Эгоистка

Автор: Никулина Ольга Александровна (псевдоним Майя Солнечная)
Название: «Эгоистка»
Жанр: психологический, философский роман;
Объем:14 авторских листов;
Роман ранее не издавался
Адрес: 410 003 Россия, г. Саратов, ул. Малая Садовая, дом 17/1
Электронная почта:sadovnica74@ yandex.ru
Телефон: 8 927 050 16 97
Файл - ворд .doc Times new Roman, 12 шрифт, междустрочный интервал 1.5. Текст выравнен по ширине.

Эгоистка



Глава 1



Из храма вышел представительный священник, и несколько прихожанок подобострастно, подметая длинными подолами асфальт, кинулись к нему под благословение. Батюшка с достоинством,  несколько снисходительно крестил каждую из них, клал на их головы свою пухлую ладонь,  и женщины радостные отходили от него. На их лицах читалось умиление, как будто они только что получили бесценный дар.
Леся, поливавшая в это время розы, при виде этой сцены хмыкнула про себя.  Ей казалось, что верующие, словно мухи, досаждают батюшкам своим суетливым киданием к ним. Сама она никогда не могла вот так нестись наперерез  бородатому священнослужителю, с радостным умилением вглядываться в его глаза, что-то говорить ему... Для такого поведения, наверное, надо было не так сильно благоговеть перед ними. Священники были для нее существами благодатными, высшими, к которым и подойти-то страшно, не то что  нестись им наперерез, требуя благословение. Сейчас, правда, когда она катастрофически теряла веру,  сама не понимала, что испытывает к священникам. Благоговение перед ними все еще осталось, а вот доверия им больше не было.
Леся направила воду из шланга в следующую лунку и подняла голову на колокольню, откуда разлился  веселый перезвон колоколов.   Сердце ее сжалось от того, что этот звон бередил ей душу, напоминал о той благодати, которую она испытывала.  Много лет она была христианкой, и даже мысли не допускала, что утратит свое благодатное духовное прибежище. А сейчас кто она? Не понятно.  Храм и все, что  с ним связанно продолжало  волновать ее душу, она еще ходила на службы, но это было похоже на отчаянное цепляние за исчезающее ощущение тверди. Богослужения совсем недавно были для нее центром всей ее жизни. Она много времени проводила на молитве не только в храме, но и дома, а теперь ее душа хоть и жаждала молитв, но больше не получала от них прежнего удовлетворения. Ей хотелось духовных переживаний, хотелось снова возвыситься душой и лететь, лететь в потоках благодати, на крыльях божественной любви, чувствуя, как все существо отрывается от грубого плотского мира и устремляется в лучезарное, невесомое пространство небесной выси... Но веры больше не было, и улетать на крыльях благодати в светлый мир не было возможности. Однако Леся не жалела, что с ней все это случилось. Да, она чувствовала  себя сейчас потерянной, но как же хорошо, что она вышла из всего этого! Вера давала ощущение возвышенности души, но в то же время отбирала свободу мыслить и принимать свои решения.  Мысли и чувства должны были иметь какие-то рамки, выход за которые назывался тут же грехом и своеволием. Теперь же никаких рамок больше не было, и можно было стремиться не туда, куда направляла вера, а туда, куда она сама хотела. Осталось только определить, куда ей лететь, к чему стремиться. Хотелось поскорее снова стать частью чего-то высшего и понятного. Ей казалось, что она парит в пространстве, а под ногами нет опоры. И ей хотелось снова обрести эту опору, почувствовать твердь прибежища.
Розы активно набивали бутоны и вот-вот готовы были начать цвести, с колокольни раздавался радостный перезвон колоколов, а белый прекрасный храм золотыми куполами упирался в голубую высь неба. И Лесе одновременно и сладостно было на душе и горько. Она смотрела, как люди выходят из храма, крестятся и спокойно расходятся по домам. Душа ее еще помнила, как она сама совсем недавно вот так же выходила после службы, и душа ее сияла наполненная благодатью, словно золотистым медом. Она возвращалась  домой, храня  в своем сердце это неземное состояние, боясь, что встретит кого-то знакомого, и он остановит ее, заговорит, и сверкающая радость угаснет в ее душе. При общении с людьми всегда так происходило, и потому Леся знала, что после богослужения, особенно если она причастилась, надо избегать людей и праздных разговоров. Да что там разговоров! Даже взглядов! С опущенными в землю глазами она поскорее старалась выйти из мира людей и уединиться, чтобы как можно дольше сохранить эту золотоносную сверкающую сладость в душе. Она очень хорошо помнила эти свои состояния и порою тосковала по ним, но все это уже в прошлом, и осталось только найти замену всему этому. Обратного пути в храм она больше не видела. Хотя кто знает? Ведь несколько месяцев назад она была убеждена, что никто и никогда не оторвет ее от Христа. Но все-таки это произошло. А сейчас она не верит, что вернется обратно, но кто знает, какие еще изменения преподнесет жизнь, и что почувствует ее душа.
Несколько пожилых женщин в причудливых шляпках прошли мимо Леси, оживленно разговаривая о совершенно обыденных вещах. Эти старушки каждый день, и утром и вечером ходили на службы, а потом шли по две, по три  домой и мирно беседовали. Они не стремились отгородиться от разговоров, не пытались сохранить в душе что-то возвышенное. И Леся смотрела на их обычные, земные лица и не чувствовала в них ничего небесного. Как будто они не из храма шли, а из театра, где прослушали прекрасную оперу.
Она зацепилась взглядом за молодого парня с русой бородкой и такими же русыми волосами. Худой, бледный, аскетичный... Не глядя по сторонам, опустив очи долу, он обогнал старушек и устремился поскорее домой. Этот парень тоже не пропускал ни одной службы. Каждый день ходил в храм, и утром и вечером. Только он ни с кем не общался –  старался, наверное, не  рассеивать свое внимание напрасно. Но как ему удается каждый день ходить на службы? Наверное, нигде не работает. Может быть на инвалидности. К храму много инвалидов прибивается, они жмутся к доброму Боженьке, как дети, в надежде получить утешение и помощь.
Леся всех верующих классифицировала на типы. Первым типом для нее были углубленные в себя аскеты. Для них главной ценностью был Бог и выполнение Его воли. Земные потребности для них второстепенны. Потом шли верующие ведущие обычную светскую жизнь. Они любят храм, но и в мирской жизни находят для себя много всего привлекательного. Третьих она относила к вечным детям, этим нужны словно пеленки мораль, устав, правила, добрый Боженька, который все устроит и  сделает все для них и за них. Они верят почти бессознательно, и главное для них – это подчиниться, выполнить, получить помощь. А еще были верующие интеллектуалы. Этих бессознательная вера не устраивала. Им надо было знать о вере все. Простое знание богослужений их не устраивало – им надо было знать, откуда все это началось, как создавалось.
Саму себя, когда она еще верила, Леся относила и к аскетам, и к верующим интеллектуалам, и к вечным детям. Меньше всего в ней было светской веры. Она только прикрывалась приличным видом, приличной одеждой, как ширмой, под которой скрывала свою неприкаянную в этом мире душу.
Из храма вышел худощавый парень с темными волосами. Леся видела его впервые здесь. Он был красив, как ангел и она залюбовалась на него. Высокий рост, худое лицо, черные глаза. В нем было что-то прекрасно-возвышенное, и она уловила в нем сходство с архангелом Михаилом, икона которого висела в храме. Парень тем временем спустился по ступенькам  на асфальт, повернулся лицом к храму, трижды перекрестился с поклонами и, посмотрев приветливым взглядом на Лесю, направился в сторону подсобных помещений.
Полив розы, Леся расставила разбрызгиватели на одном из газонов и отправилась полоть клумбу с петуньями. Время от времени она поднимала голову, оглядывая большую территорию храма. Да, красиво здесь. В центре, напротив входа в храм большой розарий, вдоль заборов газоны с цветниками, деревья. Солнце золотило купола, а в воздухе стоял аромат цветов. На клумбах ярко цвели тюльпаны, ирисы, петунии, у центральных ворот и у трех калиток, расположенных с каждой стороны внушительного с чугунными прутьями забора, благоухала сирень.
Леся работала здесь всего десять дней, и никак не могла нарадоваться новой работе. Ей казалось, что она попала в рай. С утра и до вечера она пропадала в этом саду у храма и не хотела отсюда уходить. Хорошо, что ее поперли с прежней работы, где она тоже была садовником.  А она переживала еще, обидно ей было, что хозяин-бизнесмен просто взял и выкинул ее. Но, как оказалось, все к лучшему. Теперь она садовница у самого красивого храма в городе. И ей здесь больше нравится, чем у бизнесмена, хотя там она работала всего два раза в неделю, а здесь каждый день. Но там не было столько цветов, не было всех этих людей, любующихся ими. Там вся красота доставалась только хозяину и его жене, а здесь вся эта прелесть принадлежала всем людям, зашедшим на эту территорию. И вообще работать у церкви было приятно. Да, она утратила веру, но все равно храм и все, что связано с ним было ей дорого. Это та опора, на которой она стояла много лет. Она обязательно найдет новую опору в жизни, но пока близость храма и верующих людей действовала на нее утешительно.
Худенький жилистый рабочий торопливо мел дорогу неподалеку от Леси, а из-за храма показался тот самый красивый парень похожий на архангела. Он толкал перед собой нагруженную хламом тачку. Проходя мимо Леси, он улыбнулся ей, и та задохнулась от красоты его глаз и длинных загнутых ресниц. И зачем парню такие длинные ресницы? Она смотрела ему в спину, как он шагает своими длинными ногами к воротам храма, как выходит за территорию и везет тачку к бакам с мусором. Сквозь чугунные прутья забора она смотрела, как он выгружает из тачки хлам. Сколько ему лет интересно? На вид и тридцати еще нет. По возрасту она ему почти в мамы годится. Леся ощутила что-то такое нежное в душе, словно крыло бабочки или лепесток цветка коснулся ее сердца, и в нем возникло что-то такое трогательное до слез, и все  цветы вокруг, все запахи весны и ладана из постоянно открывающегося храма вдруг наполнили ее сердце счастьем. Этот милый улыбчивый мальчик... Он тоже здесь будет работать. Как хорошо! Хотя какая ей разница? Да, действительно, какая ей разница, что он будет здесь работать? Никакой. Леся нагнулась к цветам и заработала руками, выдергивая между цветов сорняки. А парень, тем временем, проходя обратно с уже пустой тачкой, снова улыбнулся ей своей ангельской улыбкой, и Леся улыбнулась ему в ответ, и снова ее душу словно коснулось нежное крыло бабочки.
С этого дня Леся каждый день видела этого паренька у храма. Ощущение радости не покидало ее ни на минутку. Белый храм с золотыми куполами, буйство зелени и цветов, и этот милый ангелоподобный паренек слились для нее в одно нескончаемое райское состояние. Все ее семейные проблемы, отошли на задний план. И даже тревожные мысли о матери и брате немного ослабли. 

Всех работников храма кормили обедом бесплатно. Это происходило в несколько этапов. Сначала в трапезную шли священники и казначей, а потом все остальные: рабочие, уборщицы, прачки, звонарь, садовница, алтарники и парочка нищенок. Леся  немного боялась поварихи, крикливой пожилой женщины, которая была в трапезной полноправной хозяйкой. Эта сухонькая старушка требовала порядка, покрикивала на тех, кто приходил обедать раньше времени. Она и на Лесю успела накричать, когда та, еще не зная заведенного здесь порядка, робко сунулась в трапезную раньше положенного времени.
– Куда?! – возмутилась Татьяна Геннадьевна, так звали повариху. – Разве уже час дня? Чего я буду вас по одному человеку накармливать?
– Ой, извините... – испугалась Леся и поскорее ретировалась из трапезной к своим цветочкам. С того дня она  шла в трапезную только тогда, когда  видела, что туда один за другим начинают заходить другие работники. Вечно голодная, она постоянно хотела есть, но в то же время боялась еды. У нее были проблемы с пищеварением, и после приема пищи ей становилось плохо. Только легкая еда не вызывала в ее организме отрицательных последствий, но в то же время и не насыщала.
В тот день, зайдя в трапезную, она почувствовала, как ее желудок просто сводит от голода. Она повернулась к иконе Христа, прочла про себя привычную молитву перед вкушением пищи и села за длинный стол, места за которым были почти все заняты.  Работницы и работники с аппетитом ели щи, гречневую кашу с котлетой, запивая все это компотом. Леся взяла пустую тарелку и налила себе из общей кастрюли щи. Щи оказались очень вкусными, но в них было слишком много соли. Леся ни за что бы не стала есть такие соленые щи, но встать и вылить их в помойное ведро она постеснялась. «Ну все, – подумала она, – теперь я вся отеку.» Никто не обращал на нее внимания, но она чувствовала напряжение из-за присутствия людей, так как не могла есть на людях.  Прием пищи с детства был ее настоящей проблемой. Она была плохим едоком, и родители  заставляли ее есть. Буквально впихивали в нее еду, и Леся ненавидела процесс питания. Ребенком она даже думала о том, что как бы было  хорошо, если бы есть вообще не надо было. А то сядешь за стол, а мама нальет отвратительных щей с плавающим в них варенным луком и тут же рявкнет:
– Попробуй только не съешь!
Лесю при этих словах тут же охватывал ужас, и количество щей казалось чересчур большим.
– Чего сидишь? Все остывает! Чтоб все съела мне! – нервничала мама, видя, что дочка с видом мученицы отодвигает ложкой всю гущу и, морщась, ест только бульон.
Леся до сих пор помнила ощущение во рту застывающего жира из остывших щей или супа, и мучающие ее рвотные позывы, если ей нечаянно попадал на язык вареный лук.
– Давай я тебе налью бульон в бокал, и ты его выпьешь, – додумался как-то папа и действительно вылил из тарелки остывшие щи в бокал. Он предполагал, что Лесе будет так легче проглотить ненавистную жижу. Но, увы, его предположение не оправдалось. Лесе невмоготу было пить из бокала остывший бульон с застывшим в нем жиром. Это было просто отвратительно. Но папа думал, что он очень хорошо придумал и сидел, следил за ней, пока она, изнемогая от тошноты и рвотных позывов, вливала в себя противное пойло. Если родители отвлекались, хоть на мгновение, Леся быстро устремлялась к раковине и выливала содержимое тарелки или бокала, а потом с радостью сообщала, что она все съела. 
Пытки с едой повторялись изо дня в день, и Леся ненавидела есть. Сидит себе занимается своими делами, и вдруг мама строго зовет:
– Обедать!
Неужели опять? Она же вроде только недавно ела противную манную кашу на завтрак, а уже пора обедать!
Став подростком Леся научилась хитрить и изворачиваться, лишь бы только не есть под присмотром родителей. А лет с шестнадцати стала готовить сама и готовила не только себе, но и всей семье. Особенно хорошо у нее получались пироги. Но вот принимать пищу она предпочитала в полном одиночестве. Присутствие посторонних лишало ее аппетита, заставляло сжиматься. Ей неприятно было, если кто-то видел, как она ест.  В ее собственной семье и муж и дочь питались так, как хотели. Сама она ела, уткнувшись в книгу или в телевизор, вот только есть все подряд она не могла. Пищеварение ее было слабое, и она часто страдала несварением и потому вынуждена была сидеть на жесткой диете.
В трапезной, где все ели за общим длинным столом, она чувствовала, что желудок ее сжимается только от одного присутствия людей, а в гортани будто даже что-то мешало  глотанию пищи. Даже челюсть, казалось, не слушается и как-то странно жует. Ее часто посещали мысли вообще не ходить в трапезную. Сколько лет она уже проработала в садовниках, и  никто ее никогда не кормил. Она всегда брала еду  с собой. Но в то же время ей не хотелось снова закрываться, словно в броне, в своей скорлупе и лишаться общества других людей. Она сейчас находилась в той стадии свободы, когда выползаешь на свет божий из норы и с интересом смотришь на мир. Долго очень долго она была вне общества, и теперь ей хотелось узнать, как вообще живут люди.
Повариха Татьяна Геннадьевна быстро поняла, что новая садовница существо робкое и порою испытывала вину, что поначалу резко обращалась с нею.
– Тебе нравится ухаживать за цветами? – задала она Лесе вопрос на очередной трапезе.
– Да, очень, – с энтузиазмом ответила Леся.
– А ты где-то училась или просто сама по себе умеешь с цветами обращаться?
– Я окончила лесной факультет.
– Какая молодец! – воскликнула повариха, и Леся расплылась в улыбке. Ей очень нравилось учиться в институте, и годы учебы она вспоминала с теплотой. Мать, правда, не разделяла ее энтузиазма по поводу учебы на этом факультете, и ее работу садовницей считала работой прислуги…
« У тебя высшее образование,  – говорила она, – но тебе приходится рыться в земле, бегать с опрыскивателем и стоять со шлангом. Неужели для этого нужно было получать высшее образование? Лучше бы ты на ландшафтного дизайнера выучилась». Но Лесе не хотелось ничего проектировать, ей нравилось именно ухаживать за растениями…
– А почему Васю не взяли в штат? Чего он просто так работает? – спросила толстая пожилая уборщица у девушки, работающей за свечным ящиком. Леся, нехотя поедавшая пересоленные щи, подняла на нее глаза.
– Не знаю. Может быть от того, что он инвалид? – пожала та плечами. – Он ведь работал тут уже несколько лет назад, потом разболелся весь и ушел. Тяжело ему.
– Жалко его. Такой хороший парень... – запивая гречку компотом, сказала худенькая невзрачная прачка. – А он женат вообще, не знаете?
– Женат, – утвердительно кивнула уборщица. – Только у его жены душевная болезнь, она лечится периодически в психиатрической больнице.
– Да вы что?! – воскликнула прачка, а Леся, услышав о том, что у какого-то несчастного инвалида Васи имеется душевнобольная жена, почувствовала солидарность с ним, ведь у нее самой имеется душевнобольной брат.
– А о ком это вы? – превозмогая робость, спросила она женщин. – Кто этот Вася?
– Парень такой высокий, черноглазенький, – начала объяснять девушка из свечного ящика.
– Красивый, – коротко пояснила уборщица. – Красивый.
И Леся тут же поняла, о ком это они говорят. О том самом пареньке, который ходит мимо нее с тачкой пока она поливает цветы. Сам инвалид, жена душевнобольная, а ведь он такой молодой, гораздо моложе нее, а уже столько всего в его жизни... Но чувство солидарности с ним уже прочно вошло в ее душу. Она сама себя порою чувствовала инвалидом в этом мире, будто у нее чего-то не хватает, чтобы просто жить, а брат... У него шизофрения, которая  начала проявляться еще в раннем детстве, и это было мраком для их семьи. Леся долгие годы жила в этом мраке, но и сейчас этот мрак все еще был с ней...
С того дня она смотрела на Васю с еще большей нежностью, видя в нем соратника по несчастью. Вася, проходя мимо с тачкой, неизменно одаривал ее своей открытой, доверчивой улыбкой и у Леси от этого в душе переливалась радуга.
– Скажите, а что это за цветочки? – спросил он ее однажды, нарушая привычную безмолвную пантомиму между ними.
Леся, в это время поглощенная посадкой герани вздрогнула, подняла на него лицо:
– Какие?
– А вон те, возле тюльпанов, сиреневые такие, – он говорил тенором, и Леся заслушалась звуками его голоса.
– Это ирисы, – ответила она.
– Ирисы, – повторил Вася и пошел дальше, везя перед собой тачку, а Леся обнаружила, что у нее почему-то трясутся ноги и руки и вообще слабость какая-то во всем теле появилась, и даже в жар бросило. С нею так часто случалось при общении с людьми, но ей больше не хотелось выпадать из-за своей застенчивости из социума, хотелось впитывать в себя жизнь людей, хотелось общаться, испытывать радость. Нет, никакой дискомфорт при общении больше не помешает ей жить полноценной жизнью. Но от всех этих мыслей, от жалости к своему какому-то неприспособленному хрупкому  существу к горлу подкатил ком, и она ушла подальше от дороги за деревья, чтобы никто не увидел ее слез.
На следующий день Вася снова ходил мимо нее с тачкой, и Лесе нравилось улыбаться ему в ответ на его улыбки. Ее оголенная душа впитывала все вокруг: и этот большой белый храм с золотыми куполами, и все эти яркие цветы вокруг, и рабочего подметающего дороги, и настоятеля, тихо беседующего на лавочке в тени дерева с каким-то мужчиной, и Васю с тачкой...
Зайдя в розарий, она стала обрезать отцветшие цветы. Вася периодически проходил мимо нее, и ей было радостно. Розочки словно улыбались ей, и Вася ей улыбался. Как все замечательно кругом! Может быть, стоит позвонить маме? Ее сердце мгновенно сжалось от тревоги. Звонить совсем не хотелось. Мама живет с братом, а он... Вдруг он опять устроил безумный ор? Вдруг мама снова доказывала ему что-то и теперь, после разборок с ним болеет, и  ей плохо, и она будет бесконечно жаловаться, жаловаться, жаловаться... Нет, о плохом лучше не думать. Все у них там хорошо. Хорошо у них все... Но Леся почувствовала, что от волнения начинает задыхаться. Она вытащила телефон. Может быть, там все спокойно, и она только зря накручивает себя?
В это время Вася остановился возле мусорки за территорией храма и стал выкидывать из тачки всякий хлам. Лесе хорошо было его видно через открытые ворота, и  она наблюдала, как к нему подошла толстая женщина с открытыми белыми полными руками и стала о чем-то с ним разговаривать. На голове ее была бейсболка, а одета она была в просторные бриджи ниже колен и майку. Продолжая разговаривать,  Вася и эта женщина вместе вошли в ворота храма и медленно прошли мимо занимающейся розами Леси. А та каким-то образом сразу поняла, что эта вот полная, белая женщина с длинными русыми волосами, собранными на затылке в хвост и есть Васина жена. Леся так и впилась в нее взглядом, выискивая на ее лице следы душевной болезни, но лицо женщины было совершенно нормальным. Если не знать, что она лечится у психиатра, то можно и не догадаться, что она больна. Вася, увидев неподдельный интерес Леси к своей жене, постоянно бросал на Лесю приветливые взгляды. А та подумала, что худой Вася рядом с этой полной женщиной выглядит как сын возле мамы. Его жена шла плавно и медленно, словно  представительный слон, и Вася шел возле нее точно такой же походкой, и они оба в это мгновение показались Лесе похожими друг на друга. Они дошли до храма, постояли немного и разошлись. Вася пошел за храм, где разгребал от хлама старый сарай, а его жена направилась к калитке. Леся провожала ее взглядом и в воображении видела романтичную картину, как Вася и его жена,  встречаются в ранней юности, влюбляются, женятся и теперь живут, поддерживая друг друга.  Вася получил в лице жены не только спутницу жизни, но и заботливую маму, а та в свою очередь получила не только красивого мужа, но и милого сына...

На следующий день Леся снова увидела Васю с тачкой. Он был в своем неизменном стареньком спортивном костюме, который ему очень шел, и вновь поразилась красоте этого парня. Наверное, его жена в свое время голову теряла от такой красоты. Пади влюбилась в него... Леся подумала, что она сама точно бы в него влюбилась. Но ее больше все же  поражала не его красота, а какая-то неземная одухотворенность во всем его облике и одновременно потерянность. Говорят, что профессия человека накладывает отпечаток на все его существо. Но Вася нигде не работал. Он сидел дома на инвалидности, а сейчас вот просто бесплатно, только за еду помогал работникам у храма. Он был оторван от нормальной жизни людей, его существование сводилось к молитвенной созерцательности на церковных службах, к общению с душевнобольной женой и утратившими чувство реальности верующими людьми. Все это, несомненно, повлияло на него,  и он стал похож на заблудившегося ангела.  Леся невольно сравнивала его с собой. Она тоже долгое время находилась в обществе психически больного человека. Хотя все больные разные... У Васиной жены, например, лицо нормального человека. А вот ее брат сильно поврежден болезнью. На него раз глянешь и сразу понятно, что перед тобой ненормальный человек. Леся наивно верила, что Бог может исцелить ее брата и усердно молилась за него. Молилась самозабвенно и ждала, что вот-вот безумство в глазах брата сменится осмысленностью, но ничего не происходило. Она погружалась в длительные молитвы в храме и дома, ждала чуда, но чуда так и не случилось. И тогда она нашла утешение в мысли, что весь этот мир просто иллюзия. Здесь все относительно, все преходяще, все имеет конец, и болезнь брата тоже имеет конец.
И сейчас, возясь с цветами, она подумала, что все кругом не настоящее.  Люди приходят в этот мир, чтобы сыграть определенную роль и уйти. Подлинные сущности облекаются в цветы, деревья, в людей, животных на определенное время, принимают на себя поведение и облик, как того требует личина.  Мы все облекаемся в тела, как в какой-то маскарадный костюм, но подлинное существо невозможно упрятать.  Вот только не понятно, кто мы такие вообще и как выглядим по-настоящему, без тел. Христианство учит, что каждый человек имеет неповторимую личность. Но что такое личность? Разве это не та же роль, которую мы должны сыграть, находясь в определенном теле? Личность неразрывно связана с телом, с его ощущениями, она формируется под воздействием воспитания, принимает на себя определенные установки, старается выполнить возложенные на нее программы. Но вот умирает тело и все установки и программы личности разрушаются. Остается только наше подлинное существо, которое, лишившись своей телесной личины, наконец-то вздыхает свободно. Над ним больше не висит ни воспитание, ни родительские установки, ни религиозные догмы, ни страхи, связанные с существованием на земле.
Лесе представлялось, что ее подлинная сущность – это некая светящаяся точка, содержащая в себе жизнь. И после смерти она не будет иметь облика тела, в котором сейчас находится. Плевать ей тогда будет на тело и на всю ее теперешнюю жизнь. Она сбросит физическую оболочку, сбросит вместе с ней и личность и будет только собой. Сама своей без всей этой временной облеченности в какие-то рамки и программы. Она вспомнила про иконы в храме. Но разве святые выглядят так же, как  здесь, на земле? Наверняка нет. Мы не можем после смерти оставаться в том обличье, в каком жили здесь.
Леся посмотрела вокруг и вздохнула. Да, этот мир ненастоящий. И страдания и боль – все здесь иллюзорно и имеет свой конец... Она человек и чувствует, как человек, как женщина. Интересно, а если бы она родилась такой как ее брат, то, как бы повело себя ее подлинное существо?  Или родилась бы вот такой, как Вася...
Ничего не подозревающий Вася в это время приближался к ней с тачкой. Красивый и кроткий, он шел, любуясь  цветами,  небом и храмом. Благодушие так и исходило из него, и Лесе показалось, что время вдруг остановилось, все иллюзии растворились, и она сейчас видит не оболочку человека с его наносной личностью, а подлинное существо. Такое, как оно есть. Вася был весь, как на ладони. Открытый, простой, и Леся почувствовала в нем что-то родное, в которое хочется упасть и раствориться...
– А скажите, пожалуйста, – вдруг обратился к ней Вася, останавливаясь возле нее, и она мгновенно напряглась, руки ее задрожали. – Можно моя жена будет приходить сюда, и помогать вам здесь.
– Конечно, – с готовностью кивнула Леся. – Пусть приходит.
– Только она очень домашняя и всего боится...
Леся с сочувствием посмотрела на Васю:
– Ничего! Я сама тут всех боюсь! – желая поддержать его, сказала она, а Вася простодушно рассмеялся.  Он пошел дальше, толкая перед собой тачку, а Леся, позабыв о том, что все кругом ненастоящее задумалась о Васиной жене. Она знала, что, такие, как его жена, вообще боятся выходить на люди. Им лучше дома сидеть в покое, и чтобы никаких новшеств. Не будет ли для нее помощь у храма испытанием? Вот для ее брата это было бы настоящим кошмаром. Он чурается людей, мало выходит на улицу, и время от времени испытывает приступы давних обид на людей, которые когда-то его не поняли, грубо обошлись с ним. В такие моменты он в присутствии матери гневно ругает проклятых обидчиков, припоминая и матери, как она обижала его маленького...
Вася весь день  ходил с тачкой до мусорки и обратно, а к Лесе словно прилипли мысли о его жене. Вообще Леся знала, как общаться с шизофрениками. Им надо поддакивать, не искать никакой логики в их словах и действиях, и разговаривать с ними очень ласково, словно с детьми. Эти люди очень ранимы и болезненно реагируют не только на слова, но и на мимику, на интонацию голоса, на взгляд. Не дай Бог как-нибудь не так взглянуть на них! Ее брат, например, вспыхивал в таких случаях, словно факел и начинал возмущаться.
В ту ночь Леся даже плохо спала, размышляя о предстоящей деятельности с Васиной женой. Она думала, что та придет к храму уже завтра, но ни на следующий, день ни потом она так и не появилась.
– А что же ваша жена не приходит? – не выдержав, спросила она Васю, через неделю бесплотных ожиданий.
– Она сказала, что не хочет. Она домашняя очень. Ей нравится готовить, стирать, убираться...
– Понятно, – кивнула Леся. А Вася тем временем, оставил тачку на краю дороги, подошел к благоухающему кусту чайной розы и понюхал ее цветы. На лице его играла улыбка, а красивые черные глаза с загнутыми ресницами просто завораживали. У Леси снова радостно стало на душе. И встретившись взглядом с Васей, она в ответ ему тоже улыбнулась. Какой он все-таки необыкновенный. Какой-то не такой, как все...
;
Глава 2



Перед обедом Леся решила подкормить розы. Насыпая в каждую лунку по горсти удобрения, она поглядывала  на трапезную, в которую недавно вошли священники и казначея храма. Как только они выйдут,  можно будет идти обедать. Леся с содроганием вспомнила, как она недели две назад  зашла в трапезную немного пораньше и увидела, что там, в одиночестве,  сидит за столом величественный в своем священническом одеянии настоятель и хлебает щи. Поняв, что пришла не вовремя, она хотела выйти обратно на улицу, но настоятель остановил ее:
– Олеся, заходи, куда ты?! Иди, обедай!
– Еще рано, наверное... – Лесе совсем не хотелось обедать в присутствии священника. Она предпочитала держаться в обычной жизни подальше от священнослужителей, не пересекаться с ними. Положение пастырей возвышало их над обычными людьми на недосягаемую высоту. Они каждый день стояли перед Богом и имели власть отпускать грехи.
 Повар Татьяна Геннадьевна неодобрительно посмотрела на робкую Лесю, мешкающую в дверях, но настоятель продолжал настойчиво звать ее за стол. И Леся, скрепя сердце, вошла в трапезную. Она, как положено здесь, помолилась сначала перед иконой Христа, а потом села за стол напротив настоятеля. Щи она есть не стала,  и взяла себе спагетти. Настоятель с большим достоинством хлебал щи. На лице его было благодушие и довольство. Это был обычный человек, мужик, который сел за стол и ест. Леся, мечущаяся от веры к безверию, все еще посещала службы и успела по нескольку раз исповедаться  в этом храме у нескольких батюшек. И у настоятеля она исповедовалась не раз. После исповеди несмотря на облегчение и радость,  она чувствовала и липкое унижение, и свое недостоинство. Хотя она и без исповеди чувствовала себя в этом мире какой-то униженной и виноватой. Ее постоянно терзала вина перед оставленной на произвол судьбы матерью. А работая на хозяев, и попросту, будучи их прислугой, она  ощущала себя какой-то низкосортной, недостойной. Перед священниками же, этими служителями Бога, она чувствовала себя совсем слякотью.
Леся смотрела на статную, большую фигуру настоятеля, с большим удовольствием хлебавшего щи, и  его присутствие еще больше внушало ей ее собственное ничтожество и недостоинство. Она взяла вилку, намотала на нее спагетти, подняла... Длинные спагетти свисали с вилки, и она наклонила голову набок, открыла рот, и даже высунула немного язык, чтобы их ухватить, но настоятель в это время благосклонно взглянул на нее, и Леся тут же закрыла рот и выпрямила голову. Сидеть перед настоятелем с открытым ртом и свернутой при этом на бок шеей она не могла. Еще несколько раз попытавшись ухватить спагетти с вилки, она поняла, что это бесполезно. «Как их есть?» – в смятении подумала она и снова попыталась ухватить свисающую вермишель. Нет, не получилось.
Настоятель же, ничего не замечая, уже опустошил тарелку со щами и принялся за рис с котлетами. Леся, продолжая мучиться со своими спагетти, время от времени бросала на него испуганные взгляды. Все это напоминало немое кино, где полный достоинства священник спокойно ел на глазах у недостойной грешницы никак не могущей из-за своей застенчивости открыть нормально рот и пропихнуть туда болтающуюся на вилке вермишель. В общем, ничего в тот день Леся не съела. Напилась компота и пошла поливать свои цветочки.
С тех пор, если она натыкалась здесь на какого-нибудь припоздавшего с трапезой священника, то ни за что не заходила в трапезную и не садилась вместе с ними за стол. Ее всегда удивляло, как это другие люди могут запросто разговаривать с пастырями и даже спорить с ними. Для нее все священники были высшими существами. Они совершают богослужение, отпускают грехи, причащают, молятся, они близки к Богу и обычная жизнь не должна касаться их.  Нет, конечно, Леся понимала, что это обычные люди, которым надо есть и спать, ходить в туалет, спать с женами, но на эту сторону их жизни ей совершенно не хотелось ни смотреть, ни интересоваться ею. Зачем ей их жизнь? Она хотела в них видеть только ангелоподобных посредников между Богом и душой человека. И все, больше ничего.

Леся как раз успела подкормить розы, когда увидела, как из трапезной, мирно беседуя, выходят полные достоинства сытые священники. Значит и работникам можно теперь идти на трапезу. Вася, проходивший мимо со своей нагруженной тачкой, снова улыбнулся ей своей необыкновенной улыбкой, и Леся, тут же забыв об обеде, улыбнулась ему в ответ. Какой он все-таки милый этот Вася! Вот опять остановился, чтобы понюхать цветы. И сам он похож на какой-то хрупкий цветок. Удивительный человек. Наверное, его жена просто тает при виде его. От его красоты можно же сойти с ума! Можно просто задохнуться от нежности...
– Олесь, там Татьяна Геннадьевна трапезничать позвала! – подошел к ней один из разнорабочих.
– Спасибо, Саш!
Леся отправилась в туалет мыть руки, а потом зашла в трапезную. Там уже сидело за столами несколько человек. Как всегда, игнорируя первое, Леся сразу же отправилась в кухню за вторым. Татьяна Геннадьевна наложила ей гречки и хотела положить сверху жареную котлетку, но Леся остановила ее:
– Нет, не надо котлету! Мне нельзя жареное!
Татьяна Геннадьевна, с сожалением посмотрела на нее.
– Бедная, Олеся! И так худенькая, так еще и кушать нормально не можешь... Давай я тебе хоть маслица побольше налью, а то ведь не наешься одной гречкой-то, – повар смотрела на Лесино худенькое лицо с явной симпатией, и та вдруг поняла, что нравится этой хоть и ворчливой, но, в сущности, доброй женщине.
– Наемся! – бодро ответила Леся,  и почувствовала комок в горле. Ей самой вдруг нестерпимо жалко стало саму себя. Такую всю худую, такую вечно голодную и постоянно сжимающуюся от всего словно мимоза. Как будто она не зрелая сорокалетняя женщина, а какое-то беззащитное существо...
Она вошла в зал трапезной, села на свободное место и принялась есть свою гречку. Люди продолжали входить и Леся, сидящая напротив входа, невольно наблюдала за приходящими. Рядом с ней сидела толстая умственно отсталая баба, которая каждый день торчала на паперти и просила милостыню. Вот этой бабе, похоже, есть можно было все. Она и щи съела, и от котлет жареных не отказалась. Леся только диву давалась, как много ест эта, так сказать, нищая. Хотя не только эта нищая так много ела. Здесь, в трапезной, вообще все ели много. Первое, второе, салаты, большие куски хлеба, сладкий компот. Леся смотрела на людей и удивлялась, как это в них все влезает. Сама она едва осиливала неполную тарелку с гречкой, запивала все это разбавленным водой компотом и уходила отсюда, чувствуя, что ее желудок переполнен. И спать ей хотелось после еды. Как же другие потом работают после столь плотного обеда? Ведь, наверное, в животе очень тяжело...
В это время в трапезную вошли несколько рабочих, и среди них был Вася. Впервые он снял с себя спортивную куртку и был в одной футболке. Он был выше всех остальных рабочих, его тонкие руки были смуглы, а на загорелом лице чернели выразительные глаза с загнутыми ресницами, и у Леси вдруг все перевернулось в душе, а в мозгу, словно молния пронеслось: «Я хочу жить и дышать для него!»  Она застыла пораженная и силой своих чувств и красотой Васи, а в самом центре души, там, где сердце словно распустился небывалой красоты цветок. Ничего подобного с ней никогда не происходило и новизна, и мощь чувств   пригвоздили ее к месту. Вася тем временем, ни о чем не подозревая, сел на лавку за длинный стол, налил себе щей и стал спокойно есть. «Жить и дышать для него, только это и все... И больше ничего...» – проносилось в голове у Леси, и она чувствовала, как на нее совсем неожиданно свалилась любовь. Словно кто-то раскрыл ладони и просто дал ей это и все. Просто дал. Никогда не давал, а сейчас взял и дал. Данность. Вот, что это такое. Ты не просишь, даже не думаешь ни о чем таком, но на тебя просто сваливается ЭТО. И все. Данность.
Она недоуменно посмотрела на свою недоеденную гречку и отодвинула от себя тарелку. Как можно есть, когда тут такое?! К ней пришла любовь! Наконец-то пришла! Леся практически не сводила глаз с Васи, уплетающего с большим аппетитом все подряд, и таяла от нежности и охватившей ее эйфории. Все в душе ее ликовало. Она сподобилась полюбить! Сподобилась! Никогда не любила, даже не знала, как это, и вдруг вот так –  бац, и все!
Из трапезной Леся вышла сама не своя. Вся ее душа была переполнена счастьем обретенного наконец-то сокровища. И только начав работать и снова увидев проходящего мимо Васю с тачкой, она вдруг осознала, что вообще-то она старше этого паренька и, видимо, на много. То, что он женат, и то, что у нее самой муж, пока не приходило ей в голову. Она словно безумная купалась в поразивших ее чувствах и смущала ее только большая разница в возрасте.
Вечером, уже по дороге домой она решила позвонить матери. Звонки маме были для нее настоящей пыткой, и если бы можно было, то она вообще никогда не звонила бы ей, не общалась бы с ней, вычеркнула ее и брата из своей жизни и забыла бы о них, как о страшном сне. Но ей приходилось звонить, она вынуждена была это делать. Хотя сейчас, когда она была так загружена работой у храма, она стала звонить маме всего два раза  в неделю, а раньше приходилось звонить каждый день, и это было настоящим кошмаром. Мать любила ее какой-то собственнической любовью, и была уверена, что дочь принадлежит ей целиком и полностью и обязана, должна жить ее чувствами, угадывать ее желания. Душевнобольной сын изматывал ее морально, а дочь должна была наоборот поддерживать ее и избавлять от моральной опустошенности. Леся с детства пыталась сделать своих родителей и брата счастливыми. Она столько сил положила на это! Она так старалась, но не смогла... Ничего у нее не получилось и к тридцати пяти годам, когда отца ее уже давно не было, до нее дошло, что она выдохлась, устала и сама на грани... Она попыталась сбросить с себя мать и брата с их проблемами, чтобы вздохнуть и подумать, что она сделала с собственной жизнью. Но ничего у нее не получилось. Ее же собственная тревога за безумного брата и несчастную мать не позволила сбросить их со своей шеи, и она продолжала морально тащить их на себе. Ей казалось, что если она расслабится, уберет от них свои руки, то они пропадут, погрузятся в хаос. Мать совсем потеряется, а братец совсем доконает ее своими безумными нападками. Леся понимала, что ее контроль над ними – всего лишь иллюзия, что а на самом деле никакой существенной помощи от нее нет. Все ее усилия поддержать мать морально, утешить ее имеют только временный эффект, после которого мать становится все такой же несчастной и все также страдает и мучается возле безумного сына. И Леся ничего тут не может сделать, ничего... И сама она уже устала от своих тщетных стараний, от своих попыток сделать мать спокойной и счастливой. Нет, даже не устала, а выдохлась, изнемогла, и нет сил у нее больше стараться, что-то делать, тщетно молить Бога о помощи, постоянно бояться, тревожиться, и самой быть при этом несчастной и одинокой возле собственного мужа... И все же в последнее время ей стало гораздо лучше, чем раньше. Она чувствовала моральное облегчение, потому что из-за своей занятости у храма звонить матери получалось только два раза в неделю.
«Позвоню сейчас, отмучаюсь, и буду жить спокойно до следующего раза», – подумала она, вытаскивая телефон из сумочки и набирая номер матери. Она вдруг поняла, что не испытывает обычного страха и напряжения перед общением с нею, а все потому, что душа ее была переполнена эмоциями из-за вдруг свалившейся на нее любви. Весь мир, до этого момента  убогий в своей временности, вдруг наполнился глубочайшим смыслом, и все в нем теперь казалось безумно прекрасным, потому что в нем существует Вася. Даже наличие в ее жизни брата-шизофреника перестало угнетать ее.
Мать сообщила, что все у них нормально, только вот у нее болит сильно нога – ходить больно, а так все вроде хорошо. Лесю обычно немощи мамы пугали, она тут же начинала советовать, что-то предпринять, теряла покой, но сегодня ей вдруг показалось, что, не смотря ни на что, все у ее мамы будет хорошо. Она слышала, как возле матери гнусавым голосом что-то говорит Юрка – ее ненормальный брат, но и это не нарушило ее вдохновенного состояния.
Дома она полночи читала статьи в интернете о любви взрослой женщины к молодому парню. Статей оказалось много, и все они были довольно оптимистичны. Взрослая женщина умеет окружить мужчину заботой, она не капризна, как молоденькая девушка, она умеет ценить отношения, старается следить за своей внешностью.
Спать Леся легла уже за полночь, но уснуть не смогла, а потому встала, достала тетрадку и излила все, что думала и чувствовала. Дочь на своем диванчике спала мирным сном, муж храпел в соседней комнате, а Леся сидела в постели, подложив под спину подушку, и писала о неожиданно свалившейся на нее нежданной любви.  То, что с ней происходило, казалось ей необыкновенно прекрасным, исполненным глубокого смысла, и она не переставала удивляться гамме чувств в своей душе. Казалось, что она пребывала в каком-то мрачном сне и вдруг проснулась, очнулась от тяжелого наваждения и увидела настоящую жизнь, поняла, что умеет жить. Она была поражена, что способна вообще на такие колоссальные чувства и эмоции. Все ее существо было пронизано восторгом и любовью. Кроткий образ Васи с его точеным лицом, его глаза, угловатая фигура и приветливая улыбка не выходили у нее из головы.

Утром, не выспавшаяся и взбудораженная она отправилась на работу к храму. Васи там еще не было. Он появлялся здесь позже. Взяв шланг, Леся принялась поливать центральную клумбу. День обещал быть жарким, растения требовали влаги, но Лесю не пугала перспектива целый день провести в обнимку со шлангом. Она пребывала в предчувствии встречи с Васей. Скоро, очень скоро он придет сюда и будет ходить с тачкой мимо нее  и улыбаться ей, и она тоже будет улыбаться ему... Но потом она вспомнила, что старше этого парня на много лет и сникла. Она ведь стара для него. Он такой красивый и молодой, а она что? Старая, измученная, полубольная женщина. Он, правда, вообще инвалид, но разве его инвалидность пугает ее? Нет. Не пугает. Интересно только почему он инвалид? Что с ним вообще? Руки-ноги целы, правда худой очень и видно, что слабосильный. Но видимо именно болезнь придает ему какой-то возвышенный, отрешенный вид. Может быть, если бы он был здоров, имел нормальную работу, то этот неземной свет угас бы в нем. Он жил бы как все, погружаясь в мирскую суету, в обычные земные заботы, и был бы обычным приземленным человеком.
Леся подумала о собственном муже. В нем никогда не было никакой отрешенности. Он жил реальностью и сам был реален. Леся долго искала в их отношениях какой-то сокровенной душевности, и до нее не сразу дошло, что она напрасно ищет всего этого там, где этого просто нет. Ни любви нет, ни взаимного проникновения души в душу. Они были просто мужем и женой, растили дочь, работали, а если и разговаривали, то только о хозяйственных делах. Леся хотела любви, хотела получать ее и изливать из себя, но муж не давал ей  любви и от нее не принимал никаких нежностей, а задушевные разговоры вообще раздражали его. Леся, когда еще встречалась с ним, знала, что у них нет ничего общего. Знала, но все равно продолжала встречаться, потому что с этим парнем у нее вообще что-то получилось. С другими парнями у нее и этого не было. Вечно подавленная, перегруженная тяжелыми мыслями она жаждала освобождения, помощи от кого-то сильного,  но в тоже время считала, что не имеет права надеяться на счастье...

Когда она увидела выходящего из храма Васю, ноги ее подкосились. Он был в брюках и синей рубашке, которая ему очень шла. И как это она пропустила его приход? Вроде глаз не сводила с калитки...  Вася тем временем ушел в подсобное помещение, и скоро Леся увидела его уже переодетым в старые спортивные штаны и футболку. Сердце ее сильно колотилось в груди, ноги стали непослушными и она, поливая цветы из шланга, присела на корточки, так как сил стоять у нее не стало. 
Вася снова ходил мимо нее с тачкой и каждый раз улыбался, и эта безмолвная пантомима и мучила Лесю и наполняла радостью. Интересно, что думает этот парень о ней? Наверняка она видится ему взрослой женщиной, и он даже мысли не допускает, что она может влюбиться в него. Лесе вдруг стало неловко из-за того, что она вот так, с такой силой и самоотдачей окончательно и бесповоротно влюбилась в этого парня. Надо держать себя в руках, не выдавать своих чувств, надо стиснуть зубы и притворяться, что она вся в работе и некогда ей тут...
– А я тоже очень природу люблю, – Вася неожиданно остановился возле нее с нагруженной тачкой.
– А? Да? – встрепенулась Леся, и ее словно теплой волной захлестнуло счастье от того, что Вася сам заговорил с ней, остановился возле нее.
– В трапезной о вас говорили, что вы окончили лесной факультет и очень любите природу.
Леся хотела ему что-то сказать, открыла рот, вздохнула и снова закрыла его. Она была благодарна трапезной, этому источнику информации, из которого Вася узнал, где она училась...
– Жалко ваша жена не захотела прийти сюда... Я уже настроена была подружиться с ней... – зачем-то сказала Леся, хотя о жене Васи вообще не думала. Она увидела, что при ее словах по лицу парня пробежала тень.
– Она домашняя очень, боится людей... Она...
– Я понимаю, – мягко оборвала его Леся. – У меня брат болен душевной болезнью. Он тоже избегает людей...
Улыбка мгновенно сползла с лица Васи:
– Но откуда вы знаете, что с Лизой? Или...
Услышав имя его жены, Леся почувствовала себя так, будто на нее вылили ведро холодной воды. Призрачность Васиной супруги вдруг мгновенно приобрела реальные черты. Он женат, и его жену зовут Лиза.
Леся в двух словах передала ему разговор в трапезной, из которого узнала о болезни его Лизы.
– Я вообще не прислушиваюсь к тамошним разговорам, – смущенно проговорила она, – но когда услышала о душевной болезни вашей жены, то сразу же словно проснулась. Это потому, что у меня брат с детства болен шизофренией... Для меня это больная тема...
– Да... Для меня тоже... – Вася серьезно, без улыбки посмотрел ей в глаза, и Леся вдруг поняла, что он не так молод, как ей казалось. Ему явно уже есть тридцать, а то и больше. Под глазами морщинки, в черных волосах серебриться седина...
– А сколько лет вашей Лизе?
– Она старше меня на один год... Ей тридцать семь лет...
Леся с облегчением улыбнулась ему. Да он младше ее всего на четыре года! Это же такая ерунда! Но тут же мысленно она одернула себя. Он женат! Женат! И она замужем! Но разве она замужем? Ничего она не замужем. И не чувствует она себя замужем. У нее нет мужа, и в сердце ее на месте мужа пустота. Да, но у Васи все может быть по-другому и жена ему действительно жена, а не только видимость...
Вася задумчиво повез тачку на мусорку, а Леся смотрела ему в спину, и в душе ее все разрывалось от чего-то невыносимо-прекрасного и болезненного одновременно. Хотелось бросить шланг и куда-то бежать, нестись, лететь!
Она установила разбрызгиватель на газоне, открыла кран, и, спасаясь от брызг поливалки, резво отпрыгнула с газона на асфальт. Возвращающийся с помойки Вася, расцвел в улыбке, увидев, как она ловко увертываясь от воды, выскочила на дорогу. Леся с облегчением улыбнулась ему в ответ. Она боялась,  что он будет избегать ее из-за того, что она теперь знает о его жене. Но Вася не избегал. Конечно, что ее избегать, если у нее брат такой же. Хотя нет, Юрка не такой, как его Лиза. По  Лизе и не скажешь, что она больна, а вот на брата достаточно всего один раз взглянуть, и сразу видно, что он не в себе.
Глядя вслед удаляющемуся с тачкой Васе, Леся вдруг отчетливо вспомнила своего брата. Его худое, бледное, лоснящееся лицо, прилизанные, сальные волосы, глядящие в пустоту глаза... Когда он говорит, в уголках его губ пенится слюна. Леся боялась его и одновременно жалела. Но страха было больше, чем жалости. Особенно страшно ей было, когда он начинал орать своим глухим, гнусавым голосом. Леся знала, что в брате постоянно жила неистощимая обида. Весь вид его был видом побитой собаки, и он огрызался, рвался кого-то цапнуть, хотя никто его не трогал. Он был обижен на родителей, и часто припоминал им, как они несправедливо обращались с ним когда-то, он вспоминал сотрудников по работе, как те плохо поступали с ним. Леся знала, что как бы хорошо она с Юркой не общалась, в нем и на нее сидит обида. Будучи маленькой, она думала, что ее старший брат злой и противный, но потом поняла, что в нем просто говорила ревность, причем ревность эта была обоснованной. Родители не любили сына, стыдились его, а вот ее, Лесю, любили и гордились ею...
– А ваш брат слышит голоса? – спросил ее Вася, остановившись возле нее с вновь нагруженной хламом тачкой. Леся в это время рыхлила землю вокруг гераней и вздрогнула от неожиданности.
– Ой, извините, я не хотел вас пугать, – Вася улыбнулся ей своей лучезарной улыбкой, а Леся вновь ощутила радость от его присутствия, от того, что он подошел к ней...
– Нет, голосов он не слышит, но у него другое... – выпрямившись, она двумя руками оперлась о мотыгу.  – Он агрессивный, постоянно вспоминает, кто его когда-то обидел, кто ему что-то сказал или сделал досадное... И глаза у него – глаза безумца. По Лизе вашей не видно, что она больна, но если бы вы увидели моего брата, то сразу же поняли бы, что перед вами больной... Но вообще, мне больно обо всем этом говорить...
– Да, это действительно болезненная тема... Извините, что я спросил  вас...
– Да ладно, это все и так всегда со мной. Столько лет я пыталась хоть что-то изменить, как-то помочь маме, но все впустую... Сама только выдохлась, но никому не помогла. И Бог не помог, хотя я столько молилась!
– Боженька добрый, – совершенно по-детски сказал Вася и повез свою тачку на задворки.
Леся проводила его взглядом и снова принялась рыхлить землю. Она почувствовала, что к горлу  подкатил ком. Никогда, ни с кем она не говорила о болезни своего брата. Это была трагичная тайна ее семьи. Ни родители, ни она сама – никто не говорил открыто о Юрке. Никто никогда из них не произносил слово шизофрения. Все знали, понимали, что Юрка болен, что он безумен, но это было так болезненно, так отвратительно, что все, не сговариваясь, молчали о его ненормальности. Его болезнь игнорировалась, отрицалась, будто ее и не было. Родители просто сетовали на якобы жуткий характер сына, но  не говорили о его шизофрении, хотя в раннем детстве Юрка лечился у психиатра, пил лекарства, подвергался гипнозу. Помогало  ему лечение или нет, было непонятно. Лесе казалось, что брат, несмотря на принимаемые лекарства, деградировал с возрастом все сильнее и сильнее. Он  довольно болезненно относился к посещениям психиатра. Мама каждый раз со скандалом возила его к врачу, а когда мальчишка подрос, и ему было уже лет четырнадцать, то совсем отказался от лечения.
– Чего ты пристала ко мне со своим психиатром?! – вопил он на мать. – Тебе самой лечиться надо! Психичка! А у меня все нормально! Поняла?! Нормально все у меня! Это тебе к психиатру надо!
– Как ты с матерью разговариваешь?! Я же волнуюсь! А психиатр такой же врач, как другие и не стоит стесняться к нему ходить! – пыталась достучаться до него мама, но все было тщетно. С маленьким с ним справляться было куда проще. Мама потом пыталась тайно подсыпать ему лекарства в еду, и какое-то время ей удавалось это делать, но недолго... Вот уже многие годы Юрка живет без всякого лечения и деградирует все больше и больше.
– Олеся! Татьяна Геннадьевна на обед позвала! – крикнул ей один из рабочих, и она увидела, что и Вася, уже без тачки, идет к трапезной. Оставив мотыгу, она украдкой смахнула слезы, постояла немного, приходя в себя, и пошла на обед. Возле трапезной стояли работники храма, а Вася сидел поодаль совсем один на скамейке под березой. После разговора с ним о болезнях их родственников, она чувствовала душевную связь с ним и потому подошла и спросила:
– А почему в трапезную никто не заходит?
– Там отец Алексей, он позже пришел, и потому Татьяна Геннадьевна просила подождать...
– Понятно... – она опустилась рядом с ним на лавку и устало вздохнула.
Вася тут же отреагировал на ее вздох:
– Как вам тут? Трудно?
– Поливать много приходится, ¬– Леся поправила дрожащими руками свой синий короткий фартук, отряхнула штаны. – Лью, лью эту воду, а земля  на глазах сохнет. Такая жарища!
Она увидела в Васиных красивых глазах сочувствие и участие, и ей стало тепло на душе. Благодарность к нему за неравнодушие захлестнула ее,  и она  с новой силой почувствовала любовь к этому человеку. С ним было так просто, как будто они знакомы много лет. А как он красив! И эта чуткость и хрупкость во взгляде... Но его присутствие наполняло ее не только блаженством и радостью, но и вгоняло в сильнейшее напряжение. Руки ее продолжали дрожать, и она просунула их под себя.
– А вы... Почему у вас инвалидность?
– Ой, мне даже не хочется об этом говорить...
– Да? – Лесе стало неловко, она почувствовала себя назойливой. – Извините, я просто... Извините... – у нее даже голос задрожал от досады на себя. Меньше всего ей хотелось ранить этого удивительного парня.
Но ее смущение тронуло Васю:
– Да ладно, ничего страшного, просто вся моя жизнь словно поделена на две части: до инвалидности и после нее.  Мне неприятно вспоминать о том, что случилось со мной...
– Ну так не надо, не вспоминайте!
– Да ладно, не переживайте так. Все нормально. Я уже справился, можно сказать смирился, просто иногда как накатит, что невозможно просто оставаться наедине с собой. Я и сюда пришел, лишь бы только занять себя чем-нибудь и не оставаться один на один со своими проблемами...
Леся молча слушала его и душа ее трепетала. Она почувствовала, что у нее не только руки теперь дрожат, но и все тело начинает бить дрожь...
– Я был обычным парнем, поступил в юридический институт, стал следователем, работал, и все меня устраивало, а шесть лет назад мы попали с женой в аварию. Жена отделалась легкими ушибами, а я сильно ударился головой, и  с тех пор страдаю вегетативными нарушениями, сильными головными болями и головокружением. Зрение сильно упало, а от физических нагрузок у меня распухают конечности. По специальности работать больше не могу, и каждый год мне приходится проходить обследование, чтобы подтвердить инвалидность.
– Но тут, у храма, вы так много работаете...
– Не, не много. В тачку стараюсь поменьше накладывать... Пока никаких проблем не возникало. Я потихонечку стараюсь, просто дома так тяжело сидеть... Невмоготу, да и сидеть долго мне тоже нельзя. Надо умеренно двигаться, как раз, как здесь. А дома, так тошно было! И я взмолился Богу, чтобы для меня у храма нашлась какая-нибудь нетрудная работа. Но куда меня такого? Хорошо, что хоть взяли просто помогать... А дома сидел и чувствовал такую боль в душе! Так тошно мне было!
Леся, пока он  говорил, смотрела на его профиль и замирала от сочувствия, нежности и желания отдать часть своей души этому человеку. Ей нравился его нос с горбинкой, его прямые правильной формы губы, а уж загнутые черные ресницы вообще сводили  с ума. Ей хотелось его обнять, прижаться к нему и никогда, никогда не расставаться с ним...
;
Глава 3



Позднее, во время трапезы, она специально села напротив него, чтобы любоваться его точеным лицом и тихо млела под его теплыми взглядами. Правда ей ничего не удалось съесть, она только ковыряла пищу, не в силах проглотить ни кусочка, вздыхала и как бы невзначай смотрела на него. Свое существо она ощущала, как что-то взбудораженное, усталое, хрупкое, но счастливое. Цветок любви золотисто-прозрачным светом наполнял ее сердце, и ей казалось, что она постоянно ощущает его аромат. Все в ней ликовало от счастья. Она смотрела на Васю, и ей казалось, что она могла бы вот так глядеть на него вечно. Вася же, несмотря на признательные, полные тепла и участия взгляды на нее, спокойно съел весь обед. Леся же смогла выпить только компот, да и тот разбавила водой, потому что он показался ей приторным.
После трапезной она зашла в туалет и долго смотрела на свое отражение в зеркале. Худенькая девушка (женщиной никак не назовешь), выглядит, конечно, молодо, но если присмотреться, то под глазами видны морщинки. И вообще лицо хоть и симпатичное, но изможденное, измученное, глаза лихорадочно блестят... Конечно, она толком не может ни спать, ни есть... Господи, и такая вот тощая, изможденная женщина каким-то образом осуществляет уход за здешним огромным садом! Как она тут еще не свалилась среди роз и петуний? Но, надо сказать, ухаживает она успешно – у нее тут идеальный порядок.
Вздохнув, Леся оторвалась от зеркала, вернулась в сад к своей работе. С южной стороны храма возле белых берез были три клумбы с петуньями. Это было уединенное, тенистое место, бывшее для Леси гаванью покоя. Священники и прихожане редко здесь появлялись, и она наслаждалась одиночеством и отдыхала от необходимости здороваться со всеми. Именно сюда она направилась после трапезной. Ей осталось полить только эти три клумбы с петуньями, и можно было отправляться домой.
После разговора с Васей она чувствовала невероятную усталость. Пока говорила с ним, пока переглядывалась с ним в трапезной, была приятно взбудоражена, но сейчас, она ощущала полное истощение всех своих моральных и физических сил. Поливая, она видела на территории Васю, которого попросили почистить бордюры перед покраской и он, передвигаясь на корточках, сметал мусор и грязь с них. Лесе приятно было смотреть на него, сердце ее ликовало от его присутствия, но она чувствовала, что общаться с ним сегодня она больше не в силах. Бессонная ночь, полуголодное существование, перевозбуждение совсем измотали ее. Она поливала клумбы и мечтала о том, чтобы прийти домой, помыться, упасть в постель и спать, спать, спать...
И она действительно легла рано в этот день. Но сон не шел к ней. Откровенная беседа с Васей не выходила у нее из головы. Он сказал, что его душу терзала боль, и он пришел к храму трудиться, чтобы унять эту душевную боль. Ей вспоминалось, как он говорил об этом тихим, приглушенным голосом и умолкал, когда кто-то приближался к ним. Это был какой-то интимный разговор, не предназначенный для чужих ушей, и, думая об этом, Леся никак не могла успокоиться. Вася почему-то открылся ей, доверился, да и она ему тоже... Даже о брате рассказала, хотя до этого никому и никогда не говорила о нем... И что все это значит? Почему они так разоткровенничались?
В эту ночь Лесе удалось поспать всего четыре часа, но она и этому была рада. Вся душа ее была переполнена Васей. Она исписала несколько листов тетради стихами и почти физически ощущала искрящийся салют внутри себя..
Утром, придя к храму, она сразу увидела Васю, красящего бордюры и ее сердце наполнилось ликованием. Кругом цвели цветы, пели птицы, летали бабочки и пчелы, из открытых дверей храма доносился запах ладана, а золотые купола и кресты сверкали золотом на голубом фоне неба.
Леся, занимаясь своими делами, постоянно ловила на себе взгляды Васи и радовалась, что тот смотрит на нее. Она чувствовала себя влюбленной школьницей, дурой-старшеклассницей, у которой снесло крышу. Ей было жаль, что она не может работать здесь в своем красивом легком платье, подчеркивающим ее стройную фигуру, но она утянула фартук на талии, на голову надела нарядную шляпку,  в уши вдела новые сережки, на губы нанесла блеск, подкрасила глаза. Она и нравилась себе и в то же время чувствовала себя смешной и жалкой в своих потугах выглядеть моложе. Муж уже давно считает ее старой. Недавно, когда она болела, и выглядела, мягко сказать неважно, он, приглядевшись к ней сказал:
– Чего-то ты старая стала какая-то... Под глазами мешки с морщинами, особенно с правой стороны...
– Я лежала на этой стороне, – будто извиняясь, сказала она, а потом долго разглядывала себя в зеркало и в отчаянии подмечала, что действительно, несмотря на стройность тела, лицо ее, особенно эти проклятые отечные мешки под глазами невероятно старят ее. Она потом пыталась с помощью специальных кремов избавиться от них, но все кремы вызывали аллергию, и становилось только хуже. Подходя теперь к зеркалу, Леся видела на лице своем лишь эти мешки с морщинками. Она пыталась убедить себя, что у нее, не смотря ни на что красивые глаза, приятный овал лица, красивые губы – ничего не помогало. Ее худоба, отечность глаз – все это результат плохого пищеварения. Она с детства была болезненной и слабой, а сейчас ей сорок лет и эта болезненность и слабость отобразилась на лице в виде мешков под глазами.  К тому же и работа у нее была тяжелая. Целый день на жаре, в руках то мотыга, то лопата, то тяжелый шланг. Постоянно согнута, постоянно болит спина. Тут здоровый мужик замучается, а она всего лишь слабая женщина. Но она любит свою работу! Да, тяжело, да трудно, но она целый день среди цветов, газонов и деревьев, а то, что она слаба здоровьем, так это ничего. Зато у нее стройное тело, а если б здоровая была и ела все подряд, то была бы сейчас толстой сорокалетней теткой. А так ее до сих пор девушкой называют, даже девочкой, если не видят ее лица. А вообще, даже с мешками под глазами она нравилась сама себе. Худенькая, большеглазая... Только вот как она выглядит со стороны – не известно. Муж, например, разглядел ее морщины и признал ее старой, и Вася тоже может разглядеть...
– Привет! – проходя мимо него, робко поздоровалась она. После вчерашнего разговора с ним, она считала, что уже может так вот запросто приветствовать его.
Вася, возящий кисточкой по бордюру, вздрогнул, поднял на нее глаза:
– Здравствуйте! – тихо и совершенно официально ответил он. Будто и не говорили они вчера, будто он не признавался ей так доверчиво  в своей боли.
Это официальное «Здравствуйте» стало для Леси, словно ушатом холодной воды, вылитым на ее вдохновленную душу.
«Какая я дура! – взорвалось в ее голове. – Старая, болезная дура! Как я могла надеяться, что могу понравиться Васе? Я, наверное, для него уже старуха, и он даже мысли не допускает, что я... Что у нас с ним могут... О нет!»
Леся чувствовала унижение, стыд и недоумение. Зачем, зачем на нее свалилась эта данность любви?! Свалилась нежданно, негадано! Она не просила, не ждала, не думала. Она была измучена постоянной тревогой за мать и безумного брата и желала только какого-то облегчения от этой тревоги. Загруженность у храма притупила в ней все страхи, помогла реже общаться с мамой, освободила от ежедневной обязаловки звонить ей каждый день и выслушивать жалобы и стенания. Ей теперь не надо было, как прежде снова и снова направлять все силы души на облегчение маминой участи – отвлекать ее разговорами, смешить, рассказывая что-то забавное, а потом класть трубку и чувствовать себя выжитой словно лимон. Эта работа  как будто сняла с нее многолетнее ярмо напрасных тревог и страхов, и что же? Именно на этой работе на нее свалилось новое ярмо в виде совершенно ненужной любви к этому Васе, который, наверное, считает ее старой... Он просто почувствовал ее участие, и рассказал ей о мучивших его чувствах. Вот и все. А она возомнила, что тот проникся к ней исключительным доверием, увидел в ней родственную душу, потянулся к ней, потому что тоже неравнодушен к ней...
Леся почувствовала себя просто раздавленной. Казалось, что с небес, где она парила,  где в груди ее благоухал прекрасный цветок и ликовал салют, она упала на землю, и теперь ей больно, больно, больно... Никчемная, больная, старая тетка. Дочь выросла, и никому, никому она теперь не нужна. Нет, нужна – маме, та привыкла изливать на Лесю весь негатив, постоянно жаловаться ей, и вырывать из нее обещания, что она никогда, никогда не оставит Юрочку... Леся, скрепя сердце, давала обещания маме, что не оставит брата, но больше всего в жизни она боялась именно этого – смерти мамы и взваливания на себя безумного, вечно орущего брата-безумца, от  одного гнусавого голоса которого ее бросало в дрожь. Мама не знала, что в юности Юрка приставал к ней, говорил всякие непристойные мерзости. Он понимал, что Леся его сестра, но это не останавливало его творить и говорить всякие пакости. Отвратительный, мерзкий человек... Уж лучше умереть, чем жить с ним и опекать его... Но она не говорила матери о своих чувствах, никогда не рассказывала о непристойном поведении Юрки. Мама и так измучена переживаниями за него, и Лесе казалось невозможным мучить ее еще и своими жалобами. Нет уж, ни за что. Вот если бы только у нее в жизни была любовь и поддержка любимого человека, то она справилась бы со многими переживаниями. Но всего этого не было. Жалобы матери, гнусавые вопли брата, равнодушие мужа и эмоциональное отдаление повзрослевшей дочери – вот что наполняло ее жизнь. Внезапная, неимоверно прекрасная и всеобъемлющая любовь к Васе теперь казалась ей какой-то глупостью, несуразностью. Но она чувствовала, что цветок любви в ее груди продолжает цвести и благоухать, и он был прекрасен, и было жаль, что расцвел он совершенно напрасно, ни к чему он расцвел. Она слишком стара для любви...
Слезы жалости к себе, к своим прекрасным чувствам подступили к ее горлу и она, поливая зеленые пространства газонов, безмолвно плакала, скрывая лицо под своей жалкой, как ей теперь казалось шляпкой. Какая она дура! Еще и сережки надела, и морду свою в зеркало разглядывала, все искала в себе что-то, выискивала, надеялась, что может вызвать в Васе симпатию. И ей даже показалось, что она даже ничего, а на самом деле она тетка. Сорокалетняя дурочка, влюбившаяся, как полоумная школьница в красивого, но тоже болезного, да к тому же еще и женатого парня. И сама она замужем. И все это произошло у храма, где витает дух святости и неземной благодати. Может быть это искушение такое? Конечно искушение! Дьявольское наваждение! Испытание на прочность!
Последние мысли поразили ее и она, перестав лить потоки слез, мгновенно успокоилась. Надо покаяться в этом перед батюшкой, и искушение отступит! Она уверена в этом! Исповедь – это большая сила в борьбе с искушениями и дьявольскими наваждениями.
Утерев глаза, она отправилась в храм к священнику с твердым намерением исповедать свой грех. «Сейчас подойду к батюшке и скажу, что меня мучает искушение, что я не могу справиться с чувствами к женатому человеку», – проносилось в ее голове, пока она решительно шла к дверям храма. Вася как раз у самого входа ползал на коленях, продолжая красить бордюры. Он бросил на нее свой кроткий взгляд, доверчиво улыбнулся, и Леся сразу почувствовала, что решительности  в ней поубавилось. Она с новой силой ощутила цветок внутри себя, но стараясь не обращать на него внимания, зашла в полумрак храма и застыла у входа. Запах ладана мгновенно  наполнил ее душу и сердце благодатью, святые с икон призывали к отрешению и святости. Пройдя вглубь, она остановилась поодаль от исповедующего знакомого ей отца Сергия, который выслушивал в это время накрытого епитрахилью мужчину и с пониманием кивал на его признания в содеянных грехах. Церковь была почти пуста, желающих исповедоваться кроме Леси больше не было, и она в волнении представила, как она сейчас  обличит саму себя, как признается в своей преступной любви...
Батюшка прочел над мужчиной разрешительную молитву, и тот отошел в сторону. Леся с бьющимся сердцем подошла к отцу Сергию. Этот добрый батюшка относился к ней с большим уважением, и считал, что за ее нелегкие труды у храма ей проститься любой грех. Он накрыл ее голову в шляпке епитрахилью и приготовился слушать исповедь. Даже ухо к ней повернул, чтобы лучше слышать. Леся, подняв глаза, посмотрела на это ухо, вздохнула, открыла рот, чтобы обличить себя в незаконной любви к женатому парню, но слова застряли у нее в горле. Сказать сейчас что-то о своей любви, значит сорвать и растоптать прекрасный цветок, который цвел в ее душе. Эта красота была дана ей даром, а она  решила растоптать, уничтожить, вырвать с корнем это единственное сокровище... Нет! Ни за что! Она почувствовала гнев на саму себя, на батюшку, на свою совесть, на христианские догмы, которые хотели погубить в ней то прекрасное, что зародилось в ней в эти дни. Не будет она исповедоваться! И это не грех, не искушение, а ее сокровенная, прекрасная тайна и она не даст ее терзать и топтать ни себе, ни этому доброму священнику. Никому не даст!
– Я не могу! – дрожащим голосом сказала она батюшке. – Нет, я не могу! – она попыталась освободиться от епитрахили, и батюшка повернул к ней доброе лицо. 
– Ну ничего, потом когда-нибудь сможешь, – он снял с ее шляпки епитрахиль, и она, не глядя на него, поспешила выйти на улицу, к своим цветочкам. Из глаз ее лились слезы, но она чувствовала облегчение, что  ее тайна не растоптана и не уничтожена. Она никогда никому не откроет, не покажет свой прекрасный золотистый сверкающий цветок. Только одно осознание, что ее душа, ее сердце способны так цвести, так чувствовать наполняло ее счастьем, независимо от того правильная ли эта любовь или неправильная.
Она увидела в дальнем конце, почти у ворот Васю мирно беседующего с одним из рабочих и ее сердце наполнилось радостью не только из-за любви к нему, но и от того, что она смогла сохранить эту любовь от чужих ушей и глаз. Ну и что, что она старая, ну и что, что Вася моложе ее на четыре года. Ну и что! Все равно это прекрасно! Ее чувство так прекрасно, ее душа переполнена гаммой небывалых ощущений и никому, никому она не откроет свою необыкновенную тайну, не даст топтать свой чудесный цветок любви.
Она умылась в туалете и внимательно посмотрела на себя в зеркало. С худого лица на нее смотрели взбудораженные глазищи. Хорошо, что она позволила себе пользоваться косметикой, а то ходила раньше вся такая бледная, потерянная. И когда она успела уже сорок лет прожить? Словно во сне жила... Дочь растила, водила ее на кружки, делала с ней уроки, летом подрабатывала садовницей, часами молилась за мать, брата и дочь, молча страдала из-за нелюбви с мужем, но все свои скорби считала благословениями, которые не дают ей привязываться к этой временной земной жизни и возносят ее душу к вечности. Всей душой она верила, что эта земная юдоль плача и скорби дана ей только для терпения скорбей и борьбы со страстями. Это школа, где душа учится побеждать плоть. Победитель тот, у кого дух одержал победу над плотью. То есть смысл рождения во плоти – это умертвить все плотские желания, чтобы освобожденной душой воспарить к Богу. Родиться во плоти, чтобы умертвить эту плоть. Христианство учит, что душа зарождается в момент зачатия, но Леся всегда была уверена, что до своего рождения она уже была. Просто была и все. Она росла в атеистической семье, где ее учили, что бытие только тут, на земле, и после смерти бытия никакого нет. И она это хорошо усвоила, но оставаясь наедине с собой, всегда чувствовала, знала, что каким-то образом была всегда, и после смерти будет всегда. Это была даже не вера, а уверенность, знание. И такое знание она пронесла через всю жизнь, до настоящего времени. Даже догматы православия не смогли уничтожить в ней это. И недавно, когда христианство вдруг поколебалось в ней, она вспомнила о своем знании и ей пришла в голову мысль, что до своего рождения в этой плоти она уже существовала, то есть бестелесная жизнь уже ей знакома. И смысл жизни не в том, чтобы умертвить в себе все плотское и жить только духом, а чтобы с помощью плоти осуществить то, что не может осуществить бестелесный дух. Тело позволяет нам пользоваться этим миром, без него мы никак не можем проявить себя здесь. Оно выразитель нашего существа. Да, оно смертно и подвержено болезням, но оно же служит орудием для выражения любви. В настоящий момент Леся воспринимала жизнь во плоти не как поприще для борьбы с грехом, а как поле деятельности для осуществления чего-то важного. Она стояла перед зеркалом в туалете, смотрела в свои возбужденные глаза, думала обо всем этом и ликовала от того, что сподобилась испытать то, что цвело в ней сейчас пышным цветом. Ее душа, пусть и в сорок лет, но узнала, что такое любовь. Этого никто у нее не отнимет. Эта красота навсегда останется с ней, даже если и нет в этом никакой логики и смысла. Дверь открылась и с улицы зашла, напевая что-то благодатно-церковное, одна из певчих храма.  Леся поспешила выйти наружу и вернулась к своей работе.
В трапезной сегодня она не встретила Васю, он пришел обедать гораздо позже, но она была так измучена своими переживаниями, что была даже рада этому. Без него она смогла нормально поесть, и чувствовала себя наконец-то сытой. Внутренне она с горечью признала, что ее прекрасное чувство так и останется сокрытым, и Вася никогда не узнает о нем. Хотя, может быть, ему и не надо всего этого. Она только удивлялась и недоумевала, зачем ее вообще посетила такая любовь, зачем обрушилась на нее эта лавина чувств и эмоций, зачем расцвел этот удивительный цветок в груди? Но может она слишком большое значение придает своим чувствам? Возможно, это просто влюбленность, от которой у людей сносит крышу, но которая быстро заканчивается  и переходит в более спокойную любовь, или же осознается как ошибка и бесследно исчезает.
Орудуя мотыгой, она то и дело поглядывала на проходящих мимо нее по территории храма людей. Случайные прохожие, решившие срезать путь и пройти через храм, мамы, гуляющие с детьми, группки людей приехавших окрестить ребенка... Эти светские люди мало интересовали Лесю. Она не приглядывалась к ним, не вникала в их проблемы. Ее душу трогали поглощенные верой люди, этакие углубленные в себя христиане, с отрешенным видом. Недавно Леся сама была одной из таких истовых верующих. Она жила внутренней жизнью, все внешнее вызывало в ней отвращение. Отвернувшаяся от мира, поглощенная молитвами и чтением евангелия она всей душой стремилась слиться с Христом. Среди города, она жила отшельницей. Ее общение свелось только к контактам с дочкой, да с матерью по телефону, да и тем она не открывала своей отрешенности от земной жизни. Матери тяжело было жить с сыном-шизофреником, и она бесконечно жаловалась Лесе, а та после разговоров с ней не находила себе места и молилась, молилась, молилась... Она наложила на себя обет не краситься и не смотреть телевизор – ей казалось, что такие жертвы Бог примет от нее и поможет матери и брату. Порою ей хотелось не только молиться за мать и утешать ее по телефону, а вообще переехать к ней, чтобы во всем ей помогать. Она готова была отказаться от себя,  лишь бы помочь, облегчить участь матери, но все ее попытки помочь были тщетны. Страдания матери и безумства брата не имели конца, а Леся дошла до такого дна в своей душе, что наконец-то стала замечать свое собственное страдание и осознала, что погубила свою собственную жизнь. В один прекрасный день, это было незадолго до ее начала работы у храма, на очередной поток жалоб матери она вдруг резко воскликнула:
– Мама хватит! Хватит мне тут! Я не могу больше слушать всего этого! Я говорила тебе, чтобы ты вызвала скорую Юрке, но ты не слушаешь меня! А его увезли бы в психиатрическую больницу и принудительно бы пролечили. Но ты предпочитаешь только жаловаться и ничего не делаешь! А я не могу больше слушать всего этого!
– Но я не могу вызвать ему скорую! Он же потом все равно вернется из больницы и будет обижен и еще больше станет донимать меня.
– А ты опять вызовешь скорую! Но после больницы он, возможно, станет более адекватным! Если ты не хочешь лечить его, давай я этим займусь! Вызову скорую, пусть его полечат! Он ведь годами у нас без лечения, а сейчас столько новых лекарств...
– Нет! Не вздумай вызывать никаких скорых! Поняла?! Ты не с нами живешь, и не знаешь, как мы тут.
– Да я и хотела бы не знать, но ты меня просвещаешь каждый день!
– Ну и все... – мать обижено отключила телефон. Леся после этого целую неделю провела, как на гвоздях. Звонить матери боялась, только переживала за нее и сходила с ума от тревоги. Потом не выдержала и позвонила, но мать не брала трубку. Леся совсем испугалась. Она как ненормальная набирала и набирала номер матери, но мать не отвечала. Тогда она позвонила на Юркин телефон – брат был вне зоны сети. Страшные картины вставали перед ее глазами. Ей представлялось, что Юрка убил мать, или наоборот мать не выдержала и прибила Юрку, или они оба поубивали друг друга...
– Ваня, надо ехать к моим! – в панике  кинулась она к вернувшемуся с работы мужу. – Я звоню им, а они не отвечают! 
– Может, не слышат? Звук отключили, или еще чего... – Ване не хотелось после работы везти жену на другой конец города.
В это время зазвонил телефон Леси.
– Это мама! – в волнении она прижала телефон к уху. – Мама, наконец-то! Я звоню, звоню! Что у вас случилось?
– Ты не звонила мне неделю, – мрачным голосом холодно ответила мать, а Лесе показалось, что та ударила ее под дых, и  начала задыхаться. – За это время всякое могло случиться. Ты там живешь в свое удовольствие, и даже позвонить не изволишь. Что ж, живи себе и радуйся, а я сама как-нибудь. И не беспокойся, больше я тебя своими жалобами мучить не буду, – мать отключила телефон, оставив дочь  в ступоре.
Несколько дней после этого Леся пребывала в тяжелейшем душевном состоянии. Она тайно от мужа и дочки рыдала, терзалась страшными мыслями, искала выход из создавшейся ситуации, но не находила. Ей хотелось прекратить свое страдание, хотелось унять мучающее ее беспокойство, но она никак не могла справиться со всем этим. Ее сводило с ума мамино недовольство, хотелось, словно в детстве услышать слова прощения и примирения, и снова начать жить, но она знала, что мать сейчас зла на нее и на примирение не пойдет. Это был тупик.  Леся даже  физически ощущала какое-то горение внизу живота, она не могла ни есть, ни спать, и через неделю после разговора с матерью у нее открылось сильнейшее кровотечение, которое врачи никак не могли остановить. Она истекала кровью, умирала, и вот тут на грани жизни и смерти, в ней  произошел еще один  перелом. Пришло осознание, что вот сейчас она может умереть и наконец-то освободиться от грешной плоти, уйдет из этого мира, где нет ничего постоянного и вечного, где все временное и подвержено тлению. Она почти не чувствовала страха, но явственно ощутила  сожаление, что она не  прожила свою жизнь так, как могла бы ее прожить. Да, она молилась и постилась, да она отрешалась от всего мирского и желала только лишь одного – встречи с Христом, но вот сейчас, когда она близка была к этой встрече, пришло понимание, что бегство от тленного мира привело к тому, что она не совершила, не сделала, не осуществила самого главного. И больнее всего было от мысли, что она не встретила родственную душу, не любила, не принимала любовь, а прожила в какой-то пустоте, окружая себя словно призраками людьми, с которыми у нее не было никакой душевной связи. Да, она была доброй, хорошей дочерью, утешительницей мамы, она была тихой и приветливой женой, ухаживающей за неразговорчивым мужем, она была хорошей, понимающей мамой для собственной доченьки, но кем была она для себя? И возникший в душе ответ поразил ее до глубины души. Для самой себя она была... Палачом.
«Если выживу, то никогда не позволю себе больше так страдать», – в страхе думала она, но кровотечение все не унималось. Врачи несколько дней  боролись за ее жизнь, и Леся с большой благодарностью и даже удивлением принимала их помощь. Обычно именно она должна была выслушивать, утешать, спасать, а тут вокруг ее персоны творилась вся эта суета, и ей даже неловко было, что она заставила врачей, этих милых людей плясать вокруг себя.
Кровотечение было остановлено, но Леся запомнила свой страх,  свою неготовность умереть,  пустоту души. Мать, когда узнала о случившемся с ней, смягчилась, снова стала требовать от нее ежедневных звонков, но жаловаться на сына стала гораздо меньше. Но по-настоящему Леся испытала облегчение только когда пришла работать к храму. Большая территория требовала большого труда, но именно загруженность этим трудом и дала ей возможность не звонить каждый день матери. Если бы она осталась на прежней работе, где работала всего два раза в неделю, то не нашла бы в себе сил отказаться от ежедневного общения с мамой.


;
Глава 3



После прорывного кровотечения Леся как будто заметила саму себя. Хотя она и раньше чувствовала свои страдания, свои немощи, но они были чем-то неопределенным для нее. Она привыкла с детства относиться прохладно к своим переживаниям. Гораздо больше ее волновала мамина жизнь, жизнь брата, отца, потом сюда включились еще дочь, муж. Если у них все было хорошо, то и ей было хорошо, но если у них были какие-то неприятности, особенно у матери, то все – для нее это был настоящий душевный ад. Вера в Бога, посещения храма ненадолго избавляли ее от мрака и беспокойства. Молитвы возносили ее душу туда, где было спокойно, где витала надежда на покой и блистающее насыщение любовью. И она считала, что пусть в этой жизни она мучается и страдает, но благодаря этому она не привязана ни к чему земному.  К жизни ее привязывала только дочь, но когда она подросла и стала самостоятельной, то терять совсем стало нечего. Леся чувствовала себя свободной от всего земного и даже гордилась в душе своей отрешенностью от временной жизни, но после перенесенной болезни вдруг осознала, что гордиться ей нечем. Она не сделала, не свершила чего-то самого важного, а вся ее отрешенность лишь бегство от самой себя и несчастливой жизни, от своего предназначения. И теперь, когда она видела на территории храма этих углубленных в себя людей, то сердце ее сжималось. Она понимала, что чувствуют эти люди. Они находятся, словно в коконе из пеленок. Не рассуждают, не думают, только молятся и исполняют догматы. По сторонам не смотрят, читают только православную литературу, наслаждаются бессознательной благодатью и свято верят, что их души пребывают уже в небесах. Пеленки догматов туго держат их в покое, не дают повредить самих себя, но в то же время сдерживают их развитие, не дают им двигаться и жить. Их души так и останутся в младенческой неприкосновенности, в неведении, но в твердой уверенности, что спеленатое состояние спасительно и приведет их в рай.
Именно понимание своего спеленатого состояния в вере и привело ее к охлаждению  этой веры. Но пока она не могла понять христианка ли она еще или уже нет. Продолжая цепляться за храм и все, что с ним связано, она в то же время желала сбросить с себя все условности, желала трезвости в мыслях и обретении новой опоры в душе.
Закончив полоть, она убрала мотыгу в подсобку, и пошла переодеваться. Пора было идти домой. Она едва успела надеть свое светлое, приталенное платье, как кто-то постучался к ней. Это оказался Вася. Леся мгновенно разволновалась. Она смотрела на его улыбчивое лицо, на угловатые плечи и почти физически чувствовала, как цветок в ее груди еще больше распускается и начинает благоухать.
– Олесь, меня рабочие к вам послали. У них для меня больше нет работы. Может быть, вам понадобится моя помощь? – он говорил с ней, а сам с восхищением оглядывал ее фигуру в платье. Он впервые видел ее без фартука, без рабочих штанов.
Леся просто не верила своим ушам. Неужели его, этого милого Васю послали к ней? И зачем только она уже собралась? Да она готова до ночи здесь работать, только бы он был рядом. Но как он смотрит на нее в этом платье!
– Как хорошо, Вася! – купаясь в его восхищенном взгляде, воскликнула она, желая обнять его. – Как хорошо, что они послали вас ко мне! У меня оооочень много работы. Просто полно! Приходите завтра, хорошо?
– Хорошо! – он улыбнулся снова своей милой улыбкой. – А я даже рад, что они меня к вам послали. Мне нравится работать на земле. Если бы я мог, то завел бы себе дачу, насажал бы там всего...
Леся заметила, что лицо его на мгновение омрачилось, и вспомнила, что он вообще-то инвалид.
– Я постараюсь вас не очень-то нагружать, буду давать вам что-то легкое. Например, газоны поливать.  Возле воды не так жарко.
Она возвращалась домой в полном ликовании. Вася! Завтра он будет работать вместе с ней! И он так смотрел на нее в этом платье! В его глазах было восхищение! Настоящее восхищение! И он явно не видит в ней никакой старой тетки! Это же счастье какое-то!
Леся снова не могла спать, не могла есть. Голодная и взбудораженная она сидела ночью на кровати, подложив под спину подушку, и снова писала стихи. За окном на трассе шумели машины. Их шум утих только к часу ночи, но  к четырем утра снова началось движение. Но Леся давно привыкла к этому шуму, он даже умиротворял ее. Не нравилось только то, что она не может открыть выходящие на трассу окна и проветрить комнаты  из-за выхлопов машин. С самого начала, как только они с мужем после свадьбы уехали в этот старый район, где в основном были частные дома, и вселились в этот кирпичный домик, принадлежащий раньше его родителям, Лесе казалось, что она вползла в нору. Дом наполовину находился в полуподвальном помещении. Его окна были практически вровень с землей. Если выглянуть в окно, то были видны только ноги прохожих, да стволы стоящих вдоль дороги деревьев. Радовало только то, что окна кухни,  расположенной с другой стороны дома, были гораздо выше уровня земли и выходили в зеленый сад, где росли плодовые деревья, имелся небольшой огородик. Дом был словно границей, с одной стороны которой кипело городское движение, а с другой было тихое, уединенное место, где летали пчелы и бабочки и даже пели птицы. Сторона, выходившая в сад, была южной, и здесь всегда было солнечно, светло и Лесе нравился ее солнечный садик. В то же время на подоконниках северных окон, выходивших на трассу, хорошо росли, не выносящие солнечного прямого света фиалки. Леся не раз видела, как прохожие останавливались, любуясь ее пышно цветущими фиалками на подоконниках. И она гордилась своими цветочками, своими фиалочками. Они у нее здесь были разных цветов и оттенков. И розовые, и сиреневые, и белые, и с крупными цветами, и с мелкими.
Итак, завтра... Нет, уже сегодня Вася будет помогать ей в работе. Как же она устала думать об этом! Так хочется уже расслабиться и уснуть, но внутри нее все словно то ликует, то сладко замирает, и ей  хочется то плакать, то смеяться, то рыдать, то бежать.  Да это же мука какая-то! Завтра столько дел, ей бы отдохнуть, поспать, а она лежит, глядит в пустоту перед собой и никак не может успокоиться. И Вася стоит перед глазами. Как же это все  сладостно, мучительно и странно. И конца и края нет всему этому. Сколько продлиться этот накал? Леся чувствовала, что она уже изрядно измотана своими переживаниями. Измотана, истерзана, но это такое счастье! Хотя... разве можно так сильно влюбиться в ее возрасте? Можно! Она же вот влюбилась, значит можно. Только вот что делать со всем этим? Что делать?
Только под утро она забылась наконец-то сном, но поспать удалось всего часа два. Странно, но она не чувствовала усталости и пришла утром к храму бодрая, с надеждой во взгляде.
Вася пришел чуть позже. При виде его высокой стройной фигуры у нее подкосились ноги. Сегодня он был в светло-серой рубашке и выглядел настоящим интеллигентом. Наверное, рубашку ему жена выгладила. Но почему-то Лесю совсем не напрягало, что Вася женат. Да, она знала об этом факте, но снова не думала о нем, пропускала мимо.  Ее больше волновал сам Вася и тот шквал чувств, который возник в ней самой. 
Переодевшись в старую футболку и спортивные штаны, Вася, улыбаясь, подошел к ней. Леся в ответ тоже расплылась в улыбке. Она знала, что выглядит сегодня хорошо. Перед работой успела вымыть голову, подкрасила губы и глаза, припудрилась, в уши вдела длинные серьги. Она сильно похудела за последние дни, но худоба ей всегда шла, и она чувствовала себя изящной и легкой. Правда платье, в котором она ловила восхищенные взгляды Васи, стало несколько болтаться на ней...
Вася ждал ее указаний, и Леся послала его поливать газоны, а сама отправилась наводить порядок на клумбе у ворот, куда никак не доходили ее руки.
Солнце палило нещадно, но Леся не замечала ни жары, ни того, что сильно устала из-за недоедания и бессонных ночей. Время от времени она поднимала голову от клумбы и смотрела на центральный газон, где Вася стоял сейчас со шлангом. Какой он все-таки красивый человек. Тощий правда и видно, что слабосильный, но это нисколько почему-то не отталкивает. Он совершенно не похож на безработного инвалида, и если бы она не знала ничего о нем, то ни за что бы не подумала, что этот человек вырван из нормальной жизни, что он, можно сказать, неполноценен. Неполноценен... Нет, это слово совсем не подходит Васе. В нем есть какое-то стремление,  в нем нет застоя, какой встречается у людей в его положении. И всегда-то он чистенький, опрятный, приятно пахнущий. Интересно, это жена так хорошо ухаживает за ним или он сам такой чистоплотный?
Напор воды у храма был слабоватый, и потому на полив одного газона уходило порою часа полтора, а то и два, и до обеда Вася успел полить всего два газона из пяти. Он выключил воду, аккуратно сложил шланг вдоль бордюра и отправился на поиски Леси. Она в это время была с южной стороны храма, где рыхлила землю на одной из клумб.
– Олесь, я полил два газона, что мне дальше делать? Следующие газоны поливать?
Леся вдруг почувствовала себя неловко. Она не привыкла командовать, давать указания. И ей было страшно, что Вася с его слабым здоровьем уже устал. Она вон не инвалид, но от усталости и от жары уже с ног валится, а он, наверное, совсем измучен.
– А ты не устал? – неожиданно для себя она обратилась к нему на ты, чувствуя себя наставницей.
– Нет, мне нравится очень... поливать. Ты не бойся, нагружай меня. Тем более поливать мне  совсем не трудно, а даже приятно, – Леся обрадовалась, что и он перешел с нею на ты, ведь это значило, что он не считает ее старой.
– Да? Ну хорошо... Сейчас ты уже не успеешь ничего – скоро позовут на трапезу, а после обеда, если тебе не трудно, то можешь полить газон вдоль забора, где липы.
– Хорошо... – он сел на лавку под одной из берез и стал наблюдать, как Леся ловко обходя цветы, рыхлит между ними землю плоскорезом.
– Когда отец был жив, я часто помогал ему на даче, – подал он голос. – Мне очень нравилось возиться в земле, но после аварии я долго восстанавливался, и о даче пришлось забыть, а потом и отец умер. Мама дачу продала...
– Мой отец тоже умер, – сообщила Леся. – Дочка тогда маленькая была... А ты единственный у них сын, или у тебя есть еще братья или сестры.
– Нет у меня никого. Я был единственным ребенком. Отец работал следователем – это я по его стопам пошел, а мама до сих пор работает учителем русского языка и литературы в школе. Они оба любили меня, вкладывали в меня всю душу, и моя травма с последующей инвалидностью сильно их подкосила. Особенно отца. У него сердце стало прихватывать...
Леся с интересом слушала его, но его рассказ не вызвал в ней ни сочувствия, ни жалости. Что-то похожее на зависть или злость шевельнулось в ее душе.  Вася жил в нормальной семье, его любили, о нем заботились, отец нормальный, мама тоже, не то, что у нее... Перед ней словно воочию предстали скандалящие между собой родители, отец пьяный, мать вся издерганная, брат, вытаращив глаза, что-то орет... Все они орут, и никто не обращает внимания на перепуганную Лесю. Никому не было до нее дела. Но тогда она даже не думала о себе, она переживала из-за них всех, страдала, что они ругаются, старалась что-то сделать для них, пыталась все исправить...
– А ты? Ты тоже одна у родителей? Ах, да! У тебя же брат... – вспомнил он и умолк.
– Да, у меня брат... – ей пришла в голову мысль, что брата вообще-то могло и не быть. И тогда бы она была одна у родителей, и все было бы по-другому... Она представила свое детство без брата и вся сжалась. Нет, без Юрки мама окружила бы гиперопекой ее саму. Ни вздохнуть, ни выдохнуть бы не дала. Следила бы, контролировала, требовала понимания и любви...
– Прости, тебе неприятно, наверное, о нем говорить... – с сожалением произнес Вася, и Леся оторвала свой взгляд от земли, перестала рыхлить и оперлась на мотыгу. Вася сидел на лавочке, засунув ладони между сжатых коленей, и смотрел на нее с сочувствием. Наверное,  он понимает ее, у него же жена тоже психическая... И как это его, такого умницу угораздило жениться на свихнувшейся женщине? Или она потом уже свихнулась, после женитьбы?
– Да... – задумчиво произнесла она. – Неизвестно,  откуда берутся все эти болезни... Но иногда мне кажется, что именно родители сделали брата таким, хотя...  Наверное,  я ошибаюсь...
– Ну почему? Очень даже может быть. Я много читал о шизофрении... Тебе известно такое понятие, как шизофреногенная мать? У моей жены, например, мать именно такая.
– Да, я читала тоже об этом, но мне страшно думать, что моя мама, что... хотя... Они, знаешь, ну, родители мои, девочку хотели, но родился Юрка, и они расстроились. Папа напился, а маме ребенок показался некрасивым, носатым, худым, страшным. Она хотела хорошенькую девочку, а перед ней лежал орущий носатый пацан, – Леся положила мотыгу возле клумбы, подошла к скамейке и села возле внимательно слушающего  Васи. Он смотрел на нее во все глаза, будто ждал от нее какого-то важного для него откровения. И она, чувствуя волнение, продолжила свой рассказ:
 – Мама потом не раз рассказывала мне, подросшей, о своем разочаровании, когда она увидела своего первенца. Она незадолго до его рождения прочла сказку Гофмана «Крошка Цахес по прозванию Циннобер». Ты не читал эту сказку?
Вася отрицательно покачал головой, он слушал ее, он ждал ее дальнейшего повествования, он желал этого. И Лесе все это казалось таким естественным, будто ее душа, словно стрела, попала наконец-то в цель.
– Я тоже не читала, но мама говорила мне, о чем была эта сказка. Там у одной бедной женщины родился противный злой уродец, который все время всем был недоволен, орал и очень мучил свою мать, изводил ее. И вот моей маме казалось, что ее сын Юра вылитый крошка Циннобер. Но Юрка не был уродом. Наоборот, уже в шесть месяцев он стал даже хорошеньким – пухленьким и щекастеньким малышом. В общем, милым. Но мама мечтала о девочке, и совсем не хотела мальчика. И все же, я думаю, материнские чувства к Юре у нее были, она жалела его, ей было неприятно ощущать отторжение к собственному ребенку. Маме хотелось любить своего малыша, хотелось испытать облегчение от того, что она может приласкать его, утешить, отогреть.  Как она сама говорила, она чувствовала себя словно коршун над своим птенцом. Вот только не понимаю, почему она сравнивала себя с коршуном? Сравнила бы с голубкой... В общем, она хотела любить его, и в этой любви испытывать облегчение, потому что напряжение возле собственного ребенка мучило ее.  Но, глядя в его бессмысленные глазки, она не чувствовала от него никакой отдачи. Не знаю, может он родился уже такой, с этой патологией психической... Не знаю... У него все время было несчастное лицо, но если мама пыталась его приласкать, то он не воспринимал ее ласк, не хотел их – начинал капризничать и орать. Он вообще по любому поводу орал. Ручки ножки трясутся, рот большой, и вопит так, что аж уши у всех закладывало, и мама снова и снова в раздражении называла его крошкой Циннобером. Ей было и жалко его, хотелось испытывать к нему привязанность и любовь, но мальчишка, словно нарочно отталкивал ее от себя своими воплями, неотзывчивостью на ласку. Он смотрел куда-то мимо маминого лица и в его грустных, несчастных глазках было полное бессмыслие. А папа вообще с пренебрежением относился к сыну. У него самого было три брата, и он всегда жалел, что у него не было сестры. Думал, что дочка родится, но  родился сын, да еще такой вечно орущий, несчастный и всем недовольный. Но родители, хоть и были разочарованы Юркой,  все же пытались как-то наладить с ним контакт. Игрушки ему покупали, а когда он немного подрос, книжки ему читали, гуляли с ним, разговаривали. Но это в основном мама делала. Она очень опекала его и чувствовала вину, что не может никак полюбить собственного сына, принять его таким, каков он есть.  Юрка был не чувствителен к ласкам. В нем не было чуткой восприимчивости других людей. Он был словно закрыт в каком-то мрачном коконе, в котором ему было плохо, и он мучился от этого. Мама хватала его, обнимала, прижимала к груди, желая отогреть душу собственного дитяти, но в то же время ее собственная душа, не находя в нем отдачи, отторгала его...
– Послушай, но ведь это и есть двойной посыл, – тихо перебил Лесю Вася. – Внешнее проявление любви, но внутреннее отторжение и приводит ребенка к шизофрении.
– Я знаю, я читала об этом... – Леся обняла себя руками и поежилась, словно ей было холодно. – Мне больно было думать, что мама не любила моего брата и именно она сделала его таким. Но я не могу вот так категорично утверждать, что это именно она виновата в болезни Юры. Она способна любить, и она была готова отдать ему любовь, но он не принимал эту любовь. Просто не принимал и все, он сам отторгал мать...
Вообще-то Леся долгое время думала, что именно мама виновата в том, что Юрка у них стал таким. Мама  с рождения  не принимала его, тяготилась им, чувствовала напряжение возле него и в то же время окружала гиперопекой, контролировала каждый его шаг, не сводила с него глаз.  Она чувствовала вину перед ним, старалась ее загладить, но в тоже время раздражалась, срывалась из-за его капризов и воплей, снова называла его Циннобером, и снова испытывала вину.  Здесь, казалось бы налицо все черты шизофреногеной матери. Может быть это и так, но в то же время и сам Юрка способствовал тому, что мать вела себя с ним так, а не иначе. С ней, Лесей, мама  была совсем другой. Правда Леся  родилась девочкой, да еще хорошенькой, да еще с умными глазками, с отзывчивой, чувствительной душой. Она словно несла в себе подарок, сама была даром, и родители с облегчением приняли ее, завладели ее подарком...
Леся вспомнила своего мужа. Его она тоже готова была любить и принимать, но тот не принимал ее любовь. Она хотела одарить его своей чуткостью, пониманием, но ему всего этого было не нужно. Самодостаточный, спокойный, правильный, он ждал от Леси совсем не душевных даров. Ему нужна была сытая еда, глаженые рубашки, разговоры по существу, действия. Леся недавно с удивлением поняла, что их отношения напоминают ей отношения между братом и мамой. Здесь было практически то же самое. Она жалела мужа, хотела излить на него любовь и ласку, но в то же время, не чувствуя от него отдачи, понимала, что на самом деле не любит его и ощущала как ее собственная душа отторгает его.
Леся взглянула на Васю и сердце ее сильно застучало. В его взгляде, остановившемся на ее губах, была такая теплота, такое понимание... Но почему он  смотрит на ее губы? Лесе стало неловко  и одновременно приятно. Показалось, что он хочет поцеловать ее.
Вася, встретившись с ней взглядом, расплылся в улыбке и словно принял ее в объятия своей души. Она утонула в его глазах, в его понимании, в его молчаливом восхищении, в теплоте его души.  На его худом лице черные глаза казались огромными, и Леся подумала, что они с ним похожи. У нее тоже худое лицо и большие глаза, и...
– Олеся! У тебя там вода  хлыщет на дорогу! – Леся вздрогнула и увидела, приближающегося к ним с Васей настоятеля. Тот смотрел с неприязнью на них, и Леся сразу же увидела и Васю и себя со стороны. Сидят, словно два голубка, смотрят друг на друга с дурацкими улыбками. Стыдоба какая! Никогда, никогда она не крутила никаких романов с мужиками, всегда была честной женой и матерью, а тут расселась, и мысли еще такие...
– Отец Вячеслав! Я сейчас выключу воду! Сейчас! – громко сказала она, вскакивая, как ужаленная со скамейки. – Вася, ты не выключил шланг на газоне! – с обидой сказала она, продолжающему сидеть с безмятежным видом парню.
– Я выключал, – произнес тот тихо. – Но там люди подходят и пьют, наверное, это они...
«Господи, какой он милый! – восхитилась она в душе. Но настоятель, совсем близко подошедший к ним, и с неприязнью глядящий на них, снова словно спустил ее с неба на землю, снова поверг в стыд. Она побежала поскорее прочь, чтобы перекрыть шланг. Бежала и чувствовала себя нечистоплотной женщиной якшающейся с женатым мужчиной у всех на виду. Но Вася! Вася! Как он смотрел на нее! В его взгляде было столько симпатии к ней!

В трапезной Леся, как всегда молчала. Все вокруг галдели, нищая толстая баба, сидящая рядом с Лесей, с аппетитом уплетала щи, откусывала большие куски  хлеба.  Вася сел прямо напротив Леси и ел аккуратно, медленно. Он постоянно бросал взгляды на Лесю и заметил, что та очень мало ест. А она, сначала было начала есть, но потом обнаружила, что под его взглядами у нее челюсть заклинивает, будто в ней судорога какая-то. Все, что она могла, так это только ковырять еду и ждать когда Вася перестанет на нее смотреть, чтобы спокойно сунуть ложку с кашей в рот.
В очередной раз, встретившись с его черными, обрамленными длинными ресницами ласковыми глазами, она глубоко вздохнула и опустила лицо. Что же он так смотрит? Вдруг кто-нибудь заметит, что он беспрестанно глядит на нее? Но, не смотря на смущение и  невозможность есть под его взглядами, она чувствовала   ликование в душе. Она, кажется, тоже ему нравится! А может быть это только кажется? Леся в смятении снова подняла на него глаза и тут же встретилась с его взглядом. И с каким! В нем читалась и любовь, и нежность, и восторг, и счастье... Его губы слегка улыбались, и он тоже перестал есть... Его взгляд словно обнимал ее, окутывал теплом, дарил нежность, ласкал... Она увидела, как его глаза переместились на ее подбородок, на губы. У нее возникло ощущение, что он нежно целует ее... Лесю бросило в жар. В смущении она снова опустила глаза в тарелку и даже покраснела.  Никогда она не знала, что взгляд, один единственный взгляд может сделать столько всего... Хотя почему не знала? Прекрасно знала. Ей вспомнился холодный отстраненный взгляд мужа. Что бы она ни делала, что бы ни говорила, у мужа всегда был этот холодный и отстраненный взгляд, который просто убивал ее, уничтожал, и она чувствовала, что превращается в ничтожность, лишается собственного бытия. Если бы он физически ударил ее, то она тут же собрала бы вещи и вернулась, не смотря ни на что, к маме и брату. Но он не бил, он просто смотрел на нее вот так уничтожающе, и этими взглядами оставлял раны на ее душе. Скрытое битье... Физического насилия вроде нет, но душа вся в ранах...
Кругом все ели и разговаривали, толстая нищая доедала уже котлету с гарниром, а Леся ковыряла ложкой салат и чувствовала в желудке спазмы – она не могла есть... Заметив с Васиной стороны какое-то движение, она подняла глаза и снова наткнулась на его теплый взгляд. Он тут же улыбнулся ей, и опять она почувствовала всю себя обласканной его  глазами. Она тоже улыбнулась и покачала головой, будто говоря: что ж ты так на меня смотришь? Я вот и есть из-за этого не могу...
Вернувшись вечером с работы, она упала на диван, чувствуя крайнее изнеможение. А в душе все горело, полыхало огнем. Нужно было поесть и как следует выспаться сегодня. Немного полежав, она отправилась на кухню, где дочка готовила себе какое-то замысловатое блюдо.
– Ничего себе! – удивилась Леся, встав на напольные весы возле кухонного окна. – Я на пять кило похудела. Никогда еще я так мало не весила! Во мне всего сорок пять килограммов! То-то на мне вся одежда болтается. Придется теперь весь гардероб менять.
– Давай я с тобой поделюсь весом, – весело предложила Ирочка. – Во мне все шестьдесят!
– В тебе шестьдесят? – Леся с удивлением окинула взглядом полностью сформировавшуюся к пятнадцати годам фигуру дочки. – Что-то незаметно. Где это они в тебе?
– Где-то распределились!
– Хотя, знаешь, я в твоем возрасте тоже весила шестьдесят килограммов, но не выглядела толстой. И рост у меня был такой же, как у тебя, и фигура похожая...
– Но мы с тобой совершенно разные! – Ирочка переложила со сковородки в тарелки какую-то непонятную, похожую на жареную пиццу лепешку. – Вот вроде похожи, но совсем разные.
– Да, мы разные, – кивнула Леся и налила молока в кастрюльку, чтобы сварить себе овсянку. Ей нравилось Ирочкино женственное мягкое сложение, но и свое тоже нравилось. Они обе были довольно фигуристыми барышнями.  Правда Леся, исхудавшая на почве своей неожиданной влюбленности, утратила все свои округлости и стала похожа на тоненькую, но жилистую  балерину.
Поев, Леся приготовила ужин для мужа и присоединилась в зале к дочке, смотрящей телевизор. Она глядела на экран, но не видела ничего, так как мысли ее были заняты Васей.  Ее поражала в нем не столько физическая красота, сколько  сама его сущность. Хотя он и физически ее привлекал. Очень красивый парень. Но сколько она на своем веку видела красавцев, и ничего при этом не чувствовала? Много. В Васе есть что-то родственное ей. Кажется, в нем она нашла родную душу. Это, несомненно. В его теле родственная ей душа. Интересно, а если эта душа была бы в  другом теле, смогла бы она его полюбить?  Не известно. В старика или какого-нибудь лысого пузана она бы точно не влюбилась. Хотя человек с родственной ей душой никогда бы не растолстел. Его душа не вынесла бы тяжести пресыщения в теле. И в карлика бы она никогда не влюбилась. Да, как ни прискорбно, но земная любовь предполагает множество условностей.  Наличие родственной души в человеке еще не значит, что с ним у тебя непременно возникнет неземная любовь. Надо чтоб человек был определенного возраста, пола, роста, телосложения, ну и конечно имел родственную душу. Это только мать имеет к своему ребенку безусловную любовь. Она может любить его любого, даже если весь мир отвернется от него. Но тут она вспомнила, как ее собственная мама, сказала Лесе (той тогда было лет пятнадцать), что Юрка гадок и неприятен:
– Он мой сын, – сказала она, – и потому я беспокоюсь за него, переживаю, но так, вообще, он – гадость какая-то...
И Леся поняла маму и ни в коей мере не осудила ее. Она всегда поддерживала мать во всем. И все же ей тогда так больно стало... Подросший Юрка действительно был отвратителен. И дело даже не в том, что у него вечно немытые, сальные волосы, лоснящееся лицо, безумные глаза и противный гнусавый голос. Он таил в себе какую-то затаенную злость на всех, которая то и дело проявлялась в нем в колких, непристойных, просто отвратительных замечаниях и неожиданных всплесках агрессии. В такие моменты он начинал долго и нудно орать, высказывая какие-то глупые обиды, сыпля неоправданными обвинениями... От него невозможно было укрыться в квартире. Оставалось только  уйти на улицу и бродить там, надеясь, что Юрка в одиночестве успокоится. Леся очень боялась агрессии брата. И конечно она считала, что мама права, назвав собственного сына гадостью. Но... Но все же где-то в глубине души Лесе хотелось, чтоб мама любила его. Любила так же, как ее. Чтоб когда он родился, обрадовалась ему, чтоб он ей понравился, несмотря на свой длинный нос и вопли. Чтоб не вина и боль были в ее сердце, а любовь и нежность к нему с самого его рождения... И снова, в какой раз в Лесиной душе раздался полный безнадежного отчаяния вопль: ну почему мама не любила его?! Почему они, родители, не любили его?! Но Леся и себе могла задать тот же вопрос. Она ведь тоже не любила брата. Нет, в раннем детстве она еще испытывала к нему и любовь и привязанность, но тот все сделал, чтоб убить в ней все хорошие чувства к себе. Сам он терпеть не мог сестру, издевался над ней, а когда Леся стала девушкой, стал говорить ей мерзкие вещи. Ну какая тут к нему любовь? Одно неприятие и чувство омерзения... Мама быстро уловила Юркину суть сразу после его рождения, назвав его Циннобером.  Как она говорила, крошка Циннобер по сказке был очень злобным и отвратительным. Юрка тоже был таким, но он еще был и несчастным.
На экране телевизора мужчина и женщина стали страстно целоваться. И Леся мгновенно вышла из своей задумчивости и впилась взглядом в экран. Она представила, что это они с  Васей так  целуются, и, забыв обо всем на свете, глядела на этих двоих, и ее губы прямо-таки сводило от желания по-настоящему поцеловаться с Васей.
– Фу! – возмутилась Ирочка. – Сколько можно лизаться! Противно же! Того и гляди сожрут друг друга!
Она переключила телевизор на другой канал.
– Да, действительно противно... – несколько разочарованно произнесла Леся, чувствуя, что сейчас просто разорвется от нахлынувших чувств. Она сбросила короткий халатик, надела шорты и топик и принялась прямо тут же, в зале, на полу, делать гимнастику. Она махала руками и ногами, качала пресс и спину, время от времени посматривая на свое исхудавшее тело. Никогда она еще не была такой стройной. Никогда...

;
Глава 5



На следующее утро Леся дольше обычного крутилась перед зеркалом, примеряла разные серьги, более тщательно наносила макияж. Внутри ее все дрожало от возбуждения в предчувствии того, что сегодня Вася снова будет ей помогать, и они снова будут общаться, и он будет опять ТАК смотреть на нее. О-о-о! Об этом невыносимо думать! Скорее! Скорее на работу! Но когда она влезла в свое любимое платье, то обнаружила, что оно болтается на ней, как на швабре. Никакого вида. Быстро сняв его, она влезла в юбку и блузку, но те тоже стали ей велики. Всю одежду нужно было ушивать.
– Надо срочно покупать себе что-то новенькое и красивенькое! – стоя перед зеркалом в коридоре, решила она.  Выходящий из зала Ваня,  услышал ее последние слова и холодно изрек:
– У тебя целый шкаф забит шмотками, а тебе все мало.
– Ну да, я же транжира, – в тон ему, так же холодно заметила она и удивилась сама себе. Обычно на подобные реплики мужа она начинала оправдываться, а тут сказала, будто отрезала. Ваню ее тон тоже удивил. Леся с чувством удовлетворения посмотрела на его обескураженное отражение в зеркале. Надо всегда с ним так общаться – не один он может быть холодным, гордым и надменным.
Она отправилась на работу в одном из своих платьев, которое не так свободно сидело на ней, как другие. В окнах домов и машин она смотрела на свое отражение и снова и снова приходила к мысли, что ей срочно нужно менять гардероб. Нельзя же ходить в одежде, которая на два размера больше, и болтается на тебе, как на вешалке.
Вася поджидал ее у дверей  подсобки, в которой она переодевалась. Он был уже переодет в рабочую одежду. Высокий, стройный, красивый...  Увидев его, Леся почувствовала дрожь во всем теле и сильное биение сердца. Ноги ее стали ватными, и она замедлила шаг, боясь грохнуться и опозориться перед ним. Он смотрел на нее и улыбался своей красивой улыбкой, и снова в его глазах была нежность и ласка, как будто он видит в Лесе что-то нескончаемо дорогое для себя, родное. Лесю бросило в жар от его взгляда, и вообще от всего его вида. В его облике из-за худобы была какая-то юношеская угловатость. Он был похож на молоденького мальчика, но в то же время это был мужчина. Трогательность юности в сочетании со зрелостью мыслей и взглядов... Леся подумала, что в нем можно найти все: и мальчика, которого можно опекать, и мужчину, который поймет и поможет. Интересно, кем чувствует себя возле него его Лиза, мамочкой, любимой женщиной или дочкой? С ним можно чувствовать себя то так, то этак. Универсальный мужчина.
Сегодня Леся снова отправила его поливать,  сама же возилась с розами. Жара стояла невыносимая, а дел было очень много. Лесе буквально было некогда поднять голову. Она только изредка с благодарностью смотрела в сторону смиренно стоящего со  шлангом Васи и радовалась его помощи. Даже не понятно, как это она раньше одна тут со всем справлялась?
Когда время приблизилось к обеду, ей казалось, что она умрет от усталости и  жары. Подойдя к трапезной и увидев на лавочках ожидающих обеда людей, она тоже уселась на свободную лавку. Ей казалось, что ее руки и ноги налились свинцом. Нет, в жару работать очень тяжело. Очень. Надо обедать и уходить. Лучше она вечером еще сюда придет, но сейчас, на этом пекле, здесь просто невозможно... Со скамейки было видно почти всю территорию сада, но Васи нигде не было. Наверное, он с северной стороны, где закуток, поливает еще один газон. Надо сходить, позвать его. Она уже хотела встать и выйти из тени берез на солнце, но увидела, выходящего из-за храма Васю. Он улыбнулся ей и, подойдя, сел рядом на скамейку. Лесю, словно током стукнуло, и она подумала, что при виде его каждый раз влюбляется в него все сильнее и сильнее...
– Сильно устал? – еле ворочая языком, спросила она. Ей хотелось обнять его, прижаться к нему...
– Есть немножко, – тихо ответил парень. Кажется, у него тоже не было сил разговаривать, но его глаза разглядывали ее лицо, остановились на губах...
– Сейчас пообедаем и по домам, – борясь с волнением, сказала Леся. Хватит на сегодня. Очень жарко.
Вася только слабо кивнул в ответ и отвел глаза от ее губ. 
Люди на соседних скамейках галдели, и Лесе было даже удивительно, как это они умудряются выглядеть такими бодрыми, весело шутить, смеяться. Конечно, они же не на жаре работали, а в помещениях. Хотя вон и рабочие, которые на пекле вкалывали, тоже выглядят нормально, что же это она так устала? И Вася, видно, тоже. Но он весь больной, а она... А она почти всю ночь не спала, думала о нем... Господи, как же она устала! Когда все это кончится?! И откуда взялась эта проклятая любовь? Зачем она? Леся вытянула свои тонкие, исхудалые руки, посмотрела на них и вздохнула. Если так дальше будет продолжаться, то, что от нее останется? Она мельком глянула на Васю – он смотрел на ее вытянутые руки. В его черных глубоких глазах была нежность, и Лесе показалось, что он гладит ее руки.
– А ты... – тихо произнес он. – Когда ты родилась, твои родители обрадовались?
Он оторвал взгляд от ее рук, и их взгляды встретились. Леся сразу смутилась, отвела от него глаза. Что же это такое? Как будто она школьница, а не взрослая, вполне созревшая женщина, у которой взрослая дочь.
– Если тебе не хочется об этом говорить, то не говори, – со смущенной улыбкой сказал Вася. – Просто твой рассказ о брате, о твоей маме сильно впечатлил меня... И я думал... я подумал, что с тобой, наверное, все было по-другому...
– Да, – кивнула Леся, – со мной все было по-другому. И если тебе так уж это интересно... Хотя, знаешь, я никогда еще так много ни с кем не говорила о себе, о брате. Сам понимаешь, это личное, семейное. Мы и дома-то между собой практически ничего не говорили о болезни Юрки. Жаловались только друг другу, как он достает нас, но чтоб конкретно признать его болезнь – нет. А уж как я его защищала во дворе! Не дай Бог, кто скажет о нем что-то плохое! Глотку готова была перегрызть за него. Но это только перед чужими. Дома я сама его едва выносила. С ним тяжело было, а порою даже гадко...
– Хорошо, что у родителей была еще ты, – тихо произнес Вася. И Леся почувствовала теплоту в душе от его интереса к ней, от участия.
– Мое рождение стало подарком для родителей, – посмотрев задумчиво за церковную ограду,  где вдали возвышались современные высотки, сказала она. – Во-первых, я родилась девочкой,  и этим угодила им, во-вторых у меня сразу были умные глаза, в-третьих у меня был маленький забавный нос-пипка и маме я очень понравилась. Увидев меня, она сразу же полюбила меня всей душой, всем сердцем, всем своим существом. Во мне она нашла то самое, чего никак не могла обрести в Юрке. Я улыбалась ей, я отзывалась на каждое проявление ее чувств. Я смотрела на нее умными глазами, и ей казалось, что я все знаю о ней, все понимаю. А уж как она гордилась, когда старый врач в роддоме назвал меня Чудом Природы!
– Чудом Природы?
– Да, – самодовольно ответила Леся. – Он проходил мимо лежащих в ряд новорожденных, а я осмысленно провожала его взглядом. Он остановился возле меня и воскликнул:
– Вот оно – Чудо Природы! – постояв возле меня, он пошел дальше, а я смотрела ему вслед, чем совсем поразила его. Мне ведь тогда всего два-три дня было от роду. А уж как мама гордилась, что у нее такой исключительный ребенок! Она мне потом много раз говорила о том случае в роддоме, и сама удивлялась, что у меня был осмысленный взгляд. Она постоянно  сравнивала меня с Юркой, и сравнение это было не в его пользу. Не знаю, правда ли я такая уж была исключительная, но родители постоянно удивлялись всему, что я делала. Наверное, в сравнении с Юрой я выглядела в их глазах настоящим вундеркиндом. И я действительно была разумной, рано начала говорить, в школе хорошо училась, но, сколько таких девочек вокруг?  Единственное в чем я чувствую себя несколько другой по сравнению с остальными, так это в сильной чувствительности по отношению к другим людям. Я очень сильно всегда чувствовала других людей. Понимала их, сочувствовала. Это и был мой дар, мой подарок родителям. Я с рождения была очень чутка к проявлению их чувств, эмоций.  Если Юрка не отзывался на мамины ласки, то я отзывалась всей душой. Мой умный взгляд постоянно концентрировался на лицах близких мне людей, отслеживая их мельчайшие эмоции, порывы... В три года я уже была маминой утешительницей. Ее сердце после злого, но всегда несчастного сына находило отраду в моей ласке. Я всегда была жизнерадостной, постоянно  улыбалась – возле меня было легко. А если родители грустили, то я начинала их обнимать, гладить, и они с благодарностью принимали мою ласку и получали утешение.
– Если бы не Лесечка, часто говорила мама, – то я бы,  наверное, сошла с ума.
И папа тоже возле меня отогревался душой. Помню и он и мама постоянно удивлялись мне. Они видели во мне мудреца. Мама рано начала советоваться со мной, рассказывала мне о своих мучениях из-за Юры. Мне было очень жаль ее. Так жаль, что просто сердце разрывалось, и я, видя, что приношу маме утешение и отраду, стала вовсю пользоваться этим, стараясь дать маминой душе облегчение. И мама совсем прониклась мною. Я для нее стала светом в окошке,  радостью, счастьем, как собственно и она для меня. Я хотела быть во всем похожей на нее,  была согласна с любым ее мнением, всегда была за нее и жила во имя нее и ради нее. Мне стыдно было иметь мнение отличное от ее мнения. Она была для меня последней инстанцией истины, моей защитой и опорой. Я знала, что мама готова умереть за меня. И если мой брат Юрка был для мамы Циннобером, то я для нее была Солнышком.
Видя, что мама сильно переживает из-за злого, но в то же время несчастного сына, я, когда пошла в школу, стала ее осведомительницей по поводу всего, что происходило там с Юркой. Ему тяжело было в школе. Он стоял на переменах, опершись о подоконник, и плевался на всех. Лицо его было сумрачное, злое, он словно загнанный в угол волчонок, скалился на всех и рычал. Вокруг него весь пол был оплеван, и все обходили его стороной. Мне его было жалко, я ругалась с большими мальчишками, которые издевались над ним, мою душу сводило болью и отвращением при виде моего ненормального брата. Никогда я не признавалась маме, что стыжусь его. Мне противно было, что у меня такой брат, но я молчала. В раннем детстве я могла еще с ним играть, но он был груб со мной, обзывался, мог треснуть, и не раз говорил, что было бы лучше, если бы меня совсем не было. Наверное, он ревновал меня. Родители меня любили, а его нет. А где-то лет с восьми я совсем перестала с ним играть, потому что любое общение с ним заканчивалось его издевательствами надо мною и моими слезами. А родители, устав от собственного сына, от его капризов, споров и грубости, часто вспоминали, как он еще в пять лет чуть не утонул в речке, и жалели, что он все-таки не утонул.
– Лучше бы я не спасал его тогда! – в сердцах не раз говорил папа.
– Действительно, – поддакивала ему мама. – Поплакали бы над ним какое-то время, погоревали, да и жили бы потом спокойно. Сейчас бы никто не мучил нас, не издевался над нами.
Их слова меня пугали.  Я жалела брата, но  была полностью согласна с родителями, потому что понимала их. Тем более что Юрка и меня изрядно изводил каждый день. Он меня запирал в ванной или в туалете, прятал мои тетради и учебники, ржал надо мной, если я начинала плакать, говорил мне такие пакости, что и вспоминать гадко... В то же время сам Юрка всегда был очень раним, но если меня ранили не только свои, но и мамины с папой беды, то он был чувствителен только к собственным несчастьям. Мамины слезы его совсем не трогали. Если я кидалась к бедненькой мамочке с утешением, не вынося ее слезинок, то он оставался совершенно равнодушным к материнским слезам. Он мог страдать и переживать, но только из-за себя. И нам всем было его жаль, но утешить его было невозможно, потому что он в такие моменты становился не только несчастным, но и злым. Он напоминал раненного зверя, который не понимает, что кто-то может ему помочь и рычит на тех, кто готов оказать ему помощь. В общем, так мы и жили, то жалея,  то ненавидя его, то желая ему смерти, а то чувствуя вину перед ним. Мама постоянно говорила, что Юрка ее крест, ее боль, ее Циннобер...
Леся замолчала, продолжая смотреть вдаль, за территорию храма, где над многоэтажными домами голубело небо. Вася молчал, и она посмотрела на него. Он тоже глядел вдаль, и его аскетичный облик казался каким-то нездешним, неземным. Леся поежилась, сознавая, что она почему-то слишком откровенна с этим человеком, но ей не было ни неловко, ни неприятно от того, что она так раскрывается перед ним. Она чувствовала, что ему можно все это сказать, открыться, потому что он родственник. Не по плоти, конечно, родственник, но по духу. Вместо неловкости в ней была радость. Она смотрела на его задумчивый профиль и чуть ни ликовала, от того, что интересна ему, что он вот так внимательно слушает  ее...
Вася, почувствовав, что она на него смотрит, повернул к ней лицо, встретился с ней взглядом, и снова Лесе показалось, что она попала в его объятия. Он не трогал ее, не прикасался руками, ничего не говорил, он просто смотрел, но что это был за взгляд! В нем было столько тепла, любви, понимания. Он обнимал ее взглядом, признавался в неземной любви. Да, в его глазах была любовь, та любовь, которую она уже перестала ждать, не надеялась обрести. Она даже представить не могла, что без слов, без прикосновений можно столько сказать, столько выразить, наполниться счастьем. Она тонула в его глазах, и от переизбытка чувств у нее выступили слезы. Это было безмолвное взаимопроникновение, признание, принятие, слияние... Ничего подобного никогда с ней не было...
– Эй, голубки, вы обедать собираетесь? – к ним приближалась Татьяна Геннадьевна. Леся и Вася вздрогнули, оторвав друг от друга взгляд, словно разорвав объятия. – Идите, обедайте! Мне надо всех покормить и уйти пораньше... – В ее голосе не было ни осуждения, ни презрения к ним, но Лесе вдруг стало стыдно. Как будто она только что обнималась и целовалась у всех на виду. А ведь у нее муж, дочь, и у Васи жена... Стыдобища!  Поспешно вскочив, она поскорее поспешила в трапезную.
– Вы Сашку-дворника не видели? – услышала она позади голос Татьяны Геннадьевны. – Опять он где-то пропал. Не может прийти со всеми, и уйти. Обязательно надо появиться позже, чтобы задерживать меня.
Леся с Васей отрицательно покачали головами и вошли в трапезную, где люди уже принимались за второе. Леся, быстренько прочитав перед иконой молитву, села за стол. Краем глаза она видела, как Вася тоже молится, садится... Он сел на противоположной стороне стола, но не напротив нее, а чуть поодаль, справа. Они время от времени встречались взглядом, и Леся, наряду с радостью и счастьем чувствовала смятение в душе, недоумение и стыд. Все эти люди могут заметить, как они смотрят друг на друга. Люди почему-то вечно все подмечают, и ей не хотелось выставляться перед ними. Она старалась не смотреть в сторону Васи, старалась напустить на себя равнодушный вид, но ее словно распирало изнутри, и она невольно то и дело, бросала взгляды на него и неизменно натыкалась на его взгляд. Но к чему это все? Зачем  это богатство чувств и эмоций, если они оба несвободны? Зачем это несомненное родство душ,  взаимопроникновение сердец, если все равно это ни к чему не приведет? Она пришла вообще-то работать сюда, и даже не думала, что у храма, под звон колоколов и запах ладана вдруг полюбит...
После обеда Вася подошел к ней за новым поручением, но Леся, боясь, что тот перегреется на солнцепеке, отпустила  его домой. Она и сама была измучена и физически и эмоционально, и потому тоже решила уйти, чтобы переждать жару, а вечером вернуться сюда и полить еще две клумбы.
Переодевшись в свое платье, она обнаружила, что оно на ней болтается еще больше, чем утром. А ведь завтра воскресная служба, она хотела пойти в храм, но ей теперь и надеть-то нечего. Леся открыла сумочку, заглянула в кошелек – денег в нем было достаточно, и она, устало вздохнув, решила по пути домой сделать крюк и зайти в магазин одежды.
На следующий день, в воскресенье,  в пять утра она уже поливала возле храма цветы и газоны. Вода из шланга текла с недостаточным напором, и это злило ее. Такая огромная территория, а вода еле-еле течет! Она стояла со шлангом, словно прикованная к нему. Все, что было полито вчера в первую половину дня, уже снова требовало влаги, а едва взошедшее солнце уже начинало припекать. Как надоела эта жарища! Хоть бы дождь прошел! Льешь, льешь воду, а ее все мало и мало.
Держась за шланг, она наблюдала, как в седьмом часу начали подходить  к первой службе прихожане. Сама она собиралась пойти на вторую службу, потому что знала, что Вася обычно ходит на позднюю литургию.  Но видимо в этот день, наверное, из-за жары, Вася решил прийти в храм пораньше. Увидев его стройную фигуру в проеме калитки, она чуть не выронила шланг из рук. Вася, не замечая ее, так как она в это время находилась на другом конце территории, зашел в храм. Скорее! Леся отключила воду  и побежала переодеваться в свое новое, только вчера купленное платье. Быстро переодевшись, она накинула легкий шарф на голову, сунула ноги в открытые босоножки и поскорее понеслась на службу. Она поприветствовала по пути дворника, но тот только недоуменно посмотрел на нее и ничего не ответил. Зайдя под сень храма, она остановилась, как всегда  пораженная величием внутреннего убранства и торжественным веянием благодати.  В полумраке мерцали свечи, монотонный голос читал псалмы. С голубого фона арок и колон храма возвышенным взглядом смотрели нарисованные святые и ангелы, а с одной из стен огромный нарисованный Христос тянул руки навстречу каждому, приглашая прийти к Нему, чтобы спастись.
– Здрасте, – поздоровалась Леся с бородатым  звонарем.
– Здрасте, – кивнул тот в ответ, бросив на нее удивленный взгляд.
Может с ней что-то не так? Может с платьем, что-то не то? Но что? Ей показалось, что оно идеально сидит, на ее постройневшей фигуре. Вроде скромное на вид, но все, что надо подчеркивает. Вчера, когда она надела его в магазине, то была приятно удивлена. Оно было сшито из легкой, совсем невесомой светло-зеленой ткани, и словно обволакивало ее тело, подчеркивая его изгибы. Леся в этом длинном, доходящие почти до пола платье, выглядела очень женственно и элегантно.
Поздоровавшись еще с двумя уборщицами, реакцией которых тоже было недоумение, она догадалась, что ее просто никто не узнает. Все привыкли видеть ее в штанах и футболке, поверх которых она надевала синий фартук, на голове ее вечно была широкополая шляпа. В нормальной одежде и без шляпы ее практически никто и не видит.
Леся прошла в центральный, самый главный предел, но Васи там не было. Вернувшись к входу, она оглядела правый предел в честь Серафима Саровского, потом прошла в левый, в честь Казанской иконы Божией Матери, и увидела у западной стены Васю. Подняв свои выразительные черные глаза к расписанному потолку, он безмолвно молился, и, казалось, не принадлежал этому миру и был сейчас где-то далеко-далеко, высоко-высоко...
Лесе стало неловко, будто она подсмотрела какую-то его сокровенную,  скрытую от посторонних глаз тайну. Поставив свечу на подсвечник перед иконой Божьей Матери, она хотела незаметно уйти, но еще раз взглянув на красивое, одухотворенное молитвенным порывом лицо Васи, замешкалась, не в силах оторвать от него глаз. Вася в это время опустил глаза, и посмотрел на нее. Та тут же приветливо кивнула ему, улыбнулась... Никакой реакции. Парень просто смотрел на нее, но никак не отвечал на ее приветствие. В его глазах все еще горел неземной свет, на лице была полная отрешенность. Совсем смутившись, Леся потупилась, опустила голову и в сильнейшем волнении пошла прочь. Краем глаза она заметила, как возвышенное выражение на лице Васи сменяется недоумением и даже оторопью.
Остановившись у свечного ящика, она встала лицом к главному приделу, немного постояла, осознавая, что совсем запуталась в своих чувствах, запуталась в вере  и благодати, в любви и грехе. Что это такое вообще с нею происходит? Любовь это или искушение? Куда ей деться от этих опаляющих душу чувств, от этого безмерного счастья и в то же время невыносимой боли? Куда бежать, где укрыться? Но даже если и спрятаться, то лицо Васи, его глаза и улыбка все равно будут в памяти ее существа, и она будет и наслаждаться этим видением и страдать от него.
Ей захотелось куда-нибудь забиться, где бы ее никто не видел, и она зашла за огромную храмовую колону в правом пределе храма. Смятение в душе все не унималось. Зачем она пошла сюда на службу? Что ей нужно здесь? Вера то ли есть, а то ли ее нет. И Вася... Что она смущает его? Зачем сама смущается? Надо было просто поливать газоны и цветы, а не бежать сюда, не искать встречи с ним.
Кто-то стремительно прошел вперед мимо нее, потом остановился, обернулся, посмотрел на нее... Это был Вася. Лесю мгновенно обдало жаром изнутри, но что это с его лицом? Ни привычной улыбки, ни приветливого взгляда. Леся попыталась опять поздороваться с ним, но он не видел ее кивка, он словно безумный оглядел ее с ног до головы, потом кинулся мимо нее к выходу. Ничего не понимая, Леся проводила его взглядом, со страхом подумав, что парень тронулся умом.
«Что происходит? Боже! Что происходит?» – бились в ней мысли. Она попыталась сосредоточиться на молитве, но только постоянно оглядывалась в  сторону выхода, куда ушел Вася. Почему он вышел из храма? Надо и ей уже выйти отсюда и заняться поливом, а не стоять тут...
Кто-то опять стремительно прошел мимо нее, и это снова был Вася! Он остановился поодаль, повернувшись вполоборота к ней, снова оглядел ее всю с ног до головы, а потом поднял глаза, задержался на ее лице... «Не буду я ему больше кивать», – со страхом подумала Леся, чувствуя себя голой, под его откровенным взором. Опять ее бросило в жар. Кажется, действительно, Вася вдруг, совсем неожиданно, сошел с ума.
Парень повернулся лицом к алтарю и Леся, ничего не понимая смотрела ему в спину. Только сейчас она заметила, что он тоже сильно похудел. Плечи стали совсем острыми, брюки на узкой попе висели мешком... Ей захотелось подойти к нему и прижаться сзади, положить голову ему на плечо, провести рукой по его волосам... Вася неожиданно повернулся, посмотрел на ее грудь, прошелся взглядом, по животу, бедрам...
«Да ведь он тоже потерял голову от любви!» – пронзила Лесю догадка, и снова ей стало жарко, ноги подкосились. Но тут же радость волнами заходила в ней. Она чуть не подпрыгнула от внезапно охватившего ее ликования. «Он влюблен в меня! Он тоже влюблен в меня! Боже, спасибо Тебе! Спасибо Тебе, Боже!» – твердила она про себя, а сводный хор красиво возносил благодарные хвалы Господу, и Лесе хотелось то ли плакать, то ли смеяться от невыносимого счастья. 
Она видела как Вася время от времени снова и снова оборачивается, чтобы посмотреть на нее, и каждый раз  замирала от переполняющего ее восторга. Под его взглядами она ощущала себя какой-то удивительной красавицей. Ей вспомнилось, что в юности подруги завидовали ее фигуре, но выйдя замуж, она утратила представление о самой себе. Не знала, какая она, а последние лет восемь совсем как будто потеряла саму себя. Эти годы прошли в сплошных молитвах и безмолвных воплях о помощи маме и брату. О дочке тоже молилась, но не так много, как о матери с Юркой. С Ирочкой у нее никогда не было проблем. Дочка была серьезной, умной девочкой, хорошо училась, была послушной. Очень редко Леся просила Бога помочь в отношениях с мужем. Это происходило, только тогда, когда она ощущала, что ей совсем невмоготу жить без любви и тепла.  Но в то же время Леся считала, что с ней самой, мужем и дочкой все вполне благополучно. Это маме с братом плохо, а у них все нормально. Холодность в отношениях с мужем ранила ее, но она считала эти раны блажью. Да, ей одиноко с Ваней, но он ведь не орет, не напивается, не скандалит. А остальное можно перетерпеть, тем более, что эта жизнь лишь иллюзия. Царство Небесное было для нее реальнее настоящей жизни.
Этот мир в лице брата,  мамы и мужа приносил боль и разочарование, и она много молилась, чтобы Бог помог избавиться от всех бед. Сначала верила, что Бог услышит ее, потом поняла, что ей просто надо набраться терпения и нести все эти беды, как крест. Последние годы Леся совсем перестала надеяться на какое-то облегчение в этой жизни и всей душой устремилась к вечному свету, где нет страданий, нет слез, воздыханий... Ей хотелось изолировать себя молитвами и постом от всего, что  ранило ее, но это  не удавалось. Мама каждый раз сообщала ей по телефону о новых истериках Юрки, и о своих болезнях, и Леся снова старалась как-то безуспешно помочь, снова участвовала в их разборках, снова утешала взвинченную маму, увещевала ее не связываться с больным на голову Юркой. Она жалела мать, но понимала, что та сама  же первая и начинает все эти разборки. То против воли Юрки возьмет и уберется у него в комнате, и тот потом ходит за ней два дня и возмущенно орет, что она выкинула нужные ему вещи, то пристанет к нему, чтобы он вовремя шел обедать или спать. В общем сама не оставляла его в покое, а потом жаловалась. И Леся переживала и не смела обожаемой мамочке сказать, что та сама во многом виновата, что нельзя так контролировать пусть больного, но уже взрослого человека. Погруженная в чужие проблемы, униженная невниманием мужа, она чувствовала себя обезличенной и  потерянной. Она совсем потерялась, заблудилась, утратила чувство собственной индивидуальности... Догматы веры призывали к терпению, безропотному несению скорбей, к добрым делам. И Леся  терпела, несла, творила добро, пока не дошла до точки. И тогда она попыталась сбросить с себя это иго, сбросить догмы, повернуться наконец-то к своим потребностям и желаниям. Но оказалось, что это сделать трудно. Она никак не могла определить, нащупать, понять саму себя. Сейчас же, когда она поняла, что Вася влюбился в нее, то под его взглядами наконец-то осознала себя, почувствовала свое существо, увидела себя в Васе, как в зеркале. Забыв о работе, о поливе, она стояла с блаженной улыбкой и просто наслаждалась его вниманием к себе. Ей нравилось в нем все. Его плечи, спина, руки, узкие бедра, профиль. Вот он снова обернулся, снова на нее посмотрел его черный глаз в бархатном обрамлении загнутых ресниц. На лице ни тени от прежней улыбки. Серьезный и сосредоточенный, даже напряженный... Из-за худобы он выглядел одновременно и мальчиком и мужчиной, в нем было что-то трогательно-хрупкое и одновременно сильное, способное поддержать того, кто рядом. Его жене повезло, что рядом с ней такой человек...
Леся вдруг почувствовала кошмарную несправедливость судьбы. Это она должна быть женой Васи. Это ее человек. Просто ее и все. Как же так получилось, что их родственные души не встретились в свое время, не объединились, а жили где-то, с кем-то, среди холода и отчуждения? Или это только она одна так жила, а у Васи все было  хорошо? Но чего ж тогда он, при живой жене, так увлекся ею? Это все родство душ. Вот смотрит она на него и душа радуется, и у него, видимо,  все так же. Но что представляют собой их души? Это светящиеся сгустки жизни, обитающие где-то в области груди и глаз. Но ей не хотелось видеть в Васе просто какой-то светящийся сгусток жизни. Вася – это Вася... Ее философские умозаключения о подлинной сущности, которая после смерти сбрасывает тело, как одежду и освобождается от всех земных привязанностей, сейчас не удовлетворяла ее. Разочаровавшись в православии и вообще христианстве, она пыталась создать для себя новую философию, чтобы иметь хоть какую-то опору внутри себя. Она была согласна с православным учением о том, что человек состоит из тела, души и духа. Только под душой она понимала личность, а под духом – подлинную сущность. Умирая, человек по ее представлениям оставляет не только тело, но и душу, то есть личность со всеми ее переживаниями и привязанностями этого мира. Оставалась только подлинная сущность – чистый дух. Но как выглядит этот дух, что представляет собой, она не могла понять. Это было что-то недосягаемое. Но ей нравилось думать, что после смерти она избавится не только от тела, но и от души с ее страданиями  и переживаниями. Мать и брат тоже освободятся от тел и душ. Все родственные связи со смертью оборвутся, брат, возможно, лишившись поврежденной плоти, обретет разум. И все они будут независимы и свободны друг от друга. И Лесе хотелось этой свободы от них. После смерти каждый будет отвечать сам за себя, никто никому нечем не будет обязан. Думая об этом, Леся получала колоссальное облегчение, потому что очень устала  чувствовать себя обязанной.  Устала, но не могла избавиться от страха и беспокойства ни на минуту. Мама постоянно просила от Леси заверений, чтобы та в случае ее смерти переехала к Юрке и заботилась  о нем. И Леся, всегда обещала маме, что не оставит брата, а сама при этом впадала в отчаяние. С детства она боялась Юрки, избегала, не выносила его воплей. Его сальное лицо, безумные глаза, гнусавый голос, доказывающий, что все вокруг гады и сволочи повергали ее в ужас... О нет! В своей философии она искала освобождения от него и матери. После смерти они все будут отдельно, каждый сам по себе.  Родственных связей не будет, обязательств тоже. Только Бог и собственный свободный дух. И никаких тел, никаких земных переживаний. И тогда она свободно и безбоязненно будет пролетать мимо подлинных сущностей мамы и брата и ничего не будет к ним чувствовать, будет полностью свободна от них. Это же так хорошо, быть свободной от них, особенно от мамы! А то ведь вся душа наизнанку из-за переживаний, из-за груза ответственности и страха. Лесю, правда, смущало то, что дух в ее представлении совсем не имеет какого-то конкретного вида и формы. Лишившись тела, имеющего свои индивидуальные черты, он лишается и образа этого тела. И что же он из себя представляет? Может быть, он тут же вселяется в другое тело? Но это уже какая-то реинкарнация. Хотя почему бы и нет? Леся ничего не имела против реинкарнации. Не имела до сегодняшнего дня, но теперь реинкарнация казалась ей чем-то странным, и причиной был Вася. Он казался ей верхом совершенства. И тело и душа. Его психофизический уникальный образ должен был остаться навсегда. И она сама обезличенная и лишенная прежде понятий о самой себе, вдруг словно обрела свою суть, свой образ, психофизический образ. Она как будто проявилась для самой себя из какой-то туманной субстанции, и ее сущность обрела реальное существование и собственную ценность.
Пораженная своим открытием она совсем по-другому взглянула на иконы. Еще вчера она отрицала сохранность телесного образа после смерти. Дух в ее представлении был без формы и образа, и она, вспоминая, как молилась перед иконами, прося святых о помощи, посмеивалась сама над собой, потому как новая ее философия утверждала, что дух без тела не имеет никаких телесных черт. Сейчас же в иконах она снова увидела что-то стоящее. Ведь Вася же не может просто взять и исчезнуть после смерти. Да, он выйдет из тела, он лишится каких-то земных привязанностей, но его суть, его подлинная сущность неразрывно связана с его психофизическим образом. И это не может исчезнуть. Просто не может и все. И тогда она согласна с Христианством, что один раз родившись, суть человека с его внешними и внутренними чертами остается навсегда. Бесформенность и непонятность духа в индуизме, к философии которого она неожиданно пришла,  в одно мгновение перестала ее удовлетворять.
Вася снова повернулся и посмотрел на нее, и Леся почувствовала всем своим существом, что и она не исчезнет. Вася своей любовью  взял и запечатлел, утвердил ее существо, и оно теперь никуда не денется.
Новое понимание себя и других было для Леси поразившим ее открытием. Хотя до отпадения от христианства она верила, что после смерти люди выглядят так же, как и при жизни, что они сохраняют свои личностные черты, но все это было как само собой разумеющееся, и не вполне осознавалось ею. Наверное, это от того, что у нее еще никогда ни с кем не было душевной связи, никого еще она не любила. Нет, дочку Ирочку она, конечно любила, но почему-то не чувствовала ничего вечного в этом. Она четко знала, что дочь только на земле ей дочь, а после смерти вся родственность между ними обесценится и не останется ничего. Они ничего не будут чувствовать друг к другу. Подобное будет со всеми родственниками.  Леся не то что верила в это, она знала это, чувствовала. Но сейчас, ощущая незримую связь с Васей, она вдруг поняла, что и после смерти эта связь тоже будет, потому что иначе быть не может. Между ними происходит какой-то взаимообмен. Он на духовном уровне, но она чувствует его. Она получает от Васи что-то такое теплое и родное, и ей от этого хорошо. И ему тоже должно быть хорошо, потому что и она отдает ему часть себя.  В Васе Леся словно обрела Родину, обетованную землю. Она еще не  осознавала, что вообще-то эта Родина занята, и не принадлежит ей. Эйфория от обретенного чувства лишила ее рациональности, оторвала от реальных представлений. Паря на крыльях взаимной любви, наслаждаясь никогда не испытываемыми еще чувствами, она не видела, не чувствовала, не вполне понимала, что вообще происходит. Да, она знала, что у Васи есть жена, помнила о своем муже, но их сейчас просто не существовало. Они вроде и были, но в виде каких-то размытых призраков. Тем более что Леся давно уже воспринимала мужа, как человека, которого в ее душе нет. Физически он рядом, но душевно его просто не существует – по крайней мере, для нее.
А воскресная служба шла своим чередом. Люди внимали торжественно поющему хору. Благодатный запах ладана возносил души к незримым небесным высотам, отрывал от земных печалей и страстей. И Лесе казалось, что она могла бы стоять вот так вечно, чтоб любимый мужчина был впереди, и она стояла за его спиной, готовая последовать за ним куда угодно. Какое блаженство молиться с ним вместе! Просто стоять и молиться, и чтоб их души сливались в один благоговейный сияющий солнечным светом поток, уносящийся к источнику всего – Богу...
После службы, обессиленная своими переживаниями, Леся поняла, что не может работать сегодня. Вася, тоже измученный и обескураженный своей влюбленностью ушел домой. Так что помочь ей было некому. Но газонная трава требовала полива, цветы жаждали спасительной влаги. Леся не могла оставить их засыхать под палящими лучами солнца, особенно те, что не удалось полить вчера. Ну почему нет никак дождя?  Она так устала поливать, поливать, поливать... Преодолевая усталость, Леся переоделась в рабочую одежду и поставила на один из газонов разбрызгиватель, потом вернулась в подсобку и рухнула на засаленный старый диванчик. Почти сразу же она провалилась в сон. Ей приснилось, что она лежит в ванне с горячей водой. На ней новое платье, и ей спокойно и хорошо. Вдруг она слышит страшные вопли. В ванную врывается Юрка и, брызжа слюной, начинает орать на нее:
– Почему ты повесила на лоджии белье, и не отжала его?! Там теперь лужи стоят!!! Дура! Быстро вставай и вытирай пол! Встала! Вытерла! –  изо рта его воняло и луком, и чесноком, и еще какой-то вонючей гадостью. – Бессовестная! Как тебе не стыдно! Немедленно вытри лужи!
Леся с ужасом смотрела на него и чувствовала себя беспомощной в этой ванне. Хорошо, что она хоть не голая, хорошо, что  залезла сюда в платье. А брат, нависая над нею, пришел вдруг в бешенство:
– Ты что?! Дура?! Быстро вылезь отсюда!!! – его сальные, прилипшие ко лбу волосы, напоминали Лесе знаменитую челку Гитлера. Она смотрела с ужасом и отвращением на нависшую над нею орущую в бешенстве рожу, и ее передергивало от омерзения. В уголках рта Юрки скопилась густая пенистая слюна, над верхней губой было мокро от пота, и вообще все его лицо лоснилось и блестело. Вытаращенные глаза хоть и смотрели на нее, но взгляд не концентрировался именно на ней. Юрка смотрел куда-то мимо нее, а вернее в пустоту.
Чтобы спрятаться от него, избавиться от его воплей, она погрузилась с головой под воду и закрыла глаза. Но почти сразу же вынырнула, хватая ртом воздух – она никогда не могла надолго погружаться под воду, потому что начинала задыхаться. Судорожно вдыхая воздух и тараща глаза, она с бьющимся сердцем обнаружила, что над нею нависает не только Юрка, но и отец. У обоих злые лица, и Леся с ужасом осознает, что они оба пьяны. В наглых глазах отца горит злое подозрение насчет Леси, будто она сделала что-то против него. Леся попыталась снова спрятаться под воду, но, еще не нырнув, начала задыхаться. Хватая ртом воздух, она села в ванне, а отец вдруг наотмашь ударил Юрку. Тот, брызжа слюной, завопил и полез с кулаками на отца, а Леся с ужасом смотрела, как горячая вода поднимается все выше, доходит, до ее подбородка.  Она попыталась вскочить на ноги, выпрыгнуть из ванны, но поскользнулась и упала, погрузившись с головой в горячую, обжигающую воду...
Леся в ужасе села на диванчике, хватая ртом воздух, а рядом в сумочке надрывался ее телефон.
– Але! – испуганно произнесла она, предчувствуя какого-то продолжения кошмара наяву.
– Доченька, здравствуй! – веселым голосом сказала мама, и Леся немного расслабилась.
– Здравствуй, мамочка! Как у тебя дела, как здоровье?
– Все хорошо! ¬– ответила мама, и Леся подумала, что это большой прогресс, что родительница  вместо привычной фразы несчастным голосом «Ничего хорошего...», теперь говорит, что «Все хорошо!». Леся подумала, что ей пришлось дойти до самого дна, пережить страх смерти при прорывном кровотечении, чтобы наконец-то понять, что она не в силах нести всю жизнь ответственность  за мать и брата. К сожалению, мама изменила свое поведение не от того, что поняла слабость дочери, а от того, что та просто перестала жалеть ее по любому поводу, и стала делать ей замечания, давать советы.
– Ты сейчас дома? – насторожено, словно боясь чего-то, спросила мама. В их отношениях теперь постоянно была эта настороженность. Мать стала бояться утратить Лесино расположение, а Леся боялась, что мать как-нибудь исподволь, ловко манипулируя ею, снова начнет вызывать в ней чувства вины, жалости и беспокойства.
– Я на работе, – ответила Леся и вспомнила, что нужно переставить разбрызгиватель на газоне.
– Как? Я думала, что ты отдыхаешь, ведь сегодня воскресенье.
– Так ведь жарко, все сохнет прямо на глазах, – ответила Леся, выходя из прохлады подсобки на жару.
– Бедненькая моя девочка, как мне тебя жалко! И так вся такая худенькая, так еще столько работать приходится.
– Но здесь, у храма, хорошо, не то, что у бизнесмена.
– Ну не знаю... Там ты всего два дня в неделю работала, а тут без выходных, без проходных...
Леся ничего не ответила. Одной рукой она отключила шланг с разбрызгивателем и переставила его на другое место.
– А как Ирочка? Чем она занимается?
– Заканчивает учебу, скоро у нее экзамены.
– Она у нас умничка. Надеюсь, что она сдаст все экзамены на пятерки.
Леся вздохнула и снова ничего не ответила. Почему-то мама в последнее время стала проявлять какой-то нездоровый интерес к оценкам внучки. Зачем-то ей понадобились от ребенка одни пятерки. Если Ирочка получала четверку, то мать удивленно и несколько обижено восклицала: «Как?! Я ведь молилась, чтобы она только на пятерки училась!» Леся в таких случаях чувствовала раздражение, ей так и хотелось заявить матери: «Хреново ты молилась!» Но, конечно, ничего подобного она не говорила.
– А ты там что-то делаешь сейчас? Ты чем-то занята?
– Я разбрызгиватель переставила на другое место и сейчас кран поворачиваю, чтобы открыть воду.
– Труженица ты моя! Даже поговорить некогда... А я так люблю с тобой разговаривать! Сама знаешь. Юрка из меня все соки пьет, а я с тобой поговорю, и сразу мне хорошо...
Леся напряглась. Мама начала давить на жалость, и Лесе действительно было ее жалко, но больше сейчас она беспокоилась о себе, чем о матери. Переживать, беспокоиться, тревожиться и волноваться за маму и Юрку она больше не могла. Ее силы иссякли, она истощила весь запас слез и переживаний за них. Она слушала мать и чувствовала, раздражение на нее. Ну что она ноет? Что жалуется? Сама же и накручивает Юрку. Он и так бешенный, так она еще со своими претензиями, амбициями, новшествами...  Зимой ремонт затеяла. Делали его, конечно, Леся с Ваней, а Юрка, не выносящий посторонних в доме, устраивал каждый день истерики. Леся хоть и страдала от его воплей, но понимала его. Она знала,  какой творится дискомфорт в его душе, потому что сама очень болезненно переносила всякие новшества. Приходилось пить успокоительные таблетки. И люди... Она умела общаться с ними в отличие от брата, но как же они напрягали ее! Даже вот сейчас, когда она так сильно влюбилась в Васю и не желала расставаться с ним, общение с ним изматывало ее. И потому она понимала, как сильно страдает ее брат от того, что ему приходится хотя бы проходить мимо ее мужа, делающего в его доме ремонт. Леся видела, догадывалась, что Юрка чувствует себя ущербным по сравнению с Ваней, таким умелым и немногословным. Сам он мог только таращить глаза и молоть попусту языком, постоянно скуля или вопя о том, как его кто-то когда-то обидел.
– Ты всегда была для меня моим Солнышком. Родилась такая хорошенькая! Глазки такие умненькие, и я сразу поняла, что ты будешь мне радостью! – восторженно говорила мама по телефону, а Леся снова нервно поежилась. Мама всегда ждала от нее радости, ожидая, что дочка всегда будет «для нее». Как же Леся долго верила в то, что она действительно обязана быть для мамы источником утешения, и откровенно страдала, если у нее не получалось иногда утешить ее. Сейчас Лесе хотелось быть не маминой радостью, а просто жить своей жизнью. Хотя какая у нее жизнь? С Ваней у нее нет любви,  живет в полуподвальном помещении, в окна которого видны только ноги прохожих. Словно в нору забилась, запряталась, чувствуя при этом что должна, обязана радовать и утешать маму. Какая-то странная, глупая жизнь... Сколько усилий ушло впустую! Мама-то, как оказалось, гораздо сильнее в моральном плане ее самой. Просто, видимо, так повелось еще с Лесиного детства: мама мученица, а Леся утешительница. Каждый при своей роли. Но кто назначил им эти роли? Не они ли сами? 
– Вот вы вроде оба мои дети и Юрочка, и ты, но какие вы разные! Ты словно ангел всегда была, радовала меня с самого рождения. Я просто растворялась в тебе от любви. И до сих пор я люблю тебя просто безмерно! – мамины слова вогнали Лесю в смятение и раздражение. Мать представлялась ей сейчас жалкой, словно вымаливающей милостыню, и потому льстящей и заискивающей. Леся знала, что мать ее любит только за то, что она склонна слишком близко к сердцу принимать чужие проблемы и кидаться на помощь. Отзывчивость была слабым местом Леси, и мать умело пользовалась этим. Леся часто задавала себе вопрос, умеет ли мать любить простой безусловной материнской любовью, и с горечью признавала, что нет, не умеет. Если бы Леся родилась мальчиком, похожим на Юру, то мать расстроилась бы  и внутренне отторгала бы ее.  Можно только порадоваться за себя, что она родилась девочкой. И Леся действительно в раннем детстве, купаясь в тепле и свете родительской любви, чувствовала себя прекрасно. Но рядом всегда был угрюмый и злой Юрка – он был словно тучка в их семье, а Леся солнышком. Он был Циннобером, изводящим мать, а она была ангелом-утешителем, приносящим покой и отраду. У матери была роль несчастной женщины, родившей Циннобера, у отца была роль строгого папы для сына и снисходительного для дочки. Периодически отец превращался еще и в пьяного монстра и мучил всю семью.
«В семье не без урода, – часто повторяла пословицу мама. – А в нашей семье их два».
– ... это крест мой, надо набраться терпения и нести его до конца... – слушая мать, Леся одной рукой открыла воду в еще одном шланге и принялась одной рукой поливать цветы вдоль дороги.
– Мне всегда было жалко Юрочку, но как же он изводил меня! До сих пор помню, как он маленький орал. Лицо побагровеет от натуги, рот большой сделается, скрюченные ручки и ножки трясутся, и вот орет! И злобно так это у него получалось! А сам пухленький был – он всегда хорошо питался, не то, что ты... Ты худенькая была – у меня молоко пропало, и ты ничего не ела. Кстати, ты как похудела, из-за недостатка питания, тоже начала капризничать – дала нам всем жару!
Леся вспомнила, что  в детстве, когда мама, нахваливая ее, вдруг упоминала о ее голодных капризах, смущалась. Ей стыдно было от того, что она посмела вести себя подобно брату Цинноберу. Она же ангелочек и ей не пристало орать и капризничать! Но позднее, особенно когда она сама стала матерью, поняла, что ей нечего стыдится – она плакала, потому что ей было голодно и плохо. Ее собственная доченька Ирочка тоже и капризничала и плакала, но Лесе и в голову не приходило ставить ей в вину, что та ведет себя как-то неподобающе. Если ребенок плачет, то надо искать причину его дискомфорта и устранять ее, чтобы дитю было комфортно и хорошо. А Юрка? Почему он орал, как резанный? Может, чувствовал, что не угодил родителям своим рождением и те отторгают его? Неугодный, носатый мальчик...
Мама в телефоне продолжала говорить, вспоминая, какая Леся была хорошая, и сколько горя и тревог принес ей Юрка. Она снова назвала сына Циннобером, а Леся подумала, что  не читала никогда сказку про этого Циннобера, и не знает о чем там речь. В ее представлении со слов мамы Циннобер был злобным, уродливым  карликом. Но ей не хотелось сейчас слушать ничего ни о брате, ни о маминых тревогах. Она чувствовала, что в животе ее начинаются неприятные спазмы. Там все будто сжалось, напряглось. У нее постоянно так было на нервной почве, и она боялась, что из-за всех этих переживаний вокруг Васи и мамы у нее откроется язва или начнется кровотечение. Мама продолжала вспоминать Юрку, напоминала, какой  сама Леся всегда была послушной и хорошей девочкой – маминой отрадой. Леся понимала, что мама и впредь ожидает от нее и послушания и доброты, но ей хотелось прекратить этот поток манипуляций и сказать: хватит! Хватит мама! У меня начинает болеть живот! Разве ты не понимаешь, что мне больно все это слушать?
После разговора с матерью на Лесю навалилось тягучее уныние. Она перекрыла все шланги, переоделась и, обреченно опустив плечи, поплелась домой. Идти нужно было вдоль трассы, по которой с шумом проносились машины. Она шла, вдыхая выхлопы, чувствуя, как у нее начинает болеть голова. Мрачная тень Циннобера, казалось, легла на ее душу, перекрыла доступ к радости, отняла надежду. Но только в роли Циннобера она видела не несчастного Юрку, а мать, душа которой постоянно недовольна и несчастна, и испускает ужасные вопли, и сколько не бейся, сколько ни утешай ее, она постоянно будет несчастна, недовольна и требовательна...
Уже подходя к дому, Леся вспомнила, что завтра понедельник, и Вася должен будет прийти помогать  ей у храма. Эта мысль мгновенно отогрела ее сердце. Может быть, они даже поговорят обо всем, выяснят, что между ними происходит... Завтра, завтра будет новый день! Завтра она увидит Васю!
;
Глава 6



Леся пришла к храму уже в пять утра, и успела к Васиному приходу полить один большой газон и центральную клумбу напротив входа в храм. Вася подошел к ней, когда она перетаскивала шланг через дорогу. Взглянув на парня, приближающегося к ней с обычной своей милой улыбкой на лице, она тут же заметила в нем перемены. Он осунулся и побледнел, а его усталые глаза горели лихорадочным блеском.
– Что мне сегодня делать? – спросил он и посмотрел на Лесю с такой откровенной нежностью, что та неимоверно смутилась, потупилась... Ей захотелось сказать Васе что-нибудь ласковое, ободряющее, как-то поддержать его, но она только молча улыбнулась ему в ответ и совершено обыденно послала поливать один из газонов.
Вася послушно отправился выполнять задание, а Леся смотрела ему вслед, и ей хотелось дико выть и рыдать. Было очевидно, что парень по уши влюблен в нее, что он провел бессонную ночь, что он переполнен нежностью и страстью к ней. Леся сама сегодня почти не спала, и только начав работать, уже чувствовала вялость и сонливость, но увидев, измученного Васю, она впала в состояние дикого возбуждения. В ней все словно горело, и чтобы как-то дать выход своему возбуждению, она схватила мотыгу и принялась обновлять лунки для полива вокруг роз. Земля была жесткая, Лесе пришлось долбить ее мотыгой, но она чувствовала, как отчаянный любовный хаос в ее душе благодаря такому ударному труду притупляется. Правда, скоро у нее стало темнеть в глазах, а руки так устали, что перестали слушаться. Решив отдохнуть, она разогнула спину, подняла голову, и сразу же посмотрела в ту сторону, где должен был быть Вася.  Она увидела его, смиренно стоящего со шлангом и поливающего трехъярусный северный газон. Даже отсюда, из розария было видно, как запали его щеки. Застонав, Леся схватилась за желудок, который вдруг свело болезненными спазмами. Все, что происходило между нею и Васей так сильно впечатляло ее, что требовало какого-то выхода. Ей хотелось немедленно подойти к Васе и поговорить о том, что происходит между ними. Хотелось признаться ему в своих всепоглощающих и прекрасных чувствах. Она даже представила, как сейчас подойдет к нему и скажет: «Вася, ты только не волнуйся, но я люблю тебя!», или «Вася, ты не переживай, но я в тебя влюбилась!»
Представив, как она все это говорит, как стоит при этом перед Васей вся такая взволнованная и смущенная, она почувствовала себя какой-то курицей. «Я влюбилась!» – как это, однако банально и противно. В Лесе вдруг заговорила гордость. Никуда она не пойдет и ничего не скажет.
Схватив мотыгу, Леся снова принялась за свой ударный труд, краем глаза все-таки изредка поглядывая в сторону Васи. Тот уже полил верхний ярус и принялся за второй. Худенький, измученный, кроткий... Поливает и то и дело бросает взгляды в ее сторону. Интересно, а ему не хочется поговорить с ней о том, что происходит? Наверное, хочется, но как говорить, если у него жена, и он знает, что у Леси тоже есть муж. Какая, однако, болезненная и странная любовь их посетила. Даже непонятно, зачем она вообще пришла...
До обеда оставался еще час, когда Леся закончила с лунками вокруг роз. Она просто падала от усталости, и когда  вспомнила, что так и не полила цветник, который сегодня планировала полить, испытала тошноту от досады. Она видела, что Вася тоже только закончил поливать самый большой третий ярус и аккуратно складывает шланг. Прислонившись в бессилии к стволу каштана, она смотрела, как парень устало направился в тень под березы, чтобы передохнуть там на лавке. Лесю встревожило, что он то и дело останавливается  и хватается за сердце. Ему плохо? Такая жара, а он еще и перенервничал... Она вспомнила вчерашнее его метание вокруг нее в храме, его дикий взгляд...
Вася тихонечко, словно старик опустился на скамейку, снова схватился за сердце... Нет, это невозможно! Оторвавшись от дерева Леся, на ватных от усталости и жары ногах подошла к нему:
– Вася с тобой все в порядке? Как ты себя чувствуешь? – она видела, что его точеное лицо бледно, несмотря на загар.
Он поднял на нее свои черные, обрамленные пушистыми ресницами глаза. В них была такая невыносимая мука, что у Леси снова свело желудок.
– Мне действительно плохо... – тихо произнес он. – Я так хотел здесь работать, и мне страшно, что я не смогу... Олеся, скажи мне что-нибудь хорошее...
– Хорошее? – мысли Леси заметались. Она опустилась на скамейку возле него в большом смятении. Ей хотелось сказать ему что-то такое самое-самое, поделиться с ним частью своей души, отдать ему что-то свое сокровенное... А может просто сказать ему о своей любви?
– Вася ты очень хороший! – с жаром выпалила она, глядя на его профиль, и парень улыбнулся ее горячности. – Ты такой хороший! Очень хороший! Ты чувствительный, ты самый лучший! Да я вообще благодарна Богу, что узнала тебя!
– Ой, Олесь, спасибо! – Вася с улыбкой тронул ее в порыве за плечо. – Знаешь, я очень хочу приходить сюда и трудиться. Дома мне невмоготу, я просто с ума там схожу, и...
Мимо них прошли дворник и один из рабочих, и Вася сразу умолк. Мужики хмуро посмотрели на них, но Леся на этот раз даже не смутилась. Что такого? Они сидят с Васей, разговаривают, и все прилично. Вот только Вася почему-то смутился, опустил глаза в землю...
– А я бы с удовольствием дома посидела, – вздохнув, сказала она. – Я бы дачу приобрела, и сажала бы там цветы только для себя...
Посмотрев на Васю, Леся испугалась:
– Слушай, Вась, у тебя такой вид, как будто ты сейчас упадешь и скопытишься прямо у меня под ногами, – озабоченно сказала она, а Вася обессилено засмеялся.
– Не упаду и не скопычусь...
– Но что ты хватаешься  за сердце? Оно у тебя болит?
– Не то что болит, просто щемит как-то...
– Нет, так дело не пойдет! Такая жара стоит, я и то подыхаю от жары, а уж ты и так...
– Не волнуйся, все в порядке...
Но Леся не могла не волноваться. Она в тревоге вглядывалась в Васино осунувшееся, бледное  лицо, и ей было страшно.
– Нет в такую жару нельзя работать, тем более если сердце прихватывает. И зачем ты мучаешь себя? Почему тебе дома плохо? Вот я бы дома не мучилась – столько всего интересного! Если бы я не вкалывала здесь без выходных, то обязательно бы сходила в лес. Особенно в тот, что на горе, за золотой долиной. Оттуда весь город видно, как на ладони, и все просторы до горизонта. Побудешь там, и можно  жить дальше. А еще пляж! Я вот вся белая в этом году хожу, а так вообще каждое лето до черноты загораю. У нас с дочкой велосипеды, и вот мы  как уедем загород на какой-нибудь пруд или речку и плаваем там, загораем.  Правда дочка выросла, у нее уже жених завелся по интернету. Но я в том году и одна неплохо по лесам и прудам поездила...
Неожиданно Леся представила, как они с Васей идут по лесу, держаться за руки и говорят обо всем на свете...
– Знаешь, Олесь, а ведь у тебя действительно дар утешать. Вот послушал тебя, посидел с тобой и мне легче стало. Неудивительно, что твоя мама так сильно привязана к тебе. Ты для нее, видимо, как наркотик, как жизненно необходимое болеутоляющее... И мужу твоему повезло, что у нее такая жена, как ты.
Услышав о муже, Леся мгновенно вспыхнула, метнула на Васю отчаянный взгляд. Если бы он только знал! Если бы знал он...
– А твоя жена? – робко спросила она. – Когда у нее проявилось... Ну... эта болезнь...
– У нее в школе началось, в старших классах, – доверчиво, уже не таким слабым голосом сказал Вася, и Леся удовлетворенно подумала, что ей удалось его немного взбодрить. – Она влюбилась в одного пацана, и тот начал с ней гулять, но потом бросил ее, сказав, что с такой толстухой как она ему противно встречаться. И тогда Лиза стала худеть. Решила голодать. Не ела нечего больше недели, и у нее начались галлюцинации, голоса стала слышать, видения... Даже когда она полностью восстановилась после голодовки, то все равно продолжала слышать голоса. Пришлось к психиатру обратиться, Борису Геннадьевичу. Она уже много лет у него лечится.
– Борису Геннадьевичу?! Это из второй больницы?
– Да, из второй. Он уже пожилой такой...
– Но я знаю его! Мама Юрку возила к нему  до класса шестого, а потом одна ездила к нему, советовалась, потому что Юрка напрочь отказался посещать его. Я маленькая была, но запомнила, как Юрка вопил, когда его заставляли ехать к этому врачу. Его там гипнозу подвергали...
– Да, Борис Геннадьевич применяет гипноз.
– У нас столько дома говорили об этом Борисе Геннадьевиче, родители так надеялись, что он поможет Юрке!
– Не помог?
– Не знаю... Юрка уже много лет без всякого лечения. А Лиза твоя так и лечится?
– Да, она сама ездит к врачу, старается выполнять все его рекомендации. Это благодаря ему она получила пожизненную инвалидность, и ей не надо, как мне каждый год подтверждать ее.
– Лиза твоя адекватная больная, а вот брата моего не заставишь лечиться...
Леся подумала, что это просто удивительно, что в их большом промышленном городе, где множество больниц, где пруд пруди разных психиатров, ее брат и Васина жена каким-то образом попали к одному и тому же врачу.
– А я в детстве после дождя нашла большого и жирного земляного червяка, – вспомнила Леся, – принесла его домой, посадила в банку и назвала его именем Юркиного психиатра – Борисом Геннадьевичем. Мне было тогда всего лет пять. Имя отчество психиатра казалось мне очень красивым. И вот сидит мой червяк в банке, а я на все лады расхваливаю его:
– Ах ты мой дорогой, Борис Геннадьевич! Да какой ты жирный! Какой красивый! Самый красивый червяк на свете! Нет, вы только посмотрите, какой он  здоровенный, Борис Геннадьевич мой! – день так нахваливала, второй, а потом мама не выдержала:
– Немедленно прекрати! Зачем ты назвала червяка так? По-другому его как-нибудь назови!
Я испугалась и умолкла, а потом выпустила Бориса Геннадьевича возле дома в землю. А вообще мне тоже тяжело было из-за Юрки, из-за того, что он лечится, что родители переживают. И червяка я своего назвала именем психиатра, потому что это имя не сходило с языка мамы...
Вася, пока она говорила, с улыбкой слушал ее, смотрел ей в глаза, на ее губы... Спокойный и усталый,  он внимал ее словам с неизменным интересом, и Леся снова ощутила, как вчера, что ее существо для Васи, это не какая-то светящаяся безликая субстанция света и жизни, а именно она, такая, как есть, именно в этом психофизическом образе.  Под взглядами Васи ее существо будто утверждалось навечно. Это было удивительное состояние обретения самой себя в самом лучше виде, самом возвышенном, самом прекрасном, с необычайным цветком в области сердца. Хаоса и абстрактности смерти больше не существовало. Она была и будет, и Вася тоже был и будет. Леся подумала, что до встречи с Васей она чувствовала  свою душу как основу своего существования, но основа эта была  лишена конкретики и цели. Может быть, именно из-за утверждения своей сути люди так  стремятся к любви, так жаждут ее? И мама... Леся вспомнила, с какой самоотдачей любила свою мать в детстве. Ее несформировавшееся существо только рядом с мамой ощущало себя действительно собой. Без матери она терялась, становилась сама не своя. Ей невмоготу было покидать дом и оказываться в детском садике или в больнице. Она с удивлением смотрела на других детей, чувствующих себя комфортно без присутствия их мам. Сама она так не могла. А мама получала колоссальное удовлетворение от того, что дочь так любит ее, и очень поощряла ее к этому, внушая и без того привязанной к ней Лесе, что мама – это самое дорогое, что есть у человека. Матери очень не понравилось, когда Леся в подростковом возрасте стала отдаляться от нее. Начались упреки, обиды, обвинения. Сейчас Леся понимала, что маме трудно было терять единодушное, преданное ей существо. Она вроде желала Лесе счастья, но в то же время ее душа не принимала отделения дочери, потому что именно в дочке ее несчастное существо находило утверждение. Не в муже, и тем более не в сыне, а в преданной, привязанной, бесконечно беспокоящейся за нее, отзывчивой дочери. Но для повзрослевшей Леси материнская привязанность стала обузой. И чем старше она становилась, тем тяжелее и невыносимей становилась эта обуза. Ей не нужна больше была мать для утверждения ее сути, а вот матери Леся с годами становилась наоборот все более нужной. Мать нуждалась в ней, очень нуждалась, бесконечно нуждалась, и была уверена, что дочь должна, обязана любить ее больше всех на свете. Но и сама Леся, как не стремилась оторваться от матери, была на многое готова лишь бы облегчить ее несение креста в лице ненормального Юрки.

Ночью у Леси разболелся желудок. Она вставала, пила лекарства, боль утихала, потом возникала вновь. Спать она не могла. И желудок мучил, и образ Васи будоражил сознание. Наполненная впечатлениями, она ворочалась с боку на бок, и в такт тиканью часов в ее голове стучало: Ва-ся, Ва-ся, Ва-ся...
Утром, измученная, но возбужденная, она ожидала появления Васи у храма, но когда увидела его, испугалась. Он подходил к ней со своей неизменной милой улыбкой, но и рубашка и брюки явно стали ему велики –  их свободно трепал ветер, прижимая к телу и показывая, до какой степени этот парень исхудал. Леся и сама сильно усохла за эти дни, и теперь ей казалось, что они вдвоем с Васей похожи на пару влюбленных мумий, одинаковых по комплекции, с запавшими щеками, с лихорадочным блеском в усталых глазах.
– Олесь, настоятель попросил меня сегодня помочь в храме, там к ремонту правый предел готовят... – Вася, говорил это виноватым тоном, будто извиняясь, а Леся испытала сильное разочарование. Значит, сегодня Вася будет не с ней... Она с тоской проводила взглядом его исхудалую фигуру и горько вздохнула. Но зачем она так привязалась к нему? К чему это все? Зачем ей эта боль? Хотя нет, это не только боль, но и радость, и счастье, и цветок в груди...
– Олеся! Привет! – к ней подъехал микроавтобус, за рулем которого сидел  один из рабочих храма. Он вылез из кабины, и с деловым видом, вынул из недр автобуса скарификатор – аппарат для чесания газонов.
– Ой, какая прелесть! – обрадовалась Леся. Она давно говорила настоятелю, что им необходимо приобрести такой аппарат, чтобы как следует прочесать запущенные газоны. – Отец Вячеслав купил этот скарификатор?
– Не купил, а взял у одной прихожанки на один день. Ты как? Готова сегодня все прочесать?
– За один день?! – испугалась Леся. – Но мне нужен помощник, чтобы сгребать вычесанную траву и складывать ее в мешки, а Васю у меня забрали. Одна я за один день не успею.
– Но может быть не все газоны, а только самые центральные. Те, что вдоль заборов, не надо чесать.
– По-хорошему тут все бы прочесать... Трава не дышит, потому и растет так редко. Я хоть и подкармливаю ее, но дерн обязательно продирать надо. И со стрижкой рабочие не правильно управляются. Стригут редко. Запустят траву, она вымахает длинная, а потом как скосят чуть ли не до дерна. Такая редкая и короткая стрижка истощает траву. Надо раз в одну-две недели стричь, а не раз в месяц.
– Ну, это понятно, только времени все нет. Сама знаешь, сколько у нас тут работы.
– Знаю, и сама готова стричь, но полив отнимает много времени, а еще ведь и подкармливать надо растения и рыхлить...
– Да куда тебе стричь! Газонокосилка такая тяжелая – ты не справилась бы с ней. Ну так что? Будешь чесать газоны? Я тебе сейчас переноски принесу, все подключим.
– Давай, подключай.
Леся умела управляться с таким аппаратом. Работая у бизнесмена, она каждый год чесала у него газоны скарификатором. А здесь, у храма, никто  никогда не чесал их, даже не знали, что это нужно делать. Только граблями с них листья и мусор сгребут по весне и все. 
До обеда она самозабвенно чесала газоны. Груды сухой  вычесанной травы лежали теперь на поверхности, но сгребать  все это было некому. Леся решила, что до обеда будет чесать газоны, сколько успеет, а после обеда будет уже сгребать вычесанную траву. Пот струился градом по ее лицу и телу, солнце нещадно палило, и Леся чувствовала, как ее плоть все больше тает и усыхает. «Сегодня на трапезе обязательно, как следует надо поесть, – размышляла она, глядя на свои костлявые руки, крепко держащие ручку скарификатора. – А то что-то совсем сил не осталось. В глазах то темнеет, то желтеет, и в теле постоянная вялость». 
До обеда оставалось полчаса и Леся радовалась, что успела прочесать целых три газона. Она подумала, что сможет прочесать еще и узкий газончик вдоль дороги, хотя бы самую открытую его часть, а ту, что под деревьями можно и так оставить.
Торопливо перевозя скарификатор на этот газон, она увидела приближающегося к ней Васю. Наверное, он закончил свою работу и теперь решил до обеда поговорить с ней немного. Он приближался к ней своей медленной походкой, так похожей на походку его жены. Эдакий тощий, но полный достоинства элефант. И Леся вдруг впервые за все время почувствовала раздражение к нему. Идет к ней такой спокойный, а она тут зашивается. В храме, небось, в холодке куда приятней работать, чем тут на жаре. А теперь идет к ней, чтобы отвлекать ее, а ей некогда!
Леся с грохотом перевезла скарификатор через дорогу, поправила шнур и демонстративно включила аппарат, который зажужжал на всю округу. Вася, приблизился к ней, постоял немного возле нее, и уныло пошел прочь. Тут же Лесину душу охватили паника и отчаяние. Она смотрела в спину удаляющегося парня, на его опущенные в уныние плечи и голову  и чувствовала, что ей становится  нестерпимо плохо. Какие-то газоны, трава... Причем тут газоны? Лучше бы она с ним поговорила, или как-то объяснила, что ей некогда, но она так демонстративно повела себя с ним. Как будто помрет, если не прочешет сейчас этот несчастный газон...
В этот день Вася больше не подходил к ней. В трапезной они сидели далеко друг от друга, а на территории храма, она видела его только издали. На душе Леси было невыносимо горько. Накатила слабость, работать совсем не хотелось. Но вычесанная трава лежала грудами на газонах и ждала, чтобы ее сгребли и убрали. У Леси промелькнула мысль, что ее организм не выдержит такой нагрузки, и она упадет тут замертво посреди какого-нибудь газона и все тогда. Все.
Изнемогая от усталости и печали, она сгребала газонную траву в кучки, потом убирала эти кучки в мешки, думая, что это никогда не кончится. С работы в тот день она ушла только после вечерней службы. Дома поела и легла в постель, думала, что мгновенно уснет, но сон не шел. Ваня с Ирочкой смотрели в зале телевизор и то и дело весело и громко смеялись, но у Леси даже сил не было подняться и закрыть дверь в спальню. Она жалела, что так сегодня получилось с Васей, что она демонстративно оттолкнула его, но в то же время, неужели он обидится теперь на нее и не станет больше разговаривать с ней?  Нет, этого просто не может быть. Разве он не видел, как у нее много работы, как она устала, и ничего не успевает? Наверное, ему этого действительно не понять, ведь он понятия не имеет о том, сколько времени и сил отнимает чесание газонов... Ничего он не понимает! Но ведь она же могла объяснить ему, попросить хоть немного помочь, а она, вся такая раздраженная, демонстративно жужжала скарификатором у него перед носом...

На следующий день Леся до обеда совсем не видела Васю, и даже подумала, что он вообще не пришел сюда сегодня. Воображение подсовывало ей страшные картины, будто он слег, заболел, умер... Она сама чувствовала себя неважно. Желудок болел, в теле была слабость. Встав на напольные весы перед работой, она испугалась – в ней оказалось всего сорок три килограмма, и это при росте сто шестьдесят восемь сантиметров! Хотя пугаться тут, наверное, не стоит. Балерины живут годами с такой комплекцией и ничего, так что и она не пропадет. Лесю больше пугали мысли о Васе. Он ведь тоже переживает, худеет, а ведь у него инвалидность, и сердце барахлит, неужели он действительно слег?
От таких мыслей ее желудок еще больше начинал болеть. Она уныло поливала, прочесанные вчера газоны, и думала о том, что зря она пошла сюда работать. Лучше бы нашла себе еще каких-нибудь толстосумов, и работала бы у них. Там точно не в кого влюбляться. А это пришла работать к храму, в святое место, а сама что? Потеряла голову из-за женатого парня, вся похудела, желудок болит, и парень этот тоже мучается теперь. Да еще и не пришел сюда  сегодня, вот где он теперь? У нее даже номера телефона его нет, чтоб позвонить и узнать, что с ним происходит. Но тут Леся словно очнулась. С какой стати она стала бы ему  звонить? Кто она такая?  Чужой человек. Нет, надо успокоиться и завязывать с этой любовью.
В обед она столкнулась в дверях трапезной с Васей. Он уже пообедал и выходил на улицу. На нем была рабочая футболка и штаны, а это значит, что он сегодня все-таки был здесь и снова работал в храме.
– Здравствуй, Олесь! – поздоровался он довольно приветливо, но Леся нашла его тон слишком официальным. Он ни на минуту не задержался возле нее и быстро пошел прочь. Леся только разочаровано посмотрела ему вслед. Она сразу уловила в нем отчуждение к себе, и ей стало больно. В душе боль, и в желудке тоже боль. Одна сплошная боль кругом...
После обеда, ей стало совсем невмоготу. К боли в желудке добавилась еще и тошнота. Она не в силах была ни полоть, ни рыхлить, ни подкармливать. Сил хватало только на то, чтобы сидя поливать цветы и траву. Но часа через два, она и это не в силах была делать. Оставив все как есть, она переоделась в то самое новое платье, и, выйдя из подсобки, увидела в тени на лавочке Васю. Выглядел он больным и несчастным. Леся сразу забыла о своих немощах и, подойдя к Васе, села возле него на скамейку. Вася не улыбался, и даже не смотрел на нее. Лесе стало неловко.
–  А я уже домой ухожу, – лишь бы что сказать, завила она.
– Ну и правильно, – равнодушно ответил он.
– Так жарко... Сейчас в тенечке посижу и пойду... – равнодушие Васи просто убивало ее.
– Ну ты тут сиди, а мне еще вон тачку везти на мусорку, – он поднялся и пошел к ступеням храма, возле которых стояла нагруженная тачка.
Леся растерянно смотрела, как он устало бредет к тачке. Изможденный, усталый, но обиженный и мстительный. Да, он отомстил  ей за вчерашнюю ее занятость, за то, что не соизволила поговорить с ним. Презрение, разочарование и боль все сразу навалилось на Лесю. Да зачем это все? Зачем все эти страдания и переживания? И  почему Вася так ведет себя с ней? Разбередил ей всю душу, вывернул всю ее наизнанку, заставил страдать, мешал ей, когда она работала, а сейчас отомстил за ее занятость...
Едва сдерживая слезы, Леся пошла домой. Боль в желудке совсем измучила ее. В голову лезли мысли уйти с этой работы, чтобы больше никогда не видеть Васю, не разговаривать с ним, не открывать ему душу, и не получать от него мстительное равнодушие.
Дома она приняла лекарство, и боль в желудке немного утихла. Приготовив ужин, она улеглась на диванчик с книжкой. Ирочка сидела рядом за столом. Скоро у нее экзамены.
«Как хорошо дома, – подумала Леся. – Тихо, прохладно, и никаких людей. Полежать бы так несколько дней, отдохнуть, отъестся, прийти немного в себя после всего этого безумства вокруг Васи. И угораздило же меня в сорок лет так втюриться. Молодая была и то так не влюблялась, а тут совсем голову потеряла, измучилась вся».
Она пыталась читать купленный недавно детектив, но мысли ее то и дело возвращались к Васе.  Недоумение от его мстительности не давало ей покоя. Она не могла поверить, что Вася оказался таким жестоким и мелочным. В то же время ей совершенно не хотелось терять этого человека. Она ругала себя, что, не поговорив с ним, не объяснив своей занятости, демонстративно чесала траву, давая ему понять, что ей некогда, и она не намерена с ним общаться. Вот он и обиделся. Но она все равно не понимала его обиды. Так обижаться может только ребенок, но не взрослый мужчина. Но возможно, что он обиделся, потому что как раз и не чувствует себя полноценным человеком, мужчиной. Ведь он инвалид, работать не может, постоянно мучается от своих немощей. Другие люди ходят на работу, зарабатывают, а он что? Его даже в храм не берут никем, и он вынужден бесплатно, на побегушках  у других делать то, что ему скажут. И, наверное, когда Леся вся такая занятая настоящей работой, отмахнулась от общения с ним – его это уязвило.
Подумав об этом, Леся сразу пожалела Васю и поняла его обиду. Он, наверное, чувствует себя ущербным среди здоровых, имеющих работу людей. Храм для него стал последней надеждой, где он мог почувствовать себя нужным, но и здесь его оттолкнули. Она же сама и оттолкнула...
На следующий день Леся шла на работу с сильнейшим желанием как-то загладить вину перед Васей. Ей казалось, что она сойдет с ума, если он снова будет избегать ее, если  у него будет отчуждение в глазах. Нет, она это просто не вынесет.
Открыв своим ключом закрытую на ночь калитку, Леся вошла на территорию храма и снова принялась за полив. Ей нравилось это раннее время уединения. Машин на дорогах почти не было, улицы были совершенно безлюдны. В этой торжественной рассветной тишине храм казался особенно благодатным и таинственным. Он стоял, как белоснежный корабль среди великолепия цветов и зелени и сверкал в ранних лучах солнца золотыми куполами. Воздух был еще свеж, а в ветвях деревьев со всех сторон раздавался веселый гомон птиц. Голуби, завидев лужи на асфальте, тут же слетались целыми стайками и, опустив клювы в воду, жадно пили.
Постепенно город просыпался. За оградой на трассе начиналось шумное движение автомобилей, а через территорию храма, чтобы сократить дорогу, то и дело проходили спешащие на работу люди. К половине восьмого приходили уже все работники, а дворник начинал мести территорию.
Так было каждый день и сегодня происходило то же самое.  Только Леся чуть не сходила с ума в ожидании прихода Васи. Она боялась, что он вообще не придет, или придет, но снова будет отчужденный и холодный. Ее то охватывала злость на всю создавшуюся ситуацию, то отчаяние. Она то жаждала увидеть его и снова испытать счастье  общения с ним, то  хотела уйти отсюда вообще, уволится, чтобы избавиться от всех этих мучительных чувств, чтобы забыть свою совершенно напрасную, ни к чему не приводящую любовь.
Она увидела его сразу, как только он возник в проеме калитки, и так разволновалась, что готова была рухнуть в обморок. «Вот и зачем мне все это?» – с досадой думала она, чувствуя, что едва держит шланг в моментально ослабевших руках.  При этом она изо всех сил старалась выглядеть равнодушной и совсем не смотрела в сторону Васи, будто и не видела его.
Вася зашел в храм, чтобы спросить у настоятеля, чем ему заняться сегодня, потом вышел оттуда, посмотрел в сторону Леси и пошел в подсобное помещение к рабочим, чтобы переодеться.
Леся не понимала, почему холодность Васи так мучает ее. Ну что ей в этом доходяге? Да ничего. Подумаешь, нашелся здесь... Но... с ним она чувствовала жизнь, саму себя, а мир вокруг казался прекрасным и наполненным смысла. Без Васи же она снова превращалась в некое безликое создание, существующее в каком-то хаосе, где все рождаются, претерпевают телесные метаморфозы и умирают.
Возле  Леси остановилась кошка, и положила на траву задушенного  мышонка. Увидев несчастную мышку с глазками-бусинками, Леся содрогнулась. Несчастное существо совсем недавно бегало, радовалось жизни... Бедная мышь! Сколько страху она натерпелась, когда кошка гналась за ней, хватала своими зубами… В душе у Леси возник мрак и траур. Кошка же, посидев немного, словно отдыхая, взяла мышь в зубы и побежала с ней дальше, за деревья. Сейчас она ее там сожрет. Кошке будет хорошо за счет поедания мышки, и в этом вся суть мира.  Одни пожирают других – все друг друга едят, и все рождаются, чтобы умереть.  В природе существует постоянный круговорот рождений и смертей, и это похоже на круговорот воды, постоянно переходящей  из одного состояния в другое, но по-настоящему никогда не исчезающей. Может быть, то же самое происходит и  с живыми существами, и с людьми в том числе. Мы рождаемся, наше тело постоянно претерпевает метаморфозы, потом умирает, распадаясь на химические элементы, а энергия или душа, которая оживляла это тело, наконец-то обретает свободу. Без тела и всем что связано с ним, душа наконец-то чувствует свое подлинное существо, но если она участвует, как вода в круговороте, то ее тут же засасывает в новое тело, и она снова связана пленом телесного существования. И не факт, что ты снова родишься в теле того же пола, что и раньше, и не факт, что родишься снова человеком. Можно воплотиться в кого угодно, хоть в мышь и тогда тебя поймает кошка и сожрет. И ты, снова освободившись от тела и получив свободу на краткий миг, не успев порадоваться этой свободе, опять воплотишься в какое-нибудь существо. Тебе будет хотеться остановиться и зафиксировать себя в каком-то конкретном состоянии, но конкретность ты получаешь только в новом теле, потому что и душа твоя совершенно аморфна и не имеет какой-то конкретики, а потому без тела ты не можешь ни проявить себя, ни понять кто ты. Но и в теле непонятно кто ты. Один Бог знает кто мы такие вообще. Он понимает, зачем это все, вот  только почему Он не просветит созданного по Его образу человека, что вообще происходит?
Ее мысли мгновенно прервались, как только она увидела направляющегося к ней Васю. На его лице не было улыбки,  и Леся поняла, что отчуждение между ними никуда не делось, и ей стало больно. В то же время она не понимала саму себя. С мужем она годами живет в таком отчуждении, но не страдает  от этого. Хотя нет, все-таки страдает – холодные отношения в любом случае неприятны. Просто там это уже вошло в привычку. К тому же с мужем надеется не на что – между ним и Лесей никогда не было ни любви, ни тепла, одно только совместное проживание и ведение хозяйства. А вот с Васей все это было, хотя... Разве что-то было? Леся смотрела на совершенно чужое лицо некогда улыбчивого Васи и просто задыхалась от его холода и собственной потерянности при этом. Когда Вася подошел совсем близко, она бросила шланг и подлетела к нему с горящими глазами:
– Вася! Прости! Я не хотела тебя обидеть! – при последних словах голос ее дрогнул, нижняя губа задрожала, на глаза навернулись слезы.
– Ой, Олеся, что ты? С чего взяла, что обидела меня?! – слабым голосом воскликнул он, и с него тут же слетела маска неприступности. В глазах появилась теплота и признательность.
– Но ты подошел поговорить, а я... Мне было некогда, я чесала газон... ты ушел и все... Все так получилось противно, как будто ты мне  мешал. Но лучше бы я бросила этот скарификатор и поговорила с тобой! – краем глаза Леся заметила, как пожилой охранник, вышедший из храма и остановившийся на паперти, пристально уставился на них.
– Олесь, – Вася как-то по-братски  положил ей руку на плечо, – выбрось из головы. Все нормально!
– Но ты перестал улыбаться и вообще... – охранник на паперти ухмыльнулся, а Лесе показалось, что их разговор с Васей похож на семейную сцену, где супруги после ссоры наконец-то мирятся и объясняются друг другу в любви.
– Улыбаться перестал? Но это никак не связано с тобой. Просто я в последнее время плохо себя чувствую...
Леся испуганно посмотрела на него. Он действительно выглядел даже не то, что неважно, а вообще плохо. И голос от слабости у него совсем тихий... Еще чуть-чуть и он станет обтянутым кожей скелетом. Вася с вымученной улыбкой смотрел на нее, а в глазах его была такая усталость, что, казалось, он вот-вот упадет. У Леси сжалось сердце, к горлу подкатил ком. Значит она тут не при чем, просто он заболел... Но она же видела в храме, как он метался вокруг нее и как потом стоял впереди и постоянно оглядывался... Нет, он явно скрывает от нее, что влюблен. А она ведь предвидела, что он может заболеть из-за таких моральных перегрузок, и вот, пожалуйста! Ей захотелось немедленно прояснить ситуацию и самой признаться ему в своих чувствах, но открыв рот, она сказала:
– Вася,  тебе нужно было остаться сегодня дома.
– Я хочу работать. Дай мне какое-нибудь поручение.
– Но ты совсем измучен. Какая тебе работа?!
– Пожалуйста, дай мне что-нибудь полить... У рабочих для меня на сегодня нет никакого дела,  а я не хочу домой. У тебя же есть что поливать сегодня?
– Конечно, тут только успевай поливать. Хочешь, можешь полить вот эту клумбу.
– Хочу.
– Но только сначала, пожалуйста, пойдем на скамейку к подсобке, и я напою тебя чаем.
– Я не хочу.
– Пойдем, а то не дам работу.
– Ну ладно...
Они пошли к подсобным помещениям,  и пока шли, Леся невольно сравнивала себя с ним. Они оба выглядели костлявыми доходягами и очень подходили своими исхудалыми комплекциями друг другу. Подойдя к подсобкам, Вася сел в тени березы на скамейку, а Леся вынесла ему термос с чаем и булочки. За последние дни она так измучилась болями в желудке, что ей пришлось носить еду с собой, чтобы каждые два часа что-нибудь съедать. После теплого сладкого чая и приема пищи боль в желудке немного утихала.
Вася нехотя, глядя перед собой усталыми глазами, стал жевать булочку. Леся тоже решила перекусить. Какое-то время они молча жевали, и Леся не переставала ужасаться худобе парня.
– Вкусная булочка, – слабым голосом похвалил Вася.
– И чай, пожалуйста, попей...
– Спасибо...
Леся видела, что парень на глазах приходит в себя. Его бледные щеки порозовели, из глаз ушла болезненная отрешенность. Он словно вернулся из потустороннего мира в реальность.
– Ты не завтракал сегодня? – осторожно спросила она его.
– Я не хотел...
– С ума сошел! – возмутилась Леся, но тут же спохватилась: – Прости, просто такая жара... Надо есть, чтобы силы были работать. Ты ведь рвешься трудиться, но, извини, на тебя смотреть страшно.
– Ты тоже очень худая, так что от тебя это слышать, по крайней мере, смешно, – он посмотрел на нее повеселевшим взглядом, и в его глазах Леся прочла и признательность и нежность и еще что-то такое интимное, очень душевное, от чего у нее перехватило дыхание.
– Послушай, – скрывая смущение, проговорила она. – Ты вот ходишь в храм и, наверное, знаешь, зачем вся эта жизнь... Здесь столько страданий, и церковь учит, что земная жизнь – это юдоль плача, и  все хорошее будет только на небе. Получается, что в этой жизни у нас нет никаких перспектив, и только после смерти можно будет насладиться жизнью сполна. Лично меня такое положение вещей с некоторых пор стало доводить до уныния. Но уныние – это грех,  и одновременно с унынием я стала испытывать вину. Жизнь – это дар, но зачем мне дар, где я беспрестанно должна страдать и ждать смерти, как освобождения?
– Эта жизнь – школа, – просто ответил Вася.
– Школа? Не для всех. Кто-то чему-то и учится, но основная масса людей связанна, словно цепями тем образом жизни, который ей навязывают родители, общество. Вместе с воспитанием человек усваивает правила жизни и потом живет по этим правилам, погруженный в пользование этим миром, и душа его увлекается всем этим, а подлинная сущность, или дух, находится в это время в спячке, в бессознательном состоянии. Но вот приходит смерть и дух,  избавившись от роли плоти и всего душевного, вдруг понимает, что он проспал всю жизнь... Можно, конечно, сказать, что человек всегда имеет выбор и что он мог сам развить в себе духовность, но Христос сказал, что не всем дано понимать высшие истины, что есть те, кто от высших, а есть те, кто от низших. Есть духовные, а есть земные. Но если это так, то какой тут выбор? Кстати, христиане презирают тех, кто от низших и гнушаются ими. Но в чем эти низшие виноваты, если им не было дано?
– Наверное, ты права, и эта земная жизнь не для всех является школой, а только для тех, кто познал истину и начал борьбу с грехом, кто утвердился в добре.
–  Утвердился в добре? Но что это значит? Что значит творить добро?
– Любить всех людей, помогать немощным и больным, терпеть скорби...
– Понятно, но позволь возразить. Любить всех хорошо, но если не любится? Как заставить себя полюбить? Моя мать хотела любить Юрку, но в ее сердце не было любви к нему и все тут. Теперь, что касается помощи немощным и несчастным. Я всю жизнь потратила на помощь несчастной матери и на опеку брата шизофреника, но никакого толку из этого не вышло. Это была напрасная трата всех моих душевных и физических сил.  А уж о терпении скорбей... Я очень многое терпела, пока крутилась возле них. Терпела, терпела... Но зачем я это все терпела? И им не помогла, и себе жизнь испортила.
– Может быть, нам пока не дано понять всего этого, но потом когда-нибудь мы это все поймем, уразумеем.
– А я уже поняла. Страдать, помогать, утешать надо там, где это будет иметь какой-то результат. Если видишь, что твои усилия напрасны, то лучше просто отступиться и жить своей жизнью. Если всесильный Бог допустил все это, то, что может сделать слабый человек? То есть все усилия должны быть осознаны. Вера учит впадать в бессознательное состояние. Христианин связан догмами и без рассуждения кидается помогать всем без разбора. Я пока поливаю, вижу тут множество прихожанок в длинных юбках и платках, этаких несчастных страдалиц с неустроенной личной жизнью, гордо считающих, что они тащат тяжелый крест. Они даже не пытаются изменить что-то в своей жизни, да и не умеют этого, потому что мозги их заточены только на терпение и смирение, то есть на постоянное униженное существование. Я сама такая, я знаю…
– Ну, может быть, в них просто сильно желание отрешения от всего земного? – после недолгого молчания подал голос Вася. – Ты говоришь, что внутри нас находится подлинная сущность. Так вот может быть, в обычной жизни, связанная своей жизненной ролью, подлинная сущность действительно находится в спячке, но в уединении, в молитве, в отказе от самого себя в этом мире, душа духовными нитями связывается  с Творцом, и происходит ее пробуждение?
– Да, в этом что-то есть. Но скажи мне, зачем тогда мы приходим в этот мир, зачем рождаемся во плоти, чтобы потом всю жизнь, убегать от этой плотской жизни в бесплотную духовность? Мы ведь уже жили до своего рождения без тела, то есть уже были духовными существами. Я вот всегда чувствовала, и знала и знаю, что до своего рождения в этом моем теле я уже была. И вот я родилась зачем-то, и теперь, чтобы стяжать Святой Дух, должна отрешиться от своего земного существования, с презрением смотреть на тех, кто любит этот мир и самой бояться осуетиться и утратить возвышающую меня духовность.  Неужели мы рождаемся во плоти, чтобы всей душой ненавидеть эту плоть?
– Я тоже всегда чувствовал, что до рождения уже существовал.
– Ну вот! Видишь?! Мы прекрасно можем жить без плоти!
– Но наверное только во плоти мы можем сделать что-то важное, такое, которое никогда бы не смогли сделать без тела.
Леся задумалась над его словами, помолчала, а потом сказала:
– Я тоже думала об этом.  Вот только что мы должны сделать в теле такого уж важного? Только не говори, что мы приходим сюда бороться со страстьми и похотьми, чтобы укрепить свой дух.
– Но я именно это хотел сказать!
– О нет! Я тоже долго думала, что смысл заключается, чтоб перетерпеть здесь все, чтоб всю волю свою сжать в кулак и противостоять даже самым обычным грехам, таким как чревоугодие и лень, но потом поняла, что зацикливаться на грехах пустое занятие.
Вася вопросительно посмотрел на нее, и она продолжила:
– Вера делает из человека какого-то воина-мученика, но можно пойти и по другому пути. Направить свои силы не на борьбу, а на созидание, не на мученичество, а на радость.
– Но в вере все это есть, ты просто как-то мрачно воспринимаешь ее.
– Я не могу, к сожалению, воспринимать ее по-другому. Хотела видеть в ней радость и даже чувствовала ее на короткий миг, но после любой проповеди снова впадала в мрачную готовность нести свой крест. Но теперь я знаю, что есть истинное несение креста, а есть напрасное и даже глупое, безумное несение...
– Например...
– Например, напрасная попытка осчастливить своих близких. Я сейчас очень жалею, что потратила столько лет своей жизни на бесплодные старания сделать счастливой свою маму. Но знаешь, к чему этому привело?
– К чему?
– К тому, что слово «мама» вызывает во мне отвращение…
– Не знаю... Я у родителей был один. Отец с матерью любили друг друга, мне никогда не приходилось видеть их расстроенными и несчастными. У нас была нормальная семья, и я до сих пор вспоминаю свое детство, как самое беззаботное и безмятежное для меня время. Только когда отца не стало, мама очень горевала, но я тогда был уже взрослый, имел собственную семью... Смерть отца, конечно, потрясла меня, но мамина тоска по нему скоро перевесила все мое горе. Да, когда родственники страдают, то это тяжело. Тем более, если ты ребенок.
Леся с благодарностью посмотрела на Васю. Как хорошо, что он понял ее. Она сама до сих не могла понять, устала ли она от бесконечных попыток утешить мать, или просто ей эгоистично захотелось пожить спокойной жизнью.
– Ради мамы я с детства была погружена в мир своего брата. Я следила за ним в школе, опекала дома. Только когда он стал подростком и начал говорить мне всякие пошлости, я поняла, что не могу выносить его общество. Но мама, особенно после его прихода из армии, видя, что тот ведет замкнутый образ жизни, просила меня то с ним погулять, то в театр сходить. Это был настоящий кошмар! Однажды,  в выходной, мать отправила нас вдвоем на дачу. Юрка всю дорогу гундел, какие гады мужики у него на работе. Он быстро распалялся, начинал гневаться и орать, и мне приходилось все это выслушивать. Мало того, если он замечал, что я не слушаю его, то начинал вопить на меня. И весь свой ор он приправлял сальностями и пахабщиной в мой адрес. А я, знаешь ли, была девушкой, так сказать, утонченной. Читала классику, любила поэзию, мечтала о большой любви, а тут этот... А однажды мама отправила нас вдвоем в театр оперы и балета. Я любила балет, но рядом с Юркой балет стал для меня пыткой. Мне было тогда лет шестнадцать, а Юрке двадцать один год. Ни одна девушка не могла с ним встречаться, и вот во мне он видел не сестру, а юную представительницу противоположного пола. По дороге в театр он купил бутылку водки, напился и пьяный приперся на балет. Я не знала, куда мне деваться от стыда за него, потому что пьяный шизофреник – это что-то ужасное. Всю первую часть представления он прижимался ко мне плечом и шептал мне в ухо своим слюнявым ртом всякие мерзости. В антракте я сбежала от него и досматривала балет из другого конца зала, где нашла свободное место. Но настроение было испорчено, я с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться. Он был мне гадок, отвратителен, и я не хотела, не желала быть в его обществе, но мне было страшно, что мама не поймет меня, назовет эгоисткой, если я не буду брать его с собой... Я ненавидела его и хотела, чтоб он умер. Да и родители хоть и беспокоились за него, жалели, что он тогда в пять лет не утонул. Однажды зимой я пришла из школы домой, а у двери Юрка пьяный стоит. Увидел меня и давай орать, а глаза мутные и лицо такое все лоснящееся, в уголках губ слюни пенятся. В общем, я испугалась и убежала. У меня была паника. Я бродила по морозу и боялась возвращаться. Промерзла вся до костей, и вернулась только к приходу родителей. А те меня отругали, что я оставила пьяного брата замерзать в холодном подъезде. Я плакала, но сама не понимала, почему они так возмущаются, ведь если бы он и замерз, то всем же было бы легче.
– Как же его на работе терпели такого?
– В том-то и дело, что на работе он вел себя тише воды, ниже травы. Там он молчал в тряпочку. Это только дома у него рот не закрывался. Он ведь хоть и бестолковый, но хитрый – знал, когда и что можно говорить. При родителях никогда не позволял никаких гадостей  в мой адрес, и мама ничего не знала, какую мерзость он порою выливает на меня. Я молча страдала, лишь бы только не огорчать ее. Знаешь, как она мучилась, что он такой у нас? Она просто места себе не находила и часто говорила, что очень переживает за него:  « У меня сердце кровью обливается, когда я думаю о том, что нас с папой не станет когда-то,  и он останется совсем один». Папа говорил, что и у него тоже сердце кровью обливается из-за Юрки. Я слушала родителей и представляла их окровавленные сердца. Мне хотелось обнадежить их, что я не оставлю Юрку, что   всегда буду рядом с ним,  но я молчала, потому что меня охватывал ужас, когда я думала, что этот отвратительный, вечно ругающийся и сыплющий мерзостями человек будет когда-нибудь полностью на моей шее. Но однажды, когда мама особенно распереживалась по поводу одинокого будущего Юрки, я не выдержала и сказала: «Если что, я с ним буду...» – сказала я это робко, не очень уверено, и сердце мое сжалось, как будто я только что дала согласие на пожизненную пытку. «Ты с ним будешь? – презрительно сказала мама. – Да ты замуж выскочишь, а Юрочка один будет». Это презрительное мамино «выскочишь замуж» возмутило меня, покоробило. Я мечтала о любви, мне хотелось счастья и радости с любимым человеком, а тут это «выскочишь замуж"... Но я ничего не сказала. Противоречивые чувства раздирали мою душу в клочья. Мне хотелось радости и счастья, но как же брат? Неужели все мои мечты о счастье из-за больного Юрки достойны только презрения, потому что выглядят эгоистично на фоне бедственного положения брата? Но я хотела жить и радоваться! Мне хотелось любви и счастья! А Юрка? Неужели мне  от него никуда не деться? Понятно, что его жалко, но именно эта жалость доводила меня до отчаяния. Я знала, что если родителей не станет, то я не смогу оставить брата и тогда моя жизнь превратится в ад. Слишком уж серьезно и глубоко я относилась к жизни и другим людям, чтобы просто легкомысленно выскочить замуж и отдаться собственным радостям. Но сейчас я думаю, что именно так и надо было поступить. А тогда меня сбило с толку именно христианство с его идеями самоотречения и самоуничижения.
– Но ты ведь все-таки вышла замуж?
Леся словно проснувшись, посмотрела в Васины черные глаза, в которых был неподдельный интерес. Но о муже, о своей личной жизни она не собиралась рассказывать. Да, она вышла замуж, но лучше б и не выходила. Из одного хаоса попала в другой,  как будто ей на роду написано жить с людьми, с которыми ей плохо…
– У нас с тобой столько дел, а мы сидим тут, – она поднялась со скамьи. Вася тоже поднялся. В его глазах снова были и любовь, и нежность, и восхищение. Леся чувствовала облегчение от того, что между ними снова все хорошо, вот только, наверное, не надо было так откровенно говорить о себе. Зачем она раз за разом все больше и больше рассказывает ему о своих переживаниях и проблемах? Зачем она выкладывает ему всю свою жизнь? Если так пойдет дальше, то она и о муже своем  расскажет. Но Вася так хорошо слушает... Не осуждает, не перебивает, только смотрит своими красивыми черными глазами в обрамлении загнутых пушистых ресниц и то улыбается, то хмурится. Он такой отзывчивый... Кажется, ни одно ее слово, ни одно чувство не остается без внимания. Муж бы и слушать ее не стал, он понятия не имеет о ее жизни в семье родителей рядом с агрессивным братом-шизофреником. Он вообще ничего не знает о ней, хотя они уже двадцать лет как состоят в браке. Кошмар какой! Двадцать лет! Как она могла прожить во всем этом холоде целых двадцать лет? Какое-то безумие…
;
Глава 7



Вася снова каждый день стал помогать Лесе, и каждый раз они много говорили о себе. В жизни Васи было два горя – смерть отца и собственная инвалидность.  Он долго пытался вернуться к нормальной жизни, но так и не смог полностью восстановиться и стать таким, как прежде. Его очень угнетали собственные немощи. До аварии он имел отличное здоровье и даже не представлял, как это может быть, когда у тебя постоянно что-то болит.
– А я наоборот, никогда не знала, как это может быть, когда у тебя никогда вообще ничего не болит, – удивлялась Леся. – У меня с детства постоянно что-то болело. То я с сердцем на учете стояла, то у гастроэнтеролога, а как в садовницы пошла, так позвоночник стал болеть.
– Если бы ты увидела меня до аварии, то не узнала. Я был сильным атлетом, занимался спортом. Даже голос был другой. Мне иногда так хочется позаниматься чем-нибудь, тело просит физических нагрузок, но я не могу себе позволить этой радости... Для меня это тяжело. И работы я лишился... Ты хоть и болеешь, но можешь полноценно работать, а я...
Леся на это ничего не сказала. Да, она имела работу, но с каждым днем, не смотря на свой душевный подъем из-за присутствия рядом Васи, чувствовала себя все слабее и слабее. Ей казалось, что она впала в какой-то бред под названием «Вася» и жила от одной встречи с ним до другой. Вся ее жизнь сконцентрировалась на Васе, на его глазах, эмоциях, на его отзывчивости. Ей казалось, что она живет только тогда, когда говорит с ним, когда видит его. С ним рядом она чувствовала себя, а без него снова становилась чем-то аморфным и обезличенным.  Ей не хотелось расставаться с ним ни на минутку, и, уходя домой, она чувствовала боль. Вася был нужен ей, и она чувствовала, что и она нужна ему. Они были словно две части одного целого, и порою ее охватывало недоумение от того, что они не вместе, что у каждого из них есть свой супруг. Осознание этого тоже причиняло ей боль. Казалось странным, что у Васи есть жена, а у нее самой муж. Зачем они? Совершенно ни к чему.
Говоря о своей жизни ни Леся, ни Вася не говорили о своих чувствах друг к другу. Но любовь сквозила в их взглядах, в их отзывчивости. Лесе хотелось признаться Васе в любви, чтобы и от него тоже услышать признание, но она не смела. Его жена, словно призрак, постоянно витала где-то возле него, и Леся постоянно чувствовала незаконность своей любви. Она не должна была любить Васю, не имела никакого права влюбляться в него…

В последнее время Лесе было страшно смотреть на себя в зеркало без одежды. На ее исхудалом теле были видны все кости и мышцы, какие только существуют. Некогда круглые груди сдулись, словно воздушные шарики и висели мягкими тряпочками на просвечивающих ребрах. Попа тоже сдулась, а когда-то полные ноги стали худыми. «Я как будто из Освенцима сбежала, –думала Леся. – Надо срочно поправляться, а то это уже не стройность, а какая-то анорексия».
Но беда была в том, что  она не могла спокойно сесть и поесть. От любой еды ей становилось дурно, появлялась тошнота. Вместо сытости и прилива сил после принятия пищи она чувствовала тяжесть в животе, тошноту и слабость. Словно в детстве, когда ее заставляли есть,  она думала о том, как было бы хорошо вообще не принимать пищу, так и сейчас Леся готова была вообще отказаться от еды. Но без пищи тоже долго не проживешь, и приходилось питаться, а потом страдать от тошноты, боли и тяжести. При всем при этом Леся чувствовала колоссальный подъем в душе. Из ее глаз чуть ли ни искры сыпались. Она видела, чувствовала Васину любовь и потому была неимоверно счастлива. Но это счастье было на грани боли и страдания, потому что не имело никакого будущего. Леся чувствовала, что долго так продолжаться не может, что должно что-то случиться, что-то произойти, иначе или она умрет от истощения, или с Васей что-то случится, потому что он тоже уже на грани.
Первым сломался Вася. В тот день он, как обычно помогал Лесе. Снова стояла невыносимая жара. Леся, изнемогая от зноя и бесконечного полива, мечтала о проливных дождях. В то же время она боялась, что если пойдут дожди, то ни она, ни Вася не смогут приходить сюда и не увидятся, а это было для нее страшнее жары.
Время приближалось к обеду, они вместе с Васей рыхлили политые вчера розы. Вдруг Леся услышала тоненький и протяжный писк. Она вздрогнула и посмотрела по сторонам.
– Вася, слышишь? Что это такое? – но, посмотрев на оседающего  Васю, поняла, что этот писк издает именно он. Парень держался за мотыгу, и,  если бы он этого не делал, то упал бы.
– Мне плохо... – пропищал он, опускаясь на корточки, и Леся бросилась к нему.
– Что случилось? Что с тобой?
– Мне плохо... – повторил он. – Я слышу голоса...
– Какие голоса? Ты бредишь? – Леся испуганно заметалась возле него, не зная, что ей делать. Как назло никого не было на территории.
– Может, скорую вызвать? А? – она попыталась поднять Васю на ноги и схватила его сзади за бока, но так как сама была измотана почти так же как он, то поняла, что сделать это ей не по силам. – Ты сможешь до скамейки дойти? Там тень. Или воды тебе принести?  И вообще, почему у тебя кепка темного цвета? Надо в светлой ходить и легкой.
Вася, с трудом опираясь на мотыгу, поднялся, и Леся, поддерживая за костлявые бока, повела его в спасительную прохладу тени.
– И зачем мы на самом солнцепеке пололи? Лучше б я тебя в тень послала поливать вон тот цветник... – сетовала Леся, пока вела еле-еле передвигающего ноги парня. Сквозь  легкую футболку она чувствовала жесткость его костей.  Просто скелет ходячий. И такой вот доходяга еще и помогать сюда приходил.... И чего его сюда так уж тянуло в такую-то жару?! Не из-за нее ли? Или просто от того, что дома ему тошно? Но что-то подсказывало ей, что именно из-за нее он приходил сюда и мучился на этом пекле... Она вела его, чувствуя бесконечную любовь к нему. Его костлявое тело одновременно и влекло ее и пугало. Он был будто уже за гранью этой жизни, совсем не жилец, и Леся его очень понимала, потому что последние дни сама жила за пределами  реальности и если бы не поддерживающий ее огонь любви, давно бы уже слегла.
Как только она усадила Васю на лавочку, тот тут же завалился на бок и лег.  Леся совсем растерялась. Она не знала, вызвать ли ему скорую, позвать ли из храма кого-то на помощь  или признаться  ему в любви, а то он умрет и так и не узнает о ее чувствах.  Одновременно она следила за собой, чтобы вести себя культурно, чтобы не выдать ни перед Васей, ни перед случайными свидетелями, которые могли видеть их из окон храма или подсобки, как она тут с нежностью смотрит на чужого мужа.
Вася, видя ее растерянность, сказал:
– Позвони жене, – он приподнялся, вынул из кармана штанов телефон и протянул его Лесе. – Найди там Лизу и позвони ей...
Леся быстро нашла в его телефоне имя «Лиза» и нажала на вызов.
– Але! – голос Лизы оказался зычным, сильным и Леся, вздрогнув, немного отстранила телефон от уха.
– Это Лиза? – спросила  она, и ее голос ей самой, по сравнению с голосом Лизы показался слабеньким, умирающим.
– Да.
– Это садовница из храма вас беспокоит. Тут Васе плохо стало...
– Васе плохо?! – громко переспросила Лиза, и Леся еще дальше отстранила телефон от уха.
– Да, Все стало плохо. Он на лавочку лег в тенек...  я не знаю, что делать. Может скорую вызвать?
– Не надо! Я сейчас приду!
– Хорошо... – ответила Леся, но в трубке уже раздались гудки. Вася, пока она говорила, поднялся и теперь сидел, глядя перед собой каким-то отрешенным взором. Но ему явно стало легче, и Леся с облегчением вздохнула. Она стояла перед ним и смотрела на его красивое, смуглое, словно выточенное лицо, на черные глаза с загнутыми ресницами. Какой он все-таки красивый. Эта его Лиза, наверное, глаз от него отвести не может.
Прежде чем отдать Васе его телефон, она забила номер его жены в свой телефон, подумав, что лучше было бы иметь Васин номер. Но  какое право она имеет на Васю и на номер его телефона? Никакого.
Васе на глазах становилось лучше. Он уже с улыбкой смотрел на Лесю.
– Как ты меня напугал! Я чуть с ума не сошла! – с облегчением она уселась возле него.
– Мне показалось, что я уже отхожу... что уже все, конец...
– Ты говорил о каких-то голосах...
– Да? Может это была галлюцинация?
– Может... – Леся не могла отвести от него глаз. Ей казалось, что она могла бы вечно возиться с ним, ухаживать за ним, делать все, чтобы ему было хорошо и комфортно. Она бы все для него сделала, но кто она такая? Разве она вправе что-то делать для него?
Из трапезной вышла Повар Татьяна Геннадьевна:
– О, голубки! Опять сидят! Что-то рано вы уселись, до обеда долго. Или вы просто в тенечке отдыхаете? Жарко очень...
Леся уже открыла рот, чтобы сказать, что вообще-то они тут не просто так сидят, а потому что Васе стало плохо, но Татьяна Геннадьевна, видимо и не ожидала никакого ответа, потому что сразу же скрылась за углом. Потом мимо них прошел молодой алтарник, посмотрев сначала на Лесю, потом на Васю, и Лесе показалось, что он тоже думает, что они сидят тут как два влюбленных голубка. Потом показался представительный в своих черных развивающихся одеждах настоятель.
– Олеся! Почему у тебя опять вода из шланга на дорогу течет? – он с нескрываемой брезгливостью посмотрел на них, двух доходяг, как будто подозревая их в нечистых деяниях.
Эта брезгливость во взгляде священника отрезвила Лесю. Она подскочила, словно ужаленная и побежала проверить шланг. Ей стало неимоверно противно от своего поведения, от всех своих чувств к Васе, от того, что все тут, похоже, догадываются, что между ними происходит что-то выходящее за рамки. Но она приличная женщина! Где бы она ни была, ее всегда уважали, и никто никогда не мог обвинить ее в каком-то аморальном поведении. Брезгливость настоятеля повергала ее в тошноту и, вернувшись к Васе, она не стала возле него садиться, чтобы не вызывать больше никаких догадок и подозрений в свой адрес. Она даже отошла подальше от него, и остановилась напротив калитки, через которую должна была прийти Лиза. Но Вася вдруг поднялся и подошел к ней, улыбаясь при этом своей нежной улыбкой.
– Зачем ты встал? Тебе же плохо, – тут же растаяв под взглядом его красивых глаз, сказала Леся.
– Мне стало лучше... Может, и не надо было звать Лизу...
Леся внутренне возмутилась. Что значит не надо?  Она тут вся перепугалась, когда он словно подыхающая мышь пищал. А теперь он ходит, как ни в чем ни бывало...
– Еще скажи, что готов продолжить работу на солнцепеке!
Вася устало, но так искренне улыбнулся во весь рот, что Леся плюнула в душе и на настоятеля и на других, кто может их увидеть вместе и испачкать их чувства своими гнусными домыслами. Пусть кто хочет, смотрит – ей все равно. Однако, она старалась не стоять совсем близко к Васе, все время на шаг отходила от него, а тот ничего не понимая наоборот приближался к ней.
Один из алкоголиков-попрошаек, вечно крутящийся на территории храма, подошел к ним:
– Пожалуйста, помогите мне! Дайте денег до дома доехать, а то у меня все украли...
Леся отшатнулась от воняющего перегаром мужика, ее даже передернуло от отвращения. Вася же с доброй улыбкой ангела полез в карман штанов и вытащил оттуда десять рублей.
– Вот все, что у меня есть, – протянул он монету алкашу. Тот разочарованно схватил десятку и в ожидании уставился на Лесю.
– У меня нет ничего! – грубо заявила та. Ее возмутило, что этот алкаш посмел взять у несчастного инвалида деньги.
В калитку забежала жирная тетка, в которой Леся узнала Васину жену. Она торопливо стала спускаться  вниз по лесенкам к Васе, и ее большая грудь и живот тряслись и мотались под одеждой, словно жидкое желе. Когда же она подбежала к ним, вся такая раскрасневшаяся и потная, еле-еле переводящая дыхание, Леся разглядела ее во всех подробностях. Светло-русые волосы собраны на затылке в хвост. Лицо круглое и симпатичное, на носу веснушки. Ее можно было бы назвать приятной женщиной, если бы не ее слоновья комплекция, которую она запрятала в широченные бесформенные бриджи и просторную, гигантских размеров футболку. Тряся всеми своими телесами, она подскочила к мужу, как перепуганная курочка-наседка, а Леся, как ни пыталась, снова не обнаружила ни в ее лице, ни в поведении никаких признаков шизофрении. Если встретишь ее на улице, то ни за что не поймешь, что она психически больной человек. Обычная женщина, и лицо такое молодое и даже миленькое.
– Не волнуйся, мне уже лучше, – поспешил успокоить жену Вася, и та сразу расслабилась, серьезное лицо ее смягчилось.
– Но его все равно лучше увести домой, – сказала Леся, чувствуя, что должна донести до Лизы всю серьезность происходящего. – Ему было очень плохо.
Она вкратце поведала, что вообще произошло, чувствуя при этом, что собственная ее значимость для Васи резко сошла на нет. Лиза смотрела на нее, как на назойливую муху, которая не дает ей остаться с мужем наедине и выяснить у него самого, что вообще произошло.
– Спасибо, – прерывая Лесин монолог, сухо казала она своим сильным голосом, давая понять, что теперь она сама во всем разберется. Вместе с Васей они подошли к скамейке и сели на нее. Лиза не спускала глаз с лица мужа, а тот постоянно говорил ей слова утешения, чтобы она не волновалась. Леся, застывшая в стороне и созерцавшая двух супругов, почувствовала себя лишней, и потому медленно зашагала прочь, чтобы продолжить свою работу.
Чуть позднее, она издали, поливая цветы, наблюдала, как невысокая и толстая Васина жена ведет  своего худосочного мужа к калитке. Лиза поддерживала Васю под костлявую спину, точно так же, как полчаса назад Леся поддерживала его, изнемогающего, пока вела к скамейке. Но Леся смотрелась возле Васи нормально – она такая же тощая, как и он, а вот Лиза со всеми своими трясущимися жирами совсем не подходила ему по комплекции. Как будто это мамочка его, а не жена. И как его угораздило жениться на этой горе жира? Хотя, что это она удивляется? У нее самой муж весит сто двадцать килограммов. Когда замуж за него выходила, в нем было всего девяносто при росте метр восемьдесят, а потом он стал неуклонно набирать вес и сейчас выглядит даже не то что жирным, а каким-то огромным и мощным. Леся подумала, что  прожила свою жизнь, словно неадекватная какая-то. Вроде нормальная женщина, шизофрении никакой нет, но в тоже время сейчас, когда она оглядывается на прожитые годы, ей кажется, что она сама была погружена всю свою жизнь в собственное безумие. Прожила в каком-то нескончаемом  страхе и унижении, тревожная, болезненная, скомканная... Ей было плохо возле мужа, но она обвиняла в этом саму себя, думая, что должна быть счастлива рядом с таким положительным человеком как он, закрывала глаза на то, что у них нет ни любви, ни дружбы. Ей было страшно, что родители умрут, и она вынуждена будет опекать Юрку. Это ее вообще доводило до паники, до отчаяния... И мама... Как ей было жаль мать, которая все эти годы жила с этим ужасным своим сыном! Леся так боялась за нее! Кто знает, что может прийти в голову шизофренику? Сама Леся очень боялась самого брата. Боялась до ужаса, и потому переживала за мать. Только недавно она поняла, что мама, в общем-то, не боится своего сына. Да, она переживала за него, не любила его воплей, но  не боялась. Маме было страшно только умереть и оставить его одного, и потому раз за разом она просила дочь пообещать ей, что если с ней что-то случится, то Леся не оставит Юрку. Если бы мама только знала, что ее просьбы повергают дочь в кошмар! Но Леся никогда не говорила матери о том, как ей тяжело даже думать о том, что брат когда-то будет рядом с ней. Она старалась беречь мать...
Вася и его жена дошли до калитки и еле-еле протиснулись вдвоем в ее узкий проем. Жирный зад Лизы в необъятных бриджах казался Лесе неприличным, особенно по сравнению с тощей попой Васи. Леся заметила, что Вася так и не переоделся в свою обычную одежду и уходит в грязной рабочей, причем штаны у него продрались по шву, и как раз на его тощей заднице. Ничего, жирная Лиза сейчас дома похлопочет там возле него, штанишки ему зашьет, и все такое. У нее же нет детей, вот и пусть нянчится с мужем, он как раз выглядит рядом с ней сыночком.
Леся удивилась, что из нее полез весь этот сарказм и злость, но видеть вместе эту странную парочку ей было, по меньшей мере, противно. И сама она еще сбоку припеку тут бегала, суетилась возле чужого мужа... Это вообще вдвойне противно... Леся даже как будто забыла о своей любви к Васе, и о том, что тот чуть ли ни умирал... Перед ее глазами еще долго стояла картинка, как он и его жена уходят медленно через калитку. Как идут они, плавно переставляя ноги, словно два слона, и у одной большой и жирный зад, а у другого тощая задница в драных штанах. Лесе было отвратительно от одной мысли, что и она была причастна к этим двум, что крутилась возле них, имела какие-то виды на умирающего доходягу. Наверное, настоятель, когда увидел ее и Васю, сразу почувствовал всю противоестественность и мерзость их общения, и потому на его лице отразилась брезгливость. Лесе самой теперь противно было от всего, что сегодня произошло. Особенно от своей полной самоотдачи Васе, как будто тот нарочно втянул ее в какую-то свою игру, и она со всей страстью подчинилась ее правилам.
На следующий день Вася не пришел к храму, но Леся и не ждала его. Понятно, что он теперь приходит в себя. Ей даже показалось, что без него, без его немощной помощи ей даже как-то легче работается. Правда ее желудок после вчерашних волнений снова начал болеть и она опять ничего  не смогла съесть на обед. Ей даже страшно стало за себя. Так сильно она еще никогда не худела... А к вечеру она вдруг затосковала по Васе. Но ей не хотелось больше сохнуть и тосковать. Она намеренно вызывала в своей памяти отталкивающую картинку, где жирная Лиза заботливо поддерживая мужа под костлявые бока, уводит его через калитку. Но скоро в этой картинке она перестала совсем замечать Лизу и видела только одного обессиленного Васю. Начались панические мысли о том, что ему совсем плохо, что он, может быть, даже умер...
Васи не было и на второй день, а на третий к храму подъехал катафалк, и гробовщики вынесли оттуда гроб с покойником и занесли его в храм для отпевания. У Леси при виде гроба перехватило дыхание, и желудок резануло болью словно ножом. Она даже присела на корточки, не в силах стоять на ногах. Ей казалось, что в гробу лежит Вася.
– Олесь, ты чего? – подметающий дорогу дворник, заметил скорчившуюся фигурку Леси на газоне и, перестав мести, участливо смотрел на нее.
– А кого это привезли, не знаешь? – стараясь сдержать слезы, спросила Леся.
– Бабушку, прихожанку этого храма. Ты может ее видела здесь. Она каждый день на все службы ходила. Такая в шляпке с цветами.
– А-а... – Леся почувствовала облегчение. Она вытащила из кармана  фартука телефон, нашла в нем номер Лизы, но поняла, что не может ей позвонить. Лиза  на нее смотрела, как на назойливую муху... Положив телефон обратно в карман, Леся снова принялась за полив. К душе ее медленно подкатывала тоска – без Васи территория храма, казалось, опустела. Леся чувствовала, что ей не хватает Васи, не хватает его ласковых взглядов, его понимания. Что с ним? Как он? Если бы она могла, то отдала бы ему часть своей жизни, лишь бы он поправился, лишь бы снова увидеть его. Хотя у него есть Лиза, и она уж точно позаботится о нем, и Леся тут совсем не при чем.

Один день сменял другой, а Вася все не приходил и не приходил. Лесю уже стали спрашивать, куда это он подевался. И та рассказывала всем вопрошающим, как ему было плохо, и как она вызывала его жену.
– Даже не знаю, что теперь с ним, – говорила она.
– Жалко его, – с сочувствием сказала повар Татьяна Геннадьевна. – Хороший он парень.
Леся полностью была согласна с ней. Вася очень хороший парень. С ним можно было поговорить, и она так много рассказала ему о себе. Никому никогда она не говорила о том, о чем смогла с такой легкостью сообщить ему. И он... Он тоже приоткрыл ей свои самые болезненные проблемы... Если бы только снова можно было увидеть его! Как же она скучает по нему! Леся будто снова забыла о существовании Лизы, и только вспоминала откровенные разговоры с Васей, его красивые черные глаза, и ощущение собственной души при общении с ним... Тем не менее, когда она рассказывала людям о том, что произошло здесь с Васей, то с удовольствием упоминала, как она вызывала его жену, и как та пришла и увела его. Ей казалось, что люди, услышав о его жене, и о том, что Леся сама звонила ей, сразу же перестанут подозревать ее, Лесю, в каких-то шашнях с Васей.

С того дня как Васе стало плохо прошло две недели. Леся чувствовала, что все ее существо, словно  в болото засасывает депрессия. Без Васи жизнь, казалось, потеряла всякий смысл. В то же время она понимала, что если бы он был здесь, то все равно она не имела бы на него никаких прав. Ее удручало такое положение вещей. Этот человек был создан для нее. Его внутреннее существо было родственно ее внутреннему существу. Они родственники своими душами. Ни с кем еще за всю свою жизнь она не чувствовала такого душевного родства, ни с кем ей еще не хотелось делить всю свою жизнь. Возле него она чувствовала себя на свободе, будто она вылезала из норы на солнышко, и она была уверена, что и Вася тоже рядом с ней открывается жизни и свету. У него хорошая жена, но она не то, что ему нужно, и у нее хороший муж, но его внутреннее существо чуждо ее внутреннему существу.
Каждый день Леся, словно преданная собака не сводила глаз с калитки, в которую всегда входил Вася. В каждом худом парне она видела его, и каждый раз это оказывался не он. Она то и дело доставала телефон, чтобы позвонить Лизе и выяснить, что случилось с Васей, но найдя нужный номер, не решалась звонить. И все же через две недели она не выдержала и, сильно волнуясь, все-таки нажала кнопку вызова.
– Да! – раздался в телефоне зычный голос Лизы, и Леся, вздрогнув, слегка отстранила его от уха.
– Здравствуйте, это садовница их храма, – испуганным, каким-то высоким голосом сообщила Леся.
– Э-э...  – презрительно протянула Лиза, и в этой интонации Леся уловила осуждение, будто это она виновата, что довела парня до болезни. Но может это и правда?  Леся загружала его в тот день работой на солнцепеке... Но он же сам рвался работать! Просил ее...
– Скажите, пожалуйста, что с Васей?
– С Васей? – переспросила запыхающимся голосом Лиза, Кажется, она куда-то шла, и Леся слышала в трубке какие-то голоса и звуки. – Вася в больнице.
– Да? А что с ним?
– Сердце, – выдохнула Лиза и отключила телефон.
Леся долго смотрела на экран своего телефона, осмысливая услышанное. Она даже не обратила внимания на то, что ее желудок снова свело от боли. Вернее она чувствовала одну сплошную боль и внутри и снаружи. Ей хотелось все бросить и ехать к Васе в больницу, быть с ним, поддерживать его, делать для него все-все, но кто она такая? Никто. Даже просто навестить она бы его не посмела, потому что, как она считала, она не имеет на это права. Оставалось только находиться в неведении и чего-то ждать, а вернее вообще ничего не ждать, и просто успокоиться и забыть Васю, так как ее мысли н нем и чувства к нему совершенно бессмысленны.
Боль в желудке все разрасталась, и скоро не обращать на нее внимания стало невозможно. У Леси просто темнело в глазах от боли, и она, перекрыв все шланги, зашла в подсобку и улеглась  на старый диван. Боль не проходила, но она отвлекла Лесю от мыслей о Васе, заставила подумать о том, как ей в таком состоянии дойти до дома. Она вспомнила, что до поликлиники дойти ближе и, еле-еле переодевшись, пошла на прием к терапевту.
– Такие боли может давать язва желудка, – сказала ей врач.
– Да, у меня уже открывалась язва и не раз, – подтвердила Леся.
– Скорее всего, она снова открылась. Вам надо пройти гастроскопию. Сейчас я вам выпишу направление...
Леся пыталась смотреть на врача, но видела перед собой лишь желтое расплывающееся пятно. Она моргала глазами, чтобы желтая пелена отступила, но она не отступала. Боль в желудке продолжала терзать ее, и Леся почувствовала панику.
– Что-то у меня в глазах пожелтело... ничего не вижу...
– Я вам сейчас лекарства выпишу, начнете пить и почувствуете облегчение... Ой, что  с вами? Вам плохо? У вас лицо побелело, и испарина выступила... Вы меня слышите?
– Я слышу, просто мне что-то совсем... ничего не вижу и больно...
– Неужели прободение... О господи! Так. Сидите тут, я сейчас!
Леся слышала, как врач вышла из кабинета, как хлопнула дверь. Через несколько минут врач вернулась с еще какой-то женщиной. В глазах у Леси за это время немного прояснилось, и она попыталась успокоить врачей:
– Не волнуйтесь, мне уже лучше. Я могу пойти домой... – но попытка подняться закончилась такой острой болью в желудке, что она со стоном снова опустилась на стул, а глаза опять заполонила плотная желтая пелена.
– Да тут носилки нужны, – слышала Леся сквозь боль и отчаяние. На глазах ее выступили слезы. Ей было плохо не только от боли и слепоты, но и от своей беспомощности. Как будто она лишалась власти над собственным телом, не могла управлять им, контролировать его.
Ее уложили на носилки и понесли вон из поликлиники на улицу, где ее уже ждала машина скорой помощи.
По дороге в больницу она позвонила дочке:
– Але, – услышала она неприветливый голос Ирочки в трубке.
– Ирочка, доченька, меня повезли в больницу, – сообщила Леся
– Ой, а почему? – неприветливость сразу исчезла, уступив место испугу.
– Похоже, что язва снова открылась... Там в холодильнике суп, котлеты...
– Да ладно, я найду что поесть! А тебя надолго положат?
Лесе показалось, что дочка с каким-то энтузиазмом спросила ее об этом, даже с радостью, и это неприятно кольнуло ее. Ирочка любит побыть одна...
– Я не знаю, но мне так плохо было, я даже не видела ничего из-за пелены... – вообще-то Леся не любила жаловаться. Она старалась оберегать Ирочку от всякого негатива, чтобы она не выросла такой же тревожной и испуганной, как она сама. Но сейчас ей хотелось просто человеческого участия и сочувствия...
– Кошмар какой! – почему-то весело воскликнула Ирочка.
Потом Леся позвонила мужу.
– Опять наелась чего-нибудь не того, вот у тебя и началось, – недовольно проворчал Ваня.
– Ну так ты мне привезешь все, что я тебя попросила?
– А куда везти-то?
– В пятую больницу.
– Хорошо.
Леся отключила телефон, чувствуя себя совсем одинокой и никому не нужной. И как это так получается, что она по жизни какая-то несчастная? Зачем она вообще родилась? Родители обрадовались ее рождению, но рядом с нею, как злой демон постоянно был Юрка, и надо было опекать его, утешать маму, постоянно бояться, что папа придет пьяный. Детство почему-то не удалялось от нее, а приближалось, постоянно напоминало о себе мрачными картинами. То и дело всплывало измученное лицо мамы, вспоминалось, как они с ней вдвоем бегали по темным улицам, отыскивая загулявшегося с друзьями Юрку. Они находили его в какой-нибудь подворотне грязного, с синяками на руках и ногах, со сломанным велосипедом, злого и ворчливого. Приходили домой, а там новый сюрприз: отец пришел с работы пьяный и агрессивный. И зачем он пил? Как он мог так себя вести? Руки распускал... Потом протрезвеет и не помнит ничего, но мама ему все рассказывала, показывала свои синяки, стыдила его. И ему вроде было стыдно, он каялся, клялся, что больше ни-ни, а через какое-то время все повторялось... Мама домашние разборки называла дном жизни, она пыталась пристыдить пьяного мужа, чтобы тот не буянил, а шел спать, заставляла и Лесю стыдить отца, но та молчала и тогда мама стыдила еще и ее. Свою собственную дочь Леся пыталась оградить от всего плохого, и это ей удавалось, вот только она стала замечать, что ее воспитание привело к тому, что дочка теперь плевать хотела на всех кроме себя любимой. Своим характером она пошла не в нее, а в  Ваню. Правильная девочка, учится хорошо, подростковый возраст проходит у нее без каких-либо проблем, вот только в ней нет ни душевности, ни чуткости, как и в Ване. Пока жизнь течет спокойно, Леся не чувствует их черствости, но если не дай Бог заболеть, как сейчас, то вот тогда сразу приходит понимание,  что она одна. Совсем одна, и если помрет, то они с холодными и сумрачными лицами похоронят ее и заживут без нее спокойно, чувствуя ее отсутствие только по неубранной квартире, немытой посуде, неприготовленной пищи и нестиранной одежде.
И все же где-то в глубине души Леся  чувствовала себя виноватой за то, что не ценит того что имеет, вернее ценит, но имеет наглость быть при всем при этом несчастной. Хотя может она вообще не умеет быть счастливой? Вот влюбилась до беспамятства в Васю, и что же? Это же сплошная боль, хоть и на грани счастья. Спать не может, есть тоже, похудела, язву заработала, а он? Глядел на нее, разговаривал, улыбался, худел, слабел, а потом вообще в больницу угодил. Это какая-то слабость душ. Невозможность переносить ни счастье, ни несчастье. Сидели они каждый в своем болоте, и вдруг их посетила любовь и показала всю их слабость и неспособность ее выносить. Получается, что для того чтобы любить и быть любимыми надо иметь в себе силы, чтобы не сломаться ни под лавиной счастья, ни под гнетом боли. Для слабых людей, таких, как они счастье невыносимо, как боль. Именно невыносимость этой боли приводит их к болезни и заставляет отказываться от любви, и сидеть безвылазно в своем болоте. В котором тихо, спокойно и полный застой...  Хотя у Васи может быть все и по-другому, но вот у нее с мужем настоящее болото. Ни радости, ни любви, но зато спокойно, без волнений. Правда постоянно мучает какая-то тоска и неудовлетворенность  жизнью... Интересно, а Вася любит свою Лизу? Счастлив ли он с ней? Наверное, нет, иначе не обратил бы внимания на другую женщину. Лиза для него скорее не женщина, а мамочка, но он, как верующий человек, наверное, считает себя обязанным быть ей верным и преданным, любить ее... Как будто можно приказать себе кого-то любить... Леся сама долгое время, связанная христианскими догмами пыталась любить мужа, но, увы, не получилось. Если уж не любится, то не любится.  И, наверное, надо не заставлять себя любить, а просто прислушаться к своему сердцу и понять, что ему, этому сердцу, собственно надо.
Причиной ее охлаждения к православной вере стало  понимание того, что вера, следование догмам могут усугублять тяжелые душевные состояния. Священники, как оказалось, не могут помочь, когда тебе совсем тошно.  Леся ходила на исповедь, каялась, чувствуя себя непотребной грешницей, старалась быть заботливой дочерью, любящей женой и матерью, старалась ничего не ждать от других и всю себя отдавать близким. Каялась в уныние и печали, гневе и чревоугодии, а потом, когда стало совсем плохо, совсем невмоготу, и самой захотелось получить помощь и поддержку от близких и священников, то никакой помощи она не получила. Это просто удивительно, но она не получила ни от кого из них помощи! Ну ладно, от матери и мужа не получать эмоциональной поддержки она уже привыкла, но священники! Она так благоговела перед ними, так приклонялась перед их статусом Божиих служителей, но вот пришла к одному из них за поддержкой, к другому, и ничего... Они даже не знали, что ей сказать, а она была в тупике. В тупике из-за матери, из-за брата, из-за мужа, из-за самой себя такой потерянной и несчастной... В храме с икон на нее смотрели святые, благоухало ладаном, теплились свечи, но все это вдруг стало бесполезным.  Тогда она впервые задумалась о подноготной грехов. Гордость, чревоугодие, зависть, гнев, блуд, уныние, жадность – семь смертных грехов... Их корень уходит в детство, когда ребенок не дополучает или вообще не получает безусловной любви от родителей. Это как с растениями. Если они растут на солнышке, в тех условиях, которые им нужны, то вырастают сильными, красивыми, а если солнышка недостаточно, то тогда они начинают вытягиваться и получаются длинными и тонкими. Гордость, ее еще называют превозношением, и есть вытянутое растение. Человек борется за солнышко, то есть за любовь. Чем больше превознесется, тем больше любви получит. Если два растения посажены слишком близко, то они начинают соревноваться, прежде всего, за солнечный свет и тоже начинают тянуться, и то растение, которое больше вытянется (превознесется) – больше получит солнечного света (любви у людей). А то, которое отстало в развитии, имеет вид угнетенный (оно унывает), ему не хватает солнца, и тепла. Если бы это угнетенное растение было человеком, то оно позавидовало бы более высокому собрату, его здоровому виду (вот вам и зависть!), и если угнетенное растение могло бы гневаться, то непременно бы разгневалось (согрешило бы гневливостью) на более сильное растение, загораживающее ему солнце. В борьбе за свет и питательные вещества два растения начинают, как бы жадничать (грех жадности), пытаясь один обойти другого. Они жадно ловят солнечные лучи, активно всасывают в себя питательные вещества из почвы. Если растение постоянно коротко обламывать, то оно, едва оклемавшись, начинает обильно цвести, чтобы успеть вырастить семена, и вместо того, чтобы расти и активно развиваться,  тратит силы на цветение и опыление (у человека это похоже на блуд)... И все это только из-за того, что его постоянно ломают, не дают развиваться. То же самое происходит и с людьми. Если в детстве они недополучили любви, то потом всю жизнь стараются компенсировать ее недостаток. Кто превозношением (гордостью), чтоб его заметили и полюбили, кто чревоугодием, чтобы компенсировать недостаток солнечного света (любви), кто-то похотью, стремясь за счет сексуального удовольствия  восполнить отсутствие любви. Если же при всех усилиях все равно ничего не получается, то тогда наступают уныние (угнетенное состояние), гнев, зависть, жадность. Ни одному нормальному садовнику не придет в голову обвинять угнетенное или  вытянутое в погоне за солнцем растение.  Хороший садовник просто возьмет и обеспечит такие растения  всем необходимым – если надо пересадит его на более благоприятное место, подкормит, взрыхлит почву, избавит от сорняков. Так почему же люди, вполне разумные существа, придя к вере, начинают винить себя за свою угнетенность и за все эмоции и чувства, которые возникают при этом? Это, по меньшей мере, жестоко. И особенно жестоко в этом угнетенном состоянии требовать от себя каких-то подвигов ради других. Если не можешь помочь себе, как поможешь другому? Не умея дать любви себе, как сможешь полюбить другого? Надо просто стать добрым садовником для себя самого и помочь самому себе, обеспечив себя светом и теплом. Просто посмотреть на себя не глазами  карателя за грехи, а глазами доброго садовода, который хочет помочь угнетенному растению. И скорее всего Бог как раз и является добрым садовником для нас, но почему-то в церкви произошло какое-то дикое искажение Его сути. Утверждая, что Боженька добрый, верующие почему-то ведут себя как  угнетенные растения, которые обвиняют сами себя за свою угнетенность. Но сколько бы они ни собирали свою волю в кулак для борьбы со смертными грехами, они все равно будут грешить просто потому, что они живые и умеют чувствовать и испытывать эмоции. Печаль, зависть, уныние, гнев, жадность – это  чувства, реакция на какой-то дискомфорт, и их надо воспринимать не как грех, а как сигнал, что нужно что-то поменять в жизни. Если же воспринимать их как грех, то обязательно возникнет чувство вины, а чувство вины, это та же отрицательная эмоция. Она не меняет ничего в человеке, заставляет его только страдать от своей неполноценности.
;
Глава 8



О том, что ее увезли с язвой в больницу, Лесе не хотелось сообщать матери. Лежа в палате, среди других больных, чувствуя себя беспомощной и слабой, она не находила в себе сил на общение с родительницей. Нужно теперь будет придумывать оправдание, почему она не звонила так долго, но у Леси не было никаких моральных сил что-то там сочинять. Она держала в руках телефон, мучимая чувством долга перед матерью и тревогой за нее, но позвонить не решалась.
За открытым окном палаты вдруг поднялся ветер, налетели тучи, и стало темно, словно уже поздний вечер, а потом засверкала молния, загрохотал гром и полил настоящий летний ливень. Леся с облегчением вздохнула. Наконец-то! Как она ждала этого дождя! И как вовремя он начался! Можно спокойно лечиться и даже не сообщать настоятелю, что она попала в больницу. Ей почему-то вообще никому не хотелось говорить, что она заболела. Ни матери, никому другому. И общаться ни с кем не хотелось. Но мама... Что там у нее происходит? Что с Юркой?  Леся подумала, что как ни странно, но она практически совсем не думает о дочке, а ведь с маленькой с ней носилась как курица с цыпленком. Души в ней не чаяла, глаз с нее не спускала, но Ирочке всего этого не надо было, и в подростковом возрасте она устроила безмолвный бунт. Стала игнорировать Лесю, напускала на себя неприступный вид, разговаривала сквозь зубы. И Лесе все это не понравилось. Прежняя радость от общения с дочкой улетучилась. Находится рядом с сумрачным, постоянно бзыкающим подростком стало невмоготу, и Леся постепенно стала отступать. Перестала провожать дочку в школу, престала следить за ее уроками и питанием. Невольно она вспоминала свою мать и себя, когда сама была подростком. Мама почему-то постоянно ее тогда ругала, хотя Леся была послушна и скромна. Единственное, что в ней изменилось – это отношение к родителям, особенно, к самой матери. Прежде она боготворила мать но, повзрослев, вдруг поняла, что мама обычная женщина со своими недостатками. Мать почувствовала перемену в дочери и стала  раздражаться на нее. Вот и Лесю собственная дочь стала с некоторых пор раздражать, но она хорошо помнила саму себя в ее возрасте, помнила свои депрессивные состояния, и ей казалось, что и дочь постоянно бзыкает не от того, что стала противной, а от того, что у той подростковая депрессия.
Ливень за окном еще больше усилился, и Леся порадовалась за растения у храма. Дождь – это дождь. Никакой полив не сможет его заменить.
Вошедшая медсестра разложила на тумбочки прописанные врачом лекарства, раздала всем градусники и вышла. Леся вздрогнула, услышав музыку своего телефона. Звонил Ваня, и Леся сразу расслабилась. Она подумала, что это мать не выдержав ее молчания, решила позвонить сама.
– Але! – слабым голосом сказала она в трубку.
– Ну че, я в вестибюле, – бодро доложил Ваня. – Привез все, о чем просила. Ты выйдешь или мне к тебе подниматься?
– Наверное, поднимайся, потому что у меня пока болит...
– На какой этаж?
– Третий этаж третья палата...
– Понял, сейчас буду, – Ваня отключил телефон и через несколько минут раздался его стук в дверь. Он вошел в палату большой, представительный, и весь мокрый из-за дождя, а Леся снова поразилась, какой он толстый и пузатый.
Ваня быстро отыскал ее глазами среди других, лежащих на кроватях женщин и, задевая боками каретки, неуклюже прошел к ее кровати стоящей почти у самого окна.
– Куда тебе это все поставить? – деловито спросил он.
– Да ставь прямо на пол, – махнула рукой Леся. – Потом разберусь.
Поставив пакет на пол возле тумбочки, Ваня застыл возле нее большой и неуклюжий. Ему явно было здесь неловко, на лице его читалось нетерпение.
– Ну ты как вообще? Что врачи говорят? – спросил он, и Леся расцвела от благодарности за его вопрос.
– Говорят, что запущенная язва. Меня как привезли сюда, заставили сразу трубку глотать. В общем, я вовремя сюда попала, а не то было бы прободение.
– Понятно.
– Я переживаю, что еды мало в холодильнике. Как вы теперь там?
– Да ладно, мы сами что-нибудь придумаем. Ты тут главное лечись, – Ваня посмотрел время на телефоне. – Ну все, я опаздываю, пора бежать.
– Спасибо тебе... – бросила ему в спину Леся, а когда он ушел, почувствовала опустошение. Почему-то Ваня всегда вызывал в ней это ощущение опустошения. Это каждый раз отталкивало  ее от него. Когда была молодая, то чувствовала в себе готовность любить его. Казалось, что  любовь совсем рядом, что до нее совсем чуть-чуть. Надо только сделать что-то, подтолкнуть, суметь принять... Но каждое общение с мужем вновь и вновь опустошало ее,  утверждало в мысли, что любви нет, и не будет. Вот с Васей было по-другому. Она каждый раз наоборот влюблялась в него. Стоит только увидеть его, как снова душа полна. Да, именно так – при Васе постоянно происходило наполнение души, а при муже опустошение. С Васей было просто хорошо. Леся подумала, что вообще каждый человек, так или иначе, влияет на тебя. Вот дочка Ирочка была для нее долгое время источником радости и беспокойства одновременно. Мама – это колоссальное напряжение, источник давления, контроля и жалоб. Брат – от него внутри все сжимается и болит, это источник страха и боли.
Леся вздрогнула, услышав музыку на своем телефоне. Это была мать. О нет! Ну зачем она позвонила? Леся чувствовала, что у нее нет сейчас никаких сил на эту то источающую приторную любовь, то сыплющую претензиями или жалобами женщину. В детстве она смотрела на мать, словно через розовые очки, но с подросткового возраста начала тяготиться ею. Да и мать в своих чувствах к дочери-подростку стала непостоянна. То безмерно жалела ее и осыпала ласками, то раздражалась и говорила кучу колких, злых замечаний, глядя на нее при этом чуть ли не с ненавистью. Леся чувствовала, что из-за подростковых метаморфоз, происходящих с ее телом, мать порою чувствует к ней неприязнь, граничащую с отвращением. Это сквозило во взгляде, в грубых словах. Однажды мать вошла в ванную, когда Леся там мылась и грубо отругала ее за то, что та не бреет подмышки и лобок. Лесе тогда было тринадцать лет, и она чувствовала что-то такое мерзкое в душе, когда мать орала на нее.
– Ты еще косички себе там отрасти и заплетай их!
Леся чувствовала себя какой-то противной и неприятной для матери и тихо плакала от оскорбленного самолюбия. Ее безответность на придирки приводила мать через какое-то время в чувство. Она начинала замечать, что дочь заплаканная и несчастная и начинала чересчур бурно  жалеть ее. И если в детстве Лесе нравились мамины объятия и поцелуи, то в подростковом возрасте она их едва терпела, и только делала вид, что в восторге от всего этого. А к пятнадцати годам она уже четко понимала, что мать вообще за человек. «Приземленная» – такое слово она услышала как-то на уроке литературы от учительницы, характеризующей какую-то там героиню из очередного романа. Леся сразу встрепенулась, услышав это слово и поняла, что оно очень точно характеризует ее мать. И это несмотря на то, что мама была начитанной женщиной, образованной. Но в то же время ее разум, эмоции крутились только вокруг обыденных вещей. Она умела хорошо обустроить квартиру, создать уют, умела одеваться, и ругала Лесю, если та как-то не так на ее взгляд одевалась. И Юрку тоже ругала. Но Юрка не безмолвная Леся, и в ответ на мамины претензии и увещевания начинал вопить. Мать в ответ тоже вопила – ей обязательно нужно было убедить Юрку правильно одеваться, вовремя есть и спать. Она вообще часто всех вокруг убеждала, давила, настаивала. Отец был такой же. Частенько они вместе объединялись против Юрки, а позднее и против Леси в борьбе за то, чтобы переубедить, сломить, настоять на своем. Настоящие борцы пролетариата!
Но, наверное, матери и в голову не приходило, что у Леси, такой покладистой и тихой есть собственное мнение обо всем, и о ней в том числе. Мама привыкла считать Лесю своей соратницей, понимающей помощницей, и  даже не догадывалась, что дочь давно уже раскусила ее и охарактеризовала как приземленного человека. Леся поняла, что мать мало волнуют какие-то возвышенные вещи, например поэзия, или философские воззрения. Она любила чистоту и уют вокруг себя, любила красивые фильмы, с красивыми актерами на фоне прекрасного интерьера, и поглощала один за другим романы про невероятные страдания героев. Лесе иногда казалось, что мать и саму себя часто считает героиней какого-нибудь драматического романа. Мама напускала на себя несчастный вид и говорила Лесе о своей горькой доле, когда ей приходится тащить сразу два креста, одним из которых является противный сын, а другим выпивающий муж.
– В семье не без урода, – в какой уж раз повторяла она, – но в нашей семье их два.
И Леся, несмотря на критическое отношение к матери, все же верила, что той действительно выпала сверхтяжелая ноша. Мама виделась ей мученицей. Несчастной мученицей, мукам которой нет конца, но Леся не могла спокойно смотреть на это и тоже мучилась. Мама всегда считала, что у Леси все хорошо и на нее можно в полной мере опираться, и даже не догадывалась, что опора в лице дочери давно сломалась...
Леся смотрела на орущий телефон, на экране которого четко светилось «Мама» и испытывала колоссальное желание запулить этот телефон о стену. «А вдруг у них там с Юркой что-то случилось?» – промелькнула у нее паническая мысль.  Она подумала, что даже если отключит сейчас телефон,  все равно будет теперь переживать и тревожиться...
– Але, – приложила она телефон к уху.
– Доченька, здравствуй! – услышала она приветливый голос матери и немного расслабилась. Нет, все-таки мать изменилась. Раньше она никогда не говорила с ней таким приветливым голосом. Ей обязательно надо было говорить трагическим тоном, тоном мученицы, которую дочь постоянно должна поддерживать, спасать...
– Здравствуй, мамочка! – ответила ласково Леся, чувствуя собственное лицемерие и лживость. На самом деле ей вообще не хотелось общаться с матерью. Никогда. Хотелось оставить ее в прошлом и забыть и о ней и о Юрке...
– Как вы там? Как Ирочка? Как она сдала экзамены? Надеюсь на пятерки, – посыпались вопросы,  а Леся почувствовала, как ее успокоенный в больнице желудок снова начал сжиматься от боли. И дались матери Ирочкины пятерки! Вот пристала!
– Да, она сдала все на пятерки, – соврала Леся, чтобы только отделаться от матери. Боль в желудке еще больше усилилась, и Леся скорчилась от боли и досады на саму себя. Почему она такая слабая? Другие живут, горы ворочают и ничего, а тут влюбилась – заболела сразу, мама звонит – загнулась от боли. Кошмар какой-то. От жалости к самой себе у нее на глаза выступили слезы, но матери она не собиралась сообщать о своей язве. Еще припрется сюда...
– У меня все нормально, – от усилившейся боли из глаз, словно горошины выкатились слезы. – Работаю.
– Да? А что это у тебя голос такой слабенький? – озабоченно и даже с нежностью спросила мама. Измученная тревогами, болью и влюбленностью Леся вдруг неожиданно для самой себя расплакалась.
– Вообще-то я в больнице... У меня язва... Желудок болит... – проговорилась она, чувствуя облегчение и досаду одновременно. Вот зачем она матери сообщила о себе?
– Бедненькая, доченька! – оживленным голоском, с примесью радости воскликнула мать. – Что ж ты сразу не сказала? А я смотрю, ты мне не звонишь... Когда ж тебя в больницу положили?
– Сегодня. Я пошла в поликлинику, а меня в больницу отправили...
– Так, понятно, я сейчас отпрошусь с работы и приеду к тебе.
– Нет! Не надо! Мне уже лучше и, может быть, через два дня уже выпишут.
– Ну и что?! Я может, хочу навестить свою доченьку! Ты же ради Ирочки своей все бы бросила и полетела бы к ней! Ведь так?
– Ну, да...
– Вот! И я тоже не могу спокойно работать, зная, что моя ненаглядная доченька попала в больницу.
«Вот я дура! – глядя на погасший экран телефона думала Леся. – Кто меня за язык тянул? Зачем проболталась о своей язве? Жалости захотелось и понимания? Ну так будет тебе и то и другое! Сейчас приедет эта полоумная и все соки из тебя высосет!»
В палате стоял гул из голосов. Женщины сидели на своих кроватях и оживленно беседовали между собой. Никто не обращал внимания на перепуганную Лесю. А у той и в голове и в душе возник какой-то хаос, какофония чувств и эмоций, на фоне вновь возникшей боли в желудке. И она знала, что такое состояние с ней будет вплоть до приезда матери, и только когда та уедет, какофония и боль прекратятся. Нет, она все-таки очень сглупила, что пожаловалась матери на то, что попала с язвой в больницу. Леся то и дело вспоминала оживленный и даже радостный голос матери, когда та услышала о ее болезни. Она что, обрадовалась что ли, что у нее дочь заболела?
Мать добралась до больницы только через два часа. Леся сразу увидела ее, когда та, приоткрыв дверь палаты, заглянула внутрь. В душе Леси что-то шевельнулось при виде родного лица, на глаза даже слезы навернулись. Показалось, что сейчас мама одарит ее сочувствием и пониманием.
– Что ж ты мне не сказала, что тут проверяют передачи? – едва подойдя к дочкиной кровати, резко выпалила родительница. Невысокая, в красивом легком  костюме голубого цвета, она выглядела очень элегантно. Голубая, до пола юбка, свободная блузка очень шли ей. Белые волосы, стриженные под каре, красиво обрамляли ярко накрашенное  лицо.   Внешность матери вызывала у Леси гордость. Всегда ухоженная, подтянутая и красивая... С детства Леся считала маму самой замечательной женщиной на свете.  Сейчас она с удовлетворением заметила, что все женщины в палате на мгновение умолкли и как одна воззрились на ее красавицу мать. А ведь той уже под семьдесят, но кто ей даст ее возраст? Все вокруг думают, что ей примерно пятьдесят лет.
– Могла бы и сказать, что тебе вообще нельзя ничего привозить! Мне пришлось целую сумку с продуктами оставить внизу. Теперь обратно всю эту тяжесть тащить! – раздраженная и взвинченная она повесила мокрый зонтик на каретку и присела к Лесе на край кровати. – Как ты вообще? Что-то вид у тебя не очень. Бледная что ль?
Леся только молча пожала плечами. Ей хотелось, чтоб визит матери поскорее закончился. А лучше было бы, если бы она вообще не приезжала. От жалости к самой себе, от разочарования из-за матери из глаз Леси выкатились две слезинки. Ну вот! Этого еще не хватало! Ей совершенно не хотелось плакать при матери.
– Ну что ты?! – мать сразу смягчилась, но в голосе вместо сочувствия Леся снова уловила радость и оживление. – Первый раз что ли это у тебя? Сколько уж  у тебя язва была, и ничего! И сейчас все будет хорошо. Что ты приуныла? Все будет хорошо. Тем более ты в больнице, а не дома, как обычно. Хотя я не пойму, зачем тебя в больницу привезли? Не могли амбулаторно лечение назначить? Зачем ты сюда легла?
– Я пошла в поликлинику, но мне там стало плохо, и тогда меня сюда увезли. Сказали, что еще чуть-чуть и было бы прободение.
– Бедненькая моя доченька! – бодреньким голоском воскликнула мать. – Ну ничего, тут тебя быстро вылечат.
В детстве, когда Леся болела, только одна мать могла помочь ей. Мама всегда знала, какие лекарства ей дать, кормила ее только самыми любимыми  блюдами, окружала заботой и вниманием. Леся до сих пор помнила тот сострадательный взгляд мамы, от одного которого ей становилось лучше. Папа тоже жалел ее,  но его заботы только мучили. Он переживал, что она не ест и начинал заставлять ее глотать какую-нибудь ненавистную еду вроде щей. Мама же во время ее болезни с пониманием относилась к ее плохому аппетиту. А Юрка так вообще открыто издевался над больным видом сестры, доводил ее до истерики. Леся помнила, как лежа с температурой, ждала прихода матери с работы, и как только та, вся такая свежая и красивая показывалась на пороге комнаты, испытывала громадное облегчение. И мама знала, что только она может помочь дочери, знала, как та ждет ее и нуждается в ней. Маме нравилось, что она так нужна своему ребенку. Тем более, с Юркой все было совсем по-другому. Тот никогда не воспринимал ее как собственную спасительницу и источник облегчения.
Видимо и сейчас мама думала, что никто кроме нее не сможет помочь Лесе так, как она. Ей было известно, что муж дочки не отличается чуткостью и душевностью, а Ирочка, ее внучка, имела характер отца, а потому ждать от нее какого-то участия  было напрасно. К тому же мать была уверена, что она главенствует в дочкиной душе. Какой там муж? Ерунда какая! Вот мать – это мать. А муж, это так... Вот к Ирочке  она поначалу ревновала Лесю, но потом поняла, что у дочки и внучки отношения совсем не такие как у нее самой  с Лесей.  Она помнила, как маленькая Леся боготворила ее, и это ей очень нравилось. Ирочка же к матери своей относилась довольно спокойно, без придыхания и дрожи.
– Тебе скучно, наверное, так лежать? – с участием, но бодро спросила мама. – Хочешь я тебе книжку дам? Я ее сегодня только прочла – интересная! Автор – одна из моих любимых писательниц.
Лесе хотелось отказаться. Она не воспринимала то, что читала ее мать, но не успела она и рта раскрыть, как у нее в руке оказалась мамина книга.
– Вот, читай. Хоть отвлечешься, а то лежишь тут... – она не договорила, так как у нее зазвонил телефон.
– Тьфу ты! Юрка звонит! Потерял меня, наверное. Я же дома должна сейчас быть...
Мама поднесла трубку к уху и начала сообщать сыну о болезни Леси, о том, что она у нее в больнице. А Леся заметила, что в палате все молчат и глядят на ее  мать.
– Ты хоть поел? Нет? Ага, опять в три часа ночи первый раз сядешь за стол. Знаю, знаю... Потом не жалуйся, что у тебя кишки болят... – скептически сказала мать, а Леся услышала в ее телефоне возмущенный гнусавый голос брата, и почувствовала тошноту.
– Ты знаешь, я за вас с Юрой заказала чтение псалтири в церковной лавке, – поговорив с сыном, сообщила мама. – Через неделю батюшка заберет заказы, и за вас целых полгода будут читать псалтирь. Мне сказали, что это очень хорошо, а вы у меня такие... – на глаза матери вдруг навернулись слезы. – Мне вас так жалко...
Леся почувствовала раздражение:
– Разве мы такие жалкие? Хотя, наверное, да, жалкие. Я в больнице, а Юра у нас вообще...
– Да, вы жалкие... Как мне вас жалко! Так жалко... – мама смахнула слезы с глаз. – Может быть,  чтение псалтири вам поможет.
– Спасибо тебе, – попыталась улыбнуться Леся, но сама в душе с недоверием отнеслась к маминым надеждам на псалтирь. Она сама много лет читала и акафисты, и псалтирь за мать и брата, евангелие читала за них. Но ничего не менялась, а она так надеялась, так верила! Всей душой верила, что ее молитвы помогут несчастным родственникам. Часами простаивала на молитве, чувствовала благодать и умиление, возносилась душой в небо, но в жизни становилось все хуже и хуже, будто Бог говорил ей: «Оставь все, как есть! Оставь их и успокойся!» Но нет же! Ей так хотелось помочь им! Разве могла она жить спокойно, когда у брата ТАКАЯ болезнь, а мать мучается возле него?!
– Какая ты худенькая! – мать с жалостью воззрилась на Лесю, и та вся сжалась под одеялом. – Я тебе столько всего привезла, но мне не разрешили ничего пронести. Что тебе вообще сейчас можно есть? И куда я теперь все купленные для тебя продукты дену?
– Сами съедите... – она чувствовала, что очень устала морально от мамы,  от которой в любой момент можно было ждать чего угодно. Сейчас она ее без меры жалеет,  слезы вон в глазах блестят, и на лице выражение сострадания. А как пришла сюда, так ведь накинулась с упреками и претензиями...
Мама, еще немного повздыхав по поводу Лесиной худобы, наконец-то ушла, и Леся с облегчением вздохнула. И как это в детстве ей нравилась мамина забота? Класса до шестого она испытывала облегчение от ее присутствия, а потом вдруг что-то случилось. Когда это началось? Тогда, когда Юрку в армию забрали? Точно. Именно тогда. Лесе как раз исполнилось тринадцать лет. Пока Юрка был дома, все придирки родителей, особенно мамы, доставались ему, а без него придираться стали к Лесе. Та даже не ожидала, что в отсутствии брата она подвергнется такому тотальному контролю. Думала, что без Юрки вздохнет с облегчением, но нет! Мама вдруг сделалась какая-то вечно недовольная, и даже брезгливая по отношению к ней. За два года пока Юрка служил, Леся  так измучилась, что, казалось, сойдет с ума. Невольно она стала думать о том, что если бы она родилась первой, то вся родительская забота, весь их контроль и придирки достались бы ей, и возможно, и ее пришлось бы лечить у психиатра. Получается, что благодаря брату, она осталась в здравом уме и доброй памяти. 
Ей вдруг вспомнилось, как она, пятилетняя, увидев маму без обычных очков на глазах, поразилась красоте ее глаз и с восторгом скала:
– Мамочка, ты такая красивая!
Мать с признательностью обняла ее и пожаловалась, что вот Юрочка никогда так не относился к ней, как она, Леся. А когда он был совсем малышом, то вообще боялся ее.
– Как, мамочка? Как он мог бояться тебя? Почему? – Леся не могла представить, как это ее добрую  красивую мамочку можно было бояться.
– Он боялся меня, когда я была без очков. Тебе я красивой кажусь без них, а его, мои ничем не прикрытые глаза пугали. Он с испугом шарахался от меня, показывал на меня пальцем и говорил: «О! О! Бабига! Бабига!» Я старалась его успокоить: «Юрочка, ты что? Это же я, твоя мама! Но он  только твердил испуганным голосом: «Бабига! Бабига!», и пальцем в меня тыкал.
Маленькая Леся чувствовала чуть ли не ужас от ее рассказов об этом. Ее милая добрая, молодая, самая замечательная мама, никак не походила на старую и страшную Бабу Ягу. Но сейчас, вспомнив Юркины слова и его испуг при виде неприкрытых очками глаз матери, она вдруг поняла брата.
В ее голову пришла мысль, что если бы они с матерью были растениями, то, наверное, росли бы очень близко. Они бы сливались ветвями и листочками... Мать плотно бы приникала к ней, питаясь ее утешением, добротой и пониманием... В воображении Леси тут же возникла гортензия, которую она спасала когда-то от растения-паразита  повилики. Она вспомнила, как тщательно выбирала все желтые с розовыми  мелкими цветочками стебли паразита с угнетенной гортензии. Освобожденное растение потом быстро восстановилось, а вот сама повилика была отнесена и выброшена в мусорный бак, где, скорее всего, погибла среди мусора. Лесе захотелось, чтобы кто-нибудь добрый взял бы и освободил ее от всех тревог связанных с матерью и братом, чтобы ей не нужно было постоянно беспокоиться за мать, жалеть ее, питая своим  утешением и обещанием никогда не оставлять Юрку. Как было бы тогда свободно и хорошо! Но в то же время, что было бы в таком случае  с самой матерью? Не погибла бы она тогда? А Юрка? Что будет с ним, если мать умрет?
На следующий день после утреннего осмотра и всех положенных уколов Леся открыла принесенную мамой книгу. С первых же строк стало ясно, что эта книга не для нее. Она не могла читать такое.   Ей бы какой-нибудь детектив, правда и детективы не очень-то ее удовлетворяли. Ей хотелось прочесть что-то такое глубокое и светлое, но что? Раньше она много читала православных книг о святых, об их жизни и чудесах. Но сейчас больше не воспринимала такие книги.  И не дай Бог снова стать такой дурой, какой она была, когда читала все эти книги, верила в чудеса, была полна православных суеверий.   
Вздохнув, Леся посмотрела время на телефоне. Было только десять утра. Как тут долго тянется время! Она снова открыла мамину книгу, решив, что все-таки почитает ее, чтобы как-то скоротать больничные часы.
Красавица героиня с большими голубыми глазами встретила настоящую любовь. Пожила немного в счастливом браке, и муж ее погиб.   И вот тут начались описания ее невыносимых страданий. Подробно описывалось выражение ее скорбных глаз, и как она застывала на месте, не в силах справиться с горем, и как она слабо цеплялась за жизнь... Автор будто смаковала страдания женщины, как будто испытывала удовольствие от того, как героиня ее романа мучается и тоскует. Лесе хотелось плеваться от всего этого. Умершего парня  как будто забыли. А ведь он расстался с жизнью в таком молодом возрасте! Жизнь его оборвалась, но его и не упоминали. А вот его жену, которая совсем уж свихнулась на своем горе, выставили героиней-мученицей, которая, однако, вскоре утешилась, влюбившись в другого мужчину. Этот был таким же понимающим, как ее погибший муж. Леся просто диву давалась, как это героиня умудряется встречать таких замечательных мужчин. Сама она гораздо старше героини этого романа, но до сих пор таких не встречала. И ее муж по сравнению с теми книжными мужчинами просто отребье какое-то, недоразумение, а не мужчина. Однако Леся за него замуж вышла, и живет с ним и тоскует возле него... Наверное, с ней что-то не так, раз она притянула к себе такой типаж. Эта вон, красавица из книжки, притягивает к себе исключительно понимающих, душевных мужчин. Читаешь о них и кажется, что это один и тот же человек. Неужели героиня притягивает к себе только таких замечательных парней? Они влюбляются в нее всерьез и надолго, сами признаются ей в любви, и телосложение у всех них такое красивое, а она, Леся, живет с каким-то разжиревшим, непробиваемым человеком, с которым и поговорить-то толком не может.  А Вася? Он вроде и чуткий и понимающий, но такой же не существующий, как ее муж. Он такая же исчезающая тень…
Леся читала книгу, и чувствовала, что героиню подстерегает еще что-то страшное. Уж больно автору нравится описывать боль и страдания героев. И точно! Ее второй мужчина тоже погибает! Ой, что тут началось! Какие невыносимые страдания достались на долю героини! Это просто жуть какая-то! Как она страдала! Во взгляде боль и потерянность, уголки рта опущены в скорбной гримасе, все вокруг ее жалеют и замечают ее исхудалость и бледность, а она решает, что никогда, никогда больше не будет любить, потому что больше не сможет пережить еще одну утрату. И вот живет она одна, погрузившись с головой в работу. Красивая, миниатюрная, голубоглазая... Если к ней присмотреться, то видно, что она отличается от других женщин, выделяется из общей массы. Из-за пережитых страданий она научилась сострадать другим людям, и со всеми-то она мила и приветлива. Тихая, приветливая, скорбящая женщина... В общем, избранная страдалица, настоящая святая. И что удивительно, как бы она ни страдала, как бы ни мучилась, она почему-то не блекнет, не дурнеет, а наоборот хорошеет. И как это ей так удается?         
Леся представляла, как мама читала этот роман, как сострадала этой героине, как проникалась ее чувствами и набиралась духом этой книги. Хотя чем ей там набираться, когда она сама точно такая же, как эта героиня? Лесе казалось, что она читает о собственной матери. Вся эта скорбь в глазах, смакование боли и страданий, и при этом красивая внешность, чувство достоинства и снова любование своим несчастным видом. Какое-то сладострастное упивание болью, театральность...
Снова почувствовав тошноту, Леся отложила книгу. Сколько чувств и эмоций она потратила, видя перед собой все детство, несчастное лицо родительницы. Мама мучается, мама плачет, мама переживает... Вот Леся видит в ее глазах усталость и обреченность, вот мама с болью смотрит на несчастного Юрочку, которого до этого распекала за порванные кроссовки, вот мама снова кричит на Юрку, она расстроена...
– У меня очень слабое здоровье, – смиренно говорила она Лесе. – Я долго не проживу...
И Леся в панике ждала маминой смерти. Когда мама спала, ей казалось, что та уже скончалась, и, с ужасом приблизившись к ней, смотрела на ее грудную клетку – поднимается ли та при дыхании или нет. Грудная клетка матери всегда поднималась и опускалась, и Леся каждый раз с невероятным облегчением переводила дух. Слава Богу, мама жива!
            Родители относились к жизни на земле с болью. Для них эта жизнь была юдолью страданий и скоропреходящих радостей.
– Олесь, а ты знаешь, – говорил ей папа. – Я ведь не всегда был взрослым дядькой, я тоже был мальчишкой, лазал везде...
Леся всегда чувствовала раздражение на отца, за то, что он говорит ей об элементарных вещах. Сам он, когда был пацаном, считал всех взрослых  стариками, а как сам стал таким, то ему хотелось просветить молодняк, что у него тоже было детство, а у них это детство скоро закончится, и они тоже станут неинтересными взрослыми. Родители вообще часто говорили о том, что все в этой жизни имеет конец. Наверное, именно такое восприятие жизни родителей повлияло на развитие в Лесе религиозности.
– Какая странная жизнь, – не раз говорила мама. – Люди рождаются, потом живут, мучаются и умирают. Посмотришь на некоторых людей и думаешь, для чего они живут? Вот, например, я, зачем я родилась? Для чего? Во мне нет ничего хорошего, одна гадость какая-то...
И Юрку, своего сына, она считала гадостью. Только Леся для нее была хорошей, настоящим сокровищем. Видимо под воздействием такого воспитания Леся с детства чувствовала какое-то презрение к жизни, боль от того, что эта жизнь как бы ненастоящая, временная, но  саму себя в этой жизни она воспринимала, как что-то ценное и нужное.   Депрессия и надежда, надежда и депрессия сменяли друг друга на протяжении ее взросления и возмужания, но годам к тридцати пяти Леся совсем утратила ощущение своей ценности и нужности. Как когда-то ее родители, она стала воспринимать жизнь как череду страданий, которые оканчиваются смертью.
Лесе захотелось поговорить сейчас с кем-то об этом, но с кем?  Она вспомнила о Васе и улыбнулась. Словно живого она видела его перед глазами, видела такого, когда он еще хорошо себя чувствовал и смотрел на нее ласково и нежно, будто обнимая, обволакивая любовью... той героине из маминой книжки все мужчины признавались в любви на словах, а Вася признался ей безмолвно и это лучше всяких слов. Слова слишком грубы и банальны... А глаза! Сколько они сказали друг другу глазами! Героиню из книги любовь впервые посетила в девятнадцать лет, потом в двадцать девять, а к ней, Лесе, любовь пришла в сорок. Героиня имела в своей жизни все, о чем только можно мечтать, но утратила это дважды. Лесины же мечты никогда не сбывались. Ничего нет, нечего терять. Но разве любовь можно потерять? Раз посетив, любовь остается с тобой навсегда, даже если этого человека с тобой больше нет. Она никогда не забудет Васю. Даже если он умрет сейчас в больнице. Цветок любви, расцветший в ее сердце, навсегда будет в ней. Леся снова улыбнулась, подумала, что только ради этого стоит жить. Но тут же ее пронзила боль, а вдруг Вася и правда умрет, и она его больше не увидит? Неужели она тогда будет походить на героиню маминого романа, которая ходит с несчастным лицом, вздыхает и бесконечно скорбит... Нет, этого не будет. Сама-то она жива, и  цветок любви никуда не денется из ее души. И потом  в ее любви нет той страсти, которая мучила героиню. Там другое…. Там было обретение самой себя. Возле Васи она чувствовала себя самой собой.
Леся снова открыла книгу, но, прочитав несколько страниц, с досадой захлопнула ее. Опять эта дура страдает там! Теперь ее еще и машина  сбила! И лежит она полудохлая в реанимации, и не известно будет жить или нет. Если уж она так страдает, не лучше бы ей помереть? Все отмучилась бы бедняжка, а то опять скорбный взгляд больших голубых глаз, тонкие ручки на одеяльце... Красивая и несчастная. Мама, наверное, балдела, пока читала эту книгу, она же так любит страдать!
Опустив книгу, Леся изумленно уставилась в потолок. Мама любит страдать?! Разве ей нравиться страдать? А ведь и правда нравится! Как автор со всем сладострастием описывает, смакуя, муки своей героини, так и мама смакует свою боль и мучения. Театрально смакует, со всеми внешними атрибутами в виде опущенных плеч, измученных глаз, вздохов и жалобных ноток в голосе. При этом надо обязательно, чтобы кто-нибудь участливый видел ее. Если же таковых не имеется, то тогда можно спокойно нарядиться и идти по своим делам. Ей вспомнилось, как мама тщетно пыталась внушить Ирочке, приезжавшей к ней летом на каникулы, чтобы та жалела ее.
– Ирочка, – делала она внушения внучке, – если я буду плакать или заболею, то ты должна будешь меня жалеть и утешать. Всегда надо жалеть тех, кому плохо. Поняла?
Ирочке было неприятно, что бабушка взваливает на нее какие-то непонятные обязательства. Она даже чувствовала неприязнь к жадно ждущей от нее чего-то пожилой женщине.
А года три назад, когда Ирочка снова гостила у бабушки, та решила, что у нее кружится голова и ей стало плохо. Она театрально хваталась за голову, но Ирочка не обращала на это внимания. За ней как раз в это время зашли подружки, и Ирочка одевалась, чтобы уйти с ними погулять, а бабушка, видя, что никто не замечает ее мук, легла прямо в зале на пол. Веселые девочки суетились в коридоре и не заглядывали в зал, где валялась на полу изнемогающая бабушка. А та смотрела на них, через приоткрытую дверь измученными глазами и ждала, когда же дети заметят, что ей плохо. Но девчонки так и не заметив ее мук, убежали на улицу.
– Мам, а ты че тут валяешься? – выйдя из своей  комнаты, спросил ее Юрка.
– Да ничего, – сердито ответила мать, чувствуя в душе досаду, – просто голова закружилась...
– Ну так на кровать надо лечь, зачем ты на пол легла? Давай я тебе помогу подняться, – кинулся он на помощь матери. Мама сделала вид, что благодарна сыну, а самой так и хотелось оттолкнуть его. Поднявшись, она нарядилась в красивое платье, съездила в город, потом поела, а вечером решила позвонить дочке:
– Олеся, у тебя очень эгоистичная, не отзывчива дочь. Как ты ее воспитываешь? Сама-то ты такая не была! – категоричным тоном заявила мать. – Ты жалела меня, всегда замечала, когда мне плохо, а эта что? Я могла бы умереть, так она перешагнула бы через мой труп и побежала бы дальше играть.
– А что случилось? – Леся почувствовала возмущение и гнев на мать, что та посмела назвать ее дочь эгоисткой.
Мать тут же убрала резкий тон и жалобно начала  описывать свои утренние страдания. Как у нее кружилась голова, и как она плохо себя чувствовала.
– У меня земля под ногами качалась,  я не могла стоять и легла в зале  на пол, но девочки ничего не заметили и ушли. А если бы я умерла? – детским несчастным голосом рассказывала мама.
– А сейчас ты все еще на полу или уже встала? – Лесе неприятно было, что мать обвиняет ее дочь. Ирочка, конечно и правда, могла не заметить, что бабке плохо, но она ведь была занята своими делами. И именно Леся воспитывала дочь так, чтобы та не зацикливалась никогда ни на ком, чтобы, прежде всего, думала о собственных делах и проблемах. Она отождествляла себя с ребенком, и, воспитывая дочь, воспитывала как бы и саму себя, стараясь внушить Ирочке все то, что хотела бы, чтобы ей внушили в детстве. Вот только Леся не учла того, что дочка и так с рождения больше занята своими играми и переживаниями, чем проблемами других людей.
– Так это все еще утром было. Ирочка веселая с подружками бегала, а меня даже не заметила... Я потом кое-как поднялась и поехала в город за лекарствами...
– Как же ты поехала, если только что умирала? – удивилась Леся.
– Так мне уже лучше стало.
– Понятно... – комичность ситуации была на лицо, и Леся хмыкнула. – Но ты, когда чувствуешь себя плохо, говори Ирочке конкретно, что тебе надо, и она для тебя все сделает. Она же не обязана догадываться...
– Говори... – ворчливо повторила мать. – Тебе вот ничего не надо было говорить. Ты сама замечала, когда мне было плохо. И ты бы не смогла убежать и спокойно гулять, если бы заметила, что на мне лица нет...
– Но Ирочка, это не я. Она совершенно другой человек.
– Эгоистка она у тебя.
У Леси все сжалось внутри от этого слова. Мать с детства внушала ей, что быть эгоисткой – это отвратительно. Надо прежде всего думать о других, быть отзывчивой к другим,  о себе думать в последнюю очередь. Леся долго была уверена,  что самое позорное в жизни – это быть эгоисткой. Но именно этот стыд перед собственными нуждами и исковеркал всю ее жизнь.
Лесе так и хотелось сказать тогда матери, что она сама эгоистка, но промолчала. Мать для нее все еще была очень важна.  Все чувства и эмоции матери были и ее чувствами и эмоциями. В детстве Леся искренне считала, что так и должно быть. Мать для нее была  некой святыней, которая постоянно подвергается нападкам вандалов (отца и брата), и которую надо постоянно оберегать и спасать.  Взрослея Леся стала понимать, что мать никакая не святыня, а какая-то прорва внутреннего неустройства и разлада, который она переносит на всех окружающих и на  саму Лесю в том числе.  Она поняла, что не может всю жизнь быть для матери эмоциональной подпоркой. У нее для этого не было ни сил, ни желания. Она вышла замуж, думая, таким образом освободиться от мамы, но ничего не получилось. Мать, пьющий отец и ненормальный брат продолжали быть для нее центром всей ее жизни. Мама звонила ей каждый день и рассказывала обо всех проблемах, какие были в их семье. Лесе хотелось заткнуть уши, чтобы не слушать всего этого негатива, но как отгородиться от близких? Как жить в покое, когда у них кипят такие страсти? И Леся, хоть и жила отдельно от родителей и брата, но все равно эмоционально была с ними. Иногда ей хотелось порвать с  матерью, забыть о них  всех, но она не могла, и потому каждый день выслушивала от матери душераздирающие рассказы. Отец умер, когда Ирочка была совсем маленькая, и одним мучителем для мамы стало меньше, но остался еще брат, несчастный, но злобный Циннобер. И потому у матери находилось много поводов, чтобы жаловаться, жаловаться и жаловаться. А Лесе приходить сострадать, сострадать и сострадать. Ей и в голову не приходило, что матери просто нравится быть мученицей. Это такая натура. Но вспомнив о Юрке, Леся испытала вину. У ее мамы больной сын – это ведь  настоящая трагедия. Только от одного этого лишишься покоя. Нет, никогда Леся не сможет жить спокойно, никогда... «Да, моей матери действительно достался тяжелый крест, но что будет со мной? – в отчаянии думала она, чувствуя, что погибает не только физически, но и духовно.  – Моя жизнь похожа на какие-то ошметки. У матери крест, а у меня что? У меня сама мать – крест, и я погибаю под этим крестом».
Леся пролежала в больнице неделю, и как ей не было тошно, все-таки из-за скуки дочитала принесенный матерью роман до конца. Героиня в нем, страдая и мучаясь от одиночества и страшных воспоминаний, нашла себе третьего понимающего мужчину, но долго не поддавалась на его уговоры завязать отношения, так как боялась новой боли. Но потом не выдержала и кинулась к нему в объятия. Она начала активно заниматься с ним сексом. Часами занималась – и днем и все ночи напролет и... Это было просто удивительно, как это у нее так получалось? Леся читала, и ей даже неудобно было, что такая, можно сказать, возвышенная героиня, практически святая, может вот так вот в постели... Автор не поскупилась со всеми подробностями описывать все ее многочисленные совокупления. Леся пропускала страницу за страницей, ей противно было читать о чужих постоянно совокупляющихся телах. Правда, автор описывала эти тела, как само совершенство, но непонятно зачем надо было устраивать всю эту порнографию?   Может героям  и хорошо там, но пусть бы все это осталось завуалировано, а не так...
;



Глава 9



Пока она лежала в больнице, на улице почти каждый день шли дожди. Это было просто чудесно, потому что в противном случае все бы просто засохло у храма. Но как только ее выписали, дожди тут же прекратились, и ей снова пришлось целыми днями поливать цветники и газоны.
Вася не приходил к храму, из чего Леся заключила, что он все еще в больнице. Словно преданная собака она стала ждать его возвращения и боялась, что возвращения не будет, что он умрет и тогда все. Ей хотелось, чтоб он жил. Просто жил и все.  Иногда ее посещало нестерпимое желание поехать к нему в больницу. Но кто она такая, чтобы навещать его? У него есть мать, жена. Они, наверное, к нему ездят, а она кто такая? И ей становилось странно, от того, что она Васе никто. Просто никто и все. У них с ним родственные души, но этого мало. Надо, чтоб еще были какие-то приличные для этого мира узы, но никаких таких приличных уз не было, и потому Леся пребывала в полнейшем бездействии. Можно было бы, конечно, наплевать на все условности и просто взять и поехать к нему, но она так не сделала, потому что боялась растревожить Васю, усугубить его положение. Да и она сама со своей едва затянувшейся язвой может так разволноваться , что язва снова откроется. Нет, любовь  не для таких слабаков, как они. Сильные бы люди начали бороться, что-то делать, а они с Васей просто слегли, каждый со своей болячкой и на этом все. Как говорится, не выдержали испытания любовью.
Прошел июнь, потом июль, а Васи все не было и не было. Леся знала, что выйдя из больницы, он обязательно начнет приходить на службы, хотя бы по воскресеньям и праздникам. Но пролетало одно воскресенье за другим,  а его не было видно. Территория храма без Васи опустела. Цвели цветы, зеленели газоны, и березы все так же шумели листвой, но как будто из всего этого вынули душу. Леся чувствовала, что цветок в ее душе продолжает жить, она чувствовала его благоуханное цветение и недоумевала, зачем он вообще расцвел. Разум постоянно твердил  ей, что любить женатого человека глупо, тем более такого, как Вася, который то ли есть на свете, то ли его уже нет. А даже если с ним  все хорошо и он жив, то какой толк его любить, если он не может выдержать любви и начинает загибаться, а если бы и не загибался, все равно он недоступен, потому что женат.
Поливая шлангом цветники и газоны, Леся постоянно старалась держать в поле зрения калитку, через которую Вася обычно входил. А однажды, когда она шла с нагруженной ветками тачкой, то ей показалось, что впереди нее, тоже  в сторону помойки идет Вася. Как она бежала за ним! Прохожие шарахались от нее, как от зачумленной, а Леся даже сама себе удивилась, что она умеет развивать такую скорость, да еще с тачкой в руках. В окнах одной из машин она нечаянно увидела свое стремительно несущееся отражение. Худющая тетя в шляпке, в хозяйственном фартуке поверх футболки и спортивных штанов, цепко держащая перед собой тачку... Она почти догнала того парня, когда поняла, что это не Вася. Интересно, а если бы это был Вася, то что бы она сказала ему? Хотя вот именно Васе она бы нашла что сказать.
Он пришел только в августе. Леся сразу увидела его входящим в калитку, с которой не спускала глаз все это время. Вцепившись в шланг, она смотрела на него, не смея отвести глаз, и сначала ей показалось, что Вася такой же, как прежде, но чем ближе он подходил, тем отчетливее она видела, что парень весь будто угас, сломался. Душа ее упала... Конечно, у него все-таки с сердцем проблемы, не то что у нее просто желудок. Сердце это все-таки мотор, а желудок это всего лишь бензобак.
– Здравствуй, Олесь... – слабеньким тенорком поздоровался он с ней, подойдя совсем близко. Он действительно имел угасший вид,  и на лице его не было  и намека на улыбку.
– Вася! Я так боялась, что ты... Что с тобой было? – направив дрожащими от волнения руками шланг с цветника на газон, Леся во все глаза смотрела на Васю, и сердце ее готово было выпрыгнуть из груди.
– Ничего, как видишь, живой, но думал, что умру.
– У тебя сердце? Все обошлось?
– Пока обошлось, но я все еще лечусь. Отпросился домой на два дня, а потом снова в больницу...
– Я не знала, что думать, боялась, что ты умрешь, а тут еще как назло у храма катафалк, за катафалком!
– Правда? Кому-то не повезло...
– Как-то я увидела твою жену и хотела у нее спросить про тебя, но она увидела меня и чуть ли не убежала! – с возмущением пожаловалась Леся. Она постоянно чувствовала по отношению к Васиной жене враждебность, и ничего не могла с этим поделать. Ей так и хотелось говорить о Лизе гадости, критиковать ее...
– Но ведь она боится всех! – с горячностью воскликнул Вася своим слабым голосом. – Она из дома не хочет выходить, потому что боится людей! У нее такая болезнь... На нее нельзя обижаться!
Слабый, измученный, он с такой страстью защищал свою жену, что Лесе показалось, будто он  готов умереть тут за нее.
– На нее ни в коем случае нельзя обижаться, – переводя дыхание, совершенно обессилев от своего страстного монолога, повторил Вася. Лесе даже показалось, что на мгновение в его черных глазах возникла враждебность по отношению к ней, осмелившейся сказать что-то нехорошее о его жене. Она глубоко вздохнула, собираясь сказать что-то утешительное, типа того, что она ни за что и никогда не обидится на его Лизу, что она понимает, что с ней происходит, но к горлу  подкатил ком. Страстная, горячая речь в защиту жены была с такой силой направлена на Лесю, что ей показалось, будто ее ударили, поставили на место. Она только молча смотрела на Васю, чувствуя безмерное уважение к нему, что он так защищает свою жену. В одно мгновение Леся вдруг словно отдалилась от них двоих. Она смотрела на Васю во все глаза, еле сдерживая слезы, и понимая, что она возле него и его Лизы ни к селу, ни к городу, просто сбоку-припеку...
Когда Вася зашел в храм, она даже немного всплакнула. В ней вдруг закипела обида и на Васю, и на его жену, и на собственную непонятную жизнь. Интересно, а  муж  стал бы защищать ее вот так, как Вася сейчас защищал свою Лизу? Нет, не стал бы. Он выставил бы ее перед другими дурой. Сколько раз так было, когда они вдвоем встречали где-нибудь в магазине или на улице его знакомых, и муж почему-то при них начинал разговаривать с Лесей грубо, будто она не его жена, а отребье какое-то. Леся и так неловко чувствовала себя при посторонних, а при таком отношении мужа совсем терялась и старалась отойти от него подальше, пока он общается со своими знакомыми.
Когда служба закончилась, Леся увидела, как Вася выходит из храма и  трижды крестится на него. Она вся сжалась в надежде, что он подойдет сейчас к ней поговорить. Вася действительно направился было к ней, но вдруг остановился, развернулся и быстро, чуть ли не бегом пошел прочь, будто в лице Леси видел искушение, угрозу своему здоровью.
– Нет, я так больше не могу! – не понимая, что говорит вслух, заявила Леся и отбросила в сердцах шланг на газон. – Как я вообще могу все это терпеть?! Это чего это он шарахается-то теперь от меня? Конечно, у него жена, которую он защищает,  а я что? Разговаривал со мной, смотрел на меня, как на мечту, а теперь боится, а то вдруг снова добрейший Боженька накажет, и он снова заболеет! Вася, наверное, и правда воспринимает ее,  как искушение и считает, что его болезнь возникла в наказание за любовь к чужой жене, и за свое предательство Лизы. Сама она относилась к любви к Васе как к дару, а не как к искушению. Признать, что это искушение означало бы растоптать цветок в своей душе, а она себе этого никогда не позволит. Вот только что делать с той болью, которая терзает ее существо, из-за всей этой любви? Что делать с этой невыносимой болью? Ей приходится постоянно подавлять в себе все чувства к Васе, приходится сдерживать свои порывы, изнывать от боли, желая прекратить ее, но, в то же время, боясь утратить любовь, потому что тогда не будет  в душе этого прекрасного цветка...
«Уволюсь, – решила Леся. – Хватит с меня. Пусть цветок в моей груди цветет и пахнет, но без боли и горя, которые я испытываю. Я ждала его, словно преданная собака и изнывала от тоски по нему, но вот он пришел, такой красивый, такой несчастный и больной, но я даже не могу, не имею права признаться ему в своих чувствах. Да и не хочу я признаваться! У него Лиза, которую он защищает со всей страстью, а я для него всего лишь чужая жена, источник искушения...»
Последующие две недели Вася больше не появлялся, а Леся, забыв о том, что хотела уволиться, снова ждала его. Вся ее душа измучилась постоянными противоречиями. Она то была уверена, что ей надо беречь свою любовь и бороться за нее, а то сомневалась, что вообще нужно что-то делать и лучше уйти с этой работы, сбежать отсюда. Но потом снова и снова она приходила к мысли, что ей нужно было все-таки объясниться с Васей, выяснить все до конца, и если уж он так предан своей жене, пусть сам скажет ей об этом.
Уже в конце августа Вася окончательно вышел из больницы. Леся увидела его издали, входящим в калитку, и сердце ее подпрыгнуло в груди от радости. Он пришел! Он живой! Наконец-то! Она в тот момент была в самом дальнем углу территории и дергала сорняки с клумбы. Было заметно, что Вася смотрит в ее сторону. Он поговорил с рабочим, потом со звонарем, священником, и Леся ждала и своей очереди. Но пообщавшись со всеми, Вася, так и не дойдя до нее, зашел в храм и не выходил оттуда около часа. Леся решила, что проглядела его, и он просто ушел. Но ведь не мог же он уйти, не поговорив с ней! И когда через час Вася наконец-то вышел из храма, она почувствовала ликование в душе. Он не ушел! Он был здесь! Леся смотрела на него во все глаза и видела, что Вася тоже смотрит в ее сторону. Однако трижды перекрестившись на храм, он быстрым шагом направился к калитке и просто ушел. Просто взял и ушел!
От разочарования у Леси навернулись на глаза слезы, она злилась на себя за дрожь в руках и ногах, за ненормальное биение сердца... К чему это все? Она так волнуется, а он просто взял и ушел.  Неужели он и правда считает ее искушением и боится снова испытать наказание в виде болезни? Эта мысль уязвила ее сердце, и она решила, что с нее хватит, и она непременно уволится отсюда. Она даже поискала глазами настоятеля, чтобы подойти к нему немедленно и сообщить, что она уходит. Настоятель в это время сидел на лавочке у трапезной и мирно беседовал с двумя прихожанками. Леся представила, как сейчас сообщит ему о своем решении и испугалась. Ей стало неловко, что она в самом конце сезона, когда работать осталось совсем чуть-чуть возьмет и бросит тут все. Нет, этот сезон надо доработать, а уж на следующий год она сюда больше не придет.
Она продолжала дергать сорняки с цветника и думала о том, что должна защитить собственное чувство достоинства. Разве она искушение? Разве она делала что-то плохое? Да она и думать не думала ни о какой любви! Ее душа была под гнетом страха, что мать с ее плохим здоровьем помрет, и тогда брат со всей своей безумной агрессией будет на ней.  И вообще она была такая несчастная и угнетенная, когда пришла сюда. С мужем еще не пойми чего... Леся со злостью выдрала здоровенный сорняк и отбросила его в кучу с такой силой, будто это был не сорняк, а самый злейший враг. Нет! То, что она влюбилась в этого Васю вполне закономерно! Если бы с мужем все было хорошо, то она бы  и не заметила этого полудохлого человека с его этой боязливой женой... Леся запулила еще один сорняк с не меньшей злостью, чувствуя сильнейшее раздражение на всех и вся.
В последующие несколько дней Леся окончательно убедилась, что Вася действительно избегает ее. Она специально к началу службы начинала возиться с цветниками у входа в храм, на тот случай если Вася придет сюда. Ему непременно пришлось бы пройти мимо нее. И Вася проходил, но с Лесей не разговаривал, а просто вежливо здоровался и торопливо, будто боясь чего-то, скорее заходил в храм.
Леся то впадала в уныние, то ее одолевала злость. Она  чувствовала, что ей не хватает разговоров с Васей и вообще его не хватает. Но временами  она начинала сердиться, и ей казалось, что она его просто ненавидит. Она часто плакала и сетовала на то, что с нею все это случилось. В ее душе крепло убеждение, что надо доработать сезон и уходить отсюда. Все эти страдания ей были совершенно не нужны. Ходить с постной физиономией и постоянно мучиться ей совершенно не хотелось. В ее жизни и так было много всего неприятного, и это новое страдание было совсем ни к чему.
Со второй половины сентября начались дожди, резко похолодало. Лесе теперь не нужно было каждый день с утра до вечера стоять со шлангом, чтобы полить огромную территорию, и она вздохнула свободно.
 Васино игнорирование задело ее гордость. Она перестала искать встреч с ним, перестала лезть ему на глаза. Однако душа ее не успокаивалась. Она продолжала думать о Васе, мечтать о нем. Ее переполняло сильнейшее недоумение, для чего вообще на нее свалилось это прекрасное, похожее на цветок чувство. Благодаря этому чувству она открыла в себе такие глубины, о которых даже не подозревала. Она готова была принимать и отдавать, но ни отдать, ни принять не могла. Ей казалось, что тот дар, дар любви, который упал на нее свыше, оказался просто ошибкой. Этот дар не должен был падать к ней, он должен был пройти мимо... Но в глубине души, она все равно была рада, что с нею случилось все это. Благодаря своей нежданной любви, она почувствовала свою душу, поняла, что жива, что душа ее все так же чувствует и способна на сильные, глубокие, а самое главное правильные чувства. Потому что то, что происходило между ней и мужем, было совершенно не правильно, и любовь к Васе открыла ей глаза на то, что оказывается, все может быть иначе, что оказывается можно говорить и тебя слушают и слышат, тебя воспринимают и принимают. А ведь она уже и забыла, что такое настоящая душевность, когда одна душа проникает в другую, забыла об обмене чувствами и эмоциями. Ведь что такое любовь? Это утверждение самого себя и другого в жизни. Это подтверждение того, что ты живешь, и живет тот, кого ты любишь. Без любви жизнь тоже есть, но без глубины, без ценности, без счастья.. И, исходя из этого, Леся окончательно уверилась, что ее брак с Ваней не имеет никакой ценности, потому что в нем нет самого главного – любви. По сути дела у них и брака-то давно никакого нет, а может быть, и не было никогда. Выйти замуж и жить с человеком ничего не значит, если это только видимость брака. Людям со стороны и самим мужу и жене кажется, что они в браке, но на самом деле, перед Богом ничего нет. Бог ведь не дурак и понимает, что вообще происходит. Его не обманешь. И пусть суеверные церковники говорят, что надо сохранять брачный венец до конца жизни, Леся давно сбросила со своей души этот венец.  Хотя сама, двенадцать лет назад, упросила Ваню повенчаться, думала, что венчание как-то поможет им в браке, и они каким-то образом станут счастливыми и будут жить душа в душу. Сейчас ей даже странным казалось то, что она когда-то так верила в венчание, в его помощь. Какая она все-таки была наивная и глупая! Ждала какого-то чуда, верила безмерно в помощь Бога, шла на венчание с твердой уверенностью, что теперь в их семье будет счастье. Что за глупость? И как она презирала супругов, которые влюбившись на стороне, уходили к своим возлюбленным, оставляя мужа или жену и даже детей, и создавали новые семьи. Леся возмущалась их аморальным поведением. Но теперь ее отношение ко всему этому изменилось. Брак без любви и дружбы – не брак, а формальность.
Именно любовь к Васе помогла ей понять такие простые истины. До встречи с ним, она еще полна была убеждений истинной христианки, что разводится с мужем грешно, тем более с таким, как у нее. Ведь  Ваня не пьет, не курит, не изменяет, и потом они ведь живут в частном доме, и там очень нужны мужские руки. У соседки вон нет мужа, и она мучается – снег сама зимой чистит, деревья сама пилит, покосившийся забор тоже сама чинит. Все сама и сама, а сил-то не хватает, и стоит у нее забор кривой и хлипкий. Деревья спилила, и лежат они у нее на участке, потому что некому  перетащить их на мусорку. По сравнению с этой женщиной Леся всегда ощущала себя в более привилегированном положении.  Но после встречи с Васей стала думать, что именно соседка в выгодном положении, а не она. Та женщина свободна, не смотря на покосившийся забор, а Леся хоть и сидит за крепким забором, но он для нее словно тюрьма.

;
Глава 10



В холодное время года Леся устраивалась работать в котельную. Это было очень удобно. Как только прекращались работы в саду, она приступала к другой работе. Котельная ее находилась под жилым домом в подвале. Здесь не было окон, не было туалета, а с обшарпанных стен и потолка постоянно сыпалась штукатурка. Тем не менее, эта маленькая котельная с громко ревущим насосом стала для нее милым прибежищем. В ее обязанности входило следить за работой котла и каждый час записывать показания приборов. В остальное время можно было заниматься своими делами. Лесе нравилось ее уединение в этом подвале. Почему-то дома, в обществе мужа и дочки она чувствовала себя одинокой, но наедине с собой одиночество отступало. Общество людей вообще тяготило ее, хотя она и чувствовала, что люди тянутся к ней. Она была из тех людей,  возле которых окружающим  комфортно, но сама Леся, не смотря на то, что умела общаться и хорошо относилась к людям, все-таки предпочитала быть одна. То, что она такая, Леся стала осознавать с подросткового возраста, и ее всегда на этой почве душили противоречия. Она то мечтала, об одинокой жизни, , то страстно мечтала о любви и счастье с любимым человеком. Она не понимала, что же ей действительно нужно – уединенная жизнь или семейное счастье. Работа летом в садах, а зимой в котельной, очень подходили ей, а вот семейная жизнь, такая, какая она у нее была, совсем не устраивала. Был просто муж и любимая дочь. Лесе постоянно приходило на ум, что, наверное, она вообще не может быть счастлива ни с одним человеком, потому что слишком любит одиночество. Даже если бы она и любила, даже если бы счастлива была, но если бы при этом у нее не было возможности уединяться, то тогда бы счастье превратилось в несчастье.
Прошел ноябрь, затем декабрь... Леся работала в котельной, читала книги, медитировала. Иногда ее еще тянуло помолиться, и она даже принималась читать молитвы, но чувствовала вместо прежнего умиротворения только разочарование.
Леся ощущала, что зависла в какой-то неопределенности, ее не удовлетворяли ни медитации, ни молитвы. Душу ее терзала неудовлетворенность из-за отсутствия какого-то духовного прибежища и принадлежности к чему-то высшему. Ей казалось, что она уперлась в тупик, из которого нет выхода. Но не только это ее не устраивало в жизни. Ей не нравилось, что у нее такие неправильные отношения с мужем, не устраивала перспектива заботы о брате, не устраивала мама... От них от всех хотелось бежать, в том числе и от собственной дочки, которую она старалась всю жизнь ограждать от всего плохого. Леся с младенчества усвоила, что всем вокруг надо помогать, всех жалеть, особенно маму. Мать развила в ней задатки человекоугодия в полной мере. Всем угождать и всех понимать Леся научилась с младенчества. Но теперь жалела, что она такая, потому что благодаря своей угодливости она так усердно угождала дочке, что та выросла в полной убежденности, что мама существует только для того, чтобы ублажать ее. Да и муж тоже воспринимал Лесю, как существо второсортное, не стоящее внимания, да и как он мог по-другому к ней относиться, если сама она постоянно крутилась вокруг  всех, а на себя вечно плевала. Ее девизом было: «Главное, чтоб вам было хорошо, а я уж как-нибудь».
В январе Ирочке исполнилось шестнадцать лет. Поздравлять ее приехали две бабушки – мать Леси и свекровь. Мать невысокая и аккуратная, а свекровь крупная и полная. Мама в свои почти семьдесят лет была шустрой, моложавой и подтянутой. Свекровь на ее фоне казалась огромной, рыхлой и старомодной. Между двумя этими бабушками всегда было негласное соперничество. Свекровь откровенно радовалась, что на два года моложе Лесиной матери, и как будто не замечала, что сваха вообще-то выглядит гораздо лучше нее. Обе бабушки дарили внучке подарки. Лесина мама каждый раз дарила Ирочке щедрую сумму денег, а свекровь неизменно преподносила коробку конфет и какое-нибудь вязанное старомодное изделие, которое Ирочка не могла носить. То кофточку свяжет в подарок, то жилетку. Ирочка благодарила обеих бабушек, конфеты съедала, а на деньги покупала умные книжки и зачитывалась ими.
Обычно после приветствий и вручения подарков все садились за стол. Мама ела мало, боясь испортить фигуру, а свекровь ела от души, хотя каждый раз и критиковала угощение. Ирочка сидела за столом с прямой спиной и кушала деликатно, словно девушка из высшего общества. Ваня нависал над тарелкой могучими плечами и съедал свою порцию в один момент, потом заглатывал чай с тортом, наливал себе еще и принимался поглощать одну за другой шоколадные конфеты.  У Леси как всегда из-за приезда гостей прихватывало желудок, и она вообще не могла есть. Ей было не по себе от того, что мать не сводит ни  с нее, ни с Ирочки своих глаз. Особенно мать зависала взглядом на ней, потому что от дочки больше было отдачи, чем от внучки. Лесе было неловко, что мать не сводит с нее глаз, и мило улыбалась ей в ответ, хотя вместо улыбки хотелось оскалиться – материнские подобострастные взгляды раздражали ее. Мать смотрела на нее так, будто дочка была для нее самой высшей ценностью в этом мире, исхудалой ценностью, которую жалко. И взгляд матери действительно был полон нежности, жалости и подобострастия. Она сетовала, что Леся очень худенькая, что у нее мешки и морщины под глазами:
– Да что же ты такая исхудалая? Ничего не кушаешь? И вид у тебя изможденный. А под глазами надо кремом мазать, чтоб морщин не было, – от жалости у нее даже голова склонялась чуть на бок, а уголки губ скорбно опускались вниз.
– У меня на все аллергия, – нехотя отвечала Леся, не зная, куда деться от прилипшего к ней жалостливого взгляда матери.
– Маслом сливочным мажь. Самым хорошим, натуральным.
– У меня на него тоже аллергия, – Леся чувствовала раздражение от того, что мама так смотрит на нее, от того, что заметила ее морщинки – преждевременный признак старости. Сама мама, не смотря на то, что очень хорошо выглядела, была довольно морщинистой, и Лесе так и хотелось сказать, что она, Леся, наверное, пошла в нее, но она молчала – боялась обидеть.
После  ухода бабушек Леся еще неделю приходила в себя. Ее желудку и  нервам нужно было прийти в норму, и она каждый раз сетовала на свою слабую душевную и физическую организацию. Мама же всю эту неделю радовалась по телефону, что свекровь еще более растолстела и выглядит гораздо старше нее. А что думала свекровь – не известно. Леся с ней не общалась.
На этот раз День рождения Ирочки прошло точно так же, как и всегда, если не считать того, что Ирочка постоянно, прямо за столом, зависала в соцсетях. Леся знала, что дочка по уши влюбилась в некого парня, живущего в другом городе, и радовалась, что этот парень далеко. Пусть себе общаются на расстоянии – это не страшно. А то в том году у Ирочки завелся местный парень, и Леся тревожилась за нее. Парень был старше Ирочки на два года, и своей необузданной любовью чуть ли не доводил девочку до истерики. Он слал ей сообщения и днем и ночью. Девчонка утром не успевала открыть глаза, а ее в телефоне уже ждало сообщение с признанием в любви. Ирочка сначала млела от такой страсти, но потом ей надоело отвечать на все эти многочисленные сообщения, надоело постоянно торчать в соцсетях. Она привыкла хорошо учиться, и ей не хотелось запускать учебу из-за какого-то страстно влюбившегося идиота. На уроках она отключала телефон, и парень обижался. А однажды после очередного свидания с ним Ирочка пришла красная и злая.
– Все! Я порвала с этим придурком! – с порога заявила она.
– Да ты что?! – выскочила ей навстречу Леся, почувствовав радость. Она боялась, что Ирочка влюбится, потеряет голову и наделает каких-нибудь глупостей.
– Он противный! Он полез ко мне целоваться, а я не хотела. Фу! – возмущенно произнесла Ирочка. – И главное, я говорю ему: «Не трогай меня! Я не хочу!» А он все равно лезет! Губищи такие мокрые противные. Фу! Говорю, что не хочу, а он как будто не понимает! Я ему говорю: «Ты что, не понимаешь? Или ты глухой?»  А он продолжает лезть ко мне, и губищи тянет и руками обниматься лезет. В общем, я просто встала и ушла от него. Мне скучно с ним. Поговорить не о чем. Только и знает, что целоваться да обниматься. Дурак какой-то.
А на этот раз парень был из другого города и оказался интеллектуалом, что очень нравилось умной Ирочке.
Бабушек немного напрягало, что внучка постоянно смотрит в свой смартфон, читает там что-то и улыбается, а Леся, сидя со всеми за столом, вдруг очень остро почувствовала  свое одиночество. Жалостливые взгляды матери трогали ее самые чувствительные струны души, неприязнь в глазах свекрови заставляла сжиматься, равнодушие толстого мужа вызывало отторжение, и только при взгляде на дочь Леся невольно улыбалась. Юное личико Ирочки, ее прямая спина и вообще вся  аура молодости и свежести вокруг нее умиляли.
– Доченька, ты, наверное, плохо спала? – больше утверждая, чем спрашивая, сказала Лесе мама, продолжая с жалостью разглядывать ее лицо. Она знала, что дочь очень чувствительна к приезду гостей и вообще ко всякого рода изменениям в жизни.
– Да, почти не спала, – призналась Леся.
– Ну а почему? Из-за нашего приезда? Что ж нам совсем теперь не приезжать?
– Нет, вы молодцы, что приехали. У Ирочки настоящий праздник получился. Просто у меня почему-то в животе все сжимается и болит...
– Но ведь я твоя мама! Что у тебя там сжимается? – при этих словах она выразительно раскрыв глаза, поверх очков посмотрела на дочь проникновенным взглядом. И Леся внутренне сжалась. Этот мамин взгляд в детстве переполнял ее до самых краев. Когда она болела, и мама вот так смотрела на нее, то ей сразу становилось лучше и даже как-то светлее на душе. Но позднее именно этот взгляд стал приносить вместо облегчения боль. Казалось, мама насильно внедряется в ее существо, и вместо того, чтобы  утешить и облегчить ее положение,  наоборот, хочет что-то взять у нее, оторвать, присвоить. Леся вспомнила, что именно  этот взгляд матери, особенно, когда она снимала очки, пугал маленького Юрку, и он испуганно восклицал: «О! О! Бабига!  Бабига!»  И сейчас, глядя в большие глаза матери, смотрящие на нее поверх очков, Леся вспомнила этот возглас брата и вся сжалась. Она вдруг увидела, поняла, что взгляд матери действительно страшен. Ее большие глаза будто ждали чего-то, жаждали, хотели отобрать. При этом весь облик матери был каким-то жалким, ждущим. Леся почувствовала душещипательную жалость к матери и одновременно желание сбежать от нее.
После ухода бабушек Леся никак не могла успокоиться. Ей казалось, что она была недостаточно мила с ними. Особенно ей было жаль мать. Собственная жалостливость к родительнице мучила ее. И вообще ей не понятно было, откуда в ней, да и в матери вся эта жалостливость. Это с детства так было. Леся цеплялась за мать всей душой, боялась потерять ее, и вся душа ее замирала при виде милой и родной мамочки. Она готова была умереть за маму, готова была все отдать ей. Это была жертвенная любовь. И ей казалось, что и мать точно так же любит ее и если Леся умрет, то мама этого просто не переживет. Лесе постоянно почему-то казалось, что их отношения с матерью находятся на грани какой-то катастрофы. Как будто вот-вот должно что-то случиться, и мама умрет или сляжет и тогда все. Для Леси это было бы настоящим кошмаром. То ей казалось, что она сама должна умереть в скором времени, и тогда ей хотелось   после смерти как-то сообщить матери, чтобы та не переживала. И так было все детство. Какая-то душещипательность на грани потери...
Но однажды Леся поняла, что мать относится к ней не  с такой самоотдачей, с какой сама Леся относилась к матери.  Ей тогда было всего семь лет,  и она попала с аппендицитом в больницу. Впервые она оказалась в казенном учреждении среди чужих людей. Мама не водила ее в садик, и когда уходила на работу, то отводила ее к бабушке. У бабушки Лесе было очень хорошо, очень спокойно. Она отдыхала у нее душой. Между нею и бабушкой не было этой истеричной душераздирающей жалостливости, которая постоянно словно сдирала все защитные покровы с ее души рядом с матерью. Бабушка была совсем другой душевной организации. Ее не было жалко, рядом с нею было надежно, комфортно и спокойно. В общем, Леся росла домашним ребенком, казенные учреждения были ей неведомы, и когда с аппендицитом она попала в больницу, то сразу же неимоверно затосковала по дому, по маме. Мама не могла приходить к ней каждый день, ведь у нее был еще и Юрка, и Лесе иногда казалось, что она умрет от тоски и боли. Она впервые столкнулась с тем, что мама, несмотря на всю свою любовь и нежность к ней, не может избавить ее от всего этого кошмара, в который она попала. Медсестры почему-то очень грубо обращались с Лесей, а у нее очень болел после операции шов, она тосковала и плакала, но никто и не думал ее утешать. И даже мама, когда навещала ее, несмотря на слезы дочки, будто не понимала, чего это та вообще плачет.
– Еще недельку полежишь, и все будет хорошо!
– Но я не могу!!! Не могу здесь!!! Забери меня! Забери отсюда! Ну забери!!! – умоляла ее Леся, но мама даже как будто злилась на нее.
– Я не могу тебя забрать! Ты же еле ходишь! Пусть шов как следует зарастет.
Мама уходила, а Леся вся в слезах оставалась в палате. Ее веки от постоянных слез распухли,  глаза казались узкими, словно у китайца. Большие девчонки в палате смеялись над ней и дразнили, а она еще больше плакала и еще больше была похожа на китайца. Но самым странным открытием для нее было то, что мама не может избавить ее от всего этого. И даже не то, что не может избавить, но как будто и не сочувствует, и даже злится на нее, что та так страстно просится домой. До этого Леся была уверена, что мама готова на все, лишь бы только дочке было хорошо, что она готова оберегать ее, сочувствовать ей, а тут, словно непробиваемая стена вместо мамы. Сама Леся всегда  кидалась  на помощь матери, и не выносила ни ее слез, ни плохого настроения. Она думала, что и мама относится к ней также, но оказалось, что бывают моменты, когда помочь вообще никто не может. Никто. После больницы мама снова стала нормальной мамой, снова окружила дочку сочувствием и вниманием, и Леся успокоилась, и снова ее сердце было полно трепетной любви к матери. Она оправдала мать в своей душе, и осудила саму себя, что была слишком капризна в больнице. Леся всегда оправдывала мать, и даже сейчас, понимая, что мама довольно эгоистичная женщина, все равно оправдывала ее, чувствуя, что та продолжает главенствовать в ее душе, оттесняя ее саму куда-то на задворки. Но Лесе больше не хотелось быть на задворках, и она снова и  снова невольно вспоминала Васю, его полный любви взгляд, его заинтересованность ею, и чувство собственной уникальности,  наполняющее ее, когда она общалась с ним. Возле него она чувствовала себя, свою душу, чувствовала вообще всю жизнь вокруг себя. Больше ни с кем другим такого она не ощущала. С мужем было просто вежливое общение, о дочке нужно было заботиться,  с мамой она чувствовала какое-то трепетное перенапряжение всего своего существа, и только с Васей было именно то самое – полнота, счастье и ощущение благоухающего цветка в груди. Вспомнив о Васе и обо всем, что с ним связано, Лесе нестерпимо захотелось увидеть его, и она решила, что накануне воскресенья обязательно пойдет на воскресную службу в храм, и если там будет Вася, то хоть издали посмотрит на него.

В храме Вася всегда стоял с южной стороны алтаря, поближе к хору. Леся знала об этом и потому, придя в храм до начала службы, села на скамейку у южной стены. В полумраке горели свечи, прихожане безмолвно молились у икон. Возле Леси сели две старушки и стали обсуждать совершенно обыденные вещи. Леся посмотрела на большое распятие в углу. Христос висел пригвожденный к кресту, но при этом был спокоен и даже умиротворен. Как будто Ему не больно, как будто Он просто уснул, в смиренном ожидании смерти...
С улицы послышался мерный звон колокола, и чтец начал читать Часы. Леся подумала, что Вася, наверное, не придет, но тут же увидела его, выходящего из-за колонны. На нем был коричневый свитер и черные брюки, в черных волосах серебрилась седина, а глаза казались бархатными из-за пушистых длинных ресниц. От волнения у Леси сердце так сильно бухнуло, что она схватилась дрожащей рукой за сердце. «Как бы в обморок не грохнуться!» – пронеслось у нее в голове. Вася же остановился недалеко от распятия и приготовился молиться. Леся поднялась со скамейки и встала за спиной у него, чуть поодаль. Она не спускала глаз с его угловатой, словно у подростка спины. Какой он все-таки худой... Попы совсем нет... Ей вспомнилась мощная спина мужа, его пивной живот. Когда-то ей нравились сильные парни, и на таких, как Вася, она и не смотрела. Разве это мужчина? Это мальчик в образе мужчины. Мужчина-мальчик, но в нем столько всего заключено! В нем столько всего!
Леся чувствовала в душе своей трогательное дрожание, какую-то оголенную чувствительность  переполняющую нежность. Казалось странным, что она не может подойти к Васе и прижаться с его угловатым плечам и излить на него всю свою нерастраченную нежность. Она посмотрела на распятого Христа, и ей показалось, что у того безмятежное выражение лица сменилось осуждающим. Христос ее осуждает? Конечно, она ведь сейчас стоит за спиной чужого мужа, рассматривает его, мечтает о нем. Это грех. Но только Леся не чувствовала в своем прекрасном  возвышенном чувстве ничего греховного. Она любила и словно сокровище оберегала в себе это чувство и боялась, что Христос сейчас возьмет и отнимет у нее это чудо. Ведь если Бог просто так взял и дал ей это, то он может так же просто взять и забрать у нее дар любви. «Нет! Не отнимай! – взмолилась она, глядя на распятие. – Пожалуйста, не отнимай! Пусть я не могу приблизиться к нему, пусть я всегда буду где-то в стороне, пусть испытываю боль, но пусть это будет!»   
Ей показалось, что лицо Христа на распятии смягчилось,  но сама она вдруг испытала испуг – ей показалось, что она только что обрекла себя на распятие любовью. Ей стало страшно. Не лучше ли было просить Христа избавить ее от этого любовного наваждения, от которого она порою жестоко страдает? Зачем ей эта бесперспективная любовь? Все равно ведь ничего не будет, и даже если бы Вася принял ее в свои объятия, то она сама не смогла бы отдаться своему чувству до конца, потому что постоянно думала бы об обманутой Лизе. О своем муже она сейчас даже не вспомнила. В ее душе совершенно не было никакой вины перед ним, и совесть ее нисколько не осуждала. Никогда она не испытывала никакой эмоциональной связи с ним.
Долго стоять Леся не могла – у нее начинала болеть поясница. Боли в спине были результатом ее профессиональной деятельности, многолетней работы на земле. Немного помучившись, она не выдержала и тихонечко пошла и села на скамейку у стены. Пока шла, успела заметить на некоторых лицах прихожан  слезы умиления. Она сама, слушая хор, чувствовала благодать этого места. В ее душе было место всему: и любви и страсти и неземной возвышенности.
Она смотрела, как Вася крестится и  с  благоговением глядит на икону Богородицы. Его вера была по-детски наивной, и сам он напоминал несчастного, покалеченного  мальчика, который прибился к сильному, всемогущему и всепобеждающему Богу-Отцу. Этим он напоминал Лесе ее саму в недавнем прошлом. Она верила вот так же открыто и до дна. Сейчас же ей казалось, что она выросла из веры, повзрослела и не нуждается в ограничивающих и сковывающих ее рамках.
Когда служба закончилась,  Вася устало подошел к скамейке и опустился рядом с Лесей, не замечая ее. А та поднесла руки к выпрыгивающему из груди сердцу, потом схватилась за ручки своей сумки, потом оставила сумку в покое и потуже завязала легкий шарфик на голове.
– Вася, здравствуй! – наконец решилась она обратить на себя внимание.
Вася повернул к ней лицо, которое тут же озарилось радостной улыбкой.
– Ой, Олесь, здравствуй!
 Леся мгновенно воспарила духом и словно утонула в его приветливой улыбке и черных ласковых глазах.
– Как у тебя дела? – едва сдерживая дрожь в голосе, спросила она.
– Все нормально, практически восстановился. А ты сейчас что делаешь? Просто дома сидишь?
– Я в котельной работаю...
– В котельной? Ах да, я помню, что ты говорила, что на зиму устраиваешься  в котельную.
Лесе не хотелось говорить про котельную, или про что-то обыденное. Ей хотелось немедленно раскрыть Васе душу, признаться ему в любви, узнать, что он думает на этот счет. Но гордость не позволяла ей открыться. Ей казалось, что это будет отвратительно, если она откроет сейчас рот и заявит: « А знаешь, Вася, я тут влюбилась в тебя...» А потом будет сидеть и ждать его ответа, который либо вознесет ее под небеса, если Вася признается в ответных чувствах, или же низведет на дно стыда, если он воспримет ее признание, как нечто неприемлемое. Но Леся и без слов видела в Васиных глазах и нежность, и ласку, и восхищение. Она тоже уставилась на него умиленным взором, не замечая, что они уже не разговаривают, а просто смотрят друг на друга и молчат. Леся опомнилась только тогда, когда уборщица включила свою поломоечную машинку и принялась убираться.
Они вместе вышли из храма на заснеженный двор, ласково распрощались друг с другом и разошлись. Но как только Леся вышла за территорию храма, то мгновенно почувствовала  пронзившую ее тоску. Вася не должен уходить в другую сторону! Это же просто странно! И почему она оставила его и идет домой, к совершенно чужому человеку, которого совсем не любит, и который и ее тоже не любит? Какой-то странный фарс, непонятная комбинация...
;
Глава 11



Как только у Ирочки появлялось свободное время, она тут же начинала общение со своим парнем в соцсетях. Они были взаимно влюблены и  после школы собирались пожениться и нарожать со временем трех детей. А пока этот парень собирался просто приехать к Ирочке летом.
– А жить где же он будет? У нас что ли?  – забеспокоилась Леся.
– Не знаю, наверное, – беспечно отозвалась дочка.
Леся представила, как у них по дому ходит незнакомый юнец, только что окончивший одиннадцать классов. Надо его кормить, спать куда-то класть. Она решила, что уложит его на раскладное кресло в зале.
– Неужели  родители отпустят его в такую даль? Из Сибири в Поволжье? Я бы тебя никогда не отпустила.
– Ну он же парень, ему проще. И он старше меня. Ему две недели назад восемнадцать исполнилось, – возразила Ирочка.
– Да, такой взрослый! Настоящий мужчина, – воскликнула Леся. – Если бы ты была мальчиком и собралась бы ехать не знай куда, то я поехала бы с тобой.
– С ним тоже вроде тетя собралась ехать. Мамина сестра.
– А, понятно, значит они там все-таки адекватные... Но послушай! Это что же мне еще  и тетю его здесь размещать? Куда ее-то я дену?!
Ирочка в ответ только пожала плечами.
«Их еще мне только и не хватало! – возмущенно подумала Леся. – У меня самой тут проблемы. Я вот тоже, может, влюбилась, только никто об этом не знает. Молча страдаю и никого не напрягаю при этом...»
После того, как она посетила храм и встретилась там с Васей, она поняла, что ей просто необходимо хоть изредка видеться с ним. От Васи исходило что-то такое правильное, настоящее, без искажений, и в его присутствии Лесе казалось, что она избавляется от искаженного восприятия мира и самой себя. Благодаря Васе она снова и снова понимала, что жила до встречи с ним какой-то неправильной жизнью, наполненной хаосом и какофонией. Все было не так, все было искривлено. Не видя долго Васю, она как будто начинала забывать, что существует душевное тепло и участие, что можно просто смотреть на человека и наполняться душевно. Отчуждение с мужем и собственное, лишенное достоинства и счастья униженное существование снова казались ей чуть ли не нормой. Но повидав Васю и немного поговорив с ним, Леся как будто просыпалась от мрачного сна.  Своим теплым любящим взглядом, пониманием и интересом к ее персоне он снова указал ей на то, что в ее жизни все ложь, обман, что все неправильно. Вот только зачем? Он показывает ей правильные чувства, а потом оставляет ее, и уходит к своей жене. Просто уходит и все, и она снова должна возвращаться в свою искаженную, неправильную жизнь. Но Леся решила, что пусть все так, но она все равно будет с ним общаться, а для этого будет приходить на воскресные службы, которые он посещает.
Так она и стала  делать. Словно прилежная христианка она приходила на все воскресные и праздничные службы,  жестоко страдая, если не могла из-за работы пойти в такой день в храм. Каждый раз она видела Васю, но поговорить с ним не всегда удавалось. Если же все-таки общение получалось, то Леся вместе с радостью и наполненностью души одновременно испытывала и разочарование и боль, потому что от Васи надо было уходить, расставаться с ним. И ее каждый раз охватывало недоумение, почему она должна покидать его, если они словно две половины одного целого. Разлука с ним казалась противоестественной. Она видела, что и Вася при встрече с ней оживляется, потухшие глаза начинают светиться, но когда они выходят из дверей храма и расходятся, то Вася словно сдувается, свет в нем гаснет, и он понуро идет в сторону своей калитки. Леся же идя, к воротам, иногда оглядывалась на Васю и замечала, что и тот оглядывается на нее. И ей становилось и радостно и одновременно больно. Она понимала, что обрекает сама себя на пытки, и после каждой встречи с Васей зарекалась ходить на службы и видеться с ним, но как только приближалось воскресенье, она начинала трястись от нетерпения, чтобы снова пойти в храм и увидеть там стройную фигуру Васи, словно свеча стоящую у распятия. Ей казалось, что в храме она погружается в какую-то ядовито-благодатную атмосферу собственного обманчивого благочестия, под которым скрывались любовь и страсть. Она понимала, что это неправильно, что так не должно быть, но снова и снова входила в эту атмосферу, мучая и себя и Васю, чувствуя, как ее желудок вот-вот взбунтуется.
Было заметно, что Вася тоже близко к сердцу принимает их встречи в храме. В его глазах вместе с радостью была заметна и боль и моральная усталость. Леся жалела его, жалела саму себя. Она понимала, что своими приходами в храм она ничего не может изменить, и надо прекратить эти посещения, оставить Васю в покое, самой успокоиться, и жить своей жизнью. Однако своя жизнь ее не устраивала, Леся чувствовала, что больше не может жить, как прежде, а по-новому жить не знала как. Ей хотелось каких-то перемен, изменений, но она не понимала, что конкретно ей нужно. Вася же своими улыбками, и ласковым, понимающим взором отогревал ее, и будто открывал ей истину и свет. И Леся, понимая всю тупиковость общения с ним, все же никак не могла окончательно отстать от него.
У Васи видимо тоже происходила какая-то внутренняя борьба. Леся видела, что он вдруг начинал избегать ее. Увидит ее в храме и прячется за колонной. Леся только разочарованно смотрела в его сторону, не решаясь подойти и спросить, что происходит. С какой стати ей подходить к чужому мужу и выяснять с ним отношения? Она только молча переживала, и в ней крепло решение, не ходить больше в храм, и не работать на его территории летом. Однако, как только наступало следующее воскресение, она снова спешила на службу, и, бывало, Вася, как прежде улыбался ей и  тогда они разговаривали. Правда, ее не удовлетворяли больше разговоры с ним об  обыденных вещах, не затрагивающих ничего личного, сокровенного. Да,  глаза выдавали их истинные чувства, но все же одних взглядов Лесе было недостаточно. Она помнила их беседы летом, помнила, сколько всего они рассказали друг другу. Лесе и сейчас хотелось слушать откровения Васи, самой рассказывать ему о себе, но она боялась.  Боялась снова углубляться в этот обмен чувствами, мыслями и снова потревожить его, себя, заболеть от этого, потом восстанавливаться... Хотя и без откровенных разговоров она вся была растревожена и измучена тупиковостью ситуации. Она чувствовала насущную необходимость хоть в какой-то эмоциональной поддержке. У нее не было ни подруги, никого, кому она могла бы рассказать о том, что с ней происходит. Вся ее жизнь казалась ей какой-то непонятной и запутанной. И в этой жизни были муж, дочь и мать с братом. Но мужа она воспринимала с недавнего времени так, будто он остался где-то в прошлом, и порою недоумевала, почему она должна готовить ему, стирать его трусы, гладить рубашки... Дочь казалась ей совсем взрослой, и Леся возле нее чувствовала себя лишней. А мать недавно напомнила о своем Дне Рождения и пригласила всю их семью в гости. И Леся представила, как вся их несуществующая семья приедет к матери.  Ирочка  все застолье не будет отрывать глаз от экрана смартфона,  Ваня станет молча поглощать угощение, а Юрка будет или молчать, глядя куда-то в сторону, либо что-то нудно гнусавить, в любой момент готовый разораться, доказывая свой очередной бред. Леся с мамой, боясь его ора, постараются говорить с ним ласково, словно с младенцем, при этом Леся будет испытывать страх, что Ирочка с ее юношеским гонором, что-то ляпнет своему ненормальному дяде, ненароком обидит его, и тогда уж... Даже страшно представить, что тогда будет. Леся понимала, что больной на голову брат очень болезненно воспринимает гостей в доме. Он предпочел бы, чтобы к ним вообще никто не приходил, но мама игнорировала его болезненные предпочтения. Она приглашала гостей и на свой День Рождения и на его. Юрка неизменно нервничал и Лесе все эти Дни Рождения казались пороховыми бочками, которые действительно оканчивались взрывом – истеричными воплями Юрки. Мама потом по телефону жаловалась на сына, а Леся выслушивала ее жалобы и мучилась от того, что ничего не может изменить. И вот мама снова пригласила их всех, невольно заставляя и Лесю и Юрку заранее волноваться.
– Что ж нам, не видеться что ли теперь? – неприязненно говорила она, когда Леся пыталась донести до нее, что Юрке тяжело переносить посетителей в доме. – А это хоть посидим, пообщаемся, я на Ирочку, внучечку свою полюбуюсь.
И Леся понимала мать, но она так же понимала и Юрку и себя,  и душа ее разрывалась. Она чувствовала себя один на один со своим беспокойством и, чтобы успокоиться, начинала думать о Васе. Просто представляла его лицо, улыбку и рассказывала ему мысленно о своих проблемах. Воображаемый Вася приносил ей облегчение. Скоро она стала постоянно мысленно беседовать с ним, и ей казалось, что он все время рядом, словно оберегающий ее ангел-хранитель. Она даже стала мысленно советоваться с ним, и неизменно получала утешение и помощь.

С середины апреля Леся снова начала работать у храма садовницей. Она до последнего сомневалась, стоит ли ей снова брать на себя ответственность на целый сезон за всю эту огромную территорию. Ведь шла она сюда не столько из-за работы, сколько из-за Васи. Она могла бы найти работу где-нибудь на частной усадьбе, и работать там всего лишь два раза в неделю, как прежде, и получать такую же зарплату, какую она получала здесь, работая каждый день. Но Вася... Ей хотелось видеть его.  Он снова стал приходить  потихонечку помогать рабочим. Покрасил белой краской бордюры, вместе с другими добровольцами помогал отмывать  после ремонта одну из частей храма. А в мае, когда в помощь Лесе при посадке цветов прислали группу женщин, Вася тоже пришел помогать сажать цветы. Сначала он работал поодаль от Леси, а потом как-то незаметно оказался рядом. При встрече с ней взглядом он неизменно улыбался, и у Леси теплело на душе. Она чувствовала, что ее придуманное виртуальное общение с ним, когда она мысленно изливает ему душу и получает от его образа эмоциональную поддержку, могло бы быть вполне реальным, если бы они общались вживую.
– О, червяк!  – обрадовался он, увидев в выкопанной ямке жирного земляного червяка. Леся, с готовностью послала ему свою улыбку. Ей показалось, что они похожи сейчас на двух детей, радующихся всякой ерунде.
– Как у тебя дела? – спросил вдруг Вася и посмотрел на нее так тепло, что Лесе захотелось бросить лопатку, которой она копала лунки для рассады и кинуться ему в объятия. Но она этого, конечно, не сделала, а проковыряв очередную ямку, сказала со вздохом:
– Нормально все, а у тебя как?
– Да не очень. Сердце периодически барахлит, и когда это случается, то так страшно становится, как будто сейчас оно остановится, и я умру...
Леся испуганно посмотрела на него.
– Нет, Вася, тебе надо жить! Ты что?! А  врачи что говорят?
– Говорят беречься, не нервничать...
– А ты что, нервничаешь?
Вася ничего не ответил, и только посмотрел на нее  с такой болью, что у нее перехватило дыхание, и она вдруг почувствовала себя виноватой. Ей вспомнились его дикие метания в храме год назад вокруг нее, когда она впервые показалась перед ним не в рабочей одежде, а в подчеркивающем  фигуру платье. Именно после этого у него начались проблемы со здоровьем...
– А я  за дочку переживаю, – чтобы сменить тему, сказала она.
– А что случилось? – отбрасывая землю из очередной ямки, спросил Вася.
– Да представляешь, у нее мальчишка завелся – она с ним в интернете познакомилась. И вот этот пацан собрался летом сюда приехать, да еще с тетей своей.
– А тетя-то, зачем приедет?
– Так этот Саша, так его зовут, живет в Сибири. Кто ж его одного отпустит к нам сюда? Он же сопливый совсем, в этом году только школу оканчивает.
– А-а... – Васе показалось это забавным, и он рассмеялся. – Представляю! Молодой жених в обществе следящей за ним тетушки!
– Да! У Ирочки это будет уже второй жених, которого пасут взрослые. В одиннадцать лет в нее влюбился одноклассник, так   его мама, возила его на машине, чтобы тот погулял с Ирочкой по парку. А мама в это время гуляла поодаль от них, так сказать контролировала ситуацию. Она потом и на пляж их возила и в кино, где они тайно целовались... Это продолжалось примерно год, а потом Ирочка начала быстро расти. В общем, переросла она этого мальчика, стала выше него, а тот маленький остался, да еще толстеть что-то начал. Правда Ирочка не замечала, что он маленький и толстый, зато тот заметил, что девушка что-то вымахала, грудь большую отрастила, и стал он ее пугаться и из-за своего роста комплексовать. В общем, перестала мама его возить на свидания. И я вздохнула с облегчением – одиннадцать-двенадцать  лет, это ведь так мало! А сейчас ей шестнадцать и она серьезно собралась замуж за этого своего Сашу. Говорит, что школу окончит и поедет к нему в Сибирь, будет там поступать в институт и выйдет за него замуж.
– Отпустишь? – с улыбкой спросил Вася, все это время внимательно слушающий ее.
– А куда я денусь? Но просто лучше было бы все это попозже. А то сразу после школы... И, мало того, они оба мечтают жить вдали от цивилизации, и хотят со временем уйти в экопоселение. Я, конечно, не очень верю, что все так и будет и молчу.
– В этих экопоселениях одни сектанты, туда опасно идти.
– Как сектанты? Я думала, что там просто люди, которые любят жить на природе.
– Не знаю, может, где и есть просто люди, ушедшие от цивилизации из-за любви к природе, но как разобраться где кто? Как это проверить?
– Слушай, а ведь этот ее Саша эзотерикой увлекается, и Ирочку мою втянул во все это. Она книг накупила всяких и пытается мысленно с ним общаться... Хотя, наверное, не стоит на этом внимание заострять. Ей всего шестнадцать, все еще изменится. Я в ее возрасте, например, гороскопами увлекалась. Вот ты, кто по гороскопу?
– Лошадь и весы.
– Да ты что! – Леся воззрилась на него с радостным восторгом, понимая, что с Васей у нее полное гороскопическое совпадение. Просто полное. «Я так и знала! – возликовала она в душе. – Так и знала! Это действительно мой человек! Просто мой человек!»
– Ты разве веришь в гороскопы? Это же все обман, – охладил ее пыл Вася и поднялся. Леся с восторгом смотрела, как он подошел к лежащим прямо на газоне контейнерам с цветами, взял один из них и вернулся вместе с ним обратно.
«Никакой это не обман, Васечка! – радостно думала она. – Если бы ты только знал, сколько раз я убеждалась, что все в гороскопах правда!»
Вася стал вынимать цветы из контейнера, а Леся быстро раскладывала их по выкопанным лункам. До обеда больше им не удалось поговорить, но она долго пребывала в радостном возбуждении. И только  ближе к обеду, когда она уже устала, начала сознавать, что даже если Вася и подходит ей на сто процентов, то все равно из этого ничего не выйдет, потому что у него жена. От этой мысли ей стало очень горько, и ее снова охватило недоумение, зачем вообще эта любовь посетила ее, если она ведет в тупик. В чем смысл этой любви? Для чего она?
Леся зашла в трапезную, когда там было уже много народа. За столом сидели женщины, которые помогали в посадке цветов и пожилые рабочие. Вася тоже здесь был.
– Олесь, ты замужем? – вдруг спросил ее старенький сантехник, сидящий рядом с ней..
– Да, – кивнула Леся и отправила ложку с гречкой себе в рот. Она посмотрела на свой безымянный палец, на котором не было кольца. После того как она исхудала, кольцо стало слетать с ее пальца и она, боясь потерять его, положила его дома в шкатулку.
– Давно?
– Что? – не поняла Леся.
– Я говорю, давно ты замужем?
– Давно. Восемнадцать лет.
– Ага, понятно. А то тут ребят-то много.
Леся оглядела стол в поисках «ребят». Интересно, кого это он тут имеет в виду? Рабочие все были предпенсионного и пенсионного возраста, охранники тоже. Вася только близок ей по возрасту, но он женатый. Какие тут ребята? Она заметила, что некоторые женщины смотрят, как она шарит глазами по лицам мужиков и смутилась. Неужели они думают, что она тут может крутить с кем-то романы? Да если б и могла, то не стала бы. Она сюда работать пришла, а не это вот...
После трапезы Вася ушел домой, а Леся осталась еще работать.  Разговор с Васей, общение с ним, снова взбудоражили всю ее душу. Она чувствовала, что тоска по нему с новой силой навалилась на нее. Лучше бы он и не приходил, а то пришел, взбудоражил ее и ушел, а она как же? Как же она?
И вдруг Леся увидела приближающегося к ней Васю. Он шел очень стремительно, и ветер трепал его рубашку на худом теле. Леся в это время складывала пустые, оставшиеся после посадки цветов контейнеры, но при виде Васи замерла на месте. Он подошел к ней, и в глазах его была решимость. Леся вдруг испугалась, и внутри у нее все сжалось и похолодело. Как  и год назад в храме он впился глазами в ее фигуру, и ей показалось, что он сошел с ума. Ни улыбки в глазах, ни приветливости, только какая-то яростная решимость.  Она даже отступила на шаг назад, а в глазах ее возник страх. Вася тут же уловил ее испуг и мгновенно вся его яростная решимость словно сдулась, исчезла.
– Нет, Олесь, я просто... Ты не бойся... – он инстинктивно схватился рукой за сердце, а на лице его возникла улыбка сожаления.
Леся во все глаза смотрела на него.
– Что-то случилось? Ты хотел что-то сказать? – спросила она, а в душе ее вспыхнула надежда, что он, возможно, хотел признаться ей в любви, но не признался. И дело тут не в недостатке решимости, а в том, что он почувствовал, что это будет неуместно.
Вася посмотрел на нее с такой нежностью и болью одновременно, что у Леси перехватило дыхание, но он ничего больше не говоря, убрал руку с сердца и пошел прочь. Леся смотрела ему в спину, на его скорбно опущенные плечи  и ее сердце разрывалось от боли. Ей хотелось бежать за ним, кричать ему о своей любви, но она стояла и не замечала, что из глаз ее капают слезы.

Весь июнь Ирочка сдавала экзамены, а в июле испуганно и возбужденно сообщила, что ее Саша взял билеты на поезд и через неделю будет уже здесь.
– О-о-о... – простонала Леся. Ей совершенно не хотелось пристраивать у себя дома каких-то незнакомых людей.
– Да ты не переживай! Они к нам не придут. Они уже забронировали себе номер в гостинице, – успокоила ее Ирочка.
– Правда?! – обрадовалась Леся. – Не представляешь, как я рада! Я бы на их месте тоже сняла бы номер в гостинице. Его тете, наверное, совсем не хочется идти к чужим людям, да и Саше тоже.
– А он не с тетей приехал, – возразила Ирочка.
– Ой, неужели мальчишку одного отпустили в такую даль?
– Как же, отпустят его! Он с папой приехал.
Леся рассмеялась:
– Нет, это вообще! Одного жениха мама пасла, другого папа!
Но на самом деле ей было не до смеха. Вася больше не приходил к храму помогать, а на службах снова стал избегать ее, хотя она теперь сама пропускала службы, потому что очень уставала на работе. Она понимала, что ей нужно смириться и забыть Васю, но не могла. Тоска, словно червоточина, подтачивала ее силы. Прекрасная любовь, распустившаяся необычайным цветком в  груди, стала для нее мучением. Леся чувствовала, что устала от этой любви и больше не хочет ее, но любовь эта словно прилипла к ней, как какое-то проклятие не было никакой возможности избавиться от нее.

Спрашивать Ирочку о приезде Саши Леся боялась. Она видела, что дочь сильно волнуется, в ожидании своего жениха, но не хочет ничего говорить о нем. Лесе даже порою казалось, что ее ребенок не больно-то и радуется его приезду. Ирочка выглядела нервной, испуганной, и Лесе хотелось как-то поддержать ее, но она знала, что Ирочка примет ее поддержку в штыки и молчала.
– Ну что, мам, Саша приехал, – как-то утром совершенно обыденным тоном сказала дочка. – Они вчера поздно вечером уже были здесь. Переночевали в гостинице, и сейчас я позавтракаю и пойду к нему.
У Леси все сжалось внутри. Она боялась, что этот Саша из Сибири вскружит ее ребенку голову, а потом уедет, и ее девочка останется тут, да не дай Бог беременная. Леся в воображении даже представила, как она смущенно забирает дочкины документы из школы, чтобы перевести ее в вечернюю школу, пока никто не заметил ее растущий живот. Далее ей представлялось, как она взваливает всю ответственность за родившегося ребенка на себя, а Ирочка продолжает учиться, поступает в институт... Года два назад такая перспектива Лесю бы, наверное, не испугала, а даже обрадовала. Она любила детей, и одной Ирочки ей было мало. Но она боялась рожать, потому что  все душевные силы Леси были направлены на мать и брата. Каждодневные звонки, частые приезды к ним изматывали Лесю эмоционально. В таких условиях быть беременной  казалось ей кошмаром. Она с ужасом вспоминала свою первую и единственную беременность, когда они с Ваней жили еще в квартире с ее родителями. Ее мучил сильнейший токсикоз. Мужу было все равно, что жена его постоянно обнимается с унитазом, а мать почему-то постоянно ругалась на нее и смотрела на ее живот с явной брезгливостью. В  понимании матери Леся, как все обычные девчонки взяла и  просто выскочила замуж. Мать презрительно относилась к ее браку. Она считала, что Леся должна была помогать ей в ее нелегкой судьбе, поддерживать ее. И Леся понимала мать. Она знала, что той тяжело быть матерью сына-шизофреника и женой мужа-алкоголика. Будучи замужем и имея дочь, Леся, тем не менее, больше была озабоченна не собственной семьей, а семьей матери. Она в ущерб собственным делам часто бросала все и уезжала к маме, чтобы помочь ей в ее делах. Но и свои дела надо делать, и Леся возвращалась и принималась стирать готовить, убираться. Да, она хотела еще детей, но как она могла их заводить, если у нее была мама? Юрка и мать были для Леси как бы навязанными ей детьми. Трудными, больными детьми, которых она ненавидела, тяготилась ими, как невыносимой обузой, но в то же время беспокоилась  и не могла их оставить.
А вот Ирочка была ее любимым ребенком, с ней ее душа отдыхала и радовалась,  и ей хотелось повторить еще раз это чудо и родить еще ребенка, но она боялась еще одной  жуткой беременности, боялась своего одиночества, попреков матери, нелюбви мужа. Да и мать, словно чувствуя, что дочь намерена еще раз испытать счастье материнства, постоянно внушала, что детей рожать – дело неблагодарное и  тяжелое:
– У тебя слабое здоровье, Ваня мало зарабатывает, тебе никак нельзя рожать. Ты следи, чтоб не забеременеть! Предохраняйся!
Леся была уверена, что мама в большей степени не о ней печется, а о себе. Ведь если Леся будет связана детьми, то она невольно оставит ее и Юрку в стороне. Мать знала, что у Леси с мужем холодные отношения, вернее и отношений-то совсем нет, и это ее вполне устраивало. Другое дело –дети.  Леся просто растворялась в Ирочке, и мать ревновала дочь к внучке. Леся с тоской думала о том, что ей больше не суждено испытать радость материнства, не суждено просто жить и наслаждаться обычным семейным счастьем, где понимающий муж и милые детки. Хорошо, что хоть Ирочку она родила, несмотря на тяжелую душевную ношу в виде матери и брата. Но когда Ирочка стала подрастать, то Леся, боясь, что ее умненькая дочка потеряет голову и забеременеет, в то же время испытывала какую-ту преступную надежду на это. Ведь если это произойдет, то тогда она сама, минуя все тяготы токсикоза и давления матери получит на руки маленького ребенка, которого ей придется воспитывать. Но после того как она влюбилась в Васю, перспектива нянчить ребенка  перестала ее устраивать. Ребенок – это что? Это радость вкладывания своей души в кого-то, это постоянное кручение вокруг кого-то, постоянная жертвенность и самоотдача, постоянный дар кому-то. Да,  дети тоже многое дают, но они всего лишь дети, а не полноценные партнеры. Раньше Леся даже не знала, что такое вообще полноценные эмоциональные отношения между мужчиной и женщиной, когда смотришь своему возлюбленному в глаза и чувствуешь, что живешь.
Но Ирочка... вдруг она сейчас с этим своим Сашей сделает ребенка и повесит его на Лесю? Леся больше не хотела жить для кого-то, она хотела жить для себя. Хотела делать то, что нравится, быть с теми людьми, с которыми ей комфортно и хорошо. Да просто заниматься собой, испытывать радость, счастье, и вообще приятные эмоции, а не одиночество, тревогу, постоянный дискомфорт возле нелюбимого  и нелюбящего мужа и чувство собственной приниженности. Ей все чаще хотелось вообще уйти от Вани, и она удивлялась, что тот как будто бы вполне доволен своей жизнью. Он то ли не замечал, то ли вообще не понимал, что у него практически нет никакой семьи. Живет как будто бы отдельно от нее, сам по себе. Ходит на работу, смотрит телевизор, ест, выполняет поручения жены, иногда подшучивает над ней,  но не выражает никакого недовольства их жизнью.
;
Глава 12



Позавтракав, Ирочка нарядилась в короткое, черного цвета платье с желтыми цветочками и отправилась гулять с Сашей. Леся же пошла  на работу, чувствуя тревогу за дочь. Ей пришла в голову мысль, что вдруг Ирочку заманил к себе какой-нибудь маньяк. Она думает, что идет на свиданье к  мальчику, а на самом деле ее поджидает моральный урод. Поработав часа два, Леся не выдержала и позвонила дочке.
– Але, – услышала она сдержанный голос Ирочки и немного успокоилась.
– Ирочка, дочка, ты встретилась с Сашей?
– Да, – лаконично ответила девочка, и Леся поняла, что дочка стесняется говорить при Саше.
– Ты уверена, что это именно Саша, а не какой-нибудь маньяк?
– Мама! – возмутилась было Ирочка, но тут же рассмеялась. – Ты что там надумала? Все нормально!
– Да кто его знает! Приехал какой-то... Мы его знать не знаем, в глаза не видели... Ты с ним по кустам не лазь, в номер в гостиницу к нему не ходи, и к нам домой не води. Хорошо?
– Ага, хорошо.
– Гуляй с ним в людных местах!
– Да я поняла, поняла.
Немного успокоившись, Леся принялась дальше заниматься своими делами, и все же на душе было тревожно. А вечером, когда она пришла с работы, Ирочка была уже дома.
– Ну как Саша? – первым делом спросила ее Леся. Ирочка валялась в это время на диване с книжкой и нехотя подняла на Лесю непроницаемое лицо:
– Нормально, – лаконично ответила она и снова уставилась в книжку.
Лесе показалось, что девочка ее за один день побледнела и осунулась, и материнское сердце ее сжалось. Ей хотелось обнять своего ребенка, выяснить все подробности встречи, успокоить, дать совет, но Ирочка всем своим видом показывала, что она не намерена ничего рассказывать, и не надо лезть в ее личную жизнь. Леся отступила. Она решила не приставать к дочке с расспросами и подождать когда та сама все расскажет.
Саша приехал в их город на целую неделю, и потому Ирочке предстояло все эти семь дней встречаться с ним и гулять. На второй день его приезда, собираясь утром снова к нему на встречу, Ирочка совсем ничего не съела на завтрак.
– Доченька, а что ж ты не поела? – с сожалением спросила ее Леся.
– Не могу есть, – ответила дочь, и Лесе показалось, что та готова расплакаться.
– Не можешь? Почему? Ты волнуешься? – «Неужели моя малышка влюбилась в этого Сашу и теперь есть не может? Но почему? Может быть, он ее отвергает? Что там вообще происходит?»
Она смотрела, как Ирочка в коротких шортах и черной футболке, застегивает ремешки босоножек у порога.
– Да просто есть не охото и все, – каким-то невыразительным, совершенно убитым голосом ответила дочка  и открыла дверь, чтобы уйти. Леся едва успела сунуть ей с собой деньги:
– На вот! Купишь там себе хоть пирожок или мороженое!
– Спасибо, – без всяких эмоций ответила Ирочка и скрылась за дверью.
У Леси испортилось настроение. Она отправилась на работу, не переставая думать об Ирочке. Определенно с дочкой происходит что-то не то. Но что? Этот убитый голос, отсутствие эмоций... Хоть бы рассказала все, так ведь молчит! Как узнать, что с нею вообще стряслось?
Вечером дочка вернулась измученная. Она снова ничего не рассказывала, и на все попытки Леси узнать хоть что-то отвечала односложными, ничего не значащими фразами. То же самое произошло и на следующий день. Леся не находила себе места, на ее душу навалилась неимоверная тяжесть.
– Ирочка, он хоть не пристает к тебе? Целоваться не лезет?
– Мам, ему вообще-то восемнадцать лет!
– И что? – не поняла Леся.
– Конечно, ему хочется целоваться, и он лезет.
– Ой, а ты как же?
– Я не разрешаю ему делать это.
Но Лесю не удовлетворял ответ дочери. Ну ладно, она не разрешает ему вольностей, но почему такая вся убитая и измученная? На глазах просто тает. Что происходит вообще?
– Ваня, я очень переживаю из-за Ирочки, – решила она поделиться с мужем. – Она сама не своя ходит, и ничего не рассказывает, что у нее там с этим Сашей. Мне даже страшно. Кто он вообще такой?
– Да ладно тебе! Кто бы он ни был, ему осталось здесь быть всего ничего.
– Еще три дня, на четвертый день уедет. Скорей бы уж.
– Ну и все! Уедет и все опять нормально будет.
– А вдруг он... Я очень боюсь, что... – Лесе хотелось сказать, что она очень боится, что Ирочка забеременеет, но ей стало противно, и она промолчала.
На следующий день Ирочка с утра встала вялая, снова отказалась от еды и нехотя  стала собираться на встречу с Сашей.
– Что же ты ничего не ешь? – чувствуя отчаяние, спросила Леся.
– Не хочу, – пряча глаза, ответила Ирочка, не желая ничего пояснять и явно тяготясь обществом матери.
Когда она ушла, Леся уныло поплелась на работу. На душе словно камень лежал. Что-то скорбное подкатило к горлу, и Леся едва сдерживала слезы. Подобное с ней всегда происходило, когда у Ирочки были неприятности, и не только у Ирочки. Леся и из-за матери с братом так же переживала. Ей невыносимо было видеть страдания близких. Даже, когда у Вани, с которым у нее  вроде не было никакой эмоциональной связи, было плохое настроение, она тоже мучилась. Ей было спокойно и хорошо, когда у всех родственников было все спокойно и хорошо. В христианстве такое качество характера называется отзывчивостью. Леся прежде испытывала удовлетворение от того, что она такая чувствительная к чужой боли. Но потом поняла, что это качество очень мешает ей жить. Что толку страдать из-за сострадания, если  не можешь при этом ничего изменить? 
– У вас не хватает смирения перед Божьей волей, – как-то сказал ей один из священников, когда она пожаловалась, что  ее молитвы за брата не избавляют его от шизофрении, а ей очень хочется, чтобы он был здоров. Леся согласилась, что ей смирения действительно не хватает, но все равно не могла быть спокойной и безмятежной, и принимать с миром все, что происходит. Она не могла приказать себе успокоиться, чтобы чувствовать мир в душе, и потому снова и снова впадала в очередное переживание. И сейчас она чувствовала, тяжелейшую тяжесть на душе, но заставить себя успокоиться, чтобы почувствовать облегчение не получалось.
«Принять все с миром, смириться, – уныло думала Леся, с раздражением глядя на нескладную худую тетку в длинной юбке, идущую мимо нее,  и глядящую в землю, чтобы не дай Бог не подцепить глазами какое-нибудь искушение. – Если бы я могла, то давно бы уже принимала все с миром и не ходила бы такая придавленная, а была бы радостная и благодушная».
И тут Леся узнала в тощей тетке свою давнюю знакомую, с которой в юные годы  вместе работала в ботаническом саду. Вцепившись в шланг, Леся проводила ее взглядом, удивившись произошедшим в ней переменам. Во всем виде этой женщины ясно читалось отрешение и отказ. Отказ от себя, от этой временной жизни, и полный уход внутрь себя. Но Леся сразу же уловила, что не возвышенная духовность главенствует в душе женщины, хотя она там и присутствует, а бегство, уход от этой временной юдоли плача  и страданий в светлый мир вечности.
«Не дай, Бог! – подумала она. – Не дай, Бог, попасть в это болото бездействия, в это мрачное, безрадостное мироощущение. Какой смысл приходить в этот мир, если постоянно стремиться покинуть его, толком не поняв, не узнав его пусть и временной, но удивительной сути? Воротить нос от всего, что связано с этой жизнью, отказываться от самой себя, при этом испытывая гордость от своей принадлежности к малому стаду причастному духовной жизни».
Леся подумала, что главное, это не то что нас окружает, а то, как мы воспринимаем это. Главное в нас это наше подлинное существо, наше подлинное я. И при чем тут этот мир или потусторонний, если мы сами неизменны  и наша внутренняя суть всегда будет с нами. Мы всегда будем иметь себя, чтобы не происходило. Отрицание временной жизни, происходит из-за того, что в  этой жизни ничего нельзя присвоить, чему-то страстно отдаться. А суть человека такова, что он жаждет присваивать, иметь навсегда, чтобы что-то было только его, чтобы оно вечно присутствовало с ним. Но те люди, которые понимают, что этот мир им не принадлежит, что он только во временном их пользовании, начинают впадать в уныние, потому что они не могут здесь ничего присвоить, не могут чему-то страстно отдаться, вложить во что-то всю свою душу. И тогда, если они религиозны, то вся страсть души направляется в небо, и создается иллюзия, что ТАМ можно что-то присвоить стяжать, ухватить, но на самом деле, все, что нам надо, уже с нами. Это мы сами. Наша внутренняя суть, ядро нашего существования. Наш дух никуда и никогда не денется от нас, и мы действительно имеем его, и он всегда с нами. Мы всегда сами с собой.   И тогда, может быть, не стоит впадать в бездействие в этом мире, а постараться дать своей душе все знания, всю деятельность, на которую мы призваны. И путешествовать по этому миру не как плоть определенного возраста, а как бесполый и безвозрастной дух, который едет в этой плоти, как в транспорте и, познавая этот мир, что-то делая в нем, проявляет себя в нем и одновременно  обогащает себя. Православие считает, что цель жизни человека, это стяжание Святого Духа, для чего необходимо отрешиться от всего земного и направить свои мысли и чувства на живое общение с Богом. При этом в обыденной жизни нужно все терпеть, смиряться, творить добро. Творить добро... На этой мысли Леся снова споткнулась, ей захотелось кричать, доказывать кому-то, что вот она многие годы старалась творить добро матери и брату, старалась сделать их счастливыми, но ничего не смогла и пришла в тупик. Ее подлинная сущность как будто исчезла, растворилась в их существах. А дочка? Леся, подумала, что всю жизнь старалась оградить своего ребенка от всего плохого, но вот сейчас Ирочка страдает, а она ничего, ничего не может поделать и мучается  от этого. Ей бы принять все с миром, но как, если оно не смиряется?
Леся положила шланг под липу и пошла переставлять разбрызгиватели на газоне. При воспоминании об Ирочке на ее душу с новой силой навалилась тяжесть, а к горлу подкатил ком. Бедная девочка, что же с ней происходит? Как ей помочь? Бледное  осунувшееся личико дочки так и застыло перед ее внутренним взором. Маленькую ее так легко было утешить, Леся не позволила бы ей страдать. Взяла бы на ручки, сунула бы ей в рот соску или просто дала бы попить водички, приласкала, а сейчас лишний раз и не обнимешь – Ирочка не дается. 
Леся шла, глядя в землю, горько думая о дочке, и ей хотелось плакать.
– Олесь, у тебя что-то случилось? – услышала она тенор Васи и, остановившись, подняла лицо.
– А... Привет... Нет, я просто... – ей не хотелось сейчас никого видеть, и она с удивлением поняла, что даже Васе она не рада, но, увидев неподдельное участие в его глазах,  вдруг расчувствовалась, и слезы градом брызнули из ее глаз. Но ей не хотелось показывать ему свое состояние, не хотелось от него ничего. Зачем, в конце концов, он смотрит на нее с таким участием и нежностью, если в конечном итоге снова вернется к своей жене? Что ему вообще надо от нее? Опустив голову, она прошла мимо, чувствуя одновременно и раздражение и сожаление и неловкость.  Леся совершенно забыла о разбрызгивателе и поспешила скрыться в подсобке, чтобы успокоиться, унять слезы. Если бы она могла, она бы побежала сейчас к Ирочке  спасла бы ее от всех бед и напастей, но что она может? Поливает тут эти проклятые газоны, и Вася еще со своим никчемным участием... Лучше бы не морочил он ей голову, а выражал участие  своей несчастной жене.
Закрывшись в прохладной подсобке, Леся села на диванчик и вздохнула. Нет, надо что-то делать с Ирочкой, такое больше не может продолжаться. Вот только как выяснить, что  происходит, если дочка молчит о том, что ее гложет...
В дверь кто-то осторожно постучал, и Леся от неожиданности вздрогнула. Кто еще там такой? Какие все противные, однако! Лезут чего-то... Почему вот она ни к кому не лезет, не докучает? Леся нехотя поднялась с дивана, открыла дверь. За нею стоял Вася.
– Извини, пожалуйста, что я... Но, может, я могу тебе чем-то помочь?
Леся в первый момент хотела закрыть дверь у него перед носом, но все же искреннее сочувствие в глазах парня остудило ее пыл. Его исхудалый облик, красота глаз и желание помочь заставили ее смягчиться. «Да что ж ты такой милый?» – невольно пронеслось у нее в голове, и она подумала, что сколько бы раз она  ни пыталась его забыть и избавиться от своей любви к нему, при каждой встрече будет влюбляться в него по-новому, и это будет продолжаться до бесконечности. Она приоткрыла дверь, собираясь впустить Васю внутрь, но увидев проходящую мимо прачку, смутилась.
– Пошли на скамейку, – выходя на улицу, сказала она. Вася послушно пошел за ней, и Леся почувствовала, что ему приятно находиться в ее обществе. Но зачем это все? Она внутренне застонала, хотя сама рада была, что он рядом с ней...
Они подошли к трапезной, и сели на одну из скамеек стоящих в тени берез. Леся поведала Васе о своих переживаниях по поводу Ирочки. Рассказала ему все-все, чувствуя, что Васе все это интересно, что он готов слушать ее бесконечно.
– Мне кажется, что твоя Ирочка просто не хочет с ним встречаться, но чувствует себя обязанной гулять с ним по городу весь день, потому что он ради нее приехал из самой Сибири, – предположил Вася, когда Леся закончила говорить.
Леся только ахнула в ответ на эти слова. И как это она сама не догадалась об этом? Ребенок каждое утро идет к этому Саше, как на каторгу, ходит с ним по городу, терпит его общество из чувства долга и не смеет отказать ему...
– Вася, а ведь и  правда! Но она никому ничего не должна! Если не хочет встречаться с ним, то пусть бы хоть он приехал из Америки –  она не обязана занимать его своим присутствием!
– Конечно.
– Бедная моя малышка! Она, наверное, чувствует себя в ловушке и думает, что еще три дня должна бродить по городу с неприятным для нее парнем! А я так и знала, что по интернету ничего путного не выйдет. Она ведь не видела его вживую и напридумывала себе не знай чего, создала образ. Они хорошо общались в интернете, но, видимо, душевного общения мало для любви, нужно ведь и телесно подходить, – при этом Леся посмотрела на Васю,  и подумала, что вот он подходит ей по всем статьям. Только какой в этом толк?
Вечером Ирочка пришла домой снова измученная, и у Леси болезненно сжалось сердце:
– Ирочка, доченька, если тебе не хочется...
– Ой, мам, я устала, – оборвала ее девочка. – Не хочу ничего слушать. Что у нас там есть поесть?
Леся почувствовала собственное бессилие. Она, оказывается, совершенно ничего не может сделать, чтобы помочь собственному ребенку. Можно, кончно, выйти из себя, начать давить на дочь, требовать от нее признаний, предъявить претензии, укорить ее в том, что она своим унылым видом мучает ее... Но именно так поступала Лесина мать, и Леся знала, что такое поведение только оттолкнет от нее дочь. Может быть под давлением она и расскажет что-то, но не все, а только лишь что-то незначительное, чтобы отделаться от приставучей и назойливой матери.
Ночью Леся плохо спала. Ситуация с Ирочкой вконец измучила ее. Лучше бы этот мальчик и не приезжал совсем. Она вспоминала, как Ирочка только начала общаться с ним, как восхищалась его умом и рассудительностью. На праздники они слали друг другу подарки. Саша заказывал для Ирочки шикарные букеты цветов. Все было так романтично, Ирочка ждала его приезда, а Леся уже тогда сомневалась, что из этого что-то получится. Нет, она не отрицала, что и через интернет можно встретить свою судьбу – в жизни всякое бывает. Но все же виртуальное общение всегда наполнено иллюзиями. Для любви надо видеть человека, знать, какой он в жизни, почувствовать его запах, заглянуть в глаза. Приятный в виртуальном общении человек может оказаться совершенно отталкивающим в реальной жизни. Но может быть именно Саша разочарован в Ирочке, а не наоборот, как говорит Вася? Может это Саша понял, что ошибся и теперь пренебрежительно обращается с Ирочкой, а та терпит и молча страдает, потому что сама она влюблена? Не понятно. Остается только ждать, когда Саша уедет обратно в свою Сибирь и все это закончится, как страшный сон.
На следующий день утром, Ирочка долго не вставала с постели, а потом вышла из комнаты с несчастным лицом, взяла из  аптечки градусник и, сунув его в подмышку, снова легла в постель.
– Ирочка, ты заболела? – кинулась к ней Леся.
– Не знаю, мне кажется, что у меня температура... А Саша ждет меня. Как я пойду? – на бледном, осунувшемся личике читалось страдание.
– Если заболела, то оставайся дома. Ты никому ничего не должна, – Леся почувствовала, что Ирочка дошла до предела и готова открыться. – Мало ли, что он ждет. Ничего с ним не случится.
Градусник запищал и дочка, вынув его из подмышки, заплакала:
– Температура нормальная! Мне придется идти!
– Но если ты не хочешь идти, то не ходи!
– Но он приехал сюда их Сибири! И папа с ним! И все это из-за меня, а я не хочу! Я устала! Я не могу есть из-за нервов, и у меня ноги устали ходить с ним целый день!
– Кажется, ты просто поняла, что не любишь его, – Леся с удовлетворением подумала, что Вася оказался прав. Какой он все-таки...
– Да! Я поняла, что не люблю, но ведь он приехал, да еще с папой... И он сам говорит, что любит меня, но мне это не надо. Просто как же я оставлю его одного, в чужом городе?
– Ну, во-первых он не один, а с папой, во-вторых, если тебе что-то не хочется, то никто не может заставить тебя это делать. Ты никому ничего не должна. Если он приехал сюда, то это его выбор. Ты не должна решать его проблемы. Делай только то, что тебе хочется, а не то, что ждут от тебя другие. Ты считаешь, что обязана его теперь развлекать, но это чистое насилие над собой. Ты ему ничего не должна.
– Я вчера уже сказала ему, что он мне только может быть другом, что я не испытываю к нему никаких чувств, как к парню. Он огорчился, но попросил, чтобы я в качестве друга встречалась с ним оставшиеся дни и гуляла с ним. Я согласилась, но чувствую, что мне совсем не хочется больше видеть его... Наверное, я позвоню ему и  скажу, что не приду сегодня...
– Правильно, звони!
Ирочка взяла телефон, и на лице ее отобразился испуг.
– Ничего не бойся! – поддержала ее Леся. – Ты ему ничего не должна! Пусть сам развлекает себя! Тем более он не один, а с папой!
Чтобы не смущать дочь, она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Душу ее терзала боль. Два года Ирочка и Саша романтично общались, строили планы, надеялись на что-то, мечтали, и вот что получилось... Да, она в любом случае поддержит Ирочку, но ей и Сашу было жалко. Бедный мальчишка приехал в такую даль! И ведь он действительно хороший парень, но что тут можно поделать, если он совсем не нравится Ирочке?
– Все, позвонила! – выходя из комнаты, повеселевшим голосом сообщила Ирочка. – Он, правда, снова начал давить на чувство вины, что «вот я приехал к тебе, а ты меня бросила, и подумай, как бы ты себя чувствовала на моем месте!» Но я просто не могу! Не хочу с ним больше встречаться вообще! Никогда! И в интернете уничтожу свою страничку в Контакте, и создам другую, под другим именем, чтобы он не смог найти меня!
– Ничего себе! А так романтично все началось! И чем это он тебе так не понравился?
– У него профиль страшный, и еще он противный и худой. У него ноги тоньше моих в два раза! Что это за парень такой? И еще он постоянно лез обниматься и целоваться. Я рядом с ним есть не могла от переживаний, а он жрал то и дело, то пирожок, то булочку, то хот-дог, и вместе с едой во рту лез ко мне целоваться! На зубах еда, а он лезет! Фу!
– Чего это он? – удивилась Леся. – Вроде такой умный парень, стихи тебе писал, о высоких материях говорил, а оказался приставучим.
– А ты заметила, что мне вообще везет на таких? До него Антон  такой же назойливый был. Я ему говорила, чтоб не лез, а он как тупой – ничего не понимает! Бестолковый! И этот такой же. Говори, не говори – бесполезно. Я еще ничего не поняла, еще не поговорили нормально, а у него уже руки ко мне тянутся и губищи тоже, а у самого во рту все зубы в жеваной пище. Фу! Об этом даже думать противно...
Леся почувствовала разочарование в Саше, и ее жалость к нему улетучилась. Вот он значит какой! Из прилипчивых! Она сама, будучи юной, терпеть не могла таких, как он. Ее муж Ваня никогда не распускал руки, и целоваться не лез на свиданиях. А Саша этот... Во рту еда, а он лезет с поцелуями. Неужели сам не соображает, что это отвратительно?
– Ладно, моя маленькая, мне надо бежать на работу, а ты отдыхай, сиди дома  и приходи в себя, – Леся с удовлетворением видела, что с лица ее доченьки исчезло выражение обреченности и отчаяния. – Придет время, и ты еще встретишь нормального парня, с которым можно будет и поговорить и посмеяться, а не постоянно отбиваться от его посягательств.
– Да ну их всех! – горячо возразила Ирочка. – Так хорошо одной! Я вообще что-то замуж не хочу. И детей тоже не хочу. Эти дети такие противные! Орут, и вечно им чего-то надо. Я лучше одна буду жить, окончу институт, и буду наукой заниматься. Муж мне только мешать будет.
Леся ничего не сказала на это, только улыбнулась. Она чувствовала, что никак не может успокоиться. Ей было бы легче, если бы Саша уже уехал из их города, но он все еще был здесь, и Леся нутром чувствовала его растерянность и боль. Он, конечно, сам виноват, что отпугнул от себя Ирочку – не надо было преждевременно лезть с поцелуями, но все же... Он ведь совсем зеленый, откуда ему знать, как надо вести себя с девочками. Хотя, наверное, возраст тут не при чем, просто он такой уж человек. Ехал сюда, надеялся, столько денег потратил на дорогу, а потом увидел хорошенькую Ирочку и что-то с ним произошло. Может гормоны, может страсть, но все это получилось так паршиво... Хорошо, что он хоть не один приехал, а с отцом.
Только на работе, когда она уже разбросала шланги, Леся вспомнила, что совсем забыла о том, что давно должна была позвонить матери. Внутренне застонав, она вытащила из кармана фартука телефон,  нашла в нем номер мамы  и нажала кнопку вызова.
– Здравствуй, Олесечка! – услышала она приветливый голос матери, и напряжение отпустило ее. Она бы сейчас просто не вынесла, если бы мама ответила усталым или недовольным голосом, обозначающим, что у нее творится что-то неприятное.
– Здравствуй, мамочка! Как у вас дела?
– Все хорошо, а у вас?
– И у нас все в порядке.
– Ирочка, наверное, отдыхает после экзаменов? Она, кстати, все на пятерки сдала?
– Да, сдала все на пятерки... – соврала Леся, но нахмурилась при этом. И сдались ей Ирочкины пятерки...
Продолжая разговор с матерью, она увидела, как из храма вышел Вася. Увидев Лесю, он прямиком направился к ней. Леся смотрела, на то, как он приближается, но прервать разговор с мамой не решалась. Она с отчаянием смотрела на него, не зная, что ей делать, разрываясь между ним и матерью, но в последний момент решила, что поговорит с мамой столько, сколько нужно, а Вася пусть себе идет мимо. И вообще чего он ходит тут, бередит ей душу?
Приблизившись, Вася приветливо кивнул ей, и прошел мимо, не желая мешать ее телефонному разговору. Леся, держа в одной руке телефон, в другой шланг, из которого лилась вода на газон, разочарованно смотрела ему вслед. Мама в трубке рассказывала об умерших за последнее время соседях и знакомых, и у Леси сжалось сердце. Все эти разговоры о смертях действовали на нее угнетающе. Мама словно напоминала, что вот ее знакомые умирают, и она может тоже умереть, и тогда надо будет позаботиться о Юрке. Конкретно, конечно, об этом не говорилось – мать поняла, что Леся не выносит разговоров о ее смерти. Но в такой вот завуалированной форме она напоминала дочери о своей старости  и о несчастном Юрке. 
Леся смотрела, как Вася выходит за ворота, как переходит проезжую часть и скрывается за углом одного из частных домов. Ей хотелось плакать. Переживания из-за Ирочки, мысли о смерти матери, недоступность Васи – все это давило на нее, мучило. Душа изнемогала от перенапряжения, как будто не могла ни вздохнуть, ни выдохнуть...  И лекарства успокоительные так некстати закончились. Надо бы  сходить к врачу, взять новый рецепт, но когда? «Надо все бросать и идти к врачу, – в отчаянии подумала она, отключая после разговора с мамой телефон. – А не то я сойду с ума, разорвусь изнутри. И почему я такая чувствительная? Из-за чего я такая?  Это же просто проклятие для меня! Лучше бы я была толстокожей и непробиваемой эгоисткой, думала бы только о своем счастье и ходила бы себе спокойная, не смотря ни на какие чужие страдания».
Она уже хотела отключить шланги и пойти в поликлинику за рецептом, но увидела, что Вася вернулся через другие ворота  и идет к ней. Леся сначала вроде обрадовалась его возвращению, но почувствовав, что напряжение внутри нее возросло, поняла, что у нее сейчас нет просто сил на общение с ним.
– Здравствуй, Олесь, все поливаешь? – на его лице была улыбка, ему явно нравилось ее общество.
– Я сейчас ухожу... – ей не хотелось говорить, куда она пойдет, но увидев в его глазах растерянность, решила пояснить. – В поликлинику пойду, к врачу.
– Ты заболела?
Лесе показалось, что Вася как будто даже испугался. Надо же! У него дома несчастная жена, а он тут ей мозги пудрит. Что ему надо? Где и с кем его душа? Если с женой, то пусть и сидит возле нее, а к ней не подходит, у нее и без него нервы не выдерживают!
– А как ты думаешь?! У меня с ребенком проблемы, мама про смерть говорит и... – ей хотелось сказать: «и ты еще ходишь тут и душу бередишь своими улыбками!», – но она осеклась и замолчала.
– Что, с дочкой совсем плохо? – тихо спросил Вася.
Леся нетерпеливо посмотрела в его красивые черные глаза, а в ее желудке появились болезненные спазмы. Опять язва? О нет!
– С ней уже все нормально. Ты был прав, она действительно поняла, что не любит того парня, и мучилась, думая, что обязана гулять с ним до его отъезда. Но сегодня утром она позвонила ему и сказала, что между ними все кончено.  Она сейчас дома и, когда я уходила, у нее было хорошее настроение. Но просто понимаешь, я сама так перенервничала, что никак не могу успокоиться! А тут мама еще про смерть говорила...
– Она у тебя больна?
– Нет, но знаешь, она очень любит говорить на тему «Все умирают тут и там, и скоро я скопычусь сам». Про всех соседей, про всех знакомых которые померли, мне рассказала. Как ты думаешь, это вообще приятно слушать? Мне кажется, что я сойду с ума от всего этого! Вот я и хочу бросить сейчас все и пойти хоть к неврологу, хоть к психиатру, чтоб мне какие-нибудь антидепрессанты и транквилизаторы выписали, чтоб напиться их  и расслабиться, а то во мне все сжалось, напряглось. И я так больше не могу!
– Ты просто слишком чувствительная. На самом деле все проблемы, о которых ты говорила, честно сказать, яйца выеденного не стоят.
– Вот именно! Чувствительная! Быть такой – мое проклятье! Но почему меня никто не понимает, только одна я должна всех понимать? Лучше бы я была эгоисткой, и мне плевать было на всех вокруг.
– Но ты ведь чувствительна не только к страданиям, но и вообще ко всему. К красоте, к природе, к радости, к поэзии, к духовным вещам. Такие люди, как ты чувствуют и Бога и дьявола, а ведь это дар.
Леся смотрела на него, чувствуя, как от его слов душу заполняет что-то теплое. Откуда он взялся такой? И как он понимает ее...
– Но я очень устала, Вась, и мне нужны транквилизаторы...
– Я понимаю, но, может быть, тебе лучше помолиться, походить в храм на службы. Это очень успокаивает...
Его последние слова словно спустили ее с неба на землю. Что за примитив он здесь несет? Почему решил поучить ее уму-разуму? С какой стати? Когда ей тут по службам расхаживать, если надо все время поливать? Территория-то вон, какая огромная!
– А еще можно обратиться к святым за помощью. Например, к Серафиму Саровскому или Матроне Московской, – не замечая ее помрачневшего лица, продолжал Вася.
– Так! Стоп! – резко остановила его Леся. – Ты думаешь, что православие для всех? Что любой, кто зайдет в храм, сразу же излечится от душевной боли? Не любой! Да, многие люди получают утешение в церкви, но не все! Например, твоя жена и мой брат не получат там никакой пользы. Им даже опасно туда ходить, потому что религиозные догмы могут им совсем крышу снести. Знаешь, поговорку «Заставь дурака Богу молиться – он весь лоб расшибет»? Это про таких, как они. Да  посмотри вокруг! Здравомыслящих верующих очень мало! А святые? Что они делают? Это же вечные няньки для недоразвитых, не умеющих думать, не умеющих решать проблемы вечных младенцев. Святые нянчат, направляют, вразумляют, утешают, словно матери и отцы, но при этом оставляют душу человека на одном  том же уровне младенчества, и любое проявление ума и решимость действовать самостоятельно называют своеволием.  Но как же душа повзрослеет, если ей не дают ни самостоятельно думать, ни самостоятельно действовать, а только приучают жить под якобы спасительным руководством? Серафим Саровский вообще говорил, что если муж и жена занимаются супружескими отношениями накануне сред, пятниц  и праздничных дней, то жена в таком случае наказывается женскими болезнями. Нормально? Ни слова о любви, о нежности, только о слежении за кануном определенных дней, как будто Христос злодей какой-то. Бедные верующие тетки к мужьям подходить боятся, изнуряют организм постами и половым воздержанием, а потом у них начинается ранний климакс. Ей еще сорока нет, а она уже преждевременно состарилась. А ты? Ты весь больной, у тебя и сердце, и другие болячки, но сколько бы ты не ходил в храм, от болезней своих не излечишься.
– Ты совсем утратила веру... – тихо, словно констатируя факт, сказал Вася.
– Да я бы рада верить и снова пребывать в своем блаженном состоянии младенца, когда Бог и святые все тебе устроят и дадут совет. Знаешь, сколько лет, я обращалась к той самой Матроне Московской? Мне порою казалось, что я ее дочь, и она качает меня на руках словно младенца, утешая во всех невзгодах. А потом поняла, что я не расту. Духовно остаюсь наивным дитем, постоянно надеющимся на добрую мамочку-Матронушку, у которой  я постоянно спрашиваю совета, как жить. Но я из этого всего выросла. Мне больше этого не надо. Я нашла для себя другое пристанище.
– Какое? – спросил Вася, и в глазах его возник неподдельный интерес, как будто ему хотелось, какой такой приют можно найти вне православия.
Леся с благодарностью посмотрела на него, она думала, что он, услышав от нее нелестные отзывы о святых и вере, отвернется от нее, не захочет слушать...
– Мое пристанище – моя собственная душа. Я всегда с собой и я всегда у себя. И знаешь, когда я поняла о себе, что у меня есть я, и это навсегда, то поняла, что вообще такое стяжание Святого Духа.
– Да? И что же это?
– А ты сам, что думаешь об этом?
– Думаю, что стяжание Святого Духа – это накопление благодати, живое Богообщение, которое достигается посредством поста, молитвы, покаяния, причащения святых Христовых Тайн, дел милосердия... Это благодатное единение Бога и человека. Это внутренняя работа духа, невидимая снаружи и ощущаемая только самим человеком.
Слушая его, Леся почувствовала сначала смятение, потому что именно этим она жила долгие годы, и это долго для нее было правдой из правд, но смятение быстро сменилось чувством уверенности.
– Да, правильно говоришь, но Бога можно чувствовать не всегда, а в Христа вообще не верить, если этой веры тебе не дано. Знаешь, ведь вера или дана тебе или нет, но ты сам у себя всегда есть.
– А зачем я себе без Вечного Бога? Во мне ничего нет без Него, и я сам себе не нужен.
– А зачем тебе Бог без себя?
Вася удивленно посмотрел на нее.
– Но подожди, если у меня есть Бог, то у меня есть и я, и именно в Нем я ценен и сознаю себя как личность. Общение с Ним – самое важное для меня, и без Него я никто.
– Понятно, получается, что все атеисты вообще не существуют. Они –никто.
– Нет, подожди...
– Да что «подожди»?! – нетерпеливо воскликнула Леся. – Бог существует, несмотря на то, веришь ты в Него или нет, так же твое внутреннее я всегда ценно, не смотря на то, чувствуешь ли ты свою ценность или нет. Ты есть. Ты навсегда. И почему это только в Боге можно обрести самого себя, если в самом тебе есть весь мир вместе с Богом? В тебе есть все, как и в Боге есть все. Ты можешь верить в Бога и обретать себя, но можешь углубляться в самого себя и находить там Бога, и не надо никуда ходить, не надо через что-то внешнее, пусть даже  благодатные обряды вбирать в себя благодать. В тебе и так уже все есть. Просто человеку обязательно нужно какое-то действие, чтобы ощутить что-то невидимое. Молитва, пост, покаяние причащение, милосердие – эти действия помогают быть с Богом, чувствовать свою душу. Но если ты не веришь в христианство, то тогда что? Конец? Нет! Никакой не конец! Ты же все равно сам в себе,  у тебя все равно есть ты, а это значит и Бог с тобой, потому что в твоей душе есть место всему.
– Да, но у некоторых людей душа не принимает Бога.
– Не принимает, но при этом если Бог существует, то Он существует, чтобы кто ни думал о Нем, как бы не отторгал.
– Мне кажется, ты вне церкви пытаешься таким образом обрести Бога. Вот и все. Ты не безбожница, ты просто отошла от православия, но ты создала себе новую опору внутри самой себя. Но это только твоя личная опора, она не для всех.
– Наверное, на земле нет никакой универсальной опоры для всех душ. Православие тоже не для всех. Лично для меня оно было с одной стороны благодатным светом, а с другой безжалостной душедробилкой. Я и так сама по себе всегда чувствовала себя всем вокруг обязанной, а в православии совсем утратила в этом чувство меры. Думала, что теряя свою душу растворяясь в помощи другим, таким образом, спасаюсь, но на самом деле просто по-настоящему стала терять себя, свою личность, свой ум, свои стремления. Кому может помочь младенец? А я и была младенцем, который сострадал собственным близким и хотел им помочь. Но младенец – это младенец. Чтобы кому-то помогать, надо сначала самому вырасти, обрести силу, но православие не давало мне расти.
– Это не православие, это твоя собственная зацикленность на правилах и догмах.
– Но ведь в православии нужно жить в соответствии с его учением и не отступать от этого учения ни на шаг, иначе это будет гибельным своеволием, не так ли?
– Просто надо иметь дар рассуждения...
– Надо, но за нас давно уже все рассудили святые отцы, а мы должны только слушаться и выполнять. Понимаешь? Должны. Должны и все тут.
– Мало ли что кто рассудил? Если твоя душа чувствует, что данный святой не прав, то не надо ничего выполнять!
– Понятно! Но если моя душа не принимает некоторые слова Христа?!
– Христа? – удивился Вася. – Но какие?
Леся видела, что он готов к диалогу, что он в любом случае выслушает ее. Но ей не хотелось говорить ему, с какими именно словами Христа она не согласна. Живущая с мужем в многолетнем эмоциональном вакууме, она желала развода, но ведь Христос против развода! Он так и сказал: «Не разводись!» И если она разведется, то даст мужу повод к прелюбодеянию, и если сама выйдет замуж за другого, то это тоже будет прелюбодеяние. Но разве это правильно? Здесь ни слова о любви,  о духовной близости, только одно глупое, убивающее жизнь души правило. Как с этим можно согласиться? Никак. И она не принимает эти слова Христа, потому что без любви нет никакого брака.
Вася ждал от нее ответа, но она не собиралась ему отвечать. Этот диалог окончательно вымотал ее. Что Вася может понять? Он же все меряет мерками христианства и все что вне православия для него греховно и чуждо. Он не поймет ее, как бы ни старался...
– Знаешь,  когда я читаю Библию, то тоже не все понимаю и принимаю, – не дождавшись ответа, сказал Вася. –  С одной стороны испытываю колоссальное утешение, а с другой чувствую какой-то гнет. Но чтобы там не было написано, я всегда все испытываю собственным умом, и если что-то не принимаю, то не принимаю. И я всегда чувствую, верю, что Бог прекрасно понимает меня. У меня в душе как будто бы стоит фильтр, или сито, через которое я отсеиваю то, что кажется мне не приемлемым.
– Но разве можно отсеивать что-то в христианстве? Ты его либо все принимаешь, либо все не принимаешь. Я, например, отсеяла его совсем.
– Но ведь в нем есть и что-то хорошее... Неужели тебе больше не нравятся церковные песнопения, это же так... А псалтирь? Неужели тебя это больше не утешает и никак не помогает тебе?
– Я постепенно отходила от православия и вообще христианства. Это было ужасно! Ты не представляешь, как мне было плохо. Я искала у священников помощи, я хотела вернуться в лоно света и вечности, но душа просто не принимала всего этого. И ум не принимал. Я как будто очнулась от бессознательного сна и поняла, где нахожусь, и что вообще происходит. Для меня жизнь вне православия была не жизнью, я не представляла, не думала, что когда-нибудь захочу выйти из него, изменю как-то свое мировоззрение. Вообще не думала. Я нашла в православии прибежище и думала, что это навсегда. Но оказалось, что это не было прибежищем, потому что когда  мне стало особенно плохо и боль, душевная боль, достигла предела, то православие оказалось бессильным. Отчаяние заставило меня посмотреть по сторонам, и я увидела, поняла, что православие и вообще все христианство не панацея, не точка опоры, а только лишь религия, одна из религий... Может быть, если бы я верила не так сильно, не так страстно, не отдавала бы всю душу Христу, то со мной всего этого не произошло. Но я всю свою жизнь желала посвятить Богу, отдать всю себя Ему. Я знаю многих людей, которые живут обычной мирской жизнью, смотрят телевизор, не соблюдают посты, много смеются и мало молятся. Они ходят в храм только по праздникам, и при малейшей усталости садятся. Они понимают свою немощь и понимают, что Бог все равно их любит. Они мало знают о своей вере, не понимают даже в чем ее суть, но регулярно исповедуются, причащаются и считают себя верующими. У меня было все не так. Я прочла всю историю о православии, прочла типикон, увлеклась богословием... Я была настоящим аскетом, созерцателем и молитвенником, жаждала святости, и полного отказа от себя. Я страдала от того, что у меня страдает мама, меня невыносимо угнетало, что у моего брата шизофрения, я... – Леся чуть было не сказала о своем несчастье в браке, но вовремя спохватилась. – В общем, все у меня было наперекосяк, но я считала, что это мой крест, узкий путь и надеялась на воздаяние в будущем веке. А потом... Во мне произошел переворот...
Леся посмотрела на Васю. Он внимательно слушал ее, разглядывая при этом ее лицо. Интересно, а понял бы он, если бы она сказала ему, что теперь вместо молитв  предается медитациям?
– Скажи, а что ты чувствуешь, когда молишься? Что чувствует твоя душа? – спросила она.
– Что я чувствую? Духовное насыщение, свет и тепло. Чувствую Личность Бога, Его присутствие, преклонение перед Ним, и ощущение истинного прибежища, когда больше нечего желать.
– Да. Я тоже это чувствовала...
– А сейчас что?
– Сейчас молитвы не удовлетворяют меня. Я вдруг обнаружила, что некоторые из них похожи на заклинания, другие напоминают вопль униженного мерзкого червяка к высшему существу. Мне по душе  только те молитвы, в которых Бог славится и восхваляется,  но и те мне не хочется читать, потому что там много всего такого, чего душа моя больше не принимает. Я предпочитаю заниматься просто созерцательностью и медитацией. Вот только знаешь, когда я молилась, то чувствовала Бога, особенно в славословиях, а в медитации я не могу почувствовать Его. Я Его просто не ощущаю и при этом сама растворяюсь в каком-то блаженном состоянии. Растворяюсь, но не исчезаю. Я чувствую себя, свое внутренне я, как нечто имеющее определенные рамки, и я знаю, что буду всегда, но вот только в каком виде – не понимаю. В христианстве я была уверена, что после смерти буду выглядеть так же как в теле, но сейчас я уверена, что так я уже выглядеть не буду. Какой мой образ вне тела я не знаю, знаю только что я – это что-то конкретное, но только мне не хватает разума понять это все.
– Да, я понимаю. Несмотря на мою веру, я иногда тоже теряюсь в понятии кто я вообще такой.
Леся снова почувствовала радость признательности по отношению к Васе. Она и представить не могла, что можно ходить в православный храм и так широко мыслить, как он. Никакой зацикленности на догмах, никакого страха перед свободомыслием. Даже ее внутреннее напряжение куда-то ушло, и ей расхотелось идти в поликлинику.
 – Я не знаю, зачем мне нужно опираться на что-то, но мне это действительно нужно, и вот когда я перестала ощущать Бога, то мое собственное ощущение самой себя мне очень помогло. Я не знаю, насколько реален этот преходящий мир с его красотой и безобразием, насколько реален Бог, но сама я точно реальна, потому что саму себя, свое я, проще всего ощутить.

После разговора с Васей ей стало спокойней на душе, напряжение ушло. Правда возникла другая напасть – она с новой силой влюбилась в Васю. Чувства так захлестывали, что она до конца дня пребывала в каком-то сладостно-мучительном состоянии, а уже перед сном долго сидела в постели с тетрадкой и писала стихи. Вот только снова было непонятно, что ей делать с этой любовью, и зачем ей эта радость от встречи с родственной душой?
На следующее утро Леся  шла на работу с какой-то смутной надеждой. Она ждала прихода Васи и не спускала глаз с «его» калитки. Но Вася в тот день так и не появился. Не было его и на следующий день, и на третий, и на четвертый... Леся мучилась неизвестностью, ожидание сводило ее с ума. Куда он подевался? Куда пропал? Ей так хотелось увидеть его хоть издали, убедиться, что с ним все в порядке, что ничего не случилось.
Он появился только в воскресенье – пришел к ранней литургии. Леся, обрезавшая в это время отцветшие цветы с роз, увидела, как он, не глядя на нее, подходит к храму, трижды крестится и исчезает в его благоухающих ладаном недрах. Сегодня она не собиралась на службу, ей было некогда, но от того, что Вася был здесь, что он жив и здоров, ей стало радостно. То, что он даже не взглянул на нее, немного уязвляло, но ведь он пришел молиться Богу, и лишние разговоры отвлекли бы его от возвышенных мыслей... Но когда служба закончилась, и Вася с другими прихожанами вышел на улицу, то не подошел к Лесе, как та ожидала, а глядя в землю, быстро ушел домой.
Леся смотрела, как он быстро передвигая длинными ногами, уходит через калитку, и ее охватила злость на него, на себя, на свои чувства. Он постоянно, постоянно бередит ее душу, раз за разом снова и снова влюбляя ее в себя, а потом вдруг начинает прятаться, убегать, избегать ее. Это похоже на издевательство, как будто тебе постоянно показывают обетованную землю, и ты стремишься к ней, бежишь в ее чудесные кущи, но эти кущи оказываются миражом. Милый, добрый, умеющий слушать, понимающий  Вася постоянно ускользал от нее, исчезал, словно призрак. Он манил ее своей чуткостью, своими нежными взглядами и она устремлялась к нему всей душой, но он снова и снова исчезал. С этим надо было что-то делать. Леся пожалела, что пришла в этом году снова работать сюда. Не надо было этого делать. На что она надеялась? Любовь к Васе не имеет никаких перспектив, и мучить себя напрасными надеждами не стоит.
В последующие дни и недели она убедилась, что Вася снова начал  избегать ее. Работать к храму он больше не приходил, и появлялся только в воскресные и праздничные дни на службах, но и в эти дни, он старался даже не смотреть в ее сторону. И если она пыталась подойти к нему, поговорить, он только здоровался вежливо, но без прежней улыбки и поскорее уходил. Леся сначала обиделась, постаралась вычеркнуть его из сердца, но у нее ничего не получилось. Тоска серым фоном стала сопровождать ее каждый день. Мысленно она постоянно была с Васей, разговаривала, жаловалась ему на свою тоску. Ей казалось, что если бы она по-настоящему с ним поговорила, если бы откровенно рассказала ему о своей любви, то он бы понял ее, и в ответ бы тоже признался в любви. Он бы сказал, что и его эта ситуация очень мучает, но выхода из нее он не видит, потому что оба они не свободны... 
Леся честно пыталась забыть его, прилагала к этому массу усилий. Стала стараться не попадаться ему на глаза, сама стала избегать его, чтобы не бередить себе душу, но ничего не  получалось. Вася не забывался. Его образ наполнил ее жизнь грезами. Мысленно она снова начала беседовать с ним, и всегда, особенно когда ей было тяжело на душе, виртуальные разговоры с ним неизменно давали ей чувство облегчения. Вася снова превратился для нее в ангела-хранителя.
Она доработала сезон в твердом намерении, не приходить сюда на следующий год весной. Пусть ищут нового садовника, а с нее хватит. Ей хотелось, чтобы Вася   остался в прошлом, чтобы его образ перестал волновать ее, чтобы тоска по нему наконец-то прошла. Но, не смотря на желание забыть его, Леся никак не могла отказаться от виртуальных разговоров с ним. Эти разговоры рождались в ней сами собой и были так органичны, что она раз за разом снова и снова прибегала к ним.
Когда же она снова начала свои дежурства в котельной, то тоска по Васе с новой силой охватила ее. У храма, хоть изредка, пусть издалека она могла видеть его, но сейчас и этого у нее не стало. Она знала, что должна сказать настоятелю, что не придет сюда весной, но никак не могла решиться на это. Неужели она действительно уйдет, и не будет видеть Васю совсем? Это казалось просто невозможным. Пусть они не будут видеться, пусть не будут общаться, но хоть иногда видеть его, казалось ей необходимым, как воздух. В то же время собственная тоска так измучила ее, что порождала в ней все чаще злость на Васю, как на источник  страданий. Утешение она находила только в виртуальных беседах с ним.;
Глава 13



Звонили колокола, из открытых дверей храма благоухало ладаном. Яркое весеннее солнце отражалось в золотых куполах, а в прозрачном воздухе чувствовалось ожидание чего-то волнительного и важного.
Подстелив под колени мешки, Леся сидела в теплых штанах и куртке  посреди розария и сосредоточенно обрезала розы. Краем глаза она наблюдала за дверьми храма, из которого после окончания службы повалил народ. Ее сердце екнуло, когда она увидела исхудалую фигуру Васи, но он, увидев ее, спокойно отвел глаза, повернулся к храму лицом, трижды перекрестился и пошел восвояси. У Леси сжалось сердце. Но что она может сделать? Ничего. Вздохнув, она снова принялась за обрезку.
Ей казалось, что и зимы никакой не было, что она так вот работала и работала здесь без передышки... Но не сглупила ли она, придя работать сюда и в этом году? Конечно, сглупила. Леся отложила секатор и стала сжимать и разжимать ладони, разминая суставы пальцев, которые  уже начали болеть. Обрезка одревесневших толстых веток давалась ей тяжело. Если бы еще роз было мало, а то ведь двести кустов! Пока обрежешь без рук останешься. Но Лесе казалось, что она готова вытерпеть и не такие муки, лишь бы только иногда видеть Васю. Вчера, например, он сам подошел к ней, сам заговорил. Но все в нем было  не так. Вид какой-то измученный и чахлый, как будто он лежал где-то без воздуха, и света, а потом вышел на солнышко. Он напоминал Лесе картофель, вытащенный из погреба, который  пахнет плесенью и сыростью, и   уже дал ростки. На Васином лице ростки заменяли многочисленные гнойные прыщи.
– Привет, Олесь, как дела? – спросил он ее, а Леся смотрела на него и не узнавала. Смуглое лицо побледнело за зиму, улыбки нет, весь поблекший какой-то, и даже красота лица и глаз куда-то делась. Сейчас бы уже никто не назвал  его красивым. Это было чахлое, усталое создание, с запахом давно не мытого тела.
– У меня все нормально, – чувствуя жалость, ответила Леся, – а у тебя как?
– Не очень... Всю зиму болел... Два раза в больнице лежал...
– Из-за сердца? 
– Один раз из-за сердца, другой раз из-за воспаления легких...
– Оооо... – только и смогла произнести Леся. Вид Васи пугал ее, отталкивал. Спортивные штаны и куртка были мятые, несвежие, кое-где к ним прицепились перья от подушки. Видно он лежал во всем этом дома, а потом встал и как был, пошел на улицу.
Вздохнув, Леся снова принялась за обрезку. Нет, не надо было ей приходить сюда работать. Но она всю зиму не видела Васю, и надеялась, что теперь будет хоть изредка видеть его. Пусть несчастного и больного, но только бы видеть...
Через час обрезки, она поняла, что больше не может этим заниматься –суставы пальцев совсем разболелись. Леся снова отложила секатор и стала разминать ладони. Можно было бы попросить о помощи какого-нибудь рабочего, но она предпочитала работать в одиночестве и готова была надрываться, лишь бы оставаться одной. Вот до нее работала какая-то бабушка, так та всех на уши поднимала, никому прохода не давала. И розы ей мужики обрезали, и весь растительный мусор на тачках вывозили. Леся так не могла. Но ей совершенно не хотелось командовать рабочими, просить, заставлять, требовать... Она  выбрала работу садовницей, чтобы работать в тишине, наедине с растениями, это успокаивало ее, умиротворяло, несмотря на тяжесть труда. Но если кого-то просить, командовать кем-то, то работа с растениями превратится в работу с людьми, а с людьми Лесе совершенно не хотелось работать. От людей в душе одно напряжение, моральная усталость. Продолжая разминать кисти, она подошла к клумбе под деревьями, где на Пасху посадила герани. С тех пор прошла неделя, но было видно, что все герани принялись. Леся усмехнулась, вспомнив, как после Пасхальной службы решила посадить эти герани.
– Олеся, – осуждающе покачал головой подошедший к ней звонарь. – Зачем же ты на Пасху сажаешь? У тебя теперь ничего не вырастет.
– Все вырастет! – возразила Леся.
Но звонарь с сожалением качал головой, и Леся почувствовала раздражение на этого невежу. И есть же среди верующих такие суеверы, которые думают, что в определенные дни вообще ничего делать нельзя, кроме как молиться.
Как-то в интернете Леся прочла, что у таких разуверившихся, как она, оказывается, и не было настоящей веры, потому что настоящая вера никогда не пройдет. Отсюда вывод: вера не для всех, а только для тех, кому дано, то есть для избранных, для какого-то малого стада. Лесе, похоже, не дано. Она больше не принадлежала к малому стаду. Но странное дело, это ее волновало все меньше  и меньше. Церковь больше не была для нее монополией на Бога. Бог был кругом, Он был в ней.  В христианстве она чувствовала Его как Личность Христа, вне христианства, она понимала Его как Высший Разум. Бог воспринимался ею, как какая-то Высшая Личность, которую не хватает никакого человеческого ума осознать и понять. Позднее она вообще перестала чувствовать Бога, и весь мир стал восприниматься ею, как нечто мудрое, где бытие и небытие переплетены между собой. А сейчас Бог был для нее просто везде и во всем и в ней в том числе. Особенно в ней, потому что реальность своего внутреннего я она чувствовала, как ничто другое. Все остальное, то, что было вне ее, казалось ей призрачным,  иллюзорным.

К концу мая, Леся окончательно поняла, что зря она пришла сюда работать. Кисти рук болели, шея болела, желудок болел, и душа тоже болела. И, самое главное, Вася здесь почти не показывался. Священники в рясах, звон колоколов, благоухание ладана и верующие люди заставляли ее сердце сжиматься. Ее душа хоть и отторгала все это, но в тоже время чувствовала  утрату и тоску от того, что весь церковный  мир рухнул для нее. Существование этого мира казалось ей теперь странным. Священники виделись ей актерами, нацепившими свой странный наряд. Женщины в платках и юбках, мужики с бородами – все они, как ей казалось, пришли в эту искусственную храмовую среду, потому что сами ненастоящие, надуманные, подстроившиеся под православную идеологию. Как в советском союзе все подчинялись идеологии коммунизма, так у храма верующие подчиняются идеологии православия, и не дай Бог подумать им как-то иначе, не так как учит церковь.
– Что-то устала я... – нечаянно пожаловалась Леся матери по телефону в один из вечеров перед сном.  В тот день она была у хирурга из-за шишек на ладонях. Врач сказал, что это от тяжелого физического труда, и надо бы поменьше напрягаться. – Сезон только начался, а у меня уже все суставы на пальцах болят...
– А я говорила тебе, не ходи туда работать! Там такая большая территория, а ты такая худенькая! Я думала, что ты в этом году не пойдешь туда, и как узнала, что ты опять там, то очень удивилась! Не пойму, зачем ты туда пошла?
– Мне просто нравится...
– Гробиться нравится? – перебила мама. – Я вообще не представляю, как ты справляешься там. Такая огромная территория!
– Ну да, территория большая. Но я сама виновата, что никого не прошу помочь... Но что говорить? Раз уж начала работать здесь, то придется терпеть и весь сезон до осени тут вкалывать... – при этих словах у нее даже голос дрогнул. Последние дни она сама себе напоминала дочку Ирочку, когда та поняла, что не хочет встречаться с Сашей, но считала, что обязана это делать, и чувствовала себя от этого в западне. Если бы только Вася приходил и разговаривал с ней... Она ведь из-за него одного решилась снова работать здесь... Если бы она могла быть рядом с ним, если бы... Она бы смогла облегчить его состояние, она в этом уверена. Не только он, но и она сама своим общением с ним может возродить его...
– С чего ты взяла, что теперь до конца сезона обязана там гробиться? – возмутилась мама. – Ничего подобного!  Ты там даже не оформлена! Работаешь без трудовой книжки, так в чем дело?
– Но настоятель теперь рассчитывает на меня. Если я сейчас уйду, то подведу его, потому что ему придется кого-то искать на мое место. А на это время надо.
– Лесенька, но настоятель мужчина сильный, он справится со всем этим! А ты такая слабенькая, такая худенькая...
У Леси на глаза навернулись слезы. Может и правда уйти пока не поздно? Но как сказать об этом настоятелю?
– Я не понимаю, зачем ты вообще пошла работать туда опять? Осенью же ты говорила, что уйдешь, так что ж не ушла?
Леся промямлила что-то невразумительное... Не могла же она признаться маме, что сильно влюбилась и готова упасть замертво на этой огромной территории, лишь бы только изредка видеть своего возлюбленного... Но если Вася избегает ее, то зачем она здесь? И вообще не хочется ей больше работать у храма, каждый день надрываться, чувствовать собственное отторжение от всего церковного уклада, и понимать, что она там чужая...
– Если честно я сама не понимаю, зачем я здесь, ¬– дрожащим голосом произнесла Леся. –  И я бы ушла, но мне страшно сказать настоятелю...
– Еще чего! Прямо сейчас позвони ему! У тебя есть номер настоятеля?
– Есть...
– Ну и позвони ему!  Чем быстрее сделаешь это, тем лучше!
– Нет, сейчас вечер, уже поздно, я лучше завтра с утра ему, перед службой, скажу.
– Ну смотри, не затягивай с этим.
Леся была настроена решительно, она даже ночь плохо спала, обдумывая, как скажет завтра настоятелю о своем уходе. Ей казалось, что она поступит отвратительно, подставит его, уйдя сейчас, в самом начале сезона. Наверное, точно так же чувствовала себя Ирочка, когда не знала, как отвязаться от надоевшего ей Саши. Леся тогда сказала ей, чтобы та делала так, как считает нужным, что она никому ничего не должна. И Леся внушала себе, что и она никому ничего не должна. В то же время она с удивлением осознавала, что поддержка матери в трудную для нее минуту грела ей душу.
Утром она даже не хотела выходить на работу, и  думала, что скажет настоятелю о своем уходе по телефону. Она встала, умылась, хотела позавтракать, но  кусок не лез ей в горло, и тогда она схватила телефон, нашла номер настоятеля, и... поняла, что позвонить не может. Страшно. Ей всегда легче было говорить с глазу на глаз, чем по телефону, и потому она решила пойти к настоятелю и сказать ему  о своем уходе прямо на месте.
Но когда она пришла в храм, то выяснила, что настоятеля сегодня не будет. Леся почувствовала отчаяние. Она застыла в дверях храма, глядя на огромную территорию, чувствуя, что ей совершенно не хочется здесь больше работать. Сердце ее болезненно сжималось, при взгляде на завязывающиеся бутоны роз, на цветущие ирисы и тюльпаны... Два года она вкладывала все свои физические и душевные силы в эти цветы. Поливала их, подкармливала, рыхлила, сажала и пересаживала, опрыскивала... Что теперь будет? Может и не уходить отсюда?
Леся спустилась со ступенек храма и, не понимая, что она вообще хочет, направилась в подсобку, где переоделась в свои рабочие штаны и футболку, повязала поверх их фартук. Но когда она взяла в руки шланг, чтобы полить очередную клумбу, то поняла, что зря она переоделась. Душа ее больше не лежала к этой работе. Не хотелось делать ничего. Но она стояла и поливала, чувствуя, что хочет просто бросить все и уйти.
Звон колоколов возвестил об окончании службы. Леся оторвала глаза от земли и посмотрела вверх на колокольню, где едва был виден  звонарь. В это время в калитку вошел Вася, и Леся, словно почувствовав его присутствие, бросила взгляд в его сторону. Радость мгновенно отхватила все ее существо. Как хорошо, что она тут, что все-таки не ушла! Она видела, что Вася,  направился к ней, и чуть не подпрыгнула от счастья.
– Здравствуй, Олесь! – слабым тенорком поздоровался он.
– Здравствуй, – ей показалось, что Вася выглядит сегодня гораздо лучше. Не такой бледный, и вроде не такой худой. – Тебе стало лучше?
– Да, потихонечку восстанавливаюсь... Сейчас еще лето наступило, солнышко... Мне летом всегда лучше, чем зимой. Еще вес набрать  бы мне, а то мама очень переживает, что я худой.
– Моей маме тоже не нравится моя худоба...
– А ты не знаешь, что надо есть, чтобы быстро поправиться?
– Булки всякие, пироги, в общем, все мучное. Халва очень помогает поправиться, – Леся смотрела во все глаза на Васю, и ей хотелось не о булках и не о халве говорить, а о чем-то таком сокровенном и тайном. Облик Васи завораживал ее, она даже дыхание сдерживала, будто боялась дышать в его присутствии. Шланг больно впивался в шишки на ее натруженных ладонях, но она не замечала этого.
– А как твоя Лиза? Как у нее дела? – зачем-то спросила она о его жене.
– Все нормально...
– А чего она с тобой в храм не ходит? Не верит?
Вася не отвечая, посмотрел внимательно на Лесю, будто пытаясь что-то понять. Леся почувствовала себя неловко и опустила глаза. И чего она прицепилась к нему и к его Лизе? Не все ли ей равно, ходит ли его жена в храм или нет...
– А что это за мешок у дороги? – показал он вдруг на черный мешок, стоящий на краю розария.
– Это мусор, – пояснила Леся. – Я вчера вокруг роз все вычистила, а никто из рабочих пока не успел унести. Я бы сама его выкинула, но он получился тяжелый...
– Давай я выкину! – Вася направился к мешку, а Леся разочаровано смотрела, как он берет его и тащит  за территорию храма, на мусорку. Она была уверена, что Вася сейчас выбросит мусор и вернется, и тогда они поговорят. Но Вася не вернулся...
 Толстый шланг впивался в шишки на ладонях, все суставов пальцев болели, и в желудке возникла знакомая боль. Но Вася... Почему он ушел? Почему не поговорил? Как же она устала от всего этого!
Положив шланг под елку, она потерла свои ладони, посмотрела на их внутренние поверхности. Оказалось, что на правой ладони вылезла еще одна новая шишка, а на левой целых две. Леся попыталась вправить эти шишки обратно, внутрь, но как только она переставала на них давить, они снова вылезали. Не руки, а какой-то позор. Красные, морщинистые, с шишкам... Она вспомнила руки Васи. Это были обычные руки, даже нежные, с длинными  музыкальными пальцами, а у нее, что за руки? Руки старухи, которая всю жизнь возилась в земле...
До обеда Леся честно работала, превозмогая отвращение к своей деятельности.  Священники со своими пухлыми белыми, нежными  ручками раздражали ее. Ходят такие важные по территории, разговаривают с прихожанками, поучают... Они и ее совсем недавно поучали, но уже тогда она чувствовала призрение к ним за то, что у них, мужиков, такие нежные и пухлые ручки.
Перед самым обедом снова появился Вася. Что-то неприятное шевельнулось в душе Леси по отношению к нему. Он вдруг показался ей каким-то никчемным. Ходит, бродит тут без дела, глаза ей мозолит...  И все же она надеялась, что вот сейчас он подойдет к ней, вот сейчас... Но Вася останавливался то возле рабочего, то возле звонаря, говорил с ними о чем-то, посматривал на Лесю, но подходить к ней, по всей видимости, не собирался. Лесе казалось, что он просто издевается над ней. Шатается тут без дела...
– Олеся, здравствуй! – неожиданно выросла перед ней большая фигура настоятеля. – У нас там клумба с правой стороны, с угла, совсем пустая. Может быть, посадишь там что-нибудь?
– Здравствуйте, отец Вячеслав, – ответила Леся. Настоятель был в обычной гражданской одежде, черных брюках и светлой рубашке с короткими рукавами. В одной руке он держал черный портфель и был похож на обычного интеллигентного мужчину средних лет с благообразной бородкой на лице. Он с улыбкой смотрел на Лесю, и лицо его было такое доброе... Леся нечаянно посмотрела на его гладкие, белые, не знающие тяжелого труда кисти рук, и почувствовала боль в душе.
– Отец Вячеслав, посмотрите! – она протянула настоятелю, свои натруженные руки. – У меня на ладонях шишки. Видите?
– Ничего себе! А что это такое?
– Хирург сказал, что это от тяжелого физического труда. Мне придется уйти от вас... – Леся шмыгнула носом и заплакала.
– Ой, Олесь, конечно...
– У меня все пальцы болят, каждый сустав на них... Я думала, что смогу работать, но, оказывается, не могу...
– Да, да, конечно, раз такое дело... Зайди в бухгалтерию, там с тобой рассчитаются... Но что ж теперь делать? Кто ж будет ухаживать за садом?
– Пишите объявление, – хлюпая носом и утирая слезы, посоветовала Леся. – Кто-нибудь откликнется...
Она продолжала плакать, пока переодевалась, плакала, когда пришла за расчетом, но когда вышла за территорию храма, то слезы ее мгновенно высохли. Она улыбнулась, почувствовав неимоверную свободу, расправила плечи, посмотрела вверх, на голубое небо и бодро зашагала вдоль трассы.
;
Глава 15



Стояла невыносимая жара. Нагретым воздухом было трудно дышать. Люди спасались кондиционерами и вентиляторами, а любители солнца, воздуха и воды часами валялись на пляже. Леся старалась тоже каждый день хоть немного позагорать и поплавать. Она вставала пораньше и шла на пляж, до которого от ее дома было всего тридцать минут ходьбы.
После ухода  с работы она чувствовала колоссальное облегчение. Поначалу ей даже казалось, что ее выпустили на свободу. Она каждый день готовила что-нибудь вкусненькое, стирала, убиралась, два раза в неделю звонила матери. Ванька и Ирочка, уплетая ее стряпню за обе щеки, были очень довольны.
– Сиди дома, – предложил Лесе муж, увидев, что она ищет себе подработку в интернете. – Пособие ты получаешь, а осенью снова  в котельную пойдешь. Зачем тебе, что-то искать?
И Леся с облегчением послушалась Ваню, даже благодарна ему была, что он не ропщет из-за ее маленького летнего пособия. Ей и самой не хотелось больше вкалывать в садах. Дома она быстро пришла в себя, отдохнула, поправилась.  Но совсем скоро стала чувствовать себя словно в болоте. Как будто она увязла в чем-то не своем, чуждом ей, и из чуждого нет никакой возможности выбраться.
Мать  очень обрадовалась, что Леся бросила свою тяжелую работу у храма и тут же начала просить, чтобы дочь снова стала звонить ей каждый день. Леся с большим трудом удержала свои позиции на двух звонках в неделю. Ее удручало то, что мама положила на ее счет деньги в банке. Эти деньги предназначались на материнские  похороны, а так же на содержание Юрки после ее смерти. Этот счет в банке как будто еще больше закабалил Лесю, заставил постоянно помнить о близкой смерти матери и перспективе остаться один на один с Юркой-Циннобером. Это был плен, тяжелая цепь, которой она была прикована словно жертва к алтарю материнского беспокойства. Лазейкой от тяжелых мыслей стали для нее прогулки в городском парке и почти каждодневные посещения пляжа.
Сегодня было воскресенье и людей на пляже было много уже с утра. Найдя свободное место у воды, Леся оставила свою сумку и блаженно погрузилась в прохладную воду. Она долго плавала вдоль берега, созерцая красоту волжских просторов, и чувствовала, как громада неба над головой и толща воды под ее телом своей грандиозностью делают все ее проблемы мелкими и будто не существующими. Кто она и все ее родственники в этом бесконечном пространстве? Песчинки.
Наплававшись, Леся вышла из воды и, расстелив покрывало, улеглась на живот загорать. В душе будто созревало что-то теплое. «Ну привет, – сказала она себе, словно закадычной подружке. – Как ты? Что тебе хочется?» Ей хотелось хихикать, как в детстве, и казалось, что она сейчас вовсе не одна. «Что тебе хочется больше всего? Такого самого-самого?» – снова с веселой теплотой спросила она у себя.
«Хочу мужчину моей мечты! – захихикав, ответило ее внутренне существо. –  Такого, знаешь, высокого, красивого, обязательно худого, но сильного! И чтоб он был нежен и сексуален, но при этом чувствителен и раним!»
«Такой, как Вася?»
Леся задумалась. О Васе ли она сейчас думает? Странно, но она не могла с уверенностью ответить себе на этот вопрос. В ее сердце была любовь к нему, но вот сейчас, когда она так близко приблизилась к самой себе, то не видела его совсем возле себя. Он принадлежал другой женщине. Не известно, конечно, насколько он принадлежал. Если так же, как она мужу, то это вообще не принадлежность, а просто какое-то странное совместное сосуществование.
«Представляешь, это не Вася!» – доверительно сообщило  ее внутреннее существо и снова захихикало.
«А кто?»
«Не знаю, но он... От него исходит сила. В его взгляде, в объятиях уверенность, и я могу положиться на него. В Васе всего этого нет. Он слаб и болезнен!»
«А ты разве не такая же?»
«Я? Наверное, такая же, поэтому меня и тянет к сильному мужчине, а не к слабаку».
«А твой муж сильный или слабый?»
«Он... он тень... Он человек, который есть, но в то же время его не чувствуешь».
От последних слов Лесе стало грустно, и она, перестав беседовать с собой, закрыла глаза и тяжело вздохнула. Теплый ветерок ласково обвевал  нагретое солнцем тело.
«Слышь, Лесь! – услышала она внутри себя. – Все еще будет! И место, куда ты сможешь уйти, и мужчина, любящий тебя до безумия! Все еще будет! Говоришь, что поздно? Ничего подобного! Вот как ты сейчас тут хихикаешь и думаешь о нем, так и он сейчас думает о тебе. Именно о тебе!»
«У меня дочь, – возразила Леся. – Куда я пойду от нее?»
«Ты что дура, что ли? Не видишь, что твоя Ирочка тяготится тобой? Нужна ты ей сто лет! Если ты уйдешь, то ей не придется делить с тобой комнату. Ты ж мешаешь ей, разве не видно?!»
Леся перевернулась на спину и посмотрела в голубое небо: «А ведь и правда, я мешаю Ирочке, – подумала она. – Дочка так радуется, когда меня нет дома... Это задевает, но в то же время дает свободу. Я могу уйти и жить своей жизнью. Ирочке через полгода восемнадцать, совсем взрослая. И, может быть, на расстоянии мы даже стали бы ближе, да только что об этом говорить, если мне все равно идти некуда».
По бездонному небу медленно плыли величавые облака, Леся смотрела на них, погруженная в собственные думы и не заметила, как уснула...
Ее разбудила громкая музыка и вопли со всех сторон. Ничего не понимая, она села, озираясь по сторонам. Пока она спала, народу стало еще больше. Весь пляж был усеян раздетыми людьми. Возле берега, в воде, весело визжа, плескались дети. Шум, гам и еще эта жуткая музыка. Леся заметила, что почти все на пляже смотрят в одну сторону и чему-то радуются. Она тоже посмотрела в ту сторону и увидела возвышающуюся сцену, на которой распевал парень под гитару. По мнению Леси, пел он ужасно, так и хотелось уши заткнуть, и когда его песня закончилась, она вздохнула с облегчением 
– И я прошу на сцену следующего участника, вернее участницу конкурса! – пригласил ведущий. Леся увидела, как из образовавшейся возле сцены очереди из трех человек отделилась худенькая патлатая девушка в майке и шортах.
– Представьтесь, как вас зовут! – громко попросил ее ведущий, молодой парень в пестрой рубашке и светлых брюках.
– Маша, – дергаясь и жуя жвачку, ответила девушка.
– И какой номер вы нам покажете?
– Я станцую, – девчонка  выпендрежной походкой подошла к сидящему сбоку музыканту с синтезатором, коротко переговорила с ним и выскочила на самую середину сцены. Музыкант ударил по клавишам, и по пляжу понеслись бешенные ритмы. Девицу на сцене начало в буквальном смысле колбасить. Леся, едва отойдя ото сна, смотрела как эта девчонка, может быть, ровесница ее дочки корежится и выворачивается наизнанку, а все вокруг смотрят на нее и вопят. Нет, Ирочка бы никогда не стала так колбаситься перед всеми. Что это вообще за танец такой? Ни грации, ни красоты – одно кривлянье. И девчонка еще тощая какая-то. Вот ее Ирочка настоящая красавица. С высокой грудью, с тонкой талией, а эта что? Фитилька какая-то, а думает пади, что вся такая крутая!
Она посмотрела на лица людей, чтобы увидеть их реакцию, и поняла, что не одинока в своем скепсисе. Многие, особенно люди среднего возраста, смотрели на корячащуюся девушку с неодобрением и недоумением. А были и такие, которые вообще не смотрели на сцену и занимались своими делами, как, например, вон та парочка, в метрах трех от нее, где тощенький сыночек с черной бородкой мазал своей мамочке жирную спину кремом от загара. В облике сынка Лесе показалось вдруг что-то знакомое, и она ахнула. Это же Вася! Вася со своей жирной женой! Кошмар какой!
Леся так и впилась в них взглядом, вернее в Васю. Впервые она видела его в плавках и его тощее тело, не имеющее ни грамма мускулатуры, привело ее в шок. Бедный Вася был похож на живые мощи, но при этом у него немного выпирал живот.  Он старательно мазал спину своей Лизе, которая больше напоминала бабку, чем женщину. Бесформенная, с жирными ручищами и ножищами, со складками на животе и каким-то верблюжьим горбом в области соединения спины и шеи, она была похожа на жабу. Ее плохо прокрашенные у корней светлые волосы были неопрятны, и Леся чуть ли не с содроганием наблюдала, как Вася прикасается к ее верблюжьему горбу у шеи, как размазывает крем по всей жирной спине.  Сам он просто поражал своей худобой. Тонкие руки и ноги, тощая попа. Ни дать, ни взять – палочник какой-то, а на лице сосредоточенность и глаза... Какие красивые у него глаза! Леся почувствовала, как замерла ее душа. Ну почему он не один пришел на пляж, а с этой своей... Лесе хотелось осыпать Лизу всякими гадкими словами, типа «корова», или «жирная свинья», но она, скрепя сердце, подавляла в себе злость. Лизу было жалко. Действительно жалко. И это единственное чувство, которое могло быть к ней. Она и правда была жалким существом. Закрытая в своем паталогическом мире, потерявшая связь с реальностью, постоянно пьющая прописанные психиатрами лекарства. Сидит дома и ест, занимается домашними делами и ест. Ей видно очень пусто в душе, раз она так разъелась. Видимо пытается едой заполнить свою пустоту. Бедная. И надо же было ей, Лесе, влюбиться в мужа этой вот несчастной!
На сцене в это время появился еще один участник конкурса. Леся краем глаза заметила, как он показывает что-то искрометное из брейк-данса.
Лиза улеглась намазанной спиной вверх, а Вася сидел рядом и листал какую-то книгу. Леся не могла отвести от него глаз. Его тонкое сложение хоть и пугало ее, но одновременно вызывало и умиление. Она глядела на него во все глаза и чувствовала замешательство.
«Хи-хи! Тебе же никогда не нравились такие дрищи, как он! – услышала она внутри себя. – Ты же сегодня почувствовала, что тебе нужен кто-то сильный и любящий! Зачем тебе это женатое недоразумение?»
Но разве он недоразумение? Нет, Вася замечательный! Бороду отрастил... Лесе захотелось провести рукой по его отрастающей бородке. Нет, какой он все-таки замечательный! Вот только эта Лиза возле него просто совсем ни к чему. Зачем она? Почему  она? Леся представила, будто вместо Лизы, сейчас рядом с ним лежит она сама, и Вася не Лизин, а ее муж. Какое это было бы счастье! Словно наяву она в одно мгновение увидела себя возле Васи. Вот они вместе на одном покрывале. Она лежит, а он возле нее читает книгу…  Лесе вдруг стало неловко. Он такой тощий, такой болезный, за его здоровьем постоянно нужно следить, беспокоиться…  Наверное любая женщина возле него почувствовала бы себя его мамочкой. Но Лизе не хотелось чувствовать себя матерью половозрелого мужчины. 
На сцене очередной конкурсант начал читать стихотворение Тютчева «Молчание». Леся любила это стихотворение, и потому с интересом посмотрела на чтеца. Это был мужчина лет сорока пяти, худощавый, жилистый,  довольно высокий и видно, что сильный.  Как и почти все выступающие он был в одних плавках, и Лесе понравилось, что у него плоский живот и широкие плечи. Вот если бы Вася немного оброс мышцами и убрал живот, то  выглядел бы, наверное, почти так же, как этот мужчина. Хотя нет, Вася никогда бы не выглядел, как этот человек.
«Вот таким я вижу мужчину своей мечты» – подумала Леся, глядя на чтеца. Его стихи как будто были обращены к ней самой. Надо уметь жить в самой себе, там целый мир. Никто не поймет тебя, и лучше молчать. Кто поймет, чем ты живешь? Мысль изреченная, есть ложь... И наверное хорошо, что она промолчала и не сказала Васе о своей любви. Ведь любви, возможно, никакой и нет...
Мужчина, дочитав стихотворение, спустился со сцены, а ведущий, оглядывая пляж, призывал других желающих поучаствовать в конкурсе.
Вася в это время задумчиво оторвал взгляд от книги и посмотрел поверх голов на широкий разлив Волги. Леся задохнулась от красоты его глаз, ей стало больно от того, что она не может сейчас подойти к нему и пообщаться с ним. Даже если она не любит его, даже если он не тот, кто ей нужен, все равно так хочется хоть немного поговорить с ним!
– Ну, я так понимаю, что желающих участвовать в конкурсе, больше нет! – заявил со сцены ведущий. – Хорошо, тогда, дорогие отдыхающие, послушайте пока музыку, а наше жюри подведет итоги конкурса! – он показал на сидящих за столом позади сцены несколько человек с ручками и листами бумаги.
Вася продолжал смотреть на Волгу, и Леся уловила в его взгляде грусть. Ей хотелось, чтобы он заметил ее, улыбнулся ей своей нежной улыбкой и тогда бы жизнь заиграла и для него и для нее  всеми красками. Но он не замечал ее,  и тогда она, чтобы обратить его внимание на себя поднялась с места и понеслась к сцене, где ведущий собирался врубить музыку.
– Подождите! Я! Еще я хочу выступить! Ну что же! Извините! Подождите! – она буквально перепрыгивала через валяющихся на солнцепеке людей, задевала их ногами, обсыпала песком их покрывала, слышала вслед возмущенные возгласы, но и не думала останавливаться. Ведущий, заметив ее, почему-то очень обрадовался, расплылся в улыбке и громко заорал в микрофон:
– О! У нас еще одна участница обнаружилась! Пожалуйста! Вы вовремя успели! Что вы нам покажете?
Поднявшись на сцену, Леся от волнения и бега едва переводила дыхание и никак не могла ответить на его вопрос.
– Уф... С-сейчас... Я... бежала...
– Как вас зовут? Что вы нам продемонстрируете?
– О-олеся, я с-спою.
Музыкант уступил ей место за синтезатором и Леся, положив руки на клавиши, немного поиграла, прислушиваясь к музыке и восстанавливая дыхание. А потом она запела. Глаза ее шарили по пляжу в поисках Васи, ведь она для него пела сейчас. Это была песня о ее любви к нему, но среди множества лиц, она не видела Васиного лица. Так она и допела всю песню до конца, не найдя его глазами, но надеясь, что он услышал крик ее души.
Под аплодисменты, Леся спустилась со сцены и пошла в сторону своих вещей, ловя на себе любопытные взгляды загорающих. Было очень жарко, и она подумала, что сейчас попьет воды и обязательно залезет в воду. Она искала глазами свое расстеленное покрывало и сумку, но не видела их. Песок был усеян загорелыми молодыми и старыми, стройными и расплывшимися телами. Леся переступала среди них, боясь обсыпать кого-то песком, но своего места не видела. Не видела она и Васю с его женой.
Леся остановилась, нетерпеливо посмотрела по сторонам. Ее вещей нигде не было видно. Может быть, она пошла не в ту сторону? Леся оглянулась на сцену. Когда она лежала, Волга была позади нее, а сцена перед ней и чуть слева, а Вася чуть справа. А сейчас сцена справа. Значит, она и правда ушла не в ту сторону. Относительно сцены и реки, она нашла свое, как ей казалось местоположение, но вещей не увидела. И Васи с Лизой нигде не было. Она озиралась, крутилась вокруг себя, смотрела то в сторону Волги, то в сторону сцены. Громкая музыка, множество людей, вопли, смех, плеск воды кружили ей голову. Она заткнула руками уши и еще раз медленно оглядела все вокруг в поисках своих вещей. У нее и телефон был в сумке и  сарафан и босоножки. Что если она так и не найдет все это? Как она пойдет домой?  Ей представилось, как она идет вдоль трассы в одном купальнике и шляпке на голове, как старается обойти острые камни, чтобы не поранить босые ноги... Нет, это ужасно!   Сарафан жалко! Она его всего лишь месяц назад купила и не успела даже нарадоваться на него. Он так шел ей, и на пляж его удобно было надевать, потому что он не мялся. Ну где же ее вещи? И телефон! О нет! Она как раз сегодня должна была звонить маме, но как теперь она позвонит?
– Под ноги смотри, дура! – услышав окрик, Леся подпрыгнула на месте, почувствовав, что наступила на чью-то упругую плоть. Это была накаченная рука некого белобрысого и злого парня. Его голубые глаза с ненавистью смотрели на нее. – Чего смотришь? Вали отсюда!
Леся хотела извиниться, но хамство и злоба парня испугали ее. Его мутные глаза показались ей очень похожими на безумные глаза брата, когда тот орал, и на пьяные глаза отца они тоже походили. Ее мгновенно затрясло от страха и бессилия, навернулись слезы, и она, перестав искать свои вещи, направилась к реке, где бессильно села по пояс в воду и расплакалась. Этот парень наорал на нее в тот самый момент, когда она находилась в смятении и растерянности. Почему-то Юрка тоже нападал на нее, когда она была на грани  или лежала, изнемогая от болезни, или пребывала в тяжелом депрессивном состоянии. Может быть, такие люди чувствуют смятенность душ и словно стервятники стараются добить и уничтожить?
Мимо нее прошла толстая баба, окатив ее брызгами воды, Леся отшатнулась от нее, зажмурив  глаза.
– Олеся?! Привет! Ты тоже тут!
Леся подняла глаза и увидела перед собой мокрого Васю, выходящего из воды. Сердце ее так и подпрыгнуло в груди.
– Вася! Привет! – она поднялась на ноги, и улыбнулась ему сквозь слезы. – А я представляешь, все вещи свои потеряла. И одежду, и телефон, и вообще все. Теперь домой прямо так, в купальнике, придется идти.
– Возможно, ты не потеряла их, а просто у тебя все украли, – внимательно глядя ей в глаза сказал он. – Ты, наверное, все оставила и пошла купаться?
– Да, я оставила, но пошла не купаться, а выступать. Ты не слышал, как я пела здесь на сцене?
– Ты пела? Нет, не слышал. Я плавал...
Леся от разочарования так и застыла на месте. Значит, Вася даже не заметил ее выступление...
– Ну, давай, Олесь, пока. Приятно было тебя повстречать, – он улыбнулся ей и прошел мимо, как будто она ничего для него значила, как будто она просто одна из многих. С горечью она смотрела ему в спину, как он шел, лавируя среди валяющихся на солнце тел.
– Вы не слышите? Вас зовут на сцену! – обратился к ней какой-то жилистый мужчина с белым билетом в руках.
– Что? – рассеянно спросила Леся. Она не отрывая глаз, наблюдала, как Вася подошел к сидящей на покрывале Лизе и опустился на колени возле нее. Лиза  тут же протянула ему чищенное  крутое яйцо и большой ломоть хлеба. Вася открыл рот и откусил от хлеба большой кусок.
– Да идите вы уже скорей! Вы  же победитель! Вас все ждут! – мужчина схватил Лесю за руку, потянул за собой.
– Ай! Мне больно! Отпустите! – Леся выдернула руку и с неприязнью посмотрела на мужчину, в котором тут же узнала чтеца стихотворения Тютчева «Молчание».
– Вы выиграли! Вы – победитель! Понимаете? Вам хотят дать приз! – мужчина больше не пытался тащить ее на сцену, но с отчаянием смотрел то на Лесю, то на тщетно зовущего ее  ведущего. – Ну же! Он зовет вас! Пойдемте скорей!
– Девушка, идите! Там вас зовут! – незнакомая женщина в красном сплошном купальнике, обтягивающим  большой живот тронула ее за руку. – Идите, а то опоздаете! Что вы, зря так красиво пели?
– Господи, да сдался мне этот приз! – в сердцах воскликнула Леся, но все же пошла к сцене, где ведущий, уже перестал ее звать и врубил громкую музыку.
Подойдя, она нерешительно остановилась. Музыка орала, но ни ведущего, ни музыканта нигде не было.
– Сейчас! Сейчас я найду кого-нибудь! – мимо нее проскочил все тот же жилистый мужик и, обежав сцену, появился вместе с ведущим. Тут же музыка была выключена, и в наступившей тишине, ведущий объявил, что победительница подошла. Лесю тут же возвели на сцену и с большим пафосом вручили ей два билета на ночную дискотеку.
– Спасибо! – поблагодарила Леся и, поискав глазами, нашла Васю и его жену. Они все еще ели свои яйца с хлебом, и даже не смотрели на сцену. У Лизы, словно у борца сумо живот уютно лежал на жирных ляжках, а худенький Вася, жуя, смотрел в книгу. Вздохнув, Леся спустилась на горячий песок и пошла в сторону своих пропавших вещей. Она еще не теряла надежды найти их. Теперь, когда она видела Васю и Лизу, то думала, что относительно них найдет и свои вещи. Но вещей не было вообще, как будто они исчезли. Леся бродила кругами меж голых тел, но вещей своих не видела. Она чувствовала, что уже давно устала, ей было жарко и хотелось освежиться в воде, но в руке ее были бумажные билеты.
Поняв, что вещей ей найти не удастся, она решила идти домой в купальнике и босиком. Вздохнув, она в последний раз зашла в воду по грудь, держа билеты над водой, постояла там немного, то и дело уворачиваясь от восторженно плескающихся детей, и пошла прочь. У самого выхода она столкнулась с Васей и Лизой, тоже решивших идти домой. Вася с улыбкой посмотрел на нее. Но Леся не ответила на его улыбку. Она чувствовала себя усталой и разбитой, ей хотелось поскорее дойти до дома. Сытый и благополучный Вася рядом с разжиревшей женой вызывал отвращение. Особенно ей противно было от мысли, что это именно из-за него она утратила свои вещи. Ведь это для него она пела сегодня. Оставила все и понеслась петь, чтобы он заметил ее, обратил внимание, а он что? Он даже не слышал ее пения. Что толку от его улыбок, если он по уши женат? Идет сейчас с большой сумкой, и видно, что ему тяжело, ведь он такой тощий и слабосильный, а огромная Лиза медленно и плавно, словно величавая слониха передвигается позади него.

Леся нехотя думала о дискотеке, но когда они с Ирочкой стали собираться, чтобы пойти на нее,  вдруг почувствовала приятное возбуждение. В душе вдруг возникло предчувствие праздника. Они с Ирочкой вертелись перед зеркалом, и Леся с удовлетворением отметила, что и она и дочь – обе выглядят просто потрясающе. Ирочка в своем новом облегающем платье выглядела сногсшибательно. Леся думала, что на фоне молоденькой дочки будет смотреться  облезлой теткой, но когда она, наложив макияж и облачившись в голубое платье до колен, взглянула на себя в зеркало, то была приятно удивлена. Ее вид был не менее сногсшибателен, чем дочкин.  Ирочка была этакой шикарной, роскошной девицей, а Леся изящной статуэткой.
Красивые и надушенные, в босоножках на каблуках, с маленькими сумочками через плечо, они вызвали недоумение у Вани.
– Ничего себе нарядились! И мама выпендрилась... Но зачем? Ладно, Ира, но ты-то куда лезешь? Какая тебе дискотека?
Леся сразу сникла, настроение ее тут же упало.
– Ой, пап, хватит а? – неожиданно вдруг вступилась за нее Ирочка. – Нашу маму все принимают за мою старшую сестру. Ты в курсе? А вот тебя моим старшим братом никто не назовет. И если бы ты пошел на дискотеку и стал там танцевать, то это было бы, мягко сказать, отвратительно.
Ваня оторопел от таких слов дочери, а Леся рассмеялась и поцеловала от избытка благодарности Ирочку в щеку.
– Спасибо тебе, моя маленькая!
– Вы когда придете-то? Или мне за вами куда-то ехать? – недовольно спросил Ваня.
– Не надо за нами ехать, – отрезала Леся. – Мы сами на такси доедем.
– Как хотите... – вид мужа был обиженным и недовольным, и Леся в душе чувствовала злорадное удовлетворение, от того, что дочери удалось сбить с отца его всегдашнее надменное выражение, вывести его из состояния превосходства. И почему это она всегда ставила его выше себя?  Он всего лишь жирный мужик. Ни заработать, ни любить не может, внешность отвратительная, а гонора, хоть отбавляй. А она сама? Почему она себя по жизни ощущает каким-то отребьем, достойной всего только самого низшего качества? И мужа тоже выбрала себе плохого качества и всю жизнь чахнет возле него...   Но, может быть, ее несчастье – это наказание за то, что она, оставив мать, попыталась жить спокойно и счастливо в то время, когда та мучилась возле сына-шизофреника?

Громкая музыка оглушала, вокруг корячились в танце люди всех возрастов. Леся с дочкой тоже танцевали. Ирочка, всегда правильная и интеллигентная и тут проявила себя сдержано и спокойно. Она не корячилась, не прыгала, и в своем пристойном, но в то же время красивом танце выглядела вполне достойно. Леся же, пританцовывая возле дочки, оглушенная музыкой, с непониманием смотрела на разгоряченные лица вокруг. И как это ей в юности нравилось все это? Люди как будто были в каком-то трансе, каждый выпендривался, как мог. И ведь и она раньше, увлекаемая музыкой тоже впадала в такое же состояние танцевального психоза, когда хочется выпрыгнуть вон из кожи. Сейчас же ее нисколько не впечатляла вся эта громогласная обстановка. Музыка не вдохновляла на кураж, и казалась просто досадным шумовым эффектом.
Когда зазвучала медленная мелодия, к Ирочке устремилось сразу несколько мужиков. Не парней, а именно мужиков. Леся в ужасе смотрела, как к ее ребенку идут какие-то старые, дядьки, практически ровесники ей самой. Она даже не заметила, что ее саму пытается пригласить какой-то мужчина. Ирочкины глаза в испуге расширились, когда к ней подошел некий дедок армянской национальности, лет на двадцать старше ее матери.
– Нет! Я не танцую! – шарахнулась она от него за спину Лесе.
Но дедок протянул свою волосатую ручищу, желая вытащить Ирочку из-за спины, как он думал, ее подруги. Леся же, еще не успев ничего сообразить, ударила старого армянина по руке:
– Куда полез? Не видишь, что ребенок не хочет с тобой танцевать? Иди отсюда, старый хрыч!
– Тогда ты иди! Танцуй са мной! – потянулся он к Лесе, но та с отвращением увернулась от него. Армянин скривился и к большому их облегчению отошел. Но тут же возле Ирочки нарисовался другой дядька, которого они   категорично и решительно отвергли.
– Мама, а ты думала, что тут одна молодежь будет, – обмахивая разгоряченное лицо ладонью, стараясь перекричать музыку, проорала Ирочка. – А тут одни старые козлы.
– Да кошмар какой-то! За то ты на дискотеке побывала! – напрягая связки, ответила Леся.
– Олеся, а вы не потанцуете со мной? – услышала она у себя над ухом мужской голос и резко повернулась. Перед ней в светлой, расстегнутой на груди рубашке стоял худощавый мужчина, в котором Леся не сразу узнала того самого мужчину с пляжа, который читал там на конкурсе стихотворение «Молчание».
– А это вы... – Леся посмотрела на его обветренное худое лицо,  и поймала себя на том, что оно нравится ей.
 – Я бы пошла, но боюсь, что пока я с вами буду танцевать, к моей дочке опять прилипнет какой-нибудь старый дядька!
– Но она же у вас уже танцует!
– Что?! – Леся оглянулась, завертела головой, и с удивлением увидела свою красивую доченьку, танцующую с каким-то молодым парнем. – Когда она успела? Бедная моя... Это только кажется, что она взрослая,  но ведь она совсем дитя...
Ирочка действительно выглядела совсем взрослой девушкой. Ее идеальная фигура приковывала взоры. И этот парень по комплекции очень походил ей. Широкоплечий, спортивный, белая футболка подчеркивала его мускулистость. Ирочка одну руку положила ему на плечо, другую ее руку парень держал в своей руке... Леся почему-то почувствовала тошноту. Ее девочка хоть и имеет вид знойной красотки, но она интеллектуалка,  а этот мужлан возле нее, сразу видно,  примитивен и глуп. Ирочке нужен кто-то умный, такой же, как она...
– Олеся, ну так что же? – парень с пляжа требовательно потянул ее за руку, увлекая  танцевать.
Леся нехотя подчинилась и положила ему руки на плечи, он взял ее за талию, и они закружились в танце. На мгновение Леся почувствовала волнение. Этот мужчина определенно нравился ей, но Ирочка! Что там у нее происходит?  Она буквально не сводила глаз с дочки.
– А мы с вами в одной организации работаем! Я вас видел несколько раз и запомнил, – сообщил мужчина, громко крича ей в ухо.
Леся только рассеяно посмотрела на него и ничего не ответила. Она вообще его не слушала. Все ее внимание было поглощено юной дочкой. Лучше бы она не водила ее на эту дискотеку. Какие-то мужланы осаждают ее маленькую девочку, а Ирочка ведь такая ранимая, такая нежная...
Медленный танец закончился, и Леся, даже не взглянув на того с кем танцевала, тут же оставила его и устремилась к дочке. А та в свою очередь, отпрянув с явным облегчением от парня, метнулась к матери. Вид ее был какой-то растерянный и испуганный. Они обе испытующе переглянулись и снова начали танцевать под быструю музыку. Лесе хотелось спросить дочку, понравилось ли ей танцевать с этим парнем или нет, но она знала, что Ирочка сейчас ей ничего не скажет и потому молчала. Так молча, церемонно подергиваясь в ритм музыки, они потанцевали какое-то время, пока вновь не заиграла медленная музыка. Леся, не замечая, что к ней снова направляется парень с пляжа, увидела, что к ее маленькой Ирочке снова идут несколько мужиков. И плечистый парень в белый футболке, тоже был в их числе.
– Мама! Идем отсюда! – в отчаянии вцепилась в руку Леси Ирочка. – Пошли скорей!
– Да! Да! Пойдем! – перехватив испуганный взгляд дочки, согласилась Леся.
Под разочарованные взгляды мужчин, они быстро ретировались на улицу и там вздохнули с облегчением.
– О-о-ой! Это невозможно! – простонала Ирочка, когда они оказались под открытым звездным небом. – Здесь одни примитивные козлы! Ни одного нормального человека! Одни самцы, находящиеся в поисках привлекательных самок.
– А что, этот молодой, в белой футболке тебе совсем не понравился? – спросила  Леся, подставляя лицо свежему ветерку с Волги.
– Он глуп, как пробка! – возмущенно ответила дочка. – Увидел мои красивые телеса и повелся на них. В его руках я чувствовала себя куском бездушной плоти. Он весь – плоть. В нем нет ничего душевного, не говоря уж о духовном. Одним словом – глупец.
– А я сразу поняла, что он примитивен для тебя. Тебе нужен такой же интеллектуал как ты, чтобы читал Ницше и Шопенгауэра, Хайдеггера и Платона...
– Мне вообще никто не нужен. Так интересно все это читать, узнавать, и я хочу все свое свободное время заниматься только чтением своих книжек, а не каким-то там дураком, видящим во мне одни женские телеса. Если и выходить замуж, то только за такого, который сам все это читает и знает гораздо больше меня, чтобы я, если что, могла получить от него какую-то информацию.
Леся с облегчением вздохнула. Все-таки ее дочь действительно умная девочка.
– Девушки! Садитесь! Я вас подвезу! – возле них остановилась машина, с водительского сиденья которой из открытого окна на них смотрел мужчина с пляжа.
– Спасибо, не надо! – хором ответили мать и дочь и решительно повернулись к нему спиной.
 Леся придерживалась принципа никогда не садиться  в незнакомую машину, и Ирочке всегда внушала, чтобы та никогда не соглашалась, чтобы ее кто-нибудь подвозил.
Обе они сейчас не видели, как разочарованно посмотрел на них водитель, прежде чем, не солоно хлебавши, тронуться с места.
– Не понимаю, как это я в юности любила дискотеки? – поделилась Леся, когда они уже выйдя из такси, подходили к дому. – Это же сплошной шум и гам, и эти отвратительные мужчины... Музыка орет, все вокруг дергаются, как припадочные, а сколько поддатых...
Леся осеклась, увидев, что дочь не слышит ее, потому как в ушах ее наушники. Ирочка наслаждалась приятной для нее музыкой, и до проблем матери ей не было дела. Что-то неприятное шевельнулось в душе  Леси. У каждого своя жизнь, и Ваня, и Ирочка как будто бы довольны своим существованием, как будто бы они на своем месте и в своем времени, а вот Леся все чего-то мечется, все-то она недовольна, как будто она не там, где ей следует быть. Совсем не там...
Но улегшись в постель, она вдруг с новой силой почувствовала саму себя, и душевная теплота от встречи с собой так и захлестнула ее душу. Словно встретив закадычную подружку, которой можно рассказать все-все и в присутствии которой можно подурачиться, она  внутренне засмеялась и почувствовала, что все-таки главное для нее, не то, как к ней относятся ее близкие, и что она получает от них в эмоциональном плане, а то, что находится внутри нее самой. « Главное, что я существую, живу, чувствую, – подумала она. – Меняются декорации, меняется тело, в котором я живу, но я остаюсь неизменной и я буду всегда...» Ощущение собственной незыблемости наполняло ее чувством сохранности своей сути, своего внутреннего существа. Тело может умереть, все вокруг может поменяться, как собственно и меняется постоянно, но внутреннее ее существо останется неизменным, постоянным и конкретным. Интересно, как это происходит у других? Ощущают ли люди самих себя, чувствуют ли эту свободу ото всех вокруг? От нелюбимых или любимых, от здоровых или больных родственников, соседей, вообще от общества? Наверное, ощущение собственной свободы заложено в каждом человеке, и жаль, что она стала испытывать это ощущение только недавно.
;
Глава 15



Лето незаметно прошло, и наступила снова осень. В сентябре Леся стала готовиться к экзаменам, чтобы снова начать работать в котельной. Ежегодная проверка знаний обязательна для всех котельщиков. Было странно смотреть на совершенно взрослых, а то и старых людей, сидящих во время обучения за партами. Люди предпенсионного и пенсионного возраста составляли здесь основной контингент. А в последние годы тут появилось много мужчин. В основном это были деды, но было много и пятидесятилетних, выглядевших на фоне стариков молодыми. Леся в этом обществе тоже чувствовала себя молодой.
В этот раз, заняв место за партой, она сидела в ожидании преподавателя и разглядывала присутствующих. Пожилые и старые люди, сидящие за партами, напоминали школьников. Леся подумала, что внутреннее существо людей, оторвавшихся от обыденности, словно выходит за рамки возраста тела. Внутреннее я тем и ценно, что не имеет возраста и в отличие от тела может только развиваться и не угасать...
– Добрый день, у вас тут свободно? – рядом с ней за парту опустился мужчина, в котором Леся тут же узнала, того самого парня, что читал на пляже свои стихи, а потом на дискотеке хотел пригласить ее на танец. Его обветренное мужественное лицо, сухощавое, но крепкое сложение вызвали в Лесе мгновенную симпатию, и неожиданно для себя она вдруг покраснела.
– Это вы?  – удивилась она, и убрала свою сумку со свободного стула, уступая ему место.
– Я боялся, что вы попадете в другую группу, и я вас не встречу, – с улыбкой сказал он.
Леся покосилась на него:
– Если что, если вы не в курсе – я замужем вообще-то.
– Вы замужем? Не может быть! У вас вид незамужней женщины.
– Интересно, по каким это признакам можно отличить замужнюю женщину от незамужней?
– По взгляду. Незамужние женщины смотрят на мужчин оценивающе, в их глазах можно прочесть либо тоску, либо ожесточение.
– Понятно, – Лесе надоел этот разговор, и мужчина этот со своими выводами о женщинах тоже надоел. Она посмотрела по сторонам в поисках свободного места, чтобы отсесть от этого приставучего, как она внутренне назвала его, мужика.
– Ну и потом ваша песня на пляже во время конкурса на многое открывает глаза. Такую песню могла сочинить только очень одинокая женщина.
У окна одно свободное место еще оставалось свободным и Леся, увидев, что туда направляется огромный мужик с большущим животом и необъятной попой, подхватив свою сумку, ринулась ему наперерез:
– Мужчина! Мужчина, подождите! Сядьте, пожалуйста, вон на то место! А я сяду у окна! Извините, простите, но мне очень надо!
Мужчина добродушно ухмыльнулся и послушно пошел на освобожденное Лесей место. Приставучий парень с пляжа разочарованно смотрел ей вслед. Какой противный! Пристал тут со своими выводами. Может быть, у нее и действительно взгляд незамужней женщины, но ему-то какое дело? Чего он прилип к ней? Хотя конечно понятно чего – она ему нравится, но ей-то он совсем не нравится! У него, конечно приятная внешность, как раз в ее вкусе, но в остальном она совершенно к нему равнодушна. Вот Вася другое дело. Там какое-то мгновенное проникновение души в душу, мгновенный взлет и ощущение тепла... Хотя какой там взлет? Их отношения, чем дальше, тем больше напоминали Лесе жевание потерявшей вкус жвачки, которую давно пора выплюнуть.
После занятий парень с пляжа на улице подкараулил Лесю, и она решила, что, может быть, зря отталкивает его. Ведь она действительно, по сути, живет, как бы без мужа. Мало ли, что муж есть в наличии, морально-то она чувствует себя одинокой женщиной. Она попыталась дружелюбно общаться с этим мужчиной, который представился ей Алексеем.  Вместе они пошли вдоль трасы к остановке, и Леся ловила себя на том, что ей приятна симпатия этого мужчины, его обходительность. Он рассказал, что кроме котельной, подрабатывает еще и печником, и Леся с любопытством смотрела на показываемые им фотографии сделанных им печей и удивлялась его мастерству. С трассы они свернули в сквер, и пошли по аллее, шурша опавшими листьями. На лавочках мирно отдыхали люди,  дворники сметали листья в кучи, а местные дворняжки, уютно свернувшись в калачики, спали прямо под деревьями. Далеко впереди Леся увидела толстого священника в рясе. Он шел им навстречу по аллее сквера, широко расставляя толстые ноги, большой живот неимоверно выпирал вперед, и, казалось, отбрасывал остальное тело назад. Длинная черная борода, обрамляющая толстое лицо,  имела вид не благообразный, а какой-то бармалейский.
– Это сколько же нужно жрать, чтобы так разжиреть? – произнес Алексей, с презрением глядя на приближающегося батюшку.
– Наверное, здоровье у него хорошее, раз он может много есть, – сказала вечно сидящая на полуголодной диете Леся.
Священник приближался, и уже было видно его сытое, высокомерное лицо. Лесю передернуло от отвращения. Во он  поравнялся с ними, и пошел дальше. Леся с Алексеем оглянулись на него. Да... жирен – ничего не скажешь, и лицо такое... Ничего духовного или возвышенного в этом лице.
– Ишь, как разъелся на деньги восторженных дурачков! – с презрением сказал Алексей.
– Восторженных дурачков?
– Да, дурачков, которых он обманывает, и стращает страшным Богом. А сам-то не больно боится этого Бога, раз так предается чревоугодию. Мне кажется, что он сам уже давно уверен, что Бога нет.
– Ну, если для него Бога нет, то это не значит, что Бога действительно нет.
– А вы что, верите в Бога? И в храм ходите?
– В храм с некоторых пор не хожу, но в Бога верю.
– Вы верите не в Бога, а в иллюзию. С чего вы взяли, что Бог есть? Вы Его видели? Слышали? Он вам как-то помог?
– Не видела и не слышала, но я просто знаю, что Он есть. Я чувствую Его, и...
– Да ничего вы не чувствуете! Как можно почувствовать того, кого вообще нет? Все эти ваши ощущения простое самовнушение. И чудеса от икон тоже самовнушение! Вы не читали труды Бехтерева? Он еще сто лет назад написал труд о внушении. Если человек верит, что врач ему поможет, то исцеляется, а если не доверяет данному врачу, то излечение тормозится или вообще не происходит. Так же и в храмах. Тот человек, который верит в чудо, настроен получить его, то невольно сам себе внушает, что получит  чудесное исцеление, настраивается на него и потому исцеляется. Все можно объяснить с помощью науки.
– Здесь все дело в вере. Христос говорил, что по вере вашей будет вам... Возможно, Бехтерев просто нашел объяснение силы веры.
– Но скажите мне, зачем тогда человеку святые и сам Бог, если он своей верой, собственным настроем может творить чудеса?
Леся на это не нашлась, что ответить и в замешательстве уставилась на Алексея.
– Вот видите, вы не знаете. А все остальные религии? Вы читали о других религиях? Об их возникновении? Все началось с поклонения животным, с шаманства, с кровавых жертв, а сейчас все это то же самое, только более облагорожено. Каждая религия считает себя самой правильной. Так же как и христианство. А Библия? Вы читали хоть раз всю Библию целиком? Ветхий Завет – творение людей, а не Бога, в нем нет ничего боговдохновенного.   
  – Но есть еще  Новый Завет...
– Еще одно обольстительное пособие, обещающее вечную жизнь и заставляющее людей идти узким путем, призывающее к страданию. Но все это снова одни иллюзии и обман. Кто может доказать что вечная жизнь – это правда? Никто. Оттуда, – Алексей показал пальцем в небо, – еще никто не возвращался. Никакой вечности и вечной жизни нет. Надо жить этой, реальной жизнью, потому что кроме нее у нас больше ничего не будет. Только эта жизнь. Только здесь бытие, другого никакого бытия нет. После смерти мы просто исчезаем с лица земли, оставляя после себя свои дела, детей – в них наше продолжение и все.
– Вы законченный атеист, – упавшим голосом произнесла Леся, чувствуя, как под воздействием его слов грубый материальный мир берет ее душу в тиски, обезличивает, лишает того внутреннего существа, которое она недавно стала ощущать в самой себе. Слова Алексея, его напор и страсть давили тяжелой тяжестью на душу, пригвождали к этому ограниченному миру, закрывали выход в свободу. Она почувствовала, что ее душа лишенная воздуха духовности задыхается, потому что этот мир никогда ее не удовлетворял, и если нет Бога и вечности, то и смысла жить  нет. Какой смысл передавать свои гены детям, если это только телесные гены, а сама ее суть, ее душа, ее личность, ее существо обречены на  небытие...
Увидев, что Леся расстроилась, Алексей смутился. Его напор и многоречивость вдруг показались ему неуместными и слишком навязчивыми. Он умолк и только с сожалением смотрел на опечаленную Лесю и вздыхал.
Расстроенные они подошли к остановке, рядом с которой стоял небольшой храм Серафима Саровского. И Леся  стала истого креститься на него, чувствуя, что это странное для материального  мира действо служит для нее сейчас ниточкой связывающей ее с вечным небом. Алексей заметил, с каким отчаянием она крестится и совсем упал духом. Кажется, он все испортил. Ну зачем он прицепился к ней со своим атеизмом? Нет, не умеет он общаться с людьми, а уж о женщинах и говорить нечего... Расстроившись вконец, он  быстро распрощался с ней и ретировался. Подойдя в полном одиночестве к остановке, Леся села в свой микроавтобус и горько вздохнула. После душного атеизма Алексея ей хотелось плакать. Неужели люди могут жить только вот этой жизнью и думать, что кроме нее вообще больше ничего нет? Неужели они все духовные ощущения списывают на самовнушение, на иллюзию? Какая пустая, ограниченная у них жизнь! Но что, если они правы? Что если действительно кроме этой жизни нет больше ничего, и умирая человек просто исчезает? Но без вечности эта жизнь бессмысленна. Какой смысл приходить сюда на какой-то короткий срок, делать что-то, любить, познавать, а потом снова исчезать в небытии? Или смысл в том, чтобы передать свои знания  следующему поколению, своим детям? Но если смысл в этом, то он жалок, потому что и твои потомки тоже умрут и  все рожденные этими потомками умрут. Бессмыслица. Леся видела смысл только в вечном пребывании своего собственного индивидуального существа. И даже если  бы она оставила после себя множество детей и свершенных дел, то какой в них прок, если ее самой не будет?

– Ну вот, Лесечка, я как узнала, что дядя оставил дом мне, так и не знаю, что с этим домом делать. Зачем он мне? Продать разве что, но это опять, лишняя морока, – мама говорила возбужденно, в голосе была озадаченность. Неделю назад были похороны ее девяностолетнего двоюродного дяди, Лесиного деда, после которого остался кирпичный дом за городом. Дед жил обособленно, родственников не привечал,  и потому Леся видела его только несколько раз в жизни, да и то в детстве. У него не было детей и после его смерти выяснилось, что все свое имущество он завещал Лесиной маме. Но мама не рада была такому повороту – дедов дом ей был не нужен. Леся же была очарована и местом, на котором располагался дом и  самим домом. Она помнила, что еще в детстве, когда мать привозила ее сюда, она чувствовала себя словно в сказке. Они долго поднимались вверх среди деревенских домиков, между которыми сновали куры и блеяли привязанные к колышкам козы. Во дворах стояли огромные стога сена, пахло навозом, молоком и травами. Дедушкин кирпичный белый домик находился на краю этого жилого массива, на самом верху холма и позади него начинался лес. Другая его сторона смотрела своими окнами на живописную панораму просторов, где паслись стада коров, сверкали, словно зеркала пруды, а далеко-далеко виднелись пятиэтажки поселков. Леся помнила, как она маленькая собирала во дворе у деда желуди, нападавшие с дубов. Городская девочка, она почему-то сразу же восприняла все великолепие степи и леса с их запахами и звуками как что-то родное и теплое.
– Мама, не надо продавать этот дом, лучше отдай его нам под дачу, – предложила она матери, чувствуя, как сжимается ее сердце в страхе, что мать по каким-то причинам откажет ей.
– Под дачу? А что, это идея! И мне мороки меньше. Конечно, забирайте и хоть живите там! – сказала мама, и Леся почувствовала облегчение.
– Это будет наш загородный дом, в котором мы будем отдыхать от городской жизни, – с энтузиазмом заявила она. – Я там такой цветник устрою! Роз насажаю! У меня такой большой опыт по выращиванию роз!
– Хоть для себя что-то выращивать будешь, а не для кого-то, – согласилась мама, а Леся почувствовала, что в ее жизни вдруг, совершенно неожиданно появился просвет. Будто она шла, шла в темном и тесном туннеле, но вот впереди забрезжил свет, и она устремилась туда в предчувствии   освобождения.
С этого дня в ее жизни появилась надежда. Все вроде оставалось по-старому, она продолжала готовить, стирать убираться, гладить рубашки Ване и платья Ирочке, но в душе появились свет и широта. Дедушкин дом постоянно был в ее мыслях и как только у нее выдавался свободный денек, она ехала загород. Энергетика этого дома успокаивала ее, дедушкины вещи, весь уклад его жизни были понятны, и Лесе казалось, что даже стены этого дома источают доброту к ней.
К зиме она полностью навела порядок в доме, выкинула ненужный хлам, покрасила окна  и двери. Ей нравилось возиться здесь, вдыхать из открытых окон свежий воздух леса. Возвращаться обратно в город совсем не хотелось. Каждый раз она нехотя уезжала отсюда, понимая, что хочет остаться здесь навсегда. Но незримые нити будто тянули ее обратно к мужу и дочке, особенно к дочке. Эти нити иногда казались ей путами, а порою ей становилось страшно, что они порвутся и  тогда она останется совсем одна. Желанное прежде одиночество и покой, которые вдруг стали для нее исполнимой реальностью стали страшить ее. Возле мужа и дочки Леся чувствовала принадлежность к семье, собственную нормальность. Она была замужней женщиной, такой же, как многие другие вокруг. Но если она уйдет жить в дедушкин дом, то будет одинокой, странной теткой средних лет, которая ни забор поправить не сможет, ни кран с водой починить.  Она привыкла прибегать в хозяйственных делах к помощи Вани, и без него ей казалось, что она просто пропадет. Тем более дедушкин дом был уже старый, в нем постоянно что-то требовало ремонта, сантехника хоть и работала, но Лесе было страшно, что что-то выйдет из строя, сломается, а она не сможет ничего сделать. Ей казалось, что она наконец-то подошла к той долгожданной черте, которую оставалось только перешагнуть, но ей было страшно сделать этот последний шаг.
Наступила зима, выпал снег, но Леся продолжала ездить в свободные дни загород. Чистила снег, протапливала дом, ходила на лыжах в лес, и отдыхала душой. 
К весне все окна дедушкиного дома были уставлены ящиками с цветочной рассадой  – Леся готовилась устроить в саду райский уголок. Она произвела замеры участка, и по всем правилам ландшафтного дизайна составила план посадок. Как только закончился отопительный сезон, и работа в котельной остановилась, Леся принялась за осуществления своего плана. Словно трактор она перекопала всю территорию, выровняла все неровности, поделила участок на территории, а в мае приступила к посадке цветов и кустарников.
– Ты бы там лучше картошку посадила, огород разбила, – ворчал муж. – Какой толк от твоих цветов?
– У меня там есть маленький огородик. И зелень, и огурцы с помидорами, и кабачки – все есть, – спокойно возражала Леся. – Со стороны леса две яблони и груша. А цветы – это же для души. Выйдешь во двор, и глаз радуется.
– Глаз радуется... – недовольно бормотал муж. – У нас тут под носом участок есть. Сажай себе что хочешь, так ты туда зачем-то принялась таскаться.
– Где мне тут сажать? Ты  же все виноградом засадил. Но даже если бы и было место, то все равно меня туда тянет. Там лес, просторы, а тут город, воздух тяжелый, а там, словно в санатории.
– Ой, пап, да пусть мама сажает что хочет, – встревала Ирочка. – Нравятся ей цветы, так пусть себе занимается ими.
Леся знала, что дочка так говорит не потому, что хочет поддержать ее, а потому, что ей нравится оставаться дома одной. Когда Леся была за городом, когда оставалась там ночевать,  Ирочка могла всю ночь просидеть за чтением книг или просто зависала в соцсетях.
Так прошел год, потом второй, третий. Леся все дольше и дольше задерживалась в своем домике у леса. А когда Ирочка окончила третий курс института, стала жить там по целым неделям. Территория вокруг домика превратилась в райские кущи. Повсюду росли разнообразные цветы и даже стены дома снаружи  были увешаны цветами.

– Мама, я не понимаю, как бабуля живет с ним! Он же постоянно говорит, говорит, говорит! Просто рот не закрывает! И не дай Бог, бабуля отвернется или сделает какой-то скучающий вид, или отвлечется – он тогда начинает орать, что она его не слушает! – Леся слышала взволнованный голос дочки в телефоне, и ее сердце сжималось от ее рассказа. Ирочка недавно была у бабушки и, побыв там совсем немного, устала от Юркиных бесконечных рассказов, от его постоянной готовности разораться.
– Я когда домой вернулась, то никак не могла насладиться тишиной. Не понимаю, как бабуля выдерживает все это? Это же кошмар какой-то! Ужас! И гундит, и гундит, гундит...
После разговора с дочкой Леся с новой силой прониклась жалостью к матери. Как она, действительно, выдерживает все эти бесконечные вопли? И ведь и правда, в последнее время, когда Леся звонила ей, то постоянно слышала на втором плане гнусавый голос Юрки. Постоянно. Раньше  еще как-то спокойно можно было разговаривать, сейчас же ни о каком покое не могло быть и речи. Неужели его болезнь прогрессирует?
Мать и Юрка не выходили у Леси из головы... Не выдержав душевной тяжести, Леся позвонила матери. Мать как будто была немного удивлена ее звонку, потому что Леся звонила ей позавчера, и следующий ее звонок должен был быть не раньше субботы – Леся  строго придерживалась лимита – звонить только два раза в неделю, не больше.
Переполненная жалостью, Леся постаралась как можно ласковее говорить с матерью, ей хотелось поддержать несчастную женщину, успокоить ее, как-то, взбодрить. Ей казалось, что  голос матери печален, а Юрка в это время что-то гнусавил там, на втором плане и не было никакой возможности избавиться от него... Бедная мама... Как было бы хорошо, если бы Юрка взял и помер. Просто взял и помер. Как было бы всем хорошо! Как он надоел всем! Да и матери-мученице было бы неплохо умереть. Как было бы хорошо им тогда! Наконец-то они успокоились бы!
После общения с матерью, наслушавшись гнусавого брата, Леся почувствовала, что больше так не может. Беспокойство за мать и брата бушевало в ней, и она никак не могла успокоиться. На нее накатила очередная волна сильнейшего желания освободиться от этого беспокойства, освободиться от мыслей о матери, освободиться от тяжести в душе. Ей хотелось умереть, чтобы этот кошмар закончился. Кошмар! Ужас! Как же ей надоел весь этот их бесконечный хаос жизни! Вся ее душа, словно в плену у этого хаоса, у этой жизненной какофонии?! Это же просто невозможно! Так жить невозможно! Как они так живут? Как мать все это терпит? Вот если бы Юрка умер... Зачем он живет? И мать... Лучше бы они оба умерли, лучше бы их не было с их разборками, страданиями, терпением, несением креста и бесконечными, никогда не заканчивающимися бездонными непонятными муками...
Однако, как не хотела она их исчезновения, на следующий день утром, не вынося собственного беспокойства, она решила съездить к матери и брату. Эта поездка еще больше расстроила ее, еще больше внесла хаоса в ее душу. Мать в домашней пижамке казалась ей трогательно-жалкой, а худой с заострившимися чертами бледный до синевы брат, как всегда вызвал в ней жалость и отвращение одновременно. У Леси возникло желание убежать от него и от матери, которая с подобострастным умилением смотрела на нее, при этом успевая делать какие-то замечания сыну. Тот огрызался и постоянно что-то говорил. При чем, нужно было слушать его, не отвлекаясь. Леся смотрела на его исхудалое бледное лицо, на его аккуратно подстриженные матерью  волосы, смотрела в его несчастные глаза, на его постоянно говорящий  рот, и ее до мозга костей пробирала жалость. Никем не любимый, одинокий, блуждающий в мрачных лабиринтах  своего убогого ума... Знакомое с детства чувство бессилия охватило ее целиком и полностью. Она ничего не может тут поделать! И она не может, она совершенно не в состоянии выдерживать эти ласковые, подобострастные взгляды матери, ее объятия и поцелуи. Как она могла думать о том, чтобы жить с ними и во всем им помогать? Да она тут с ума сойдет! Она не сможет! На ее душу накатила такая волна паники, что она поскорее засобиралась уходить. Мать разочарованно смотрела ей в след,  Леся с раннего детства была ее единственной отдушиной. И Леся знала это и долго пользовалась своими способностями утешать и приносить отраду. Она поднимала матери настроение, вдохновляла ее на жизнь долгие годы.  Но этот источник утешения в ней иссяк, забился страхом и ужасом, утратил былую силу, засорился кошмаром и сам нуждался в помощи со стороны.
Выйдя от родственников, она поспешила за дома, на пустырь, чтобы случайные прохожие невзначай не увидели ее слез. На пустыре, найдя бревно, она долго сидела на нем, глотая слезы, и смотрела вдаль, туда, где на холмах темнели лесные массивы. Огромные и спокойные облака плавно плыли по небу, птицы, далекие от людской суеты, парили в вышине и  наслаждались покоем. Покоем... Как же Лесе не хватало этого покоя! И как жаль, что она родилась человеком, а не птицей. Быть человеком, это такая мука! Ты все понимаешь, осознаешь, и потому страдаешь. И почему так получилось, что Юрка у них такой? И мама... Подумав о матери, Леся внутренне вздрогнула и сжалась. Мама для нее всю жизнь  была то чем-то болезненно-жалким, то обвиняюще-карающим, то преследующим, то жалующимся, то контролирующим. В детстве она искала в матери какой-то тверди и утешения, но в маме не было тверди. Мамина душа была несчастна и измучена. Мама была охвачена каким-то жутким страданием. Даже когда она смеялась или шутила в ней сидела какая-то боль. И Леся чувствовала материнскую боль и страдание, и когда мать была в хорошем настроении, то у Леси, словно камень с души падал. Ей хотелось, чтобы мама постоянно была такая вот веселая и довольная, потому что если маме было хорошо, то и Лесе было хорошо – ее жизнь как будто бы утверждалась, становилась незыблемой и стабильной. Но когда мать была расстроена и подавлена, то на Лесю наваливалась что-то черное и тяжелое. Она будто теряла опору под ногами, и вся незыблемость ее существования становилась шаткой, готовой вот-вот развалиться. И сейчас, когда она знала, что никогда не сможет освободить мать, чувствовала, что и сама никогда не выберется из плена.
Леся сидела на бревне, смотрела вдаль и думала о том, что так измучена всей этой жизнью, что приняла бы сейчас собственную смерть, как спасение. Так же спасением для нее стала бы смерть матери и брата. И что люди так убиваются, когда теряют кого-то из своих родных? Ну умерли они и умерли, подумаешь... Мертвый человек не страдает, не мучается  и не мучает других. Смерть приносит с собой покой, тишину и свободу. Живые убиваются по мертвым, но если бы они знали, сколько горя принес бы им умерший человек, оставшись в живых, то сразу бы утешились. Леся подумала, что если бы мать с братом скончались, то она похоронила бы их с легким сердцем и даже радостью. А вот смерть Ирочки подкосила бы ее. Нет, об этом думать даже невмоготу. А Ваня? Если бы умер ее муж, то что бы она почувствовала? Жалость. Жалость и сожаление, что такой молодой еще мужчина ушел из жизни. Вздохнув, она поднялась с бревна, подумав о том, что лучше бы ей было умереть самой, потому что смерть – это покой, а ей так хочется отдохнуть... Так, размышляя о собственной смерти, она дошла до трассы, и когда переходила дорогу, увидела несущийся на себя со страшной скоростью КамАЗ. И тут время как будто замедлилось. Широко раскрытыми глазами она смотрела на стремительно приближающуюся грохочущую громадину, которая вдруг в метре от нее начала тормозить, вильнула в сторону... Леся почувствовала мощный удар в бок, который швырнул ее, будто легкую куклу в сторону, и шмякнул с разлету головой о придорожное дерево. «Вот и все...» – с облегчением пронеслось у нее в голове, прежде чем сознание  покинуло ее...

Очнулась она от того, что какая-то старая тетка со страдальческим выражением лица трясла ее за плечи, словно заведенная повторяя при этом: «Доченька! Доченька! Доченька!»
– Женщина! Немедленно прекратите! У нее, возможно, поврежден позвоночник! О, да она открыла глаза! – Леся увидела склонившуюся над собой женщину-врача в синей униформе. Врач по-деловому приподняла ощупала все ее тело и удовлетворенно кивнула.
– Доченька! Живая! Она живая! – радовалась старая тетка, и от ее голоса у Леси стучало в висках.
Санитары на носилках доставили ее в машину скорой помощи и повезли в больницу.
– Ко мне Люда Тряпицына прибежала,  сообщила, что тебя КамАЗ сбил, – гладя Лесю по голове, рассказывала, увязавшаяся за Лесей тетка,  морщинистое лицо которой выражало крайнюю степень то ли жалости, то ли нежности. Она слишком низко наклонялась к Лесиному лицу, заглядывала ей в глаза, ощупывала ее тело, и Леся невольно разглядывала ее. Пожилая, но ухоженная,  со свежей стрижкой на голове, бабкой не назовешь...  Когда тетка умолкала, Леся слышала разговор врачей, удивлявшихся, что их пациентка осталась жива и относительно невредима после такого сильнейшего удара головой.
– Она мне как сказала, что тебя сбила машина, я чуть не умерла от ужаса, – гладя Лесю по лицу, сообщила тетка. – На этом месте постоянно людей сбивают. Недавно женщину насмерть сбило, а год назад школьника. О, Господи...
Женщина утерла глаза платочком, и посмотрела на внимательно глядящие на нее глаза больной.
Леся в это время пыталась собрать свои мечущиеся мысли. Из обрывков разговоров врачей и слов этой неумолкающей престарелой тети, она поняла, что ее сбила машина. Сейчас ее везут в больницу...
– Доченька, а что ты молчишь? Ты можешь говорить? – на лице тетки возникла тревога. – А почему она молчит? – повернулась женщина к врачам.
– Оставьте ее в покое – у нее шок. Главное, что она жива, – услышала Леся голоса врачей, а женщина, вздохнув, снова с жалостью и умилением посмотрела на нее.
Лесе неприятна была эта пожилая тетка, нависающая над ней, и смотрящая на нее не то с жалостью, не то  с жадностью.
– Женщина, а вы кто? – Леся удивилась, что ее голос прозвучал так тихо.
– Что?! О, Господи, она что-то говорит! – оживилась женщина и еще ниже наклонилась к Лесиному лицу, повернув к ней свое ухо.
– Вы кто? Кто вы такая? – слабенько прошелестела в это ухо Леся.
– Как кто? Я твоя мама... А ты... Ты память потеряла? Она не помнит меня! – растеряно повернулась тетка к врачам. – Ты вообще помнишь что-нибудь? Саму себя помнишь? Как тебя зовут?
Леся не помнила, как ее зовут, но отвечать этой чужой старой бабе, назвавшейся ее матерью ей совсем не хотелось. Прикрыв глаза, она сделала вид, что спит.
– А она могла потерять память? Она меня не узнала! Что с ней происходит? – сквозь едва сомкнутые ресницы, Леся видела растерянное лицо своей неузнанной матери. Неужели эта неприятная, приставучая, назойливая  женщина ее мать? Кошмар какой! Она чувствовала, что мысли в ее голове с каждой минутой проясняются, в тело возвращается сила, и ее все больше смущало то, что она совсем о себе ничего не помнит. Ни кто она, ни как ее зовут, ни сколько ей лет...
 
В палате, куда  ее поселили,  над раковиной висело большое зеркало, и Леся после завтрака, на второй день пребывания здесь, пока остальные пациентки находились на процедурах, долго смотрелась в него, изучая свое лицо. Итак, по словам матери, ей сорок пять лет, она замужем, у нее есть взрослая дочь, и самое главное, имеется больной брат, за которым (мать делала на этом сильный акцент) нужен уход.
Пока Лесю везли в больницу, пока ее определяли в палату, мама была с ней рядом и  с недоверием и даже укором то и дело восклицала:
– Ну как же ты так память потеряла? Неужели ты ничего не помнишь?
 Леся смотрела на нее и не понимала, чего эта женщина хочет от нее. Ее дочь чудом осталась жива,  и это главное, а память со временем вернется. Тем более и врачи говорят, что все будет хорошо.
Она нравилась самой себе в зеркале. Лицо загорелое, глаза живые, светлые волосы длинные и густые, тело подтянутое, стройное. Даже не верится, что ей уже сорок пять. И муж, наверное, у нее такой же интересный. Лесе представился сильный, плечистый  мужчина с обветренным  мужественным лицом. Из слов матери она знала, что ее брак длится уже больше двадцати лет. Наверное, у нее счастливая семья, любовь...
Дверь в палату приоткрылась, и на пороге возник большой и мордатый мужик, из-за плеча которого настороженно смотрели колючие глазки хорошенькой медсестры в белом халате. Мужик, увидев Лесю, вскинул брови, ухмыльнулся и протиснул свой большой живот в дверной проем.
– Привет! Живая?
Леся подумала, что это вот и есть ее больной брат, и удивилась, что этому здоровенному мужику требуется какой-то там уход.
– На-ка вот, это тебе, – мужик протянул ей пакет с необходимыми вещами.
– А вы мой брат? Да? – Леся открыто посмотрела в его круглые серые глаза на мордатом лице.
– Олесь, ты... – мужик оторопел и застыл на месте. – Какой брат? Я твой муж!
– Пап, ну ты чего? Бабуля же предупредила, что мама временно ничего не помнит, – с укором, словно разговаривая с неразумным ребенком, сказала девушка.
Леся поняла, что перед ней ее семья – муж и дочь. Она чувствовала разочарование. Муж толстый и мордастый, а дочка... Дочка красавица, но какая-то гордая, надменная и неприступная. Леся пыталась уловить в себе материнскую нежность к этой девушке, пыталась почувствовать расположение к пузатому мужчине, но ничего не чувствовала. Эти люди были ей совершенно чужими. Вместе с памятью, она утратила к ним всякое чувство. Но, может быть, поговорив с ними, она вспомнит что-то?
Все втроем они сели на ее кровать.
– Ты что, вообще ничего не помнишь? – спросил мужчина. Леся, повернув лицо, в упор посмотрела  на него. Он тут же неприятно сощурил глаза, будто зашторился,  скрылся от ее изучающего взгляда.
– Ничего, – ответила она. – Я даже себя не помню, кем я была и что делала. Только со слов матери знаю, что работала много лет садовницей и еще в котельной...
Они все втроем замолчали. Леся чувствовала, что ей нечего сказать этим людям и удивлялась, что и они молчат, будто чужие. Они-то ведь не потеряли память и все помнят! Но такое ощущение, будто и они не узнают ее, будто им совершенно нечего сказать ей...
– Ну мы пошли тогда... – нарушая неловкое молчание, поднялся с кровати муж. Дочка с облегчением тоже вскочила.
– Вы хоть скажите, как вас зовут, попросила Леся им в спины.
– Ну ты даешь... – муж вполоборота застыл на месте. Дочка тоже повернулась к ней.
– Меня Иваном зовут, а дочку Ириной...
После их ухода Леся долго лежала, смотрела в потолок, и никак не могла понять, как ее угораздило обзавестись таким неинтересным, таким мордатым и пузатым мужем. Ей не верилось, что она вообще могла когда-то любить такого человека, как он. А дочка? Почему Ирина так холодна и надменна? Может быть, Леся была плохой матерью и теперь дочь не желает с ней общаться? Но даже если и так, то и пусть. Леся сама не чувствовала в себе никаких материнских чувств к Ирине. Ни к мужу ничего не чувствовала, ни к своей матери, ни к дочери. Мало того, они все ей вообще не нравились. Даже не понятно, как это она с ними со всеми общалась изо дня в день. Хорошо, что сама себе она нравилась. И имя ей нравилось свое и внешность, и собственная рассудительность.
Вечером перед сном Леся снова подошла к зеркалу и долго-долго смотрела на себя, изучая свое лицо и тело. Да она просто красавица! Изможденная, правда, усталая какая-то, но и это не портило ее, а даже добавляло романтизма в ее облик. И как это ее, такую интересную женщину, угораздило связаться с таким безликим, таким ничем не примечательным мужчиной, да еще прожить с ним в браке больше двадцати лет? Дочка почему-то нос задирает, как будто все вокруг нее дураки, а она одна умная. Мать какая-то излишне приставучая, как будто Леся должна ей все время чего-то.
«И как это я жила со всеми ними? А может быть, это была не я? Может быть, все они ошиблись и принимают меня за кого-то другого? – размышляла она. – Не могла же я быть такой дурой, чтобы  жить со всеми ними».
;
Глава 16



Полиция так и не нашла того, кто сбил Лесю, но саму ее это нисколько не волновало. Травмы ее были незначительны, и единственным неприятным моментом было только то, что она потеряла память, да и то, как говорили врачи, это было временным явлением. Они считали, что как только Леся попадет домой в привычные условия, то память к ней постепенно  начнет возвращаться.
– Ей нужно попасть в знакомую обстановку, пройтись по знакомым местам, – советовали они.
Но когда муж привез ее домой, она, оглядев свое полуподвальное жилище, удивленно посмотрела по сторонам и спросила:
– Я что правда здесь жила?
– Да, и довольно долго... – кивнул муж, а Леся, бросив на него подозрительный взгляд, снова подумала о том, что все, что с ней сейчас происходит похоже на какой-то странный розыгрыш. И муж, и этот дом, и  дочь, и мать – все это казалось ей какой-то странной декорацией, за которой скрывают ее настоящую  жизнь. Но кому надо скрывать что-то от нее? Никому. А это значит, что действительно все эти странные люди и этот наполовину находящийся под землей дом – все это и составляло ее жизнь. Только это и больше ничего.
– Но как же?! – испытывая внутреннее сопротивление всему этому, воскликнула она. – Неужели больше ничего? Этот дом  все?
– У тебя есть еще дом за городом, – перебил ее муж. – Ты в наследство его получила от дедушки. Ты там цветов насажала и почти все время там пропадала. Он у тебя вместо дачи.
– Тот дом тоже наполовину под землей? – спросила она, хмуро глядя в запыленное  окно, за которым были видны лишь ноги прохожих.
– Нет, почему? Там окна высоко, а сам дом на самом верху холма, у леса, и оттуда прекрасный вид.
– А почему мы не там живем, а в этом подвале?
– Так тут все-таки центр города... – растерялся муж. – Здесь все близко – работа, магазины. И потом ты только недавно стала наследницей того дома, и он у тебя вместо дачи...
– Понятно.
Вечером, когда все укладывались спать, Леся с неприязнью посмотрела на Ваню. Неужели она должна будет лечь с этим чужим толстяком в постель? Когда же выяснилось, что до аварии она всегда спала в маленькой комнате, на своем собственном диванчике, то вздохнула с облегчением. В этой же комнате спала и ее дочь.
– Такое ощущение, что вместе с памятью, я утратила и прежнюю личность, – поделилась она перед сном с Ириной, когда они обе уже лежали в постелях. – Смотрю на это все и не понимаю, как это я во всем этом жила? Дом стоит у самой трассы, окна маленькие, лежат на самой земле... Неужели мне все это нравилось?
– Нет, не нравилось, – приподнявшись на локте, ответила дочка. – Ты никогда не любила город, и как только получила в наследство дом в Озерках, то сразу же стала пропадать там по несколько дней. У тебя там розы растут петунии... Очень красиво. 
– Мне обязательно надо посмотреть этот дом, – решила Леся.
Они обе замолчали, слушая, как за окном одна за другой проносятся по трассе машины.
– Ну а вообще, как мы тут все жили? Дружно? Не ссорились? – нарушила молчание Леся.
– Нормально, – лаконично ответила Ирочка, и, перестав опираться на локоть, легла на подушку.
– У нас что, с твоим отцом была любовь? – напрямую спросила Леся, не понимая, как это ее угораздило больше двадцати лет прожить с таким ничем не примечательным увальнем.
Ирочка снова оперлась на локоть. Комнату то и дело освещали фары проносящихся за окном машин, и дочкино лицо попеременно то выплывало из темноты, то снова исчезало во мраке.
– Любовь? – хмыкнула девушка. – Я уверена, что это не про вас. Вы слишком разные – у вас вообще ничего общего. Ну, кроме меня. А так... Если честно, я вообще не понимаю, зачем вы вместе.  Хотя... Ты всегда была какая-то потерянная, как будто не понимала что происходит. Какая-то озабоченная жила, вся в себе, все о чем-то думала, а отец, он... Просто нормальный мужик. Ничем не примечательный, располневший, но считающий себя вполне адекватным в отличие от тебя.
–  В отличие от меня? Но почему? Что со мной не так?
– Ну,  например, твоя религиозность. Ты много лет рьяно верила в Бога и часами молилась. Ты была настоящей богомолкой, и меня старалась приобщить к вере – таскала меня в храм, пока я не выросла. Ты хотела, чтоб я стала настоящей христианкой, читала мне книжки о святых, о чудесах, но я так и не уверовала. У меня слишком трезвый взгляд на вещи, и тебе не удалось запудрить мне мозги. Ну а несколько лет назад ты и сама разочаровалась в православии и мы с тобой уже вместе обсуждали всякие церковные несуразности...
– У нас все стены в иконах... Это я их повесила?
– Ты. Их было еще больше, но часть из них ты поснимала.
– Из-за того, что перестала верить?
– Нет, из-за того, что некуда было повесить мои картины. Я брала уроки живописи, и мои картины тебе очень нравились.
– Так это ты нарисовала тот домик в деревне со светящимися окошками?
– Да. И бурелом в лесу, тоже я...
– Ничего себе! У тебя талант.
– У меня вообще много талантов, – с достоинством произнесла Ирочка.
Леся задумчиво умолкла на минуту, а потом сказала:
– Интересно, в кого ты такая. Я какая-то странная была – саму себя сейчас никак понять не могу, отец твой тоже талантами не блещет, а ты такая рассудительная, такая умная... – Леся чуть было не сказала «... и такая чужая», но вовремя спохватилась и умолкла. Ирочка нравилась ей, она чувствовала расположение к этой девочке, но материнских чувств к ней не испытывала.
«Действительно, как будто бы вместе с памятью, я утратила прежнюю личность и облеклась в новую, – подумала она. – И я не понимаю себя ту, которой я была».
Но неожиданно она подумала, что ей нравится пребывать в таком неопределенном состоянии беспамятства. Это состояние давало ей свободу. Свободу от чего? На этот вопрос она не могла ответить. Она просто чувствовала себя где-то посредине между миров, и при этом не принадлежала ни одному миру. До аварии принадлежала, была связана, а сейчас освободилась и блуждает в неопределенном пространстве, но именно эта неопределенность и дает ей свободу.
Через неделю проживания в доме с мужем и дочкой, она окончательно уверилась в том, что здесь ей не нравится. Теплые чувства к мужу так  не возникли, он по-прежнему оставался для нее совершенно чужим человеком. И в дочке она видела чужую девушку, которая хоть и хорошая и умная, но чужая. Лесе не нравился бардак, которые устраивали не узнанные ею родственники. Она принималась наводить порядок, но Ваня и Ирочка не поддерживали этот порядок. За ними приходилось постоянно подтирать, убирать, складывать... Неужели до аварии ей нравилось жить с ними?
Иногда ей казалось, что вот-вот она сейчас вспомнит что-то, как будто что-то знакомое мелькало в мозгу, какие-то обрывки фраз, чувств, и Леся с напряжением направляла свое внимание на это кажущееся прояснение, почему-то сжималась вся, в каком-то смутном предчувствии, но... Ничего не происходило. Ни детства не помнила, ни юности своей. Прожила на свете сорок пять лет, но не помнит свою жизнь. Сорок пять лет как будто стерлись, ушли, но она при этом жива, чувствует, разговаривает и даже радуется жизни.
Каждый день Леся  бродила по окрестным дворам и улицам, в надежде, что вид знакомых мест, вызовет пробуждение ее памяти. Незнакомые люди здоровались с ней, и она вглядывалась в их лица, но никого не узнавала. Часто она гуляла на большой, украшенной цветами территории храма. Родственники сказали ей, что она несколько лет проработала здесь садовницей. Леся пыталась уловить в этом месте что-то знакомое для себя, но память ее словно была покрыта густым туманом. Какие-то люди, проходя мимо, приветствовали ее, и она отвечала им, но кто они? Она никого не помнила. А однажды к ней с бьющей через край радостью подошел  какой-то смуглый, похожий из-за своей худобы на подростка мужчина. Он с восторженной улыбкой смотрел на Лесю, как будто был влюблен в нее, и его черные глаза в обрамлении пушистых длинных ресниц искрились от счастья.
– Как хорошо, что я встретил тебя! Мы столько не виделись! – заявил он, и Лесе показалось, что он в порыве хочет обнять ее, и отшатнулась от него. – Как у тебя дела? Ты решила зайти в храм?
– Не знаю... Я просто гуляю... – Лесю смущало то, с каким восторгом этот парень смотрит на нее. Кто он вообще такой? Может спросить? Парень не собирался уходить, и был настроен на разговор. Наверное, они когда-то хорошо общались. Интересно...
– Я пытаюсь вспомнить... – произнесла она и умолкала.
Парень с нежностью смотрел на нее, и Леся догадалась, что этот мужчина-подросток был влюблен в нее когда-то, да и сейчас продолжает любить. Она оценивающе присмотрелась к нему. Слабенький, чересчур худенький... Стоит перед ней в немом ожидании, но чего он ждет от нее? Чего вообще ждут от нее все? Как будто она чего-то им должна...
– Я... Видите ли, я не помню ничего, – решила прояснить свое состояние Леся, чтобы погасить огонь ожидания в глазах этого парня. – Меня сбил КамАЗ, и мне отшибло память. И вас я не помню совсем. Мы с вами вместе работали? Как вас зовут?
– Меня? Вася. Но как же? – на лице Васи возникло недоверие. – И ты не помнишь наших разговоров? Вообще ничего не помнишь?
– Нет, – Леся почувствовала неприязнь по отношению к Васе. – А мы что, любовниками были?
– Нет! – Вася вдруг широко улыбнулся, и Леся с еще большей неприязнью поняла, что он был бы не против  любовной связи с ней. Этот парень вызывал в ней странные чувства. С одной стороны он был как ребенок очарователен, но с другой ее отталкивало то, что он на самом деле никакой не ребенок. Он напоминал ей личинку, которая почти развилась во взрослую особь, но вдруг остановилась в своем развитии и так и осталась в неопределенном состоянии недоразвитости. Худенький, красивый, то ли мальчик, то ли мужчина...  Вечный подросток с признаками половозрелого существа...
– Ты работала здесь, а я помогал тебе и мы много разговаривали с тобой, стали друзьями, – Вася с улыбкой говорил все это, но Леся видела, как глаза его потухли. Он как будто уловил в ней перемену, как будто он ошибся,  на  месте одного человека обнаружив совсем другого, не того, кого бы ему хотелось увидеть.
– И ты знаешь... Я никогда не говорил тебе этого, думал, что нельзя... что это нехорошо... Но на  самом деле, это лучшее, что было со мной... – Вася вдруг залился краской, смутился, но заметив, что Леся не понимает его, пояснил:
– Я любил тебя, Олеся, и мне кажется, это было взаимно...  – он смотрел на нее, желая в этой отчужденной женщине снова увидеть приветливые черты прежней Леси. Его запоздалое признание было для нее пустым и ненужным. Он не знал, что  Леся, глядя на него, не понимала себя прежнюю. Неужели у нее с этой личинкой была любовь? Да что же это такое?! Дома толстый, пузатый муж, на работе это непонятное симпатичное, но недоделанное существо... Как она так жила? Любовь еще какая-то... С личинкой! Совсем уж.
– А вы тут тоже работали что ли?
– Нет, я просто помогал... без зарплаты... Я на инвалидности и просто хотел занять себя чем-то... – Вася умолк, чувствуя горечь от того, что эта новая Леся, не понимает его. Прежняя Леся смотрела на него, как на что-то ценное и важное, а эта глядит на него так, как будто он не достоин никакого внимания...
– Ладно, я пойду, – без всяких эмоций произнесла Леся и пошла, чувствуя разочарованный взгляд Васи на своей спине.
А в выходные муж повез Лесю к матери, которая  надеялась, что  дочь, побывав в местах, где прошло ее детство, начнет вспоминать хоть что-нибудь. Ваня специально провез жену по родному поселку, показал школу, где она училась, провез вдоль всех магазинов и стадиона. Но Лесе все эти места ни о чем не говорили.
Мать встретила их с радостью и надеждой. Она все норовила обнять Лесю, ласкалась к дочке, но, не получая от нее отдачи снова и снова сникала... Ей никак не верилось, что ее Леся может быть такой невосприимчивой и равнодушной.
А Леся уже и забыла о  наличии у нее родного брата, и, когда увидела Юрку, в кухне за столом, то вообще не поняла сначала кто это. Неопределенного возраста парень в легкой рубашке  ел мятую картошку с репчатым луком. Волосы коротко подстрижены, а в глазах недоверие, и голову как-то набок склоняет, будто спрятаться хочет.  Леся с улыбкой  поздоровалась с ним, а тот вскочил, кинулся к ней обниматься, и она в одно мгновение вспомнила, что ей говорили о существовании психически больного брата. Душу Леси мгновенно свело от жалости. Ее брат был похож на несчастного ребенка, которому хочется, чтобы его приняли и поняли. Леся уловила сходство между ним и Васей – оба они худые, слабые и несчастные. Только Вася высок и красив, а этот ростом с Лесю и красотой не блещет. Но в то же время и тот и другой как будто не дошли в своем физическом и психическом развитии до конца,  и так и остались наполовину то ли подростками,  то ли взрослыми.
– Бедная Лесечка, – произнес Юрка. – В такую аварию попала... Мне мама рассказывала...
– Да ничего... Главное, что я жива осталась. Правда, мне память отшибло, но врачи говорят, что это временно.
Мать, не сводящая глаз с Леси, тяжело вздохнула. Ее надежды на то, что Леся, увидев родного брата и знакомую обстановку сразу же вспомнит все, не оправдались.
– Юрочка, ты долго еще сидеть тут будешь? – напряжено спросила она сына. – Всю ночь не спал, железками своими гремел, а теперь все утро ешь тут... Ты что, спать совсем не собираешься?
– Чего? – с лица Юрки мгновенно сползла умиленная улыбка, и он, оставив Лесю, снова сел за стол. – Теперь прицепишься! Дай мне поесть уже!
– Ты с пяти утра здесь сидишь! Сколько же можно?!
– Тебе-то что? Что ты ко мне прицепилась?! – он все больше распалялся, и мать, увидев, что сын готов разозлиться не на шутку, перестала с ним пререкаться и повела Лесю вон из кухни.
Юрка же все никак не мог успокоиться, и, бешено тараща глаза,  продолжал возмущаться им вслед.
– А вот это, Лесечка, твоя комната. Ты в ней жила до замужества, – стараясь не обращать внимания на возмущенный голос сына, сказала мать, и Леся шагнула в довольно большую, уютную комнату, где на диване пристроился Ваня. У Леси ничего не шевельнулось в душе. Это была чужая, незнакомая комната, за окном которой тянулись обмотанные стекловатой трубы горячего водоснабжения. И вообще вся эта квартира была совершенно не знакома ей – она не помнила здесь ничего. Леся бродила из комнаты в комнату, выходила на балкон, смотрела на улицу, но ничего не вспоминала. Мама ходила за ней по пятам  и словно экскурсовод, не умолкая, говорила, показывая дочке мебель, книги, сувениры. Юрка, все никак не мог успокоиться и продолжал гнусавым голосом возмущаться в кухне о том, как мать его достала. Чуть позже, он с бледным лицом пронесся через коридор в свою комнату и, какое-то время, оставался там за закрытой дверью.
– Неужели спать лег? – перекрестилась с облегчением мать, но почти одновременно с ее словами Юрка выскочил в коридор и со злостью завопил:
– Ну я же просил ничего не трогать у меня на столе!  Мам! Слышишь?! Куда ты мои плоскогубцы дела?!
Все вздрогнули от неожиданности, а мать растерянно посмотрела на Лесю и пошла в комнату к сыну.
– Я у тебя ничего не брала! – услышала Леся ее раздраженный голос. – Сам суешь свои инструменты куда попало, а я тебе виновата!
– Никуда я ничего не совал! Это ты вечно лезешь ко мне в комнату, порядки наводишь, а я потом не могу ничего найти! Ты! Ты опять все убрала у меня со стола! Где все мои инструменты? Где плоскогубцы?! – заглянув в комнату брата, Леся увидела, что Юрка кричит  с такой отчаянной злостью, что даже весь покраснел. Пот блестел на его лице, а на шее от натуги вздулись вены. Мать, стараясь его утихомирить, кричала на него, он орал в ответ, а Лесин муж, будто находя все это забавным ухмылялся.  Леся  ничего не понимала. Ей казалось, что все эти люди не могут быть из ее жизни. Она не находила, не видела в них никаких точек соприкосновения с собой. Муж, брат, мать, дочь – все они были ей чужими, непонятными и странными. Ей казалось, что она не жила с ними никогда, не знала их Казалось, что у нее была какая-то другая жизнь. И сейчас ей хотелось вернуться в ту другую жизнь, в  свою жизнь, хотелось покинуть это чужое местопребывание. Но она не знала, куда ей вернуться, и чувствовала себя в тупике.
– Дочка, ты не помнишь, и я должна сказать тебе, что я перевела на твой счет в банке деньги на мои и Юркины похороны, – сообщила ей мать, провожая их с мужем до машины. – Ты эти деньги не трогай, не трать.
– Я поняла, – спокойно кивнула Леся.
– И еще, если я умру, то не оставляй пожалуйста Юрочку, – с чувством попросила мать. – Его нельзя оставлять – он совершенно беспомощен. Обещай мне, что переедешь сюда и будешь здесь с ним жить, если со мной что-то случится. Обещаешь?
– Переехать сюда? Но мне здесь совсем не нравится! – посмотрев по сторонам, сказала Леся. Она была уверена,  что ее аргумент, что ей здесь не нравится, очень весок, и мать  сразу поймет ее, но та вдруг сделалась жесткой и злой:
– Что значит, тебе здесь не нравится? Мало ли, что тебе не нравится! За братом уход нужен! Одного его нельзя оставлять!
– Но почему? Ему надо готовить?
– Не надо ему готовить ничего! Он одну картошку ест с луком, и ту сам себе в микроволновке запекает. Но ему надо стирать, за квартиру платить, разговаривать с ним.
– Ну постирать и за квартиру заплатить еще можно, но разговаривать с ним... Не знаю...  Он так заводится чуть что... Нет, я боюсь с ним оставаться.
– Как это ты боишься? – возмутилась мать. – Боится она! Мало ли что ты боишься! Его нельзя оставлять одного!
– Почему? Многие люди одни живут и ничего. Я бы, например, с удовольствием одна пожила, – сказала Леся и покосилась на мужа, уже сидевшего в машине.
– Но ты нормальная! А он больной! Ему нельзя быть одному! Он не может быть один!
– Да почему? – Леся никак не могла понять мать. У брата ноги и руки на месте, жильем обеспечен, картошку себе сам запекает, пенсия ему на карточку поступает. Что еще надо? Зачем ей с ним жить? К тому же он так страшно вопит!
– Вообще-то он твой родной брат, а я твоя мать и ты должна думать о нас. Есть же у тебя, в конце концов, совесть! Даже если у тебя отшибло память, и ты нас не помнишь, все равно никто не избавил тебя от обязательств перед семьей, перед всеми нами!
– Да что вы ко мне прицепились? – перебила ее Леся. – Нечего на меня наседать! Какой-то долг, обязательства... Как будто в тюрьму меня решили посадить. Не хочу я здесь жить и точка. И вообще мне кажется, что Юре одному как раз лучше всего будет. Никто не будет у него плоскогубцы таскать, никто не пристанет к нему, чтобы он вовремя ел и спал.  Да и  ему самому не на кого будет орать.
– Так, стоп! Ты просто сейчас не в себе, но ты все вспомнишь, и тебе будет стыдно за твое эгоистичное поведение, ведь ты никогда не была эгоисткой.
– Да вы сама эгоистка! Только и смотрите на меня с укоризной, что я не помню вас. Разве вы обо мне беспокоитесь? Нет! Вы только о себе думаете! Все ждете от меня чего-то, как будто я вам должна. А я, между прочим, вообще могла умереть, а не только память потерять! – Леся на глазах удивленной матери села в машину и захлопнула у нее перед носом дверцу.
– Ничего себе! Раньше ты никогда с ней так не разговаривала, – будто одобряя ее, произнес муж и тронулся с места. – Ты всегда соглашалась с ней, вечно переживала за нее и Юрку...
– Неужели меня не страшила перспектива находиться с этим несчастным? – Леся посмотрела на щекастый профиль мужа.
– Наверное, страшила, но это все-таки твой брат...
– Ну и что? Что с ним случится-то? Квартира у него есть, питается он одной картошкой, ну и хорошо – с голоду не умрет. А мне совсем не хочется жить с ним. Он вообще получает какое-нибудь лечение?
– Какое лечение? Ты видела его? И насколько я знаю, он сам себя считает вполне нормальным, а вот все вокруг для него психи.
Они выехали из жилых кварталов и поехали по широкой трассе.
– По правде сказать, он меня пугает, хоть мне его и жаль, – поежилась Леся. – Но я не думаю, что его нужно как-то по-особенному опекать. Мать кудахчет над ним, как над маленьким, а он раздражается, но я его понимаю. Меня бы тоже раздражало, если бы меня постоянно контролировали, делали замечания...
Леся бездумно посмотрела на мелькающие за окном лесополосы и дачные массивы. У нее было такое ощущение, что все ее родственники, особенно мать, хотят втянуть ее в чуждую ей жизнь, хотят навязать ей то, чего она совершенно не в состоянии принять.
– Вон там, на горе, у леса находится твоя дача, – прервал молчание муж.
– Что за дача? – хмуро спросила Леся.
– Даже не дача, а дом, но ты используешь его летом под дачу. Я говорил тебе. Ты не помнишь? У тебя там цветов много посажено... Хочешь, мы заедем туда? Может быть, это место что-то всколыхнет в тебе и память твоя вернется...
– Ну, давай заедем, – равнодушно сказала Леся, и муж, развернув машину, съехал с трассы на утрамбованную грунтовую дорогу.
Они проехали мимо живописных со склоненными ивами прудов, мимо песчаного карьера, проехали немного по степи и стали подниматься вдоль кирпичных домиков  круто вверх, к лесу. Леся почувствовала что-то родное в душе при виде привязанных к колышкам коз и разгуливающих повсюду кур. Она с интересом смотрела во дворы, где на деревьях краснели яблоки, а в огородах поспевали помидоры. Когда же они остановились у крайнего домика, стоящего у самого леса, с удовольствием втянула в себя пахнущий лесом воздух.
  И кирпичный дом, и пестреющий цветами участок вокруг него и близость леса, и открывающийся вид на просторы мгновенно очаровали ее.
– Послушай, но здесь же рай какой-то! – осмотревшись, воскликнула она – Почему мы живем не здесь, а в  каком-то жутком полуподвале у самой трассы? Мы что, ненормальные?
– Почему ненормальные? – возразил Ваня. – Здесь, конечно, хорошо, и воздух чистый и все такое... Но это же глушь! Отсюда и до моей и до твоей работы далеко. Ире тоже далеко в институт добираться. И вообще у нас никогда не возникало потребности перебираться сюда. Тем более, тебе этот дом достался совсем недавно, и ты используешь его только как дачу.
Леся смотрела на все великолепие вокруг и снова не понимала себя ту, какой она была до аварии. У нее, оказывается, был такой замечательный дом, а она предпочитала жить в городе, в другом доме, окна которого были наглухо закупорены и никогда не открывались, потому что если открыть их, то вместо свежего воздуха комнаты наполнились бы выхлопами машин. А здесь, свежесть и благодать, и никакой пыльной, шумной, загазованной трассы.
На мгновение Лесе показалось, что память ее вот-вот раскроется, и она вспомнит всю свою жизнь. Замерев, она застыла посреди пестреющих на участке цветов. Кирпичный белый аккуратный домик, все эти цветы, лес... Она же знает все это, видела... Но нет... Память к ней не вернулась. Однако взглянув на растущие повсюду цветы, она неожиданно для себя стала перечислять их названия:
– Агератум, Монбреция, Анемоны, Энотера, а это вот Физостегия, а вот те желтые Золотарник... Их полить бы не мешало. И розы. Я знаю эти сорта. Эта вот Глория Дей, вот эта, желто-зеленая, Амандина, а это Дабл Делайт или двойное удовольствие... Нужно обработать их фитоспорином или препаратами с медью, а лучше опрыскать раствором золы, потому что на них мучнистая роса.
– Подожди-ка, но ты же не должна всего этого помнить! – воскликнул Ваня. – Или к тебе вернулась память?
Леся удивленно посмотрела на него:
– Нет, память ко мне не вернулась, но... О цветах все это я просто знаю.
– Понятно, – разочарованно сказал Ваня, – а я уж решил, что ты начинаешь вспоминать...
– Может и начинаю. Про цветы я ведь вспомнила, значит, и остальное вспомню.
– Ладно, поехали домой, а то скоро темнеть начнет.
– Нет, я хочу остаться здесь. Езжай один. Я вообще здесь хочу жить. Жизнь в городе мне не нравится.
Ваня посмотрел на нее, как на ненормальную, но потом покачал головой и сказал:
– Как хочешь, но у тебя нет с собой денег и  вещей, а скоро придется ездить еще и на работу, да и вообще в частном доме жить без мужика тяжело, а я сюда не хочу перебираться. Так что думай. Живи здесь пока тепло, телефон у тебя есть, а там посмотрим...
– У меня  собой банковская карточка, там достаточно денег... – Леся смотрела, как Ваня садится в машину, как разворачивается и уезжает, даже не улыбнувшись ей на прощанье, не махнув рукой. Интересно, общение с ним всегда такое механически-безжизненное или это просто от того, что она потеряла память? Ни ласкового взгляда, ни желания обнять или прикоснуться к ней... Он ведь память не потерял и должен же что-то чувствовать к ней, но он как будто замороженный какой-то. Хотя, наверное, и хорошо, что все так, ведь если бы этот муж, которого она не помнит, полез бы к ней с объятиями и поцелуями, то было бы намного хуже.
;
Глава 17



Листья на деревьях начали желтеть, а Леся стала устраиваться на работу в котельную. Она уже прошла медосмотр, отнесла документы в отдел кадров, и теперь ей оставалось сдать экзамен, чтобы получить допуск к работе. С трудом найдя учебный центр, она поднялась на второй этаж и вошла в большой класс, где уже сидело много людей в ожидании преподавателя. Сев на свободное место у окна, она вздохнула и огляделась. Кругом были в основном пожилые мужчины и женщины, людей среднего возраста было мало, да и те потрепанные какие-то... Да... годы искажают человеческое тело, уродуют его. У мужиков отрастает живот, лысеет голова, а женщины покрываются целлюлитом и становятся бесформенными...
В это время, словно опровергая  ее мысли, в класс вошел красивый мужчина лет пятидесяти. Леся с интересом задержалась взглядом на нем. Ни лысины, ни живота, и сам весь такой загорелый, сильный, подтянутый. Он оглядел класс в поисках свободного места, потом прошел в конец  и сел позади всех, за последнюю парту. Леся тут же поднялась и прямиком направилась к мужчине.
– Вы не возражаете? – села она возле него. – А то у окна солнце в глаза бьет, а занавесок там нет.
– Олеся! Как я могу возражать вам?! – мужчина просто расцвел, увидев ее.
– А вы меня знаете? – удивилась Леся, но тут же спохватилась. – Хотя почему бы вам меня не знать, если мы с вами работаем в одной организации. Но я вам сразу скажу, что я сама ничего и никого не помню.
– Что? – не понял мужчина, а Леся, глядя в его желто-зеленые глаза, почувствовала желание поцеловать их.
– А мы с вами тут общались? Вы меня хорошо знаете? – она посмотрела на его большие натруженные ладони.
Мужчина недоуменно глядел на нее, и Леся решила пояснить:
– Представляете, я память потеряла. Ничего не помню. Меня КамАЗ сбил. Я отлетела в сторону и головой стукнулась о дерево. В себя пришла и ничего не помню. У меня муж, дочь, мать, брат, и вот я смотрю на них и не помню. Они мне чужие. И вот сейчас сюда пришла, и не помню ничего. Даже не знаю, как я буду экзамен сдавать. Придется все заново учить, я ведь совсем не помню ничего. И вообще мне страшно идти работать в котельную. Все считают, что я опытный оператор, а я забыла, как работала вообще с котлами этими. Хотя, может быть, работать начну и сразу вспомню... По крайней мере, все знания о растениях остались при мне. Может и тут выяснится, что я все знаю?
Мужчина, как зачарованный смотрел на Лесю, и как будто боялся дышать, а она все говорила и говорила, пока не вошел преподаватель. Во время занятия Леся то и дело натыкалась на взгляды этого мужчины и улыбалась ему в ответ. Он тоже улыбался, но как-то робко, не уверено. Интересно, а до аварии она вообще замечала его? Или она спокойно жила со своим толстым неинтересным мужем? Нет, наверняка спокойно она с мужем не жила, и чувствовала неудовлетворение, иначе у нее не возникло бы интрижки с инфантильным Васей...
– А вы меня совсем не помните? – во время перерыва, спросил ее мужчина. Леся в это время перекусывала яблоком и, откусив большой кусок, отрицательно покачала головой.
– Не-а... Я даже свое имя не знала бы, если бы мне не сказали, кто я, где живу и кем работаю. И знаете, мне так не понравилось, все, что я узнала! И муж какой-то не такой, и мать совсем чужая и непонятная... А дом, в котором я жила! Это же кошмар какой-то! Низкий, окна на уровне земли и выходят на трассу. Я ушла оттуда и живу сейчас в Озерках у леса. Мать стыдит меня, что я мужа с дочкой оставила, а я не понимаю ее. Мужа я не помню совсем, и он чужой мне, дочь тоже не помню. Ей уже двадцать один год, а меня стыдят, как будто я пятилетнее дитя оставила. Со слов матери, до аварии, я была очень привязана к ней, ну, то есть к матери. Она сообщила мне, что я всю жизнь жалела ее и заботилась о ней. У нее ведь сын болен психически – мой родной брат, но я не помню и брата, а мать чего-то ожидает от меня, сыплет претензиями, но мне все равно. Я просто перестала отвечать на ее телефонные звонки. Звук отключила и все...
Мужчина молча слушал ее, и Лесе нравилось его внимание. И сам он ей нравился. Такой сильный, жилистый... И почему, когда она пришла в себя, ее мужем оказался не он, а мордатый Ваня?
– А вы с кем живете? – спросила она мужчину, снова откусывая от яблока.
– Ни с кем. Я один.
– Как? И жены нет? Странно.
– Почему странно?
– Вы такой красивый, такой интересный и один. Хотя я вот тоже одна, но у меня есть муж. Но я его не помню и вообще не хочу с ним... Такое ощущение, что я  вместе с памятью и прежнюю свою личность забыла. Такое все непонятное в моей прежней жизни... А вас как зовут?
– Алексей...
– Очень приятно... А вы кроме котельной еще где-то работаете?
– Я печник.
– Печник?  Это вы с печами что-то делаете?
– Да, с печами. Я их сам выкладываю, а старые перекладываю...
– А разве это нужно сейчас кому-то?
– Нужно. Богатые у себя во дворах устраивают барбекю, а в домах камины...
– А! Так вы такие печи делаете, а я думала, что обычные, как раньше...
– Вообще я любую печь могу... – Алексей увидел вошедшего преподавателя и умолк.
«Да он просто чудо!» – подумала Леся об Алексее, поймав его очередной теплый взгляд.
После занятий они вместе вышли на улицу, и Алексей предложил подвезти ее до дома.
– Боюсь, что вам это не по пути, – с сомнением сказала Леся. – Я же в Озерках живу.
– Ну и что? – Алексей раскрыл перед ней дверцу машины. – Садитесь, пожалуйста.
Леся, улыбнувшись, плюхнулась на переднее сиденье. Она была рада еще немного побыть с Алексеем. Он казался ей самым адекватным человеком из ее прошлой жизни. И вообще, как мужчина, он был просто великолепен.
На одном из перекрестков, когда они остановились на светофоре,  перед их машиной прошли несколько пузатых мужиков.
– Это откуда ж вас столько таких? – удивился Алексей. – И все как на подбор – тучные, пузатые. Не люблю я этого в мужиках. Пошли бы кирпичи потаскали что ли... Неужели им нравится быть такими?
– У меня муж такой, – тут же отозвалась Леся. – Не знаю даже, что у нас с ним было до аварии... Неужели я его любила? Он ведь не только телом меня отпугивает, но и тем, что внутри этого тела – его душа не понятна мне. Мы с ним совсем чужие...
– Знаете, а ведь до аварии вы и меня не очень-то привечали, –  признался Алексей. – Вы даже не хотели, чтоб я рядом с вами сидел... Меня это очень ранило, потому что вы мне нравились.  Особенно после того, когда услышал, как вы поете на пляже.
– Я пела? На пляже?
– Там был конкурс, и вы пели, и даже победили. Всем дали по одному билету на дискотеку, а вам два. Мы с вами потом на этой дискотеке встретились. С вами была дочь – очень красивая девушка. Вы были так озабочены тем, что к ней пристают мужики, что не обратили внимания, сколько мужчин хотят потанцевать с вами. Вы всех отшивали, а со мной хоть и потанцевали, но весь танец не сводили глаз с дочери...
Леся протяжно вздохнула и сказала:
– Понятно. Вернее мне совсем ничего не понятно... Кажется, до аварии я была какая-то... дура... – она молча уставилась в окно, за которым уже не было городских высоток, а простирались бескрайние степи и перелески. Неужели она могла отшивать такого мужчину, как Алексей, и любить такого, как ее муж? И этот Вася еще из храма... Что-то не верится ей, что у нее с ним могла быть какая-то любовь. Хотя при таком муже... Гнужели она любила Васю, а Алексея отшивала? Вася же ничтожный, никчемный,  а Алексей такой мужчина!
Леся покосилась в сторону Алексея и наткнулась на его взгляд в лобовом зеркале. Какие красивые у него глаза,  желто-зеленые с черными крапинками, и волосы на голове все на месте – никаких залысин. Неужели она не хотела с ним общаться? Нет, действительно, вместе с памятью она утратила и себя ту, прежнюю, и стала совсем другой. Она теперь не та, что была раньше. Интересно, а если память к ней вернется, то вернуться и все ее прежне предпочтения?
За окном показались деревянные и кирпичные домики Озерска, почувствовался запах навоза и сена. Леся указала Алексею дорогу к своему дому, и когда они подъехали, пригласила его посмотреть свой участок.
Она водила его по тропинкам меж цветов, и чувствовала, что присутствие его приятно ей. С ним было как-то спокойно, просто и волнительно. Ей нравилось в нем все. И то, как сидят на нем джинсы, и расстегнутая на груди рубашка, и плоский живот, и сильные руки рабочего человека, и то, что он внимательно слушает ее и с таким восхищением смотрит на нее.
– А пойдемте, я накормлю вас обедом, – предложила она, когда они обошли весь ее благоухающий участок.
– Пойдемте! Мне у вас так понравилось, что уходить не хочется, – с готовностью согласился Алексей, и Лесе стало приятно, что и он не хочет расставаться с ней.
Леся быстро накрыла на стол, нарезала салат, и они вместе сели обедать.
– Вы до аварии были верующим человеком, а сейчас вы тоже верите? – спросил ее Алексей, с аппетитом уплетая куриный суп.
– Не знаю. Не думала об этом, – Леся деликатно сунула ложку с салатом в рот. – У меня столько мыслей всяких, но в основном все эти мысли только о том, кто я вообще такая. И я чувствую, что сейчас я та же самая что была и до аварии, но только без груза памяти. Сейчас я – это просто я. А тогда была я в каком-то наросте всей предыдущей жизни. Память заставляла меня поступать определенным образом, не так, как бы я поступала, если бы была не связана ею. Сейчас я свободна. Сама своя, без этого наносного слоя той прежней личности. Хотя... Может быть, я ошибаюсь, и теперь я не та, совсем не та, что была до аварии. Может быть, я вообще не я. И может быть я не та женщина, которая вам тогда нравилась, а совсем другая...
– Нет. Вы та  самая, – уверено сказал Алексей. – Я рад, что у вас изменилось ко мне отношение, что вы делитесь со мной своими мыслями, но это именно вы. В вас есть что-то... Вы из тех людей, которые стремятся быть незаметными, но при этом вас невозможно не заметить. Все это  было в вас и сейчас осталось. И еще в вас есть какая-то отстраненность от всего. Вы как будто присутствуете в этом мире, но только едва-едва, как будто ваша реальность не здесь, а где-то в другом месте... Так было и до аварии. Но боюсь, что когда к вам вернется память, то вернется и ваше плохое отношение ко мне... И еще... Я вас однажды обидел...
– Что вы говорите?! Чем это вы меня обидели?
– Это было года два, а то и три  назад. Мы шли с вами после очередного занятия в учебном центре  на остановку и... Я тогда вам в резкой форме сказал, что Бога нет, что после смерти нет никакого бытия, что бытие только здесь, и вы... вы тогда чуть ли не уши заткнули, чтоб меня не слышать. Я потом очень жалел, что вот так сказал вам... – вид Алексея стал при этом такой растерянный, как будто это произошло  только что.
– Даже не знаю... – сказала Леся. – Неужели я была такая уж верующая... Сейчас, например, я просто живу и чувствую всю вселенную, вот только никак не могу понять смысл всего сущего.
– Мне кажется, каждый человек сам себе придумывает смысл. Если сможет придумать и осуществить его, то хорошо, если нет, то это трагедия для него, потому что без смысла жизнь пуста. Никто не придет и не принесет на блюдечке именно твой смысл. Ты его сам должен придумать, именно такой, какой нужен твоей душе.
– А вы придумали для себя смысл?
– Ну как вам сказать... Я для себя не то, что смысл, а просто образ жизни создал. Делаю печи, зимой дежурю в котельной, а в свободное время много путешествую. Просто сажусь в машину и еду, еду... На море побывал, по Золотому кольцу проехал, в Петербурге был... Россия большая...
– Ничего себе... – Леса с уважением смотрела на него. – А я по лесу гуляю. Далеко ухожу, хотя и страшновато одной бродить... На той неделе на монастырь набрела. Женский. Он за лесом, в часе ходьбы отсюда.  Там очень тихо и красиво. Величественный храм, колокольня, какие-то хозяйственные постройки, большой сад, огород, коровник, и тишина... Я смотрела, как по территории изредка проходят в черных одеждах то монахиня, то священник. Я смотрела на все это сверху с горы и думала о том, что монашки похожи на меня тем, что утратили свое прошлое так же, как и я. Они избавились от себя таких, какими могли бы быть, если бы остались в этом мире, избавились от своих мирских личностей. И я вместе с памятью, тоже как будто избавилась от своей прежней личности...
Алексей какое-то время молча ел и о чем-то думал, а потом поднял на нее глаза:
– Знаете, в вере люди не совсем  отказываются от себя. А может даже и вообще не отказываются, а наоборот наполняют любую веру своим собственным мировоззрением, своей душой. Каждый верит по-своему. Моя бывшая жена, например, была яркой, многоречивой женщиной. В ней всегда жила артистка. И вот когда она уверовала, то весь артистизм привнесла в веру. Эффектно молилась, много говорила о своих духовных переживаниях, поучала всех вокруг, обличала. На этой почве мы с ней и развелись. Сыну тогда было пятнадцать лет, и он остался со мной. Сейчас он уже взрослый, женился, живет отдельно... А вы... Когда вы сказали, что верите в Бога, то напомнили мне мою жену, делающую все напоказ, прикрывающуюся Богом...
– А я и правда была верующая, но потом разочаровалась и перестала ходить в храм. Это было еще до потери памяти. Мне дочь рассказала... Но мне все равно сейчас, что там у меня было. Меня почему-то страшит возвращение памяти. Сейчас я словно песчинка, затерянная во времени и пространстве, и мне не хочется никакой конкретики, никой принадлежности кому-то и чему-то. Я одна и со мной весь мир – так я себя сейчас ощущаю, а память...  она снова вернет меня к этой жизни, привяжет к ее событиям, людям. Без памяти  я свободна...
– А вы не думали, что потеряли память неспроста?  Может, вы не хотите, чтобы она возвращалась, потому что прежняя жизнь вас каким-то образом не устраивала? Может быть, глубоко в подсознании вы все это знаете и потому препятствуете возвращению памяти?
– Может вы и правы, но разве этим процессом можно управлять? Меня же сбил КамАЗ...  
– Ну да, и все же... Знаете, бывает ведь и такое, когда травмирующие события жизни вытесняются в подсознание. Это такая защитная реакция...
– Ага, я как увидела после аварии мать, мужа и психически больного брата, так до сих пор не могу понять, как я жила с ними... И даже хорошо, что я не помню их. Мне кажется иногда, что эти люди обманывают меня, и на самом деле они мне чужие. Только зачем им меня обманывать? Незачем. Но мне плевать. Я их не помню, и общаться с ними не собираюсь.
– Завтра мы с вами снова встретимся в учебном центре. Вы придете? – Алексей поднялся из-за стола, давая понять, что он уходит.
– Конечно, экзамен-то надо сдавать. Правда, я не знаю, как я за несколько дней выучу все билеты. Я ж ничего не помню и не знаю. Как за цветами ухаживать почему-то знаю, а вот про котельную вообще ничего не помню.
– Я могу вам помочь. Хотите?
– Конечно.
У калитки они остановились и Алексей, прощаясь, повернулся к ней лицом. На его обветренном загорелом лице сияли светло-карие глаза,  и у Леси от близости этого мужчины похолодело в груди.
– Если бы мы с вами снова оказались на дискотеке, – сказала она с улыбкой, – и вы бы пригласили меня на танец, то я бы теперь потанцевала с вами совершенно осознанно.
– Так может быть, сходим, потанцуем? Я вас приглашаю! Завтра вечером вы сможете? – в его глазах светилась неподдельная радость.
– Смогу, – спокойно ответила Леся, стараясь скрыть свое ликование. – Только давайте сходим на местную дискотеку. Здесь недалеко санаторий и там каждый день у пруда танцы...
– Отлично! Договорились!

В санаторий можно было пройти либо через лес, либо частными домиками. Они выбрали дорогу через лес, и нисколько не пожалели об этом. Теплый сентябрьский вечер был изумителен.  Грунтовая дорога петляла среди деревьев, лесных полян и прогалин. Пели птицы, шумели листвой деревья. Леся чувствовала себя красавицей в новых, с высокой посадкой джинсах, которые очень красиво подчеркивали ее женственные формы. Сверху она накинула джинсовую куртку, а из волос соорудила пышную прическу.
– Ой, Олесечка, мне так хорошо было, наверное, только в юности! – раскинув руки в стороны, воскликнул Алексей, желая охватить все великолепие вокруг вместе с Лесей в придачу. – Как все красиво! Где мои семнадцать лет?! Меня так все переполняет, что хочется нестись куда-то, как будто я зеленый пацан!
Леся засмеялась. Алексей в расстегнутой на загорелой груди рубашке и джинсах был красив и напоминал ей американского ковбоя.
– И мне! И я  хочу нестись! – Леся побежала по лесной дороге, которая в этом месте уходила вниз к реке. Оглянувшись, она увидела, что Алексей бежит за ней и со смехом понеслась еще быстрее.
У реки она остановилась и, переводя дух, согнулась пополам.
– Знаете, – отдуваясь, сказала она подбежавшему Алексею. – У меня такое ощущение как будто у меня началась вторая молодость. И даже странно, что мне уже столько лет, что у меня взрослая дочь... Я чувствую себя такой молодой!
– Но вы так красивы, Олеся! – с чувством выпалил Алексей, и Леся снова рассмеялась. – Мне кажется, что у вас сейчас самый расцвет и вряд ли в молодости вы были лучше, чем сейчас!
– Спасибо, Алексей! Но если бы вы знали, как вы хороши! В вашем возрасте мужики уже все пузатые, а вас хоть сейчас отправляй в Голливуд.
– Ну скажите тоже...
– Да! Я как вас увидела в учебном центре, так прям и подскочила. Входите такой весь высокий плечистый и идете среди пожилого контингента, как какой-то бог.
– Однако до аварии вы меня игнорировали. И вообще наш разговор напоминает слова из басни Крылова о кукушке и соловье: «кукушка хвалит соловья за то, что хвалит он кукушку».
Леся улыбнулась, и внимательно посмотрела на Алексея, желая увидеть в нем что-то такое, из-за чего она могла бы игнорировать его, но ничего отталкивающего не увидела.
– Нет, не понимаю себя ту... – подойдя к бревну, она села на него и задумчиво уставилась на гладкую, как зеркало воду.
Алексей опустился рядом с ней и тоже задумался.
– Знаешь, мне кажется, что я тебя обманываю... – через какое-то время нарушил он молчание, даже не замечая, что перешел на «ты». – Воспользовался тем, что ты ничего не помнишь, и радуюсь твоему расположению ко мне. Но ты ведь сейчас не совсем адекватна, а значит и твоя симпатия ко мне ложная. Вот вернется к тебе память, и ты меня снова игнорировать будешь. И мне заранее плохо. Как подумаю об этом, так... – не находя слов, он горестно вздохнул и покачал головой.
Леся посмотрела на его профиль. Обветренное лицо сильного мужика, а в глазах потерянность... Она вдруг почувствовала себя королевой. Этот мужчина боится ее потерять! Да он влюблен в нее! Вон, какая тоска застыла у него в глазах, и это все из-за нее! Ей захотелось обнять его, засыпать уверениями, что она никогда, никогда не оттолкнет его, но то ли гордость, то ли еще что-то не позволили ей кинуться к нему на шею. Скорее всего, ей просто нравилось дразнить его и чувствовать, как сильно он боится ее потерять.
«Милый, дорогой, красивый! Как же ты мне нравишься! Да ты просто шедевр Создателя! Ты необыкновенный! Как ты можешь думать, что я буду тебя игнорировать?» – думала она, чувствуя, что совсем теряет голову от любви.
– Я не думаю, что вернувшаяся память лишит меня всего, что я пережила и перечувствовала уже после аварии. Все это так и останется со мной, а значит, моя симпатия к тебе не уйдет, – сдержано сказала она, и ей сразу же противно стало за свою сдержанность. – Леша, ты удивительный человек. Просто раньше, до аварии, я, видимо, этого не понимала, – добавила она более теплым тоном, не замечая, что тоже перешла на «ты».
Алексей повернулся,  глаза их встретились. Она заметила, что взгляд его смягчился и повеселел.
– Да, наверное, это так. А то знаешь, такое ощущение, что ты со мной и в то же время нет. Как будто это все сон, иллюзия. У меня вообще вся жизнь всегда была похожа на иллюзию, как будто все у меня было, но на самом деле ничего не было... – он замолчал, глядя, как большая стрекоза, греющаяся в лучах заходящего солнца, села на торчащую из воды травинку.
– Расскажи... – тихо попросила Леся.
Алексей с теплотой посмотрел на нее и улыбнулся.
– Все началось, когда мои папа и мама разбились на машине и меня к себе забрала тетка, мамина сестра. Мне было семь лет. Тетя Таня очень сильно походила на мою мать. Мне поначалу казалось, что она и есть мама, но это была не мама. Я постоянно чувствовал, что она мне чужая, я не мог себя вести так же открыто, как с мамой. Не мог прижаться к ней, не мог покапризничать, не мог взобраться к ней на колени, чтобы она приласкала меня. У тети Тани был свой сын Игорь, он был старше меня на семь лет, а мужа у нее не было. Они оба ко мне хорошо относились, даже любили по-своему, и все же я не чувствовал себя своим в их тандеме. Тетя Таня была большой модницей. Яркий макияж, сильный запах духов, вызывающая  одежда, громкая, аффективная речь... В общем, яркая, заметная женщина.  И Игорь был тоже большим модником. Он никогда не позволил бы себе выйти на улицу в домашних вытянутых трениках, и даже мусор выносил причесанный,  и надушенный одеколоном. Это был красивый, спортивный парень, занимающий только первые места на соревнованиях по спортивной акробатике. Он был остер на язык, и у него было много друзей. А Девчонки вообще табунами бегали за ним. Благодаря ему я тоже стал заниматься акробатикой, но я  был совсем другой. Тетя Таня и Игорь были людьми многоречивыми, яркими, бурно выражающими свои эмоции , а я напротив был молчалив, незаметен и скрывал свои чувства. «Равнодушный» – так они меня окрестили, и мне было плохо, что они меня так называют. Я хотел быть с ними таким же как со своими родителями – там я был шустрым, веселым пацаненком, но почему-то с тетей Таней и Игорем у меня не получалось быть таким. Мне просто некуда было вставить ни слово, ни эмоцию в их яркие театральные сцены. По сути, я им нужен был как зритель, но зритель из меня был плохой, потому что меня не трогали их сверх чувства и надрывные речи. Именно поэтому я и был, по их мнению, равнодушным. Это звучало для меня так, как будто я какой-то плохой. И получалось, что вроде бы в их лице я нашел себе новую семью, но в то же время мне было с ними одиноко. Сначала я еще реагировал на их страстные речи, бурные разборки и душераздирающие примирения. Но все это меня сильно утомляло, я уставал от  их постоянной, насыщенной эмоциями болтовне, и скоро научился отключаться и уходить в свои собственные мысли.
«Леша, ты слышишь, что он говорит?!  Ты видишь, что происходит?! Посмотри сюда, Леша! Леша смотри!» – призывали они меня, чтобы я, как зритель оценил происходящее. И я сначала отрывался от своих дел, и смотрел, слушал, но потом перестал поднимать голову, перестал внимать их бесконечным страстям. «Равнодушный!» – махали они на меня руками, считая самих себя  чувствительными, ранимыми, достойными постоянного внимания со стороны окружающих.
Моя мама, когда была еще жива, хоть и любила тетю Таню, но всегда уставала от нее. Я помню, что после того, как посетив нас, тетя Таня уходила, мама говорила, что у нее разболелась голова, и она чувствует себя ужасно. Она открывала везде окна, чтобы избавиться от приторного запаха духов, а потом со стоном падала на диван и наслаждалась наступившей тишиной.
Вот и мне не хватало тишины, покоя и обычного свежего, не пропитанного приторными духами воздуха. В четырнадцать лет я поступил в техникум и ушел жить в общагу. Там тоже всякое было, но возвращаться к родственникам я не собирался. В двадцать лет женился по большой страсти, но страсть прошла, и оказалось, что нам и поговорить не о чем. Только сын связывал нас. Я очень любил его. А жена моя со временем стала напоминать мне тетю Таню. Нет, она была совсем другой и все же... в ней была та же страсть делать все напоказ.  Даже не знаю, как я сразу не разглядел в ней это. Как слепой был. Ей бы артисткой быть и постоянно срывать аплодисменты, а она работала продавщицей. Я должен был постоянно смотреть на нее, восхищаться, разговаривать с ней, реагировать на нее. И поначалу так и было. Но постоянно пребывать в готовности сойти с ума от ее красоты и обаяния оказалось утомительным занятием. Мне все чаще хотелось просто остаться в тишине, а она воспринимала это как мое равнодушие к ней, хотя я был открыт общению, готов был говорить с нею. Но я должен был не говорить, а слушать. Я же всего лишь зритель. А потом она со всей своей театральностью еще и в религию ударилась. В какую-то баптистскую секту попала. Собрания их проходили в кинозале одного из кинотеатров. Священники на сцене пели гимны, сектанты из зала подпевали, все входили в экстаз, плакали, стонали, рыдали, вопили, но больше всех рыдала и чувствовала Христа, конечно, моя жена. Она приходила домой с этих собраний в совершенно истерзанном состоянии. «Ой, как я сегодня молилась! – рассказывала она нам с Сашкой. Сашка – это наш сын, он тогда подростком был. – Вы не представляете, что это такое! Я чувствовала Христа! Мы пели гимны и у меня слезы текли по щекам. Христос был со мной! Он был среди нас! Как же я молилась! Тушь  потекла, а священники со сцены увидели, в каком я состоянии и закричали мне: «Света, давай! Давай Света! Христос с нами! Он здесь! Молись Света!» И я совсем зарыдала, а слезы-то! Слезы прямо брызнули у меня из глаз, и тогда священники позвали меня на сцену, и я вышла вся такая переполненная Господом, и люди, как увидели меня, так прямо застонали все. Как же я их зажгла всех своей верой, своими чувствами!»
Мы с Сашкой переглядывались во время ее монологов и еле сдерживались, чтобы не расхохотаться. Не дай Бог, если бы она заметила, что нам смешно – обиделась бы до смерти. Жена и в обыденной жизни была неуравновешенной,  искала во всем экстаза, и без эмоционального надрыва ей было скучно. И меня она считала скучным, равнодушным, бездушным. Недовольство друг другом между нами росло как снежный ком. И вот уж десять лет, как мы в разводе. Светка за это время уже двух мужей сменила, сейчас с третьим живет.
– Но у тебя же тоже, наверное, были женщины? – спросила Леся, не веря, что такой мужчина целых десять лет был один.
– Нет, не было.
– Да ладно! Даже не верится...
– А мне очень даже верится. Я работал, читал, путешествовал. А женщины... Даже не знаю, как это у людей получается знакомиться, заводить романы. Не знаю. И не нравился мне никто... хотя мне хотелось, чтоб рядом был близкий человек... но... Не знаю...
– Но женщины же не могли не видеть, как ты хорош. Я, например, сразу увидела. Как зашел ты в класс, так я сразу встала, и пошла и села рядом с тобой.
– В том-то и дело, что ты... ты после аварии, и не помнишь ничего о себе. Ты сейчас не совсем в себе... До аварии ты меня отшивала. Вот вспомнишь все, и снова будешь игнорировать меня.
– Ну не знаю. Что значит  не в себе? Я чувствую, что я очень даже в себе. Прошлое не помню, зато настоящее и будущее со мной. И в этом настоящем ты мне очень нравишься! Мне с тобой легко, хорошо, интересно, и вообще меня  к тебе тянет. А что еще надо?
– Потеря памяти сделала тебя легкомысленной. Ты как-то легко стала относиться к жизни. Раньше ты была напряженной и серьезной.
– Бедная я... Перенапряглася вся прям... – сделав жалкую мину, произнесла Леся, а Алексей с улыбкой глянул на нее.
– Ты удивительная...
Лесе показалось, что он хочет поцеловать ее, и, вскочив с бревна, громко сказала:
– Мы на танцы-то пойдем? А то уже темнеть начинает!
– Конечно, пойдем! – Алексей смущенно поднялся с бревна.
Они пошли рядом, мирно беседуя, а Леся все представляла, как они будут кружиться в медленном танце. Она положит руки ему на плечи, а он возьмет ее за талию, и они посмотрят в глаза друг другу, и вот тогда она поймет... Что именно она должна понять, Леся не знала, но была уверена, что что-то произойдет.
Еще идя по лесу, они слышали музыку, и когда вышли  к пруду, то сразу на другом берегу увидели большую танцплощадку, огни которой отражались в воде. Люди всех возрастов и комплекций весело отплясывали там, и Леся ощутила атмосферу праздника и близкого волшебства.  Обогнув пруд они смешались с танцующими. Лесе легко было двигаться под музыку, как будто до аварии она только и делала, что танцевала. Алексей тоже оказался замечательным танцором. Они вместе дурачились под музыку, совершенно забыв о своем возрасте и им было хорошо. Леся смотрела на Алексея и чувствовала, что совсем влюбляется в него. Как он все-таки хорош!  И как это женщины пропустили такого мужчину? Ослепли они все что ли? И она сама почему-то игнорировала его... Но почему? Она снова и снова пыталась увидеть в нем что-то отталкивающее, но наоборот видела в нем только привлекающее. А когда заиграла медленная музыка и Алексей, не спрашивая, взял ее за талию и привлек к себе, она посмотрела в его светло-карие с желтым оттенком глаза и поняла, что рада тому, что потеряла память.   Все было так, как она и хотела, когда шла сюда. Ее руки лежали на его сильных плечах, его руки держали ее за талию, и они смотрели друг другу в глаза. Лесе показалось, что ее душа издала вздох облегчения, как будто наконец-то дошла до того самого главного, к которому долго но безуспешно шла. В глазах Алексея плескалось что-то похожее на удивление от нежданно-негаданно свалившегося на него счастья. Его большие ладони охватывали Лесину талию практически целиком, и ему казалось, что держит он в руках не женщину, а какое-то хрупкое и изящное сокровище.
«Кажется, я начинаю терять голову, – в волнении думал он. – Она просто сводит меня с ума... Эти ее глаза, и весь ее облик... Уникальная, таких, как она больше нет. Мне будет очень больно, если она оставит меня, когда вспомнит свою прежнюю жизнь».
 «Если вернувшаяся память отнимет у меня все это, то пусть лучше она никогда не возвращается» – одновременно с ним думала Леся, чувствуя, как сердце ее сжимается от нежности.
Домой они возвращались, держась за руки, и ее рука утопала в большой теплой ладони Алексея. Шли по асфальтированной дороге частными домами, где фонарей было мало, и временами погружались почти в полную темноту. На небе были россыпи звезд, ярко светил месяц, а в садах за заборами шелестели листвой плодовые деревья. Где-то вдали стучали колесами поезда и лаяли собаки.
– Леша, как хорошо! – восторженно прошептала Леся. – Все эти звезды, луна и ты... Я так рада, что потеряла память! Если бы я ее не потеряла, то так бы и игнорировала тебя, и не поняла, не разглядела, какой ты красивый, и умный и вообще самый-самый...
– Да, эта твоя утраченная память, как будто сделала нам подарок. Я давно не чувствовал жизнь так, как сейчас. Вот иду с тобой и как будто вижу все впервые... Эти звезды на небе... Как давно я не видел звезд! Но твоя память... Она вернется, и тогда...
– Нет! – Леся повернулась к нему и дотронулась свободной рукой до его губ, не желая, чтобы он продолжал. – Даже когда вернется память, я не переменюсь к тебе!
Алексей, осторожно убрал ее руку со своих губ и бережно, словно касаясь лепестков, поцеловал ее. У Леси закружилась голова, подкосились ноги.
– Выходи за меня, – проговорил Алексей, с трудом отрываясь от нее. – Выйдешь?
– Но я же замужем... – преодолевая головокружение, вяло возразила Леся. Ей казалось, что если он выпустит ее из объятий, она так и грохнется на асфальт, потому что ноги совсем не держали ее.
– Можно развестись.
– Можно, но ведь мы мало знаем друг друга. Надо еще пообщаться, а то получится, как с твоей женой Светой. Страсть пройдет, и даже поговорить будет не о чем.
– Нам всегда будет о чем говорить. Разве ты этого еще не поняла? – Алексей пытался в темноте увидеть ее глаза, но видел лишь темные провалы на ее лице.
– Пока не поняла, но уверена, что у нас с тобой может все очень даже хорошо получиться... – она поднялась на цыпочки и со стоном прильнула к его губам...
В эту ночь Алексей остался у нее ночевать, а на следующий день перевез к ней свои вещи.  Жизнь вдруг стала для них блаженным раем. И, как и предсказывал Алексей, им всегда было о чем поговорить. Хотя говорил в основном только он, потому что в отличие от Леси помнил всю свою жизнь. Рассказчиком он был хорошим и Леся, с удовольствием слушала его, проникаясь все больше и им и его переживаниями и всей его жизнью. Ее душа принимала его душу целиком и полностью, и сама она отдавала ему всю себя без остатка. Их мир сузился до них двоих, и больше там никого не было, но в то же время друг в друге они и обретали весь мир. Леся совсем не думала о том, что у нее кроме Алексея есть еще кто-то, и когда мать или муж звонили ей, то удивлялась, что им вообще надо. Забытые ею родственники воспринимали Лесю в ее нынешнем состоянии, как кого-то чужого, и с надеждой ждали, что однажды прежняя совестливая и жалостливая Леся вернется к ним и все будет по-прежнему. Особенно этого ждала ее мать, привыкшая к постоянной поддержке дочери. А муж, уязвленный тем, что Леся крутит роман с каким-то мужиком, тайно желал, чтобы Леся, вспомнив все, пришла в себя и погрузилась в бесконечный стыд из-за своего легкомысленного поведения. И только Ирочка была довольна тем, что происходит с ее матерью. Но радовалась она не столько за мать, сколько за себя, потому что уход матери дал ей свободу. Она теперь жила одна в комнате, ела что хотела, спала, сколько хотела и вообще чувствовала себя самостоятельной. То, что рядом с ней был отец, ничего не значило, потому что отец никогда не вникал в ее жизнь.

С началом отопительного сезона, Леся и Алексей стали работать каждый в своей котельной. Их графики не совпадали и потому вместе они были только через день, но Лесю это устраивало. Она безумно любила Алексея, но когда его не было рядом, нисколько не скучала и наслаждалась одиночеством. Свою любовь она воспринимала, как естественное стечение обстоятельств, и считала, что такая женщина как она, не может не быть любимой и счастливой.
У Алексея же все было иначе. Для него отношения с Лесей были уникальны. До встречи с ней в его жизни было все: всепоглощающая страсть, чувственность и  одиночество, но любви не было. Он даже не подозревал, какую полноту жизни испытывает по-настоящему любящий человек.  До Леси его мироощущение было каким-то половинчатым, и сам он был ни живой, ни мертвый, хотя считал, что  живет полноценной жизнью. Теперь же вся его прежняя жизнь до Леси  казалась ему убогим прозябанием, какой-то тенью, сном. Он жалел, что они с Лесей не встретились раньше и потеряли столько драгоценных дней и ночей. Он никак не мог насмотреться на Лесю, не мог наговориться с ней и очень огорчился, когда на работе у него не получилось поменять график дежурств. Ему хотелось быть с нею не через день, а каждый день. Ее общество действовало на него как бальзам. Она умела слушать, была чуткой и всегда понимала его. Он не сводил с нее влюбленных глаз и использовал любой повод, чтобы порадовать ее. Перед зимой он отремонтировал протекающую крышу, поправил забор, перекопал весь участок. Зная, что у Леси слабый желудок, он научился готовить для нее диетические блюда.
Его трогательное отношение наполняло душу Леси теплом и весельем. Она чувствовала надежность их отношений, но сам Алексей никак не мог поверить в то, что происходящее с ними действительно реально. Он постоянно помнил о том, что память может вернуться к Лесе в любой момент, и тогда все может рухнуть. Его душа словно на качелях то взлетала на вершину счастья, то со страхом падала вниз, в ожидании разоблачения всех иллюзий. Их любовь напоминала ему хрупкую необычайно красивую снежинку, на которую можно любоваться совсем непродолжительное время, а потом она либо растает, либо рассыплется.  Его удивляло, что Леся совершенно спокойно относится к тому, что не помнит свою жизнь. Казалось, что это ее вообще не беспокоит.
–  Я знаю, что у меня за плечами многие годы жизни, – говорила она о своем состоянии, – но в то же время такое ощущение, что та жизнь была чужой, не моей, а сейчас я живу своей  жизнью.  Моя мать, брат и муж совершенно чужие мне. Я к ним ничего не испытываю, никаких родственных чувств. Вот Ирочка мне понравилась очень. Хорошая, умненькая девочка, но я не чувствую себя ее матерью. И она, и все остальные родственники только сон, который мне не очень-то и хочется вспоминать.
  – На самом деле та жизнь и была у тебя настоящей. Ты жила, любила, растила дочь.
– Я любила? Ваню?
–  Ваню и дочь, и мать...
– Мне кажется, что их вообще нет. Вот сейчас, когда они перестали мне названивать и надоедать своими вопросами, не вспомнила ли я их, я чувствую себя вполне хорошо. Даже мать отстала, а то знаешь, все с претензиями, с разочарованиями какими-то ко мне приставала, как будто я должна, обязана стать прежней. Но вот уже недели две не звонит... Поняла, наверное, что прежней меня больше нет. У меня такое ощущение, что та женщина, которая была мною до аварии, умерла. Я не понимаю ее, не понимаю как она вообще жила в том полуподвальном доме у трассы, с тем толстым мужем, как общалась с матерью и ненормальным братом. Может быть, ей было комфортно во всем этом, но мне ее жизнь совсем не подходит. Ну вот работа в котельной, доставшаяся мне от нее по наследству еще ничего – мне нравится там работать, ну еще домик у леса, тоже хорош. А так... Иногда я как будто чувствую ее робость и доброту. Мне кажется, она была безобидна и покладиста, и относилась к тем людям, которые нейтральны. Окружающие в присутствии таких людей чувствуют себя комфортно. Но, может быть, мне это только кажется, и я была совсем другой. Зато я точно знаю, что сейчас я вполне счастлива. Зачем мне вспоминать людей, которые мне не нужны? У меня есть ты, и я тебя обожаю.  И мне нравится та жизнь, которую мы с тобой ведем.
Алексей не знал, радоваться ли ему или плакать. Его постоянно мучило ощущение нереальности происходящего. Он помнил, какой Леся была до аварии. Погруженная в себя, какая-то озабоченная, усталая, измученная. Сейчас она была совсем другая, как будто с нее сняли груз и она выпрямилась. Но надолго ли это?
;
Глава 18



Зима в этом году выдалась довольно снежная, дороги все занесло, и добираться до работы из загорода стало сложно. Алексей предложил Лесе переехать в его городскую квартиру и Леся согласилась. Он жил в высотке на окраине города. Вид из его окон был потрясающий, и Леся нисколько не жалела, что покинула свой домик у леса. Она могла часами стоять то у одного окна, то у другого и смотреть далеко-далеко за дома, туда, где была видна Волга. Но особенно ей нравились ночные огни города.
– Потрясающе, – каждый раз повторяла она, подходя к ночному окну. – Никогда не насмотрюсь на это великолепие.
Алексей, большой любитель лыжных прогулок, пристрастил к этому и Лесю. Они часто катались то по набережной, то в городском парке, то вообще уезжали в лес. Леся заметила, что с ее лица не сходит улыбка. Жизнь была прекрасна и ее душа пела от счастья. Они с Алексеем мечтали, как они летом будут путешествовать, мечтали добраться до уральских гор. Алексей чувствовал, что напряжение вызываемое страхом потерять Лесю, в случае возвращения к ней памяти сильно ослабло. К весне он практически успокоился на этот счет и всей душой отдавался жизни с Лесей и их совместным планам.
С апреля месяца, когда сезонная работа в котельных закончилась, они снова перебрались в домик у леса, а Алексей, чтобы заработать деньги на совместные путешествия начал брать заказы на печи. Леся же с удовольствием занялась огородом и цветами. Ей казалось, что ее цветущий сад – это подобие рая. Она подолгу возилась под открытым небом, по которому плыли огромные облака, и была абсолютно довольна своей жизнью.
Однажды утром, когда Алексей уехал на очередной заказ, Леся, проснувшись, сбросила с себя одеяло, подошла к окну и двумя руками одним движением отдернула шторы в стороны, и в это мгновение память вернулась к ней. Она застыла, глядя в окно, за которым радостно пестрели цветы, но не видела ничего, поглощенная сценами из своей прежней жизни. Чувства, эмоции, мысли, которые сопровождали ее тогда – все всплыло в ее памяти. Раздвинув шторы, она как будто одним махом раздвинула туман забвения и обрела ясное видение своего прошлого.
С любопытством стороннего человека она смотрела на сцены прожитой жизни,  но саму себя в этих сценах ощущала как кого-то другого. Ей казалось, что она прежняя не совсем вменяема, даже безумна. Страдала, добивалась, молча терпела, ждала понимания от неподходящих людей, плакала от одиночества и безысходности, надеялась на чудо и пребывала в каком-то постоянном хаосе тяжелых душевных нагромождений. 
Прежняя жизнь напоминала ей прошедшую влюбленность. Пока влюбленный сходит с ума по объекту любви, то не замечает, как глупо он выглядит, но вот влюбленность проходит, и тогда его глаза открываются, и он удивляется каким дураком он был. И Леся сейчас смотрела на себя прежнюю, словно на одурманенную, утратившую чувство реальности глупую женщину. Лишившись памяти, она как будто лишилась и прошлого, содержащего в себе много  травмирующего и тяжелого,  и обрела ничем не отягченные настоящее и будущее. С того момента, как она потеряла память, она жила совершенно спокойно и даже счастливо. А ведь у ее родственников в этот период ничего не поменялось. Мать продолжала нести свой крест в виде сына-шизофреника, и в силу своего возраста могла все так же в любой момент умереть. Но Лесю это не волновало. Она не думала о перспективе остаться нянькой своему ненормальному брату, потому что вообще не видела в его одиночестве никакой проблемы. Он обеспечен жильем, в еде непритязателен – что еще надо? В нем не было никакой угрозы, никакой проблемы для нее. Натужная, отчаянная прежняя жалость к матери и к брату, беспокойство за их существование исчезли без следа. И за Ирочку она совершенно не беспокоилась все это время. Мало того, она без всякого надрыва и сожаления завершила свои неудовлетворительные отношения с мужем, пустила в свою жизнь счастье и любовь...
Вспомнив об Алексее, она почувствовала радость в душе, но тут же ей вспомнился красивый, душевный, совершенно неземной Вася. До аварии она любила его, а сейчас любит Алексея.  Леся  прекрасно помнила, как она возвышенно, почти не дыша любила Васю, но теперь ее совсем не трогали прежние  чувства. Образ красивого, но болезненного, похожего из-за худобы на мумию парня оставлял ее равнодушной. Вася хороший, душевный человек, он понимал ее, ему можно было, как никому другому поведать о своей жизни... Да, все это было, но сейчас Лесе казалось, что то прежнее чувство к Васе и все их беседы и излияния были лишь навязанными  памятью ролями. Память формировала ее мировоззрение, влияла на чувства и поступки, заставляла  действовать определенным образом. Лишившись памяти, она как будто  лишилась и себя прежней, облеченной в роль вечно тревожной, измученной женщины, которая была рада поделиться с таким же измученным жизнью человеком. Вася имел психически больную жену, а Леся имела психически больного брата. Вася был инвалидом и  еле-еле влачил свое земное существование, она тоже жила на грани. Они оба были так похожи друг друга, но когда Леся потеряла память и изменилась, эта похожесть исчезла.
«Потеряв память, я не беспокоилась о матери с братом. Мне было хорошо просто жить и радоваться своему уединенному житию в этом доме, – думала она. – Мне было хорошо от того, что я ушла от странного, чужого мне человека – моего мужа. Я перестала опекать взрослую дочь и дала себе свободу быть счастливой самой».
 Центром всей ее жизни до потери памяти были  мать, с ее переживаниями за Юрку, и сам Юрка. Вот, что всегда стояло на первом месте для нее, вот куда уходили все ее душевные силы.  Дочка, муж были второстепенны для нее,  не смотря на то, что она сильно любила дочь. А вот мать с братом, особенно мать всегда были на первом месте. Вся ее жизнь зависела от их жизни, и если у них все было более-менее спокойно, то и она чувствовала себя спокойно, но если они ругались, и мать жаловалась  на свою горькую участь, то для Леси как будто наступал конец света. Все в мире казалось ей глупостью и блажью по сравнению с муками матери вокруг болезни Юрки. Она ни на минуту не забывала, что ее брат болен шизофренией. У него ТАКАЯ болезнь! Леся тщетно, совершенно тщетно пыталась что-то сделать, как-то изменить ситуацию. Вся ее жизнь до аварии была похожа на сплошной надрыв, который привел ее к осознанию того, что она сама наряду с братом и матерью глубоко несчастна и собственное существование ей не в радость.
Звонок телефона заставил ее вздрогнуть. Это была мать:
– Доченька, здравствуй! Ты вспомнила? Память вернулась к тебе?
Неужели мама что-то почувствовала? Леся открыла рот, чтобы сказать, что да, она вспомнила все, но в последний момент проглотила свое признание и промолчала.
– Лесечка! Доченька! Ты меня слышишь? Але! – разволновалась мать из-за тишины в трубке. В ее голосе слышалось нетерпение, ей так хотелось, чтобы Леся снова стала прежней, чтобы вернулась в свое состояние чувствительной и отзывчивой дочери, чтобы снова взяла на себя ответственность за будущее брата.
– Нет, я ничего не помню... – глухо произнесла Леся.
– Как жаль... – жалобным детским голоском сказала мать. – А что врачи говорят?
– Я не хожу по врачам.
– Ну и  зря! – мать сменила жалобный тон на обвинительный. – Может быть, тебе лекарства нужны какие-нибудь, а ты не лечишься. Сходи к терапевту, попроси, чтоб тебя обследовали. Ты давно уже должна была все вспомнить и вернуться к прежней жизни. А то от Ванечки ушла, Ирочку оставила, мужика себе какого-то завела. Вот вернется к тебе память и тебе стыдно будет за все это. Ты ведь была такая совестливая, такая понимающая…
Слушая мать, Леся все больше понимала суть своей жизни до потери памяти. Неужели мать не видела, что ее дочь страдала в браке? Неужели не понимала, что Леся живет без любви и радости? Наверное, действительно не понимала, не обращала внимания, поглощенная  только своими проблемами. И вот сейчас, когда Леся счастлива, мать укоряет ее, не осознавая, какой грандиозный, положительный переворот произошел и в душе дочери и в ее жизни. Мать словно маленький ребенок требовала от Леси внимания к себе, не вникая в то, что чувствует сама Леся. Но ведь это же настоящий классический эгоцентризм! Память вдруг подкинула Лесе картинку из ее детства, когда она маленькая, вся трясясь и клацая зубами от страха и ужаса, схватив табуретку, старалась встать между скандалящими родителями. Пьяный отец мог в любую минуту ударить стыдящую его жену, и Леся была намерена спасти мать, треснув отца табуреткой. Такие разборки были частью их жизни, и Леся постоянно участвовала в них на стороне матери. Однажды, вот так же стуча от страха зубами, с табуреткой в трясущихся руках, она вдруг заметила внимательный взгляд на себе матери. Та на мгновение, перестав орать, изучающе посмотрела на трясущуюся, стучащую зубами дочь, и Леся впервые осознала, что она сильно дрожит и клацает зубами. «Мне страшно и плохо!» – промелькнуло у нее в голове, но мать тут же забыв о ней, снова стала ругаться с отцом и Леся все внимание опять направила на родителей. Им плохо, они главные в этом хаосе, а она сама со своей дикой трясучкой неважна. Так и росла она с ощущением собственной неважности. Да, ей было плохо, а порою и невыносимо, но свое состояние она тесно связывала с родителями и братом. Ей плохо, потому что им плохо. Если у них все тихо и спокойно, то и ей тогда тихо и спокойно. Ее состояние зависело от их состаяния. Сама по себе она неважна. А когда ей исполнилось семнадцать лет, врачи обнаружили у нее полное нервное истощение, посоветовали походить к психотерапевту. Леся помнила, как ей неловко было говорить измученной матери о своем нервном истощении. У мамы такие проблемы, сын психический, муж алкоголик, а тут она  еще со своими истощенными нервами... Она думала, что мать как-то отреагирует на ее диагноз. Она даже в каком-то радостном предвкушении ждала встречи с неизвестным психотерапевтом, который будет слушать ее, вникать в ее проблемы... Но от мамы не последовало никакой реакции. Отец тоже оставил без внимания нервное истощение дочери. Но Леся их понимала. Им самим было трудно, а тут она еще... Но почему она, еще совсем ребенок, понимала их и оправдывала, а они, взрослые люди, просто отмахивались от нее?
Леся с возмущением вспоминала свою прежнюю униженность и недостоинство, свои страхи. Как мать могла допустить, что ее ребенок так мучился? Почему все свое внимание направила только на сына? Тот постоянно был в конфронтации с родителями, а Леся наоборот всегда капитулировала перед ними. Тому не стыдно было нервировать родителей, а Леся наоборот боялась причинить им хоть какое-то беспокойство...
Пока Леся думала обо всем этом, мать сообщила, что у них все хорошо, унылым голосом подчеркивая, что на самом деле все у них плохо.
Раньше Лесю такой унылый голос матери лишал покоя, и она начинала терзаться тревогой и страхом. Но сейчас она не почувствовала в своей душе никакой реакции.
– Лесечка, ты там что-то смотришь? – прервала ее мысли мать.
– Я? Нет, – спокойно ответила Леся.
– А почему тогда молчишь? – голос матери был недоволен, как будто она обличала Лесю в чем-то.
¬– Ну, если вам есть что сказать, то говорите, а мне сказать больше нечего, – Леся намеренно назвала мать снова на «вы», чтобы подчеркнуть, что она не помнит ее.
– Опять ты ко мне на «вы» обращаешься. Я же твоя мама, зови меня на «ты», – мать жалобно выделила интонацией слово «мама».
– До свидания.
– Как память появится, обязательно мне позвони! Поняла? Обязательно позвони мне!
– Хорошо.
– А! Леся! Лесь! Леся! – настойчиво и громко стала звать мать, и Леся, уже хотящая отключить телефон, снова поднесла его к уху.
– Что?
– Самое главное-то  я не сказала! Ты приедешь в это воскресенье к нам? У Юры День Рождения. Ирочка приедет...
– В это воскресенье я не могу, – тут же соврала Леся.
– Не сможешь? Как жалко... А я так надеялась, – несчастным детским голоском произнесла мать. – Раньше ты всегда приезжала поздравить Юру, всегда была хорошей и ласковой доченькой…
– Ничем не могу помочь, – отрезала Леся и отключила телефон, радуясь в душе чувству свободы. Ее не мучила ни вина перед матерью, ни беспокойство за нее. Она понимала, что мать ждет поддержки от нее, но почему собственно она ее ждет? И почему Леся сама никогда не требовала понимания и поддержки от матери, и считала, что только она обязана понимать и утешать мать, а не наоборот? Почему так?
Она усмехнулась, вспомнив свои прежние  сладко-липко-протяжные прощания с матерью в конце их телефонных разговоров. Обычное прощание, когда говоришь просто «до свидания!» и отключаешь телефон, для них обеих казалось сухим и оставляло неприятный осадок.
«Пусть у вас у всех – у тебя, у Ванечки, у Ирочки все будет хорошо!» – сладким голосом желала мать на прощанье.
«Да, мамочка, и у вас пусть все будет хорошо!» – вторила ей Леся, тоже придавая своему голосу сладость.
«Чтоб вы никто не болели!»
«И вы будьте здоровы!»
«Передай от меня привет Ирочке! Скажи ей, что бабуля за нее молится!»
«Спасибо, передам! А ты Юре привет передавай!»
«Спасибо, он тоже всегда вам всем привет передает!»
«Спасибо!»
«Я вас всех целую!»
«И мы тебя».
«Ну, с Богом!»
«С Богом!»
«Я вас люблю!»
«И мы тебя!»
Отложив телефон, Леся всегда переводила дух, как будто наконец-то закончила тяжелую работу. Но сухо свернуть разговор с матерью, как это делала она теперь, казалось ей самым ужасным кошмаром, потому что ей необходимо было всегда и везде и во всем поддерживать мать, угождать ей, радовать ее. И сама она, слушая материнские пожелания, как бы утверждалась  в покое, утверждалась, что все хорошо. А сейчас она чувствовала себя свободной от этой необходимости. Центр ее жизни с матери и брата переместился на нее саму, и она знала, что может поступать так, как ей хочется, а не так, как ждет от нее мать. Она ощущала себя свободной от эмоций матери и больше не реагировала  на ее несчастный голос, не пыталась угодить ей. 
После разговора с матерью Леся  позвонила Ирочке. Дочь сообщила, что у них с отцом все хорошо, что они неплохо справляются без нее.
– Какие молодцы! Я рада за вас, – вздохнула Леся.
– К тебе вернулась память! – догадалась умная Ирочка.
– Да, я все вспомнила, но не говори об этом бабуле. Для нее я все еще в амнезии.
– Хорошо, не скажу. Но послушай... Ты теперь вернешься домой? – голос Ирочки прозвучал с напряжением, и Леся поняла, что дочь не хочет, чтобы она возвращалась.
– А ты не хочешь, чтоб я вернулась и снова делила с тобой одну комнату?
– Нет, ну я просто...
– Да ладно! Не переживай! Мне совершенно не хочется возвращаться в город и жить возле трассы, – она услышала, как Ирочка удовлетворенно хмыкнула на ее слова. – Тем более, что мы с твоим папой будем разводиться. Тебя это не очень ранит?
– Меня? Наоборот. Думаешь, мне приятно было смотреть годами на ваше странное сосуществование? Даже не знаю, каким образом вы поженились в свое время. Отец человек примитивный, земной, а ты наоборот вечно в облаках летала. Хотя в детстве, наверное, меня бы расстроил ваш развод, но не сейчас. У меня уже свои планы, своя жизнь.
У Леси отлегло от сердца.
– Какая ты все-таки мудрая у нас получилась, рассудительная! – с признательностью сказала она.
– Ага, я такая! Ну ладно, мам, я пошла, а то я в институте, и мне бежать надо!
 Леся отключила телефон. Итак, значит развод. Пока она ходила в беспамятстве, мысли о разводе совсем не посещали ее, тем более что и Алексей хоть и хотел, чтобы она стала его женой, но считал, что сначала она должна вспомнить свою жизнь. Ей представилось, как они с Ваней стоят в ЗАГСе перед судьей и она говорит, что причиной развода является, то, что у нее новые отношения... «Новые отношения!» Раньше бы при мысли о таких словах в суде она бы умерла от стыда, ведь она так старалась выглядеть в глазах окружающих этакой чистой и непорочной. Она гордилась, что прожила со своим мужем больше двадцати лет, что абортов не делала,  что кроме мужа за всю жизнь не имела других мужчин, что всегда была отдушиной для матери... Но какой в этом всем толк, если сама она при этом буквально погибала?

Вернувшись с работы, Алексей, подумал, что Леся уже легла спать. В доме было темно и тихо. Но когда он зашел в комнату, то в сумеречном свете увидел ее, сидящую в кресле у окна. Она смотрела на появляющиеся еще на светлом небе звезды, и никак не отреагировала на его приход. Алексей сразу понял, что что-то случилось. Он подошел и опустился перед ней на колени, ожидая для себя какого-то страшного приговора.
– Лешенька... – словно только что проснувшись, произнесла Леся и погладила его по щеке. – Как хорошо, что ты пришел...
Ее ласковый голос успокоил его, и он расслабился.
– Я сегодня утром все вспомнила. Память ко мне вернулась.
Алексей снова напрягся.
– Я подошла к окну, отдернула шторы в стороны и  передо мной в одно мгновение открылась вся моя жизнь до аварии... – Леся умолкла, а Алексей, с бьющимся сердцем ждал, когда она снова заговорит.
За окном на самую яркую звезду наползало облако, и  Леся молча смотрела на ее исчезновение.
– Значит, ты теперь все вспомнила о себе... – не дождавшись продолжения, осторожно сказал Алексей.
– Ой, Леша! Ведь ты ничего не знаешь обо мне! Хотя, может быть, ты один и знаешь, какой я могу быть настоящей. Потеря памяти, как это не парадоксально стерла во мне все ложное и оставила меня настоящую. Но сколько же ты всего не знаешь!
– Ты мне расскажешь? – он взял ее руки в свои и поднес их к губам.
– Да, я все тебе расскажу... Но та моя жизнь, не была моей. И сама я была не я. Вернее это была я, но другая, какая-то зажатая в кокон страхов и  тревог... – задумавшись, она замолчала, но Алексей не торопил ее, и молча ждал ее рассказа. И когда она снова начала говорить, он весь обратился в слух. Ее жизнь оказалась для него откровением. Он слушал Лесю, почти не дыша, и чувствовал себя так, как будто между ними происходит сейчас некое сокровенное таинство. Наконец-то он полностью узнавал про нее все, наконец-то ее душа не закрытая шторами забвения вся была перед ним...
За окном уже давно стемнело, комната полностью погрузилась во мрак, а Леся все говорила и говорила. Она рассказала Алексею намного больше, чем когда-то Васе. И о самом Васе она тоже поведала.  Теперь Алексей знал о ее прежней жизни все... Закончив говорить, Леся протянула руку к ночнику на тумбочке и включила свет. Лицо Алексея было серьезным, в его взгляде читалось понимание и любовь. Точно так же на нее смотрел когда-то Вася... Именно Васе первому она доверилась, раскрыла перед ним душу, и впервые ощутила себя самой собой. Он помог ей увидеть себя настоящую, такой, какой она почувствовала себя после потери памяти. В его присутствии, она переставала быть испуганной, закрытой, потерянной. Он видел в ней ее саму и совершенно не замечал ее ложную, аморфную и безвольную личину, с которой она сжилась.  В той личине она была дочерью своей матери, сестрой своего брата, несчастной женой мужа, матерью своей дочки, но никогда не была собой. Вася же не видел в ней никого другого, кроме нее самой и потому с ним было так хорошо и отрадно. Леся вспомнила, как стремилась к его обществу, как ждала его, как улыбалась, при воспоминании о нем. Без него она снова терялась и страдала. Он был ей нужен, чтобы обретать саму себя. Но когда после аварии, она забыла все о себе прежней и стала как бы другим человеком, а по сути, самой собой, то нужда в Васе отпала. Она увидела его совсем другими глазами. Раньше он казался ей красивым ангелом с бархатными, обрамленными пушистыми ресницами глазами, взгляд которых как будто оживлял ее, воскрешал из мертвых.  Теперь же, когда ее душа не нуждалась в воскресении, и была жива и свободна, без наносных слоев ее прежней личности, она восприняла Васю совсем по-другому. Она разглядела в нем слабого, похожего на подростка мужчину, чего-то ждущего от нее. Как будто у нее  есть что-то важное для него, но она это важное утаивает. До потери памяти она была уверена, что между ними любовь. И ощущение золотистого цветка в груди, как будто подтверждало это. Но сейчас, сравнивая любовь к Васе с любовью к Алексею, она понимала, что это совсем разные вещи. Вася был для нее светом в окошке, единственным человеком с которым она могла становиться сама собой. Без него мир пустел, и она снова терялась в хаосе своей жизни.
– Знаешь, Леша, я, кажется, поняла, почему после потери памяти заметила тебя, – она посмотрела в глаза Алексея.
– Да? Почему же? – он так и держал ее руки в своих.
– Потому что перестала быть человеком, который ждет от других подтверждения своего существа.  Я встала наконец-то на свои собственные ноги и больше не нуждалась ни в чьей помощи. Наконец-то я почувствовала, что могу жить так, как хочу без всякой поддержки. Раньше я хоть и хотела, но боялась уйти от мужа, потому что думала, что пропаду без него. У меня все время было ощущение беспомощности в душе. Мне казалось, что я и шагу не смогу ступить самостоятельно. Но все изменилось, когда я потеряла память. Понимаешь, раньше во мне постоянно была боль, и я искала  того, кто избавил бы меня от этой боли. В Боге, человеке – не важно, но я нуждалась в спасении некого спасителя. Я не могла сама думать и решать, мне хотелось руководства и водительства. Мне нужно было опереться на какую-то систему или какого-то человека или Бога, и без этого я терялась. С детства я привыкла все согласовывать с матерью, потом поняла, что мать не всегда меня понимает и порою разрушительно действует на мои мечты и желания. Я стала искать опору в мужчинах, но потерпела крах, а когда поверила в Бога, то подумала, что наконец-то нашла и полное принятие, и  полное понимание... Но это снова была кабала, где не было места моим собственным, истинным, подлинным чувствам и мыслям. Я снова «должна была»... И я вышла из православной системы, и стала искать себя подлинную, но моя душа не понимала, что значит быть свободной. Я привыкла к рабству, к подчинению,  собственному недостоинству. Мне ведь всегда главное было, чтоб у других было хорошо, я зависела от их благополучия, я была рабом их благополучия, их  чувств, а они, особенно мать, были моими господами. Возле Васи я как будто освобождалась от рабства и чувствовала себя самой собой, и это было прекрасно. Это была такая свобода! Но Вася уходил, и свет мой сразу мерк... Потеря памяти избавила меня от рабства. Я сама, без кого бы то ни было, без всякого Васи, стала сама собой. И в моем таком вот свободном состоянии мне подходил такой как ты, а не такой как мой располневший и совершенно чужой мне по духу муж, или ввергающий меня в зависимость от себя самого Вася. 
– Ну да, я тебе, конечно, подхожу в новом твоем состоянии, но, знаешь, я чувствую себя какой-то марионеткой во всем этом, – сказал Алексей, когда Леся замолчала. Он немного ревновал ее к Васе, потому что этот самый Вася сподобился первым услышать историю ее жизни. – Мне кажется, что я просто случайно подвернулся тебе в подходящее время. Если бы ты вместо меня увидела другого подходящего мужчину, то выбрала бы его. Не я так другой – ничего особенного. А вот ты для меня уникальна, исключительна...
– Между прочим, я тебя заметила еще до потери памяти. Это было, когда на пляже ты читал стихи. Ты поднялся на сцену... в плавках... и начал читать стихотворение Тютчева «Молчание», и...
– И?
– Ты был похож на мужчину моей мечты!
– Ты это специально говоришь, чтоб успокоить меня?
– Еще чего! Я как раз тогда размышляла о том, что Вася не тот человек, который мне нужен, и я описала про себя образ мужчины, который бы точно мне понравился, и тут тебя увидела. Правда, тогда я была поглощена совсем другими переживаниями... – Леся вспомнила, как она тогда хотела обратить внимание Васи на себя и побежала для этого выступать на сцену.
– Интересно, почему вместе с возвращением памяти к тебе не вернулся прежний образ мыслей и прежние чувства? Ты ведь смотришь на себя прежнюю как будто на другого человека.
– До того как сбила меня машина я увязала  в болоте отчаяния. Я погибала и  мыслила с позиции тонущего человека. А сейчас я стою на твердой почве и мыслю, как твердо стоящий на ногах человек.
– Но ведь изменений никаких нет. И муж, и мать, и брат – все они такие, как прежде. Ты сама просто изменила к ним свое отношение.
– Вот именно. Только я не то что изменила к ним отношение – я их вообще забыла. Это дало мне возможность чувствовать саму себя, и я стала счастливой. Раньше я даже не знала, что такое возможно, что можно просто наслаждаться счастьем и не оглядываться на тех, кто не имеет такого счастья. Знаешь, это такая сила внутри... Я просто живу для себя... С позиции меня прежней я просто стала эгоисткой.  Сменила угнетающую меня добродетель жертвенности на дающий мне свободу эгоизм.
– Эгоизм... – задумчиво повторил Алексей. – Но разве ты эгоистка? Ты такая... такая...
Леся бросила на него острый взгляд.
– Я просто стала добрым садовником самой себе. Отсадила саму себя от угнетающих меня близко посаженных ко мне растений-родственников, и теперь мне свободно и светло. И никто не умер.
Алексей улыбнулся. Жизнь Леси и ее суждения глубоко взволновали его душу.
– Ты не знаешь притчу Кафки о Вратах Закона? – спросила Леся, и Алексей отрицательно покачал головой. – В этой притче одного поселянина обвиняют в преступлении, но он не совершал никакого преступления. Он идет к священнику и просит его, чтобы тот показал ему Закон. Священник направляет его к Вратам Закона, которые охраняет привратник. Врата открыты, но привратник не пускает поселянина, говоря, что сейчас нельзя войти, и надо подождать. Поселянин пытается заглянуть туда и тогда привратник, смеясь, говорит ему, что он может войти, если уж так ему хочется, но предупреждает, что там есть и другие привратники, гораздо страшнее его самого. Поселянин пугается и не заходит. Врата открыты, но он не входит – боится.  Сел у Врат, сидит и ждет. Дни ждет, недели ждет, года... Так вся жизнь и проходит. А перед смертью он спросил у привратника, почему в эти Врата кроме него за все эти годы никто не стремился войти, ведь Закон нужен всем. И тогда привратник проорал плохо слышащему от старости поселянину, что эти Врата были предназначены только для него одного, только он один должен был войти в них, а так как теперь он умирает, то Врата эти будут закрыты.
Вот и я, как тот поселянин без вины была осуждена на заклание на алтаре материнской боли. Я должна была отказаться от себя и погибнуть, принеся свою жизнь в жертву матери и брату. Но мне  не хотелось погибать, и я пошла к священникам. Они говорили о свободе и вечной жизни, но в то же время напоминали, что попасть в Вечность можно только через отказ от себя, через посвящение своей жизни Богу  и ближним. И я сидела возле Истины, не смея приблизиться к ней, потому что считала, что должна служить близким. Словно у привратника я ждала разрешения у родственников, как будто от них зависело мое свободное вхождение в мои личные, предназначенные только для меня открытые Врата Истины. Если бы я не потеряла память, то до смерти так бы и прождала их разрешения. Их несчастья были запретом на мое вхождение в личное счастье. Но забыв о родственниках, я просто вошла и все. И я счастлива. Ничего плохого я никому не сделала, я просто вошла в предназначенные лично для меня Врата.
Алексей, словно  воочию видел, как Леся, не обращая внимания на грозящих расправой привратников, входит в огромные, светлые Врата. Там, среди благоухающих цветов, при звуках птичьего пения раздающегося с пронизанного золотистыми лучами голубого неба, она находит свое сверкающее  лучистое счастье...
– Я так и вижу тебя свободно входящую в эти Врата и обретающую там именно то, что нужно тебе: предназначение, смысл, счастье...
– За этими Вратами оказалась моя настоящая жизнь. Я вошла в них и живу той жизнью, какой всегда хотела жить. Это оказалось так просто! Можно было давно уже войти сюда  и наслаждаться счастьем. И я хотела этого, но вместо того, чтобы просто войти, только и делала, что не сводила глаз с привратников в лице матери и брата. Теперь я знаю, что если хочешь быть счастливым, то не надо ни на кого оглядываться, ни у кого не надо ждать разрешения на счастье. У каждого свой путь, свои Врата Закона. Поселянин не входил во врата, потому что не вполне осознавал сам себя, свое я. Если бы он смотрел вглубь себя и на открытые Врата, а не на привратника, то рано или поздно вошел бы в них. Но он все свое внимание сосредоточил на привратнике. И я теперь точно знаю, что здоровый эгоизм необходим для счастья, потому что именно он и есть добрый садовник для собственной души. Без здорового эгоизма невозможно познать себя, свои желания и мечты, невозможно войти в предназначенные именно для тебя Врата Судьбы и прожить не чужую, а свою собственную жизнь. Мать учила меня, что эгоизм – это плохо, но сама она классический эгоцентрик, потому что ради  своих нужд разрушала мою жизнь.  Но теперь я никому не позволю разрушать себя. Я умею заботиться о себе, и ни от кого не завишу. Именно поэтому моя душа теперь способна на настоящую любовь, а не на жалкое ее подобие, когда приносишь себя в жертву на алтарь чужой боли, или в ком-то другом ищешь самого себя. И еще вот о чем я думаю: если бы поселянин не обращая внимания на привратника, все-таки вошел во врата, то привратнику пришлось бы уйти и жить своей жизнью, потому что ему некого было бы караулить...
Усталый Алексей уже не держал Лесины руки в своих ладонях и, положив голову на подлокотник кресла, молча слушал ее.
–  Но твоя мать все еще продолжает караулить тебя, потому что надеется на возвращение тебя прежней, – произнес он, когда она замолчала.
–  Может быть, у привратников вообще такая функция – сидеть у врат и караулить, потому что и нет у них ничего больше. Тогда что о них вообще думать? Пусть себе сидят, если им это так нравится.
– Ты сказала, что теперь способна на настоящую любовь, – он поднял голову с подлокотника и снова взял ее руку в свою. – Такая женщина как ты не осталась бы одна. Не я так другой, но ты все равно была бы счастлива. Я не чувствую себя уникальным для тебя, а вот ты для меня уникальна... Таких женщин как ты больше нет. Ты исключительная. А я просто нечаянно затесался в твою судьбу, оказавшись в нужное время в нужном месте. Я просто случайный элемент...
Леся с удивлением, даже изумлением посмотрела в его глаза:
– Опять ты об этом! Какой же ты случайный элемент? Да ты ж то самое счастье, которое поджидало меня за предназначенными мне Вратами! Ты еще не понял? Ну как же ты не понял? Я вошла в свои Врата Судьбы и там встретила тебя. В моих личных Вратах оказался не кто-нибудь, а ты…
Ясными глазами Алексей какое-то время молча смотрел на Лесю. С трудом до него доходило, что Леся считает его тем самым единственным, который скрывался за ее личными, предназначенными только для нее вратами.
– Получается, что твои врата являются и моими тоже, раз я оказался там? – хриплым голосом спросил он. – У нас одни врата на двоих?
– Ну не знаю... Наверное, нет. У каждого только свои врата и только свое предназначение. И у тебя есть свои врата и своя судьба, просто и твои и мои врата привели нас с тобой  друг к другу.
– Иначе просто и быть могло. Жаль только, что они не привели нас друг к другу раньше...
– Раньше я не входила в них, а вот ты давно уже вошел, потому что давно стал добрым садовником самому себе, то есть эгоистом. Но тебе нужно было меня подождать...
– Подождать, когда ты тоже станешь эгоисткой и наконец-то заметишь мою персону? – Алексей с лукавой улыбкой посмотрел на нее, и Леся рассмеялась:
– Конечно! Свой свояка видит издалека!
  – Ты такие темы затронула… – Алексей поднес ее руку к губам и поцеловал ее. – Я даже никогда не задумывался ни о чем таком… Эгоизм, эгоцентризм – ты говоришь о них, как о противоположных качествах, а я даже не знаю в чем их различие. Для меня они одно и то же.
– Нет, это разные вещи.  Здоровый эгоизм – это инстинкт самосохранения души, благодаря ему человек избегает гибельных для себя ситуаций. Здоровый эгоист, идя к своим целям и мечтам, не обращает внимания на недовольных, кто против его целей, а достигая желаемого, приносит пользу не только себе, но и другим. Нездоровый эгоист, то есть эгоцентрик тоже следует к своим целям и мечтам, но при этом разрушает цели и мечты других людей, лишь бы те, забыв о себе, о своем предназначении и счастье, крутились бы только возле него самого и занимались только его проблемами.        Здоровый эгоист – это созидатель, а вот эгоцентрик – это разрушитель. С детства мне внушалось матерью, что эгоизм – это плохо, и я совсем забыв о себе, думала, что обязана крутиться возле других, жить их жизнью. Я совсем не различала, что хорошо, а что плохо для меня, мне нужно было, чтоб хорошо было другим, прежде всего, матери. Без эгоизма я лишилась самоопределения и самосохранения и шла к погибели. И если бы я погибла, то мать  посетовала бы, что я оставила ее, но не поняла бы, отчего это со мной случилось.

Они легли спать, когда за окном вовсю разгорался новый день. Лесина мать в это время у себя в поселке на стадионе проходила уже третий круг с палочками для скандинавской ходьбы. Свежесть утра радовала ее, и она, вдыхая прозрачный воздух, с надеждой смотрела в небо и шептала молитвы, прося Господа Бога вернуть Лесе память. Ей хотелось, чтобы дочка снова стала прежней понимающей и ласковой, чтобы  ушла от чужого мужика, вернулась к мужу и дочке, чтобы снова звонила ей, своей матери, хотя бы два раза в неделю, и в случае чего, не оставляла бы Юрку.  Еще она молилась о внучке, чтобы та училась в институте только на одни пятерки. Но самая страстная была ее молитва за сына. Она просила Бога, чтобы Юрка никогда не оставался один, и верила, что все будет так, как она просит, потому что она мать, а материнская молитва со дна моря поднимает.