И мне почему-то нравилось, что они смеются, нравилось, что Соня заметила меня.
Когда объявили медленный танец, девушки-зажигалки спрыгнули с возвышения и сели на скамью за столик. Мне хотелось пригласить Соню на танец, и я видел, что она постоянно бросает на меня взгляды, но только я дернулся в ее сторону, как какой-то черноволосый парень пригласил ее. Подругу тоже пригласили. И вот они поднялись на возвышение и стали там медленно кружиться. Соня из-за плеча партнера постоянно смотрела на меня. А мне вдруг показалось все это банальным и глупым. Что я вообще здесь делаю? Не хватало еще влюбиться в эту вертихвостку, которая сбежала из монастыря и теперь прожигает жизнь.
Тут я вспомнил о матери. Было уже полдесятого, и обычно в это время я был дома. Беспокойство за нее волнами заходило во мне. Она ведь и спать не ляжет, пока я не вернусь. А когда я вернусь? Я достал из кармана телефон и обомлел: от матери было 12 (!) пропущенных вызовов. Но я не слышал звонков от нее! Конечно, эта музыка так орет! Поскорее набрав ее номер, я закричал в трубку:
– Мама! Все нормально! Мама! Ты слышишь?
– Что случилось? Коля? Где ты?
– Я задержусь! Не волнуйся! Приеду поздно ночью!
– Чего? Почему поздно? И что там за музыка орет? Ты где? У меня давление поднялось!
– Я на дискотеке!
– Чего? Где ты?! – не поняла мама. – Не слышно же ничего! Когда ты приедешь?
– Мам! Я ночью приеду, а может и утром! Поняла?
– Утром? А чего эт...
– Ну все мне некогда! – я выключил телефон, а перед глазами у меня так и застыло растерянное лицо матери. Беспокоится, волнуется, еще и спать теперь не будет... И чего я поперся на этот теплоход? Хотя, что ж мне теперь не жить совсем и только мать свою нежить?
В это время я встретился взглядом с Соней и на душе мгновенно потеплело. Какая же она все-таки необычная. Такая живая, яркая, не похожая ни на кого. Совершенно другая.
После медленного танца диджей устроил среди отдыхающих конкурсы. Соня с напарницей, взяв себе по мороженному, снова сели за столик. Все вокруг смотрели на возвышение, где проходили конкурсы, а я смотрел на Соню. Это очень бросалось в глаза и девочки-зажигалки снова стали смеяться. Они ели мороженное, смеялись и постоянно что-то говорили обо мне, кивая в мою сторону. Я с ужасом замечал в себе все признаки влюбленности, но остановиться уже не мог, и решил, что на следующий медленный танец обязательно приглашу Соню.
Конкурсы закончились, снова начались веселые танцы, Соня с подругой опять зажигали, а я ждал медленного танца и стоял, прислонившись к борту. Как только заиграла медленная музыка, не помня себя, я понесся к Соне, боясь, что кто-то снова опередит меня. Но никто не опередил. С возбужденным взглядом, я подскочил к девушке так быстро и решительно, что даже испугал ее. Она только что спустилась с возвышения и отпрянула от меня как от прокаженного:
– Ой! Что же вы как бешенный?!
– Простите! Боялся, что не успею! – выпалил я. Она внимательно посмотрела мне в глаза и вдруг засмеялась. Я тоже стал смеяться. Так смеясь, мы взошли на возвышение. А потом она положила мне руки на плечи, я обхватил ее за тонкую талию и мы закружились в медленном танце. Как только наши взгляды встречались, Соня начинала смеяться, а за ней начинал смеяться и я. Так мы и просмеялись почти весь танец, и только под конец я сказал ей:
– А я вас давно уже знаю. В монастыре вас видел в послушницах. Думал, что вы монахиней станете, а тут увидел вас и подумал сначала, что обознался. Такие резкие перемены!
Соня перестала смеяться и теперь внимательно снизу вверх смотрела на меня. В ее взгляде было столько глубины, столько открытости, какой-то сокровенности. Мне показалось, будто ей хочется сказать что-то важное, и она глубоко вздохнув, уже открыла рот, чтобы что-то мне сказать, но в это время танец закончился. Засмеявшись, она оставила меня, и я пошел к борту, где опять стоял и смотрел, как она танцует. Необыкновенная, удивительная, восхитительная, неповторимая. Да, я был влюблен по уши, но мне было уже все равно. То, что я любоголик тоже меня сейчас не волновало. Меня вообще сейчас ничего не волновало, даже мамино артериальное давление. Казалось, что в душе солнце взошло, и мрак отступил, рассеялся, сменившись светом, легкостью, радостью.
Следующий медленный танец Соня снова танцевала со мной, и я чувствовал, что тоже нравлюсь ей. Мы кружились и рассматривали друг друга, будто не могли наглядеться, будто наконец-то среди скопища чужаков нашли родственную душу.
– Ты ушла из монастыря? – не замечая, что перешел на «ты» спросил я.
– Нет, я стала монашкой, разве не видно? – засмеялась она.
– Там плохо?
– Там очень плохо.
– А почему? Ведь там Бог.
– Бог везде. Он кругом. А в монастыре был мрак и потеря самой себя. Эта система меня чуть не раздавила... – глаза ее потемнели, в лице появилась какая-то жесткость.
– Но службы, молитвы, так умиротворяют душу, – нерешительно попытался возразить я.
– Умиротворяют, – кивнула она, – но кто меня пускал молиться? Я только работала, работала, работала... У нас две послушницы тронулись умом, четыре надорвались на работах, почти все монахини пьют антидепрессанты.
Я слушал ее и недоумевал. Неужели это правда? Хотя если вспомнить бывшую жену, то все становилось на свои места. Маша ведь жила в безрадостном мире, сумеречном мире, считая, что идет узким путем. Она верила, что все вокруг грешные и погибают, и только она и подобные ей спасаются. Изводила себя постами и вообще готова была умереть, лишь бы выполнить монастырский устав. А еще та толстая, вечно ворчащая монахиня с темным лицом. Разве в ней была благодать? Нет. Только мрак какой-то, недовольство и раздражение.
– Ты больше не веришь? – спросил я, глядя сверху вниз на ее милое лицо.
– Верю, – спокойно произнесла она. – Вот как ушла из монастыря и поняла, что значит верить.
– А там что?
– А там была вера только в избранность монашества, был страх нарушить хоть что-то из монастырских правил, была враждебность к внешнему миру. Я думала, что в монастыре благодать, умиротворение, руководство старших. Но там страх, злость, унижение. Там очень легко потерять человеческое достоинство. А самое главное, там культ игуменьи. Все там вокруг нее крутится, а не вокруг Бога. И еще там теряешь рассуждение. Видишь, что все плохо, но думаешь, что так и надо.
Медленная музыка сменилась быстрыми ритмами. Нехотя я оставил Соню и снова пошел к борту. Больше в этот вечер медленных танцев не было, но мне удалось еще пообщаться с ней во время очередного конкурса. Она сама на этот раз подошла ко мне к борту. Мы стояли, смотрели на далекие огни города и их отражение в воде.
– А зачем ты вообще туда пошла, в монастырь этот? – спросил я ее.
– Тогда мне казалось, что из-за любви к Богу, а теперь уж и не знаю. – Тяжело вздохнула она. – Мама у меня умерла, отец пить стал, ну я и сбежала в монастырь. А перед этим священник тамошний сказал мне, что у меня есть призвание к монашеской жизни. А мне всего-то шестнадцать лет было, школу только окончила, ничего в жизни не знала. Поверила священнику, думала, что в монастыре спокойно и хорошо. Подвигов жаждала, всю душу хотела Богу отдать. И первое время мне все там нравилось, особенно то, что нет там пьяных собутыльников отца.
– А сейчас как же ты? К отцу вернулась?
– Вернулась. Но он сейчас совсем больной, ноги отказывают. По квартире еле-еле ходит. Не до выпивки ему.
– И ты здесь работаешь?
– Да.
– Нравится?
– Нравится, но я к этому отношусь как к временному занятию, которое мне нужно только из-за денег. А вообще я учусь в институте. Один курс уже отучилась, на второй перешла.
– Когда ж ты успела? – удивился я. – Вот только в монастыре была.
– Я уже два года как ушла оттуда.
Когда мы причалили к берегу, мне казалось, что я знаю Соню всю жизнь. У меня кружилась голова, меня даже немного качало, то ли от волнения, то ли после качки на теплоходе. Но при всем при этом я не забывал о матери. Как только мы сошли на берег, я полез за телефоном в карман, надеясь, что мать больше не звонила мне, и легла уже давно спать. Но какой там! В телефоне от нее было еще 8 пропущенных вызовов. Я поскорее набрал ее номер.
– Коля! Что случилось! – услышав мой голос в трубке, с тревогой спросила мать. Кажется, мой первой звонок совершенно не успокоил ее. А может быть, она ничего не поняла из-за орущей музыки.
– Мам, я сегодня задержусь! Приеду поздно ночью! – сказал я. – Ты не беспокойся только!
– А что случилось?! – по голосу матери казалось, что она близка к истерике.
– Ничего не случилось! Я просто на дискотеку решил сходить!
– На дискотеку?! Да ты с ума сошел! – голос матери из крайне взволнованного стал злым. – Не предупредил, не сказал ничего! Как можно так с матерью обращаться?! Эгоист! У меня давление из-за тебя поднялось!
– Ну прости, мам! Ложись спать, я приеду!
– Ну как я лягу спать, если тебя нет? Немедленно дуй домой! Слышишь?
– Слышу...
Я прервал с ней связь и в сердцах отключил звук на телефоне. На душе стало тяжело, противно. Ведь я же сказал ей, что задержусь, предупредил, чего она волнуется? И как же сейчас она была мне в тягость со своими переживаниями, волнениями! И вообще причем вообще в моей жизни она? Зачем она? Я был так влюблен, счастье захлестывало меня, но мать, словно камень на шее не давала мне отдаваться моему счастью.
Соня терпеливо ждала меня, в ее глазах я прочел что-то такое теплое по отношению к себе, что у меня мгновенно потеплело на душе, и тяжесть после разговора с матерью мгновенно улетучилась.
На такси я довез Соню до ее дома, проводил до подъезда. Мне не хотелось с ней прощаться, и я видел, что и она не хочет уходить от меня. Но было слишком поздно, и меня ждала дома мать с повышенным артериальным давлением.
– Может быть, мы еще как-нибудь встретимся? – с надеждой спросил я ее.
– Если только на дискотеке на теплоходе, – с усталой улыбкой ответила она. – У меня совсем нет свободного времени. Учеба, работа...
– А ты каждый день на теплоходе зажигаешь?
– Да, каждый день.
– Ну тогда и я каждый день буду приходить туда.
Соня засмеялась, а я ободренный ее смехом, глубоко вздохнул и сказал:
– Так не хочется от тебя уходить! Кажется, вот отойду от тебя, и закончится радостная сказка, и снова станет мрачно и плохо.
– А хочешь, ночуй у меня, – вдруг пригласила меня Соня. – А то пока доберешься до дома, уже обратно на работу надо будет возвращаться.
– А как же твой отец? Что он скажет? – спросил я, внутренне ликуя.
– Он спит, да и вообще он совершенно в стороне от моей жизни.
– Знаешь, а ведь я соглашусь! – с улыбкой сказал я. – Я бы с тобой совсем не расставался.
– Ну тогда милости просим!
В ее комнате мне сразу бросилась в глаза икона Божьей Матери на стене. Это была та же самая икона, которая висела и у меня в комнате. Увидев ее, я так обрадовался, будто попал в родной дом.
– Соня, у меня в комнате висит такая же икона.
-– Это «Взыскание погибших», – откликнулась Соня. – И я тоже люблю эту икону. На ней Богородица обхватывает маленького Иисуса Христа, а вместе с Ним и всех нас, погибающих.
Пока Соня была на кухне, я рассматривал ее убогую комнатенку. Старая мебель, обшарпанные стены и пол. Но кругом порядок, чистота. Нигде ничего не валяется, все на своих местах. На мгновение мне показалось, что я выпал из реальности и попал в какой-то другой мир. А может мне все это снится? Может быть, и нет никакой Сони – красивой девушки из монастыря?
В это время Соня с подносом в руках вошла в комнату. Она принесла чай и бутерброды с колбасой, и я понял, что ничего реальнее со мной уже давно не было. Мы ели и почему-то все время смеялись. Просто так, без всякой причины. Первой начинала Соня. Она бросала взгляды на мою жующую физиономию и прыскала.
– Да че ты смеешься? – спрашивал я и начинал смеяться сам.
– Не знаю! – хихикала она. – Ты жуешь смешно!
Было такое ощущение, что я вернулся в беззаботное детство, когда сидишь с другом за партой, несешь всякую чушь и хихикаешь. И я вдруг вспомнил Инну с Серегой, как они вечно смеялись в присутствии друг друга, и как меня это раздражало. Сейчас я понял, почему они вечно умирали со смеху – им было просто классно друг с другом. Они балдели от общества друг друга, и им было вместе просто хорошо. Так же, как и нам сейчас с Соней.
А потом мы стали располагаться на ночлег. Соня постелила мне на диване, а себе на кровати. Потом выключила свет и сказала:
– Можешь раздеваться!
Неожиданно я вспомнил о матери. Какой ужас! Она же думает, что я скоро приеду! Я выхватил из кармана телефон. Снова от нее пропущенные вызовы! Хорошо, что я звук отключил. Ну чего она беспокоиться, я же предупредил ее?! Мать ответила тут же, и я понял, что она не выпускала телефон из рук.
– Мама, не беспокойся, все хорошо, я просто решил переночевать у знакомых.
– А на работу завтра как?
– Как обычно! Встану и пойду работать. Ну ладно, я уже спать лег, пока!
Я отключил телефон. Глаза мои уже немного привыкли к темноте, и я видел Сонин силуэт на фоне окна, она сняла сарафан, влезла в ночную рубашку. Потом я услышал скрип ее кровати. Значит, она уже легла. Я тоже разделся и нырнул под одеяло на диване.
– Как хорошо, что у тебя мама живая, – тихо сказала Соня. – Ты счастливый человек!
Меня ее слова задели за живое. Конечно, хорошо, что мать моя жива, но счастлив я бы был, если бы жил подальше от нее.
– А у меня мама умерла, когда мне было всего 14, – со вздохом сообщила девушка. – Мне так ее не хватало! Отец пить стал, старший брат уже женился и жил отдельно, а я в пятнадцать лет так сильно влюбилась, что крышу снесло. Если бы мама была жива, то она бы хоть подсказала что и как, а так я была совсем одна со своей любовью. Я ведь всегда была маминой дочкой, отличницей, умницей. Школу закончила с серебряной медалью, а жизни совсем не знала. Влюбилась так, что готова была раствориться в любимом. Готова была жизнь за него отдать. Ничего вокруг не видела, только его. И он был влюблен в меня, а потом с одноклассницей моей роман закрутил. Меня бросил. И мне показалось, что мир рухнул. Отец совсем спился, в доме алкаши, мне плохо, и никому до меня нет дела. Все одноклассники после школы кто куда поступил, а я сразу же в монастырь устремилась, поверила, что мое место именно там. А там до меня тоже никому никакого дела. Вместо смирения я приучилась унижаться, вместо спасения души, духовный мрак. Может и есть где-то такие монастыри, о которых написано в книгах о святых, но я попала куда-то не туда. Хорошо, что до пострига дело не дошло, а то бы совсем... Я много думала, почему так получилось, что в православном монастыре возникло подобие тоталитарной секты, и кажется, я поняла от чего это. Это от самих людей, от руководителей. Наша игуменья по всем признакам невротик, а у невротика в душе всегда, будто тоталитарное государство, где правители–деспоты издеваются, подавляют своих подданных. То есть человек сам себя гнобит, а если такой человек, у которого в душе тоталитарное государство ударяется еще и в религию, то вместо пользы впадает в еще больший тоталитарный режим в своей душе. Как игуменья может нормально вести монахинь по духовной жизни, если сама жертва внутреннего тоталитаризма и вокруг себя создает тоталитарный режим? Знаешь, там, в монастыре было много невротичных женщин. Их жизнь очень похожа на мрак, состоящий из запретов и долженствований. Они никогда не видели в жизни настоящей любви, человечности и потому и Бог для них, это некий диктатор, который если и милует, то только после мучительного раскаяния и понесения наказания. Нормальный человек, если и согрешит, верит, что Бог простит его и всегда чувствует милость Его к себе. А невротик постоянно ощущает Божие осуждение. И вот, знаешь, я ведь в монастырь как раз шла за милосердием Божиим. Шла туда за смыслом жизни, за истиной. Я очень много думала о смерти и в вере нашла бессмертие, вечность. А самое главное, я очень полюбила Иисуса Христа. Его Личность завораживала меня. Весь жар своей души я направила на любовь к Богу. Но быстро мой пыл угас во мраке и холоде. Я искала небесной любви, но вместо этого попала во что-то темное, холодно-равнодушное, где личность моя совсем обесценилась. Вся жизнь монастырская была построена на том, чтобы мы постоянно приносили себя в жертву, смирялись, терпели, отсекали свою волю, унижались, иначе не будет нам спасения. Я стремилась отдать всю свою жизнь Богу, хотела пострадать за Него, но потом поняла, что страдаю не за Христа. Страдания за Христа приносят радость, а тут на душе был постоянный страх, ужас. Игуменья ждала от нас полного подчинения. Личное спасение каждой из нас ее не волновало. Ей главное было подчинить нас себе. Внешне наш монастырь процветал: быстро строился новый большой храм, территорию красиво украсили газонами и цветами. На службах монашки стояли стройным рядом, как на выставке, но кто бы знал, какие нравы там царят! Но я долго ничего не понимала. Унизилась ниже некуда, готова была помереть за игуменью. В чувство я пришла, когда моя подруга сошла с ума…
Соня судорожно вздохнула, помолчала, а потом дрожащим голосом сказала:
– Ой, и зачем я тебе все это говорю? Ты, наверное, спать хочешь...
Я понял, что она плачет, и, приподнявшись на кровати в волнении сказал:
– Ну что ты, Соня! Меня очень взволновал твой рассказ. Тем более мне очень близко все, о чем ты говоришь, ведь я был женат на женщине, которая как раз верила так, как ты сейчас рассказывала. Тяжелая, мрачная вера была не спасением ее души, а каким-то гнетом. Я понимаю, что заповеди нужно исполнять, но ведь всегда нужно помнить о любви, о милосердии Бога.
– А ты? Ты любил свою жену? И вообще когда-нибудь влюблялся так, что крыша съезжала? – со слезами в голосе спросила она.
– Конечно! – воскликнул я, и посмотрел на освещенный светом уличного фонаря лик Богоматери на иконе. – Правда жену свою я не любил, только все ждал, что вот-вот у нас начнется любовь, но любовь не наступала, а так вообще, до нее, в школе и в институте, я совсем не мог любить по-нормальному. Начинал боготворить, преклоняться, становился назойливым. Девушки сначала радовались, а потом не знали, куда деться от моей всепоглощающей любви. Хотя бывало, что я и сам разочаровывался... Нет, для меня нормальная любовь не доступна. Не умею я по-нормальному любить, потому что я – любоголик.
– Любо... что? Кто? – сквозь слезы, спросила Соня.
И я стал рассказывать ей о том, что у меня любоголизм – зависимость от любви. Рассказал, что когда понял, что со мной происходит, то замкнулся и решил жить один. Рассказал о Маше, о ее мрачной вере, рассказал о матери и ее роли в моей жизни. Я чувствовал, что Соня поглощает каждое мое слово и мне хотелось раскрыться перед ней до дна. Вся боль, которая была во мне, которую я таскал в сердце, сейчас выходила наружу, и я говорил, говорил, и не мог остановиться. Говорил и понимал, что такое уже было со мной. Я так же когда-то рассказывал о себе Инне, потом Нине. Но где они сейчас? Зачем опять я открываю кому-то душу, зачем надеюсь на что-то? Время от времени я бросал взгляд на освященную уличным фонарем икону Богородицы, и мне казалось, что Богоматерь тоже слушает меня и понимает все, что со мной происходит.
Вокруг Сониной головы было темное пятно из ее разбросанных по подушке волос. Глаза на ее лице казались черными провалами. Она так внимательно слушала меня, но к чему это все? Нина вот тоже слушала меня, но я не любил ее.
Я говорил Соне о себе и чувствовал себя каким-то потасканным. Сколько всего уже было у меня в жизни. Все эти девушки, откровенные разговоры, а потом душевная пустота и разочарование... Когда я закончил говорить, Соня долго молчала, а я все смотрел и смотрел на лик Богородицы над ее кроватью.
– Бедный Коля! – дрожащим голосом нарушила молчание Соня, и у меня от ее ласковых слов похолодело все внутри. – Но как же ты похож на меня! Кажется, я тоже любоголик!
– Но ты же влюблялась всего один раз, – возразил я. – Как же ты можешь утверждать, что ты любоголик?
– Для меня любовь всегда была слиянием двух личностей в одну новую личность. Но это не правильно. В настоящей любви личности всегда сохраняются, а не сливаются, и при этом облагораживаются, возвышаются, а не исчезают, как при любоголизме.
Я немного помолчал, обдумывая ее слова, а потом тихо сказал:
– Да, ты права, но еще знаешь, что? У любоголиков, не смотря на то, что они вроде готовы жить для другого, жертвовать собой, на самом деле на первом месте стоит не любовь к конкретному человеку, а возможность заполнить свою пустоту за его счет. Обрести твердь, уверенность за чужой счет. И ты знаешь, я чувствую, что очень сильно влюблен в тебя и боюсь все испортить...
– Вот-вот! – перебивая меня, воскликнула Соня, и даже привстала на локоть. – Вот и у меня так же сейчас к тебе, но мне почему-то все равно! Иди сюда, пожалуйста! Обними меня!
В одно мгновение я оказался у нее в кровати, и чувствовал, что и мне все равно к чему это приведет. Влюбленность кружила мне голову, и не хотелось ни о чем думать. Соня притянула меня к себе, и я осторожно поцеловал ее в губы. От ее волос приятно пахло духами, и я совсем потерял голову.
– Ты необыкновенная! Необычная! – шептал я, между поцелуями. – Ты мечта! Нет, ты лучше мечты!
С иконы на нас смотрела Богородица, но мне и в голову не приходило отвернуть лик к стене. То, что происходило между мной и Соней казалось мне каким-то блаженным чудом, которое я испытывал впервые. Я любил, и чувствовал, что и меня любят. Мы тонули в нежности и отдавали себя друг другу без остатка. Такого со мной никогда не было. И мне не хотелось ни о чем думать, я просто любил, был счастлив и понимал одно: если существует все это, то смерти просто быть не может. Вся моя душа раскрывалась навстречу Сониной душе, и я вдруг всем своим существом почувствовал Вечность и Доброту Бога. Освященный фонарем с улицы лик Богородицы смотрел на нас, но у меня не было ощущения греха от того, что мы делали с Соней. Наоборот, казалось, что если откажусь от всего этого, то отказ и будет грехом. Я не любил Машу, и потому ни законный брак, ни венчание, ни благословение священника не избавляли меня от ощущения греховности нашей интимной жизни. Сейчас же у меня не было никакого ощущения греха. Напротив, мне казалось, что мы попали в рай и все Небо ликует вместе с нами. Нежность захлестывала меня с головой, я просто растворился в этой чудесной девушке, и чувствовал, что и она без остатка, вся отдается мне. Но когда я понял, что до меня у нее никого еще не было, меня охватил стыд.
– Прости, я не знал... – мучаясь непоправимостью ситуации, сказал я.
– За что? За это чудо? – прижимаясь ко мне, спросила она. – Да я так счастлива!
Я тоже был счастлив, и все, что было у меня до Сони, казалось мне тенью, а не жизнью, глупой ошибкой, обманом, миражом.
На работе у меня все спорилось и все, кто общался со мной, невольно улыбались, заряжаясь от меня радостью. Я ощущал себя влюбившимся пацаном. Мой неудачный брак и все мои неудачные прежде отношения, теперь казались мне не настоящими, надуманными, глупыми. То, что я чувствовал по отношению к Соне, не шло ни в какое сравнение с тем, что я чувствовал раньше к разным девушкам, даже к Инне. Там я добивался, ждал, завоевывал, а с Соней просто чувствовал что живу. Хотя, может быть, все это мне только показалось таким исключительным, а на самом деле все так же банально, как и прежде? Но вспоминая Соню, я понимал, что на этот раз все совсем не так.
Чем больше я узнавал ее, тем больше убеждался, что наконец-то дождался настоящей любви. Мне было удивительно легко с ней. Так легко, что я ни на миг не чувствовал никакого напряжения. Мы много говорили, много смеялись и были счастливы. Я старался возвращаться домой пораньше. Приводил себя в порядок и поскорее летел на набережную, чтобы успеть к Соне на теплоход. Маме мне пришлось признаться, что я по уши влюблен в замечательную девушку и собираюсь жениться на ней. Но мать была недовольна. Ей не нравилось, что я почти не появляюсь дома.
– Я не могу спать и только и думаю, что с тобой может что-то случиться! – каждый раз жаловалась она. – У меня давление из-за тебя шпарит, голова болит! Как так можно? Как можно развлекаться, зная, что кто-то ждет тебя и волнуется? Это настоящий эгоизм.
– Ну а что ты волнуешься? Ты же знаешь, где я. Спи себе спокойно.
– Ты просто не понимаешь! Как мать может спокойно спать, если сын где-то пропадает ночью?! Вот будут у тебя свои дети, и ты тогда поймешь как это трудно!
Я слушал ее и чувствовал раздражение и вину одновременно. Вот если бы я жил отдельно! И почему я до сих пор с матерью? Почему не сниму квартиру? Или почему не уйду совсем жить к Соне? Соня мне предлагала это не раз. Почему я так безволен? Но если я уйду к Соне, то мама начнет посещать нас там, раскритикует ее скромное жилье, ужаснется виду ее несчастного отца, начнет давать советы по благоустройству. Но, может, не сообщать ей Сонин адрес? Просто предупредить, что я ухожу жить к Соне и уйти? Не получится. Мама будет искать меня по всему городу, будет при любой возможности приезжать ко мне на работу. А еще существуют и телефоны! Не отвечать ей? Сменить номер? Но она знает, где я работаю и придет выяснять отношения... И снова я приходил к выводу, что если я хочу уйти от матери, то должен сменить и работу, чтобы она не нашла меня. Но глядя в ее несчастное лицо, мое сердце охватывала такая острая жалость, что я чувствовал себя парализованным этой жалостью.
Тем не менее, я снова и снова на всю ночь уходил к Соне. И каждый раз было счастье. Мы никак не могли наговориться и насмотреться друг на друга. Для меня вообще было открытием, что можно вот так легко и запросто заполучить счастье и просто наслаждаться жизнью, не напрягаясь, не выклянчивая, словно нищий чувства, а просто давать и брать, и при этом смеяться от радости.
Мы ходили с Соней с красными глазами из-за недосыпания, но из нас энергия била ключом. Радостный душевный подъем не оставлял ни ее, ни меня ни на минутку. Если бы еще мама успокоилась... Мне не понятны были ее переживания. Я ведь не воровал, не наркоманил, я просто полюбил девушку и хотел быть всегда с ней. Не могу же я всю жизнь сидеть возле матери!
Мы встречались с Соней уже два месяца, и вовсю строили планы на дальнейшую жизнь. Жить мы собирались у нее – я уже наметил первые шаги ремонта в ее запущенной квартире, предлагал ей бросить работу и заниматься только учебой. Соня смотрела на меня, как на свалившееся с неба чудо, которое в один момент осчастливило ее. И я ее воспринимал точно также. Одна только мама почему-то была недовольна. Мое счастье откровенно раздражало ее. Она цеплялась ко мне по любому поводу, ругалась, предъявляла претензии, давила на чувство вины, беспокоилась. Я подумал, что если она увидит Соню, то сразу же полюбит ее и успокоится. Но в тот самый день, когда я решил поговорить с Соней по поводу знакомства с моей мамой, мне, во время работы, позвонила сотрудница матери и сообщила, что мать мою увезли на скорой в больницу.
– Она с утра еще бледная была, – громко, с возбуждением говорила сотрудница, – а потом смотрим, со стула сползать начала и заваливаться. Упала бы мама твоя на пол, но хорошо я успела подхватить ее. Людочка скорую помощь ей вызвала, и ее повезли в пятую гор больницу. Я специально спросила, в какую ее больницу положат, и мне врач сказала, что в пятую.
– А диагноз какой, не сказали? – спросил я.
– Врач сказал, что, похоже, инсульт у нее, а у нас скоро конец месяца, товар закрывать, теперь зашиваться будем без Светланы Анатольевны.
У матери действительно оказался микроинсульт. Когда я приехал к ней в больницу и увидел ее, то испугался. Она была похожа на живой труп. Бледная, потухшая, сникшая... Белое, рыхлое лицо напоминало кусок сырого теста. Ходить она не могла, голова у нее сильно кружилась. Ей требовался уход, и я взял отпуск за свой счет, чтобы неотлучно быть возле нее.
Как только моя паника вокруг мамы улеглась, я вспомнил о Соне и удивился, что она мне не позвонила. На часах было девять вечера, а это значит, что она сейчас танцует на теплоходе, но она же знала, что я тоже должен был быть сегодня там. Почему же она не позвонила и не узнала, где я? Почувствовав недоброе, я сам набрал Сонин номер, но она была недоступна. Может, отключила телефон, пока танцует? Но зачем? В полночь я снова позвонил ей – ее телефон снова был недоступен. Я запаниковал. С ней явно что-то случилось. Но что? Мне хотелось услышать ее голос, хотелось рассказать о том, что произошло с моей матерью, узнать как она сама. Безответность мучала меня, неведение сводило с ума. Я был готов бросить мать и бежать к любимой, но я не бросал, не бежал. Прошел один день возле матери, потом второй, третий, четвертый… Соня не звонила мне, и я до нее не мог дозвониться. Всей душой я рвался к ней, боялся, что с нею что-то случилось. Неизвестность тяготила меня, сводила с ума. Мать же медленно, очень медленно возвращалась к обычной жизни. Но я, несмотря на отчаяние из-за молчания Сони понимал, что не могу оставить ее. Вот просто не могу и все. Родное, несчастное, болезненное лицо матери действовало на меня парализующе. Я понимал, что теряю Соню, но в тоже здоровье матери, ее покой выдвинулись для меня сейчас на первое место. И это было сильнее меня. Душа моя рвалась в клочья, но я терпеливо ухаживал за матерью, внутренне содрогаясь от собственного бессилия. Я уже смирился с мыслью, что с Соней случилось что-то страшное, иначе она ответила бы мне по телефону, или сама позвонила. Только через две недели, когда мать начала понемногу вставать, я сумел вырваться и приехал на набережную, чтобы встретить Соню перед отплытием, но опоздал – теплоход уже отошел.
Я вернулся в больницу и узнал, что пока меня не было, мама, когда шла в туалет, упала и сильно ударилась спиной. Снова я был прикован к ней и не имел возможности отлучиться. Но в начале октября маме стало намного лучше. Теперь мне не обязательно было проводить возле нее все свое время. В первый же освободившийся вечер я поехал на набережную. Но было уже холодно – дискотеки отменили. Тогда я поехал к Соне домой. Я подошел к ее старой пятиэтажке, поднялся на третий этаж и позвонил в знакомую дверь. Мне не открывали, и я еще раз позвонил. Наконец, я услышал, как кто-то поворачивает замок. Я замер, ожидая увидеть, узнать, что-то страшное. И вот дверь приоткрылась, но это была не Соня, а лишь ее болезненного вида отец. В майке и в вытянутых на коленях штанах, с одутловатым лицом – он выглядел настоящим алкоголиком.
– А где Соня?! – не поздоровавшись, не обращая внимания на его щербатую улыбку, в панике спросил я.
– Еще с работы не вернулась. Да ты проходи, подождешь ее, – дружелюбно пригласил он – мы с ним были в хороших отношениях.
– А что, все нормально что ли?! – вытаращил я на него глаза. – Я до нее не мог дозвониться! И она не звонила!
– Да ты заходи, заходи!
– Но что случилось-то?!
– А что должно было что-то случиться? Я ничего не знаю. Она тебя очень ждала, говорила, что ты пропал. Ты зайдешь или нет?
– Я чего-то ничего не пойму... – в лице ее отца я хотел найти ответы на мучающие меня вопросы. Я вглядывался в это потрепанное жизнью лицо, но видел в нем лишь спокойное недоумение.
– А ты похудел... Хворал что ли? – он тоже начал пристально рассматривать меня. – Заходи, расскажешь, что да как. Ты что молчишь? Заходи, а то холодно.
Он отошел в сторону, пропуская меня в квартиру.
– Нет, подождите... Но как же так? Я сходил с ума, я столько всего передумал, а с ней все в порядке? Она жива и здорова?
– Да все нормально с ней... – начиная недоумевать, пожал плечами ее отец. – Про тебя только спрашивала все время – приходил ты или нет, пока ее не было. И вот ты и пришел. Она тоже сейчас подойдет, так что подожди, сейчас сам все спросишь у нее.
– Вообще ничего не пойму... Может у нее что-то с телефоном?! – осенило меня.
– Ничего не знаю. Сейчас придет, и сам спросишь у нее. И вообще я замерз. Ты будешь заходить или нет?
– Не, я на улице ее подожду, – отказался я. Мне не хотелось разговаривать с ним. Все, что я сейчас чувствовал, было недоумение. Почему ее телефон был недоступен, почему она сама мне не звонила? Что вообще происходит? Может правда у нее с телефоном что-нибудь случилось? Потеряла или украли…
Я вышел на улицу, побродил по освещенному фонарями двору и в тоске сел на лавочку на детской площадке. Светлые окна в Сонином доме манили уютом. Неожиданно из-за угла дома показалась парочка – парень с девушкой. Парень был крупный – настоящий качок. Они шли под ручку. Девушка смеялась и я, прежде чем разглядеть ее, по смеху понял, что это Соня. В недоумении и шоке я смотрел, как парень проводил ее до подъезда, как они стояли и о чем-то разговаривали. Мне становилось то жарко, то невозможно холодно, руки мои тряслись, сердце бухало в груди, и я ничего не понимал. Неужели она так быстро забыла меня? Я смотрел на ее лицо, на ее какую-то жалостливую улыбку, обращенную к парню, и она мне казалась чужой и далекой. Она про меня давно забыла, а я так много думал о ней, звонил, ждал ее звонка. А она и не думала звонить мне – у нее было с кем проводить время. Так вот почему ее телефон был недоступен для меня! Она его просто отключила. Но как же так? Как она так могла? Неужели наша любовь была очередной иллюзией?
Я хотел было подойти к ней, увериться, что все кончено, но даже не приподнялся с лавки, не подошел. Это мне плохо, а она весела, довольна, так пусть живет себе и радуется жизни. Я же привязан к больной матери, зачем мне вовлекать ее в свою неустроенную жизнь?
С того дня я больше не искал встречи с Соней, хотя часто с горьким недоумением вспоминал ее. Моя душа никак не могла смириться с ее потерей. Мать мою выписали из больницы, но окончательно восстанавливаться ей предстояло еще долго. С работы ей пришлось уволиться, до пенсии оставалось всего полгода, и потому теперь она была на полном моем иждивении. Я работал, во всем помогал ей и часто ловил себя на мысли, что сам себе напоминаю зомби, у которого вынули душу. Казалось, что я живу, да не своей жизнью. Я жил жизнью матери. Стал юристом, как она хотела, жил с нею и заботился о ней. Мою заботу она воспринимала, как должное и не замечала моего несчастья. Наше общение с нею свелось полностью только к теме ее плохого здоровья и возможно скорой смерти. Она подготовила одежду, в которой собиралась лежать в гробу, и почему-то постоянно перекладывала ее с места на место, каждый раз уведомляя меня, где лежит ее похоронный узелок.
– Сними с меня золото, перед тем как повезут меня в морг, а то там сопрут, – наставляла она меня. – Цепочку сними, кольца, серьги – все сними. Похорони меня вместе с твоим отцом, на памятнике пусть будет фотография, которую я положила в узелок с похоронной одеждой. На поминки всех соседей позови, с работы моей всех пригласи – я с ними 25 лет проработала, а обед готовый закажи.
Воображение у меня очень хорошее, и я после ее слов, словно воочию видел ее хладный труп, с которого я снимаю кольца, серьги, цепочку. Перед глазами так и вставало ее мертвое бледно-голубое лицо, я даже чувствовал холод, исходящий от ее окоченевшего тела. Я видел себя в сбербанке, снимающим со счета деньги на ее похороны, видел себя в морге, забирающим ее тело, заранее беспокоился о проведении поминок и кого я на них позову. Я жил в тягостном ожидании ее смерти. Траур стал постоянным фоном моей жизни. Казалось, что вот-вот мать умрет, но прошел год после ее инсульта, потом второй, третий, четвертый, пятый... За это время я обзавелся машиной, для дома купил множество новой бытовой техники. Мать все не умирала, но была уверенна, что это случится, что смерть стоит у нее за спиной. Я тоже так думал и жил этим ожиданием, постоянно прокручивая в голове подробности ее похорон, о которых она говорила часто и подолгу. Этот мрак так измотал меня, что я жаждал скорой развязки, ждал, чтоб скорее уже весь этот ужас с ее смертью произошел и остался в прошлом. Но мать не умирала и не умирала, хотя про похороны свои говорила постоянно. Ну а я постоянно представлял себе эти похороны и ждал их как манны небесной, как конец своим муках. Ведь когда они будут позади, то и траур, и весь этот мрак будет позади, настанет новая светлая жизнь, где я буду сам собой, и буду жить так, как я хочу.
С уверенностью могу сказать, что мать свою я жалел, но все же больше ненавидел. В ней я постоянно видел злого гения всей моей жизни. Ее смерть развязала бы мне руки, дала свободу. Но мать не умирала, а все жила, жила, жила. А я все крутился, вокруг нее и крутился, чувствуя, что погибаю сам, что давно сломлен, но не могу оторваться от нее, потому что она моя мать, и я просто не могу оставить ее.
Когда я понял, что мать моя не смотря на ожидания своей кончины, все живет и живет, то впал в полное уныние. Жить всем этим мраком я больше не мог, а как закончить все это не знал. Теперь мне представлялось, что вот так же еле-еле влача свое ничтожное существование, постоянно жалуясь и говоря о смерти, она проживет еще лет двадцать или тридцать. Ведь она говорила, что не доживет до пенсии, а ведь дожила, и несколько лет уже получает ее. Все эти мысли тяжким грузом ложились на мое сердце, и часто я испытывал сильнейшие боли за грудиной, которые, впрочем, давали мне надежду, что, может быть, я сам умру, и тогда весь этот кошмар с материнскими похоронами пройдет мимо меня.
И однажды действительно после наставлений матери по поводу памятника на их с отцом могиле, мне так прихватило сердце, что мать вынуждена была вызвать мне скорую помощь. В предынфарктном состоянии меня увезли в больницу. Думал, что умру, не доеду до больницы, но я почему-то не умер. Даже досадно было. Пока умирал, казалось, что вот-вот настанет свобода, облегчение, я ждал смерти, ждал Христа с Его всепрощающей любовью. Я верил, что Христос тут же простит меня за все, утешит, примет в свои отеческие объятия, ведь я столько страдал, столько мучился. Можно сказать, что я жил в аду, и пусть я грешен, но Он должен простить меня, потому что Он все понимает. Но я не умер. Весь день врачи крутились вокруг меня, а к вечеру мое состояние стабилизировалось. Меня положили на свободное место в общую палату напротив окна. Было уже темно, в палате все спали, с улицы падал свет от фонарей, и я смотрел на качающиеся тени деревьев на голой стене.
А на следующий день ко мне приехала мать. Увидев ее, я так разволновался, что у меня снова заболело за грудиной. Мать перепугалась, позвала врачей. Мне сделали укол, а мать попросили пока не приходить ко мне. Но она приходила, и хоть ко мне ее не пускали, я узнавал о ее приходе по каждодневным передачам.
Через неделю мать все же стали пускать. Она стала приезжать каждый день, привозила мне домашнюю стряпню, с жалостью смотрела на меня. Наши роли кардинально поменялись. Теперь я был при смерти, думал о скорой смерти, а она играла роль утешителя. Но я чувствовал, что мне было бы спокойней, если бы она не навещала меня. Меня тяготило ее присутствие, ее участие в моей жизни. Казалось, что я связан по рукам и ногам ею. И я верил, что и после моей смерти она не оставила бы меня в покое, а придавила бы мою могилу тяжеленым памятником, а похороны бы мне устроила по высшему разряду, с приглашением всех соседей, всех сотрудников с ее бывшей работы, сотрудников с моей настоящей работы. Сама бы она очень скорбела, здоровье ее бы подкосилось, но она бы продолжала жить, жить, жить...
Меня удивляло то, что приезжая ко мне сейчас в больницу, она выглядела практически здоровым человеком. Суетилась, готовила мне еду. Кажется, в моей болезни она нашла смысл своего существования, и это взбодрило ее, заставило двигаться, жить, а не ныть. Сам же я представлялся себе безвольным инвалидом, марионеткой, которая не может владеть своей жизнью. Мне вспоминались слова Сони о том, что душа невротика – это подобие тоталитарного государства, где тираны-правители издеваются над подданными. То есть человек сам издевается над собой, страдает, но никак не может выйти из этого своего угнетенного состояния. В моей голове сложилось, что мать нужно утешать, решать ее проблемы, потому что она несчастна, потому что страдает. Моя собственная жизнь отошла на задний план. Все это я видел, понимал, но мне казалось, что у меня нет выбора. Разве мог я оставить мать, когда она болела? Не мог, хотя при этом ощущал, что отдаю свою жизнь ей на съедение. Я не воспрещал ей поедать мою жизнь, потому что видел, что ей это нужно, что без этого ей совсем станет плохо. А если плохо ей, то плохо и мне. Я не мог видеть ее в угнетенном состоянии. И сейчас, когда она взбодрилась из-за моей болезни, когда у нее появился смысл в заботе обо мне, я, не смотря на свою болезнь и смертельную тоску, чувствовал радость за нее. Мне нравилось, что она такая деятельная и бодрая. Да, мне это нравилось, но в тоже время, что будет со мной? Я терял жизнь, терял себя и все больше погружался в безвольное существование, где степень моей беспомощности обратно пропорциональна материнской бодрости.
После выписки из больницы, я снова приступил к своей адвокатской деятельности, но теперь мне нужно было постоянно принимать сердечные лекарства, соблюдать диету. Мать взяла мое здоровье под свой контроль. Следила, за моим питанием, покупала мне таблетки. Она действительно находила во всем этом смысл своей жизни, и я, видя это, терпеливо переносил ее заботы обо мне.
После болезни, я как-то по-другому стал воспринимать жизнь. Раньше я жил надеждой на любовь, на счастье, а теперь надежда эта во мне умерла совсем, по крайней мере, мне так казалось. Я просто жил. Жил, не анализируя ничего, не стремясь ни к чему. Ездил на работу, смотрел телевизор, принимал заботы матери. Тихое, спокойное, размеренное существование было похоже на сон. В глубине души я был недоволен своей жизнью, но это недовольство старался не замечать. И ведь и вправду, на что мне жаловаться? Я работаю, хорошо зарабатываю, мать успокоилась, про свои похороны перестала говорить. Мы живем с ней в полном достатке.
Часто мне казалось, что это только затишье перед бурей, что скоро все это кончится и будет что-то такое похожее на лавину, которая сметет все на своем пути. А может быть эта лавина будет только в моей душе и тогда мое, словно висящее на волоске сердце, оторвется и я, увлекаемый потоками судьбы, унесусь из этой жизни, оставив позади мать и всю мою боль.
;
Глава 8
Золотая осень в том году почему-то особенно трогала мою душу. Мне нравилось после работы идти по скверу, шурша листьями, и вдыхать осенний прозрачный воздух. В один из таких дней я забрел в незнакомый двор среди девятиэтажек и шел, созерцая голубое небо над домами, любовался разноцветной листвой деревьев и чувствовал покой и умиротворение. Последнее время я часто впадал в такое состояние созерцания, когда улетал душой куда-то далеко-далеко от всего мира и находился, будто в другом измерении. На дне души моей как всегда лежали печаль и боль, но я так свыкся с ними, что не обращал на них внимание.
В том дворе, куда я забрел, никого не было, лишь несколько детей играли в песочнице. Я присел на лавочку у детской площадки и словно отключился от всего земного. Возле меня шелестели листвой тополя, а я сидел без мыслей, без чувств, погруженный в какое-то тупое умиротворение. Где-то за домами звонил церковный колокол. Как же я давно не был в храме! Но меня не тянуло туда, и потребности в церковных молитвах не было. Я чувствовал охлаждение в вере. Церковный мир, иконы, службы перестали меня удовлетворять. В исповеди и причастии я больше не видел никакого спасения, потому что совсем запутался в понятии греха. Мне надоело каяться в ненависти к матери и в то же время молчать о чрезмерной чувствительности к ней. Жалость к матери, это ведь хорошо, это так и надо, а ненависть – это плохо. Но сам я давно уже понял, что моя чрезмерная жалость и беспокойство о матери – это ужасно, а не хорошо. Именно это чрезмерное беспокойство и реагирование на ее эмоции и вызывают в моей душе ненависть к ней, так как лишают меня воли, и совершено обезличивают.
Я был молод, но чувствовал себя стариком, у которого впереди больше ничего не будет. Будущее было для меня покрыто туманом, настоящее проходило, словно во сне, а прошлое казалось мне сплошной патологией. Все у меня в жизни было сикось-накось, а последняя любовь до сих пор вызывала недоумение и растерянность. Соня была такая искренняя, такая открытая, и как же так случилось, что стоило мне…
– Коля! – крикнула девочка в песочнице, прервав мои мысли. Я вздрогнул от неожиданности и посмотрел на детей.
– Да, Коля, что ль! – снова позвала девочка. – Хватит уже башню строить! Давай играть!
Она стояла над пацаном лет четырех-пяти, а тот усердно возводил башню, втыкая в нее багряные листья рябины.
– Еще чуть-чуть! – миролюбиво попросил пацаненок. Второй мальчишка, такого же возраста возил большой игрушечный КамАЗ нагруженный песком. Девчонка стояла с куклой на руках, и вид ее напоминал недовольную мамашу с дитем, которая сердится на непутевого мужа.
Мне вообще нравились дети, и потому я всегда засматривался на них. У детей все так просто, нелогично и смешно. Вот и сейчас я невольно засмотрелся на ребят, на их наивные лица. Девочка была постарше мальчиков и потому командовала ими, как хотела. Мальчишки ей безропотно подчинялись. У одного из мальчишек, того, что звали Колей, из-под шапки торчали светлые волосы, на лице темнели черные глаза, и он мне очень напоминал меня в детстве. Другой пацаненок напоминал мне школьного друга рыжего Серегу, женившегося на Инне. У того тоже были рыжие ресницы и веснушки по всему лицу.
В это время со стороны одного из подъездов раздался какой-то шум. Я задумчиво посмотрел туда и остолбенел. Прямо сюда, на детей, неслась огромная немецкая овчарка. Мужик с поводком в руках, отчаянно кричал ей что-то. А дети, ничего не подозревая продолжали спокойно играть. Собака неслась прямо на них. Я словно в замедленном кино видел ее оскаленную пасть, слышал ее злобный рык. Вот она совсем близко, вот раскрыла пасть, чтобы схватить черноглазого пацаненка. Не помню, как я оказался возле детей, только помню, как сунул свою руку в пасть собаке. Овчарка с остервенением вцепилась мне в запястье. Сквозь куртку я почувствовал боль, кости мои хрустнули. Эта гадина явно повредила мне что-то в руке.
– Бегите скорее по домам! – крикнул я замершим от неожиданности детям. Кажется, эти дурачки даже испугаться не успели, но услышав мой крик, бросились врассыпную.
Подбежал бледный хозяин овчарки:
– Альма, фу! Фу, я сказал! – прерывающимся от бега и волнения голосом, рявкнул он. Собака разжала челюсти. Моя рука наконец-то оказалась на свободе.
– Сильно она вас? – обеспокоенно спросил он, цепляя к ошейнику собаки поводок. – Может быть, вас в травматологию отвезти? Здесь недалеко!
– У вас опасная собака, ее нельзя просто так выпускать, – не отвечая на его вопросы, сказал я.
– Да это у нее течка сейчас, – примирительно заявил хозяин. – Я ее вязать водил, а ей кобель не по нраву пришелся, вот она и взбесилась. Самого кобеля чуть не загрызла, от меня сбежала и вот вам досталось. А так она добрая!
Я задрал рукав и увидел, что рука моя распухает на глазах, а там где были зубы собаки, багровели внутренние кровоподтеки. Пальцами было больно шевелить. Еще мне этого не хватало.
– О! Как она вас! – виновато воскликнул хозяин овчарки. – Давайте я вас все-таки отвезу в больницу!
– Слушайте! – раздраженно сказал я ему. – Идите вы со своей псиной! Оставьте меня в покое!
Я сел на лавочку, чувствуя, что голова моя закружилась, а в сердце возникла знакомая боль. В правом кармане куртки у меня лежали сердечные таблетки, и я здоровой левой рукой полез за ними, что было не совсем удобно.
– Что-то вы побледнели, вам плохо? – не успокаивался собачник.
– Нет, мне очень хорошо, – язвительно ответил я ему.
Со стороны дома в это время послышалась ругань и крики. К нам приближалась группа из нескольких женщин. Они были очень злы:
– Мы сейчас милицию вызовем! Кто вам позволил распускать здесь собак? А если бы она детей покалечила? Немедленно убирайтесь отсюда! – истерично кричали они.
Собачник, наконец, оставил меня и поспешил ретироваться со двора. Женщины приблизились ко мне и стали дружно благодарить меня за спасение их детей. А я все пытался из правого кармана достать левой рукой таблетки.
– Коля! Ты?! – сквозь общий гвалт услышал я и, подняв глаза среди группы женщин увидел... Соню! Она смотрела на меня своими чудесными зелеными глазами. Все вокруг меня перестало существовать. Женщины галтели, подбежали любопытные дети, но я видел только это дорогое лицо, на котором отображалось столько чувств! Радость, нежность, отчаяние, любовь... Я в смятении, в полном недоумении смотрел на нее и не понимал, почему она так смотрит на меня.
– Где же ты был? Я так ждала тебя! – почти одними губами произнесла она, а мне показалось, что разлуки в пять лет не было, что мы только вчера с ней были вместе.
– У мамы был инсульт… Я звонил тебе, ждал твоего звонка...
– Я знаю! Я уронила сумку с телефоном и твоей визиткой за борт. Я бы нашла тебя, но не знала твоего адреса… – снова одними губами сказала она.
– Я приходил к тебе домой, тебя не было, а я увидел тебя с парнем... Я подумал, что ты… Что у тебя все хорошо и ты меня забыла.
– Но я ждала тебя! – горько воскликнула она. – Я так тебя ждала! И я не любила кроме тебя никого, и не забывала тебя! Как ты вообще мог подумать обо мне после всего… После такого...
У меня похолодело все в груди. Она меня любила, ждала, но так же как я пребывала в неведении, потому что ее телефон утонул в Волге.
– Коленька, малыш, иди сюда! – позвала Соня, и к ней подошел знакомый мне пацаненок с черными глазами и светлой челкой. Я посмотрел на него, на его сбившуюся набекрень шапочку, чумазую мордаху и вдруг понял, от чего это он так меня в детстве напоминал. Я изумленно переводил взгляд с него на Соню, а та стояла, и глаза ее заблестели от слез.
– Да, Коля, это твой сын. Наш сын, – дрожащим голосом сказала она.
На меня напал столбняк. Я застыл, молча глядя на хорошенькое личико пацаненка, а перед моим внутренним взором пронеслись последние мои пять лет, такие мрачные, такие тяжелые пять лет. А ведь все могло быть иначе. Ну почему я тогда не подошел к ней, когда она шла с тем парнем? Почему все решил за нее? Да я просто невозможный идиот! Как я мог оставить ее? Почему не боролся? Почему упустил свою любовь? Нерешительный, безвольный человек, да что же я...
– Дядя, а тебе больно? – глядя на мою распухшую руку, спросил Коля.
«Она назвала его моим именем! – словно молния пронеслась в моем мозгу мысль. – Она его назвала так же как меня!»
– Ты ведь спас его! – с нежностью сказала Соня. – Если бы не ты, то овчарка... Мама Светы все видела, как ты...
– Да! – воскликнул малыш. – Она на меня хотела прыгнуть, а дядя ей руку в зубы – раз! И все!
Я изумленно разглядывал Колю. Мой малыш, мое детище...
За спинами женщин показался огромный парень в спортивном костюме. И я узнал в нем того самого парня, из-за которого пять лет назад упустил Соню. С видом собственника он подошел к Соне, положил руку ей на плечо:
– Что случилось? – спросил он. Соня вздрогнула, подняв на него свои чудесные глаза.
– Овчарка чуть Колю не загрызла, но вот этот парень спас его, – ответила она, а я смотрел, как мой сын доверчиво взял незнакомца за руку. «У них самая настоящая семья! – подумал я. – Знает ли этот парень, что Коля не его сын?»
Сердце мое снова дало о себе знать болью за грудиной. Я снова попытался здоровой рукой достать таблетки из кармана.
– Спасибо вам большое! – обратился ко мне Сонин муж. – Может быть вам нужна помощь? Что у вас с рукой? Здесь недалеко травматологический пункт.
– Не беспокойтесь, – как можно официальней сказал я, вытащив, наконец, спасительные таблетки. – Все хорошо.
Я встал с лавочки, давая понять, что разговор окончен. Соня в отчаянии устремилась было ко мне, но я остановил ее взглядом:
– Все хорошо. Прошу вас, не беспокойтесь!
Отчаяние Сони сменилась растерянностью, а женщины вокруг продолжали галдеть на тему «Опасности на каждом шагу». Не оглядываясь, я пошел вон из этого двора, и, наконец, сунул в рот сердечную таблетку.
В травматологии выяснилось, что собака повредила мне сухожилия. Мне сделали тугую повязку, и я все же смог на своей машине доехать до дома. Мать при виде моей перебинтованной руки, кинулась с расспросами, я что-то отвечал ей, но все мои мысли крутились вокруг Сони и моего сына. Казалось, что я спал, спал, но вот проснулся и ужаснулся, сколько всего мною было безвозвратно пропущено, упущено, потеряно, и все это мне никогда не вернуть. Лица Сони, ее мужа и сына так и стояли перед моим мысленным взором. Вместо меня какой-то чужой парень растил моего сына. А самое главное сама Соня! Она любила меня, только меня, да и сейчас любит, и я ее люблю, но вся наша неземная любовь исковеркана, безжалостно растоптана и кем? Мной. Я сам во всем виноват. И что теперь? Продолжать тупо жить без целей, без желаний, жить возле матери, занимающей слишком много места в моей жизни?
– Сыночек, ну что же ты ничего не ешь? – донесся до меня словно через пелену голос матери. Я понял, что сижу за кухонным столом и смотрю в одну точку, а мать суетиться возле меня, заглядывает мне в лицо. И чего ей надо от меня? Зачем вообще она? Что за противоестественный тандем сложился у нас с ней? Словно со стороны я увидел себя такого полубольного и несчастного и ее нервную, беспокойную, истеричную и тоже полубольную и несчастную. Наша жизнь с нею – это сплошная патология и противоестественность. И вот сейчас мне так плохо, а она со своим беспокойством... Как же ее безумно много! Как много ее кругом! Как ее безнадежно много!
Ничего не говоря, я встал и пошел в свою комнату, мать шла за мной по пятам, но я, войдя к себе, закрыл дверь перед ее носом и повернул замок. Она долго стучалась ко мне, а я удивлялся, насколько назойлива и приставуча все-таки моя мать. Даже удивительно, как это я столько времени живу с нею и еще не сошел с ума.
Всю ночь я просидел у окна, чувствуя то отчаяние, от которого хотелось выть, то апатию. Полные любви глаза Сони не выходили у меня из головы. Как же мне нужна была ее любовь! И как мне хотелось излить на нее свою нерастраченную, запрятанную глубоко в сердце любовь. Вся моя жизнь теперь казалась мне мрачным сном, глупостью, которой не стоит вообще быть. В любви мне сейчас виделось высшее благо, стержень жизни, смысл, опора, основа, но я был лишен всего этого. И потому мне казалось, что я нечто бессмысленно гонимое ветром. При чем, ветер этот создает моя мать. Как никогда моя ненависть к матери достигла такого предела, что я готов был вывалить на нее все, что накопилось у меня за всю мою жизнь, но я чувствовал бессилие перед нею. Я был бессилен, потому что, несмотря на мою ненависть, продолжал жалеть ее, и мне казалось невозможно причинить ей боль. Ведь с самого детства ее боль была и моей болью. И если будет плохо ей, то и мне будет плохо. Это было похоже на западню, ловушку, в которой я прожил всю мою жизнь. Да, мне хотелось жить, любить, растить детей, заниматься любимым делом, но я сам готов был от всего отказаться, лишь бы матери было хорошо, лишь бы только она была довольна. Мать сейчас мне представлялась такой огромной, занимающей все мое жизненное пространство, вытесняющей меня из этого пространства, и при этом я добровольно отдавал ей всего себя, свою жизнь. Отдавал. Потому что ей нужно было это.
Утром мать снова начала стучать в мою комнату, и я открыл ей. Открыл и сел снова к окну. Я видел, как она что-то говорила мне, суетилась возле меня. У меня же в душе было одно: жизнь не стоит того, чтобы жить. В уме я перебирал всевозможные способы суицида. Можно вскрыть вены, напиться таблеток, броситься под поезд, спрыгнуть с крыши, повеситься...
Мать стала трясти меня за плечо, а у меня перед глазами разыгрывались картины моей смерти. Вот я выхожу на трассу, и меня сбивает машина. Господи! Какое блаженство не жить!
Я слышал, что мать звонит куда-то по телефону, потом увидел возле себя врача в белом халате. Он мне сделал укол. Мать поспешно складывала мои вещи в сумку, а потом меня повезли в больницу. Покорно я выполнял все просьбы матери и врача, а в голове моей было только одно: жизнь не стоит того, чтобы жить.
Меня привезли в клинику неврозов. Сразу же мне назначили медикаментозное лечение. Я пил таблетки, получал уколы, мать почти каждый день приезжала ко мне. Но то напряжение в душе, та боль, что терзала меня изнутри не уходила. Суицидные мысли продолжали преследовать меня. Попытки врачей поставить меня на ноги я сначала воспринимал с надеждой, а потом со скепсисом. Медикаменты мне совершенно не помогали. Во мне окончательно погасла вера во что-то светлое, хорошее. Все вокруг казалось мрачным, недостойным, темным. Православие с его великолепием и благодатью виделось мне вымышленным, далеким от реальности миром. Миром, в котором тебя постоянно призывают к добру, и ты силишься творить это добро, и думаешь, что творишь его, но потом оказывается, что это добро не добро, а гадость какая-то. Ведь для матери я всегда был хорошим понимающим сыном, но если бы она только знала, сколько ненависти у меня к ней в душе от того, что я такой хороший сын, но при этом никчемный человек. Любовь, мечты – все прошло стороной мимо меня, от всего я готов был отказаться, лишь бы маме было хорошо. В итоге я полностью разграблен, опустошен и не хочу совсем жить. А она приезжает ко мне, суетиться возле меня, такая бодрая, такая деятельная, всех врачей на уши подняла, но лучше бы она просто сидела дома, читала книги, смотрела телевизор и оставила бы меня в покое.
В палате, где я лежал было еще двое больных. Мы попали сюда почти одновременно, и у всех нас был один и тот же диагноз: реактивная депрессия. У одного, примерно моего ровесника, прогорел бизнес, а у другого, уже старого, умерла мать. Каждый был зациклен на своей собственной боли и первое время мы совсем не общались. И только после значимого для нас посещения психотерапевта, мы начали понемногу вылезать из своей скорлупы и разговаривать.
Первое мое посещение этого психотерапевта стало для меня настоящим откровением. Мне пришлось рассказывать ему всю мою жизнь, вспоминать разные неприятные для меня подробности. Он что-то записывал себе в блокнот, а я хоть и был сосредоточен на своих проблемах, все же успел хорошенечко разглядеть его. На вид ему было лет пятьдесят, волосы на голове густые и совершенно седые. Лицо приятное, мужественное, глаза проницательные. Он как-то сразу расположил меня к себе. Я чувствовал, что я интересен ему, а самое главное он понимал меня. Понимал, что со мной происходит. Священникам в храме я давно уже не мог сказать о своих проблемах, особенно о матери, потому что после разговоров с ними мне становилось совсем невыносимо на душе. В последний раз, когда я заикнулся одному из священников о матери, он сказал мне, что с больными людьми всегда трудно. И выходило, что я не имею терпения и ненавижу несчастную женщину, нуждающуюся в моей помощи. Но даже если священники и сочувствовали мне, и понимали, что мое кручение возле жалующейся, но продолжающей жить матери бессмысленно, я сам не мог понять, что же мне собственно со всем этим делать. Олег Николаевич (так звали психотерапевта) сразу же понял, что со мной происходит.
– Вы не подошли к девушке и не выяснили, что это за парень с ней, потому что привыкли к постоянному отвержению самого себя. Вы привыкли, что с вами не считаются, и ждут от вас постоянных уступок. Все это у вас из-за крайней степени созависимости с матерью. И эта созависимость повлияла и на все ваши другие отношения, с другими людьми, – сказал он мне, я же тогда впервые услышал этот термин «созависимость». – Личность матери, ее настроение, самочувствие для вас были всегда настолько важны, что вы постоянно жили и живете ее чувствами, ее настроением, переживанием. Ваша же личность при этом размылась, утратила свое существование. Вообще созависимость довольно опасная болезнь, так как в конечном итоге приводит к тому, что один живя жизнью другого, теряет при этом свою жизнь. Он утрачивает сам себя и находится в состоянии потерянности. Ваша мама страдала, и вы всю жизнь проникались ее страданиями. Ее страдания стали вашими и потому для того чтобы вам было хорошо, вы готовы были на многое лишь бы матери было хорошо. Не так ли?
– Да, так, но что же мне было делать? – вяло отвечал я. – Неужели нужно было быть черствым и не обращать внимания на ее слезы, на ее боль? Неужели нужно было оставлять ее больную в больнице, а самому бежать на свидание к любимой девушке? Как же так можно? И потом не должны ли мы отказывать себе во многом ради близких? Разве не должны мы реагировать на чужую боль? И Христианство учит нас идти на жертвы ради близких. Я, правда, уже отошел от церкви, но в душе остался верующим человеком.
– Но посмотрите, к чему привело ваше реагирование, – спокойно растолковывал мне Олег Николаевич. – К маме у вас ненависть, любимой девушке вы разбили сердце, вашего сына растит посторонний человек, а сами вы совсем не хотите жить.
Все это действительно было правдой, но я никак не мог понять, что же я должен был делать в то время, когда у матери был инсульт. Неужели мне следовало продолжать жить своей жизнью, когда ей было так плохо? А Соня? Она шла с парнем и все выглядело со стороны совершенно однозначно – она счастлива, она нашла мне замену.
– Дело в том, что у вас размыто представление о собственной жизни, о самом себе. Вы сосредоточены больше на матери, чем на себе. Вы могли нанять сиделку, могли попросить медсестру за дополнительную плату поухаживать за вашей мамой, а при встрече с девушкой, не обращая внимания на парня, который был с ней, надо было подойти к ней и выяснить все до конца. Но вы, видя других людей, больше сосредоточиваетесь на них и на их чувствах, чем на себе. Только дело в том, что никто не может со стороны оценить в достаточной мере чувства другого. Если бы вы четко ощущали то, что вы хотите, то наняли бы матери сиделку и спокойно занимались бы вашими отношениями с девушкой. И все было бы хорошо, и не было бы никаких недоразумений с вашей возлюбленной.
– У меня даже мысли не возникло, чтобы оставить мать на чужих людей! – с вызовом воскликнул я.
– Да, но при этом вы разрушили свою жизнь и жизнь любящей вас девушки. Вы сами виноваты в том, что несчастны. Вы давно потеряли свой путь и сосредоточились на жизни матери. Но каждому Бог дал свой собственный путь, и об этом каждый всегда должен помнить. Мы не можем угодить всем и каждому, но этого и не нужно делать. Главное идти своим путем. Вы вот Бога упоминаете, но ведь и Христос шел Своим путем и никогда не оглядывался на Мать. Он пришел на землю делать свое дело, и Он его сделал, но посмотрите, сколько страданий при этом перенесла Его Мать! Есть даже такая икона «Семистрельная». Семь стрел прошли Ее душу из-за того что Она страдала вместе со своим сыном. Но ни ропота от Нее не было, ни возражения. Она знала, что Ее Сын должен сделать то, для чего пришел в этот мир, и Сама Она имела дело жизни – помогать во всем Христу. И у каждого из нас есть какое-то дело, пусть не такое значительное, как у Христа, но есть. Мы должны понять, что это за дело и всеми силами сделать его, совершить. То, что при этом кто-то недоволен или кому-то наше дело приносит боль и дискомфорт – не наша проблема. Наша задача делать то, что нам дано от Бога. Этим мы и себе поможем и Богу угодим и другим людям принесем пользу. Ведь посмотрите, что в конечном итоге произошло с Богородицей. Она страдала, но все перенесла и стала Царицей Небесной. Сколько людей Ее чтут, сколько икон с Ее изображением в храмах. А представьте, если бы Христос очень реагировал на каждый Ее стон, каждый Ее вздох, каждую Ее слезинку. Он на крест бы не пошел. Понимаете? Если бы Христос был таким, как вы, Он не пошел бы на крест! – Олег Николаевич сделал паузу и в упор посмотрел на меня. – Он постоянно бы думал о том, что из-за Его распятия Матери пройдет душу оружие. И Он дело всей своей жизни не сделал бы. А Мать, видя, что он так беспокоится о Ней, преисполнилась бы благодарности к Нему и желала бы, чтобы Он всегда окружал Ее заботой и любовью. Для этого Она бы постоянно стонала, говорила бы о том, что может умереть. А Христос бы не спускал с Нее обеспокоенных глаз, но при этом чувствовал в душе пустоту от того, что не делает то самое важное, к чему призван. В конце концов, у Него возникла бы ненависть к Матери; Сам Он стал бы обычным человеком, а не Христом. А Мать Его из прекрасной святой Девы превратилась бы в жалкого энергетического вампира, питающегося энергией жалости и сострадания своего сына. Обоих их ждала бы погибель. Вот и вы, потеряв свой путь и отдавая всего себя матери, губите не только свою душу, но и ее, потому что приучили ее жить за счет себя. Вы отдаете ей свою жизнь, но маме это только в погибель, ведь неосознанно вы делаете ее своей убийцей.
Беседа с Олегом Николаевичем произвела на меня столь сильное впечатление, что я мгновенно вышел из состояния апатии и подавленности. Мои соседи по палате тоже после общения с ним словно вылезли из коконов. Мы все начали между собой общаться, рассказывать о своих проблемах, о своей жизни и о том, как много мы сами навредили себе.
Олег Николаевич пригласил нас посещать при клинике групповую психотерапию, которую проводил он и его ученики. Мы все втроем с большим интересом стали посещать эти занятия. Каждый раз я делал множество открытий для себя, вот только какое призвание у меня, какое дело всей жизни я должен делать я никак не мог понять. Чувствовал, что есть что-то такое, куда я смог бы направить все силы своей души, где бы я испытывал громадное удовлетворение и чувство исполненного долга, но пока никак не мог определить что это.
С матерью пока тоже все оставалось по-прежнему. Она часто приезжала ко мне, окружала меня заботой, вниманием, а я глядя в ее такое родное, такое милое лицо входил, словно в транс. Мне казалось, что я кролик, загипнотизированной удавом. Я смотрел на мать и не мог не реагировать ни на ее ласку, ни на ее жалобы. Она была такая родная, такая милая, такая одинокая, такая ждущая от меня тепла и понимания... После ее ухода я какое-то время пребывал в тяжелом состоянии потерянности и сильнейшей душевной боли. Групповая психотерапия окрыляла меня, вдохновляла на жизнь, но наезды матери все сводили к нулю, и я снова погружался во мрак. Олег Николаевич говорил мне, что иногда человеку полезно дойти до дна, чтобы начать действовать, как-то меняться:
– Вы уже на дне, вы поняли, в какой мрак попали, пора действовать.
И я был готов решимости действовать, но вот приезжала мама, и я снова чувствовал себя бессильным что-либо изменить. Ведь, чтобы жить, и жить полноценно, мне необходимо было вырваться из пут созависимости с ней. В моей голове уже созрел план действий, и я знал, что выйдя из больницы, я сниму квартиру и буду жить отдельно от матери, причем свой новый адрес ей не сообщу. Буду изредка звонить ей, чтоб быть в курсе ее жизни, но не больше. Если с ней что-то снова случится, я найму ей сиделку. Место работы мне тоже нужно будет сменить. Я понимал, что пришло время все это осуществить, но как только представлял реакцию матери на все это, то мне становилось плохо. Я то злился на нее, что она так привязана ко мне, то злился на себя, потому что чувствовал, что мне не хватает сил оставить ее из-за тревоги и беспокойства за нее. И все же это нужно было сделать, потому что то, как обстояло дело сейчас, было совершенно разрушительным для меня. Да и для мамы тоже. Пришло время выбирать: или я или она. И выбор этот был очень тяжел для меня. Я все больше понимал, насколько созависимость губительна для личности человека. Ты живешь чувствами другого, а свои чувства не осознаешь, и тот другой, словно съедает тебя заживо, при этом он не осознает, что уничтожает тебя. И ты сам, опустошенный и несчастный ищешь того, кто бы смог увидеть твои чувства, понять их, вернуть тебя себе, твою личность. То есть ты сам ищешь кого-то за счет кого смог бы обрести самого себя, восполнить свою пустоту. Мать восполняла свою пустоту за счет меня. А я пытался через любовь к женщине восполнить свою пустоту. Такие как мы не могут любить. В нас сильнейшая нужда, а тот, кто нуждается, не может ничего дать. И с Соней, по всей видимости, у меня была не любовь, а эта проклятая созависимость, и я в ее понимании и принятии искал самого себя. Но вот увидел ее с другим парнем, и понял, что ловить мне здесь больше нечего и ретировался. Если бы я действительно ее любил, то не ушел бы тогда, не поговорив с ней…
Меня очень волновал вопрос о моем призвании, деле моей жизни. Олег Николаевич говорил нам, что очень важно определить свой путь и целенаправленно идти по нему. Но я никак не мог понять, что мне нужно делать, к чему я призван. Мне не хотелось вообще ничего. С помощью психотерапии я, конечно, выходил из душевного мрака, но в душе все еще был дезориентирован, потерян. Я не понимал, что я хочу. Моя профессия, которую мне в свое время навязала мать, неплохо меня кормила, я привык к этой сфере деятельности, и мне не хотелось что-либо менять, хотя я и чувствовал постоянно какую-то неудовлетворенность. Олег Николаевич предложил мне в свободное от работы время заняться тем, что мне интересно. Я задумался о том, что мне интересно и снова понял, что мне вообще ничего не интересно. Во мне накопилась такая колоссальная усталость, что я с радостью бы сейчас просто умер. Соня с сыном сладким волнением будоражили мою душу, но я считал, что безнадежно потерял их. Соня замужем, все в ее жизни устоялось, а я что? Я отчаянно нуждающийся тип, который ничего не сможет дать ни ей, ни сыну. Самому бы кто дал. Нас учили на психотерапии самим понимать себя, свои чувства, свои желания и давать себе все, что нужно, не ожидая чего-то от других. У меня пока с трудом все это получалось. Я постоянно ждал от других понимания, ободрения, поддержки. Приезжала мать и я снова и снова подпадал под ее влияние и превращался то в ее спасателя, то сам ждал спасения от нее, при этом понимал, что мне приятна ее признательность, ее доброе расположение ко мне. И напротив если она была мною недовольна, то я не находил себе места и старался вернуть ее доброе ко мне отношение. И ведь так было не только с матерью. Я всегда со всеми хотел быть добрым, хорошим. Во мне была какая-то противная угодливость, желание всех кругом ублажать. Даже здесь, в клинике я так проникся делами обанкротившегося бизнесмена, моего соседа по палате, что пообещал ему свою юридическую помощь. Как я понял, он потерял свой бизнес, потому что его нагло подставили. У меня было желание помочь и другому соседу по палате, старику, похоронившему свою мать. Но здесь я был бессилен.
Мать у старика умерла в 92 года, а ему самому было 68 лет. Его судьба была очень сходна с моей, и я, глядя на него, думал о том, что если не изменю свое поведение, то меня ждет то же самое, что и этого деда. Он всю жизнь прожил с матерью, иногда у него случались романы, но они быстро заканчивались, чему очень способствовала его мать, не терпящая посторонних женщин в доме. Сам же он мать свою боготворил, она была у него главным человеком в жизни, никакие женщины не могли по значимости сравниться с ней.. Только однажды он решил противостоять матери и привел в дом беременную от него девушку. Мать ничего не сказала на это, но было видно, что она недовольна. Девушка стала жить с ними в квартире, но это длилось совсем недолго. Как-то пришел он с работы, а девушки и след простыл. Он хотел найти ее, но у матери случился сердечный приступ. Приехала скорая помощь, увезла ее в больницу, он был все время при ней, а она ему постоянно внушала, что та девушка не любит его, что ребенка, возможно, нагуляла, и что вообще, если женщина любит, то никогда не уйдет. И он поверил матери. Так и прожил с нею всю жизнь, боготворя ее и ненавидя одновременно. Она постоянно говорила ему о том, что она уже старая и вот-вот ее разобьёт паралич, и он должен будет ухаживать за ней. Он много лет жил в ожидании ее паралича, сам за это время перенес два инфаркта, а она умерла быстро в один миг, от остановки сердца в 92 года.
– Я все ждал, что вот-вот ее разобьет паралич, а она упала, когда на кухне цветы поливала. Просто упала и лежит, – рассказывал старик. – Я подбежал к ней, а она уже умерла.
При этом он плакал, и все ему казалось, что он недостаточно был к матери добр, недостаточно внимателен. А я никак не мог понять его. Чего он так убивается? Мать сломала ему всю жизнь, а он еще жалеет ее. Себя бы лучше пожалел. Выглядит в свои 68, будто ему все 90. Совсем дряхлый.
Но в то же время его история заставила меня еще больше задуматься о том, что мне не следует жить с матерью, не стоит так уж концентрироваться на ее жизни и болезнях. Иначе я или в петлю полезу, или стану таким же преждевременно состарившимся, никчемным человеком, как этот старик.
Пролечившись в клинике, я выписался, вышел на работу, но раз в неделю продолжал посещать при клинике психотерапевтическую группу. Петр, бизнесмен, которому я обещал помочь, тоже посещал эту группу. Мы с ним часто виделись, общались, а вот старик наш здесь не появлялся. Петр представил мне все документы своей фирмы, и я принялся за дело. Провел свое собственное расследование, выяснил, что фирму Петра действительно подставили конкуренты. Через суд я помог Петру вернуть практически все, что он потерял. Вообще в своей практике я много провел таких дел, но для Петра моя работа показалась каким-то чудом. Он не очень верил, что я смогу ему помочь, но когда у меня все получилось, он так ликовал, что даже предложил мне работу юристом у себя в фирме:
– Коль, давай, переходи ко мне! – с горящими глазами предложил он. – Я ведь полный профан в области законов, а тот юрист, что у меня работал, ничего не смог сделать для спасения фирмы. Мне нужен такой специалист, как ты. А уж я тебя не обижу зарплатой!
– Спасибо большое, но я вообще-то думаю о том, чтобы стать частнопрактикующим юристом, – смущенно сказал я. – хочу найти помещение под офис...
– Есть помещение! – воскликнул Петр. – Я тебе предоставлю его за мизерную цену. И если что, к тебе буду обращаться по делам фирмы. Пойдет?
– Конечно, пойдет! – ответил я, не веря в происходящее. – Ты еще спрашиваешь!
Кажется, жизнь поворачивалась ко мне светлой стороной!
– Мне бы еще квартиру где-нибудь снять, – задумчиво сказал я.
– Квартиру? – оживился Петр. – У меня знакомые коттедж продают небольшой.
– Ну уж ты загнул! – усмехнулся я. – Коттедж! У меня есть, конечно, деньги, но их не хватит на коттедж. Мне бы просто снять жилье, чтоб с матерью не жить.
– Да, я понял тебя, – кивнул Петр. – Просто, что тебе по квартирам мотаться, деньги тратить? Не лучше ли приобрести свое жилье?
Я вспомнил, что подобное мне уже говорили Инна с Серегой, когда я сбежал от Маши и искал квартиру. Да, квартирный вопрос назрел уже давно. Нужно было раз и навсегда решить его.
– Я могу дать тебе недостающую сумму в долг, а ты постепенно расплатился бы со мной. Без процентов, естественно.
В ту ночь я почти не спал, обдумывая слова Петра. А что? Почему бы и нет? Большую сумму за дом я уже сейчас могу внести, а остальную возьму у Петра.
Я ворочался, вздыхал, представлял, как выглядит коттедж, покрывался холодным потом при мысли о том, как я проверну все это и что будет с матерью. Ее реакции я боялся больше всего. Да и у самого у меня сжималось сердце оттого, что мне придется оставить ее одну. Но я помнил, что мне нужно сделать выбор: или я остаюсь с матерью и продолжаю медленно подыхать возле нее, или же ухожу и начинаю жить своей жизнью. Хотя к жизни я пока еще не очень стремился, но благодаря психотерапии и умирать уже не хотел. В общем, я решил сначала посмотреть коттедж, и если он мне понравится все ж купить его.
В выходные Петр отвез меня на окраину города к своим знакомым, посмотреть продаваемый ими дом. И когда я увидел коттедж и место, где он располагался, то просто влюбился во все это окончательно и бесповоротно. Коттедж оказался маленьким, из красного кирпича, и очень уютным. Издали он был похож на сказочный пряничный домик, обсыпанный снегом, как сахаром. Вокруг него все было белым бело. Деревья, кусты, каждая травинка были покрыты инеем. Сам домик располагался вместе с другими частными домами на возвышении, с которого открывался чудесный вид на покрытую пухлым снегом реку, на дачи, просторы. С другой стороны коттеджика был большой сад, а за оградой, за садом, стояло еще несколько частных домов плавно переходящих в степь.
От вида всего этого к моему горлу подкатил ком. Я не мог произнести ни слова. Только смотрел по сторонам туда и сюда и понимал, что не уйду отсюда пока не договорюсь о приобретении этого пряничного домика.
Групповая психотерапия помогала мне очень. Благодаря ей я словно вылезал из темной ямы на свет. Я все больше осознавал свои чувства, желания. Правда, пока мне не понятен был смысл моей жизни, но я был уверен, что обязательно найду его. В психотерапии я находил помощь и поддержку, а они мне были очень нужны, потому что я готовился кардинально изменить свою жизнь. Во-первых, я открыл свой адвокатский кабинет и уже начал работать с первыми своими клиентами, во-вторых тайно готовился к переезду в купленный мною коттедж.
Мать моя совершенно ничего не подозревала и была безмятежна. О своей новой работе я ей ничего не говорил, о новом доме тоже. Но как же тяжело было мне смотреть каждый день в ее глаза и знать, что скоро нанесу ей такой страшный удар. Олег Николаевич говорил мне, что нужно быть готовым к тому, что маме моей станет хуже, что нужно перенести ее ухудшение, чтобы и мне и ей потом стало лучше. И я вроде готов был к тому, чтобы все перенести, но мое сердце каждый раз сжималось при взгляде на нее. А она, ничего не подозревающая о моем уходе, в это время сделалась какая-то особенно трогательная в своем уютном домашнем халатике. Невольно я наблюдал за ней, как она суетится на кухне или, расположившись в кресле, смотрит телевизор.
Скоро я был уже совершенно готов к переезду, но все откладывал и откладывал его – никак не мог решиться оставить мать. Мой коттедж ждал меня, а я боялся распрощаться с прошлой жизнью.
Но вот однажды в субботу, мать сообщила мне, что на завтра она записалась к парикмахеру.
– А во сколько тебе к нему идти? – спросил я, удивляясь, что она вообще сообщила мне о парикмахере. Обычно она посещала парикмахера, не уведомляя меня об этом..
– К десяти утра, – ответила ничего не подозревающая мама.
Я принял это все за знак свыше и решил, что час моего ухода настал. На следующий день, как только мать вышла за дверь, я начал судорожно собираться. Достал чемоданы и стал закидывать туда все свои вещи. Руки мои тряслись, я чувствовал себя предателем, бегущим с тонущего корабля. Но я помнил слова Олега Николаевича о том, что если я отдам и всю свою жизнь матери, то ей и этого будет мало. Ей нужно учиться жить самой, без меня, без моего участия, иначе и моя и ее личность будут полностью разрушены. И все это вроде было правильно, но меня мучила сейчас мысль о том, не поздно ли моей матери учиться жить своими силами, ведь у нее возраст, болезни. Олег Николаевич говорил мне, что я сам виноват в ее болезнях, потому что провоцирую ее постоянно на жалобы. Я кидаюсь на каждый ее вздох, каждый ее писк, и она привыкла к такому эмоциональному реагированию с моей стороны. Нужно было рвать этот порочный круг. Если рядом с матерью не будет такого эмоционально откликающегося человека, как я, то она сама начнет меняться, начнет думать, как ей жить.
– Вы очень плохо думаете о матери, – не раз говорил мне Олег Николаевич. – Из ваших слов следует, будто мама ваша, это нечто беззащитное, неприспособленное и жалкое. Но как я понял, мама ваша обладает достаточной силой и напором, чтобы жить. Не надо плохо думать о ней. Думайте о ней хорошо. Думайте, что она достаточно умна и сильна, чтобы жить без вас. Мама ваша много выиграет, если вы выйдете из противоестественного союза с ней. То, что вы воспринимаете ее как хрупкое, жалкое создание, которое постоянно нужно спасать и утешать – все это только в вашей голове. Понимаете? Это детская установка. Заботиться о маме можно и на расстоянии, если уж вам так хочется этого.
– Да не хочется мне заботиться о ней! – возражал я. – Просто я боюсь за нее, и этот мой страх парализует меня. Если бы я был спокоен за нее, то жил бы себе спокойно, но я не могу избавиться от беспокойства за нее!
– Ну что мешает вам успокоиться? – восклицал врач. – Вам мешают успокоиться неверные установки в вашей голове по отношению к матери!
– Но здесь дело не только во мне! – снова возражал я. – Мама сама не отпускает меня. Она начинает болеть, умирать, когда я хоть немного, пусть и эмоционально оставляю ее, и как я могу спокойно жить, зная, что ей плохо?
– Конечно, она же всегда рассчитывает на вашу реакцию, на ваши эмоции, знает, что вас цепляют ее страдания и намеренно начинает страдать, чтобы вы крутились вокруг нее. А если бы вы решительно занялись своей жизнью и перестали бы реагировать на нее, то она, лишившись зрителя, сразу бы пришла в чувство и перестала бы «ломать комедию».
В общем, я понял, что мне необходимо уходить от матери, чтобы не провоцировать ее на жалкое «ломание комедии» и заставить ее жить нормальной жизнью. Я и сам видел, что Олег Николаевич прав, но как же трудно мне было разорвать этот порочный круг!
Я собирал свои чемоданы в полной решимости выйти из жалкой игры, но на душе было тяжело и неспокойно. Перед глазами моими стояло несчастное, растерянное мамино лицо. Я ведь с раннего детства так концентрировался на этом лице! Сколько всего я старался делать для того, чтобы на этом родном милом лице была улыбка и радость! Я старался изо всех сил, но все мои старания улетали в бездонную прорву. Маме всегда было мало моих стараний.
На диване я заметил мамин фланелевый халат, и сердце мое сжалось с новой силой. Неужели я смогу оставить ее одну? Ну как так?
– Ваша мама может жить сама, – вспомнились мне слова Олега Николаевича, – перестаньте быть для нее подпоркой!
«Да, действительно, – подумал я. – Разве мать моя беспомощна? Зачем я постоянно играю при ней роль «костылей»?»
Последняя мысль придала мне решительности. Я застегнул все свои чемоданы и стремительно вышел из квартиры. На кухонном столе осталась лежать написанная заранее записка, где я постарался, как можно мягче, объяснить матери свой уход. Уже в машине я почувствовал знакомую боль в сердце и поспешил принять сердечную таблетку.
– Мама, ну что ты? Конечно, я тебя люблю! Просто я взрослый человек и мне хочется жить своей жизнью! – я вел машину одной рукой и одновременно разговаривал с матерью по телефону. Это был ее третий звонок за этот день. С момента моего ухода прошла всего неделя, и эти семь дней показались мне кошмаром. Новый дом был прекрасен, но я не был счастлив, потому что все мои мысли были о матери. Она звонила мне, плакала, уговаривала вернуться:
– Ну и жил бы своей жизнью! – со слезами в голосе говорила она. – Чем тебе мать помешала? У меня ведь никого нет кроме тебя! Я так тебя люблю!
– Прошу тебя, мама! Не начинай! Я не хочу, чтоб ты меня любила такой жуткой любовью! Я задыхаюсь от этой твоей любви! Разве ты не видишь? – в отчаянии говорил я, но мать, казалось, не слышала меня. Ей очень хотелось донести до меня свои мысли, чувства.
– Нет, сыночек, я не могу не любить тебя! Ну как же? Ты для меня как Бог! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КАК БОГА!!!
– Мама да ты что! Это же не нормально! Твоя любовь для меня – обуза!
– Нет, сыночек, это не любовь моя обуза, а я для тебя обуза. Просто маленькому я нужна была тебе, и ты ласкался ко мне, а теперь нужда во мне исчезла и ты бросаешь меня. Это несправедливо...
– Но ведь все не так!
– Да так... – мама отключила телефон, оставив меня в совершенно растерзанном душевном состоянии.
Я подъехал к своему дому, вылез из машины и сильно хлопнул дверью. Внутри меня все кипело, хотелось швырнуть телефон об асфальт, чтоб он разбился, чтоб я больше не мог общаться с собственной матерью. И зачем я ей дался? Как можно любить своего сына, как Бога? Просто в голове не укладывается.
Я прошел в калитку и, не замечая красоты заснеженного дворика, быстро направился внутрь дома. Мне хотелось напиться и забыться. Я подумал, что если бы не мое слабое сердце, то я бы, наверное, давно уже спился. Очень мне хотелось заглушить свою внутреннюю боль, свое беспокойство, тревогу.
Я машинально разделся, принял душ, а потом просто бесцельно ходил по дому. В голове я продолжал беседовать с матерью, приводил ей аргументы, заставлял ее отпустить меня на свободу, просил ее заняться своей жизнью, а меня оставить в покое. Но я понимал, что мне все это нужно говорить не ей, а себе. Это я никак не могу успокоиться и оставить мать в покое. Пусть она умело манипулирует мною, вызывает к себе жалость и сострадание, давит на чувство вины, но в моих силах не поддаваться на все это, не реагировать. Моя собственная тревога заставляла меня переживать, реагировать, страдать. Я сам был сильно привязан к матери, и никак не мог определить для себя ту грань, где кончается моя забота о ней и начинается моя забота о себе. Я давно утратил связь с самим собой, а вот связь с матерью у меня очень сильна. Никаким усилием воли, ни силой разума я не мог преодолеть сильнейшее волнение за маму. Я прекрасно понимал, что происходит, но никак не мог ничего поделать с собой. Мама была обижена сейчас на меня за мой уход, и ее обида, словно острие ножа, терзала мне сердце. Мне казалось, что я нарушаю заповедь о почитании родителей, что я предаю ее. Мне было не то, что плохо, мне было совсем невмоготу.
Не в силах справиться с кошмаром в душе, на третий день я пошел в храм и рассказал все незнакомому священнику о своих проблемах с мамой. Пока рассказывал, был готов к тому, что священник сейчас будет укорять меня. Но батюшка мне сказал:
– Знаете, действительно есть заповедь о почитании родителей. И мы должны их чтить. Но чтить это не значит, что при этом мы должны подчиняться им во всем. Чтить – это значит признавать своих родителей. У вашей мамы есть крыша над головой, она получает пенсию, вы ей ко всему прочему помогаете. Она на ногах, сама себя обслуживает. Вы спокойно можете заниматься своей жизнью. Вот если бы мама ваша лежала парализованная, вот тогда конечно, а так...
– Я просто постоянно в страхе от того, что вот она там одна, что я сильно расстроил ее своим уходом. И еще мне постоянно кажется, что без меня с нею что-то случится. – С мукой в голосе сказал я.
– Все мы под Богом, и со всеми, в том числе и с вами может что-то случится. Просто вы забыли о другой заповеди, где говорится «Да оставит человек отца и мать и прилепится к жене...» Но оставлять родителей нужно не только, обзаводясь женой или мужей, но и в любом случае, когда начинаешь делать свое дело. Христос тоже оставил Свою Мать ради Своего Дела. Такова жизнь, что дети должны оставлять родителей...
– Но если они немощные и старые, что тогда? Тоже оставлять? – в недоумении спросил я.
– Как я понимаю, вы не можете жить сегодняшним днем. Сейчас ваша мама на ногах. Да, она пожилая, но не настолько, чтобы без конца опекать ее. Вы не обоснованно мучаетесь тем, что с нею может что-то случится. Не думайте о плохом. Думайте о хорошем! По крайней мере, сейчас я вижу, что именно вам, а не маме вашей нужна помощь. Вы одинокий человек, без семьи, без детей, и только заняты необоснованными страхами за мать. Вы совсем не доверяете Богу, не верите, что все мы ходим под Ним. Оставьте мать свою Богу, живите собственной жизнью.
Слова этого батюшки немного успокоили меня, а к самому нему я испытал уважение – не каждый священник может утешить во время невзгод. Но потом позвонила мама, и я снова погряз в чувствах вины и тревоги. Прошла неделя, потом вторая третья, но ничего не менялось. Все это изводило меня, и только после психотерапевтических занятий я чувствовал, что все делаю правильно и на какое-то время успокаивался.
Групповые занятия проходили один раз в неделю по средам. Помню, что прошел примерно месяц с момента ухода моего от матери. Я сидел на стуле у стены среди других людей, в ожидании начала занятия, и тихо беседовал с одной из женщин, которая тоже страдала созависимостью с матерью. Вообще я со многими здесь сдружился, многие мне стали очень близки. Мы все открывали на занятиях самое-самое сокровенное, что мучало нас, оказывали друг другу поддержку, делились чувствами. С этими людьми я понял, что не одинок в своем несчастье. Многие пережили еще большие муки, чем я, но сумели выкарабкаться. Глядя на них я верил, что тоже смогу выкарабкаться, буду испытывать желание жить. Я и раньше любил людей, а сейчас, заглядывая в их страдания, переживания, надежды, стал любить их еще больше. Ограниченность и узость моего мышления сменялись широтой взглядов. В этом мне помогли не только психотерапия, но и книги про созависимость, которые я теперь поглощал с жадностью. Эти книги были в основном американских авторов. В них приводились случаи из жизни, и я удивлялся насколько мы, русские, схожи с американцами. Те же проблемы, те же души. Под воздействием православия я долгое время читал только религиозную литературу, и у меня сложилось понятие о правильности нашей веры, о высокой духовности православных святых. Из этих книг выходило, что весь мир погряз в плотских страстях и только Русь Святая хранительница духовных традиций. Получалось, что мы, русские, и чувствительней и духовней и возвышенней всех вокруг, и вера у нас самая правильная. Мы избранные и спасаемся, а американцы гибнут в своих плотских страстях. Но вот вместо религиозных книг я стал читать психологические, и оказалось, что люди везде одинаковые, и где-то там, далеко в Америке, есть такие же, как я, зацикленные на ком-то, потерявшие себя, не понимающие своей жизни, совершенно потерянные. Многие из них были христианами, но я уже начал понимать, что никакая вера не поможет тебе спастись, если ты созависимый. Такие, как мы могут годами ходить в храм, исповедоваться и причащаться, верить от всей души, но никогда не станут наследниками Царствия Небесного. Мы не берем своего креста и не следуем за Богом, мы теряем свои души, проникаясь напрасными заботами о жалких нытиках. И что самое страшное, мы не видим, что гибнем, потому что нам кажется, что мы творим добро. Мы ведь забываем о себе, жертвуем собой, ради ближнего, но при этом не замечаем, что этот ближний уже давно не стоит на своих ногах, а сидит на нашей шее. Зачем ему самому стоять и ходить, когда так удобно кататься на чужом хребте? Настоящая же помощь – это когда ты помогаешь человеку встать и самому ходить, а не таскаешь его, надрываясь при этом и ропща.
Ожидая прихода Олега Николаевича, я беседовал с больной созависимостью Таней. Она была старше меня лет на десять, имела двух детей и мужа. Ее мать жила с ними. Вся жизнь этой женщины крутилась в основном не вокруг мужа и детей, а вокруг матери. Маме то одно нужно было, то другое, и бедная Таня только и занималась матерью, была озабочена ее душевным состоянием, физическим здоровьем. Мужа и детей она тоже постоянно вовлекала в заботы о матери. В общем, вся семья у нее была словно придатком бабушки. Все это получилось от того, что старшая сестра Тани в подростковом возрасте стала наркоманкой. Мама переживала за нее, а Таня переживала от того, что переживает мама. Сестру удалось вылечить, она потом и замуж вышла, и детей родила, но Таня так и продолжала опекать мать, тревожилась за нее, жалела, всю себя ей подчинила. А так как мужу она мало уделяла внимания, то он на стороне завел себе любовницу, стал поздно являться домой. У Тани начались нервные срывы, и ей пришлось лечиться в нашей группе. Она год отходила сюда, прежде чем у нее начались какие-то положительные сдвиги с матерью. Она очень радовалась каждому своему успеху, и сейчас рассказывала мне, как ей удалось, отдалить от себя мать и снова сблизиться с мужем, который, оценив обстановку, перестал встречаться с любовницей. Мне всегда нравилось слушать о победах загнанных жизнью в угол людей. Такие истории вдохновляли меня. Я слушал Таню и думал о том, что и у меня все будет хорошо, мать привыкнет, что я больше не с ней, успокоится. Меня поражало только то, что не одна моя мать, но и многие другие матери становились для своих детей самыми страшными людьми в их судьбах. Это наводило меня на мысль о том, что подросшим детям необходимо как можно быстрее уходить от родителей и желательно как можно дальше, лучше в другой город, чтоб освободиться от эмоциональной зависимости с матерью. В тот период мне все матери казались вампирами. Несчастными, ненасытными вампирами, питающимися жизнями своих детей, живущих не ради них, а за счет них.
Как-то Олег Николаевич рассказывал нам на одном из занятий о психологическом супружестве. Такое супружество может возникнуть, когда настоящая сексуальная жизнь у человека либо отсутствует, либо на очень низком уровне. Например, если супруги совершенно разные люди и им не о чем поговорить, но у них есть сексуальные отношения, то такие отношения всегда не полноценны, так как кроме прямого секса, нужно еще духовое родство, разговоры, восхищение, благодарность, заинтересованность, любовь. И вот если между супругами всего этого нет, то все недостающее они ищут на стороне. Женщине проще всего добирать недостающее душевное тепло и восхищение в детях. Отсюда сильная привязанность к ним. Дочь или сын могут неосознанно стать психологическим супругом одного из родителей. Это уродует детскую психику, отравляет жизнь. Даже брат с сестрой могут стать другу психологическими супругами. Между ними может быть сильная привязанность, задушевные разговоры, взаимное восхищение. При этом очень трудно понять что происходит, ведь о прямом сексе никто здесь и не думает. Но эмоционально, психологически два человека становятся как бы одним целым, очень чувствуют друг друга. Психотерапия помогает произвести «развод», чтобы отделиться, стать счастливым.
«Неужели я когда-нибудь смогу психологически развестись с матерью?» – думал я, глядя на тихо беседующих людей. Сейчас мне не очень верилось в это, потому что дело было не только в нашем психологическом супружестве с матерью, но и в моей тревоге за нее. Хотя, может быть «развод» поможет разорвать мне эмоциональную связь с нею и тогда и тревоги не будет? Но когда я смогу все это осуществить? Мне все здесь говорили, что я обязательно справлюсь, просто мне нужно все как следует осмыслить, понять, накопить.
В это время через открытую дверь из коридора послышался какой-то шум. Кто-то ругался, кричал. Люди на стульях оживились, некоторые повставали, вышли в коридор. Крики в коридоре не умолкали. Мне стало не по себе. Я никогда не любил разборок, разговоров на повышенных тонах. Что там происходит?
И тут в комнату ворвалась моя мать! Лицо ее пылало от гнева, движения были резки. Оказывается, это именно она создала в коридоре весь шум-гам. Увидев среди присутствующих меня, она зло сощурила глаза:
– Сидишь? – низким голосом, почти басом крикнула она. – Бессовестный! Еще в Бога верит! Вот Он тебя и накажет! Останешься на старости лет один-одинешенек! Вот тогда узнаешь, какого это! Эгоист!
Внутри у меня что-то оборвалось, похолодело, провалилось. Я с ужасом смотрел, как мать тычет в меня пальцем, а она все кричала и кричала, что я черствый, эгоистичный, оставил престарелую беспомощную мать одну. Лицо ее было искажено злобой, потоки обвинений так и лились на меня. А когда в комнате появился Олег Николаевич, то она сразу же переключилась на него:
– Это вы все со своей психотерапией! Вы во всем виноваты! – кричала она. – Учите людей бросать своих престарелых родителей! Но ничего! Это все вам аукнется! Ваши же дети оставят вас одного на старости лет!
Я видел, как многие с сочувствием смотрят на меня, но у некоторых на лицах было откровенное любопытство. Все это было отвратительно, я почувствовал, что мне перестало хватать воздуха, и я схватился за сердце. Мать сейчас выглядела совершенно неадекватно, и всем было очевидно, почему мне понадобилась психотерапевтическая помощь.
Разговаривать, что-то объяснять ей было бесполезно. Поэтому я просто встал и молча направился на выход, мать поспешила за мной. Под нескончаемый поток ее обвинений, мы вышли с ней из клиники и сели в машину. Всю дорогу мать то плакала, то обвиняла, то угрожала. Я подвез ее к ее дому, помог выйти и сказал:
– Мама у меня своя жизнь, и я хочу жить своей жизнью, а не твоей. И ты перестань цепляться за меня, липнуть ко мне, виснуть на мне. Живи своей жизнью.
– Но сыночек! – сменив жесткий тон на жалобный, произнесла она. – Как мне жить без тебя? Ведь всю жизнь я жила только тобой, ты так всегда меня понимал, утешал. И я ведь всегда была для тебя человеком №1. Я хочу, чтоб ты всегда был мне опорой и поддержкой, тем более, сейчас, когда я уже немощна и стара. Ведь я умру без тебя. Я не могу без тебя жить!
Я смотрел на ее несчастное, искаженное страданием лицо, и впервые, словно воочию видел в ней вампира. Ее мука была мукой вурдалака, которому жертва не дает добровольно пить свою жизнь. И ведь она действительно страдала, потому что привыкла получать с моей стороны сострадание, любовь, сочувствие, понимание. Но кошмар заключался в том, что ей всегда этого было мало. Ей нужно было все больше и больше. Ей нужно было, чтоб я посвятил ей всю жизнь. И все это только потому, что она без меня не может жить. А собственно, почему это она без меня не может жить? И почему я всегда считал себя ответственным за ее эмоциональное и физическое состояние? Все это идет из детства. Я почему-то очень сильно любил ее, не мог жить без нее, а когда умер мой отец, и она убивалась по нему, именно тогда я в полной мере проникся ее страданиями, и для меня с той поры самым важным в жизни стало ее душевное равновесие, ее покой. И сейчас мне было ее жаль, но я знал, что если поддамся на ее жалобы, то лишусь своей жизни, да и ей вред причиню. Поэтому я, ничего не сказав ей, просто сел в машину и уехал.
По дороге домой я думал о том, что таких мам как моя, очень трудно раскусить, ведь по виду это обычные женщины. Работают, хорошо выглядят, и вроде к детям хорошо относятся. Не алкоголички, не наркоманки, мужиков не водят – одним словом нормальные хорошие женщины. И это сбивает с толку. К алкоголичке или потаскухе можно чувствовать отрицательные эмоции. Но что делать с вечно несчастненькой, глубоко привязанной к тебе, любящей мамой? От такой захочешь – не уйдешь, а уйдешь, так чувство вины замучает. А несчастненькая мама превращается в грозно обвиняющее существо, которое взывает к совести и состраданию.
;
Глава 9
Наезд матери в клинику на несколько дней ввел меня в тяжелейшее душевное состояние. Я вспоминал, то ее гневные, обвинительные крики, то жалобы на то, что она не может жить без меня. Посещать психотерапевтическую группу я боялся, так как мать снова могла прийти туда. А без поддержки группы мне было тяжело переносить все это. Иногда мне казалось, что я очень жесток. Чувство тревоги охватывало меня, и воображение рисовало мне несчастную мать, что вот она болеет, что вот лежит при смерти, а рядом совсем никого. Одинокая, старая, больная. Хотя разве она такая уж старая? Крепкая еще тетка, просто ничего в жизни она не сделала, ничему душу не отдала, не достигала никаких целей. Все свелось лишь к нытью, жалобам и ожиданиям сочувствия с моей стороны. Какая ничтожная, жалкая у нее жизнь! Причем я сам способствовал ее такой жизни, реагируя, на каждый ее вздох. Я приучил ее питаться своим сочувствием. И теперь выяснилось, что ничего в жизни у нее нет, только я один со своей подпиткой. Конечно, ей теперь кажется, что без меня она не может жить. Но это ей только кажется. У нее сейчас ломка, словно у наркомана, но как ломка закончится, она, наконец, сможет увидеть что-то еще в жизни кроме меня с моим состраданием, сочувствием и пониманием.
Тем не менее, меня не оставляла тревога за нее, и я частенько после работы приезжал в родной поселок, чтобы посмотреть на свет ее окон. Это меня несколько успокаивало.
Так прошло еще два месяца, Я продолжал почти каждый день ездить к дому матери, чтобы убедится, что у нее все нормально. По телефону мы с ней не общались, потому что я просто-напросто заблокировал свой номер – она не могла мне дозвониться. Я весь извелся и уже изнемогал от того, что оставил мать одну. Вся психотерапия, которой я занимался пошла насмарку. Прежний образ мыслей снова овладел мною, и опять я вернулся к тому, от чего так долго пытался освободиться: жизнь матери, ее спокойствие и благодушие снова казались мне более важными, чем моя собственная жизнь и мое благодушие. К тому же я так и не понимал, зачем я вообще живу на этом свете. Я никак не мог понять свое призвание, свое дело, которому я мог бы отдать всю свою душу. Жизнь моя казалась мне глупой и никчемной. Я не мог понять, зачем я вообще живу. Бессмысленность жизни усилилась особенно после того, как одному из моих клиентов во время беседы со мной вдруг стало плохо. Я вызвал ему скорую помощь, но он, не дождавшись ее, умер прямо у меня в кабинете. Это был пожилой человек, тяжело переживавший из-за своего племянника, которого по глупости прописал у себя, а тот набрал кредитов и скрылся. Пожилой человек обратился ко мне за помощью, но я не успел ему помочь. Племянник теперь был обладателем его квартиры. Но дело не в племяннике, не в проблемах пожилого человека, а в том, что, увидев так близко смерть, я вдруг понял, что не нужно мне никого смысла этой жизни, никакого такого дела. Зачем вся эта самореализация и самоактуализация, если смерть приходит и вычеркивает все, на что ты надеялся. Все чаяния зыбки, а единственная правда в этой жизни – это то, что у этой жизни есть конец. Ну и что, что я страдал и мучился возле матери, может быть это и был мой узкий спасительный путь, и, пройдя его, я бы получил награду на небе. А сейчас, когда я хочу жить для себя, хочу понять, в чем смысл моей жизни, я схожу с узкого пути самоотречения и погружаюсь в мирскую жизнь, в мирскую суету. Но разве можно в мирской суете найти смысл своего существования? Разве можно во временном мире найти что-то великое и стоящее? Я вспоминал о монахах и отшельниках и проникался пониманием их жизни. Они ушли из этой суеты, покинули этот временный мир, чтобы быть уже сейчас в вечности. Однако и у монахов и отшельников были матери и некоторые матери категорично не хотели отпускать своих детей от себя. Сами мучились и детей мучили. Я удивлялся стойкости Феодосия Печерского. Мать его не желала расставаться с ним, но он проигнорировал ее слезы и стал монахом. И не один он такой. Другой святой, который стал столпником, тоже без согласия матери ушел служить Богу. Мать его искала много лет, пролила много слез, а потом нашла его и умерла у него под столпом. Перед смертью она просила его сойти со столпа к ней, но он не сходил... Но всем этим святым было легче – они знали смысл своей жизни, были уверенны в своем призвании быть с Богом. А я? Для чего я ушел от матери? У меня нет никакого высокого смысла, нет никакой высшей цели. А после того, как я в ожидании труповозки просидел полдня с трупом моего клиента у себя в кабинета, окончательно понял, что все мои поиски смысла в этой временной жизни бессмысленны. Даже если бы я захотел служить Богу, захотел бы посвятить ему всю свою жизнь. Как это сделать? Монашество, после того как мне о нем рассказала Соня пугало меня, а для отшельничества я имел слишком слабое здоровье. Да и как спокойно молиться, если где-то по тебе тоскует мать?
Все эти мысли приводили меня в отчаяние. Психотерапия стала казаться мне наукой мирской, совершенно земной. Мне же нужно было что-то духовное, вечное, в чем бы я находил смысл своего бытия. Просто молиться в храме, мне было всегда мало. Душа моя жаждала какой-то деятельности, но какой?
Часами я сидел в интернете, искал статьи о смысле жизни, о призвании, но они не помогали мне найти мой смысл существования. Священники в храме говорили, что смысл жизни каждого христианина – это стяжание Святого Духа. Нужно вести безгрешную жизнь, творить добро, молиться, верить и в этом смысл каждого христианина. Но за всеми этими словами для меня была пустота. Что значит стяжание Святого Духа? Почему-то мне сразу же вспоминалась сумрачная душа моей бывшей жены, ее строгие посты, постоянно мрачное, даже угнетенное состояние духа. Она бежала от жизни, и всякая мирская деятельность казалась ей суетой. Только пребывание в храме, посты и молитвы были для нее настоящим делом. Но я чувствовал, что мне нужна именно деятельность, а не только пост с молитвой, мне нужно было что-то земное, которое переходит в вечность, и вот этого я никак не мог найти.
Не выдержав душевных мук из-за матери и бессмысленности своего собственного существования, я снова стал искать помощи у психотерапевта. Позвонил в клинику неврозов.
– К сожалению, Олег Николаевич с понедельника ушел в отпуск, позвоните через месяц! – ответили мне в регистратуре.
Я сначала приуныл, но потом порылся в интернете и нашел себе другого психотерапевта. Он привлек меня тем, что кроме всего прочего (освобождение от эмоциональной зависимости, помощь в решении семейных проблем), обещал помочь найти смысл собственной жизни. А мне так хотелось понять, зачем я вообще живу, какое такое мирское дело, уходящее в вечность я должен совершить здесь, на земле.
Психотерапевта звали Вениамин. Он был пухл, рыхл, спокоен и добр. Я как-то сразу расположился к этому толстому добрячку, примерно моего возраста.
– У меня сильная созависимость с матерью, – начал я свой рассказ, а психолог сделал какую-то пометку у себя в тетради. И на всем протяжении моего рассказа, Вениамин постоянно что-то записывал, помечал. Мне понравилось, что делал он это серьезно, по-деловому, без капли любопытства.
– Я буду лечить вас через возвращение к прошлому, – сказал мне Вениамин, когда я умолк. – Вам будет очень тяжело, придется вспоминать многие неприятные моменты, но через это надо пройти, чтобы окончательно выздороветь.
Я поежился, услышав про неприятные моменты из прошлого и о том, что мне будет тяжело. Но может быть это мне действительно поможет?
Мы начали работать. Начались неприятные воспоминания. Вот я в яслях. Мама уходит и я один среди чужих мне детей и взрослых женщин. В душе моей потерянность, безысходность, отчаяние и недоумение от того, что мама сама привела меня сюда и оставила. Она всегда кидалась ко мне при малейшем моем недовольстве и вдруг оставила. Сама оставила, но как же так? И она оставляет меня снова и снова. Я смотрю ей в спину, и мне кажется, что вместе с нею уходит моя жизнь… Потом я вспомнил отца в гробу, мать рыдает… Она рыдает, и это так ужасно для меня! Я не могу видеть ее слезы! Мне страшно из-за ее слез. Человек, в котором я видел защиту и мог укрыться в его теплых объятьях, страдал. И у меня не стало защиты, не стало никакой стабильности и радости. В душе разруха, хаос, боль и страх, и негде укрыться от этих чувств. Я увидел все это так близко, будто это только что произошло, будто вся моя боль началась с самого начала. И теперь долгие, очень долгие годы я буду жить лишенный благополучия, защиты, покоя, радости, в этом вечном страхе за душевное состояние матери.
Вениамин, увидев, что я сильно дышу и готов впасть в отчаяние, сам вдруг испугался:
– Я вас сейчас научу одному упражнению, которое помогает в особенно трудные моменты! Смотрите, что нужно делать: кончиками пальцев вы сначала быстро-быстро легонько бьете себя над бровями, потом под глазами, потом одной рукой под носом, потом под подбородком... – Вениамин пухлыми пальцами, быстро-быстро начал постукивать себя в перечисленных местах. Движения его были быстры, и мне все это показалось странным и даже смешным.
– Ну что же вы? – нетерпеливо произнес психолог. – Давайте, начинайте! Над бровями, под глазами, потом под носом...
Я словно судорожный начал постукивать кончиками пальцев свое лицо в означенных местах.
– Давайте, давайте! Хорошо! А теперь пальцами одной руки постучите по большому пальцу другой руки. Теперь по мизинцу, по безымянному!
Быстрые постукивания показались мне такими чудненькими, что я не выдержав рассмеялся.
– Что? Что вы смеетесь? – спросил психолог Вениамин.
– Это странно выглядит, – ответил я, стараясь подавить свой смех.
– Ничего-ничего! – ободрил меня Вениамин. – Это очень хорошее упражнение! Вот прислушайтесь теперь к себе. Стало вам лучше?
Я прислушался к своей душе и действительно почувствовал, что боль улеглась.
– Да, действительно, мне стало легче.
– Вот видите! – обрадовался психолог. – Теперь и в жизни вы сможете использовать это упражнение. Как только почувствуете, что вам невмоготу, так сразу же начинайте похлопывать себя, начиная над местом над бровями и заканчивая указательным пальцем одной из рук.
– А если люди кругом будут? Они же меня за психа примут! – воскликнул я, представляя свои судорожные похлопывания при клиентах.
– Ну вы при людях не делайте это упражнение, а только когда вы один. В крайнем случае, можно выйти в туалет и там сделать упражнение.
Когда я уже уходил, Вениамин порекомендовал мне прочесть книгу Артура Янова «Первичный крик».
Уходил я от него в растрепанных чувствах, воспоминания теснились во мне. Несчастное лицо матери, моя детская концентрация на этом лице, мои страхи по поводу ее состояния воскресли с новой силой. Невольно я вспоминал групповые психотерапевтические занятия с Олегом Николаевичем в клинике неврозов, после которых уходил каждый раз окрыленный. Сейчас же мне было тяжело, больно, плохо. Но может быть мне это поможет?
За неделю я прочел в интернете книгу Артура Янова «Первичный крик». Смысл книги заключался в том, что когда пациент возвращается в прошлое, в свое детство, то он как бы меняет свое отношение к прошлому, видит его в другом свете, не таком мрачном, как ему казалось раньше.
В книге описывались многие случаи из жизни, и я, читая их, поражался, как много людей получило психические травмы в детстве не от кого-то постороннего, а именно от своих родителей. Жуткие страхи, тревожные расстройства, не умение строить отношения с другими людьми, проблемы в отношениях с противоположным полом – все это идет родом из детства, а виноваты в этом родители. Я вспоминал свою собственную мать и готов был подписаться под каждой буквой книги: мне казалось, что именно мать виновата во всех моих бедах, виновата в том, что я такой одинокий и несчастный. Именно она испоганила, исковеркала всю мою жизнь.
Однако, продолжая заниматься с Вениамином дальше, это резко-негативное отношение к матери ушло. С помощью специальных упражнений я осознал, что моя мать сама ранена, и потому по-другому жить не могла. «Хорошо, что у меня нет детей, – подумал я, после одного из занятий с Вениамином. – А то бы я им передал по наследству свою боль». Но тут же я вспомнил о Коле. Он ведь мой сын. Хотя я ведь его не воспитывал, а потому свое больное восприятие мира не мог передать ему. Впервые я был рад, что не я воспитывал Колю. Мне казалось, что внутри меня нарывающая рана, переданная мне от матери, которую я мог бы передать своим детям. И, слава Богу, что мне некому передавать. На тот момент мне казалось, что Сонин муж, воспитывающий моего сына, гораздо лучше, даже безопасней меня.
К Вениамину я отходил два месяца. Лучше мне не становилось. Наоборот, я все больше и больше проваливался в свою боль. Психолог уверял меня, что с каждым разом я должен буду чувствовать себя все лучше и лучше, но я чувствовал себя все хуже и хуже. Хотя я достаточно хорошо освоил упражнение по похлопыванию себя по лицу и пальцам. И, как только оставался наедине, так сразу же начинал эти судорожные движения, стуча себе над бровями, под глазами, под носом, по подбородку... Это упражнение действительно успокаивало, выводило из отчаянного состояния, но в жизни моей ничего не менялось. Я продолжал много думать о матери, и часто готов был забыть о себе, о своем призвании и вернуться к совместному житию с нею, лишь бы унять свою неумеренную тревогу о ней, лишь бы только видеть ее довольной.
Думал ли я о Соне и сыне все это время? Постоянно. Не раз я приезжал в тот самый двор, где спас от собаки Колю, в надежде увидеть его и Соню, но так больше и не увидел их. Первое время после осенней встречи с ними мысли о них такой невозможной болью стискивали мое сердце, что хотелось умереть. Покупка дома, отделение от матери, новая работа на время отвлекали меня от мыслей о них, но когда все устаканилось, то мне нестерпимо захотелось увидеть еще раз Соню с ее любящим взором, забавного Колю. Воображение мое постоянно преподносило мне картинки из жизни Сони. Вот она встретила меня, влюбилась, а потом я пропал. Вот она узнала о своей беременности... Одна, без поддержки, сама студентка. Как же она? Видимо с отчаяния она вышла замуж за того парня. Он, может быть, и не знает, что ребенок не его. А Соня? При встрече она с такой любовью смотрела на меня. Ни обиды, ни обвинений... И что же дальше? Неужели Соня потеряна для меня навсегда?
Как-то перебирая книги, я наткнулся в одной из них на картинки, которые нарисовал еще в институте, после посещения психолога. Сейчас они вызвали у меня улыбку. Вот я с большим гаечным ключом возле трактора, вот я иду по полю, вот чищу коровник, а вокруг меня бегают куры. Нет, мне совершенно уже не хотелось возиться с комбайнами и тракторами, ходить в промасленном рабочем комбинезоне. Вот по полю я бы прогулялся, а коровник чистить мне совсем не хочется, кур разводить тоже нет никакого желания. Странно, что я всего этого когда-то хотел. Хотя разве сейчас я вообще чего-то хочу? К работе юриста я привык, и порою даже чувствовал увлеченность, но душевная пустота все равно не отпускала меня. Казалось, что я постоянно иду мимо чего-то главного, важного. Вот если бы только знать, что за дело такое важное, имеющее высший смысл мне нужно сделать пока я живу. Что я должен делать? В чем сердцевина моего существования? Каков смысл моей жизни?
Посмотрев на следующую картинку, я ахнул: там был нарисован мой пряничный домик! По крайней мере, он был очень похож на дом, в котором я сейчас жил. Только в реальности не было никакого стога во дворе, никаких детей, валяющихся на этом стогу, и никакой зеленоглазой женщины, с которой у меня полная идиллия на картинке... А ведь эту женщину я нарисовал, думая о Соне. Это ее я рисовал.
Отложив картинки, я вышел на балкон, в волнении вдохнул весенний воздух. В саду моем летали пчелы, распускался абрикос. Я вспомнил слова Олега Николаевича о том, что когда хочешь чего-то сильно, то напиши об этом так, как будто ты все это уже имеешь. Опиши свои чувства, представь все это в своем воображении. А можно не писать, а нарисовать, а потом отложить все это и не заморачиваться, как это произойдет, просто верить, что Бог даст тебе все это. Некоторые люди из группы рассказывали удивительные истории, как им помогали такие упражнения получить желаемое и укрепляли их в том, что человек по вере может получить многое. Но я, когда рисовал картинки, не верил, что получу все это. Или верил? И как это я так угадал с коттеджем? Как будто его рисовал. Сюда бы еще Соню... Олег Николаевич говорил, что написать и нарисовать мы можем все, что хотим, но получим только, то, что действительно нам нужно, и получим так, как нужно, а не так как думаем. Но в любом случае получим только самое важное и лучшее. Видимо самым важным для меня был этот дом, но что мне в нем делать одному? А Соня может быть счастлива со своим мужем, хотя если счастлива, зачем сказала, что никогда никого не любила кроме меня?
– Ну что же вы? – нервничал психолог Вениамин. – Пора действовать, меняться.
Я смотрел на него, понимая, что не оправдываю его ожиданий.
– Скажите, – спросил я. – А когда я пойму, каков смысл моей жизни?
– Он внутри вас и вы его поймете, как только сбросите с себя все ложное.
– Мою созависимость с матерью?
– Установки, которые разрушают вас, как личность, которые не дают вам идти своим путем.
После последнего занятия с Вениамином, на котором я с ужасающей силой вспомнил, как я хотел сдаться и отдать всю свою жизнь матери, вспомнил обреченность и невозможность поступить иначе, мне стало особенно тяжело. Я понял, что не меняюсь. У меня не получалось отделить себя от матери. Я силился найти свой путь, идти за мечтой, но так и не понимал в чем мой путь, а мечты никакой у меня не было. Соня с Колей потеряны для меня навсегда. Хотя, наверное, так и лучше – им лучше подальше держаться от такого, как я. Мое одинокое существование в коттедже казалось мне бессмысленным и жалким, а тревога и вина перед матерью были невыносимыми. Тревога сводила меня с ума, а занятия с психотерапевтом постоянно напоминали мне о боли, о муках, которые находятся в душе моей несчастной мамы. Я осознал, что не могу меняться, что не получается у меня ничего. Психотерапевт разочарованно повторял: «Ну что же вы?» И мне он казался бессильным и слабым. Я был разочарован и сломлен. «Я ничего не могу! У меня ничего не получается!» – бесконечно крутилось в моей голове. А оставленная мною мама, может быть сейчас больна, может быть ей нужна помощь. И мне хотелось немедленно увидеть ее, чтобы убедиться, что с нею все в порядке, но в то же время я не хотел ее видеть, не хотел видеть никогда, хотелось свободы от всех тревог, мучающих меня из-за нее.
Помню, как в тот день я пришел от психолога Вениамина в полном отчаянии. Я понял, что психотерапия мне не помогает, а сил у меня совсем не осталось. Страшные картинки так и проносились в моей голове. Мертвая мать, похороны, памятники, ограды, поминки, хотя смерть ее не так страшила меня, как ее тоска по мне, ее неприкаянность без меня, потерянность... Я не мог больше нянчиться с нею, но в то же время и собственное беспокойство за нее не мог выносить. Душа моя представляла на тот момент рану, которую раскрыли, расковыряли, но не зашивают, никак не обрабатывают, а только ковыряют и ковыряют ее, причиняя мне невыносимую боль.
Не в силах преодолеть эту боль, я достал упаковку фенозепама, высыпал в ладонь все таблетки и начал их глотать, запивая водой. Моя новая кухня, выходящая окнами в сад, будто удивленно спрашивала: зачем ты это делаешь? Ты же так радовался, когда сидел здесь за столом и смотрел на раскачивающиеся ветки яблони за окном! Вспомни картинки! На одной из них ты возле этого дома с любимой женщиной! Дом у тебя уже есть, будет и женщина! Подожди! Зачем ты прерываешь все это?
Ну уж нет! Дом, мечта, женщина, любовь – я не хотел больше ничего! Надоело надеяться, стремиться, хотелось просто отдохнуть, уйти, исчезнуть, раствориться. Все. Устал. Просто отдохнуть...
Часть вторая
Религиозный невроз
Глава 1
Сережа томно откинулся на подушку и почти тут же послышался его храп. Комок слез подкатил к горлу, невыносимое одиночество сдавило грудь, и Соня беззвучно заплакала. Темно, тихо, тоскливо... «Это был просто секс, – утешая, мысленно говорила она самой себе. – Просто секс и больше ничего». Почему-то эти слова всегда успокаивали ее. Любви нет, любовь существует где-то в другом месте, а у нее просто секс, и не стоит от секса ждать чего-то большего кроме физического удовлетворения.
За окном на небе ярко светил тоненький месяц, звезды приветливо мерцали в ночной тишине. Глядя на них, Соня постепенно успокаивалась, слезы перестали течь. В какой раз она гнала от себя мысли о том, что вся ее несчастная семейная жизнь – это плата за уход из монастыря. Ни любви, ни счастья, ни радости, только внешнее благополучие при внутренней обреченности на страдание... «Господи! Какой Ты злой!» – неожиданно для себя прошептала Соня, и от страха от такой наглости перед Богом, ее даже бросило в жар, а в животе все свело, провалилось. В сердцах она отбросила одеяло, накинула халат и подошла к окну. В доме напротив светились только несколько окошек, внизу фонари освящали уютный двор, где тихо шелестели листвой тополя. Соня подумала о том, что все годы после ухода из монастыря она тщетно пыталась доказать себе, что свободна от религии, от злого Бога, которого им навязывали в монастыре. Она пыталась доказать себе, что Бог добрый, что Он любит ее несмотря ни на что. Но сколько бы она ни старалась, постоянно в ее сердце, словно червоточина, была мысль о том, что она не может быть счастлива, потому что не выдержала, не вытерпела, не донесла чашу, отказалась, сбежала, предала... Умом она понимала, что глупо так думать, но глубоко в подсознании была согласна с тем, что достойна наказания и несчастья. Ей хотелось безусловной любви Бога, но в то же время чувствовала себя не достойной Его любви. И это собственное недостоинство из-за постоянно нарушаемых Божьих правил утверждало ее в мысли о том, что она заслуженно понесла наказание. Хотя внешне ей не на что было жаловаться. Муж не пьет, не курит, сын Коля вырос замечательным парнем. Можно было бы сказать, что уход из монастыря никак не отразился на ее жизни. Она работает, работой своей довольна. А то, что нет любви у них с Серёжей, так что ж? Многие так живут. Вот только что-то так пусто из-за отсутствия этой банальной любви, что жить не хочется. Вроде все хорошо, а на самом деле... «Вот если бы мне пока не поздно снова забеременеть, родить ребенка, – с теплотой подумала Соня. – У меня был бы снова смысл жизни». Она часто думала о возможности родить еще одного ребенка. Коля уже вырос, а у нее столько материнской любви осталось! Она еще троих смогла бы воспитать! Но как их рожать, если в голове на протяжении всей ее семейной жизни была мысль о том, чтобы уйти от мужа? Однако в последнее время, она как-то смирилась со своим существованием. Сейчас ее мучил вопрос только о беременности. Может быть, сегодня у них получилось и она забеременеет? Как же она этого хочет! Ей так нравилось растить Коленьку! Он был таким милым, и так был похож на мужчину, которого она когда-то любила! Правда, из-за появления Коленьки на свет, ей пришлось расстаться с институтом. Сначала взяла академический отпуск, думала, что через год продолжит учебу, но не продолжила. И это был ее сознательный выбор. Она не хотела расставаться с малышом ни на минуту.
– Сонечка, – не раз уговаривала ее свекровь. – Оставляй ребенка со мной и учись дальше.
Но Соне казалось невозможным, если она не увидит, пропустит что-то из жизни ненаглядного Коленьки. Ей хотелось видеть, как он ест, спит, играет, перебирает ножками, строит рожицы.
– Ты как клуша с ним! – недовольно говорил Сережа.
Но Соня не видела ничего предосудительного в своей любви к ребенку. Ей было интересно его растить, одиночество отступало, в душе было тепло, хорошо. Она испытывала прямо-таки наслаждение в обществе Коленьки. Она разлучалась ненадолго с сыном только по вечерам, когда уходила в фитнес клуб, чтобы провести там тренировки с клиентками. Сын в это время был у свекрови. Соне очень нравилась работа фитнес-тренера. Эта работа удовлетворяла ее потребность в общении, в собственной значимости и в то же время давала ей возможность постоянно быть с сыном. А быть с сыном было важно для нее, он был самым большим интересом в ее жизни.
Вздохнув, Соня подошла к кровати и, стараясь не смотреть на освещенное луной лицо мужа, легла в постель. Все же она успела посмотреть на Сережино лицо. Рот как всегда широко раскрыт, мерное, шумное дыхание... Даже во сне он, казалось, отталкивает ее, говорит всем своим видом, что она не такая, другая, чуждая ему, не своя. И сам он какой-то другой, чужой, не ее. Комок слез снова подкатил к горлу, на душу, словно тяжесть легла. «Я сама во всем виновата, – подумала Соня. – Ни заработать не могу, ничего... Всю жизнь завишу от мужа и еще и недовольна им. Дура, она и есть дура...»
И все же ей стало жалко саму себя. Жалко так, что хотелось выть. Но, может быть, у нее сегодня получилось забеременеть и тогда все изменится. Тогда ее жизнь снова обретет смысл и снова счастье войдет в ее жизнь. Детки – это так интересно! Так здорово! Вот только что-то она так устала… И лучше бы ей не ребенка рожать, а просто умереть...
Утром она проснулась под звуки колокольного звона, раздававшегося из-за домов. Этот звон, как всегда наполнил ее душу сладостью, неземным блаженством. Ее душа знала, какое духовное утешение можно получить в храме, когда, слушая церковный хор, совершенно отрываешься от всего мирского и улетаешь к вечному Богу.
Сережи рядом не было. Они сегодня с сыном уехали на рыбалку. «Какие молодцы, – подумала Соня, – ушли так тихо, что я даже не проснулась».
Она задумчиво посмотрела в окно. Голубое небо, звон колоколов, воскресный день... Она уже несколько лет не была в храме, но ее нисколько не тянуло туда. Хватит с нее этой гнобиловки, где постоянно нужно заслуживать Божью любовь, страдать, мучиться. У нее была в душе вера, и тот Бог, в которого она верила, любил ее просто так, ни за что. И Ему не нужно было доказывать что-то страданиями и муками. Ведь вера может, как возносить душу, так и низводить ее на дно. Все зависит от того насколько здорова душа. Раненные души в силу своей разорванности не могут воспринимать ни любовь Божью, ни Его всепрощение.
Храмы, священники, после ухода из монастыря долго еще волновали ее, казалось, что они зовут ее в свой светлый мир, мир, обещающий струящуюся золотыми лучами вечность. Но сейчас все это угасло. Изменились цели, стремления, и все же Бог и сейчас был важен для нее. За оградой храма, она нашла Бога, обрела саму себя. И все же страх остался. Она верила, что Бог добрый, но суеверный ужас перед Ним все равно порою давал о себе знать. Вернется ли она когда-нибудь в церковь? Не известно. Соня сама не могла ответить себе на этот вопрос. Раньше, в монастыре она была уверенна, что никогда не уйдет из храма, никогда не оставит Христа. Но ведь ушла же. И во Христа веру утратила. Ей теперь словно неверующему Фоме нужно было все испытывать опытным путем. «Ничего, – думала она. – Если Христос действительно Бог, то Он не обидится на меня, за то, что я перестала верить в Него. Я ведь честна в своем неверии перед Ним. И Он должен знать, почему со мной так. Тем более, что в Высший Разум, в Высшую Силу я верю. Бог-Создатель всегда со мной».
Первое время после ухода из монастыря ей хотелось убить в себе всякую религиозность. Она с удовольствием общалась с теми, кто порвал с церковью, перестал ходить в храм, потерял веру и теперь от всей души хает «зажравшихся попов». Она была убеждена в том, что ей очень повезло, что она вырвалась из монастыря, вырвалась из страшной системы, уничтожающей личности, калечащей жизни. Что было бы с ней, если бы она осталась там? Поломанная жизнь, душевная теснота и страх нарушить, не сделать, не оправдать. Благодать и возвышенные чувства сменялись бы снова и снова душевной тяжестью и воплем из глубин души: Да что ж мне так плохо! Но она подавляла бы этот вопль, потому что считала бы себя избранной, находящейся в стаде спасающихся, в отличие от остальных людей, погибающих в мирской суете. И она снова бы впадала в это отупляющее обезличенное состояние, когда как бы затыкаешь всю себя, умираешь для всего мирского и только работаешь, работаешь, работаешь и работаешь. Сначала, после поступления в монастырь, ей даже нравилось, что она умеет впадать в такие состояния, когда как бы отключаешь саму себя, перестаешь существовать и вся твоя воля, все силы души направленны только на то, чтобы сделать, выполнить послушание. Она как бы зачеркивала себя, свою жизнь, надежды, мечты, но делала это осознанно. Ее душа рвалась к вечности, к истинному свету, и ей хотелось исчезнуть для этого мира и проявится в вечности.
Сонина одноклассница Таня была студенткой факультета клинической психологии и, к уходу Сони из монастыря, уже писала диплом. У нее при мединституте, в деканате, работал отец, и она с его помощью помогла и Соне поступить на психолога. Соне не верилось, что она вот так просто, без наказания за свой уход из Божьей обители может жить. Страх долго не отпускал ее, но постепенно душа ее успокаивалась. Она втягивалась в мирскую жизнь, которая казалась ей чередой праздничных дней. Днем она училась в институте, вечером проводила занятия в фитнес клубе.
Учеба увлекла ее, она схватывала все на лету, впитывала в себя знания как губка. Но очень многие вопросы связанные с верой продолжали мучить ее. Соня не могла определить свой статус: верующая она или нет. Церковная система в ее сознании рушилась, разлеталась на мелкие кусочки. Соня будто сбрасывала с себя что-то страшное, тяжелое, мучительное, но вместе с этим страшным лишалась и вечности и благодати и опоры. Она перечитала множество книг, много думала, искала ответы. После возвращения в мир ее тошнило от всего связанного с монашеством и фанатичной верой. Она до сих пор помнила, какой неприкаянной, потерянной была почти 20 лет назад, после ухода из монастыря, как ждала какой-то кары, считала себя безвольной, малодушной, не способной к терпению скорбей. А между тем, в миру, она была никому не нужна. У брата была своя жизнь, отец был совсем больной и еле-еле передвигался по квартире. На его нищенскую пенсию они вдвоем не прожили бы, и потому первым делом Соня стала искать работу. И долго бы она искала ее, если бы не та же самая Таня, которая помогла ей поступить в институт. Таня подрабатывала инструктором в фитнес клубе и помогла пройти Соне бесплатное обучение и устроиться в этот же фитнес клуб. Сначала Соня вела степ-аэробику, а потом окончила танцевальные курсы и стала вести еще и танцы.
Мирская жизнь налаживалась, но неприятные воспоминания о монастыре прочно сидели в ее голове. Долго ее отталкивало все, что связанно с церковью, аскетичной жизнью, но одновременно она тосковала по службам, по возвышенным состояниям души, когда молясь не знаешь, где ты – на небе или на земле. Но ей ни за что больше не хотелось в православную систему, которая виделась ей сплошным душевным и духовным гнетом. Вера в ней еще была, а вот желания входить в какую-то церковную систему не было.
В монастыре ей хотелось только одного: всегда быть с Господом. И сначала она верила, что идет к Нему, потому что порою испытывала такую сладость в душе, такой свет и благодать, что не было никаких сомнений в правильности ее выбора. Внутренние переживания и молитвы очень поглощали ее. Но совсем скоро она перестала вообще что-либо анализировать и осмысливать. Усталость от бесконечных послушаний копилась и копилась. Хотя ей даже нравилась эта отупляющая, изматывающая усталость, когда ты совсем отключаешься от всего, и вся твоя воля направлена только на работу. В этом отупении она видела отречение от себя, смерть прежде смерти, исполнение долга.
Скудное питание и бесконечная изматывающая работа в обители скоро превратили ее в ходячий скелет, и она с каким-то чувством облегчения думала, что дни ее сочтены. Она старалась ни с кем не общаться, старалась весь свой ум направить на молитву. Ей хотелось уйти из этой жизни в ангельском монашеском постриге. Ее молитва содержала только один вопль: «Господи! Пусть я уйду к тебе монахиней!» При этом она не могла не видеть, что вся монастырская жизнь крутится вокруг игуменьи, которая часто вела себя не как добрая мать, а как злая помещица, унижающая своих крепостных крестьян. Но Соня считала, что так и должно быть, ведь как по-другому монашкам и послушницам стяжать смирение?
Переворот в душе начался после того, когда она сильно заболела, но игуменья продолжала выгонять ее на работы. Соню лихорадило, кашель душил, сил не было ворочить навоз в коровнике. Она чувствовала подавленность, тоску и физическое изнеможение. На молитву сил не было, а из души так и рвался вопль: Господи! Мне плохо!
В один из этих дней она вышла из стойла на воздух, упала в сено и забылась в болезненном бреду. Очнулась уже в больнице. Оказалось, что у нее воспаление легких и сильное истощение организма. Начались бесконечные капельницы, уколы, таблетки. Молиться не было сил, в мозгу летали обрывки каких-то картинок, и все они были связаны с ее недавними послушаниями. То она видела навоз, и его нужно было грести, то грязные кастрюли, которые нужно было драить, то вонючие туалеты, которые ей предстояло отмыть.
Постепенно Соне становилось лучше, и она снова обрела способность молиться. Она ухватилась за молитву как за спасательный круг, помня слова: «Бог да душа – вот монах». В палате было много выздоравливающих женщин, но Соня ни с кем не общалась, всей душой стремясь слиться с Господом. И все же, как ни старалась она отстраниться от мирских суетных разговоров и пребывать в молитве, ослабленный организм пока не в силах был противостоять внешним раздражителям. Невольно она заслушивалась рассказами женщин об их жизни, и к своему удивлению поняла, что ей интересно слушать их. Они говорили о детях, о мужьях, о своих собаках и кошках. А у одной женщины двенадцатилетний сын завел себе улиток Ахатин, но забывал их кормить, и матери самой пришлось ухаживать за ними. Она так привыкла к этим улиткам, что каждый день звонила из больницы домой и справлялась у сына, почистил ли он у них и покормил ли он их. Соня же в воображении видела квадратный аквариум с большими улитками, у которых нет ни еды, ни воды. Бедные улитки!
Другая молодая мамаша, все рвалась домой к десятимесячному сыну. Постоянно рассказывала о нем, звонила мужу, узнавала как он там без нее. Однажды она позвонила мужу и услышала, что сын плачет.
– Чего он плачет? – жалобно спрашивала она мужа, готовая сама разрыдаться. – Чего? На горшке сидеть не хочет? Ну так отпусти его? Ну и пусть обписается! Чего? Нет, ты его просто мучаешь!
У Сони в воображении возникал маленький вихрастый малышок, который орет и не хочет садиться на горшок. Мирская жизнь людей, от которой она хотела отгородиться за стенами монастыря, и которая казалась ей еще недавно недостойной суетой, теперь предстала перед нею живой, настоящей и чудесной. Люди жили, любили, страдали, и ничего отвратительного не было в их земном суетном существовании. Соня с тревогой думала о том, что может осуетиться среди этих мирян, но она не могла не признать, что все эти женщины с их судьбами ей интересны. В каждой она видела целый мир, но ведь и до монастыря она всегда очень любила людей. Ей нравилось наблюдать за ними, предполагать, что они чувствуют, думают. Бывало, шла она по городу утром в школу, и бесконечно вглядывалась в лица многочисленных прохожих. Ей тогда казалось, что из людской массы она выхватывает отдельные единицы душ, встречается взглядом с их сознанием и проникает в глубину их жизней. И тогда восторг охватывал ее от того, что и она такая же единица сознания в море всех этих тел с душами с сознанием, с разумом. В такие моменты она чувствовала себя сопричастной к чему-то важному, великому, большому. Даже после смерти матери, когда она была словно потерянная, в ней все же продолжало жить это сознание собственной сопричастности к всеобщему чуду. А потом появился Дима, признался, что давно безумно влюблен в нее. Его признание так впечатлило ее, что вся жизнь ее полная внутренних переживаний и раздумий перевернулась с ног на голову. В самое короткое время Дима стал центром ее жизни, а она вдруг ясно осознала, как до сих пор была напряжена, несчастна и одинока. От Димы шло восхищение, обожание и ей хотелось отдать ему всю себя без остатка, и в тоже время хотелось самой какого-то безмерного утешения в его объятиях. С горечью она чувствовала, что Дима до конца не понимает ее, что для него она лишь симпатичная девочка. Но ей мало было всего этого. Хотелось, чтоб он понял сердцевину ее души, был готов на жертвы ради нее. Она пыталась рассказать ему о своих чувствах, тревогах, о своей потерянности без матери, но каждый раз все ее попытки оборачивались разочарованием для нее. Дима был просто нормальным пацаном. Веселым, беззаботным, красивым. Сонина потерянность без матери мало интересовали его. А совсем скоро его стала тяготить ее потребность быть всегда с ним рядом, ее участие в его жизни стало раздражать его, ему надоело то, что Соня постоянно хочет втянуть его в свою жизнь, свои переживания, чувства. Соня понимала, что слишком липнет к Диме, но ничего не могла поделать с собой. Рядом с ним она чувствовала успокоение, а без него терялась, проваливалась в пустоту. Часто она делилась своими переживаниями с подругой Леной. Та, казалось, все понимала, жалела Соню. А оказывается, сама была влюблена в Диму по уши и только и мечтала, как бы отбить его у подруги. И это у нее получилось. Для Сони это стало таким ударом, что, казалось, вся жизнь утратила смысл. Мама умерла, любимый человек и подруга предали. Какая отвратительная жизнь!
Лежа в больнице, Соня вспоминала свои отношения с Димой и понимала, как глупо она вела себя. Ведь изначально было видно, насколько они с ним разные. Она, больше жившая внутренними переживаниями, и он открытый весельчак, милый, добрый, но поверхностный. Как она могла ждать от него какой-то глубины? Но ей так хотелось и глубины и вечной любви, но разве на земле может быть что-то вечным? Ничего. Зачем к чему-то стремиться, о чем-то мечтать, если все имеет конец? Только один Бог вечен, только в Нем и вечная любовь, и вечная жизнь.
Соня помниала, как с большой надеждой впервые пришла в монастырь, как стала читать о святых, вменявших земную жизнь ни во что, и ей тоже хотелось отказаться от всего мирского ради вечного неба. Хотелось уже сейчас пребывать с Господом. Она стала часто ходить на службы, посещала Воскресную школу, брала книги в монастырской библиотеке. Она поглощала одну книгу за другой и все больше проникалась духом подвижничества. Ее душа готова была отказаться от мира, и когда батюшка сказал ей, что у нее от Бога призвание к монашеству, она сразу же приняла его слова со всем жаром своей души и как только окончила школу, без раздумий ушла в монастырь.
Она жаждала духовных подвигов. Но совсем скоро стала изнемогать от телесного истощения, душевного гнета и, в конце концов, попала в больницу. Она отлежала там уже две недели, когда к ним в палату положили новенькую. Это была пожилая женщина, и сначала Соня совсем не обращала внимания на нее, а потом той сделали операцию на ухо. После операции тетя Нина, так звали эту женщину, сутки приходила в себя. Она была беспомощна, голова ее кружилась, в туалет идти она не могла. Соня со своей кровати с сочувствием наблюдала за ней и видела, что другие женщины совсем не замечают мучений несчастной. Тогда она сама подошла к тете Нине:
– Может быть вам помочь чем-нибудь? – спросила она ласковым голосом. Тетя Нина на ее ласковые слова вдруг расплакалась:
– Девочка, миленькая, я в туалет хочу, а никак не встану с кровати. Не могла бы ты мне принести судно?
Соня с готовностью принялась искать судно. Вышла в коридор, нашла медсестру, спросила, где можно взять судно. Через несколько минут с выражением победителя она принесла это судно тете Нине. Чуть позже она уже шла в туалет вылить из него и помыть. Она ловила себя на мысли, что словно ожила, когда стала помогать несчастной женщине. В короткое время тетя Нина стала Соне как родная. Соня понимала, что очень привязывается к этой ласковой женщине, которая своим добрым отношением к ней грела ее душу. Она постоянно сравнивала отношение настоятельницы и этой женщины к себе. Матушка относилась к ней как-то отстраненно, холодно, безлико, а тетя Нина выделяла ее из всех, и от этого Соня выходила из состояния потерянности, которое постоянно преследовало ее в монастыре.
Как-то Соня разговорилась с тетей Ниной, рассказала, что она послушница из монастыря.
– Детка, бедная, да как занесло тебя туда? Как угораздило попасть в эту клоаку? – воскликнула тетя Нина.
– Почему вы так говорите? – сразу же напряглась Соня. – Я очень люблю монахинь – это ангельский образ. Я и сама хочу стать монахиней!
– И я хотела в этот монастырь уйти! – с сердцем сказала тетя Нина. – Тоже послушницей была там, а потом... ушла...
– Вы?! Послушницей?! – обомлела Соня.
– Я.
– Но... Когда?
– Пять лет назад я ушла оттуда. Разочаровалась. А всего в послушницах была почти шесть лет. Тоже восхищалась монахинями, их возвышенными простыми лицами. И вот дети выросли у меня, муж умер, и я решила посвятить себя Богу. Пришла в монастырь с намерением остаться там до смерти, но, слава Богу, не осталась! Мне тоже священник, как и тебе, сказал, что у меня призвание к монашеству, и я поверила ему от всей души. Но нет, и не было у меня такого призвания. Я потом узнала, что тот священник всем подряд говорит о призвании в монашки. Вот так.
– Но почему вы ушли? – в волнении спросила Соня.
– Почему ушла? Да потому что не того я ждала от монастыря. Мне хотелось духовной жизни, духовного руководства, трудов во имя Господа, но всего этого не было. Одна внешняя показуха, а в душах монахинь и послушниц страх, неустроенность и угодливость перед игуменьей. Я там себе все здоровье испортила, невроз сильнейший приобрела...
Для Сони слова тети Нины были словно гром среди ясного неба. Но она не готова была слушать о монастыре что-то плохое. Тетя Нина сразу же показалась ей исчадием ада, которое хочет соблазнить ее, Божью овечку. Как она может говорить что-то плохое об обители? Сама не выдержала трудов, ушла, а теперь ее искушает!
Соня исподлобья взглянула на добродушную женщину и отошла от нее.
– Сонечка! – вслед ей крикнула тетя Нина. – Ну что ты? Ну подумай сама! В монастыре души должны обретать покой и приют, а не боль, страх и потерянность! Там должно быть умиротворение, а не психическое расстройство!
Но Соня не обернувшись, подошла к своей кровати и легла на нее лицом к стене. Ей нужно было обдумать услышанное. Слова тети Нины будто выбивали опору из-под ее ног. Но разве тетя Нина не права? Ведь не смотря на все свои подвиги, труды, молитвы, послушания Соня всегда чувствовала, как в самом центре ее души постоянная боль, одиночество, угнетение. Почему ей в монастыре всегда так было плохо, тоскливо, одиноко? Почему игуменья была так страшна ей? И разве сама игуменья стремилась утешить, помочь монашкам и послушницам? Нет, там было другое: постоянное угнетение, унижение, которое ассоциировалось с отсечением своей воли. Соня считала, что это хорошо, когда у тебя нет воли, когда ты делаешь только то, что тебе скажут, но в то же время что делать с рассуждением? Или рассуждать совсем не нужно, а нужно только подчиняться, выполнять чужую волю, молчать, отгораживаться от внешнего мира и считать себя самой-самой плохой, но при этом избранной, потому что люди, живущие в монастыре, и вообще все искренне верующие – это избранные люди, малое спасающееся стадо?
Соня почувствовала, что в голове у нее каша. Мысли и понятия путались. Казалось, что она жила в монастыре, глядя только в узкое пространство света, в которое ей разрешали смотреть, но она взяла и посмотрела не в это пространство, а вообще кругом. И теперь ее за это стала мучить вина. Зачем смотреть по сторонам? Но душа ее уже была смущена. Люди вокруг любили друг друга заботились друг о друге. Даже о животных заботились. Об улитках переживали, а о ней игуменья не позаботилась. Видела, что Соня больна и истощена, но заставляла работать. Где же тут любовь и забота о ближнем? Это же полное равнодушие и черствость.
Но, не смотря на «крамольные мысли» Соня больше не общалась с тетей Ниной. Та, было видно, переживала из-за этого, пыталась вернуть Сонино расположение, но все было тщетно. Соня закрылась. Тетю Нину через пять дней после операции выписали. И когда она уже собрала свои вещи, то все-таки не выдержала, подошла к Соне и сказала:
– Всегда испытывай умом все, что происходит! Никогда не принимай безоговорочно все подряд, как бы правильно и свято тебе это ни казалось.
Соня сидела в это время на своей кровати и, подняв голову, встретилась с тетей Ниной взглядом. У женщины был умный, проницательный взгляд и в нем было беспокойство и забота. Игуменья никогда не смотрела на нее с такой заботой и беспокойством. Ей все равно было до того, что происходит с каждой из них. И Соня вдруг почувствовала сильную нужду в заботе и беспокойстве о самой себе. Как же ей не хватало всего этого, а еще любви!
– Вот, Сонечка, почитай, милая детка, почитай! – тетя Нина положила ей тоненькую книжицу на постель и, больше не говоря ни слова, пошла к выходу. У Сони от ее ласковых слов перехватило дыхание. Эта женщина так добра к ней, а она... Соня посмотрела на книжечку, взяла ее в руки, открыла там, где была закладка и сразу же наткнулась на подчеркнутые слова Серафима Саровского: «Всякий настоятель да сделается и пребудет всегда в отношении к подчиненным благоразумной матерью. Чадолюбивая мать не в свое угождение живет, но в угождение детей. Немощи немощных чад сносит с любовью, в нечистоту впадших очищает, омывает тихомирно, облачает в ризы белые и новые, обувает, согревает, питает, промышляет, утешает и со всех сторон старается дух их покоить так, чтобы никогда не слышать ей малейшего их вопля, и таковые чада бывают благорасположены к матери своей».
Из глаз Сони полились слезы, в монастыре было принято ставить во главу угла смирение, самоуничижение, отсечение своей воли и терпение скорбей. Унижение и точное выполнений послушаний пусть и до смерти было нормой. То, что игуменья монастыря должна стать им любящей матерью, даже не предполагалось. Но разве Соня не пошла в монастырь в надежде обрести там материнское тепло, которого она так рано лишилась? Да, она ждала от игуменьи чего-то теплого, поддерживающего, но получила лишь равнодушие и холод, хотя оправдывала ее и считала, что любовь и тепло нужно ждать не от человека, а от Бога.
;
Глава 2
Весной в монастыре появилась новенькая послушница Рита. Ей было 18 лет и у нее были очень красивые серые глаза. Соня сразу же почувствовала в ней родственную душу. А когда их вместе послали на послушание на кухню, то Соня поняла, что чувства ее не подвели. Рита действительно оказалась удивительным человеком. У них было время пообщаться друг с другом, и они говорили, и не могли наговориться. Соня после больницы стала стараться больше не впадать в отупляющие обезличенные состояния, в которых раньше находила сладость самоотречения и самоподавления. Тогда ей казалось, что она в таких состояниях приближается к Богу и удаляется от всего, даже от самой себя. Теперь же ей хотелось быть в здравом уме и доброй памяти. Она осторожно, очень осторожно стала вылезать из экзальтированного молитвенного состояния и смотреть по сторонам. Сначала она стыдилась этого, боялась, что выходит из пустыни своего сердца и погружается в суету. Но потом поняла, что от реальности, от способности рассуждать уходить нельзя. Те молитвенные состояния и чрезмерные труды на послушаниях, когда она впадала в тупое состояние самоотречения и утрачивала способность мыслить и рассуждать, теперь казались ей духовной пьянкой. Но она тогда верила, что делает все правильно, ведь и духовники в монастыре учили не смотреть по сторонам, а постоянно углубляться в молитву.
Соня рассказала о своих духовных переживаниях Рите, рассказала и о кажущемся духовном пьянстве.
– При пьянстве личность деградирует, теряет связь со своей душой, – сказала ей Рита.
– Да, точно ты говоришь! Я именно теряла связь с самой собой, теряла саму себя.
– Нужно рассказывать о своих состояниях священнику.
– Я говорила, но он мне ничего не сказал на это.
– Может быть, не понял?
– Может...
Соня подумала, что можно было бы обратиться за советом к игуменье, но тут же отбросила эту мысль. Матушка вызывала в ней одновременно благоговение и страх, но страха было больше. Соня и смотреть-то на нее боялась, а сказать вообще ничего бы не смогла.
За неделю, пока Соня с Ритой выполняли послушание на кухне, они совсем сдружились. Оказалось, что Рита попала в монастырь из-за матери, желающей посвятить всю себя и свою дочь Богу.
– Так тебя мать сюда привела! – воскликнула Соня, узнав историю подруги. – А сама-то ты хотела в монастырь?
– Нет, – обреченно вздохнула девушка. – Я здесь только из-за матери.
– Но как же так?
– Вот так. Просто священник, отец Кирилл, к которому мы здесь обратились, сказал моей матери, что у нее и у меня призвание к монашеству. Вот так мы здесь и оказались.
– А ты не хотела сюда? – никак не веря во все услышанное, еще раз спросила Соня
– Не хотела, – вздохнула Рита. – И я бы ушла отсюда, но некуда идти – мать квартиру продала и отдала все деньги монастырю. А я хотела воспитательницей в детском саду работать или в школе детей учить, хотела замуж выйти, детей родить, но теперь все...
Соня замечала, что на них с неодобрением смотрят, проходящие мимо кухни другие послушницы и монахини. В монастыре не приветствовались привязанность и дружба. И Соня знала об этом, но Рита так сильно запала ей в душу, что она не находила в себе сил отказаться от общения с ней. Однако скоро их перестали вместе ставить на послушания. Они теперь виделись только во время трапез. Но поговорить им больше не удавалось. Рита, казалось, таяла на глазах. Она день ото дня бледнела, худела, а в глазах ее возникла непреходящая обреченность. Сердце Сони сжималось при виде подруги, и в душе росло негодование на ее мать заставившую дочь уйти в монастырь против воли. Ритина мать выглядела всегда суровой, непреклонной, правильной. Соня, глядя на нее думала о том, что жизнь не справедлива и отнимает таких хороших людей, как ее собственная мама, и оставляет жить таких фанатичек, как мать Риты. Но тут же она вспоминала, что сама еще совсем недавно была практически такой же фанатичкой и преклонялась перед углубленными в себя, закрытыми, молчаливыми людьми, в которых видела строгих аскетов. Теперь Соня хотя и продолжала молиться, но как бы с открытыми глазами, не выпадая из реальности. Все больше ей казалось, что она попала в искусственно созданную систему, где все придумано самими людьми. Нарисованный мир ангелов и святых, придуманные песнопения, и люди, играющие в какую-то мрачную, с намеком на благодать игру с довольно жесткими правилами. Сама служба теперь казалась ей театральным действом. А праздники, во время которых раньше ее душа возносилась в необозримую светлую высоту, теперь напоминали ей супер отрепетированное действо, причем действо это было не для внутреннего состояния душ, а на показ. Показушность всего монастырско-церковного особенно была видна, когда в монастырь приезжал митрополит со свитой или патриарх с еще большей свитой. Перед их посещением весь монастырь стоял на ушах. Монахини и послушницы наводили блеск в самом храме, и на всей территории принадлежащей монастырю. На кухне готовили изысканные блюда, дети в приюте репетировали выступление песен и плясок. Соне все это напоминало Гоголевский рассказ «К нам едет ревизор». Все было направленно на внешнюю благопристойность, благолепие и подготовку к встрече высоких гостей.
Однажды, во время очередного приезда в монастырь митрополита, во время торжественной и благолепной литургии произошло нечто из ряда вон выходящее.
Сначала все шло как обычно. Хор из монахинь и послушниц пел. Митрополит, облаченный по всем правилам, размеренно и с достоинством служил. Впереди, как всегда по статусу, стояли монахини, потом послушницы. Соня в тот день не должна была присутствовать на службе, так как у нее было послушание на кухне. И вот сидит она в кухне, на маленьком стульчике, чистит картошку, кругом суетятся другие послушницы, и вдруг вбегает в кухню мать Риты. Глаза бешенные, лицо красное, страшное:
– Где они?! – истерично, срываясь на визг, крикнула она..
– Кто?! – недоуменно посмотрели на нее послушницы.
– Моя дочь и этот... соблазнитель?!
Под изумленные взгляды она выскочила из кухни. Воображение Сони сразу разыгралось. Ей представилось, как какой-то парень, увидел Риту в монастыре, влюбился в нее и теперь тайно встречается с ней, а мать ее узнала об этом и преследует их.
Позднее, пришедшие из храма послушницы и монахини, рассказали, что Рита стояла с другими послушницами на службе. И вдруг к ней сзади подошел какой-то парень, взял за руку и увел из храма. Вид при этом у них обоих был счастливый. С того дня о Рите не было ни слуху, ни духу.
Мать ее после этого стала еще более суровой и непреклонной. Она хотела проклясть дочь, о чем говорила во всеуслышание, но Матушка во время общей трапезы, прочитала увещевание на тему: «Бог сам накажет». Она говорила о том, что все, отрекшиеся от Бога и впадшие в блуд обрекают себя на страдания, что не видать им ни одного счастливого дня, а дети их будут либо больными, либо уродами.
Соня слушала все это и не понимала, за что Богу наказывать Риту. Ведь Рита изначально не стремилась сюда. Она просто хотела другой жизни, не монашеской, а мирской. И как хорошо, что тот парень забрал ее отсюда. Соня надеялась, что Рита сейчас счастлива и эта надежда грела ей душу. И все же в глубине души она чувствовала страх от того, что возможно поступок Риты не окажется безнаказанным, и Рита действительно как-то пострадает.
После этого случая души многих молодых послушниц и монахинь были в большом смущении. Внешне монастырь продолжал жить той же жизнью, но Соня чувствовала какое-то напряжение вокруг. Сама она уже сильно сомневалась, что хочет стать монахиней и провести здесь всю свою жизнь. А тут еще, словно Змей Искуситель в монастыре стала часто появляться тетя Нина, та самая, что лежала с ней в больнице. Тетя Нина с болью в голосе каждый раз при встрече с Соней говорила, что не нужно становится монахиней, что нужно уходить отсюда пока не поздно. Душу Сони рвали сомнения. Она все еще верила в свою избранность, в то, что призвана к монашеству, и в то же время многое ее здесь уже разочаровало. Священники твердили ей, что она должна крепко стоять на своем пути и быть готовой на многие страдания ради Господа. И она действительно готова была на муки ради Христа, но только ее смущало постоянное угнетенное состояние души. В этом благодатном, намоленном месте, в ее душе постоянно была тоска, а в горле стоял ком, и все время хотелось плакать. Но ведь муки за Христа всегда приносят радость. Значит с ней что-то не правильно. Она снова и снова жаловалась священникам, что ей постоянно хочется плакать, что в душе у нее тоска. Те терпеливо, по-отечески объясняли ей, что монашество вообще тяжелое поприще и здесь нужно учиться терпению и смирению.
– Вот как научишься терпеть и смиряться, так и будешь всегда благодушна!
– А что если я ошиблась? – спрашивала она. – Что если монашество – не мой путь?
– Ты постоянно оглядываешься назад, – вразумляли они ее, – а это недостойное занятие.
Такие разговоры не приносили Соне удовлетворение, а наоборот смущали ее еще больше. Ей казалось, что священникам давно все понятно про всех послушниц и монахинь. Они вели себя самоуверенно и несколько свысока, будто имели власть, господство над неразумной паствой, над душами людей. В глазах Сони все священство было высшим кланом, а она и подобные ей неразумными, слабыми, униженными существами, которых нужно вразумлять, обличать, понукать, учить, направлять, препарировать на исповеди их души, выискивая в них темные пятна.
С момента исчезновения Риты прошло примерно полгода. Соня часто вспоминала подругу, и надеялась, что у той все хорошо.
Однажды она чистила коровник. Коровы в стойлах смотрели на нее своими большими глазами, и ей нравились эти спокойные, кроткие животные. Их присутствие уменьшало душевную печаль. Соня давно уже в подробностях изучила характер каждой из них. Особенно ей нравилась Зорька – обладательница длинных темных ресниц. Не корова, а красотка какая-то!
– Вот, миленькие, – разговаривала она с животными, – сейчас почищу у вас, и будет вам хорошо, чистенько.
Коровы, а еще курочки были ее единственной отдушиной в монастыре. С ними рядом она успокаивалась и чувствовала, как и животные доверчиво тянутся к ней. Больше в монастыре получить тепло и поддержку было не от кого. Суровое место, закрытые в своих молитвах или трагедиях души, почтение и страх перед Матушкой, подчинение ей своей воли – вот суть существования в этом месте. Соня совершенно перестала ориентироваться в духовной жизни. На душе постоянно висела вина, возвышенные чувства полного единения с Христом совсем перестали посещать ее. Теплого доверия к священникам, Матушке, Богу и Его Матери больше не было. Соню пугало все это, но она ничего не могла поделать – вера ее катастрофически таяла.
– Соня! Сонь! – услышала девушка тихий голос за спиной и, вздрогнув, быстро обернулась. В дверном проеме стояла какая-то грязная девчонка в рваном пальто и дырявых сапогах. Под капюшоном худое личико с большими глазами. Эти глаза показались Соне до боли знакомыми.
– Рита? Ты?!
– Тише! – приложила палец к губам Рита и, войдя внутрь, прислонилась у входа к стене.
– Что с тобой?
Губы Риты скривились, она сползла на пол и, уткнувшись в колени, горько зарыдала.
– Да что такое? Что случилось? – Соня отбросила лопату и присела на корточки возле подруги. Та, горько всхлипывая, поведала о том, что, еще до монастыря, любила одного парня. Тот тоже любил ее. А потом мать помешалась на вере, продала квартиру и пошла в монастырь, утянув за собой и Риту.
– Я не хотела в монастырь, но куда мне деваться? – постепенно обретая дар речи, говорила Рита. – Где жить? Родственников больше никаких нет. Потом Пашка, мой парень, с которым у нас была любовь в школе, нашел меня здесь, пообещал жениться. Я с ним сбежала. Он привел меня к себе домой, а жил он с матерью. Мать его меня невзлюбила, и как только он уехал в командировку, она меня замучила совсем. Ругалась постоянно. Я ждала, когда Паша приедет, но он не приехал – в аварию попал и погиб. Похороны были, я думала, что с ума от горя сойду, а после похорон Пашина мать выгнала меня на улицу. Я сначала с бомжами жила по подвалам, а потом ко мне стал приставать один старый бомж. Противный такой – ужас! Лез, лез ко мне, а последний раз чуть не изнасиловал. Я сбежала. А куда мне идти? Что мне теперь делать? Здесь опять жить? А я не хочу. Хотела повеситься в лесу – мужества не хватило...
У Сони голова кругом шла от Ритиного рассказа. Все чего она подспудно боялась, когда жила с отцом алкоголиком, все это произошло с Ритой. Но Соня хотя бы имела тягу к религии, и это привнесло в ее жизнь смысл. Она сознательно, по доброй воле пошла в монастырь, Рита же совершенно не желала монастырской жизни. Ах, как плохо, что ее Пашка погиб!
– Наверное, нужно идти к Матушке, повиниться перед ней, – неуверенно сказала Соня. – Снова будешь жить здесь.
Рита опять горько заплакала, и Соня поняла ее слезы: подруга была в тупике
– В чем мне виниться?! – сквозь слезы воскликнула Рита. – Меня мать затащила сюда, а я не хотела! Кто меня спрашивал?! Почему матери моей ни один священник не сказал, что нельзя насильно пихать в монастырь? А теперь будет повод злорадно тыкать в меня, что вот «она ушла из святого места и потому с ней все так плохо»! Что Бог меня вроде наказал! Но если Бог такой злой, то не хочу я такого Бога! Не хочу!
– Ну а где тебе жить тогда? Среди бомжей опять какие-нибудь насильники найдутся!
– Не знаю... – Рита сказала это так обреченно, что у Сони самой душа упала.
В это время в дверном проеме коровника показалась одна из послушниц лет тридцати:
– Трапезничать зовут! – бойко позвала она, привыкая глазами к полумраку коровника.
– Хорошо! – отозвалась Соня, надеясь, что та, ослепленная ярким солнцем дня не заметит сидящую у стены Риту. Но не получилось.
– А что? Кто это? – уставилась она на обреченную Ритину фигуру. Рита продолжала сидеть как вкопанная, уткнувшись лицом в колени. Соня испуганно заморгала глазами.
– А чего это? А? Кто это? – продолжала вопрошать любопытная послушница. – Эй, ты кто?
Рита поняла, что обнаружена, и скрываться бесполезно. Она поднялась на ноги, и, глядя в глаза Наталье, так звали послушницу, зло сказала:
– Дед Пихто!
– Рита?! – отшатнулась от нее испуганная Наталья. – Ты?!
– Вот дура... – процедила сквозь зубы Рита и в отчаянье ударила кулаком в стену.
– Наталья, это действительно Рита, – выйдя, наконец, из ступора, сказала Соня. – Ей плохо, она устала. Ее нужно отвести к Матушке...
– Она похожа на бомжиху, – разглядывая Риту, произнесла, качая головой женщина. – Вот что бывает с теми, кто предает Господа!
– Это ты сейчас предаешь Господа, потому что осуждаешь, а не помогаешь несчастному человеку! – словно змея, задыхаясь от злости, прошипела Рита. Наталья отшатнулась от нее, будто ее ударили.
– А ведь она права! – вступаясь за подругу, сказала Соня. – Надо за своими грехами следить, а чужие грехи оправдывать!
– Еще чего! – подбоченилась Наталья. – Может быть, еще и Иуду оправдать?
– Сама ты Иуда! – хором вскрикнули Соня с Ритой.
Наталья фыркнула:
– И где же ваше смирение и терпение? Заносчивые, строптивые девки! – она выскочила из коровника и побежала в сторону трапезной.
– Пошла Матушке доносить, – со злостью сказала Рита. – Еще в монастырь не возьмут из-за нее, и буду я снова бомжевать.
– А давай ее опередим! – совершенно по-детски вдруг подпрыгнула Соня. – Давай вперед нее Матушке все скажем!
– Как? – выглядывая из коровника, Рита оценила расстояние, на которое удалилась от них Наталья.
– Бежим! – схватив подругу за руку, Соня не по дороге, а напропалую потащила ее к трапезной.
За длинными столами монашки и послушницы стояли, опустив очи долу, а Матушка читала молитву. В это время двери трапезной резко распахнулись, и в нее влетела Соня с какой-то оборванкой. Подбежав к игуменье, они рухнули перед нею на колени. От неожиданности Матушка замолчала и в недоумении смотрела на двух тяжело дышащих особ, в одной из которых с трудом признала сбежавшую полгода назад Риту:
– Рита? Что такое? Ты вернулась?
Голос игуменьи показался девушкам полным участия и заботы. Рита, измученная одиночеством и безысходностью, потянулась к этому участию. Она посмотрела на Матушку с надеждой, но, встретившись с ней взглядом, увидела в глазах игуменьи не участие, а любопытство и торжество. Горечь и безнадежие снова захлестнули ее душу, и она заплакала. Соня успела перехватить и торжествующий взгляд игуменьи, и полный сначала надежды, а потом разочарования взгляд подруги. Монахини и послушницы молча стояли и смотрели на них. У кого-то на лице было презрение, граничащее с отвращением, кто-то смотрел на Риту со страхом и сожалением, а у некоторых был отрешенный взгляд – взгляд погруженного в молитву человека, безразличного ко всему внешнему. Соня увидела на другом конце длинного стола мать Риты. Лицо ее было сурово, прямая спина и твердо сжатые губы выражали непреклонность. Казалось, ее совершенно не трогали слезы и оборванный вид дочери. Фанатизм полностью лишил ее простой человечности. В это время в трапезную ворвалась возбужденная Наталья, но возбуждение ее быстро сменилось разочарованием, когда она увидела, что опоздала.
– Так ты вернулась? – снова спросила Риту Матушка.
– Мне больше некуда идти... – устало пожала плечами девушка.
– Раскаиваешься ли ты в том, что сделала?
Взгляд Риты сузился, в глазах вспыхнули злые искры, и Соня испугалась, что Рита сейчас скажет что-то резкое Матушке. Она легонько толкнула Риту в бок и умоляюще посмотрела на нее. Злые искорки сразу потухли:
– Да, я раскаиваюсь, – тяжело вздохнув, сказала Рита. Игуменья удовлетворенно кивнула.
– Люба, – обратилась она к одной из монахинь. – Отведи Риту переодеться, а потом возвращайтесь сюда. А ты, Рита, после трапезы подойти ко мне, мы с тобой обо всем поговорим.
Рита кивнула, и они с Соней поднялись с колен. Риту увели переодеваться, а Соня осталась трапезничать со всеми.
Несколько недель после появления Риты, Матушка во время трапезы, неутомимо читала проповеди о том, как плохо покидать стены монастыря, и какие за это могут последовать бедствия. Рита рассказала ей о своем несчастье, о смерти любимого человека, обо всех своих бедствиях, когда лишилась пристанища. Матушка теперь во всеуслышание пересказывала Ритины похождения и предупреждала, что таков закономерный исход у тех, кто предает Господа. Она предрекала бесконечные бедствия и болезни близких людей, и получалось, что Рита, уйдя из монастыря, навлекла беду на своего Пашу и это из-за нее он погиб.
Соне было очень жаль подругу. Она с жалостью смотрела на худенькое, бледное личико с большими глазами и не знала, как помочь Рите. Для нее самой вся эта трагедия с Ритой стала последней каплей, чтобы окончательно разочароваться в монастырской жизни, в верующих и вообще в вере в Бога. В ее голове окончательно сложилось понятие о том, что Бог злой, что все, кто в него верят злые. Она поняла, что ошиблась, придя в монастырь, поняла, что не хочет здесь оставаться. И тогда у нее созрело решение вернуться в мир и забрать с собой Риту. Они будут жить вместе в ее, Сониной, комнате, будут закрываться на замок, чтобы алкаши, приходящие к отцу не лезли к ним. Они будут работать, учиться и все будет хорошо!
Как только Соня приняла такое решение, то почувствовала неимоверное облегчение. Оставалось только сообщить обо всем Рите. Она решила, что сделает это в тот же день после трапезы, когда все будут выходить наружу. С нетерпением Соня ждала обеденного часа, ее даже трясло от возбуждения. И вот, наконец, обед настал. Все собрались за столом, помолились, а потом Матушка снова начала говорить свою проповедь и снова эта проповедь крутилась вокруг побега Риты и всех ее несчастий. Рита сидела бледная, а Соня в нетерпеливом ожидании ждала окончания этой экзекуции. В ее голове возникали картинки их свободной и счастливой жизни в миру. А игуменья все продолжала говорить страшные вещи о различных карах, ожидающих тех, кто сходил с избранного Божьего пути. И тут Рита вдруг выскочила из-за стола и начала хохотать, а потом упала на пол и стала биться в истерике. Она хохотала, выгибалась, плевалась, а глаза ее были совершенно безумные.
– Господи! Она бесноватая! – взвизгнул кто-то истеричным голосом. Соня кинулась к Рите, постаралась успокоить ее, но все было тщетно. Монахини и послушницы с ужасом повыскакивали со своих мест и обступили их со всех сторон.
– Рита! Риточка! Не надо! Рита! – тормошила Соня подругу, но та то ли хохотала, то ли рыдала и билась, корежилась, рвала на себе волосы, одежду и никак не реагировала на Сонины реплики. Невыносимое, кромешное, беспросветное что-то вошло в Сонину душу. Из глаз ее брызнули слезы, зубы стали выбивать нервную чечетку, тело заколотило в лихорадке. Она металась взглядом по лицам присутствующих, снова и снова тщетно тормошила Риту, просила о помощи, в отчаянии понимая, что никто из здесь присутствующих не поможет. Ей казалось, что ото всех здесь стоящих ее и Риту отделяет огромная бездна. Монахини и послушницы во главе с Матушкой стояли на твердой почве и со страхом смотрели, как мучаются эти две погибающие сестры в топком болоте.
– Да что вы все смотрите?! – истерично крикнула Соня. – Немедленно вызывайте врача!
На ее удивление очень быстро откуда-то взялась врач. Она ловко вколола Рите укол, а потом сделала укол и Соне.
– Мне-то зачем? – всхлипывая хотела отказаться Соня, но врач твердо посмотрела на нее и сказала:
–Тебе обязательно надо!
После укола Соня обмякла и еле-еле дошла с помощью одной из послушниц до своей кровати. Она упала поверх одеяла и проспала почти сутки. Проснулась она от того, что вчерашняя врач щупала ей пульс. Голова была ватная, в теле невероятная слабость.
– А что с Ритой? – спросила она у врача, удивляясь, что ей трудно ворочать языком.
– Все нормально с Ритой, попьет таблеточки и все будет хорошо, - ответила врач. – И тебе тоже нужно будет попить таблеточки.
– Мне-то зачем? Со мной все в порядке.
– Смотри, твое дело, – равнодушно пожала плечами врач. – Но лучше попить, чтобы тоже не сойти с ума.
– Сойти с ума? – переспросила Соня, а сама подумала тут же, что действительно готова к умопомешательству.
– А эти таблетки успокаивают? – посмотрела она с надеждой на врача.
– И успокаивают и настроение повышают. Будешь летать! – ответила врач, и, дописав рецепт, протянула ей исписанный листок бумаги. – Здесь все написано. Будешь принимать по схеме. Ну что ты так испуганно смотришь? У вас многие тут принимают успокоительные таблетки и антидепрессанты. Жизнь монастырская трудна. Хотя где сейчас легко? И в миру люди мучаются и здесь тоже. На то и таблетки всякие придумывают, чтобы облегчать людям жизнь. Понятно тебе?
Соня с симпатией смотрела на эту привлекательную, бодрую женщину. От нее веяло уверенностью и силой. Чем-то она напоминала ей ее собственную маму. Та была такая же стройная, с такой же короткой стрижкой и тоже была врачом. Людям помогала, лечила. А вот себе не смогла помочь. Заболела гриппом и сама себе сделала укол. Она и раньше много раз делала себе уколы, но в тот день у нее почему-то случился анафилактический шок. Но об этом Соне невыносимо было вспоминать. Она очень остро, очень тяжело перенесла потерю матери, и вся ее последующая жизнь была всего лишь продолжением мрака, который охватил ее душу, когда она увидела свою мать мертвой.
Таблетки Соне действительно помогли. Она успокоилась, повеселела, но мысли покинуть монастырь не отступили. Наоборот теперь она была уверена, что не хочет быть монахиней, даже если это ее призвание. Хотя в этом она уже сильно сомневалась. Ей хотелось увидеть Риту, рассказать о своих планах ухода в мир вместе с ней, но Риты нигде не было. На трапезной она не появлялась, на расспросы о ней монахини и послушницы ничего не отвечали. Соня решила, что Рита все еще болеет и лежит в своей келии. Улучив свободную минутку между послушаниями, Соня прибежала к комнате Риты и заглянула туда. В убогой комнатенке было несколько аккуратно заправленных кроватей, но Ритина кровать стояла с голой решеткой, без матраса. Ничего не понимая, она побрела обратно на кухню мыть посуду.
Проходя мимо приоткрытой двери одной из келий, Соня услышала голос Матушки:
– Светлана, ты что задумала? Не вздумай!
Соня остановилась, боясь, что ее заметят.
– Но я хочу уйти! Я поняла, что не в силах нести этот крест! – по мелодичному голосу Соня узнала одну из молодых монахинь, певших на клиросе.
– Не понимаю! – воскликнула Матушка. – Неужели тебя не вразумил случай с Ритой? Ты подумай, что с ней стало! Сумасшествие и пожизненное пребывание в психушке! А какую беду она навлекла на своего возлюбленного?! Как можно после всего этого...
До Сони не сразу дошел смысл сказанного. Что значит: «пожизненное пребывание в психушке»? И причем тут случай с Ритой? Но вдруг разом она все поняла.
– Матушка! – не помня себя, Соня ворвалась в комнату. – Рита в психушке? Это правда?!
Две черные фигуры резко повернулись на ее крик и застыли на месте. Игуменья, более высокая и статная, не смотря на пожилой возраст, на мгновение опешила, но быстро овладела собой и с сокрушением вздохнув, сказала:
– Очень жаль... Не хотела тебя расстраивать, но это так... Мы все должны извлечь урок...
Но Соня больше ничего не слушала. Она развернулась и побежала, не разбирая дороги, сама не понимая куда бежит, что хочет. Боль рвала ей душу. Рита! Милая, добрая, красивая Рита сошла с ума! Она в психушке!
Очнулась она в храме у иконы Богоматери «Взыскание погибших». Она смотрела на образ и понимала, что веры в ней больше не осталось. Рыдания душили ее, лик Богородицы расплывался.
– И где Ты была?! Где была Ты?! – кричала ее душа. – Ты просто сказка! Выдуманная людьми сказка!
Богородица продолжала смотреть кротко на нее с иконы, а Сонина душа все кричала и кричала, будто уничтожая свою веру, круша опору под собой и падала, падала в бездну... Именно тогда она познала всю боль отчаяния и невозможность достучаться до Бога. Она сквозь слезы с презрением смотрела на собрание верующих и не понимала, как это совсем недавно и она вот так же стояла с благоговением, чувствовала Божие присутствие, возносилась душой высоко-высоко в небесные вечные высоты и чувствовала оторванность от всего земного, временного, чувствовала бесконечность. Ни молитвы, ни искренняя исповедь, ни частое причащение не помогли ни ей, ни Рите избавиться от боли, от безысходности. Рита растоптана, уничтожена, сама она больше не верит. Монастырская жизнь казалась ей сейчас людским, безблагодатным устроением, где все искусственное, надуманное. Мысли о том, что здесь она все же испытывала не с чем сравнимые сладостные минуты единения с Богом, она гнала от себя, называя их иллюзией. И все же, эти мысли догоняли ее, смущали. Она чувствовала боль от того, что духовная сладость, духовное насыщение все же были, и она познала все это, а теперь хотела забыть, запрятать, чтобы не было боли, чтобы свободно можно было ругать всю эту страшную систему, где ломаются души, где гибнут надежды.
Она рыдала у иконы и не могла остановиться. Духовный мир рушился на ее глазах, и ей было жаль этого мира, но она больше не могла подчиняться ни игуменье, ни Богу, казавшимися ей в тот момент бездушными палачами.
На следующий день Соня покинула монастырь. Потом она узнала, что вслед за ней из монастыря ушли еще две послушницы и одна молодая монахиня. Еще с несколькими сестрами произошли истерические припадки. Сама Соня в миру долго адаптировалась. Обычный мир казался ей тусклым, мертвым. Не хватало колокольного звона, не хватало чувства самоотречения, не хватало храма. На территории монастыря она ощущала себя словно на большом благоухающем корабле. Благоухание там было везде, даже в коровнике. Оно ощущалось не физически, а где-то в душе. И еще там постоянно, не смотря на скорби, тоску чувствовалось блистание. Это блистание тоже было в душе. Соне часто казалось, что она вся вызолочена изнутри. Особенно это блистание в душе было после искренней исповеди и причастия. И так было всегда все вперемежку: тоска, благодать, блистание, мрак безысходности и благоухание. В грязной квартире посреди шумного города, рядом с больным отцом-алкоголиком блистание погасло, благоухание исчезло. Соня чувствовала, что тоскует по монастырской постной жизни, по сладостному ощущению несения креста и утешительному пребыванию в молитвах с Богом. Но в то же время она боялась того гнета, который на нее возлагала вера. Боялась запрета на счастье, радость и свободу. И чем больше проходило время после ухода из обители, тем обширнее становился мир вокруг нее. Она стала воспринимать православие, как часть жизни, но не как саму жизнь. Границы ее мира расширились, и этот мир был несказанно огромен, и в нем было место всему: и вере, и науке, и простой житейской радости.
;
Глава 3
Дома никого не было, и Соня дала волю слезам. Она лежала ничком на диване и рыдала. Никакого ребенка не будет! Снова ее надежда была напрасной! Снова ей не для кого жить! Она плакала горько, но в глубине души, как всегда в таких случаях чувствовала облегчение. Ребенка нет, и значит, она свободна и может умереть, уйти, сбежать от мужа, обрести свободу. Вот только куда ей идти? Куда бежать? Ну что за мука такая! И ребенок, словно обетованное спасение, но в то же время и плен, привязка к мужу, ко всей этой несчастливой жизни... Вот если бы она могла быть такой, как ее муж Сережа. Тот просто жил и не задумывался, зачем живет, ради кого он живет, для чего все вокруг. А она так не могла. Ей нужен был смысл, зацепка. И она с самой ранней юности была такая. В монастыре у нее был Бог, небесная жизнь. Хотя почему только в монастыре? И после ухода из него, она продолжала верить в вечную жизнь. Эта вера помогала ей преодолевать свою безрадостную жизнь с мужем. Настоящая жизнь начнется на небе, а этот временный земной брак, обязательно закончится. Главное, чтоб и на небе не оказаться вместе с Сережей, иначе мучение отчуждением будет продолжаться вечно. Но навряд ли они там будут вместе. Ведь они и здесь в духовном и душевном разделении, так с какой стати им вместе быть на небе? Нет, они и там будут в разделении.
Встав с дивана, Соня, утирая глаза, подошла к окну. Ей снова и снова казалось, что она ходит по кругу, не делает чего-то главного, проходит постоянно мимо чего-то. Но что главное? Мимо чего она проходит? Вот если бы у нее был ребенок, то ей некогда было бы думать обо всем этом. Она отошла от окна к столу, открыла ноутбук и стала искать сайты, где говорилось об отказниках, усыновлении, опеке. «Они страдают, эти дети, и я страдаю – мы могли бы помочь друг другу. Я бы подарила материнское тепло, а взамен получила бы осмысленность своей глупой жизни». – она лазила по сайтам, вглядывалась в потухшие глазки брошенных детей, и ее сердце сжималось от жалости, хотелось прижать, срочно, прямо сейчас, прижать к себе какого-нибудь маленького малыша, утешить его и почувствовать тепло в груди, радость, полноту. Это было бы взаимным спасением, взаимным избавлением от одиночества и пустоты, утолением потребности отдавать и получать любовь. Может быть, снова поговорить с Сережей об усыновлении? Может быть, он на этот раз не будет так резко возражать? Но сколько раз она уже заводила об этом разговор! Сережа и слышать не хочет об усыновлении.
– Зачем нам это все? – качал он головой.
– Но я хочу ребеночка! Хочу заботиться о нем, дарить ему свою любовь! – Соня говорила это, чувствуя себя глупо. Почему-то всегда рядом с Сережей она чувствовала себя глупо.
– Ой, – делал недовольное лицо муж. – Хватит, а? Какие-то дети... Не пойми от кого...
Но если честно Соня и сама, не смотря на свое желание тютюшкаться с каким-нибудь малышом, побаивалась, что просто на просто не сможет любить чужого ребенка, как своего. Пока рос Коля, она всегда четко чувствовала, что он ее родной сын, и вся душа была в нем. Чужие дети оставляли ее равнодушной. Она ничего к ним не испытывала. Так почему теперь она решила, что вдруг какой-то чужой ребенок вдруг сможет вызвать в ней такие же теплые чувства, какие в ней вызывал ее собственный сын? Возможно ли такое? Соня закрыла ноутбук и тупо уставилась в одну точку. Вот если бы ей удалось забеременеть... Если бы у нее был сейчас свой маленький ребенок... Неужели теперь уже поздно? Неужели ее организм больше не способен к зачатию? И почему раньше они с Сережей не родили ребенка? Почему? Хотя, что она спрашивает себя? Сережа не хотел детей. Ему достаточно было Коли. Он всегда был ему хорошим отцом, и о других детях даже не думал. Жил себе, работал и был доволен. Это ей, Соне, постоянно чего-то не хватало: то смысла, то любви, то ребенка. Она постоянно не была удовлетворена собой, своей жизнью. Ей хотелось чего-то важного, вечного, но что на земле, где все временно может быть таким уж важным и вечным? Ничего. Религия звала к вечности, напоминала о высших духовных вещах, но тогда зачем этот мир? Зачем нам дана эта временная жизнь? Неужели только для того, чтобы постоянно отворачиваться от нее, как от чего-то суетного, временного и грубого? Соня уже давно усвоила, что от мирской жизни отворачиваться нельзя. После монастыря она цепко цеплялась за эту жизнь, за ее любовь, за счастье, но теперь не понимала в чем это счастье, в чем любовь, в чем вообще смысл? Все имеет конец. Так зачем все? К чему всякие стремления? Соне так хотелось отдать чему-то душу, но чему? Кому? Богу? Вот Богу она бы отдала всю себя, но как? Снова отправиться в монастырь? Ни за что! Она полна недоверия к нынешнему монашеству.
Соня понимала, что ей не хватает чего-то высшего. Но вот если бы у нее был ребенок! Дитя – это такое счастье! Рождение человека – это такое чудо! И в нем вечная душа, о которой нужно заботиться, развивать, у него тело, которое нужно питать и одевать. Здесь все: и духовное и телесное. Воспитывать ребенка – это очень интересно! Нужно пробовать, надеяться, и может быть, все получится и тогда у нее снова будет малыш. Но в то же время с малышом на руках она станет уязвимой, зависящей от мужа. Не лучше было бы просто развестись? Сына они вырастили, зачем продолжать весь этот фарс? Как же она запуталась и совершенно устала…
Приоткрыв дверь в комнату сына, Соня застыла на пороге. Материнское сердце сжалось при взгляде на спящего Коленьку. Одеяло сползло в бок, обнажая его мужественный торс. В свои девятнадцать лет парень выглядел совершенно взрослым человеком. Но Соня до сих пор видела в нем того забавного малыша, который своим рождением осмыслил всю ее жизнь, наполнил радостью. Это для других он взрослый парень, но она-то знала, какой Коленька еще дурачок. Мечтает заниматься биотехнологиями, бредит биороботами, с восторгом рассказывает обо всем этом.
Соня только понимающе кивала головой, слушая сына. Она не очень верила, что все задуманное им осуществится. Мало ли о чем мы в юности мечтаем? Она сама вон в монастырь по глупости уходила. Но для нее тогда это было бегством. Бегством в свет и благодать, бегством от одиночества, от бессмысленности, от домашнего развала и неустроенности. У Коли же все вполне благополучно. Хотя... Может быть, он чувствует, что она и отец разделены невидимой стеной, и ему от этого плохо и неуютно? И пусть внешне все выглядит благопристойно, но на самом деле здесь тот же развал, неустроенность и упадок, какие были когда-то и в ее юности, когда она жила с отцом алкоголиком. Она от всего этого в свое время бежала в монастырь, а Коля вместо живых людей предпочитает биороботов. Какое-то неуемное бегство от мира, от настоящей жизни, от людей. Ну а что если жизнь такая, что от нее хочется бежать? Но она хотя бы бежала к Богу, к светлой духовной жизни, а Коля хочет создавать биороботов, у которых все так же как у людей только нет души, а значит, нет и страданий. Заложил в него программу и тот действует только по этой программе. Но все люди, не те же ли они биороботы? Родители с детства программируют своих чад на определенную жизнь и те живут по намеченному плану. Соне не нравился ее жизненный план. Да и есть ли у нее вообще план? Одна неопределенность. А у мужа? Сережин план жизни какой-то безжизненный. Правда Сережа никогда не страдает и не думает много. Просто живет и все, а она чего-то постоянно мучится в душе, страдает, надеется. Сереже ее никогда не понять. Даже не понятно, зачем они поженились. Сережа ее ребенка вырастил как своего, никогда не попрекнул ее, никогда ничего плохого от него она не видела. Ни скандалов, ни ругани, но и ни любви, ни ласки, ни душевного единения. Мирное, спокойное сосуществование. Такое мирное, такое спокойное, что, кажется, вообще ничего нет. Выть хочется от этого покоя.
«Может быть и хорошо, что я никак не беременею? – подумала Соня, продолжая смотреть на спящее лицо сына. – Коля вырос, и я практически свободна. Зачем мне снова попадать в ловушку и возлагать на себя ответственность за чью-то жизнь?»
Она давно уже поняла, что очень устала жить. Просто устала от жизни, от каких-то постоянных преодолений тоски, печали, бессмысленности и пустоты. Устала, устала, устала... Но, тем не менее, она помнила, что сегодня и завтра самые благоприятные дни для зачатия. Она с нетерпением и надеждой ждала этих дней, и что же? Упускать шанс? Нет уж! Ребенок – это чудо! И пусть она устала, пусть хочет отдохнуть от всей своей неустроенности и неприкаянности, но что же теперь? Хочешь, не хочешь, а жизнь идет. Может быть, она еще долго проживет. Так лучше эти годы потратить на еще одного ребенка!
Прикрыв дверь в комнату сына, она приняла душ и, завернувшись в полотенце, отправилась в спальню. Муж лежал в разобранной постели и смотрел телевизор. Соня вынырнула из полотенца и совершенно голая стала энергично вытирать мокрые волосы посреди комнаты. Она намеренно стояла голой перед мужем. Ей хотелось, чтоб он обратил на нее внимание, хотелось, чтоб зачатие ребенка проходило в любви. Но Сережа, засмотревшись очередным ужастиком, совершенно не замечал, какая красота пропадает у него перед носом. Соня, бросив взгляд в зеркало, удовлетворенно оглядела свое стройное, с женственными изгибами тело. Но как же долго это тело не получало мужской ласки! То, что они занимались сексом месяц назад, не считается. Они тогда делали это только в целях зачатия. И продолжалось это, как и всегда пять минут. У Сони всегда в голове после таких кратких соитий звучала песня: «Пять минут, пять минут, это много или мало...»
И вообще Соня отмечала про себя, что в последнее время занятия любовью свелись только к ежемесячным стараниям зачать дитя. Просто так любить друг друга не получалось. Сережа часто был усталым, озабоченным после трудового дня, да и она уставала в фитнес клубе. Но в отличие от мужа Соня всегда чувствовала влечение, желание. А Сережа, казалось, не хотел секса никогда. Он будто снисходил к вечно жаждущей жене.
Отбросив полотенце, она подошла поближе к мужу и загородила ему телевизор. Тот приподнялся, сместившись в сторону – на экране как раз была интересная для него душераздирающая сцена. Но Соня, шагнув в ту же сторону, снова загородила ему телевизор. Когда же он заметит ее привлекательную наготу?
– Да Соня! – нетерпеливо воскликнул муж, выглядывая из-за нее, и стараясь досмотреть заинтересовавший его сюжет.
– Сереж, ну что ты меня не видишь? – словно обиженный ребенок надула губы Соня. – У меня сегодня хороший день для зачатия!
Она залезла к мужу под одеяло, прижалась к его горячей сильной спине, но тот, ничего не замечая, с азартом смотрел на экран. Соня какое-то время продолжала обнимать его, но, не чувствуя отдачи, скоро отодвинулась от него и тоже уставилась в телевизор. Действия на экране не захватывали ее, и она стала погружаться в свои мысли.
Теплоход уже должен был отчалить, а Коли все не было. Ну где же он? Соня поднялась по трапу и, облокотясь о борт, полезла в сумочку за телефоном. Сейчас она позвонит ему, сейчас… Кто-то задел ее локоть и сумочка полетела за борт. До сих пор Соня помнила свое отчаяние когда смотрела на медленно уходящую под воду сумочку с телефоном. Это было настоящей трагедией, шоком, и она совершенно не знала, что ей делать. Коли не было ни в этот день, ни потом. Она была уверена, что с ним случилось что-то страшное, иначе он не оставил бы ее. Неизвестность мучила, но она не теряла надежды и ждала, что Коля появится. Он знает ее адрес, он придет. Она сама готова была бежать к нему, но куда? Где его искать? А скоро выяснилось, что она еще и беременна. Это было время полной фрустрации. Она жила, словно на автопилоте и совершенно не знала, что ей делать. И тут появился Сережа. Соня знала его уже давно, он был инструктором тренажерного зала в том же фитнес центре, где подрабатывала и она. Это был красивый, спортивный парень с вздувшимися мышцами, но Соня почему-то никогда не обращала на него внимания. Они и не общались никогда, просто здоровались и мимо проходили. Соню даже немного раздражало то, что Сережа постоянно смотрит на нее спокойным взором. Он ей почему-то напоминал большую, медлительную корову, провожающую ее взглядом. И глаза у него были похожи на коровьи. Большие такие, почти круглые, с направленными вниз ресницами на верхних веках.
И вот этот медлительный Сережа вдруг подошел к Соне в тот момент, когда отчаяние в ее душе дошло до самого предела. Подошел, подарил цветы и предложил проводить ее до дома. Он смотрел на нее своими коровьими глазами и в них читались неуверенность и надежда. Ей тогда стало жалко его. Он напоминал ей маленького мальчика, которого хотелось приласкать и утешить. На мгновение она даже забыла о том, что сама нуждается в помощи и поддержке.
– Ну пойдем, – вдыхая горький запах подаренных хризантем сказала она. В глазах парня мгновенно возникло облегчение.
Они шли по вечернему городу, и Соня невольно сравнивала Сережу с Колей. Коля был совсем другой. С ним ее душа проваливалась в какое-то блаженное тепло. Было свободно, хорошо и хотелось жить. И внешне Коля очень нравился ей, а Сережа хоть и имел накаченные мышцы, но сам был какой-то чужой, не свой. Ей было с ним скучно. То, что интересовало ее, ему было не интересно, и наоборот то, что было интересно ему, оставляло Соню равнодушной. Да к тому же ее волновал вопрос, что делать ей с беременностью, как жить теперь. Сережа казался в ее положении каким-то лишним, сбоку припеку.
Но, похоже, сам Сережа был другого мнения о себе и Соне. Он имел серьезные намерения на счет нее, и на следующий день пригласил ее прогуляться. Соне совершенно не хотелось с ним гулять. С самого утра ее тошнило, и хотелось просто прийти домой и лечь.
Она посмотрела в Сережины полные надежды коровьи глаза, и ей снова стало его жалко. Но она сама была так одинока, ей так хотелось поддержки, любви, заботы. Но где же Коля?
– Сережа, – дрожащим голосом сказала Соня. – Ничего у нас не получится!
Она заметила, как надежда потухает в глазах парня и сам он весь сникает.
– Ты только не расстраивайся! – ласково сказала она, чувствуя как жалость к этому большому, но уязвимому Сереже снова охватывает ее душу. – Просто я не могу обманывать тебя. У меня был парень, потом пропал, а я... В общем, я... беременна!
Теперь ей жалко стало саму себя. Она заплакала и, закрывшись ладонями, пошла прочь.
Всю ночь она не спала и думала о том, что как не хочется ей, а все-таки придется сделать аборт. Она старалась не думать о ребенке, которого постоянно чувствовала и которого уже любила. Но ведь ей нужно учиться, а как она с ребенком? Под утро она поняла, что не может расстаться с чудом, которое зародилось в ней после таких чудесных ночей любви и нежности. В институте можно будет взять академический отпуск, в фитнес центре она уйдет в декрет. Все как-нибудь наладится! Малыш будет жить! Тем более, что отец из-за болезни печени больше не мог пить. Он ходил еле-еле по дому, стал кротким, тихим. Бывшие собутыльники все куда-то испарились. Соне казалось, что отец вернулся из какого-то долгого мрачного путешествия. Он ушел в него после того, как умерла его жена и вот сейчас он вернулся. Больной, постаревший, но живой. Да и она прошла путь мрака и теперь вернулась. И вот в ней зародилась новая жизнь – это чудо! Какая она дурочка, что хотела лишиться этого чуда! И отец если что поможет с ребенком. Хотя бы посидит с ним. И Коля, может быть, еще появится. И если он придет, то узнает, как она ждала его, любила, увидит малыша. А если не придет, то тем более она должна родить ребенка, потому что он плод их любви.
Принятое решение наполнило ее радостью и она, наконец, уснула. Но через час ее разбудил будильник. Соня выключила его и снова провалилась в сон. Ничего страшного если сегодня она пропустит занятия в институте.
Проснулась она поздно, снова ее тошнило, и снова она почувствовала себя беспомощной и несчастной. Принятое ночью решение уже не казалось таким уж хорошим. Страх и отчаяние снова овладели ее душой. А вечером, после проведенного ею танцевального занятия, ее снова поджидал Сережа. Разгоряченная и вся мокрая от пота она шла в тренерскую, когда он остановил ее и сказал:
– Соня! Мне все равно, что ты беременна! Давай поженимся, и у твоего ребенка будет отец!
Замерев, Соня уставилась на него, а мысли в ее мозгу заметались словно молнии: «А ведь это могло бы быть выходом! Да, но я не люблю его! Хотя он довольно милый... А что если вернется Коля? Но ведь я всегда смогу развестись!»
В мгновение перед ней пронеслись воображаемые картины будущего: вот она выходит замуж за Сережу, вот у нее рождается ребенок, вот они живут, но вот появляется Коля, и тогда она разводится. А если Коля не вернется? Тогда она навсегда останется с Сережей. Но она же не любит его!
Сережа смотрел на нее с надеждой и ждал ответа. Соня, заметив его волнение, снова испытала жалость к нему. Неужели она так сильно нравится ему, что он готов воспитывать ее ребенка, как своего?
– Сережа, я так сильно нравлюсь тебе? – подала она, наконец, голос.
– Ну да, – ответил, потупившись, парень.
– Ты любишь меня? – ей хотелось выудить из этого большого парня что-то такое теплое, обнадеживающее, ведь он предлагал ей выйти за него замуж. Она не любила его, но если он любит ее, то тогда все может быть по-другому. Хотя если он готов жениться на ней, беременной от другого мужчины, то уже этот факт говорит о том, что он сильно влюблен в нее. Но ей хотелось, чтоб он не просто предлагал ей замужество, а и согрел ее пониманием, заботой, любовью.
– Ну да... – снова потупился Сережа.
Соне стало скучно. Что это такое вообще? Замуж зовет, а сам ни бэ ни мэ ни кукареку! Дундук какой-то! Но с другой стороны, если она выйдет за него, то все ее проблемы будут решены наилучшим образом. Но какой же он... не такой.
Она снова посмотрела в его глаза. В них были растерянность, недоумение и даже потерянность какая-то. И вообще весь его облик, не смотря на крупную фигуру и мощность мышц, казалась фигурой маленького обиженного мальчика, который обреченно ждет какого-то приговора.
– Ты только не расстраивайся, – снова чувствуя жалость к нему, сказала Соня. – Мне подумать надо. Это же серьезный шаг.
Сережа послушно кивнул. Он замялся на месте, и Соня испугалась, что он вызовется ее провожать. Ну нет уж! Ей нужно побыть одной, привести мысли в порядок. Она быстро распрощалась с ним и убежала в раздевалку.
Вторую ночь подряд она не спала и думала о браке с Серёжей. Она то лежала, ворочаясь с боку на бок, то вскакивала с кровати и начинала составлять списки «за» и «против» этого брака. Выходило, что Сережа ей не противен физически, что он достаточно хорош, чтобы стать отцом ее ребенку, что с ним ее жизнь станет гораздо легче. Но в то же время ей страшно было подумать, что она проживет с ним всю жизнь, ведь они такие разные! О чем с ним говорить? И любви у нее к нему нет. Но есть ли у нее выбор? Что она ломается? Парень протягивает ей руку спасения, а она еще раздумывает. Но как тут не раздумывать, когда вся жизнь под откос... Хотя если что, то потом, когда она встанет на ноги и будет материально независимой, то можно будет развестись. Просто на данный момент брак с Сережей принесет ей спасение.
И вот когда она уже приняла решение выйти за Сережу, появился Коля. Появился, когда ее не было дома, спросил отца про нее и, узнав, что она сейчас придет, вышел на улицу, чтобы там, у дома, встретить ее, но он не встретил! Соня, узнав от отца, что он приходил, впала в полное отчаяние. Она боялась, что он увидел ее с Сережей и подумал, что она нашла ему замену. И как потом оказалось, так все и было...
Через два месяца Соня и Сережа расписались. Родители Сережи сразу же полюбили Соню, приняли ее как дочь, особенно свекровь. Соне это было приятно, но несколько напрягало, потому что казалось, что свекровь вместо нее видит кого-то другого. Марья Ивановна (так звали мать мужа) настояла, чтобы они с Сережей не только расписались в ЗАГСе, но еще и обвенчались в церкви, что и было сделано. Свекровь не знала, что Сонин ребенок не от ее сына, но Соню это нисколько не напрягало. Главное, что Сережа принимал его и любил как своего.
Сначала они жили в Сониной квартире, а потом, когда умер ее отец, они эту квартиру продали и купили другую, более просторную в новостройке. Коля рос, Сережа был ему замечательным отцом, его родители не чаяли души во внуке. Все было хорошо, пристойно. Все как у людей. Но Соне казалось, что она играет чужую роль в чужой пьесе. А больше всего ей было жаль, что она не доучилась, бросила институт. Как ушла в академический отпуск после рождения сына, так и не смогла вернуться. Не получилось. Пока была молодая, не очень переживала из-за этого. Для нее главным тогда было просто рядом с сыном. Но со временем она сожалела, что все-таки не нашла в себе сил доучиться. Ее подруга Таня уже много лет работала клиническим психологом в одном из реабилитационных центров. Хорошо зарабатывала. Соня завидовала ее работе, ей тоже хотелось заниматься психологией, а не прыгать в фитнес клубе. И сколько еще ей прыгать? Годы идут, приближается сороколетие, что будет дальше? До какого возраста она будет скакать? Пока тело ее ни разу не подводило, но что будет потом? Что будет?
Сережа досмотрел свой ужастик, выключил телевизор и, не поворачиваясь к Соне, сделал вид, что окончательно улегся спать. Он знал, что жена ждет его, но ему хотелось подразнить ее. Соня не любила, когда он так поступал с ней, считала, что муж «ломается». Ей приходилось его долго уговаривать, приставать с ласками и поцелуями, а он увертывался, будто ему ничего не нужно. И вид его при этом был таким неприступным, и Соня чувствовала себя глупо. Как будто она похотливая самка, пристающая к приличному мужчине. И если она прекращала попытки близости с ним, то Сережа мог тут же заснуть, и тогда она разочарованная и одинокая плакала и кляла себя, что вышла за него замуж. Однажды она не выдержала:
– Мне не нравится, когда ты так себя ведешь, – сказала она ему, чувствуя, как внутри все обрывается от возмущения. – В такие моменты мне кажется, что я мужчина, а ты женщина. Почему я должна добиваться тебя? Если тебе не нужен секс, то зачем женился на мне? Почему я, имея мужа, лезу на стену от того, что не удовлетворена? Не знаю, как ты, а я без секса не могу! И так нам поговорить не о чем, так еще и секса от тебя не добьешься!
Сережа испугался тогда ее гневной речи и долго после этого был более открыт для нее. Но Соня знала, что ей ни столько секс нужен, сколько чувство того, что у нее вообще есть муж. Они были такие разные, что только одно плотское соитие и соединяло их. А если и это убрать, то тогда вообще ничего не останется.
А сегодня Сережа, похоже, снова решил «поломаться». Соня тронула его за плечо, но тот сделал вид, что уже засыпает.
– Сереж, но я же ждала тебя... – тихо произнесла Соня.
Муж делано захрапел.
– Опять «ломаешься»? – разозлилась Соня. – Ну и пошел ты!
Внутри нее все заклокотало, она сердито повернулась к мужу спиной, подняла руку и дернула за шнурок бра. Свет погас.
Сережа виновато заворочался, кровать содрогалась, пока он поворачивался к ней.
-– Ну ты чего? – испуганно спросил он.
– Пошел вон! Ненавижу!
Она лежала к нему спиной и чувствовала себя загнанной в тупик. Зачем она выходила замуж за этого человека? Квартиру свою продала, приобрела совместное с ним жилье. И теперь и уйти от него некуда. И как теперь жить с этим чужим по духу человеком? Вроде и есть муж, а вроде и нет. Одна видимость. Еще ребенка хочет от него. Да тут бегством спасаться надо от такого!
Сережа виновато гладил ее по спине, потом перешел на грудь, но Соня все никак не могла успокоиться. Все в ней клокотало. Как он может так жить? Неделями не притрагивается к ней, не смотрит на нее, словно она пустое место. То он весь в делах, то он устал, а она будто только мешает ему. Да и Колю хоть и любил всегда, но предпочитал его обществу телевизор.
Она не выдержала, повернулась, села и гневно начала высказывать Сергею все, что в ней накопилось за все годы их совместной жизни. Ей не нравилось срываться, и от того, что она все же сорвалась, раздражалась все больше. В глубине души она понимала, что Сережа не виноват. Его эмоциональная холодность была родом из детства. И эти «ломания», когда его приходилось добиваться, словно женщину, были типичным поведением эмоционально холодного мужчины. Она знала, что такими мужчинами, как ее муж, нужно руководить, объяснять, направлять, говорить о своих чувствах. И если бы она его любила, а не только жалела, то возможно у нее получилось бы это. Но она не любила, а кроме того и у нее самой бывали дни, когда хотелось просто расслабиться, а не давать указания типа: обними меня, или поцелуй меня, или скажи, что любишь меня, или посмотри на меня и скажи, что я красивая. И при этом быть милой, терпеливой, любящей.
Сейчас Соне казалось, что она устала, выдохлась, и нет у нее больше сил. Вспомнилась отзывчивость Коли. Ему не нужно было давать никаких указаний. В его присутствии вообще было так хорошо, словно душа на место вставала, а с Сережей душа не была на месте, по крайней мере, на своем. Но что этот Коля? Ненадежный. Появляется, пропадает. Тринадцать лет назад, когда он спас сына от собаки, Соне показалось, что сейчас что-то произойдет. Она призналась, что любила всегда только его, и видела ответную любовь в его глазах. Они объяснились, выяснили все недоразумения и были очарованы друг другом будто в первый раз. А потом подошел Сережа, и очарование исчезло, уступив место реальности. И ничего чудесного не произошло. Она с мужем ушла в одну сторону, Коля в другую. И все. Все.
Муж виновато затих у нее за спиной, перестав гладить ее. Она знала, что он боится. Бедный испуганный мальчик. Жалость снова заполнила ее сердце. Она не сможет уснуть, не примирившись с ним.
Подняв руку, она дернула за шнур на стене и включила бра. Повернувшись к мужу, увидела его виноватое и растерянное лицо.
– Сережа, ну как же так? Я устала одна стараться! Мне не хватает ни любви, ни тепла, ни разговоров. Я это все из тебя тащу клещами, а ты только и можешь, что делать вид, что я тебя достала, что тебе вообще ничего не надо, – Соня говорила все это и чувствовала, что Сережа весь внутренне сжимается, что он готов угождать теперь ей, что он ждет ее указаний, но в душе его страх. И именно она является источником его страха. Соня презирала мужа за этот страх. Но как она может упрекать его, если сама не имеет любви к нему, и основное ее чувство – это жалость и признательность.
Сережа продолжал растерянно молчать, а Соня чувствовала почти отчаяние. Что толку говорить с ним? И разве нужна ей самой его любовь, его душа? Все в нем было чуждо ей, не интересно. В данный момент он ей понадобился только для зачатия. А он, видимо, решил поиграть с ней, чтобы выудить из нее что-то для себя, помучить ее. Но зачем все это? Может, он понимает, что она не любит его и ее заинтересованность в сексе заключается лишь в стремлении забеременеть? Но ведь забеременеть она хочет только последнее время, а его ломания были всегда. С самого начала их совместной жизни она постоянно буквально выклянчивала от него сексуальные отношения. Ей даже порою стыдно было, что вот она постоянно хочет секса, а муж нет. Ей надо, очень надо, а ему не надо. Она на стену лезет, а Сережа спит спокойно. А она еще монахиней хотела стать. Хотя в монастыре плотские желания практически не мучили ее. Там было другое. Отключение от мира, погружение в молитву, изнеможение от трудов, постоянная подавленность и тоска. Плотские желания были, но какие-то смутные, не доставляющие мучений и страданий. А потом она ушла из монастыря, встретила Колю, и поняла, что любовь не совместима с грехом. Она разрешила себе любить. Коля пропал, а разбуженная в ней женщина продолжала жить. Нелюбимый муж давал ей изредка физическую разрядку, но в душе оставалась пустота.
Вот и сегодня, когда после недовольных высказываний мужу она пожалела его и приласкала, между ними произошел пятиминутный секс. Но это был именно секс, а не любовь, которую она ждала, добивалась и надеялась получить. Муж потом быстро уснул, а она лежала, плакала, вспоминала Колю и думала о том, что, не смотря на свой темперамент, она смогла бы жить с Колей и без секса. Только бы он был рядом. Просто рядом и все, и тогда душа ее была бы полна. А без любви ничто не может наполнить душу: ни секс, ни деньги, ни еда.
Она смотрела на звезды за окном и думала о том, что дети, конечно, осмысливают жизнь, но временно. Это было трудно принять. У нее был очень сильный материнский инстинкт, и рождение Коли стало для нее чудесным подарком. Она боялась пропустить хоть одно мгновение из жизни ненаглядного сыночка. А когда ей приходилось оставлять сына со свекровью, то, только выйдя за дверь квартиры, она уже чувствовала тоску по ребенку. Радовало ее только то, что сам Коленька спокойно переносил разлуку с ней. Когда она возвращалась, то он радовался ее приходу, но и без нее был весел и спокоен. Соня помнила, что в детстве была совсем другой. В ее жизни самым главным человеком была мама. Мама была центром всего, и без нее Соня терялась, тосковала, мучилась. После ее смерти Сонин мир рухнул. Очень было тяжело. Одиночество было бескрайним. Она была совсем одна во враждебном мире. Самой себе она виделась в виде слепого кутенка, тыкающегося носом во все стороны в поисках защиты и тепла. Именно тогда она и наткнулась на Диму. Он не давал ей ни защиты, ни душевного тепла, но она продолжала льнуть к нему, потому что ничего больше у нее не было. Это было какое-то глупое тщетное ожидание. Дима ничего не мог ей дать, но она ждала. И вся жизнь ее была похожа на какое-то постоянное тщетное ожидание. От мужа чего-то ждала, хотя сама его не любила. К сыну проявляла чрезмерную привязанность. И Колю она долго ждала. Он оставил ее беременную, исчез из ее жизни, испарился, а она все на что-то надеялась. Глупо. А теперь она хочет родить ребенка, чтоб уткнуться в него, найти тепло, любовь, спасение от одиночества. Но разве это хорошо? Она, взрослая женщина, хочет спастись от своей неприкаянности в ребенке. Какое-то нехорошее желание. И все же...
Соня понимала, что в людях, в их любви она ищет какую-то стабильность, твердь, вечность. Но каждый раз разочаровывалась. Дети растут и перестают нуждаться в родителях, любовь мужчин ни разу не дала ей чувство стабильности. Часто Соне вспоминались слова Коли о том, что он любоголик. Но она такая же! Зависимая от любви. В ней постоянно живет эта жажда насыщения чьей-то любовью, жажда, которая никогда не утолялась и не утоляется, и никогда не утолится. Но если бы она могла безоговорочно без остатка верить в Бога! Как же ей не хватало в этой жизни этой незыблемой тверди под названием Бог. Если бы только она могла насыщаться Им. Но собственно, что может ей помешать быть с Ним? Ничего. Пусть даже она утратила веру во Христа, в Его Матерь, но от этого Бог не перестал же существовать! Создатель есть и будет всегда. Он всегда есть. И Он рядом.
Соне вдруг неимоверно захотелось снова ощутить ту неизглаголанную благодать, какую она ощущала в храме, эту духовную сладость, возвышенность, полную устремленность к Богу. В монастыре, не смотря на постоянную подавленность и душевную боль, она все же чувствовала этот струящийся свет благодати. Но в миру он совсем угас. А в монастыре полуголодная и усталая, она чувствовала легкость, возвышенность, духовность. В миру же, будучи замужем, во всегдашней телесной сытости легкость ушла, духовные переживания погасли. Оставалось только вспоминать о них. Но и в монастыре и здесь, за его оградой она постоянно жаждала, ждала, страдала. Нигде ее душа не находила покоя. Хотя если бы было счастье в браке, то возможно душа бы встала на место, но счастья не было.
Соня помнила, как тщетно старалась быть счастливой с нелюбимым Сережей. Первые годы их совместной жизни она постоянно применяла психологические приемчики, чтобы растормошить мужа, открыть его душу навстречу себе, помочь ему стать более открытым. Но все ее попытки заканчивались полным моральным истощением. Она уставала выуживать из мужа эмоции, уставала быть ласковой, нежной, терпеливой. Ей надоедало диктовать ему каждый шаг, каждое действие, надоедало руководить им, контролировать. Она понимала, что нельзя уставать, нельзя отступать. Но бывали периоды, когда она сама нуждалась в руководстве и понимании, и ждущий указаний, непонимающий, туповатый муж раздражал ее. Она срывалась, высказывала ему все, что наболело, и муж пугался и еще больше углублялся в свою раковину. Он искренне не понимал, из-за чего Соня раздражается. А с годами стал относиться к ней как к непонятной, не пойми чего хотящей женщине. Сам себя он считал вполне адекватным в отличие от жены.
Соня оставила попытки раскрыть душу мужа. Подсознательно, а потом и сознательно она стала стремиться, чтоб он наоборот закрылся, отдалился, уменьшился, чтобы его в ее мире было как можно меньше. Сам Сережа, после того, как Соня оставила его в покое, успокоился и стал жить своей жизнью. Ходил на работу, смотрел телевизор, спал, ел и был доволен. Соне не понятна была его сущность. Бесцельное существование мужа казалось странным ей. Сама она постоянно что-то читала, изучала, делала для себя открытия. При этом она успевала работать, делать домашние дела, и с сыном проводила время. Но как бы она ни была не довольна мужем, не могла не признать, что Сережа в быту, в отличие от других мужчин, очень даже хорош. У него были золотые руки, и он разбирался и в сантехнике, и в электропроводке и ремонт в квартире мог сделать быстро и качественно. Можно было бы жить и радоваться, но нет! Каждый из них не принимал душу другого. Они прятались друг от друга словно невидимки. Причем, Сережа все это делал не осознанно. Соня же все понимала, но от этого легче ей не было.
«И что за жизнь у меня такая? – ворочаясь с боку на бок возле спящего мужа, думала она. – Все мне что-то плохо, все больно, вечно я чего-то перемогаюсь, жду, терплю. Хотя было время, когда мне было хорошо. Это когда была жива мама. Вот тогда все было нормально. Муки начались после ее смерти».
Она помнила свою потерянность, после материнских похорон. Ей тогда казалось, что она не выживет, умрет от тоски. Казалось, что она вообще не может жить без мамы. Ни морально, ни физически. Мало того, что на душе было тяжело, так еще и ни постирать себе не могла, ни сготовить, ни в доме убраться нормально – все это делала мама. Трудно ей тогда пришлось. Квартира быстро превратилась в бомжатник. Учителя, сначала жалевшие ее, стали делать ей замечания, что она ходит в грязной блузке и мятой юбке. Соня чувствовала, как вместе со спивающимся отцом падает на дно. Но ей не хотелось жить на дне, и тогда она стала стирать, убираться, научилась готовить. Квартира и сама Соня стали выглядеть по-прежнему, как при маме, но потом отец стал водить в дом алкашей. Она помнила, как тщетно старалась удержать благополучие и чистоту – ничего не помогало. Отец пил, собутыльники топтали чистые полы, оставляя после себя бутылки и окурки. И тогда Соня отделила свою жизнь от жизни отца. Ее комната стала во всей этой квартире гаванью чистоты и нормальной жизни, где она укрывалась, закрываясь на замок.
Когда она сама стала матерью, то часто представляла сына на своем месте в тот тяжелый период своей жизни, и с облегчением думала о том, что если с нею что-то случиться, то Коле не будет так плохо, как было плохо ей с ее отцом. Сережа не пьет, и никогда не испугает мальчика своим пьяным злобным видом, как пугал ее собственный отец. Коленьке такая участь не грозила. И когда Соня задумывалась об этом, то начинала чувствовать признательность к нелюбимому мужу. Вот и сейчас, посмотрев на большое тело спящего Сережи, она с облегчением вздохнула и начала, наконец, медленно проваливаться в сон.
;
Глава 4
– Давайте, девочки! Не отдыхаем! Стараемся! И раз, два, три, четыре! – Соня чувствовала азарт, восторг, глаза ее горели. Бывали дни, когда она через силу вела тренировки, но чаще на нее во время аэробики нисходило вдохновение. И тогда она чуть ли не выпрыгивала из самой себя. Она сама зажигалась и зажигала всех вокруг.
– Ноги поднимаем выше! Чувствуем, как работают наши мышцы! И еще два раза! – она стояла лицом к большому, во всю стену зеркалу и смотрела, как девушки, женщины и стильные бабушки с энтузиазмом поднимают ноги, делая при этом махи руками. Взгляд ее постоянно задерживался на женщине лет шестидесяти. В свои годы она сохранила прекрасную фигуру, умело пользовалась макияжем и выглядела очень привлекательно. Соне нравились такие ухоженные женщины. Ей хотелось в будущем выглядеть также как они. Она вспомнила, как совсем недавно, может быть года три назад, она вдруг почувствовала себя старой теткой. Показалось, что не будет в жизни у нее больше ничего. Не хотелось ни краситься, ни обновки себе покупать. А началось это после того, как в день своего рождения она в красивом новом платье предстала перед Сережей:
– Ну как я? – спросила она, крутясь перед ним.
Сережа нехотя оторвался от телевизора, скептически оглядел ее стройную фигуру и сказал:
– Ты же уже старая тетка, а рядишься все в какие-то платьица! Те лет-то сколько? – он покачал головой и снова уставился в телевизор.
Соня в одно мгновение как-то сразу осознала, что она уже не молоденькая девочка, и как бы хорошо она ни выглядела, все равно она старая тетка. Все в ней сразу сникло, съежилось. Ей стыдно стало своего блистательного вида, своей супер стройной фигуры. Чего она молодится, когда ей так много лет?
Несколько месяцев после этого она ходила скомканная, серая и потухшая. Даже гардероб свой сменила на какую-то черно-серую полумонашескую одежду. Ей казалось, что в ее возрасте теперь так и надо ходить. И вот как-то пришла она в клуб на работу в своем черном пуховике и недавно приобретенной осенней черной шляпе.
– Ой, Сонь! Как тебя эта шляпа старит! – вместо приветствия заявила ей менеджер клуба. Но тут же осеклась и тихо спросила:
– Или у тебя траур какой? Ты что-то в последнее время такая мрачная, вся в темном и простеньком, без шика, как раньше. Ты, если что, извини, я ж не знаю...
– Да нет у меня никого траура, – покосилась на нее Соня. – Просто хватит мне строить из себя молодуху, мне ж уже 35 лет, даже 36 почти.
– Ага, а мне 46 лет, и я, наверное, вообще не имею права жить. Капец! – менеджер конфузливо сморщила лицо.
Соня посмотрела на ухоженный стильный вид этой приятной женщины, на ее скривившиеся губы и хмыкнула:
– Ну что ты, Тань! Я просто... Подумала... А тут еще Сережка сказал мне, что рядится в моем возрасте стыдно, потому что я старая...
– Чего? Старая? Ты?! – Таня вытаращила глаза. – Мне бы твои годы! Тем более ты ж спортсменка! Посмотри, какая фигура у тебя!!! Какие глазищи!!! Да тебе больше 25 не дашь! Нет, я не могу! А Сережа твой если честно... Иди сюда, – она поманила пальцем Соню к себе поближе.
Соня посмотрела на ее ярко красные губы и наклонилась:
– Дурррак Сережа твой! – громко прошептала Таня ей в ухо. – Поняла? Дурак он и есть! А на дураков внимания не обращают!
Отпрянув, Соня снова взглянула на Таню и рассмеялась.
– Эх ты! – постучала Таня ей по голове. – Сережа ей сказал... Слушай его больше! Вон смотри, какие к нам бабушки ходят! – показала она на симпатичных женщин в возрасте, забирающих одежду из гардероба. – Их и бабушками-то не назовешь – красотки! А ведь могли бы у подъезда сидеть, да кости соседям перемывать, а они фитнесом занимаются, жизнью интересуются. Так что возраст тут не при чем!
После этого разговора Соня снова стала одеваться так, как ей нравилось, а не как она думала принято в ее возрасте. Только теперь старательно избегала показываться Сереже на глаза.
– Сонечка, спасибо вам за тренировку! – подошла к ней после занятия полная женщина. – Мне так нравится заниматься у вас! Вы словно зажигаете меня! Я так хорошо тренируюсь у вас, все мышцы чувствую!
– Ой, спасибо вам большое! – с признательностью ответила Соня. – Мне очень приятно, что вам нравится со мной заниматься!
– Вы просто молодец!
У Сони повышалось настроение, когда клиентки выражали ей свою благодарность, и сейчас она почувствовала, как тепло стало на душе, хорошо.
«Какие милые они, эти женщины, – чуть не прослезившись, подумала она. – И как же я всех их люблю!»
Но тут же ей вспомнилась одна из пренеприятнейших клиенток, никогда не бывающая довольной. То музыка ей не та, то движения не те. Бывало, все стараются, повторяют за тренером движения, а та с презрительным лицом делает что-то свое. Этакие веселенькие, чудненькие движения, а после занятия выказывает претензии, что, дескать, ей не понравилось сегодня, как тренер вел аэробику. От нее все тренеры стонали, не знали куда деваться. Соня так вообще терялась совсем, когда видела ее у себя на занятии. В такие моменты тренировка превращалась в пытку.
– Соня! Подожди! – уже в дверях окликнула ее менеджер клуба. – Ты не хочешь курсы пройти?
– Курсы? – Соня вопросительно уставилась на менеджера.
– Психологические!
– Что?! – в груди все всколыхнулось от радости. Соня слышала, что в некоторых фитнес клубах клиенты посещают психологические тренинги, после которых качество их жизни заметно улучшается. А совсем недавно к ней на аэробику стала ходить пожилая женщина, которая переехала в их район совсем недавно. Так вот эта женщина в прежнем клубе посещала подобные тренинги. Глаза ее сияли, она поражала своим жизнелюбием и говорила, что после психологической подготовки жизнь ее кардинально поменялась.
– Проект называется «Стань счастливой», – сказала менеджер. – Никто ехать не хочет, потому что целый месяц надо провести в чужом городе, но курсы хорошие – все хвалят.
– Я поеду! – выпалила Соня и подпрыгнула от радости.
– Да?
– Как хорошо, что ты ко мне обратилась! Я ж так психологом хотела стать, но не доучилась – бросила институт, когда сын родился.
– Правда? Ну тогда тебе прямая дорога на эти курсы. А я хожу всех уговариваю...
– Ой, я хочу! Хочу на эти курсы! – Соня снова запрыгала от радости.
– Ну ты даешь! – засмеялась Татьяна. – Но ведь ты прирожденный тренер! Смотри, как тебя прет! Прыгаешь, на месте стоять не можешь, и это после целого часа бешеной тренировки.
– Это от радости! А когда ехать? И куда?
– Через неделю, в следующий понедельник, проезд и питание за счет клуба. – Татьяна говорила, а Соня радостно кивала и никак не могла поверить, что на нее свалилось такое счастье. Радость ее так переполняла, что после разговора с менеджером ей захотелось рассказать об этом мужу, поделиться с ним. Словно на крыльях она влетела к нему в тренажерный зал.
– Сережа! Радость! – ликуя, зашептала она, косясь на крепких парней тягающих усердно железяки. – Меня на психологические курсы посылают! Через неделю поеду учиться!
– Опять курсы? У тебя же и так полно всяких сертификатов! – спокойно осадил ее муж.
– У меня их всего два. Один на танцы, другой на аэробику, – осеклась Соня, почувствовав, что словно с разлету больно стукнулась о стену. И зачем она понеслась к Сереже? Хотя ну его! Ничто и никто не сможет омрачить ее радость!
– Ладно, я уже домой, – она махнула рукой и побежала вон из тренажерного зала.
Выйдя на улицу, Соня вдохнула свежий осенний воздух. Хорошо! Было уже темно, в окошках горел свет. Домой идти не хотелось, возбуждение от того, что она поедет на курсы не оставляло. Чтобы немного успокоиться Соня решила немного прогуляться. Она свернула в небольшой сквер, огибающий величественный белый храм и медленно пошла по дороге, с наслаждением вдыхая прохладный воздух. Кажется, вот только было лето, жара, но вот уже октябрь.
Освещенный прожекторами белый храм с золотыми куполами был похож на прекрасный белый корабль, плывущий в небо. Засмотревшись на него, Соня забыла обо всем на свете, даже о том, что давно вышла из церковной системы и стала обычным мирским человеком. Но разве есть просто обычные мирские люди, разве не в каждой душе живет Вечность? Неужели есть люди, полностью живущие только земными проблемами и никогда не ощущающие эту духоносную легкость, эту небесную благодать? Перед ее мысленным взором всплыло лицо мужа. А ведь Сережа именно такой человек, который полностью закрыт для духовных переживаний. Да что там для духовных! Он и для обычных душевных переживаний закрыт. Она с таким воодушевлением ему о курсах сообщила, а он что? Ничего. Стена какая-то. Живет животной жизнью и не заморачивается. Ест, работает, смотрит телевизор, ловит рыбу. И все. В нем нет глубины, тайны, прохода. Вот в Коле это все было. Он был такой... Такой крылатый. Да, именно крылатый! У него за спиной, будто крылья были. Такие же, как у нее самой. С ним она говорила на одном языке, чувствовала так же, как он. Но Коли нет, он в прошлом. А с мужем жизнь похожа на жизнь в норе у крота. Да, точно, Сережа – крот. Он хороший и все у него как надо, но только она не пара ему. А вот Коля – птица, и она птица. Они были с ним одинаковыми существами, а вот Сережа совсем другое существо. Чтобы с ним жить, нужно постоянно складывать крылья и притворятся, что жизнь в норе ее устраивает. Но как же надоело притворяться! Как хочется раскрыть крылья и почувствовать облегчение!
Белый храм стремился куполами ввысь и Соня, прогуливаясь, любовалась на него. Она отошла от христианства, но по-прежнему храм был ей дорог. Что она испытывала в монастыре, когда молитва не сходила с ее уст? Она чувствовала сладостную НЕЗДЕШНОСТЬ. Это была жизнь вне мирских переживаний, жизнь духа. И это так прекрасно, что после этого все в земном мире кажется тусклым. Ну что земная любовь? Что дети и работа? Все тускло, все мрачно. Ничто из всего этого несравнимо с молитвенным единением с Богом.
Она снова вспомнила монастырь. Там, не смотря на светлые молитвенные порывы, был и мрак. Странно. В Божьем месте было столько мрака. Хотя если там было ТАК, то значит это не Божье место. И все же порою возникала сильнейшая тоска по той свободе, когда она, отрекшись от всего земного, чувствовала освобождение. Ничего у нее не было только Бог. ОТРЕЧЕНИЕ, как же оно прекрасно, когда ты не связан, не привязан ни к чему, и только есть у тебя душа, которая пребывает с Богом.
Если бы она могла верить и сейчас так же как тогда! Но вера ее иссякла. Нет, она верила в Мудрого Создателя, в Бога-Отца, но во Христа веры больше не было. И это как данность. Было дано – она верила, а потом стало дано неверие в Него. Вера она или есть или ее нет. Христос был дорог ей, но Бог ли Он? И его Матерь... Как можно родить без семени? Как же это все тяжело! Потеря веры во Христа лишила ее опоры. Только поняв, что продолжает верить в Создателя, она обрела новую опору. И вот храм. В нем молятся Создателю. Тому самому. Но почему же она все же ушла из монастыря, а потом и вообще из православия, если успела прочувствовать благодать и возвышенность всего церковного? Сейчас она объясняла свою холодность к христианству тем, что все ее духовные переживания на деле оказались иллюзией. Реальный мир гораздо прекрасней и шире, чем иллюзорные переживания в храме. Она всегда была идеалистка и искала чего-то незыблемого и вечного. Но вера уводила ее от реальности, погружая в какой-то идеальный мир. И этот идеальный мир разрушился еще там, в монастыре – осталась тусклая реальность.
Соня присела на скамеечку, продолжая любоваться храмом. Служба уже закончилась, ворота были закрыты до утра. Редкие прохожие мирно прогуливались по дорожкам сквера. Один из прохожих, шедший в ее сторону по дороге, привлек ее взгляд. Очень худой, высокий мужчина медленно брел по скверу и задумчиво смотрел на храм. Одежда была ему явно велика и болталась на нем, как на вешалке. Худое, одухотворенное лицо с ввалившимися щеками, черные впадины вместо глаз. Он медленно передвигал длинными худыми ногами, и даже под брюками было видно, какие они у него костлявые. Пройдя по дороге мимо Сони, он медленно стал удаляться.
Соня не могла оторвать от него глаз и продолжала смотреть в его удаляющуюся спину. Этот человек был похож на привидение, на котором от ветра развевается просторная одежда. Сердце от чего-то сжалось и даже будто задрожало. Вся ее душа устремилась за ним. Казалось, что он вышел из какого-то нездешнего мира и ему открыты тайные знания. Просторное полупальто, раздувающееся на спине от ветра, напоминало крылья. Он был похож на крылатое существо, которое вынужденно блуждать по земле и от этого ему плохо. Все ее существо каким-то непостижимым образом сразу же уловило в этом человеке что-то родственное. «Он тоже птица! Он имеет крылья!» – пронеслось в ее голове, и она с еще большим теплом воззрилась на изможденного человека. В то же время она совершенно отчетливо понимала, видела, что по нормальным земным меркам этот человек ничем не примечателен. Так, просто, какой-то полубольной доходяга. Но именно такие люди, как он, несмотря на свой жалкий вид, вызывали в ней одновременно чувства жалости и свободы. Да их было жаль, но они ведь вышли за пределы обычной жизни. Может быть, в ней до сих пор жила тяга к монашеству и в полуголодных заброшенных людях она улавливала свободные от суетного мира души?
Худой мужчина в развевающейся на ветру одежде между тем медленно удалялся и скоро совсем скрылся за деревьями.
Было уже за полночь, а Соня все сидела перед ноутбуком. Сережа и Коленька давно спали; в тихой квартире лишь мерно тикали часы, да тихо гудел холодильник на кухне. В окно заглядывала почти полная луна. Соню интересовали люди утратившие веру во Христа. Таких людей оказалось больше, чем она ожидала. Судьбы многих из них надолго застревали в ее памяти. Время от времени ей хотелось снова и снова почитать о таких людях, чтобы почувствовать себя не одинокой в своем неверии. А сегодня она наткнулась на книгу под названием «Религиозный невроз», в ней психологи описывали случаи, в которых невротичные люди под действием веры впадали в еще больший невроз. Человек молится, испытывает духовое насыщение и сладость, а потом возвращается в обыденную жизнь и чувствует, что ему плохо. Старается смиряться, терпеть, но ему плохо, потому что по-настоящему он не знает Бога. Бог для него палач, ждущий исполнения долга. Краткие миги духовного благодушия сменяются долгими часами душевной тесноты. Человек чувствует себя не милым детищем Бога, а тварью, которая должна страдать и мучиться, чтобы заслужить милость. Из всего этого следует вывод: в неврозе верить нельзя. Соня совсем забыла о времени и только читала, читала, читала. Она терла уставшие глаза, но спать ей совсем не хотелось, статья взбудоражила ее.
На следующий день, вернее вечер, проходя сквером мимо белоснежного храма, Соня почувствовала, что ее неумолимо тянет в него зайти. Она посмотрела на часы и подумала, что успеет до тренировки побывать в нем. И вот после долгого перерыва она вошла под своды огромного городского храма. Вошла и застыла от нахлынувших на нее чувств. Особенно ее поразило то, что несмотря на красоту и величественность внутреннего убранства, она не чувствует той благодати, которую ощущала здесь прежде. В душе больше не было ощущения того, что здесь дом Бога. Перед ней было просто красивое строение, прекрасная роспись – все это было людским творением. И она чувствовала боль от того, что целый мир из святых и ангелов для нее окончательно утратил существование. Она бы с удовольствием окуналась в этот мир и сейчас, если бы была уверена, что он действительно существует, но мир, где Царица Небесная, где сонмы святых и ангелов теперь был для нее просто иллюзией, человеческой выдумкой, мифом. Но, сколько людей верит во все это! Она почувствовала смятение в душе, боль, но в то же время свободу. Да, она была свободна думать и понимать все без прежнего идеологического религиозного уклона, где догматы припечатывали ум, не давали ему широты и незасимости.
В волнении она прошлась по храму. Шла вечерняя служба. Большой городской храм был почти пуст. Только впереди, перед алтарем, благоговейно застыло несколько богомольцев. Соня вглядывалась в лики на образах. Круглые нимбы над головами святых, будто показывали наглядно цельность их душ. Ровные круглые, без изъянов, с золотистым свечением – вот как образно выглядят цельные души. Она подумала, что если нарисовать нимб невротику, то он у него будет разорванным, с красно-черными разводами, символизирующими боль рваной раны. Рваная душа всегда болит. Невроз – это рана на душе, дырка. Причем невротик ощущает эту дыру, как состояние пустоты в душе, незаполненности. Они с Колей когда-то говорили об этом.
Соня подошла к большому распятию. Сердце сжалось ее от того, что распятие до сих пор вызывало в ней чувство чего-то родного. Но все равно веры во Христа больше не было. Она смотрела в измученное лицо Христа и вспоминала свой страх, когда верила, когда всей душой боялась быть отвергнутой Богом. Это невротическая грань боли и мрака, когда над душой висит страх отторжения за грехи. Когда сидишь в плену несвободы и боишься вылезти из этого плена из страха наказания. Сидишь, как в тюрьме и не понимаешь, что этим грешишь еще больше, потому что утрачиваешь любовь и доверие к Богу, не веришь, что Он может простить ЛЮБОЙ грех.
Соня зашла в самый крайний предел храма, где никого не было кроме одного задумчивого прихожанина, устало сидящего у стены на стуле. Она медленно прошлась здесь, чувствуя, что нет у нее ни благоговения в душе, ни прежнего преклонения перед святыней. Целый мир из ангелов и святых канул в небытие и от этого снова и снова на ее душу находили волны тоски и боли. Нестерпимо захотелось выйти на улицу, вздохнуть полной грудью реальный воздух, увидеть такой прекрасный настоящий мир. Раньше она считала, что вне храма невозможно испытывать благодать, невозможно испытывать возвышенные, светлые духовные переживания. Мир казался ей темным и безблагодатным. Но недавно, идя по аллее парка, и глядя в небо, Соня вдруг ощутила, что ее душа вышла за рамки бытия. Редкие прохожие, лай собак, шум машин за оградой, и над всем этим гигантское пространство неба. И Соня вдруг почувствовала свободу. Свободу от всего. От самой себя, от мужа, от сына, от желания счастья и любви. Она уже была счастлива посреди бесстрастно шумящих листвой тополей, под этим бескрайним небом. Это состояние не было похоже на состояние благодати, которое она испытывала в храме. Это было что-то другое, но оно принесло огромное утешение ее душе. Это было похоже на кратковременный уход от всего окружающего во вневременное пространство, где душа испытывает невыразимый покой и безмятежее.
Соня мельком взглянула на сидящего прихожанина у стены, и вдруг замерла, узнав в нем того самого доходягу, увиденного ею вчера.
«Это же тот самый Крылатый!» – почему-то с радостью подумала она, вглядываясь в его одухотворенное лицо, поднятое чуть вверх в молитвенном порыве. Она застыла, не смея отвести глаз от аскетичной худобы этого лица, от неземного вида этого человека. Казалось, она видит ангела, спустившегося с небес для какой-то миссии, но заблудившегося в этом мире и никак не могущего вернуться обратно на небеса. И всей своей душой ей захотелось помочь этому крылатому существу, и она, словно завороженная стала медленно приближаться к нему. Подходя ближе, она разглядела вполне реального человека с седыми волосами и темными глазами. Он весь был поглощен молитвой и ничего не замечал вокруг. Одежда, как и вчера свободно висела на его исхудалом теле.
Соня, как под гипнозом подходила все ближе и ближе к этому человеку-ангелу. Волнение будоражило ее душу. Сила чувств была такая, что удивляла ее саму. В это время Крылатый вздрогнул, и взгляд его обратился к Соне. Лицо его приняло обычный земной вид, а Соня смутилась и тоже, словно спустилась с небес на землю. Она ошарашенно застыла, не понимая, что это вообще с ней такое. Нет, надо срочно на улицу! Чего она вообще так вылупилась на этого человека? Да еще так близко подошла! Чего это такое еще с ней?!
Отпрянув от мужчины, она снова бросила на него взгляд и что-то в груди ее екнуло. Человек-ангел с улыбкой вставал ей навстречу, будто узнал в ней кого-то близкого. В это время в храме зажглись все лампы. И тут Соня увидела нечто фантастическое. У этого человека были настоящие сверкающие белые крылья! Они раскрылись за спиной мужчины, и это было что-то невообразимое. Большие, белые крылья, сверкающие золотом под искусственным светом.
– А-а-ах! – Соня прижала руки к губам и готова была упасть на колени перед этим неземным существом.
– Соня! – слабым голосом произнес мужчина и протянул к ней руки, при этом он немного сдвинулся с места, и Соня увидела, что эти прекрасные крылья принадлежат вовсе не ему, а нарисованному большому ангелу на стене храма за спиной мужчины.
– О-о-ой! – дрожащим голосом протянула она, убирая руки от губ. Взгляд ее снова упал на исхудалое лицо Крылатого, и ей показалось, что он сейчас упадет от слабости. Он смотрел на нее так, будто нашел в ней что-то родное, давно им потерянное и вот, наконец, найденное. И Соня поняла, что знает этого человека, вся душа ее напряглась готовая вот-вот вспомнить, открыться чему-то родному.
– К-Коля?! – слишком громко для храма воскликнула она.
Неимоверная теплота захлестнула ее, толкнула к нему навстречу, и она осознала себя уже в объятиях Крылатого.
;
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РАСКРЫТЫЕ КРЫЛЬЯ
Глава 1
Я очнулся в больнице и сразу же понял, что жив. Горькая досада взяла меня. Я не хотел жить! Опять каждое утро просыпаться, что-то делать, куда-то идти, к чему-то стремиться. Работать, есть, пить, смотреть телевизор и думать, думать, бесконечно думать о матери. На мой стон при этой мысли ко мне подошла медсестра со шприцом, дежурно посмотрела мне в лицо, вколола новую порцию лекарства, и я снова провалился в блаженное небытие.
Потом я узнал, что спас меня от смерти Петр, тот самый бизнесмен, благодаря которому я приобрел свой пряничный домик. Я ему срочно понадобился по очередному юридическому делу, но мой телефон не отвечал, тогда он заехал прямо ко мне домой. А у меня там дверь входная настежь, сам я на полу у лестницы валяюсь, рядом пузырек от таблеток...
Помню испуганное лицо матери. Не знаю даже, как она узнала обо мне. Помню боль в правом подреберье – врачи откачали меня, но печень таблетками я посадил на всю оставшуюся жизнь. Но мама... Эта боль в ее глазах... И я сдался. После выписки я забрал маму к себе в пряничный домик. Я понял, что не могу иначе. Когда мать рядом, то моя тревога о ней улетучивалась. Я понял, что сопротивляться и жить какой-то там своей жизнью я не могу. Да и какая у меня своя жизнь? Нет ничего. Может быть вся моя жизнь – это и есть только моя мать, которую я безмерно любил в детстве и о которой беспокоился и тревожился все дни своего существования.
Наплевав на психологов и на все на свете, я успокоился только от того, что со мной была мать. Я понял, что сопротивляться бесполезно. Может быть, я и созависимый, может быть и маменькин сынок, но я не мог ничего поделать с собой, когда дело касалось моей мамы. Когда она была рядом, когда я мог контролировать ситуацию, я успокаивался, тревога моя исчезала, страх за нее иссякал. Я понял, что не могу, да и не хочу бороться за независимость и за личную свободу. Что толку в независимости, если она не приносит мне покоя?
Итак, мама стала жить со мной, а свою квартиру она сдала. Дом мой ее очень впечатлил, и она стала в нем полноценной хозяйкой. Я продолжил юридическую деятельность и, честно скажу, хорошо зарабатывал. Мать гордилась мною, а я чувствовал удовлетворение от этого. Но никто не знал, что под видом успешного человека скрывается неприкаянная душа. Я старался не думать, не анализировать. Словно в оцепенении, словно неживой я жил в этом мире и вроде был доволен, но в глубине души моей жила невыносимая тоска, и все, что я имел, ровным счетом для меня ничего не значило. Все это было для мамы, ради мамы. Она для меня так и оставалась каким-то немощным созданием, которое я жалел, опекал, старался оправдать ее ожидания, любил и ненавидел одновременно.
Так прошло десять лет. Я работал, мать вела хозяйство. В банке у нас накопилась довольно кругленькая сумма. И вот как-то после очередного удачного дня, в который мне удалось неплохо подзаработать, я понял, что больше не могу. Просто не могу и все. Нет смысла больше жить. Дома в аптечке я нашел мамины снотворные таблетки и выпил их целую горсть. Мать в это время была в саду – поливала свои многочисленные цветочки.
Улегшись на диван в холле, я чувствовал, как голова моя начинает кружиться, к горлу подступила тошнота, а в печени возникла знакомая боль. О матери я совершенно не думал. А что мне было думать о ней? Это пока я жив, я волнуюсь и переживаю за нее, а после моей смерти я обрету свободу от ее чувств, переживаний и волнений. Это только здесь, в этой жизни я связан с ней тревожными узами, а на том свете этих уз больше не будет.
Словно сквозь пелену я увидел обеспокоенное лицо матери. Я хотел ей сказать, что все хорошо, пусть не волнуется за меня, но из моего горла возник только слабый хрип.
Очнувшись в больнице, я в отчаянии понял, что ничего у меня не получилось. Снова я был здесь, в этом мире, где меня никогда не оставляет чувство безмерной пустоты. Возле меня суетилась деятельная мать.
– Коленька, открой ротик, тебе надо кушать, – кормила она меня с ложечки словно маленького, а я морщился от тошноты и от нестерпимой боли в животе. Но в этот раз все было куда сложнее, чем после первой попытки суицида. Сейчас я повредил себя гораздо сильнее, и в течение полугода мне удалили желчный пузырь, вырезали часть желудка.
Теперь мне предстояло жить в новом статусе. В статусе инвалида. Пока меня откачивали и лечили, я почти постоянно пребывал в состоянии тупой апатии, хотя частенько, когда никто не видел, тихо лил бессильные слезы. Мама была всегда рядом и я, не смотря на свои моральные и физические страдания, чувствовал удовлетворение, что она снова видит меня. Именно меня, именно мои муки, именно мои страдания. Всю жизнь она была занята собой, своими переживаниями и вовлекала и меня в свои переживания. И только когда я болел, она отвлекалась от себя и начинала видеть меня. Она в такие дни видела именно меня, видела, что я тоже могу мучиться, страдать, иметь свои чувства, желания. И сейчас происходило все это. И мне нравилось, что я свободен от ответственности за ее чувства. Нравилось, что теперь я инвалид и мне не придется больше работать юристом. И я не понимал себя. Мне вроде бы и нравилось быть юристом, но вот сейчас, когда я стал инвалидом, то словно вздохнул с облегчением от того, что теперь я имею право не работать.
Мать моя сильно сдала из-за меня, а через месяц после моей последней операции она тихо умерла во сне. После ее похорон, я, несмотря на свое крайнее истощение, чувствовал душевный подъем. Мне хотелось стыдить себя за этот подъем, я старался вызвать в своей душе жалость к матери, старался оправдать всю ее жизнь. И я действительно жалел и оправдывал, но душевный подъем все равно не покидал меня. Больной и полуголодный из-за строжайшей диеты я чувствовал себя таким свободным, таким деятельным, что хотелось петь и летать.
Потихонечку я стал заниматься своим садом возле дома, разбил огород. Мне нравилось копаться в земле, нравился ее запах. Я больше не был успешным юристом, но накопленные деньги давали мне возможность безбедного существования, и я удивлялся, что мне нравится простой труд на огороде. Исчезнув из социума, став никем, больной инвалид, я вдруг почувствовал вкус к жизни. Цветы, огурцы-помидоры, яблоки с собственной яблони, плавно плывущие по небу облака, умиротворенная созерцательность на природе – что еще надо? Я был совершенно доволен своей жизнью, наконец-то вздохнул с облегчением, получил долгожданный отдых души. Иногда мне даже казалось, что я окутан пеленами покоя, словно я в коконе и мне просто хорошо. Сначала я всем этим просто наслаждался, но совсем скоро стал ощущать себя как бы в небытии. Я словно исчез, меня не было, а самое главное ко мне вновь вернулось ощущение пустоты. Особенно тяжело мне стало осенью, когда в саду моем закончились работы. Тщетно я пытался занять себя чем-нибудь еще. Ничего меня не интересовало. Единственное, что немного отвлекало от собственной пустоты – это исторические книги, которые я еще при жизни мамы покупал и ставил на полки, в надежде когда-нибудь их прочесть. И вот теперь у меня было много свободного времени, и я стал читать. Судьбы людей, начало и конец их жизней завораживали меня. Мне пришло в голову, что о каждом человеке можно написать книгу. Может быть, где-то у Создателя есть на каждого человека книга его жизни, и в ней записано все – чувства, переживания, падения, восстания. Ведь не может же человек прожить и просто исчезнуть, не оставив никакого следа. Или может? Нет, я в это не верил. Это здесь, на земле, множество людей уходят на тот свет, и никто не знает ни об их жизни, ни об их душевных переживаниях. Но у Бога нет ни одного забытого, потерянного. Все у Него учтено: каждая слезинка, каждый вздох. Интересно, что написано у Бога обо мне? И каков конец книги моей жизни? Трагический или счастливый? Что меня ждет? Как закончится моя жизнь? И не сами ли мы строим свою судьбу? Возможно, что даже у Бога книга обо мне не дописана, и записи появляются по мере течения времени. Остается только догадываться, сами ли мы строим свою жизнь, или все же над нами довлеет судьба. Наверное, здесь действуют оба фактора. Может быть, история моей жизни еще будет иметь счастливый конец. И мне вдруг самому захотелось написать о себе. Захотелось выговориться, пусть только на бумаге. И я засел за описание всей своей жизни. Я писал, и почему-то мне казалось, что пишу не для себя, а для Сони. Писал, будто рассказывал ей о себе во всех подробностях. Писал и знал, что если бы мои записи попали к ней, то ей было бы интересно прочесть их. Я знал это и все. Знал, потому что я был ей интересен. Хотя я многим девушкам был интересен, но со временем все они забылись, ушли в небытие, и только Соню я не мог забыть. И это не только от того, что она родила от меня ребенка. Дети – плохой цемент в отношениях. Я не забывал ее потому, что… Нет, я сам не мог объяснить, почему она не выходила у меня из головы на протяжении стольких лет. И я писал не для себя, я рассказывал все ей. Я представлял ее лицо, ее лучезарные зеленые глаза, с интересом смотрящие на меня и писал, писал… До весны было еще далеко, в саду мне нечего было делать, и я все свое свободное время посвятил этому излиянию души. Мне казалось, что я пишу большое письмо очень близкому человеку. Некоторые места моей писанины вызывали во мне тяжелые чувства, хотелось бросить писать, но Соня будто стояла рядом, и вся тяжесть куда-то испарялась. За два месяца я описал всю свою жизнь до настоящего времени. Но что дальше? Где счастливый конец? Откуда ему взяться? Или все-таки история моей жизни закончится в бесславном несчастье? А может мне самому придумать счастливый конец? Но ничего я придумать не мог. Книга обо мне осталась недописанной.
В саду моем лежали сугробы, а я был в тупике. Мои записи не давали мне покоя, мне хотелось закончить их каким-то логичным концом, счастливым концом, но этого конца не было. Будто я жил, жил и дожил до чего-то неопределенного и непонятного. Движение прекратилось, я остановился. Когда-то я прочел, что депрессия – это остановка. И сейчас я полностью понимал, что значит эта остановка. Ты просто застываешь духовно, физически и все – больше ничего. Дальше двигаться некуда. Апатия и душевная усталость навалились снова на меня. Я устал от жизни, устал от самого себя. Хотелось снова писать, но что? Писать было нечего. Со мной ничего не происходило, у меня была остановка.
Чтобы окончательно не сломаться я стал совершать длительные пешие прогулки. Ходил за водой в лес на родник. Идти надо было целый час. Я шел, встречал редких прохожих и заметил, что теперь совершенно по-другому смотрю на людей. Я вглядывался в их лица и думал, какую историю можно было бы написать о том или ином человеке. Писать книгу можно о каждом, но вот каков конец этой книги будет, счастливым или нет? Пустым или наполненным смыслом? И я шел и придумывал конец именно для своей книги. Что для меня стало бы настоящим счастьем? Любовь? Но одной любви было бы мало для счастья. Это удивительно, но что-то нужно было еще. Что-то осмысливающее эту жизнь, что-то приносящее пользу другим людям. Мы все живем в обществе, мы все связаны. Каждый своей жизнью делает какой-то вклад в человечество. Но в то же время, не серая ли мы масса? В общем смысле может и серая, но если так думать, то значит просто обесценивать жизни отдельных личностей. Каждый из нас что-то привносит в эту жизнь, у каждого своя задача.
Когда я ходил на родник, то часто встречал толстую, крикливую женщину с мальчиком лет восьми. Мальчик был худенький с большими глазами, он каждый раз вздрагивал от окриков матери. В моем воображении при виде этого ребенка сразу возникали целые истории об этом мальчике. Он любит тишину, он не выносит громких звуков. Ссоры и скандалы родителей ранят его. Он растет и все очевиднее становится, что он далек от реальной жизни, постоянно витает где-то. Ссоры и крики родителей ломают его, но не убивают и он вырастает и становится тихим и задумчивым юношей. Он умен – оканчивает университет, занимается наукой. Родители не понимают его, называют книжным червем, ему больно это слышать, но он продолжает идти вперед. Наука наполняет его жизнь смыслом, и чем больше он занимается ею, тем очевиднее для него становятся законы мироустройства. Мир не хаотичен – он существует по определенным правилам.
Домой я вернулся и со всеми подробностями стал писать об этом мальчике, который вырос и стал Человеком с большой буквы. Писал и не мог остановиться. Писал и знал, что у моего героя все закончится очень хорошо. Он найдет ответы на все свои вопросы и обретет не только душевный покой, но и земное счастье. И все это я писал уже не для Сони, а для себя. Своей книгой я хотел ответить на вопросы, которые меня всегда мучили. Нет, они даже не мучили, они были смыслом всей моей жизни. Я писал, и мне открывалось такое, до чего я еще ни разу не додумывался. Книга помогла мне понять, почему именно к Соне у меня возникли столь сильные по глубине чувства. Просто она была такая же, как я. В ней постоянно чувствовалась тоска по чему-то большему, чем может нам дать земная жизнь. Эта неудовлетворенность земным всегда была и в ней и во мне.
Свою книгу я написал на одном дыхании, и уже к весне она была готова. В отличие от моей недописанной книги о себе, книга о мальчике без труда получилась с вполне счастливым концом. Я разослал ее копии по издательствам, но время шло, а никто не собирался издавать мою книгу. А я уже не мог не писать. Меня переполняли идеи, писательство приносило мне колоссальное удовлетворение. За последующий год я написал еще одну книгу, и начал третью. Издательства молчали, и эта безответность хоть и удручала меня, но вдохновения не лишала.
Писательство и сезонные работы в саду заполнили всю мою жизнь. И вот как-то в конце мая одно из издательств сообщило, что им понравился мой роман «Тишина» (о мальчике), и они будут его издавать. Через два месяца то же самое издательство взялось публиковать и вторую мою книгу. Даже не верилось, что все это происходит со мной. Мне нравилось писать, но мои книги были далеки, как мне казалось от того, чтобы нравиться современным людям. В них не было ни интригующего сюжета, ни ярких сцен. Мои книги были о внутренних переживаниях людей, и я думал, что все это будет не интересно читателям. Но по-другому я не мог писать, и мне нравилось то, что у меня получалось. Я чувствовал удовлетворение от своих писательских трудов. Нет даже не удовлетворение, а наслаждение. Мои герои были светлее, сильнее меня. Они преодолевали трудности, выходили победителями, их непременно ждал рассвет, счастье и радость. Видимо издателям тоже все это понравилось.
Пролетело лето, а к осени были изданы одна за другой две мои книги. Когда я взял первую свою изданную книгу, то мне показалось, что я держу в руках своего новорожденного ребенка. Тонкий переплет, желтая газетная бумага, но все это меня не волновало – книга вышла! Она вышла! А уж когда была издана и вторая моя книга, то я подумал, что пришло время дописывать свои мемуары. Разве не будет счастливым концом то, что я стал писателем? Но когда я принялся за книгу о самом себе, когда начал описывать свои чувства, то понял, что счастливого конца опять не получается. Да, я стал писателем, ну и что? Я писал о чужих жизнях, писал о чужих победах, и это меня вдохновляло, утешало, но сам-то я не жил! Вернее жил, но жизнями своих героев.
Как-то, пребывая в раздумьях обо всем этом, я долго бродил в городском сквере, а потом зашел в храм. В полумраке горели свечи, чтец читал на амвоне псалтирь. Пахло ладаном и свечами. Я опустился на лавку у западной стены и задумался. Чтец восхвалял Бога, и я тоже чувствовал, как вся моя душа в умилении преклоняется пред Творцом. И я подумал, что весь наш прекрасный мир, лишь подобие чего-то настоящего. Наш мир похож на террариум, в котором мы сидим и не можем выйти за его пределы. Не настоящая, искусственная среда...
Какая-то девушка в вязаной шапочке и в осеннем подвязанным поясом пальто медленно подходила ко мне, и я тут же вышел из состояния задумчивости. Что-то знакомое было в ее лице. Она смотрела на меня с благоговением и подходила все ближе и ближе. Между нами оставалось метра два, когда я узнал в ней... Соню! Или это не она? Ведь сколько лет прошло, она должна была измениться, но нет! Это была именно она! И в этот момент мне показалось, что все вокруг засверкало, стало светлым, запели ангелы. К горлу моему подкатил ком. Какие книги? Какой террариум? Нас будто толкнуло друг к другу, и мы замерли в объятиях, и ничего более настоящего для меня в тот момент не существовало. Это был порыв, толчок. От Сони приятно пахло свежестью, и у меня закружилась голова от невыносимого счастья, охватившего меня в тот момент. Соня подняла на меня свои чудесные глаза и улыбнулась. Я тоже расплылся в улыбке.
– И не стыдно вам в храме-то обжиматься?! – с возмущением зашипела на нас невесть откуда взявшаяся бабка. Я посмотрел на ее злое лицо, и мне показалось, что я вижу ту самую толстую монахиню из монастыря.
– Нашли место! Вы еще целоваться начните! – продолжала бабка. – Ишь, как вцепились-то друг в друга!
Все происходящее напоминало мне монастырь, в который я когда-то ходил. Благодать храма, толстая монахиня с синими губами и коричневым лицом, зеленоглазая красавица-послушница... Но ведь это было так давно! Соня давно уже не послушница, у нее своя жизнь, муж, сын. Я смущенно отпрянул от нее и заметил, что и Соня после минутного порыва тоже смутилась.
– Пойдем на улицу! – потянула она меня за рукав, и я пошел за ней к выходу.
На улице было темно и холодно, тускло горели фонари.
– Как ты, Коля? – спросила она меня, когда мы остановились под одним из фонарей. – Как тебе жилось все это время? Женился или нет? Как мама?
– Нет, я не женился, а мама умерла, – ответил я, разглядывая ее лицо. Она возмужала, под усталыми глазами были видны морщинки. Но мне нравилось в ней все.
– Как жалко... Прости, пожалуйста.
– Ну что ты... Может быть, тебе покажется страшным то, что я скажу, но без мамы я только и начал жить. Как будто закончилась чужая жизнь и началась моя.
Но мое признание не испугало Соню, она с большим участием посмотрела на меня и спросила:
– А когда она умерла?
– Чуть больше года прошло, – я улыбнулся и посмотрел ей в глаза. Она выглядела вполне мирской, обычной женщиной, но я почему-то видел в ней в тот момент зеленоглазую послушницу из монастыря, обремененную послушаниями, обезличенную тупым подчинением…
– А ты? У тебя как дела? Как сын? – спросил я.
– Сын? Хорошо. Учится в университете на физико-математическом факультете, – улыбнулась Соня в ответ на мою улыбку.
– Умный парень. Я постоянно думал о нем, о тебе. Но может и лучше, что не я был с вами все эти годы. От таких, как я, надо держаться подальше.
У Сони с лица медленно сползла улыбка.
– Ничего подобного! – серьезно и даже резко сказала она. – С тобой моя жизнь могла бы быть счастливой. Но ты сам сделал свой выбор. Ни за меня, ни за сына бороться не стал. Увидел возле меня чужого парня и ретировался, а знаешь ли ты, что я готова была, постоянно готова была сбежать от него к тебе, да только ты не звал! Ты просто исчез! Ты все время исчезал, как призрак!
Ее голос задрожал, и она отвернулась от меня, уткнувшись в ладони. У меня внутри все оборвалось. Я протянул руку, попытался обнять ее за плечи, но она зло вывернулась и продолжала стоять, пряча лицо в ладонях. Сколько лет прошло, а она переживает, как будто все случилось только вчера. Но разве я чувствую по-другому? Нет. Пусть мы не виделись много лет, но ведь Соня постоянно была в моей душе, она всегда была со мной.
– Если бы я мог, то прожил бы все эти годы с тобой. Но я не мог. Понимаешь? Не мог! Моя душа, мысли, сердце – все было связано. Я не принадлежал себе, – говорил я ей в спину, а она убрала ладони от лица и только молча слушала мои слова. – Я искал выход, пытался бороться. Мне хотелось прожить совсем другую жизнь, но мне не хватило воли, и я сдался. Понимаешь, мама... она... В общем, сейчас ее нет, и все закончилось... Конечно я инвалид, и все такое, но все закончилось. И я всегда помнил о тебе, и о сыне тоже. Но понимаешь, эмоциональная зависимость – это как тюрьма. Ты хочешь жить по-другому, но не можешь! Я на собственной шкуре прочувствовал ее путы. Ни сила воли, ни разум не помогает. Только живешь во всем этом и констатируешь факт, что не можешь от этого освободиться.
Соня повернулась ко мне, в глазах ее блестели слезы:
– Я ничего не понимаю! Почему все так? И почему ты инвалид? Ты что болен? На тебе одежда болтается. Что с тобой?
Я только в бессилии покачал головой. Разве объяснишь в двух словах то, что происходило со мной на протяжении всех этих лет? Вот если б она мои мемуары прочла, то тогда бы поняла все.
– Ты не помнишь адрес своей электронной почты? – спросил я ее. Она помнила и назвала мне его.
– Сегодня же я скину тебе одно большое письмо. Вообще, это не письмо, а книга о моей жизни. Я ее еще не закончил, но это ничего. Может быть, если ты прочитаешь ее, то простишь меня.
– Я и так простила тебя. Давно простила, но моя жизнь, мой муж... А зачем ты книгу о себе написал? И чего ты такой худой? Ты болен? Это опасно? – она с состраданием посмотрела на меня. – Почему ты сказал, что ты инвалид?
– Все нормально, – обнял я ее за дрожащие плечи, и она на этот раз не отстранилась от меня. – Ты прочитаешь и все поймешь.
Соня тряслась, словно ее била лихорадка.
– Ты совсем замерзла…
– Это нервное. И знаешь, мне надо бежать, – она деликатно высвободила плечи от моих объятий. – Присылай мне свою книгу, я буду ждать.
– Я провожу тебя!
– Не надо, Коля! – она пошла, удаляясь по дорожке сквера, а я стоял, смотрел ей вслед и уже скучал.
;
Глава 2
За окном над крышами домов висел яркий месяц. Глаза слезились от напряжения, но Соня не могла оторваться от экрана ноутбука. Колина жизнь раскрывалась ей до самых глубин. Он называл себя безвольным слабаком, маменькиным сынком и это было действительно так, но в ее душе не было презрения к нему. Она его понимала. Его книга на многое раскрыла ей глаза. И она поняла его чувства, его чувствительность, восприимчивость к матери. Да, ей было плохо, когда он исчез из ее жизни, но и ему в то время было плохо. Она ждала от него силы и поддержки, но он просто не способен был в то время дать ей все это. Он хотел быть с ней, но вынужден был остаться с матерью. Неизвестно, как сама она поступила бы в подобной ситуации. Да и для любого нормального человека страдания матери всегда будут очень болезненны. И все-таки то, что произошло с Колей дальше, совершенно не укладывалось в ее голове. И психология не помогла ему... Он был один на один со всей этой патологией.
Внезапно в кухне загорелся свет. От неожиданности Соня вздрогнула. Заспанный Сергей стоял в одних трусах в дверях и сонными глазами щурился на свет.
– Время три часа ночи! Ты че не спишь? – громким шипящим шепотом спросил он.
– Бессонница, – небрежно дернула плечом Соня.
Сергей прошлепал босыми ногами к плите, попил воды прямо из носика чайника и снова пошел спать. Соня проводила взглядом его идеальную фигуру качка. Сколько девушек и женщин пожирали глазами это тело, а она... Никогда она не любила Сережу. Он столько сделал для нее, сына, как своего принял, никогда ни в чем не попрекнул ее... Но вот не любит она его и все тут. Да и Сережа – разве он ее любит? Он же совершенно не интересуется ни ее чувствами, ни ее мыслями. Ему не интересно, что у нее вообще за душой. Даже странно, зачем она ему понадобилась. Предложение ей сделал, а сам какой-то ни туда, ни сюда. Конечно, он в отличие от Коли был рядом, но Коля... Коля был связан этой проклятой созависимостью! И все равно он самый лучший, а какой отзывчивый! Он улыбается в ответ на ее улыбки, он слушает ее, и воспринимает все, что она говорит. А Сережа? Она ему пытается улыбнуться, а на его лице непробиваемая флегматичная маска. И на ее слова не реагирует. Соня подумала, что всегда, когда разговаривает с мужем, чувствует себя глупой шавкой, которая чего-то там вякает, и на которую умный пес совершенно не обращает внимания. И все же все эти годы Сережа был рядом с нею, а Коля нет. «Ну и что, что его не было рядом! – подумала Соня. – Все равно его люблю! И какой с него спрос, если он так долго был сам не свой?» Она принялась читать дальше, и дочитала книгу до последней строчки. «Коля, я прочла все о тебе, – написала она послание, когда на часах было уже шесть утра. – Мне надо с тобой поговорить. Сегодня днем я свободна до 16-00».
Не успела она отослать свое письмо, как ей тут же пришел ответ: «Сонечка, жду тебя в 12-00 в сквере у храма». Она долго с улыбкой смотрела на эти строки, и в душе ее приятно шевелилось давно забытое чувство теплого прибежища.
Поезд мерно стучал колесами, за окном мелькали серые лесополосы. «Зачем я здесь? Куда я еду? – думала Соня, в волнении глядя в окно. – Зачем мне эти курсы? Зачем я уехала от него? Коля сказал, что я буду жалеть, если не получу сертификат, как жалею до сих пор, что не получила в свое время диплом психолога. Но Коля, если бы ты знал, что я хочу больше всего быть возле тебя! Хочу быть рядом с тобой, хочу заботиться о тебе и чувствовать счастье, счастье, счастье!»
С чувством вины Соня вспомнила о муже и сыне – о них она вообще не думала, не скучала по ним, не беспокоилась. Хотя, что о них беспокоиться? Сын уже взрослый, учится, и даже подрабатывать начал репетитором. Школьников готовит к сдаче ЕГЭ. А муж... О нем ей вообще не хотелось думать, потому что думать о нем было слишком больно. Его было жалко. Она собиралась после возвращения с курсов уйти к Коле и мысль об этом и радовала ее, и пугала. Радовала, потому что начнется ее счастье с Колей, а пугала, потому что жалость к мужу просто душила. Но она должна решиться на разрыв этих пустых отношений, и она обязательно сделает это.
За окном показались неказистые домишки какой-то деревеньки, но Соня ничего не замечала. Перед ее глазами вставали сцены ее недавних встреч с Колей.
После того, как она прочла его мемуары, ее застарелая обида на него прошла без следа. Любовь к этому человеку с новой силой овладела ею. Они встретились у храма. Шел дождь со снегом, ветер сбивал их с ног, выворачивал зонты наизнанку, а они были счастливы. От непогоды они укрылись в Колиной машине, а потом поехали к нему домой.
При воспоминании о пряничном домике, Соня улыбнулась. Стоящий на пригорке, он еще издали привлекал к себе внимание. А какой прекрасный вид открывался из его окон! И реку видно, и уютные домики на ее берегах, и дальние просторы степей с лесистыми холмами. Соне казалось, что она могла бы часами стоять у окон этого дома и созерцать всю эту красоту. Но в тот первый раз, когда она оказалась у Коли дома, ее больше волновал сам Коля, а не вид из его окошек.
Без пальто, в одной рубашке и брюках, он показался Соне еще более худым. Она смотрела, как он суетится на кухне своего милого домика, как ставит чайник, достает торт из холодильника и ее сердце сжималось от сострадания. Впалый живот, ранее сильные широкие плечи, теперь остро выпирали из-под рубашки. Ну почему она сама его не искала никогда? Если бы она была рядом, то с ним не случилось бы всего этого. Вдвоем они многое бы преодолели, но она выбрала позицию жертвы. Ждала его, тосковала, замуж за первого подвернувшегося парня вышла, и всю жизнь дулась на Колю, что он не с ней.
Она сидела за столом, смотрела, как он режет торт, как раскладывает его по тарелкам. Но какой торт? Ей хотелось обнять Колю, хотелось подарить ему всю нерастраченную нежность, которая скопилась в ней за все эти годы, да что там нежность? Ей хотелось отдать ему часть своей жизни, а то и всю жизнь, лишь бы лишить его всякого страдания, всякой муки. Одновременно ей самой хотелось найти в нем прибежище принятие, хотелось согреться душой в его душевной теплоте. В общем, вместо торта они принялись целоваться и оказались в постели. Сначала с необычайной нежностью, а потом с все возрастающей страстью они ласкали друг друга. Она первая начала снимать с него одежду, а потом осознала, что и Коля ее раздевает. Их страсть становилась все необузданней. Они были похожи на двух сумасшедших, которые друг от друга сходят с ума. Коля, не смотря на свою худобу, все равно был красив, и Соня с наслаждением прикасалась к его телу, ласкала его. С мужем у нее никогда ничего подобного не было. Ей никогда не хотелось гладить Сережино тело, трогать его, ласкать. И самой ей прикосновения мужа были неприятны, хотя он и не стремился ласкать ее. Кажется, они касались друг друга только гениталиями. Там не было ни нежности, ни единения, лишь похотливое трение. А после всего она чувствовала холод и тоску возле удовлетворенно храпящего мужика. И сейчас Соне было непонятно, как она могла так жить? Здоровый сильный, накаченный Сережа, как мужчина и в подметки не годился исхудалому Коле.
Те несколько дней до ее отъезда они почти не расставались и были счастливы. У Коли было очень чисто в доме, к нему приходила два раза в неделю женщина и убиралась. Готовил он себе сам. Соня решила, что как только вернется с курсов, так сразу же уйдет от мужа к Коле. И вот она в пути. Сидит в поезде и не понимает, зачем она уехала от любимого. Почему, как только они обретают друг друга, так что-то такое происходит и им надо расставаться?
В купе сидело еще три человека – женщина с мальчиком лет двенадцати и пожилой представительный мужчина. Соня не общалась с ними. В горле ее был ком, хотелось плакать. Она с трудом сдерживала слезы, а впереди был целый месяц без Коли. Но ей ни дня не хотелось больше быть без него. Она столько лет прожила сама не своя, потерянная, словно оторванная от родных берегов. И вот ее душа обрела Родину. Коля – Родина ее души, ее прибежище. Она так долго блуждала среди чужих душ, жила не своей жизнью, и вот теперь обрела Родину, достигла счастья и зачем-то оставила все это и поперлась на эти курсы...
– Ты будешь жалеть, если не получишь сертификат, – сказал ей Коля, отправляя ее на поезд. – Ты и так из-за меня психологом не стала, а теперь и от курсов хочешь отказаться.
– Но я не хочу от тебя уезжать! Я умру от тоски!
– Не умрешь. Просто тебе надо подумать о будущем. Ты ведь мечтала вести психологические тренинги. А я тебя подожду.
И вот она оставила Колю и едет на эти курсы. А на сердце просто смертельная тоска. Наверное, это от того, что она тоже любоголик, вернее любоголичка. А Коля говорил, что два любоголика не могут быть счастливы. Но она с ним счастлива! Или ей это только кажется? Нет, все-таки хорошо, что она поехала на психологические курсы. Вот пройдет она их и тогда все поймет и о себе и о Коле. Тогда все встанет на свои места. Но сейчас, какая невыносимая тоска! Как ей не хватает этого человека! Как не хватает! Говорить с ним, смотреть на него, жить для него – вот чего ей хочется больше всего на свете, а она едет куда-то... И тут она вспомнила о книгах, которые Коля дал ей на прощанье.
– Когда ты будешь их читать, тебе будет казаться, что я с тобой, – сказал он ей. Как же она забыла об этих книгах? И где же они? Да вот же на самом дне сумки!
Она вытащила одну из них, и тут же принялась читать. И действительно ей показалось, что Коля рядом, разговаривает с ней, улыбается. Реальность исчезла, растворилась – Соня погрузилась в такой родной, такой теплый Колин мир...
;
Глава 3
– Понимаете, я – любоголик. Это меня очень мучает. Я не умею любить нормально, как обычные люди – очень сильно завишу от любимого человека. Может быть, есть какие-нибудь техники, чтобы избавится от всего этого? – я с надеждой смотрел на хрупкую женщину-психолога. Соня уехала неделю назад, и мне показалось, что я превратился в тоскующую по своему хозяину собаку. Ни есть, ни пить не хотелось, вообще ничего не хотелось. Весь мир стал пустыней, а люди вокруг казались чужаками. В отчаянии я обратился за помощью к психологу.
– С чего вы взяли, что вы любоголик? – улыбнулась психолог. Ей было лет пятьдесят, но выглядела она очень хорошо для своего возраста.
– Я давно это знаю, еще со времен студенчества. Во мне уже тогда любоголизм цвел пышным цветом – ни с одной девушкой я не мог строить отношения. Намучившись, я пошел к психологу и мне сказали, что я любоголик, – рассказывал я. Мне пришлось поведать, каким образом проявлялся мой любоголизм, пришлось и о созависимости с мамой рассказать.
– Ну а с последней вашей женщиной, что вы чувствовали? Чем она вас зацепила? – выслушав меня, спросила психолог.
– О-оо! – расплылся я в улыбке, вспомнив о Соне. – Она зацепила меня давно и, наверное, навсегда. Я был еще студентом, когда случайно увидел ее в монастыре. Юная зеленоглазая послушница... А потом через несколько лет увидел ее на набережной в модном открытом сарафане. Из унылой послушницы она превратилась в модную красавицу.
Я рассказывал о Соне с увлечением. Мне нравилось говорить о ней.
– Ну и где тут любоголизм? – пожала плечами психолог, когда я закончил свой рассказ. – Вы просто глубоко любите эту женщину, и сейчас, когда она уехала, вам просто очень не хватает ее.
– Ну как же? Я болею без нее. Похудел еще больше. Разве любовь такая? От любви должно быть хорошо – душевный подъем, радость, а у меня что? Невыносимая тоска и никакого душевного подъема. Это все опять зависимость.
– Вы хотите избавиться от тоски?
– Да. И вообще, если я не способен любить, помогите мне не страдать.
– Знаете, я не вижу у вас никакого любоголизма. Вы просто сильно любите...
– Но я завишу от нее! Я не могу радоваться жизни без нее! Я незрелая личность. Если бы я обладал цельностью, самодостаточностью, то не зависел бы от нее.
– Не знаю я никакой цельности, самодостаточности. Мы живем в обществе людей и все зависим друг от друга. Мы все нуждаемся в других людях и все жаждем отдать часть своей души кому-то другому. Вы должны радоваться, что вам дан дар любить одну женщину на протяжении стольких лет. Вы светитесь, когда говорите о ней. При чем тут зависимость? Это любовь.
– Но я страдаю без нее, хотя знаю, что через месяц она приедет. Разве это нормально? И еще она замужем, а мне хочется, чтобы она была моя.
– Хотите присвоить ее?
– Да.
– Знаете, вы не умеете отпускать. Не можете быть довольны тем, что у вас есть. В вашем сердце глубокая любовь, а вы не умеете радоваться этому. Вам надо обладать, присваивать...
– Вот именно! Но это же явный любоголизм! Если бы я был нормальным, то мне было бы хорошо только от того, что вообще способен на такие глубокие чувства.
– А вы недовольны своими глубокими чувствами?
– Я мучаюсь от этих чувств, от этой любви! Мне хочется, чтоб эта мука прекратилась.
– Тогда представьте, что никогда не встречали свою зеленоглазую послушницу. Не было ее в вашей жизни. Просто не было и все. Представьте это.
И я постарался представить, что никогда не встречал Соню. Нет ее и нет. Просто нет. Что бы я тогда делал? Писал бы сейчас свои книги, а прошлое мое было бы более спокойным и безликим без нее. Может быть, были бы другие женщины, и они проходили бы мимо меня, словно тени, оставляя во мне горький осадок. И не было бы этого шального недавнего счастья, когда мы с Соней, словно подростки сходили с ума друг от друга... Нет, жизнь без нее теряла всякий смысл. Все прах и пепел без нее. Моя мать, мое детство, все девушки, от которых я чего-то ждал, работа адвокатом, мое писательство – все это лишь издержки моего пребывания на этой земле. Только чувство к Соне, только это останется со мной навсегда. И даже сейчас, когда ее нет, и я тоскую – эта драгоценность все равно со мной.
– Знаете, невозможно, чтобы Сони не было, – сказал я.
– Но вы же мучаетесь, страдаете, болеете, худеете. Не лучше ли, если бы ее вообще не было?
– Нет, не лучше. Пусть лучше я пострадаю, но она должна быть.
– Ну вот вы и ответили на свой вопрос.
Мне как-то сразу стало легче после ее слов. Пришло осознание, что я сподобился в этой жизни некого драгоценного дара, и никто никогда у меня этот дар не отнимет. Да, мы с Соней сейчас в разлуке, но ее душа всегда со мной. Она всегда в моем сердце – была там и будет, даже если снова я потеряю ее.
Но у меня был еще один нерешенный вопрос – это мой сын. Я как-то отстранено относился к нему, не чувствовал никаких отцовских чувств. Соня мне много рассказывала о нем, и я гордился им, но вот чтоб как отец, что-то чувствовать, такого не было.
– Вы его не растили, не вкладывали в него душу, что же вы хотите от себя? По сути, вы чужие люди. Но возможно не все потеряно. Подождите еще, не думайте, что все потеряно.
После посещения психолога на меня нашло успокоение. Мне, конечно, не хватало Сони, но теперь я чувствовал себя носителем сокровища. Не каждый в этой жизни встречает свою родную душу, свою любовь, а мы встретили ее с Соней в лице друг друга.
Я хотел заняться книгой о самом себе, хотел дописать ее, но снова у меня ничего не получалось со счастливым концом. Ничего, приедет Соня и тогда у меня все получится, а пока можно написать о чем-то еще...
;
Глава 4
От вокзала через подземный переход Соня вышла в город. Она сразу увидела крупную фигуру мужа. Он тоже ее увидел и направился к ней. Она попыталась ему улыбнуться, но он не ответил на ее улыбку. Сережа на людях старался держать эмоции при себе. Хотя с нею он всегда держал их при себе.
– Давай! – протянул он руку и взял у нее большую дорожную сумку. Такой весь деловитый и серьезный, а ведь они не виделись целый месяц. Вот если бы на его месте был Коля! Тогда все было бы по-другому! С Колей они бы кинулись в объятия друг другу, они бы целовались, держались за руки, смотрели другу в глаза, не то, что с Сережей... А ведь все в ее руках! Она могла бы не звонить Сереже, не сообщать о своем приезде сегодня, и тогда бы ее встретил Коля, но она так не могла. Весь месяц, пока она была на курсах, ее раздирали противоречия. Ей очень хотелось уйти к Коле, но как же она оставит сына? Да и Сережу было жалко до слез. На курсах их учили думать о своих желаниях и мечтах и предоставлять окружающих самим заботиться о себе. И Соня считала, это правильным, но как только она думала о сыне, так сразу же меняла свое мнение. Пусть Коленька взрослый, но все же... Кто будет стирать ему, готовить, убираться в квартире? Как она вообще оставит мужа и сына? Ну как? И сейчас, когда она ехала домой в машине мужа и смотрела в окно на городские улицы, представляла, какой сейчас хаос творится у них дома. Наверное, голодные сидели без нее, не стирали, не убирались... Она представляла, как приедет сейчас и примется наводить порядок, как засунет в стирку грязные вещи, как будет допоздна что-нибудь готовить. А ведь она так устала! На курсах с утра до вечера они учились, сдавали зачеты, экзамены, проводили тренинги – ей даже поговорить по телефону было некогда. Как же она устала! И все же психологические курсы принесли ей колоссальную пользу. Она многое понимала теперь и в себе и в Коле, да и в Сереже тоже. Понять-то поняла, но почему-то вместо Коли сидит в машине рядом с нелюбимым и молчаливым мужем. Неужели Сережа нисколько не соскучился по ней? Почему молчит?
– Как вы без меня? – посмотрела она на бесстрастный профиль мужа.
– Мы ж вроде только утром по телефону разговаривали, – скривил губы муж. – Все нормально.
– А Коленька?
– Ты ж с ним разговаривала.
– Это одну минуту что ли? Он вообще знаешь, как по телефону разговаривает? Скажет, что все у него нормально и торопится куда-то, спешит.
– Главное, что все нормально.
Соня промолчала и снова уставилась в окно на заснеженные улицы.
– Как же долго я в дороге! Все еду и еду, то в поезде, то в машине, – подала она голос. – Туда ехала, и мне казалось, что я в небытие попала. Из одного мира уехала, в другой еще не прибыла и нахожусь как бы меж двух миров. Но сейчас я вернулась уже в свой прежний мир.
– Ой, я эту твою философию совершенно не понимаю! – Сережа сказал это так резко, что Соня даже вздрогнула и с удивлением посмотрела на него. Обычно на ее отвлеченные рассуждения он никак не реагировал.
– Философия – это разговоры ни о чем! – между тем с раздражением продолжал муж. – Я понимаю, когда говорят о чем-то конкретном, но эти все твои абстрактные темы – это просто глупость какая-то! Просто ни о чем!
Соню оторопь взяла от такой горячности мужа. И чего это он взбесился на совершенно пустом месте?
Больше она ничего не сказала до самого дома. Сережа тоже после неожиданного всплеска ничего больше не собирался говорить.
«Я раздражаю его, а он меня – это очевидно, – думала Соня. – Тогда ради чего мы вместе? Чего я цепляюсь за него? Зачем жалею? Он видимо чувствует, что у меня нет к нему ничего, и раздражается. Но Коленька, мой ненаглядный сыночек, как быть с ним?»
Дома, едва войдя в дверь, Соню оглушил мужской гогот молодых глоток. Он раздавался из комнаты Коленьки.
– Колька с учеником опять ржут, – снисходительно пояснил Сережа.
– Чего? – не поняла Соня.
– Ну, он же у нас репетитором подрабатывает. К нему по очереди то один старшеклассник придет, то другой. Они занимаются и ржут как кони.
В это время новая волна гогота огласила квартиру.
– Ничего себе Коленька репетиторствует! – хмыкнула она. До ее отъезда Коленька занимался со своими мальчиками тихо.
Раздевшись, она бегло оглядела квартиру и удивилась, что кругом чистота и порядок. Ничего нигде не валяется, полы чистые. Она прошла на кухню и увидела на совершенно чистой плите кастрюлю, в которой оказались макароны по-флотски.
– Какие вы молодцы! – удивленно воскликнула она. – А я думала, что сейчас приеду, а у вас бардак, грязь.
– Ну надо же! Вы и перестирали все! – заглянула она в ванную.
– А то! Ты укатила, а мы, как видишь, не пропали.
Слово «укатила» кольнуло ее, но она ничего не ответила. Она привыкла, что муж всегда разговаривал с ней в пренебрежительной манере.
– Сережа, ты совсем не любишь меня? – посмотрела она ему в лицо.
– Начинается... – поморщился муж.
– Нет, заканчивается, – шепотом произнесла она, и Сережа ничего не услышал.
Комната сына распахнулась, и оттуда вышли Коленька с молоденьким мальчиком.
– О мам, привет! – улыбнулся ей сын. – Я и не слышал, когда папа тебя привез.
Соне хотелось обнять Коленьку, она так соскучилась по нему, но она постеснялась постороннего мальчика. И только когда сын закрыл за ним входную дверь, она кинулась Коленьке на шею.
– Сыночек, мой дорогой! Наконец-то я тебя вижу! Неужели ты сам стирал? А кто убирался? А готовил?
– Мы, вместе с папой, – он с теплотой обнял ее, но Соня чувствовала, что он куда-то торопится, что он напряжен.
– Пойду, – сказал он, – немного позанимаюсь, а то назавтра много задали, а я столько времени с этим школьником потерял.
Сын снова закрылся в своей комнате, а Соня осталась стоять в коридоре перед его дверью и радость свободы волнами накрывала ее. Она действительно была свободна! Чего она так переживала за сына и мужа? Ничего с ними не случилось! Наоборот, без нее, кажется, им даже лучше. И, кажется, они вообще не ждали ее. А вот Коля! Коля! Вот кто ее ждал! Вот кому она действительно нужна! Перед ее мысленным взором возникли его красивые черные глаза на исхудалом лице, его широкие острые плечи, и она всем существом почувствовала тепло его души, его любовь. А какие книги он написал! Нет, он не слабый и безвольный, как он любит себя называть. В нем оказалось достаточно силы для жизни, для творчества, для любви, и это не смотря на то, что ему пришлось перенести. «Хочу быть с ним! – кричала ее душа. – Хочу жить для него! Дышать для него!»
На психологических курсах их учили прислушиваться к себе, учили определять свои чувства, свои желания, мечты и никогда не посвящать свою жизнь какому-то человеку. Потом, конечно, она успокоится, сможет смотреть еще куда-то помимо Коли, но сейчас ей хотелось только этого: жить и дышать для него. Видеть его и слышать, получать тепло его души и таять от счастья. Ее работа, ее психологические тренинги, которые она организует в своем фитнес клубе – все это будет в ее жизни, но сейчас Коля, только Коля будет для нее центром вселенной.
Соня быстро надела дубленку, влезла в сапоги и, подхватив свою дорожную сумку, открыла входную дверь.
– Ты куда? – услышала она за спиной голос Сережи. Сердце ее екнуло. Но она не будет его жалеть! Не будет! Ее жалость – это обман. Не надо мучить больше ни его, ни себя! Оглянувшись, она увидела удивленное лицо мужа.
– Я ухожу.
– Куда? Ты ж только что приехала.
– Сережа, я ухожу совсем. Коленьке потом позвоню.
– Не понял.
– Нам надо разводиться, и я больше не буду с тобой.
– Нормально! Ты что на своих курсах, совсем заучилась? Мужика себе нашла?
– Тьфу! – в сердцах плюнула Соня и, выйдя на лестничную клетку, захлопнула за собой дверь. Ком из слез подкатил к горлу. Она одной рукой тащила тяжелую сумку, а другой набирала номер Коли.
– Коля! Забери меня отсюда! – дрожащим голосом попросила она, когда услышала его голос в трубке.
– Конечно! А ты где?
– Я у своего дома. От мужа ушла.
– Сейчас! Ты только не плач! Все будет хорошо!
Ей показалось, что он добирался до нее очень долго. Она туда и сюда бродила по заснеженному двору и слезы то облегчения, то боли текли из ее глаз. Как трудно все-таки что-то менять в своей жизни! Скорей бы Коля увез ее отсюда! Ну где же он?
Она то и дело смотрела на знакомые окна. Что сейчас происходит с Сережей? А с Коленькой? И как она могла решиться? Что она вообще делает? Боже, как же все это горько и трудно...
Во двор въехала Колина машина, остановилась рядом с Соней, и тут же из нее вылез Коля. Худое лицо, черные глаза, улыбка... Она замерла, вглядываясь в него, а он уже подошел к ней, смотрит на нее, улыбается. Такой красивый! Худой, конечно очень, но все равно красивый, и это чувство принятия, восхищения, тепла... Сережа, хоть и был физически всегда рядом, но будто отталкивал ее постоянно и не занимал никакого места в ее душе, а отсутствующий Коля всегда был в ее сердце. Но какой же он худой! Если бы можно было повернуть время вспять, то она бы совсем по-другому повела себя. Она бы не сидела в ожидании, она бы нашла способ найти его, и с мамой бы его нашла общий язык, и все бы было хорошо.
Коля протянул руку и вытер слезинку с ее щеки:
– Ну что ты? Все будет хорошо!
– Коля, я... – она уткнулась ему в грудь, и он тут же обнял ее. – Я всегда буду с тобой. Всегда.
Он ничего не ответил, только вздохнул и прижал ее к себе еще сильнее. Соня почувствовала блаженство от его объятий.
– Кажется, я теперь смогу дописать счастливый конец к моей недописанной книге, – услышала она его тихий голос.
– К той самой, которую ты написал о себе? – она подняла на него глаза.
– О нас, там ведь и о тебе написано немало.
Соне нравился запах его туалетной воды, нравилось видеть счастье в его глазах. Какое блаженство сознавать, что ты источник счастья для того, кто сам является для тебя источником счастья!
– Мне пришла в голову мысль, – сказала Соня, когда они уже ехали в машине, – что счастливый конец твоей книги – это начало счастливой жизни ее героев. То есть нас. В книге счастливый конец, а у нас счастливое начало. Только почему-то о счастье никто не пишет. О страданиях, о всяких мытарствах – пожалуйста, но как только происходит достижение счастья, так все – конец.
Коля молча посмотрел на нее, расцвел в улыбке, а за окнами машины мелькали дома, в окнах которых уже загорался свет. Люди продолжали жить своей жизнью, и где-то в пространстве кто-то невидимый записывал их судьбы на невидимых листах…
Любоголик
© Copyright: Ольга Никулина, 2019
Свидетельство о публикации №219110100292
Свидетельство о публикации №219110100292
Рецензии