Олег Лышега. Цветы в темной комнате

 
С недавнего времени жена стала покупать розы. Сначала они с дочкой, посмеиваясь, намекали на кавалера, который дарит цветы, но потом жена призналась, что разыгрывала меня. Целый день розы стояли в банке, а вечером она бросила их в ванну поплавать в холодной воде. Электричества не было, поэтому поспешила это сделать, пока из оконца вверху еще сочился свет. Перед сном из своей комнаты громко напомнила о цветах в ванне. Утром, когда я еще спал, она первым делом бросилась в ванную и стала всех будить, зовя посмотреть, какими пышными стали цветы за ночь. Мне не нравилось, что цветы плавают в темноте. Я предложил налить воду в две эмалированные миски, поставить на стол в комнате, благо там уже хватает майского света, и положить в них розы. Но она ответила, что стебли ни в одну миску не поместятся, а вся красота этих роз именно в их высоте. В конце концов я решил, что, наверное, она права, держа их в глубокой ванне, где темно и прохладно. Вчера после обеда я решил искупаться. Перед этим все выходные перекладывал ступеньки. Дом наш стоит на возвышении. Когда делали ступеньки, видно, пожалели цемент и все скрепили разведенной известью, поэтому ступеньки и развалились. Кирпичи крошились в руках, из трещин сыпались мертвые сороконожки и муравьи.  В более глубоких отверстиях водились, наверное, существа покрупнее, перезимовавшие, несмотря на недавние тридцатиградусные морозы. Вымотался, укладывая три длинных, скользких, темных, слегка закругленных по краям валуна. Куда заведут теперь эти ступеньки? Весь был запорошен цементом, поэтому решил освежиться. Зашел в ванную. Их там было всего несколько штук. Рядом плавали отделившиеся лепестки. Листья вздыбились, едва не плескались в воде, словно плавники недовольных рыб. Я попросил жену вынуть их из ванны. Добавил в воду, где они лежали, немного горячей и стал купаться. Уже темнело, и жена из своей комнаты громко напомнила, чтобы я не засиживался в ванной, она неважно себя чувствует, а перед сном хотела бы сама положить цветы в воду. — Я хочу еще поговорить с тобой о дочери. — Ты же знаешь, как для меня важен сон… — Я уволилась с работы, мы на целое лето поедем к морю. Ее надо спасать. — Спасать от меня? Разве я так плохо на нее влияю, что от меня ее может защитить только море?.. Но ее голос уже смолк, так же внезапно, как и прозвучал. Наверное, уснула. — Ты уже спишь? Не волнуйся, я сам их положу. Я снова набрал в ванну холодной воды и вошел в комнату, чтобы взять цветы и выпустить их на волю в грохочущее течение. Она спала на низкой кушетке, спиной к стене, лицом к большим окнам. Было душно. Стекла совсем запотели. Одеяло в белом пододеяльнике сползло и оголило худое, незагоревшее тело. Солнце садилось. Но ведь это вредно — спать на закате. У меня сжалось сердце. Она же знает, что это вредно, значит что-то заставило ее смежить веки. Я присел рядом и смотрел, как она дышит. В последнее время мы редко виделись. Ее длинный торс с подогнутыми ногами касался стены, но не опирался на нее, а замер в хрупком равновесии, которое, казалось, может нарушиться даже не от прикосновения, а от одного только взгляда. Она готова бежать от меня на край света. И только море не даст ей убежать еще дальше. Она боится остановиться и оглянуться. Одна надежда — на грохочущее море, которое поможет заглушить обиду. Обиду на того, кто повсюду преследовал ее, пусть всего лишь взглядом. Когда мы познакомились, у нее в руках была охапка диких маков. Автобус ехал уже часов десять, оставалось совсем немного. Тут она увидела в поле маки и попросила остановиться. Водителю надо было резко тормозить, кроме того, сбивался график, но, видно, говорила она очень убедительно. Она вышла, зашла далеко в поле и нарвала охапку маков… Есть такая птица — чуть меньше воробья. Все лето вызревает головка мака — срежешь ее, а там пусто. И видишь — внизу сбоку пробито клювом отверстие. Через него птица, как желток из яйца, высосала маковое молочко. А сама вся целиком может упрятаться за головку мака…
 
Почему у меня так сжалось сердце, когда я, глядя на жену, заснувшую на закате нездоровым сном, подумал об этой птице?.. Пробивает клювом темное отверстие и припадает к нему всем телом. Наивная птица. Она видела, как пылали среди зелени лепестки, как раскрылась чаша цветка с выпуклостью в середине. Птица все лето кружила вокруг, то подымаясь выше, то опускаясь к земле, пряталась неподалеку. И когда затвердел плод, продолжала верить, что пронзительная, обжигающая жидкость в лепестках не выгорела на солнце, а спряталась внутрь, что она и теперь еще там — теплая, темноволосая, загустевшая. И она проклевала отверстие, чтоб в этом убедиться.
Ее лицо было покрыто мелкими капельками пота. Я чувствовал, что не смогу к нему прикоснуться. Даже в сумерках, когда уже не видишь то, к чему притрагиваешься. Я поднялся. Они стояли на расстоянии — друг против друга. Большие лохматые головы — одна выше, другая ниже. Они задыхались. Я приподнял один и снова опустил. В банке не было воды. Сколько же они тут простояли? Час? И все время ждали, когда же я уйду. Только когда закрою за собой дверь, и вторую дверь, и третью, и последнюю… только тогда расслабится ее напряженная спина. Она широко раскроет глаза, встанет и оживит их, как может только она. Потому что она не спит. Слышала, как я набирал воду, как вошел, чтобы взять цветы и снова бросить их в ванну.
Я вышел, закрыв за собой дверь, и схватил в коридоре сумку, давно набитую одеждой. Надо спешить. Вот-вот должна вернуться дочь. Надо куда-то уехать. Я больше не могу. Мы слишком близки и уже не выдерживаем противостояния. Уеду далеко в горы. Там прямо над водопадом стоит маленькая хата. Окна и дверь заколочены крест-накрест. Она уже несколько лет ничья. Там мне станет лучше. Там под самой горой — грабовый лес. Меня будет навещать дочка. В прозрачной горной воде можно купаться круглый год.  А здесь я погибну. От дверей хаты, ступая по камням, буду спускаться к подножию водопада. Там живет мой друг. Он каждый день ныряет в водопад. Водопад вырыл трехметровую яму, в которой зимой собирается рыба со всей речки. Я видел, как она вся, бок о бок, большая и маленькая, головами против течения, стояла на дне. У меня еще острое зрение. Изредка, словно по очереди, то одна, то другая всплывала, а затем возвращалась на свое место. Я побывал там в ноябре и сразу решил, что переберусь туда насовсем.  В моем возрасте уже позволительно отыскать яму поглубже. Я ни от кого не бегу. Мы будем видеться. Просто слабеет зрение, а ухо способно расслышать лишь громкий гул. Время от времени надо смотреть на воду и камень, и чтоб никого не было в промежутке между ними. Чтобы не было ничего яркого. Яркие, пусть даже и самые нежные, лепестки, и те ранят глаз.  Я собирался уйти и возвращался. Все давно готово. Вещи собраны в сумку, которая уже два года стоит у порога. Она понимает, что мне стало трудно дышать. Хоть опять и опять возвращаюсь. Она знает — залягу на зиму в эту яму, она там самая глубокая, ее никогда не затянет льдом. А иначе меня собьет с ног течение и, оглушив, потащит по скользкому дну.

с украинского перевел А.Пустогаров