И вот я встретил Ангела

Первая часть романа "Великая лужа"

Он шел по Тверской, отхаркивая последнюю слюну юношеских иллюзий и надежд. Рожденный на древней среднеазиатской земле русской матерью и отцом таджиком, он не был облапан и засюсюкан их любовью. Отца, еще до рождения сына, заманили в родной кишлак родственники, выделили ему участок под строительство дома и быстренько женили на девчонке-колхознице, чтоб не дурковал. С ней отец и прожил всю жизнь, заделав еще шестерых детей. А матери долго потом кровили душу ее старшие братья насчет замужества с мусульманином, сваливая на нее вину за смерть их отца - деда Василия, который, по их словам, помер от переживания за такой чудной брак.
Но это не было правдой. Деда скосил цирроз. Смолоду надорвал печень, употребляя, по совету знакомого туркмена, в больших количествах горячий курдючный жир от болезни легких. Он видел деда Василия, как показывает оставшаяся фотокарточка, только один раз - в гробу, когда ему исполнилось лишь шесть дней отроду и чего Он, конечно же, не помнил. После смерти кормильца у бабушки Елены Дмитриевны Девкиной остались на руках три несовершеннолетние девочки, мать и Он - грудничок. У двух старших сыновей были уже семьи, и они жили своей жизнью. Надо было зарабатывать на житье-бытье, и мать всю себя отдала работе. Бабушка накрыла собой, как пуховым покрывалом, внука, и старалась делать все, чтоб ему было тепло и уютно под ним. От Бабули, как он ее впоследствии стал называть, исходил непередаваемый, неизъяснимый аромат сказок и песен, печалей и радостей той, не слишком для нее далекой, дореволюционной России. Так в нем, родившемся с таджикской фамилией мальчике, стала постепенно вызревать и тяжелеть до веса пудовой гири, русская душа.
И теперь Он шел по центральной улице Москвы с этой душой, как с громадным осетром, которого выловили рыбаки-варвары и бросили за ненадобностью на берегу со всеми потрохами и склизлой икрой – «Пущай гниет! Чайки склюют».

***

А в это время Моисей Адылбекович Кураев начал утренние перевороты в своей любимой сочной постели, впитавшей запахи его вчерашних банкетных возлияний и тепло-сладкого дорогого парфюма, веявшего от грудей бесконечно мягкой жены Норочки, которую он звал так трогательно – «моя Пищалочка».
Кровь в жилах Моисея Адылбековича была настояна на терпком разнотравном отваре советского интернационализма. Только ленивый не сунул туда свою блудливую хромосому. Но из всех разнообразных генетических компонентов, колобродивших в теле Моисея Адылбековича, а попросту Моси, основных было несколько, которые он чтил и коими гордился.
Прадед Абрам Перчик - перенесенный суховеем гражданской войны из своей Мариупольской мясной лавки в далекие казахские степи и отточивший свой талант мясника рубкой луноликих голов басмачей. Его фотография с головой очередного казненного хана в руке внушала в советские времена особый трепет и восторг одноклассникам, сокурсникам, знакомым Моси - словом, всем, кто имел счастье ее лицезреть. В нынешние годы ее пришлось спрятать от людских глаз подальше, но книжечку в шкафчике, где она хранилась, Мося помнил отлично – «мало ли что, всяко бывает»!
Следующим был: дедушка генерал Йозеф Лямбовский. Он снабжал фронт в Великую Отечественную квашеной капустой и тушенкой. Имел множество наград, но, в отличие от Перчика, про боевые действия рассказывал вяло и как-то со скрежетом.
Затем отец, Адылбек Адылбекович Молдобаев - казахский партийный деятель. Помнился тем, что происходил из рода какого-то почитаемого местного пророка. Но он продержался в их семье недолго. Как гласит семейная легенда - однажды под новый год, когда все родственники собрались за праздничным столом, и был жив еще прадедушка Перчик, хохлушка и хохотушка бабушка Оксана после каждой очередной рюмки водки пыталась накормить своего зятька домашним салом. Адылбек, хоть и не был правоверным мусульманином, но сало почему-то есть не хотел и упорно отнекивался и отшучивался. Тогда веселушка бабушка достала заветную фотографию Абрама с отрубленной головой хана и произнесла свою историческую цидулю:
- Смотри, зятек! Он тоже сало не ел, тогда ему наш Абрам башке кирдык сделал и своим перчиком посыпал!
При этом она захохотала так, что люстра хрустальная, как закадычная подруга, еще минуты три поддерживала ее смех, звеня колокольчиком. Но зятек смех не поддержал.
Впервые увидав это страшное революционное свидетельство, да еще совершенное его, хоть и не близким, но все-таки родственником, он поступил довольно неординарно. Он как-то загадочно обмяк и притих, а когда прадедушка Перчик полез к нему обниматься и просить прощенья за глупую бабью шутку, то зятек весь съежился, вжал голову в плечи, словно от неминуемого острия шашки, и закрылся руками. И когда стали тормошить и лохматить его чернявые волосы, то он поднялся, выпил подряд два фужера водки, неожиданно для всех закусил здоровенным куском сала, тут же блеванул прямо в тарелку дедушки и, сказав: «Суки вы все»! - удалился из этого дома навсегда.
Вскоре появился в их квартире Аркадий Петрович Кураев - отчим Моси. Его привел дедушка Йозеф. Аркадий Петрович - служитель Внешторгбанка - был в нем одним из больших начальников. Он просто не мог не понравиться всей семье. А когда после кончины советской власти выяснилось, что Аркадий Петрович из какого-то не очень древнего, но дворянского рода, то Моисей Адылбекович, будучи в сорокалетнем возрасте, взял его фамилию и всеми правдами и неправдами вполз в Российское Дворянское Общество - на вершину своих грез и мечтаний.
В общем, катился Мося по широкой асфальтовой дороге бытия круглым мячиком, не натыкаясь ни на кусты с колючками, ни на выступы-углы, ни на камушки острые. В школе Моисей - пионер-отличник. В театральном институте - комсомолец-активист. В министерстве культуры - молодой специалист-коммунист. И, наконец, крупный чиновник в этом же министерстве - убежденный демократ. Когда он как-то раз стал говорить уже на ладан дышащему дедушке Йозефу что-то о демократических идеях, тот посмотрел на него с безнадегой и тускло сказал:
- Дурак ты, Мося! Если б не такие, как наш Перчик, сидел бы ты в мясной лавке где-нибудь в Мариуполе, а я б сапоги тачал в Гданьске.

***

Дойдя до Триумфальной площади, с которой стерлось имя Маяковского, и, подойдя к памятнику поэту-бунтарю, Он тяжело плюхнулся на лавку, уставился на поэтический оскал Владимира Владимировича и сдавил ладонями щеки. Москва душила, сминала, крошила в прах, выкорчевывала его из себя. Это была теперь не та нечесаная и немытая, старая, но родная тетка в грязном халате. Она и тогда не была доброй, но изредка могла подкинуть пирожок с капустой, а то и с мясом, и приласкать - если ты стоишь этого - кого на денек, кого навсегда.
Москва сегодняшняя - это хищная ледяная дама, глядящая днем сквозь матовые очки стекол бесчисленных банков, промышленных офисов, торговых центров, ресторанов и элитных жилых домов. А ночью она - Медуза Горгона с пучком змеиных огненных реклам, которые плюют в лица не в чем не повинных прохожих цветным разносортным ядом, заманивая их в рестораны, бары, супермаркеты, казино. Все подчинено тому, чтобы опустошать карманы, разламывать на куски душу и сжигать разломанное в оргазме разнообразных удовольствий, оставив лишь телесную беспомощную оболочку. Плевать она хотела на твое нутро-подбрюшину, если из нее не выдавливается хоть капелька «мамоны» во всей своей хамской красе. «Доставай кошель - будем разговаривать! Нет - придумай, чтоб он был. А свое бедолажье – «бедность не порок» - оставь в своем Мухосранске» - вот лозунг этой старой госпожи, которую размалевали под американскую мисс. И все ее старенькие, тщательно отштукатуренные особнячки-финтифлюшечки, домишки дворянские затерлись, склонили свои чердачные головы, придавленные жуткой архитектурной смесью из готики и востока.
Буржуям нынешним нравится все громоздкое, разляпистое. И чтоб промчаться сквозь созданный ими навороченный хлам на кубическом джипе или акульем БМВ с бультерьерной охраною и улюлюкающей мигалкою. Да и какие они буржуи! - потомки тех самых комиссаров-голодранцев большевиков, только вместо маузеров на поясах - личная охрана с автоматами Калашникова и свечки в руках по церковным праздникам. Комиссары хоть страну строили и, «всё» имея, стыдливо прикрывались пролетариатом: дескать, благо простого человека - главное! А внуки да правнуки их это «всё» взяли и легализовали: «Если уж барин так барин»! Кто страшнее из них - народу уже «до лампочки».
«Нет, так дальше не пойдет, - подумал Он. - Хватит лить себе на душу этот дурацкий яд. Так и до психушки недалеко. Не дождетесь, быдло буржуинское, буду жить назло вашей нечисти!»
Он оторвал лицо от ладоней, вскинул голову и весело осмотрел пространство вокруг памятника.
- Да, господин Маяковский, с этого дня я перестаю ныть и буду заниматься только своим балетом,- процедил он сквозь зубы гранитному истукану, и направился вверх по Тверской к Красной площади.

***

Мося проснулся окончательно. Лежа с открытыми глазами, и, нежно поглаживая выпавшую из ночной рубашки сиську любимой Норочки, он прокручивал в памяти фрагменты вчерашнего банкета.
Этих дорогих застолий с тех пор, как он занял крупный пост в Министерстве культуры «демократической» России, было великое множество. Почти каждый день его приглашали в качестве дорогого гостя то на презентацию тоненькой вымученной книги модного писателя, то на премьеру спектакля молодого режиссера-недоучки, эпатирующего публику худосочной фантазией. То на показ одежды российского или зарубежного портного, то на демонстрацию причесок придворного парикмахера. Присылали приглашение и на просмотр отечественного доморощенного триллера, обещающего выманить у одураченных зрителей миллионы долларов, и на вручение национальных премий неизвестным стране звездным творческим личностям. И все это с помпой, с лихо закрученной рекламой: «Супер! Супер! Впервые в России! Такого вы еще не видели! Новые технологии! Гений!»
Каждая такого рода акция заканчивалась в дорогущих ресторанах фуршетами, банкетами, пьянками. Это стало такой же неотъемлемой частью жизни для так называемой культурной элиты общества, как для пернатых улетать на зиму к югу. И слеталась эта элита не столько на спектакль поглазеть, сколько после него шампусику глотнуть и икоркой побаловаться, да со своими перетереться-чмокнуться, и, может, «замутить» очередной проектик, да деньжат на нем спилить побольше. Потом разойтись и умиротворенно вздохнуть: «Господи, как чудесно все прошло! Все были свои, никого лишнего - такие родные лица! Как же хорошо нам всем здесь, в нашей новой демократической России».
Вчерашний банкет заляпал кристально-чистую биографию Моси нехорошей простудной соплей. Неожиданно для себя он надрался на нем до неприличия, как самый последний алкоголик. А самое ужасное - что у всех на виду. Всему виной оказалась приглашенная ясновидящая Инга.
Мося частенько встречался с ней на фуршетах. Знал, что она частый гость телевидения, что пользуется большой популярностью у людей его круга и очень богата. К тому же он признавал за ней при отсутствии красоты какую-то непонятную манкость, которая волновала его как мужчину. Но знаком с ней Мося не был. А тут - на тебе! Сама подошла и заговорила:
- Моисей Адылбекович, вы всегда проходите мимо и не познакомитесь. А ведь я вам интересна, не так ли?
Он никак не ожидал, что с ним, большим начальником, можно так - запросто. Но любезно улыбнулся и ответил:
- Вы даже знаете мое полное имя?
- Ну, кто же его не знает; вы такая приметная личность,- и она очень женственно взяла его под руку и повела из зала ресторана в фойе, где стояли столики с пепельницами и уютные мягкие кресла.
- Вы, кажется, хотели здесь перекурить?
-Да собирался,- растерялся Мося. - А откуда вы, собственно… Ах, да! Вы же ясновидящая.
Опустившись на боковину кресла, в котором расположился Мося, она улыбнулась:
- Вы меня не бойтесь, Мосенька, я хорошая.
- О, меня только жена так наз…
- И я теперь так буду вас называть, идет?- с обворожительной улыбкой перебила Инга. - Да вы расслабьтесь - государственные заботы не ваша планида.
- Инга, вас, насколько я помню, так величать? Вы, по-моему, несколько забываетесь.
Он деланно сжал губы и картинно пустил дым сигареты через две ноздри.
- Да расслабьтесь же! - ответила она тоном шутливо рассерженной кокотки. - Ничего я не забываюсь! Вам на государство чихать с высокой колокольни. И вы с детства ненавидите тот чопорный стиль жизни, навязанный родными вашими, который сделал из вас труса. Пионер - всем ребятам пример! Ха-ха-ха! Ваш Абрам - всем пример! Во иорданский джигит! - Из Мариуполя поскакал казахам головы рубить.
Мося побледнел:
- А про Перчика-то откуда? Вы из ФСБ?
-Моисей Адылбекович, - укоризненно покачала головой Инга. - Неужели вы думаете, что ФСБ интересует ваша персона? Вы - ангел! Так как чисты перед любой властью и свято чтите ее идеалы. Такие органам не интересны. Мой совет тебе, Мосенька, пойдем нажремся и расслабимся.
- Мы что, уже на ты?
- Давно, милый, давно. Ты такой же в душе разгильдяй, как и я. Пойдем! Хоть один день, да твой. А завтра опять ангелом станешь. Чище, чем был, обещаю!
И какая-то, черт-те откуда поднятая сила, вдребезги разбила чугунные кандалы внутри Мосиной души, державшие ее в нерушимом равновесии, и выпустила наружу ржавый селевой поток разнузданности. То ли гены Перчика взыграли, то ли построенная за всю жизнь империя самодисциплины дала трещину и впервые не подчинилась воле разума - в конце концов, всем империям приходит каюк.
Со всего маху растопыренной ладонью Моисей Адылбекович схватил Ингу за задницу и стянул с боковины кресла:
- А пошли!
Вспоминая утром все непристойности, что он вытворял в зале ресторана, простительные какому-нибудь актеришке, но не государственному мужу, Мося застонал и уткнулся лицом в спасительные булки грудей любимой Норочки. «Какой позор! Теперь пойдет и поедет: в таких красках передадут - мало не покажется. Скажут: «Только избавились от президента - алкоголика, так чиновники по культуре спились»,- подумал Мося.
В памяти проплывали моменты один хлеще другого, словно чертики корчили свиные и козлиные морды. Вот он пляшет канкан с молоденькими певичками-попсовичками; вот шмоняется с сигаретой от столика к столику, уверяя, что он не голубой; вот пытается залезть рукой в бюстгальтер к одной немолодой актрисе, чтобы вытащить ее грудь и посмотреть, похожа она на Норочкину или нет. «Застрелюсь!» - промелькнуло в мозгу Моси.
А вот в поисках покинувшей его Инги он вламывается в женский туалет и с криком «сбежала, засранка!» начинает открывать кабинки. И, наконец, - самый пик его бенефиса - вырывает арфу у арфистки, сказавшей что не знает ни одной казахской песни, называет ее бездарностью, сам садится за инструмент и поет.
Ах, как он пел, изображая на арфе степную домбру! Не важно, что языка Мося не знал и акынов видел раза два по телевизору еще в советское время. Откуда что взялось! Его завывания стали слышны в соседнем баре, и тамошние посетители стали потихоньку подтягиваться к ресторану и с тревогой заглядывать в дверь – не сошел ли кто с ума. Потом он обозвал всех сволочью за неуважение к Казахстану и стал заставлять пить всю тусовку за здоровье президента Назарбаева, которому поклялся в вечной преданности.
Вышла двусмысленность, и один патриотически-настроенный певец, не выдержав, закричал:
- Вот же сучары! Ну, ты посмотри, уже министры на глазах у всех Родину предают!
На что ему в ответ Моисей влепил следующее:
- Да я как сейчас достану шашку моего прадеда Абрама Перчика, как рубану тебе голову, басмач недорезанный!
- Что? - взвизгнул певец. - Это я басмач?! Я, потомственный дворянин в десятом колене, басмач?
- А кто? - не унимался Мося, - Это я - дворянин. Могу грамоту показать. А вы все из Мариуполя!
- Да что ж это такое! Когда ж это Перчики дворянами были, - ошалело водил глазами по лицам, ища поддержки, певец. И нашел-таки: в лице какого-то жилистого мужчины в безукоризненно отутюженном костюме, со шрамом над левой бровью.
- Ты, носяра с раскосыми глазами, закрой хлебалово, помои на пол плещешь!
- Ты мне? - обернулся в ярости Мося. - Где моя шашка? Дайте мне шашку! Зарублю!
Вместо шашки он схватил бутылку «мартини» со стола, разбил ее о спинку стула и с осколком ринулся на человека со шрамом, но споткнулся и упал лицом в вазочку с красной икрой. Дальше он помнил, что прибежала охрана ресторана с его водителем.
И вот сейчас он, слава богу, в своей постели, рядом со своей Пищалочкой.
Мучительно размышляя, как избежать в министерстве обсуждения произошедшего с ним скандала и какую линию поведения избрать при встречах с подчиненными, Мося вздохнул и не придумал ничего лучшего, как дождаться пробуждения Норочки и обсудить с ней этот не простой вопрос.
«Надо бы привести себя в порядок», - решил Моисей и направился в туалет.

***

Балетом Он заболел давно, когда учился в консерватории. Впервые прочитав «Темные аллеи» Бунина, Он был очарован музыкальностью и пластичностью языка, кружевными и терпкими образами этого шедевра русской литературы. Мгновенно родилась идея написать балет не авангардный и жесткий, как тогда было в моде, а мелодичный, радующий своей гармоничной красотой, вечный. Медленно, год за годом этот зачатый композиторским воображением плод, стал пухнуть под сердцем и расти, пока не приобрел зримость и простоту. Он сам написал либретто, в основу которого положил рассказ «Месть». Но время стучало и стучало костяшками сухих инквизиторских пальцев, а музыка не рождалась. Уже стали умирать старшие родственники, и молча, как смиренная послушница, приняла свой смертный час страна его детства и юности, как образы вдруг ожили, задвигались музыкальными темами, запылали страстью труб и тромбонов и навечно застыли в виде крохотных точек в партитурных листах.
До безумия, до исступления композитор желал, чтобы пальцы музыкантов дали жизнь этим точкам, чтобы это услышали и увидели! Нет, не для славы. Она - блеф в игре с Богом, который пошлет за самонадеянность печаль. Для того чтобы сказать, что красота жива и еще способна перетекать звуками музыки и танцевальной пластикой в людские души и радовать их.
Он обошел со своей партитурой все музыкальные театры, где есть балетные труппы. Ответ был один: «Не актуально».
«Как?! Почему? Бунин - русский гений! Вы же на каждом шагу твердите о возрождении, возвращении… Уже пятнадцать лет вашей власти, а ничего значительного. Абсолютно ничего! Из отечественного лишь русская и советская классика. Что будут говорить о вашем периоде люди, когда власть переменится? Они спросят: «А где демократическая классика?» И что вы им ответите: «Самый главный демократ - Чайковский?»
Примерно так композитор пытался убеждать, воздействовать…Бесполезно. Один знакомый хамовитый продюсер, хихикая и блуждая маленькими прищуренными глазками по его лицу, заметил:
- Пусть написанное тобой конгениально! Но посмотри в окно - ты в своем уме? Кто сейчас даст деньги на постановку этих «Темных аллей»?
- Не этих - Бунинских!
- Хорошо, хорошо - пускай так. Ты уверен, что их читали люди, у которых есть большие деньги? Вот то-то и оно. Если бы ты придумал что-нибудь русское, но с размахом: с цыганами, конями и девками! Да чтоб девки еще и сиськами потрясли, и голыми на сцене вальсок станцевали, уверяю - на это б даже правительство деньги дало. Советую оставить идею с Буниным. Купи себе компьютер с синтезатором и иди работать в кино. Хотя, если судить по твоему возрасту, и туда ты опоздал.
Такие монологи с различными их вариациями он слышал на каждом шагу и не понимал, ничего не понимал…
«Не то что послушать, даже на либретто взглянуть не хотят! Одним глазком! Ничего не интересно - пустота.
Какие же они все одинаковые: что при советской власти, что сейчас. Такое впечатление - однояйцовые близнецы».
Композитор вспомнил, как его исключили из консерватории за то, что его сосед по комнате в общежитии напился и бросался бутылками из окна в прохожих. Комендант общежития и ректор посчитали, что и он причастен к этому аморальному случаю. Соседа-вокалиста исключили тоже, но потом приехал папа – ветеран войны – и виновника восстановили, а композитору посоветовали обратиться за поддержкой в партийный комитет консерватории, прямо к парторгу.
Он встретил парторга на лестнице и пытался объяснить ситуацию, но тот не дослушав, прошуршал склизким и гнусавым голосом:
- Не трудитесь, мне все известно. Нам в Московской консерватории вторые Мусоргские не нужны, – и гордо спустил свою идейную голову вниз по мраморной лестнице. Парторг намекал на пьянство великого композитора. Теперь бывший парторг - проректор выдающегося учебного заведения. А музыкант отслужил тогда два года в армии в одном из далеких военных полигонов страны. Но после окончания службы все же продолжил учебу.
«Кто они? Откуда взялись? И как получилось, что они стали хозяевами прекрасной огромной страны?» – ответа у него не находилось.
Но он не сдавался и с упрямой тоской продолжал верить, что встретит людей, которые поймут важность постановки его балета и найдут для этого средства.

***

Мося любил подолгу сиживать на унитазе, развлекая себя кроссвордами. Но сейчас от пакостной тревоги на душе было не до журнальных головоломок. Быстренько сходив «по-большому», он по привычке глянул под себя и обомлел: унитаз сиял белизной и был пуст. То есть совершенно пуст - без признаков Мосиного дерьма.
- Господи, как же это? - Моисея прошиб пот. - Я же чувствовал, ощущал, что выходит. Где?
Он встал на колени перед унитазом и безнадежно искал хоть малейшие признаки испражнений. Ничегошеньки! Даже запаха нет. Мося судорожно стал вытирать задницу и с надеждой рассматривать туалетную бумагу - чиста и свежа! И даже пахнуть как-то приятней стала.
У Моси защемило в затылке. Он понуро натянул трусы и шагом смертельно больного человека доплелся до кровати, где досматривала последний сон его Пищалочка.
Теперешнее событие в туалете потрясло Мосю настолько, что вчерашний скандал из разряда «выходящего вон» превратился в рядовое мелкое происшествие.
- Нора, Норка,- стал он ее теребить за руку.
- Мосик, ты не прав, - капризно открыла жена слегка припухшие со сна глаза и защебетала, - мало того, что вчера пришел весь перемазанный икрой, так теперь спать не даешь. У тебя вчера на рыбном заводе банкет был, да, Мосик? Я в первый раз видела тебя таким. А что - мне понравилось! Приставал ко мне всю ночь, мой Мосюничек!
- Подожди, не балаболь! - простонал Мося.
- Мосюся, что с тобой? Ты бледный, как тетя Маруся - утопленница.
- Нора, мне не до шуток!
Она замолчала и внимательно, с тревогой посмотрела на мужа.
- Что? Что случилось, Мосюник, бандиты?
- Какие бандиты, Нора, опомнись!
Пищалочка продолжала смотреть в лицо ее степенного красавца с носом попугая Ары и милыми тюркскими глазами. Она увидела, как в муже произошел какой-то страшный катаклизм, и он нуждается в ее помощи.
- Тебя сняли?! - вырвалось из ее груди.
- Норочка, понимаешь, я сейчас пошел в туалет… - стал мямлить Мося, и замолчал, не зная как приступить к столь деликатной проблеме.
- Ну и что? - не выдержала Нора, но уже с упавшим градусом тревоги.
- У меня нет стула.
- И все? - разочарованно протянула Пищалочка.
- Ты меня не поняла, он у меня есть. Его нет в унитазе.
- Как это?
- Сам не пойму, встал, а его нет.
- Так может, ты просто не сходил?
- В том-то и дело, Нора, что сходил, сходил! Я ощущал это, понимаешь? А его нет, - и Мосю перекосило нервным смешком от всей нелепости и дурости ситуации.
- Подожди, подожди, может, ты машинально смыл и не помнишь?
- Господи! Да не смывал я ничего!
В глазах Моисея было столько безумной тревоги и страдания, что Пищалочка инстинктивно прижала к груди его голову и, по-матерински поглаживая, стала приговаривать:
- Успокойся, мой Мосюсинек, устал мой бедный мальчик; на работе его затюркали, просители-злыдни одолели; сейчас Мосюничке я налью сочку холодненького апельсинового, вылечу мой любимый больной животик.
- Нора!- оторвался от нее Мося. - Я что - идиот?!
Жена не понимала, как на это все реагировать. Поверить в то, что говорил Моисей, было довольно трудно.
Наступила пауза, после которой Пищалочка сказала:
- Может, тебе клизму поставить, вместе посмотрим - есть или нет?
- Ставь! - вдруг радостно согласился муж. - Молодец, Норка! Ставь, сейчас проверим!
После клизмы, как только заурчало в животе и стало невтерпеж, Мося пулей залетел в туалет и предался сладкому процессу вычищения кишечника. Когда все кончилось, он осторожно опустил голову и увидел, что ничего не изменилось. Унитаз был абсолютно чист. Пахло ладаном. Этого Моисей уже не выдержал.
- А-а-а-а!- Заорал он. - Нора, смотри!
Перепуганная жена примчалась на его рев и уставилась в унитаз.
- Видишь! Видишь, я тебе говорил! Ни крошечки!
- Не смывал?
- Я тебя убью! - Мося впал в истерику. Его смех перемежался дикими воплями - Что это за болезнь, Нора?! Что это?! Как такое может быть?! Я умру!
Пищалочка какое-то время стояла в полной растерянности, но быстро взяла себя в руки. Она схватила мужа за плечи, встряхнула и с хладнокровием, на которое только способна женщина, стала ему выговаривать:
- Успокойся, ненормальный! Что, тебя зарезали? Или бомбой жопу разорвало? Трус ты паршивый! Вспомни, как в девяносто первом году метался: «Танки! Танки в Москве! Всему конец!» И что в результате? Ты стал тем, кто сейчас есть. А было бы по-старому - так и ушел бы на пенсию рядовым сотрудником. Всё что ни делается - к лучшему. Успокойся, завтра пойдем к врачу. Она прижала Мосю к себе и хихикнула:
- Хватит, хватит, ангелок мой новоявленный.
При слове «ангелок» Моисея охватило странное чувство - словно его зацепили острым ржавым крючком.
- Постой, постой, - сказал Моисей, расчесывая кудри своей памяти. - Понял! Инга! Это она! Сволочь! Ясновидящая! Она мне про ангела что-то обещала. Вот стерва!
- Какая Инга? Ты о ком?
- Да есть тут одна ненормальная.
Мося задумался, а затем, несчастно и просительно глядя в глаза Пищалочки, проговорил:
- Ты меня не бросишь?
- С какой это стати я тебя бросать должна? Подумаешь - дерьма нет; парень-то ты еще о-го-го! Ничего, Мосюсик, если что - пригласим моему мальчику самого лучшего на свете врача!

***

Машинально, повинуясь неведомому внутреннему компасу, композитор свернул с Тверской в Брюсов переулок и очутился у своей альма-матер - консерватории. Постоянный внутренний разговор с самим собой и полная нестыковка его «я» с окружающей действительностью, всецело отданной временем в лапы торгашества, культа силы, хамства и бандитизма, изнуряли и сушили сердце. Только сейчас, спустя десять лет после прочтения, до него стала доходить мысль, сказанная великим страдальцем Ван Гогом в письме к брату, что ему ближе жизнь «милых дикарей», чем цивилизованное общество. Нет, музыкант был не против цивилизации, и ему даже нравились некоторые европейские ценности. Но в России эти ценности приобретали такой вычурно-абсурдный, гипертрофированный характер, что хотелось выжечь их каленым железом и начать с нуля.
Он стоял у памятника Петру Ильичу Чайковскому и наслаждался запахом отцветающей июньской сирени, томно и кокетливо выглядывавшей из-за спины любимого композитора. После пошел осматривать стенды с афишами Большого зала консерватории, вдруг почувствовал хлопок по плечу и услышал голос, принадлежавший той, прошлой, студенческой жизни:
- Привет, композитор! - Это был трубач Шура Раппопорт - его бывший сокурсник.
- Шурик, ты? Ничего себе встреча - сколько лет, сколько зим!
- А я еду, смотрю - знакомое лицо. И точно - композитор! Совсем не изменился.
Маленький Шура подобрел, полысел и его благородные, с сединой, усики словно говорили: «Посмотрите, как мы успешны и удачливы!» Хотя после дальнейшего разговора, выяснилось, что это не совсем так.
- Музыку-то пишешь или бросил?
- Пишу, - как о чем-то никчемном вздохнул композитор.
- Да-а, никому на хрен ничего теперь не надо, - сказал Шура, понимая его вздох. - Два притопа, три прихлопа под компьютерную фанеру и у всех счастья полные штаны! - Шурик закурил сигарету и продолжил:
- Во мы попали - а?! Называется: «Кабы ведал, кабы знал, то на свет не вылезал». Сидел при «советах» на первой трубе в филармоническом оркестре и был в полном шоколаде. А теперь в день по несколько оркестров, как проститутка, меняешь: там запись, там презентация, тут концерт - и хватает лишь на трусы до колен и соевую колбасу.
- Судя по твоей машине, не скажешь.
- Ты о моем «мерсе»? Да это же корыто ржавое! Ты посмотри, какого года он выпуска! Ему сто лет в обед, триста на ужин, и пятьсот на завтрак. Я взял его за штуку баксов - пыль в глаза пускать. Сейчас, сам знаешь, всё по одежке.
Шурик, как и прежде, фонтанировал общительностью и деловой энергией, полностью забирая инициативу в свои руки. И сейчас, даже не расспросив толком, хотя бы ради приличия, о жизни и успехах своего старого знакомого, он сразу приступил к делу:
- Слушай, как у тебя со временем?
- Да вроде бы нормально.
- Хочешь сегодня двести долларов заработать?
Композиторское сердечко при названной цифре екнуло и забилось в ожидании предложения. Это была та сумма, которую он задолжал за комнату, снимаемую в коммунальной квартире.
- Надо в солдатской форме стукнуть по большому барабану на похоронах.
- Что значит стукнуть?
- А то и значит - в духовом оркестре; я тоже буду играть. Сможешь?
Смочь-то он бы смог: в конце концов, не бог весть какая задача для профессионального музыканта - простучать медленный простенький ритм на барабане. Но в глубине сознания какой-то нерв задребезжал сомнением: нужна ли ему эта буффонада? И только перспектива не сегодня-завтра рассчитаться с хозяйкой комнаты без особых усилий утихомирила возникшее дребезжание:
- Командуй!
- Тогда поехали, по дороге расскажу, - и Шура открыл дверцу своей машины.
- Короче, - начал вводить в курс дела Раппопорт. - Живу я в Подмосковье, в Ромашкове. Это начало Рублево-Успенского направления, дальше идут знаменитые Барвиха, Жуковка, Горки... Слыхал, наверное? Там и правительство, и бизнесмены, и бандиты; словом, вся сегодняшняя нечисть себе поселки понастроила. В Ромашкове тоже есть их поселок, и окочурился в нем один «богатенький Буратино». Родился этот богатенький где-то в деревне на Волге, а трудовую деятельность бизнесмена начинал в восьмидесятых годах прапорщиком на продовольственных складах Советской Армии. Перед смертью открылась у него ностальгия по атмосфере, которая окружала его в молодости. И завещал он своей молоденькой вдовушке похоронить его на нашем простом деревенском кладбище, рядом с березкой, и обязательно под военный парадный оркестр – с траурным маршем Шопена и советским гимном у могилы. Пришли гонцы от вдовы ко мне, мол, «Шурик, выручай! Мы тебя знаем, ты – трубач». А меня, действительно, каждая собака там знает. Ну, Шура под козырек: «Яволь!» Я мог бы, конечно, на кафедру военных дирижеров заехать договориться, но на фиг надо хорошие деньги в чужие руки отдавать - у меня свои ребята есть. С барабанщиком только проблема. Я, собственно, и ехал в консерваторию на репетицию оркестра Когана с ударником знакомым переговорить, а тут ты попался. Правильно я сделал, а? Что молчишь, композитор?!
- А где же барабан возьмем и форму солдатскую?
- Тут один военный музыкант, старшина в отставке, сдает барабан в аренду за пятьсот рублей. Я заплачу; ты мне потом вернешь, с халтуры. А военную форму - я договорился со знакомой костюмершей на «Мосфильме». Сейчас заедем, заберем и барабан, и одежду - нам все по дороге, успеем!
В комнате старшины, к кому заехали они за музыкальным инструментом, не было ничего, кроме тюфяка, лежащего на голом полу, пары армейских одеял на нем и большого барабана. Он лежал плашмя прямо в центре комнаты и, по-видимому, заменял хозяину стол. Музыкант, сухонький и тоненький, словно жердочка, коричневый человечек, встретил их навеселе, с початой бутылкой водки в руке и банкой маринованных огурцов на барабане.
- А-а-а, пришел! Спасибо, Шурик, не забываешь Федю. А Федя, видишь, запил!
- Так ты, по-моему, запил, как только школу закончил, - смеясь, ответил Шура.
- Твоя правда, Шурик, ангел, - давно пью. А как без этого? Без этого - хана!
- Ладно, Федь, мы за барабаном, нам некогда, - не стал церемониться Рапоппорт.
- Кормильца моего забираете, друга моего боевого, - неожиданно пустил слезу Федя. - Все померли, один он у меня остался. Добрый он - кормит меня. Сейчас пойдет денежку для Феди заработает… А как вернется, купит Федя бутылочку, и станем мы с ним, товарищем моим, слезы лить, да себя жалеть. Никого не осталось…
- Хорош, Федор! Ты чего расхныкался?! На тебе денежку, как договаривались, иди колбасы с хлебом купи - отравой закусываешь! - Шурик подошел к барабану и убрал с него банку с огурцами. Да, Федь, а ремень к нему где?
- С ремнем, дорогие вы мои, накладка.
- Чего еще? - недовольно спросил Шура.
- Протерся ремень, порвался.
- Ну-у, мы так не договаривались!
- Шурик, не волнуйся, - засуетился старшина в испуге, что его «кормилец» без ремня не понадобится и он останется «с носом». - У меня широкий бинт есть; недавно руку порезал - купил. Мы сейчас из него такой ремень сделаем – лучше фирменного!
Федя достал с подоконника вскрытый пакетик бинта, ловко скрутил из него бечевку и приладил к барабану.
- Вот, смотри, как здорово! Пусть товарищ твой примерит.
- Посмотри, композитор, держится? – попросил Шура.
- Нормально, - сказал тот, надевая через плечо барабан, - тяжеленный!
- А ты как хотел? Работа! Федя, давай колотушку, и мы поехали. Завтра с утра доставлю твоего «кормильца» на место, а сегодня, сам понимаешь, после похорон поминать будем.

***

Мося был на грани нервного срыва, который грозил помешательством. Специально плотно позавтракав, он в обед повторил эксперимент с клизмой. Результат оказался прежним: чистейшая вода в унитазе - хоть пей - и запах ладана. Получалось, что все внутренние Мосины отходы каким-то чудодейственным способом растворялись при выходе из тела и становились невидимыми и неосязаемыми. Невозможно было осознать, что он стал неким промежуточным, первоступенчатым звеном между человеком и ангелом. Все низменные мысли и желания, отменный аппетит - человеческие, а переработанного сырья жизнедеятельности организма нет.
Мося не был крещен как христианин и обрезан как мусульманин или иудей. Его никогда не занимала религия, и вопрос «есть ли Бог?» ни разу не посещал его умную, образованную голову.
Но как только сильные мира сего - бывшие партийные атеисты - стали посещать по праздникам свои VIP-храмы и целовать толстым батюшкам пухлые ручки, то и он старался там нарисоваться. Он совсем не разбирался ни в церковных обрядах, ни в иконах, ни в святых, ни в мучениках и ставил дорогие восковые свечи со скорбным лицом, не понимая кому и зачем.
Случившееся с ним выворачивало все шиворот-навыворот. Моисей Адылбекович ушел, как подводная лодка, в пучину своей семейной постели, под волны привезенного из Италии пушистого пледа, предварительно отменив подписание важных бумаг, запланированные встречи и телефонные звонки.
- Нора-а, Норочка-а-а! - позвал Моисей из-под одеяла дрожащим голосом жену.
Подошла Пищалочка, села на край кровати, просунула руку под одеяло и погладила его волосатую грудь.
- Что, Мосюсик? - спросила она, вкладывая в голос ту особенную нежность, с какой разговаривают с тяжело больными людьми.
- Когда подойдет врач?
- Мосюська, ты уже спрашивал; через часок.
- Норочка-а-а.
- Что, мой милый?
- А если это не болезнь?
- А что тогда, по-твоему?
- Вдруг это знаки небесные?
- От кого? Чудо ты мое!
Мося замолчал. Сказать «от Бога» язык не поворачивался.
- Вот и молодец, поспи немного до прихода доктора, - по-своему поняла его молчание Пищалочка.
Но Мося не спал - он мучительно размышлял над вчерашним скандалом и сегодняшним событием и все больше и больше убеждал себя в том, что виновница в одном и другом случае одна - Инга. Но зачем?!
И вдруг что-то разлилось, подползло к горлу и едким катышком стянуло дыхание. Затем стукнуло по вискам, по сердцу, разлепилось на части и раскрыло во всю гигантскую ширь, разверзшуюся бездну - вакуумную пустоту его жизни. Довольно образованного и эрудированного Моисея неожиданно скорежила мысль Льва Толстого о том, что не может образование быть лошадью, за которой тянется телега нравственности. Все должно быть как раз наоборот – иначе катастрофа! Но именно на этой «неправильной» с точки зрения Толстого повозке жизни и ехал Моисей как человек и чиновник. А вместе с ним и все, с кем он работал и общался – персоны значимые и серьезные. Эти люди и он сам выглядели маленькими железными роботами, напичканными всевозможными цифирьками, таблицами и новейшей электроникой, у которой мигают лампочками жульнические инстинкты.
- М-м-м, - простонал Моисей - какое убожество! Все для себя и под себя. Прикрываемся хлестким, звучным именем - «Россия!» - и ничего не создаем. Кривляния, шуточки с цитатами из классиков, клипы…Разучились писать, петь, делать киношедевры, сочинять музыку для симфонических оркестров… Ничего цельного - чтобы на века! Хаос…
Моисей вылез из-под пледа и с тяжелой медлительностью стал натягивать на себя джинсы и футболку.
- Мосюсик, ты куда? - встревожено подбежала Пищалочка.
- Мне надо пройтись.
- Что значит пройтись? Сейчас врач подойдет!
- Не надо никакого врача - все равно он ни черта не поймет.
- Ты что, сумасшедший?! Я два часа всем трезвонила. Сам Генрих Самуилович вызвался помочь и лично позвонил какому-то светиле!
- Вот, именно, как-ом-у-та, - нараспев ухмыльнулся Моисей.
- Не пори чушь! В какое положение ты меня ставишь, - чуть ли не взвизгнула жена - только один осмотр стоит пятьсот долларов!
- Ну и расплатись с ним, - спокойно ответил Моисей.- Да, позвони моему заместителю и скажи, что я по делам срочно улетел на неделю в Цюрих.
- Я ничего не понимаю, Мосюсик! Ничего не понимаю! Что еще произошло?
- И не поймешь, - гаркнул на жену муж и скрылся, оставив ее выпавшие из орбит глаза в беспомощности.
Долго и нудно ходил Моисей по гравийным дорожкам лесопарка, расположенного за новым элитным домом. В нем он недавно за очень приличную сумму приобрел квартиру и был безмерно счастлив. Лес, река, воздух, охрана с телекамерами - лепота, одним словом! Теперь же Моисей тускло осмотрел свой кирпично-стеклянный кремль с башенками, от которых веяло готическим холодом, и принял необычное решение - съездить в центр Москвы на метро. Он сунул руки в карманы джинсов - в правом хрустнули денежные купюры. Оказалось, три, неизвестно с каких времен завалявшиеся, сотни. «Богач!» - довольно подумал Мося, и двинулся к остановке автобуса, ехавшего в сторону метро.
Неприятности, одна за другой, стали вздуваться геморройными пузырями прямо в автобусе. В общественном транспорте Моисей не ездил с тех времен, когда были кондукторы и кассы с крутящимися ручками и отрыванием пятикопеечных билетов. Поэтому, не увидав ни одного, ни второго, он удивился, но зацикливаться на этом не стал и преспокойно уселся на заднем сидении возле окна.
Уже на следующей остановке к нему подошел с несвежим землистым лицом молодец, спешно предъявил контролерское удостоверение и угрюмо попросил показать проездной документ.
- У меня нет… - неуверенно промямлил Моисей.
- Штраф! - безоговорочно рявкнул молодец.
- За что?
- У вас билет есть?
- Нет…
- Вот за то, что нет.
- Но я смотрю, касс нет, кондуктора не видно… Я просто не знал, кому платить, - стал оправдываться Мося.
Молодец долго смотрел на него немигающими злыми глазами и, наконец, с кнутом в голосе произнес:
- Ты штраф собираешься платить?
- Да за что?! Я ведь хотел, но не знал кому…
- Та-ак, в общем, отказываешься. Выходи из автобуса, пошли за мной.
- Как вы разговариваете? - стал тоже повышать голос Мося.
- Что-о? Я еще не разговаривал! А если начну…
- Я не отказываюсь платить! Но почему штраф? Покажите мне, кому надо, и я заплачу за проезд, - эмоционально затараторил Мося.
Глаза молодца, как семафоры, мигали непониманием - то ли над ним издеваются, то ли перед ним ненормальный.
- Ты что, приезжий? - вдруг теплее спросил он.
- Нет, москвич.
- И ты хочешь сказать, не знаешь, что проездные талоны у водителя продаются?
- Да-а? - Мося так искренне смутился, что молодец понимающе ухмыльнулся и брезгливо проговорил:
- Небось всю жизнь из тачек не вылазишь?
- Угу, - с достоинством покраснел Мося.
- Хрен с тобой - иди к водителю, оплати проезд.
Моисей беспрекословно, с морковным лицом и походкой нашкодившего школяра поплелся к кабине, купил проездной на одну поездку и снова вернулся на свое место.
- Пробил? - вновь услышал он над собой знакомый плёточный голос.
Моисей поднял голову - опять молодец.
- Что Вы меня мучаете?! Вот же проездной!
- Пробил, спрашиваю?
- Чего пробил?
- Пробивать надо талон, говорю!
- Чем?
- Пипочкой!
- Какой еще пипочкой? - ошеломленно спросил Мося.
- Да не своей, успокойся. Видишь, такие красненькие штучки у окон вделаны? Просунь в плоское отверстие и нажми. Зубья вылезут и пробьют.
Немногочисленные пассажиры стали оборачиваться и хихикать, а контролер отошел к другому пассажиру и громко выдал:
- Вот богатые бестолочи! Как живут, где живут - ничего не понимают! - на что все остальные граждане одобрительно закивали головами и стали обсуждать происшедшее.
Мосе повезло - автобус остановился у метро, и дальнейшие комментарии в его адрес остались, как говорится, за кадром.
Однако в метро Моисея ждало еще нечто худшее. Он вошел в вестибюль, остановился и, словно старый матерый разведчик, стал внимательно следить за чудесным проникновением людей в глубь подземного транспортного царства. Мося заметил, что те пятачки и жетончики, которые раньше пассажиры кидали в турникеты, не действуют, а суют они туда какие-то бумажки. У него, естественно, такой бумажки не было. Оглядевшись, он увидел заветные кассы, где их можно было приобрести.
- Дайте одну, - протянул сто рублей сухонькой, издерганной, непонятно каких лет женщине, Моисей.
- На одну поездку? - переспросила кассирша.
- Чтобы пройти.
- Так и говорите: «На о-дну по-езд-ку», - втемяшила она ему, как дурачку-несмышленышу, растягивая слова, и ругнулась себе под нос: черти нерусские.
Мося услышал последние слова и оскорбился:
- Зачем вы так?
Но сзади ему почти в ухо дунул голос другой пожилой дамы, вцепившейся крупными, не женскими руками в свой огромный баул:
- Проходи! Проходи! На поезд опаздываем - чего трёшься?! - И Мосе ничего не оставалось, как покинуть поле битвы и пройти к турникетам.
Тут вновь произошло важное событие. Оно мощнейшим землетрясением взболтало и замутило ласковые теплые воды миросозерцания Моисея Адылбековича Кураева. Заставило его опять взглянуть по-новому на ту упоительную действительность, в которой все сливки так называемого российского общества, к коим причислял себя и он сам, стали выглядеть однородной дурно пахнущей массой.

***

- Здорово, бойцы- удальцы! - Весело приветствовал Шура пятерых мужичков-музыкантов, куривших возле калитки его довольно большого деревенского дома - с просторной верандой и уютным двориком. В траве у забора веселым пофигизмом поблескивала медь их инструментов,
а с зеленых досок забора свисали сыто-белые, довольные мордочки цветков жасмина.
Словно ординарец, следом за Шуриком шёл композитор. В его руках пузатился упиравшийся ему в нос большой целлофановый пакет, а в нем лежало семь комплектов новенького солдатского парадного обмундирования с подшитыми музыкантскими погонами и аксельбантами.
- Пошли в дом переодеваться - надо к выносу тела успеть, - распахнул широким жестом калитку Шура.
Натянув солдатскую форму, пятеро Шуриных знакомцев выглядели весьма забавно - этакие одинаковые боровички с сорокалетними брюшками, про которые можно было спеть на мотив русской народной песни:
Эх, полным-полна моя коробушка -
Пива с рыбкой на века.
Не жалей, душа моя зазнобушка,
Молодецкого пупка!
А уж когда они надели парадные кители с аксельбантами, и те ни в какую не хотели запахивать их застарелую беременность от любвеобильного Бахуса, то решили: не стоит издеваться над покойным - все пойдут в военных рубашках и галстуках; авось поймут, не парад всё-таки, да и лето на дворе. Идти было недалеко - бизнес-поселок располагался прямо за железнодорожным переездом.
Эта одноколейная рельсовая дорога волею судьбы-злодейки наотмашь разделила тихий в прошлом, уютный посёлочек на две непохожие, как кошка и крокодил, не соединяющиеся жизни.
С одной стороны - житейский уклад с церковью и кладбищем, низенькими бревенчатыми домиками и рассеянными тут и там добродушными лопухами и крапивой-недотрогой, с бабушками в платочках, копошащихся в своих небольших огородиках и галдящей детворой, с варевом пельмешек, с куличами да кашею.
С другой - отутюженная до стрелочек брючина асфальтовой дорожки вдоль высоченных каменных заборов, за которыми жмутся спина к спине особняки, как накрытые с поличным перепуганные широкоплечие разбойники, и лают, словно церберы из преисподней, огромные псы, завезенные из заморских стран. По краям асфальта - посаженная челядью английская трава надменно топорщится короткими, подстриженными усиками. Всё под наблюдением прикрепленных по бокам заборов телекамер - вечный душераздирающий страх, что тебя убьют. Как там? Что там, внутри дворцов? Никто не знает. Все за семью печатями.
Нелепо и смешно выглядел в этом поселке отряд из семи человек с трубами и большим барабаном, шедший исполнить посмертную прихоть разбогатевшего прапорщика несуществующей советской армии. Архитектурой особняк покойного не отличался от других - та же безвкусица, то же чудовищное нагромождение стилей: кто кого переплюнет. Но была одна особенность, которая делала его узнаваемым за версту. Этой особенностью был забор вокруг него. Не такой, как у всех: кирпичный или каменный - да чтоб повыше, - а деревянный. Заостренные кверху, трехметровые бревна в обхват напоминали частокол, каким огораживали крепости в Древней Руси. К этому чуду зодчества и вел свой боевой отряд Шура Раппопорт.
К частоколу уже прилипла тягучая вереница самых разнообразных дорогих автомашин: от «Тойот» и «Мерседесов» до «Феррари» и «Роллс-ройсов».
- Мда-а, - занервничал Шурик, увидав пиршество иноземного автомобильного производства, - а покойничек-то - не букашка-таракашка, а самый настоящий жук-скарабей. Постойте-ка пока в сторонке, ребятки, я сейчас.
Он смело двинулся к охране у ворот и что-то сказал одному из рослых чернокостюмников. После чего тот исчез и минуты через две вернулся в сопровождении лысого господина со свирепым носорожьим видом, который цепанул музыкантский отряд нехорошим взглядом, отвел Шуру в сторону и стал ему что-то выговаривать. Ребятам было видно, что Шура не сдается и отчаянно жестикулирует. Вскоре лысый махнул рукой и скрылся за частоколом, а Шура направился к своим.
- По пятьдесят баксов с носа хотел скинуть, черт! За то, что без мундиров и аксельбантов, - заявил он и накинулся на самого пузатого, с тубой в руке. - Когда вы свое пиво перестанете хлестать! Как слоны на водопое - пьют и пьют! Пьют и пьют! Уже брюхо не на девятом месяце, а на двадцатом, а они все пьют и пьют, пьют и пьют! Нашел халтуру, со всеми договорился, еще и отчитываться должен, собаки! - Выпалил он в сердцах.
- Ладно, Шурка! Чего ты? Мы же не назло тебе животы отрастили. Ну, не подошел размер – что теперь, нам всем повеситься? - стал утешать его густым спокойным басом второй трубач.
Шурик немного помолчал и сделал резкий выдох.
- Всё, проехали. Просто не могу, когда меня какая-то кишка отчитывает, зверею! Еще этот бинт на барабане вместо ремня. Он как глянул на тебя, - обратился Шура к композитору, - так прямо зашелся: «Ты где этого раненого десантника подобрал? Совсем с ума сошел?!» А я ему говорю: «Этот раненый - самый главный барабанщик дивизии имени Дзержинского. Даже Ельцин его похвалил, когда приезжал туда защиты просить в девяносто третьем. Стали проходить перед президентом парадным маршем, а он и говорит командиру дивизии: «Какой барабанщик хороший, надо бы его ко мне в президентский полк»,- да только комдив заупрямился - не отдал. А бинт на плече - вместо ремня. Мой пес ремень изгрыз, пока мы, дожидаясь похорон, чай пили». В общем, еле отмазался, - усмехнулся Шурик. - Так что, не подкачай, композитор! Ты у нас теперь на виду, - и он уже со смехом похлопал старого приятеля по плечу.
«Зря я согласился, - подумал композитор. - Бог с ними, двумястами долларами - выкрутился бы как-нибудь. Не надо было ехать. Что ж с нами такое? Как скажут «доллар», так у всех нас, словно у морской каракатицы-чернильницы, какой-то внутренний орган выпускает черную едкую струю, и всё - мозг в отключке. Не закончится эта буффонада хорошо, чует мое сердце - не законч…»
Его мысли прервал Шуркин шепот:
- Приготовьтесь, ребята, - вынос! Играем по моей руке.
И вот, как только раскрылись дубовые резные ворота в частоколе, а в них показался краешек гроба из отполированного до блеска красного дерева, Шура рассек рукой воздух, и из оркестра тяжелой артиллерией выкатились первые аккорды знаменитого траурного марша Фредерика Шопена.
С медленной торжественной царственностью молодые мордатые мужики несли на себе тяжелый дорогой ящик с останками человека непонятно какого статуса - то ли советского прапорщика-вора, то ли российского влиятельного бизнесмена. Сразу вслед за гробом появилась молоденькая, лет двадцати пяти, вдовушка в черном под руку со своим сверстником – может, сыном покойного, а может… Сквозь выражение страдания на симпатичном личике проступало полное равнодушие к происходящему. Тонкий слух нашего героя уловил несколько фраз, сказанных ею своему попутчику: «Придурок старый, даже похоронить себя толком не дал. Теперь, как клоуны, попремся на виду у всей этой нищеты». И опять не по-хорошему дернулось его сердце и забилось в глухой тоске от всего происходящего, участником которого был и он.
«Бросить бы этот чертов барабан да сбежать, куда глаза глядят!» - Подумалось ему. Но думы думаются, а дело делается: рука обреченно отрабатывала его месячное проживание в московской тесной комнате, шмякая колотушкой по огромному бубну. Бум…Бум…Бум…
Процессия растянулась метров на сто. Оркестр замыкал чернокостюмную цепь винтиков, шайбочек и болтиков российского капитализма, сплоченных удивительной безликостью и одинаковостью.
Поначалу все шло довольно гладко. Под мажорную часть траурного марша процессия стала пересекать железнодорожный переезд и спускаться на дорогу, ведущую к церкви, где должно было состояться отпевание прапорщика.
Настал черед переходить через рельсы оркестру. И тут какая-то маленькая задрипанная дворняга стала тявкать на барабанщика. Она впервые видела непонятного человека с огромным круглым предметом, висящим через плечо, который при этом издавал звуки, волнующие первобытной древностью. Наверное, казался он ей злым чудищем, которое ни в коем случае не стоит впускать на территорию, где живут понятные ей обыкновенные люди. Лаяла дворняга неистово и все норовила цапнуть чудище за лодыжку. От страха, что сейчас она его все же укусит, композитор стал делать резкие движения, пытаясь отогнать ее то ногой, то колотушкой и сбился с музыкального ритма. В марше воцарился ритмический беспредел. Некоторые, почувствовав слуховой дискомфорт, стали недовольно поворачивать свои драгоценные головы назад. Остановился и лысый свирепый господин, отчитывавший Шуру за перебинтованного бойца. Сцепив руки на груди, он с ненавистью глядел на барабанщика. Но от него уже ничего не зависело - собачонка не отставала и даже усилила атаки. Тогда композитор в отчаянии решил дать ей пинка под зад, но споткнулся о рельс, вследствие чего бинт на плече лопнул, и барабан бомбой шваркнулся на землю. Инструмент забухал вниз по длинному склону, словно дикий слон, вырвавшийся из клетки на долгожданную волю в период брачного сезон. Шум упавшего барабана вызвал некоторую панику среди многочисленной охраны, оберегавшей процессию. Дюжие молодые ребята, прошедшие горячие точки, и бравые офицеры, служившие раньше в соответствующих органах, мгновенно сузили толпу к центру. Но кто-то из них непроизвольно выстрелил в воздух и некоторые солидные люди из процессии попадали лицом прямо в пыль. Панику остановил тот же «лысый», заорав:
- Все в порядке, господа! Все в порядке! Это барабан сорвался! Ба-ра-бан!
Чудесным образом огромный инструмент, ловко минуя все препятствия, с чудовищным грохотом добрался до головной части процессии и бездыханный свалился на пузо возле ног вдовы.
Проклиная все на свете, композитор кинулся догонять Фединого «радетелей», а собачонка, почувствовав свою победу, умудрилась укусить его за ногу и разорвать при этом казенную штанину. Его спасли от позора веселые глаза вдовушки, когда он, готовый провалиться сквозь землю, поднимал около ног ее злосчастный инструмент.
- Ради Бога, простите, - пролепетал он ей.
Она ничего не ответила. Посмотрела на него с искоркой понимания и опустила глаза, спрятав под ресницами смешливую молодость.
Но на этом беды оркестра не кончились. Теперь Шурик отчебучил крендель не хуже «барабанного». Пока около вырытой могилы произносились над гробом речи «кормильцев» земли российской: «наш навечно», «бескорыстная доброта», «крупный промышленник», Шурик разговорился с копальщиками могилы - двумя поселковыми мужиками.
- Мужики, по-моему, для такой махины, - и он кивнул на гроб - могилка-то тесновата будет, а?
- Да мы, вроде, все замерили, - отвечал один из них - войдет!
- Нет, мужики, не войдет,- твердо стоял на своем Шура.
Чтобы подтвердить свои сомнения, он довольно близко подошел к краю ямы и окинул ее замеряющим взглядом. В момент, когда кто-то из выступавших закончил свою речь словами «не забудем никогда!», из-под ног Шурика ухнул вниз целый пласт рыхлой песчаной земли, и маленький Раппопорт c криком «а-а-а!» исчез в могиле.
Это был уже перебор! Многие из присутствующих, особенно вдова, не выдержали и откровенно рассмеялись. И лишь свирепствующий «лысый» подскочил к яме и закричал:
- Ты что ж это, тварь, делаешь, а?!
Но Шура не реагировал. Он вывихнул ногу при падении, да так и остался лежать на боку со своей трубой в руках, испуганно вращая глазами и не понимая, что случилось.
«Лысый» не унимался и многое наговорил Шуре про его матушку и что он зароет его вместе с трубой и покойником, чтоб на том свете тому было веселей. Выручила опять молодая вдова:
- Сергей Владимирович, - сказала она «лысому», - оставьте. Я знала, что из этой посмертной воли ничего хорошего не выйдет.
И немного помолчав, добавила:
- Как и из всех его дуростей. И с музыкантами расплатитесь - не надо больше ничего. Заканчивайте!
Мужики-копальщики, вынимая бедного Шурика из могилы, приговаривали:
- Нальешь, Шурыч! Ох, нальешь!

***

Моисей Адылбекович подошел к турникетам метро, помня свой опыт общения с автобусным контролером. Поэтому он не стал полагаться на русское «авось», степенно подошел к усталой женщине, дежурившей у турникетов, и вежливо спросил, как пользоваться проездным талоном.
- А что им пользоваться? - отвечала она. - Стрелочкой внутрь сунете да проходите.
Моисей так и сделал, но только прошел вперед, как его с обеих сторон долбануло резиновыми держателями. Мося отпрянул назад и ошарашенно посмотрел на контролершу.
- Талон-то вынь, голова твоя садовая, - поймав его оторопевший взгляд, засуетилась она.- Вынь, вынь! Видишь, сверху торчит! Зеленый свет зажжется, и проходи.
- Что вы раньше не сказали, я же спрашивал?!
- Откуда я знала, что вы такой бестолковый. Видно же, красный свет в турникете - значит, нельзя, - уже раздраженно ответила женщина, добавив, - приезжий, что ли?
- Приезжий, - буркнул, чтобы не связываться с ней, Мося, вынул талон и прошел сквозь препятствие.
Рядом с контролершей стоял сержант милиции и с интересом наблюдал за всей сценкой. Как только Моисей прошел за турникет, милиционер подошел к нему:
- Сержант Бондарев. Попрошу ваши документы.
- У меня их нет.
- Попрошу за мной.
- За что?!
- Для выяснения личности.
- Но я ведь ничего не совершал, - возмутился Мося.
- Вот мы и выясним, совершали вы что-нибудь или нет, - без тени эмоций сказал сержант.
- Это беззаконие!.. - начал было Моисей.
Но сержант, не дав договорить, перебил:
- Почему беззаконие? Вы приезжий, должны быть документы, регистрация.
- Да не приезжий я, москвич! - чуя недоброе, воскликнул Моисей.
- Не волнуйтесь, не волнуйтесь вы так, разберемся! - и милиционер, щуплый парнишка из российской глубинки, взял его за локоть и стал подталкивать к двери с надписью «милиция».
- Перестаньте меня трогать! Вы не знаете, кто я! Я…
- Это мы и хотим выяснить, но с помощью документов. - Сержант Бондарев был невозмутим.
Мося понял: сопротивление бесполезно, - и в сопровождении милиционера первым вошел в дверь.
Сразу при входе слева была скамья за железной решеткой, на которой сидели два небритых кавказца и распухшая от пьянства женщина с забинтованным ухом. Эта клетка зовется в народе просто и ёмко: «обезьянник».
- Проходим, проходим дальше, - сказал сержант. Они прошли по маленькому коридорчику направо и вошли в служебное помещение.
В маленькой комнатушке стояла кушетка - такие обычно ставят в поликлинике, чтобы обследовать больного, стол, на котором лежали газета и журнал для мужчин. За столом - лейтенант, усердно пытающийся свить колечко из дыма сигареты, а у стенки на стульях - двое рядовых с резиновыми дубинками на поясах.
- Товарищ лейтенант, - обратился к офицеру сержант, - тут приезжий без документов, без регистрации, хамит, - и он тихонечко подтолкнул Мосю к столу.
- Вы что себе позволяете? - вспыхнул Моисей, вытаращив глаза. - Я же из вас!.. Вы просто не представляете, что я из вас могу сделать!
- Тише, тише, тише, любезный, - выдохнул дым изо рта лейтенант. - Все такие борзые, такие начальники. Куда нам до вас. - Он затянулся, выпустил дым ниточкой, пристально посмотрел на Моисея и приказал сержанту:
- Вызывай, Бондарев, машину. Пусть везут в отделение. А пока мы его в обезьянник определим - спесь сбить.
Сержант стал настраивать рацию, но что-то у него с ней не клеилось.
Моисей вовремя понял, что горло в этом деле - плохой помощник и резко сменил тон на жалобный и просящий.
- Товарищ лейтенант, какое отделение? Поверьте, я солидный, большой человек. Меня многие знают в правительстве. Живу в Москве.
- А почему я вам должен верить? Внешность у вас не русская, документов нет. Я имею полное право отправить вас в отделение, где в течение суток разберутся, кто вы такой.
- Ну, при чем тут внешность, лейтенант…
- Товарищ лейтенант, - поправил его офицер.
- Хорошо, товарищ лейтенант. Что, у всех членов нашего правительства русская внешность? Вы же не националист, надеюсь. Кстати, меня часто по телевизору показывают…
- Про телевизор не надо. Вот где ваша телевизионная гоп-компания сидит! – и лейтенант рубанул себе по шее ребром ладони.
Затем еще раз оглядел Моисея с головы до ног. Ему стало ясно, что перед ним не залётная пташка, а что-то крупное, за которое, если что, по головке не погладят. Но он решил «дожать клиента». Незыблемый постулат «с паршивой овцы хоть шерсти клок» был для него священен. Офицер глянул на сержанта, возившегося с рацией, на рядовых, сидевших с отрешенным видом и решительно приказал:
- Бондарев! Отставить машину! Возьми бойцов, спуститесь вниз, пройдитесь по платформе.
- Есть, товарищ лейтенант! Пошли, - обратился сержант к рядовым. Те сонно и нехотя поднялись и вместе с младшим командиром исчезли за дверью.
Для начала лейтенант полистал журнал, собираясь с мыслями, и начал:
- Я не националист, но как же я могу вам верить, если нет ни одной бумажки, подтверждающей вашу личность?
- А вы домой, жене моей Норочке, позвоните, - нашел выход из положения Моисей. - Фамилия моя Кураев.
- Жене, говорите? Ну что ж, говорите номер, - и лейтенант с солидностью снял трубку телефона.
- Алло, это квартира Кураевых? - весомо и отчетливо спросил он в трубку.
- Да, - отвечала Нора.
- С вами говорит лейтенант Козинец.
- А что случилось?
- У вас проживает… - он закрыл трубку рукой и обратился к Мосе, - как вас?
- Моисей Адылбекович, - с готовностью ответил Мося.
- Как?
Мося повторил.
- У вас проживает, - заново начал лейтенант, - Моисей Амекович?
На другом конце провода Нора отвечала с нарастающей тревогой:
- Не «Амекович» - Адылбекович. А что? Что случилось?!
- Скажите, как он выглядит, в чем одет?
Вконец перепуганная Нора почти кричала в трубку:
- Большой загнутый нос! Раскосые глаза! Футболка с джинсами! Он убит? Он в морге?
- Все в порядке. Не волнуйтесь. Жив-здоров. Выяснение личности – задержали без документов.
- Как задержали?
- Не волнуйтесь. Вернется - расскажет. Ну, что ж, - положил трубку Козинец. - Вроде все сходится, Моисей… - и он замялся.
- Можно без отчества.
- Так вот, Моисей Без отчества… Я, конечно, могу вас отпустить. Но меня тоже надо понять. Я не обязан звонить по телефонам что-то выяснять. Этим занимаются в отделении.
До Моисея дошло: с него хотят денег. «Одно и то же, - подумал он, - везде одно и то же. Сверху донизу страна занимается выманиванием денег: торгаши - с граждан, чиновники с торгашей, правительство - из богатых стран, а репрессивный аппарат - и с тех, и с других, и с третьих. А чему тут, собственно, удивляться. Я, один из строителей новой России, сам брал и другим давал. Квартирка-то моя - на зарплату не купишь…»
- Что делать будем, Моисей… Извините, не могу выговорить, - напомнил о себе Козинец.
- Товарищ лейтенант, - вздохнул Мося, - у меня осталось двести с лишним рублей. Оставьте мне сто рублей на дорогу, - и он вытащил из кармана все деньги.
- Не густо, Моисей, не густо, - лейтенант укоризненно покачал головой. – Что ж вы, солидный человек, по Москве без денег ходите?
- Думал, триста рублей хватит.
- Да я только на одну дорогу каждый день по стольнику трачу! Вы что, цен московских не знаете?
- Не знаю, - чистосердечно признался Мося.
- Блаженный вы какой-то - без документов, без денег. Я вам советую ехать сейчас к жене. С такой внешностью не надо по городу без документов шляться. Другие заберут - хуже будет. - И лейтенант отпустил Моисея Адылбековича, оставив ему на дорогу сто рублей.
С препоганеньким, гадливым чувством спускался вниз на эскалаторе Моисей. Впервые в жизни он себя чувствовал человеком второго сорта. Никто и никогда не указывал ему на его чернявую внешность, и даже пресловутый пятый пункт, к которому он был неким образом причастен, прошел стороной. И узнал-то он о его существовании только в эпоху перестройки. Тогда многие уважаемые им люди, которые занимали руководящие должности и имели прочное и стабильное положение в советском обществе, вдруг заскулили и заныли о том, как притесняли их семьи по национальному признаку, как пришлось их родителям менять фамилии и тщательно скрывать, кем были дедушка или бабушка. Моисей ничего такого не испытал и никогда не скрывал свою родословную. Напротив, он безумно гордился своими предками и особенно прадедом – бравым воякой Абрамом Перчиком.
Теперь в свободной демократической России, в которой Моисей играл не последнюю скрипку, простой лейтенант милиции говорил ему, что не стоит шляться с такой внешностью, как у него, в родной Москве без документов!
«Что же мы тогда строим, зачем любезно и мило улыбаемся друг другу на всех этих никчемных презентациях, форумах, заседаниях? Почему уверяем себя, что при незначительных отклонениях, мы идем верной дорогой к Великому прошлому России, которому не дали развиться «ублюдки- большевики», а мы рука об руку именно с этим лапотным прошлым достигнем небывалых высот?» С этой мыслью Моисей сошел с эскалатора, подошел к платформе и остолбенел: ничего не изменилось - он находился в советской эпохе семидесятых годов!
Пятнадцать лет не спускался Моисей под землю, с тех пор, как у него появились первые «Жигули». Периодически он видел по телевизору бравые репортажи о том, как российские мастера сконструировали поезда и вагоны повышенной комфортности, которые пустили курсировать то по одной, то по другой ветке метро. Все это преподносилось как громадная победа, небывалое достижение российской промышленности, что придется раскошелиться за комфорт гражданам и платить за проезд больше. И Моисей от всей души радовался этим победам и искренне, жизнерадостно говорил какому-нибудь скептически настроенному собеседнику:
- Что вы все критикуете и критикуете? Смотрите, как Москва преобразилась, - свобода! Рестораны, бары, реклама, магазины! Сколько продуктов! Одежда, какая хочешь! Иномарки! Еще годик-другой, и Россия станет ведущей передовой державой!
Под землей, где ходили советские обшарпанные поезда тридцатилетней давности, и теснилась огромная толпа хмурого задумчивого российского народа в рубашках не от Версаче и платьях не от Кардена, народа, который не ездил на иномарках и никогда не хаживал в дорогие рестораны, Моисею стало страшно. С исчезновением телесных отходов у него, как грибы, полезли мысли одна мрачнее другой. И не просто о себе и своей жизни, а глобальные - о судьбе страны, народе, политике государства российского и тому подобном. Причем, с чувством личной вины, с покаянием. Моисей как будто переместился из одного внутреннего пространства в другое, и в том, в другом, уже не было места для покоя и сытого благодушия.
«Мы абсолютно не владеем ситуацией, - думал он. - Еще есть некое инерционное движение от революционного пинка, данного народу почти сто лет назад. Как только оно остановиться - конец! Не народу конец, а нам, плюнувшим на свою историю. Реанимировать движение извне американскими конфетками, компьютерами, мобильными телефонами и другими высокотехнологичными штучками - это блеф, которым мы успокаиваем самих себя, не зная и не понимая народ, на плечи которого мы взгромоздились. Нам хорошо: мы видим с высоты мираж спасительного оазиса. Сидим на плечах, как капризные дети, и пинаем взрослых дядей и тётей ножками в грудь, закатывая истерики: «Нам туда, туда! Смотрите, как там красиво! Почему вы ничего не видите? Хотим туда-а-а-а!...Зачем же мы врем? Почему?» Эти вопросы заполонили всю душу Моисея, лихорадили мозг, не позволяли переключиться. Захотелось взять и опять безбожно напиться.
«Поеду-ка я на электричке в Ильинское к Генке. У него наверняка выпивки полно. - Вспомнил Мося о своем давнишнем институтском приятеле, который еще в студенческие годы удивлял своим искусством варить самогон. - Даже если Генки нет дома, мама его, тетя Лена, меня всегда примет», - и он уверенно взял курс на Ильинское.
Мося добрался на метро до станции «Фили» и поднялся по лестнице наверх. Прямо перед ним была платформа, откуда можно было доехать до Ильинского лишь «усовской» электричкой. Оказалось, что она ушла две минуты назад, а следующая будет только через час с лишним. Мысль слоняться столько времени по платформе в ожидании поезда, вызывала болезненное раздражение.
Моисей огляделся по сторонам. По левую сторону от него прохаживались два милиционера, и он поспешно уткнулся в расписание, чтобы не встретиться с ними глазами. «Да-а, дожил», - невесело подумал Мося.
А из-за магазинчиков с другой стороны выныривали мужички-работяги и, проходя мимо, обдавали его запахом свежевыпитого алкоголя. Не раздумывая, Моисей двинулся туда, откуда появлялась винная рать.
Он обнаружил дешевое кафе, в котором наливали в пластмассовые стаканчики водку, а к ней можно было взять нехитрую закуску. Моисей посмотрел на цены и обрадовался: его ста рублей хватало на билет до «Ильинского», двести граммов водки, стакан томатного сока и бутерброд с котлетой.
О таких сортах водки, которые были в ассортименте, элитный Мося слыхом не слыхивал, но сейчас для него это было уже не актуально. Он купил полный стаканчик самой дешевой водки, томатный сок и бутерброд, сел за столик и, зажмурив глаза, вкусно и вожделенно выпил полстакана.

***

Бесславно провалив свой дебют в качестве барабанщика на похоронах, композитор не принял приглашение покалеченного Шуры Раппопорта остаться и как следует выпить водочки.
Он извинился перед ним, сославшись на свою язву, поблагодарил его за все, рассчитался из имеющихся у него российских денег за аренду барабана и, спрятав заветные двести долларов в потайной внутренний карман джинсов, уехал ближайшей электричкой в Москву.
А выпить ему хотелось! Ой, как хотелось!
Его впечатлительной ломкой натуре необходимо было сбросить с себя ненужный балласт негатива, заряд которого он получил на трагикомических похоронах. Выход был испытан и апробирован не один раз - уход со стаканом водки под ветвистые кроны своей внутренней тишины.
Он проехал несколько станций, когда услышал:
- Следующая остановка - платформа «Фили».
«Вот там-то я и остограмлюсь». - Сказал композитор словами своего родного дяди, который понимал толк в этом нелегком деле.
Возле филевской платформы, рядом с метро, всегда царило тоскливо-разгульное оживление. Работяги возвращались в свои подмосковные поселки и городки после трудового дня и старались как можно позднее появиться перед уныло-однообразными женами, которым было давным-давно наплевать, пахнет от мужа спиртным или нет. Главное – пришел, и не на рогах!
И общались мужички за кружечкой пивка, да стопариком водочки, в который раз смакуя смешные случаи из жизни, вспоминая прошлые обиды, обсуждая житейские проблемы. И не хотелось им расставаться на сегодня друг с другом, потому как была единственная живая радость у них - общение с похожей судьбой.
Композитор взял сто граммов водки и сушку, посыпанную солью, чтоб только перебить неприятные вкусовые ощущения от выпитого. Взглядом стал искать себе место, куда бы присесть и вдруг заметил за угловым столиком странного человека. Его затылок упирался в угол стены, глаза смотрели в потолок, а от фигуры исходило едва-едва различимое для глаз зеленовато- розовое свечение. Поначалу композитор принял этот свет за рассеивающийся сигаретный дым, но нет - человек явно светился и манил к себе ангельской отрешенностью взгляда. Желание «побыть наедине с самим собой» улетучилось, и он подошел к столику.
- Можно к вам? У вас свободно? - обратился композитор к «ангелу».
- Да, да, конечно, присаживайтесь, оторвался от стены человек.
Композитор присел, залпом выпил свои сто граммов, хрустнул соленой сушкой и чуть не поперхнулся, встретившись глаза в глаза со своим соседом по столику. Тот постарался моментально сгладить бестактность пристального взгляда и с вежливой улыбкой спросил:
- Полегчало?
- Пока еще не понял…Надо подождать, а затем, наверное, повторить, - в ответ улыбнулся композитор.
- Ну, раз мы очутились за одним столиком и принимаем одно и тоже лекарство, давайте знакомиться. Моисей, - коммуникабельно протянул руку Мося.
Так встретились и познакомились два человека, по роду своей деятельности необходимых друг другу, но, как ни странно, пребывающих из-за этого в вечной вражде: чиновник, от которого зависело в некоторой степени развитие культурной жизни страны, и создатель ценностей, определяющих это развитие, на сегодняшний день никому не нужных. И, как это всегда бывает в России, судьба свела их в дешёвом привокзальном кафе за распитием русского напитка, объединяющего по всей стране миллионы граждан, поверженных печалью или радостью.
Композитор взял еще сто граммов водки уже в комплекте с бутербродом и соком, и они чокнулись «за знакомство».
- Позвольте узнать, кто вы по профессии, если не секрет? - Спросил Мося, отхлебнув из стаканчика.
- Я музыкант.
- А-а, «гоп ля тру-ля-ля, дует в микрофоны тля»? - съязвил Моисей.
- Нет, зачем? Я занимаюсь серьезной музыкой, консерватория за плечами.
- Правда? - заинтересовался Моисей. - И по какому классу заканчивали?
- Как композитор.
- Ух ты, здорово! Разрешите, я буду обращаться к вам не по имени, а просто – маэстро?
- Мне все равно. А знаете, я тоже хочу вас спросить, можно?
- О чем?
- Не знаю, может быть, мне кажется, но от вашей фигуры идет непонятный свет. Что это - краска?
- Как? уже и свет? - Моисей тяжело вздохнул и стал молча вертеть в руке опустевший стаканчик. - Видите ли… - начал он, с трудом подбирая слова, - я не знаю ответа на ваш вопрос. Произошедшие в моем организме перемены настолько невероятны, что… - Мося замолчал и вдруг неожиданно, без обиняков, спросил:
- А вы могли бы еще взять выпивки? Только не подумайте плохого - я не бомж и не алкоголик. Сегодня так сложились обстоятельства, что у меня денег осталось лишь на поездку к товарищу.
У маэстро русские рубли также закончились. Но у него лежали в кармане двести долларов, которые нельзя было ни в коем случае тратить. И все же хмель и желание продолжить общение со светящимся человеком пересилили, сломали сопротивление разума. Решение созрело моментально:
- Не уходите никуда, я сейчас! - он стремительно вышел из кафе, разменял в обменном пункте напротив пятьдесят долларов и уже довольный, со спокойной улыбкой вернулся обратно:
- Я предлагаю не мелочиться и сразу взять бутылку с закуской, идет?
Моисей, сам не зная почему, обрадовался неожиданному предложению, и ехать к Генке ему совершенно расхотелось. «Сидеть бы так целый вечер с этим свалившимся с неба композитором, и катись все к чертовой матери», - подумал он.
После очередной дозы спиртного они перешли на ты, и неспешное течение беседы «за жизнь» начисто смыло скованность и стеснение друг перед другом.
- Так что за музыку ты пишешь? - спросил Мося, закусывая пирожком с капустой.
- Да ну ее! Потом как-нибудь. Лучше расскажи о себе; что все-таки за свет от тебя исходит? Хотя сейчас из-за сигаретного дыма не видно.
- Нет, сначала ты говори! Со мной все сложнее, сразу не поймешь.
- Тебе, правда, интересно, что я пишу?
- Конечно!
- Самое удачное, что я сделал - это балет по мотивам «Темных аллей» Бунина.
- Балет?
- Да. Я взял за основу рассказ «Месть». Читал? - с сомнением спросил его маэстро.
- «Аллеи» читал, но этот рассказ не помню. Ты не смотри, что я здесь сижу. У меня театральное высшее образование. Я - театровед. ГИТИС, проще говоря, заканчивал.
- Ничего себе! - сказал с уважением маэстро. - Значит, ты меня поймешь. Так вот: балет, на мой взгляд, получился! Его постановка могла бы стать культурным событием и приносить людям радость.
- Приносить людям радость… - задумчиво повторил Моисей. - Сейчас никто не мыслит такими категориями. «Должно приносить деньги!» - вот главный критерий настоящего.
- Ты тоже так считаешь?
- До сегодняшнего дня считал.
- Но ведь очевидно, что это безнравственно! Я понимаю - все должно иметь свою цену, только разве можно измерить духовную радость человека количеством разноцветных бумажек?
- Эх, маэстро, маэстро… - грустно покачал головой Моисей. - Я тебя вот еще о чем хочу спросить: твой балет, конечно же, никого не заинтересовал, и он лежит у тебя сиротливо где-то в чемоданчике, угадал?
- А что тут угадывать - время дешевых страстей и дорогостоящих эффектов! Такое впечатление, что закинули нас на «остров дураков», как Пиноккио, и насильно пичкают развлечениями и плотскими удовольствиями. У многих уже выросли ослиные уши, еще чуть-чуть, и появятся хвост и копыта. Ни у кого нет веры в то, что сегодня кто-то может уронить в вечность цельным большим куском красоту гармонии. Мыслят в основном номерочками, песенками, клипами, а на масштаб - кишка тонка.
- Так… Всё так, - кивал Моисей, - если бы ты мне такое говорил еще вчера, я бы спорил, а сегодня ты мне понятен, и я тот, кто тебе нужен.
-В каком смысле нужен?
- Давай выпьем?
Выпили.
- В прямом! - продолжил он. - Через меня проходит распределение государственных денег на разные культурные проекты.
- Ты серьезно?
Моисей хмыкнул.
- Я крупный чиновник министерства культуры России.
- А что ж ты здесь тогда водку кушаешь, да еще светишься, словно фосфором намазали? - спросил маэстро тоном, с каким обращаются к перепившим людям, когда те начинают нести чушь.
Ответ Моисея потряс его еще большей неожиданностью:
- А сижу я здесь потому, что утром у меня пропало дерьмо!
- Какое дерьмо? - оторопел маэстро.
- Мое собственное.
- Не понял…У тебя запор, что ли?
- Дурак ты, маэстро! Я же сказал, что ты ничего не поймешь.
- Так ты объясни толком. Я понимаю, когда говорят «у коровы пропало молоко», или деньги пропали! А тут…
- Могу сказать тебе, что сам ничего не понимаю. Пошел утром в туалет, сходил по-большому, а унитаз, как озеро прозрачное и благовониями пахнет.
Хоть и с трудом, но поверить, что Моисей крупный чиновник, было можно - неординарная холеная внешность и одежда, купленная явно не на московском вещевом рынке, говорили сами за себя. Но то, что он рассказал про унитаз, указывало либо на его перепой, либо на шизофрению. Поэтому маэстро ласково, на правах более «трезвого» товарища сказал ему:
- Так, все! Больше не наливаю. Давай я тебя до дома провожу; в какую сторону ехать?
И тут Моисей Адылбекович заплакал. Навзрыд - с солеными ручьями из глаз и соплями из носа.
Да так громко, что посетители за соседними столиками стали оборачиваться и с интересом рассматривать взрослого плачущего человека.
- Ну, хватит, хватит, Моисей; не удобно - люди смотрят, - старался остановить потоки мосиных слез маэстро.
Но того прорвало.
- А мне что, удобно? - встал и начал говорить он, прерываясь сбитым дыханием и всхлипами. - Кому скажешь - за идиота примут. Это же кара! Понимаешь, кара! И я знаю, за что, знаю! Сколько хорошего мог сделать и ничего не сделал. На чёрт-те что деньги государственные давал и откатом в карман себе хапал. Сволочь я, понимаешь, сволочь! И теперь без дерьма, не человек я получаюсь, а кто? Ангел, что ли? Кто, я тебя спрашиваю?! - Он закричал, с силой ткнул себя кулаком в грудь, упал на стул и уронил свое распухшее от слез лицо в ладони.
- У вас все в порядке? - подошла к ним хозяйка заведения.
- Да, да, я его сейчас уведу, - ответил маэстро.
- Нажрался, бедолага, - сочувственно обронил в их сторону пожилой гражданин с большим мандариновым носом и проводил взглядом до выхода.
Снаружи июньская вечерняя прохлада сняла у Моисея истерику. Он молча и грустно посмотрел на отъехавшую от платформы зеленую «советскую» электричку. Ее вид и комфортность так и не довела до европейского уровня нынешняя власть, которая везде и всюду вещала о том, что новая «расцветающая» Россия прочно вошла в европейский дом и все в ней выглядит теперь так же, как и «у них».
- Я не пьян, - проговорил Моисей. – Я тоже не поверил бы ни единому слову, если б услыхал нечто подобное о ком-нибудь другом. Но, тем не менее, это правда. Я вчера был на банкете по поводу презентации диска очередной бездарной певицы, и там встретился с одной «ясновидящей». Ведьмой, короче говоря; развелось их как собак нерезаных! Так вот, по-моему, она мне это все и устроила. Не понятно только, что это – порча или благодать? В одно мгновение я увидел себя и то, что меня окружает, совершенно с иной стороны и понял: какое мы ничтожество! Мы – крохотная горстка людей, которая навязывает огромной стране свои вкусы, интересы и желания. Мы – бывшие комсорги и парторги, абсолютно не понимающие и не знающие ни народа, ни страны, которыми правили и правим сейчас. К нам примкнули и диссиденты, и спекулянты, и бандиты, и обиженные властью, которых в прошлом мы отымели во все места. И сегодня, не считаясь ни с кем, наша разлюли-компания расположилась на своей земле, как на пикнике, после которого в полевых цветах валяются разбитые бутылки и арбузные корки с прилипшими презервативами. Захотелось мне посмотреть на все - не из тонированного окна персонального автомобиля, а изнутри. По правде, я и не бывал-то нигде, кроме Питера и Новосибирска, да и то - с делегацией. А как хочется куда-нибудь в глубинку, к настоящему…
Мося замолчал и ни с того ни с сего спросил:
-У тебя есть дети?
- Есть.
- А у меня нет, и домой одному не хочется. Слушай, поехали ко мне? Возьмем бутылку, расскажешь подробней про свой балет, который мы с тобой поставим, обязательно поставим! Я тебе помогу - приду в себя и помогу, подожди немного.
- А ты что - один живешь?
- Почему один? С женой.
- Неловко как-то - мы с тобой едва знакомы. Получается - с улицы человека привел, нехорошо.
- Мне решать - ловко или неловко! Ты мне нужен. За столько лет впервые вижу нормального человека, не сказавшего за вечер слово «деньги». К тому же не компьютерно-элекронный, а настоящий симфонический композитор, умеющий писать партитуру. Поехали, а? Прошу тебя, моя Нора любит гостей.
Маэстро безумно захотелось курить. Столько лет не курил, а тут – прямо невмоготу.
- У тебя сигареты есть? – спросил он Мосю.
- Ни сигарет, ни денег, - резюмировал тот.
- Пойду куплю, и за сигареткой обсудим, как быть дальше.
- Ты только «легкие» бери, ладно?
- А какие?
- Ну, возьми «Кент», если деньги есть.
Они жадно, упоительно затянулись дурманящим дымком, и первая, после долговременного перерыва затяжка опять размочила уже начавшие было подсыхать мозги.
- Так что ты там говорил насчет «поехать к тебе домой»? – спросил расслабленно маэстро.
- То и говорил, поехали ко мне – продолжим.
- Ты ведь не один – жена есть как-никак?
- Чё тебе сдалась моя жена? Поехали, говорю! – стал настойчиво упрашивать Моисей.
- Я уже целый год снимаю комнату на «Арбате» и тыщ-щу лет не был в гостях, - с грустной ухмылкой, обращаясь к самому себе, проговорил композитор.
- Тем более! Моя Нора сейчас такой ужин организует! Она у меня знаешь какая хозяйка? И готовит – м-м-а, - причмокнул Мося, - никакой ресторан не сравнится!
- Ладно, уговорил!

***

За двадцать лет совместной жизни Моисея и Пищалочки было много разного, но такой он ее видел впервые. Как только они с маэстро переступили порог квартиры, она подлетела к ним шаровой молнией и взрывом саданула в уши Моисея Адылбековича:
-Ты что же, идиот, со мной делаешь?! Дерьмом своим мне полдня мозги калечил! Из милиции звонят! Из министерства охают – какой Цюрих! Воняет водкой как от бомжа, еще и привел неизвестно кого! Да чтоб ты обдристался весь и дристал не переставая всю жизнь, если твое дерьмо так тебе дорого!
Пищалочка высморкалась в промокший от слез носовой платок и с возгласами: «Не могу! Не могу больше! Весь день, как в петле! Даже не позвонил, чурбан безжопый!» - удалилась вглубь квартиры с глаз долой.
Последняя реплика вломила Моисею ниже пояса. Он зажал уши ладонями и мученически протрубил ей вслед:
- Я сейчас навсегда уйду!
- А мне насрать! У меня есть чем, в отличие от тебя! – парировала Нора из глубины квартиры.
Невыносимо было слышать такие откровения в свой адрес, слетавшие с уст не какой-нибудь рыночной лахудры, а горячо любимой жены, да еще в присутствии совершенно чужого человека.
Мося почувствовал младенческую беспомощность – последняя его надёга и опора, его непроницаемый для врага тыл и роскошный курорт со сладостными массажами и вкусной едой теряли на глазах очертания и рассыпались мелким песком по огромной квартире, как по Каракумам. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и решительно не понимал, как надо поступить в такой ситуации: уходить, раз сказал, или все-таки остаться.
Спас положение маэстро. У него, по-видимому, опыта общения с женщинами, которых «несло» на огромной скорости «без руля и без ветрил», было побольше.
- Не говори ей сейчас ничего, - шепотом сказал он Моисею, – каждое слово – новый взрыв.
Зайди тихонько - увидишь, она через часик сама подойдет, еще и прощенья просить будет, а я уйду…
- Никуда ты не пойдешь. Разувайся, - также шепотом ответил Мося, - на тапочки.
- Может, не надо?
- Надо, надо. Проходи.
Они из прихожей прошли в зал.
Сразу бросилось в глаза, что картины, висевшие на стенах с нарочитой и изящной несимметричностью, подобраны человеком с отменным вкусом. В переднем правом углу стоял новенький рояль фирмы «Стейнвей». Можно было устроить небольшой камерный концерт, и человек шестьдесят запросто бы разместились на просторах этой комнаты. По левую сторону отливали черным матовым дизайном домашний кинотеатр и звуковоспроизводящая аппаратура. У задней стены находился бар со стойкой, на двух полках которого манили к себе яркими разноцветными этикетками напитки на любой вкус. Возле стойки – три крутящихся стула и два небольших мягких кресла. Маэстро заметил, что все углы зала имели овальную форму и в стенах: с одной стороны – три, а с противоположной - четыре двери. Они вели в другие комнаты, которые наверняка сообщались между собой и скрывали от посторонних глаз кухню, ванную и туалет. Из другой мебели у рояля стоял столик, предназначенный для легких закусок и выпивки, роскошный широкий диван и примыкавшее к нему боком удобное кожаное кресло. Никогда в своей, уже не короткой жизни, маэстро не видел таких жилых помещений, за исключением музейных особняков.
- Как же вы убираете эту «махину»? – спросил он тихонько Моисея, показав жестом, что он имеет в виду всю квартиру.
Мося продолжал разговаривать шепотом:
- Особо мусора от нас двоих нет, поэтому какая тут уборка. Два раза в неделю женщина приходит помочь жене пыль смахнуть, да пол протереть.
- Н-да-а, - протянул неопределенно маэстро, и было непонятно, о чем он.
Моисей усадил его в кресло возле стойки бара, а сам нырнул за нее.
- Заказывай выпивку! Есть все: текила, коньяк, арманьяк, виски, вино…
- Я, кроме водки, ничего не пью.
- Тогда я тебя угощу новинкой, сейчас вся московская элита только ее и пьет.
Он достал большую бутыль с полки, а из-под стойки две рюмки и апельсин. Затем бесшумно прошел к роялю, поставил все на столик, также тихо подкатил его к бару и втиснул между кресел.
- Вот, смотри, что пить будем, - Мося протянул композитору для ознакомления бутылку. - «Пять вечеров» - отменная вещь!
На этикетке красовалось лицо известного современного российского кинорежиссера в съехавшей набок его знаменитой капитанской фуражке. С хитрющими глазами он сидел за столом, уставленным блинами, семгой и всякими разносолами. Режиссер держал правой рукой чарку, в которую был опущен кончик его усов. Картинка словно говорила: «С такой водкой и пять вечеров просидеть не грех»!
- Сам выпускает, - пояснил Мося.
- Фильмы бы получше снимал, чем ерундой заниматься.
- Ну, знаешь, я с тобой не соглашусь. Чем тебе они не нравятся?
- Они мне нравятся, а некоторые даже очень! А посмотришь Висконти, Антониони или Кустурицу, и понимаешь: они - мировой уровень, а он – какой-то местечковый. Но самодовольствием раздут – вот-вот лопнет! Ты себе можешь представить, чтобы Висконти выпустил в свет алкогольный напиток со своей физиономией на этикетке под названием «Гибель богов»?
- Черт с ними со всеми, - отрезал Мося, - зато у нашего водка хорошая!
После каждой очередной рюмки их шепот усиливался, твердел и, наконец, приобрел ту степень громкости, при которой микрофон становится бесполезной вещью. Настал тот самый момент, когда эмоции захлестывают при обсуждении каждой возникающей темы: будь то вкусовое качество нынешней колбасы или собственный взгляд на плоды человеческой цивилизации. В эти разгоряченные и увлекательные минуты, не выдержав демонстративного затворничества, из двери в левой стене выпорхнула зеленоглазой стрекозкой Норочка и подлетела к столику.
- Так и знала, - послышался ангельский голосок прелестного создания, - эх, мужики, мужики: один апельсин на столько водки – ведь свалитесь!
Пищалочка настолько преобразилась, что узнать в ней растрепанную агрессивную мегеру, что встретила их на пороге, было невозможно. Любой женатый мужчина, увидав ее сейчас, почувствовал бы прилив черной зависти к Моисею и ощутил всю безнадежность своего семейного счастья.
- Ты бы хоть с человеком меня познакомил, Мосюсик, - голубкой заворковала она. – Вы меня уж простите, ради бога, - обратилась она к маэстро, - это все из-за него, негодника. Она нежно поцеловала Мосю в висок и добавила:
- Не пейте без меня, я сейчас закуску принесу.
- Видишь, я тебе говорил, - добродушно сказал маэстро Моисею, - гроза прошла, и все благоухает!
- Ничего не понимаю…
- И не надо понимать. У тебя в первый раз, что ли такая ситуация?
- В общем-то, да.
- Тогда ясно. Жена – это яблоко. Пока его ешь, оно вкусно и сочно. Как только хоть на минуту отложишь в сторону – все его нутро покрывается коричневой ржавчиной. Приходиться аккуратненько срезать неаппетитный тонкий слой, чтоб заново прочувствовать нежность плода. Вот и остается: не вынимая изо рта, жевать и жевать. Скучно, но что поделаешь!
- Судя по всему, опыта у тебя – три тележки и вагон.
- Вот именно - с третьей живу, а все одно и тоже. Не поймем мы их никогда, а они нас. Так что, жуй, Моисей, жуй - все в порядке!
- Мальчики, не скучаете без меня? – раздался голос Норы. – Я вам вкусненького принесла.
В руках она несла большой поднос. На нем стояли две небольшие тарелки с кусочками белой и красной рыбы холодного и горячего копчения, блюдце с нарезанным сервелатом, баночка маслин и плетеная соломенная хлебница с подсушенными хрустящими ломтиками хлеба.
- Давайте знакомиться, - взяла она инициативу в свои руки. – Мосюник, принеси из комнаты стульчик и налей мне тоже водочки.
Моисей подобострастно выполнил ее просьбу, вкратце рассказал историю рюмочного знакомства и они, «по-американски» улыбнувшись друг другу, чокнулись.
- Вы и вправду композитор? – отправляя в рот кусочек балыка, спросила она маэстро. - Может быть, я знаю ваши песни?
- Я не пишу песен.
- Да? А что же вы пишите, музыку к сериалам?
- Норочка, - встрял Мося, - то, что ты слышишь из нашего телевизора или по радио - это и не песни, и не киномузыка.
- А что тогда?
- Пшик, жульничество.
- Хм, как интересно, - Нора облизнула наманикюренный указательный пальчик. – Почему-то раньше ты так не считал. И тот у тебя талант, и этот - гений. Вот что болезнь с человеком делает! Кстати, ты сказал нашему гостю, что у тебя…
- Нора, - недовольно перебил ее Моисей, - он все знает, не будем об этом.
- Не будем, так не будем, - она взглянула веселыми захмелевшими глазками на мужа и замерла.
- Что еще? - насторожился Моисей.
- Мосюсик, милый, ты светишься! Вы видите, - обернулась она к маэстро, - он же светится!
Композитор проглотил маслинку и невозмутимо ответил:
- Я поэтому и подошел к нему в кафе. Смотрю – ангел сидит.
- А нимб у меня случайно не появился? – с улыбкой поинтересовался Мося.
- Мосюник, это уже не шутки, давай все-таки покажемся врачу?
Нора встала и начала делать круги, осматривая со всех сторон мужа, словно тот был новогодней елкой с фонариками.
- Надо же, светится! – никак не могла она успокоиться. – Ой, мамочки, что делать будем? – она закрыла лицо руками и стала покачиваться из стороны в сторону.
Моисей тут же ее обнял, усадил к себе на колени, и она, как ребенок, уткнулась ему в шею.
- По-моему, я знаю, что надо делать, - сказал маэстро.
Он долго ловил в озерце своего предчувствия едва трепыхнувшуюся мысль и, наконец, вытащил ее за хвост:
- Моисей, скажи, ты в Бога веришь?
Пищалочка оторвалась от мосиной шеи и всплеснула руками:
- Какого бога, о чем вы говорите?! Он сроду ни в бога, ни в попов не верил.
- Ну, религия и священники – разные вещи. Конечно, если видишь как из шестисотого «мерседеса» вытряхивает свой необъятный живот батюшка с вечно угрюмо-недовольным лицом, то ни о каком почтении не может быть и речи. Но попы попам – рознь, и я не об этом.
- А о чем, если…
- Нора, - сделал сердитый вид Моисей,- не перебивай! Дай договорить человеку. - Его явно заинтересовало, куда повернул их разговор.
- Ты кто по национальности? - спросил Мосю композитор.
- А у меня нет национальности. Во мне столько всего намешано, что не разберешься. Русские, украинцы, евреи, казахи, поляки - кого только нет, еще и бурят по отцовской линии затесался.
- Выходит, пять основных религий раздирают и гложут твои душу и тело.
- Не понял…
- Смотри: русские – православные христиане, евреи – иудеи, казахи – мусульмане, буряты – буддисты. Даже католицизм с православием внутри твоего сердца сцепился, раз говоришь, поляки есть в роду. Может быть, от Господа нашего единого, Отца Саваофа знак тебе: определиться с верой и выбрать, что по душе. А выбрав, дела добрые делать и других за собой вести. Тогда и наступит покой.
- А почему именно я? У меня до этого все было замечательно – покой и гармония с миром…
- Значит не все. Вспомни, что ты мне в кафе говорил. Как по-другому стал теперь действительность воспринимать.
- Пожалуй ты прав, но я-то почему?
- Отцу Небесному видней на кого знак ниспослать.
- Да что вы такое говорите, - замахала руками Пищалочка, до этого усиленно молчавшая. – И так мозги набекрень, еще и вы своим Саваофом их засоряете! Не надо нам этой мистики. Пропишут лекарства – прокакается как миленький! Пойдемте, я лучше вас спать уложу – второй час ночи.
- Нора, отстань! – опять сердито оборвал ее Мося.- Иди сама спать, дай с человеком поговорить!
- Ну и сидите, два повернутых, а я ушла, - обиделась Пищалочка. – Если надумаете ложиться, я в гостевой постелю. И она опять с легкостью стрекозы впорхнула в одну из дверей в левой стене.
- Что-то в этом есть, - терзался сомнениями Моисей. – А что если и не господь это вовсе, а тот, как его называют, – лукавый фальшивку подбросил?
- Вот и надо выяснить. Принимай веру, выбирай религию. Сразу станет ясно - фальшивка ты или нет.
- Боязно и невероятно все как-то…
- А ты не бойся! Это для нас, простых смертных, невероятно, а для Отца-то нашего Небесного – тьфу!
- Но ведь не видел его никто! Не видел?! – с отчаяньем воскликнул Моисей Адылбекович.
- А ладаном почему пукаешь и светишься почему, можешь объяснить?
Моисей молчал.
- Честно тебе скажу, я и сам по крови не особо русский, но принял православие в шестнадцать лет, когда о религии и подумать-то было страшно. В церковь меня с тех пор тянет редко, но крестик, что повесил на меня тогда батюшка, спасал от многого и сейчас хранит. Выбирай, Моисей, выбирай, что тебе ближе.
- Да я русским себя считаю. Воспитан в русской культуре, думаю на русском языке.
- Прямой путь к православию, креститься надо.
- И как ты это все себе представляешь?
- Сейчас расскажу. Налей пока. - Они хлопнули еще по рюмке.
- Помнишь, ты мне говорил, что хотел бы глубинку российскую увидеть?
- Да, очень хочу.
- Я предлагаю тебе завтра поехать в Тверскую область, в город Осташков. Слыхал о таком?
- Не-а.
- Это ехать ночь на поезде или семь часов на автобусе. Город расположен на берегу красивейшего озера Селигер. Острова, старинные русские церкви – красота неописуемая! На одном из островов находится знаменитый монастырь Нилова пустынь. Сейчас он действующий и, я думаю, лучшего места не найти для крещения. Заодно и увидишь, как люди живут-барахтаются в двадцать первом веке на Руси.
- Поехали! - загорелся Мося. – Где мы там, в гостинице остановимся?
- Зачем в гостинице? В Осташкове недавно мой друг-москвич комнатку купил. Она сейчас пустует - в ней и поживем несколько дней. У меня ключ есть.
- Как поедем, поездом или автобусом?
- Лучше ранним автобусом. Он в семь утра отходит с Тушинского автовокзала. Днем уже купаться будем в озере. Проснемся?
- Будильник есть, встанем! Все расходы я беру на себя.
Мося загорелся этим предложением не на шутку. Он вскочил, в эйфории прошелся по залу, задумчиво посмотрел на композитора и, потирая руки, сказал:
- Знаешь что, у меня есть тост!
- С удовольствием!
- Я хочу выпить за успешную постановку твоего бал…
- За будущее не пьют, - вовремя остановил Моисея композитор.
- Да, да…- Замялся Мося. - Ну… Тогда… За нас, и спать!
- За нас!

***

Нора спросонья ничего не поняла, когда в шесть утра Мося поставил ее перед фактом поездки в город Осташков. Она лишь сонно всхлипнула, перевернулась на другой бок и со словами «езжай хоть в тундру» опять заснула.
Моисей был очень доволен, что так легко отделался от нее: ни лишних расспросов, ни нытья, чтоб взял с собой. На автовокзал они прибыли за пять минут до отъезда автобуса, в котором оставалось три свободных места на заднем сидении.
У окна расположился композитор, рядом Мося, а возле него уселась странная сухонькая старушка. К уголкам губ ее, которые были ярко напомажены и своей сочностью и пухлостью абсолютно не соответствовали возрасту старушки, прилипла развязная похотливая улыбочка. На голове у нее была детская белая панамочка, а на коленях она держала пластмассовую клеточку, в которой находился огромный пушистый хомяк с наглыми изумрудными глазами.
Моисей, сидевший плечом к плечу со старушкой, хомяку отчего-то сразу не понравился. Пушистик заметался по клетке и стал свирепо кидаться в сторону Моисея. Посверкивал на него своими изумрудами, вздыбливал шерсть и пищал, когда на поворотах Мосю клонило к старушке.
- Маркиз, Маркизушка, ну чего ты? Не волнуйся, - утешала хомяка хозяйка. Но тот упорно продолжал ерошиться и пищать на Моисея.
- Какой-то он у вас дикий, - посетовал Мося старушке.
- Сама не пойму, что случилось? – отвечала та, опуская глаза в непристойную пухлость губ. - Он ласковый, сколько раз брала его с собой и ничего. А тут… Странно.
- Вы его только не выпускайте, пожалуйста, - с опаской попросил ее Мося.
- Да нет, конечно, что вы, – зачем же я буду выпускать? Ну, разве что на ручки возьму – погладить, успокоить. Да вы не бойтесь – он добрый!
- Вижу, какой он добрый! Тигр настоящий!
Мося попросил композитора поменяться местами, и когда маэстро очутился рядом с хомяком, тот сразу успокоился, но иногда продолжал бросать грозные взгляды на отдалившегося Моисея. Вскоре Мося напрочь забыл о соседстве с психованным «зверюгой» и всецело предался созерцанию мелькающих за окном перелесков, бензоколонок и элитных коттеджей вдоль Ново-Рижского шоссе.
Однако, после станции Шаховской бесконечность лесного пейзажа без признаков человеческого жилья установилась за окном настолько прочно, что это стало порядком надоедать, и Мося разбудил задремавшего композитора неожиданной фразой:
- Какие же они дурни, все эти Наполеоны и Гитлеры! Разве можно завоевать страну, где на расстоянии трех часов езды от столицы кроме волков да медведей никого не встретишь?
- Это точно, - очнулся маэстро. Кстати, в Осташкове немцы не стали останавливаться. Местные говорят, проехали они на мотоциклах и поняли, что ловить нечего – кругом вода и лес, с любого боку: взрывай – не хочу!
- Да-а, я это время хорошо помню, - вмешалась в разговор старушка, - немцы у нас в Пено остановились. А у меня с одним из них любовь случилась.
Она сексуально облизнула свои накрашенные губы и, ткнувшись носом в клетку, проговорила:
- Помнишь нашего Гансика, Маркизик? Как он пшеном тебя кормил…
- Ну, бабушка, вы даете,- откликнулся Моисей,- какая-то история у вас больно не патриотичная и неправдоподобная. Это сколько же лет вашему хомяку, если его во время войны немец пшеном кормил?
- Это почему же непатриотичная? - отвечала развязная старушка, - Ганс мой через мою любовь и к народу нашему с уважением стал относиться, это лучше, чем винтовками друг в друга тыкать! И с Маркизиком моим мы ровесники. А то, что ты, милок, светишься, правдоподобно? – Обратилась она к Мосе, хитро и нагло глянула на своих попутчиков и добавила - Не советую вам, мальчики мои, ехать туда, куда едете. Лучше выходите во Ржеве и назад возвращайтесь. Не для вас эти места - баловство одно…
При ее словах хомяк опять бросился на плетенку и громко, противно пискнул. Тон, каким была сказана последняя фраза, и зловещий писк животного напрочь отбили охоту вести дальнейшие разговоры, и до Ржева Моисей и маэстро ехали в полном молчании.
Во Ржеве автобус остановился, водитель объявил десятиминутную стоянку и, взяв дорожные документы, удалился в диспетчерскую службу. Пассажиры потянулись к выходу: кто покурить, кто в сортир, кто просто размять спину и ноги.
- Слушай, какая странная бабушка, - сказал Мося композитору, выходя из автобуса.
- Да, что-то тут не так, - задумчиво ответил маэстро.
Он потихоньку начинал уже тяготиться присутствием своего нового знакомого. Зеленоватый свет и запах ладана, исходящие от него, стали действовать на нервы и вызывали тошноту. К тому же люди вокруг с опасливым интересом оглядывались на них и, кивая на Моисея, перешептывались. Вчерашняя винная эйфория улетучивалась, и на ее место вползало тяжелое похмельное чувство сомнения в правильности совершаемой совместной поездки. А слова старушки и вовсе ставили в тупик и отдавали не предвещающей ничего хорошего мистикой.
- Напрасно я выдумал эти крестины, - подумал композитор, - а вдруг и впрямь это просто больной человек. Но в глубине души пробивалась и крепла мысль, что не так все просто с этим Моисеем. И даже интересно, как отреагируют на его историю в Ниловой пустыни и чем все закончиться. К тому же Мося обещал помочь с постановкой балета, но это была уже другая, параллельная, тема, которую не хотелось примешивать к поездке…
Когда заново все уселись в автобус и тронулись в путь, выяснилось, что бабушка с хомяком исчезла, хотя Моисей своими ушами слышал у кассы, как она брала билет до Осташкова. Они переглянулись с композитором и поняли, что исчезновение попутчицы еще больше подпортило им настроение, и теперь ее улыбка старой шлюхи и бегающие глаза надолго останутся в их памяти.
- Знаешь, не по себе мне как-то от этой старушенции, неприятно, - сказал Мося, глядя в окно. – Может, зря мы едем?
- Мне самому не по себе.… Да ладно, чего уж там! Назад автобус не повернешь, через полтора часа на месте будем. Подремлем пока…
Они прикрыли глаза и утопили каждый свою, только ему одному ведомую, мысль у себя во внутреннем омуте.
Но когда автобус проезжал через районный центр Селижарово, что-то больно ткнуло им обоим в бок. Они одновременно дернулись, открыли глаза и глянули в окошко, в котором увидели черную тушу «мерседеса», ползущую ход в ход с автобусом. В машине исчезнувшая старушка в белой панамочке царственно восседала рядом со стройной, ярко одетой женщиной, ведущей машину. Бабулька исподлобья с таинственной улыбкой косилась на окно, к которому с недоумением прильнули Мося с маэстро. Хомяк, стоя на задних лапках у старушки на правом плече, яростно царапал передними по стеклу. Облик женщины за рулем шарахнул по глазам Моисея напоминанием о ясновидящей Инге, и он непроизвольно вскрикнул:
- Это она! Она!
- Я сам вижу, что она…
- Я не про старуху! Инга!…
В это мгновение туша железного «мерса», словно добившись цели, чтоб ее увидели, рванула вперед и, словно в насмешку, с автобусом поравнялся «говновоз» с трясущимся шлангом позади.
- Ты посмотри, что делается! – Было видно, как Моисея залихорадило.
- Это та самая? – спросил композитор.
- Та самая, та самая!... – Мося больно прикусил указательный палец и сказал:
- Мне страшно, я ничего не понимаю…
Теперь и композитор нервозно заерзал. Нельзя сказать, чтоб он был из робкого десятка российских интеллигентов, но цепочка событий выстраивалась из звеньев совершенно чужеродных по форме и, непонятно каким образом они крепились одно за другое. По логике получалось, что Моисея преследуют, а заодно и его, за компанию.
«Вдруг просто подсыпали крупному чиновнику какой-то новый яд на банкете, и это их очередные денежные разборки, а я, идиот, встрял со своим православием? - Невесело размышлял композитор. – Но тогда что ж получается? «Заказчики» наняли для преследования бабушку с хомяком, когда для этого есть специальные «мордовороты»? И тут вдруг для него все выстроилось: «Ха, вот молодцы! Да эта бабка просто в роли Паниковского из «Золотого теленка», чтоб панику посеять! Нашли актрису, дрессированного хомяка, дали хороших денег, и получите концерт! Но я-то хорош: вот вляпался! И, если игра идет по-крупному, пустят мне пулю в лоб как свидетелю и прости-прощай мои детки, а балет мой на том свете не то ангелы, не то черти станцуют».
С этой, ничуть не успокаивающей его догадкой композитор откинулся на спинку кресла. Он машинально затеребил свой крестильный крестик на раскрытой по-летнему груди и стал шепотом читать незыблемую охранную грамоту «Отче наш». И тут произошло нечто невообразимое: Моисей, услыхав его шепот, повернулся к нему лицом, по которому мелкими змейками забегали судороги, а глаза, словно надутые донельзя воздушные шары, готовы были лопнуть. Он с нечеловеческой, потусторонней силой сжал плечо композитора и сдавленно прохрипел:
- Замолчи!
Маэстро оторвал от себя его руки и, задыхаясь, произнес:
- Ты что, дурак?
Моисей Адылбекович также неожиданно обмяк и словно студень на солнце растекся по автобусному креслу.
- Извини, - обессилено попросил он прощения у композитора, - я не понимаю, ничего не понимаю…. С этими словами он замолчал и, покачиваясь, погрузился в дрему.
- Вот это да-а … Вот это да-а… Тут, оказывается, совсем другие разборки… Вот это да-а… - как шарманщик стал крутить язык композитора с перерывами одну и ту же фразу. – И с этого времени в ямочках его щёк стала иногда появляться солнечная замысловатая улыбка.
А в автобусе, который сильно опустел после остановок у различных деревень, никто не обратил внимания на странный инцидент, произошедший между двумя пассажирами, все это время мирно ехавшими на заднем сидении.

***

Осташков их встретил веселым июньским днем, и летняя теплынь потихоньку откатила камень напряжения, возникший между ними в конце пути.
Первым растаял композитор.
- Моисей, - шлепнул он легонько и дружески по его плечу, - дураки мы с тобой! И с бабкой померещилось, и с Ингой! Сам подумай: разве может такое быть? Старушка наверняка у родственников во Ржеве осталась, а нам со сна и…
- Я все могу понять, - перебил его Мося, - но то, в каком я сейчас состоянии нахожусь, это же факт. Ты сам до конца, наверняка, не веришь и не понимаешь.
Композитор потер мочку уха. Так как сегодня он был совершенно трезв, и даже похмелье выветрилось у него за семь часов поездки, то стал он не разбрызгивать свои эмоции на происходящие вокруг события, а смотреть на действительность, применяя резервы содержимого черепной коробки. «Если его все-таки отравили и гоняются за ним, то надо это выяснить. А там можно и свалить потихоньку. Меня никто знать не знает, и это очень хорошо», - подумал он и стал уговаривать Моисея:
- По-моему, твоя Нора была все-таки права насчет врача. Давай здесь пойдем в больницу, договоримся, и ты сдашь анализы. Разве не реально, что тебе могли подсыпать какого-нибудь яда на банкете, влияющего и на кишечник, и на психику? Имея такую должность, чтоб деньги раздавать, ты уж не одному дорогу перешел. Зубья на тебя обязательно кто-нибудь да точит! А вот если нет ничего ни в крови, ни в моче…
- Так мочи тоже нет…
- Но кровь же есть?
- Не знаю… Не проверял. Может, и нет…
- Так давай проверим.
-Что, по носу бить?
- Зачем по носу? У меня булавка есть. Давай достанем бутылку «Пять вечеров» - ту, из сумки, что приезд взяли отметить, протрем острие булавки, и ты уколи себя в палец. Уж капельку не страшно из пальца выдавить.
- Маэстро, знаешь, я с детства крови боюсь. Давай я зажмурю глаза, а ты меня уж сам…
Композитор взял его указательный палец, сдавил пониже подушечки и резко вонзил в нее кончик иглы. Мося вскрикнул, открыл несчастные глаза и увидел непонимающе-удивленное выражение лица композитора, рассматривающего его палец. Точно таким же было лицо у Норы, когда та глядела в унитаз, и Моисей Адылбекович понял: крови нет тоже…
Маэстро продолжал настойчивые попытки выжать из пальца хоть какую-нибудь жидкость. Но тщетно. Он видел, что кровь в организме есть: вот она подкатывает к самой подушечке пальца, когда тот сдавливаешь, и подушечка становится пунцовой, но отчего- то из нее ничего не вытекает. Более того – в нос опять шибануло знакомым противно-приторным запахом.
«Фантастика: значит, все, что есть в организме, через любую дырку в теле появляется наружу только в виде некого эфира, - подумал маэстро, - вот откуда этот доставучий запах. Его поры и рот выдыхают не углекислый газ, а какую-то гадость!» На мгновение в глубине композиторского мозга две тонюсенькие извилинки-крохотулечки взяли и разомкнулись, образовав, лишенное всякого смысла, пустое пространство величиной с комариную головку, и ямочки на щеках опять заполнились лужицами замысловатой улыбки. Но буквально через несколько секунд ему вновь удалось соединить разомкнутое, и «проводок» в черепе выдал довольно разумное решение:
- Так, сейчас дойдем до квартиры, передохнем, а там видно будет. Давай пешком, а? А то в автобусе засиделись, разомнемся.
Мося с абсолютным безразличием принял «соломоново решение», и они пошли.
От вокзала до улицы Евстафьевской, где друг композитора за бесценок приобрел жилье, чтобы иметь личную базу отдыха на берегу озера, идти было минут сорок. В дороге Моисей Адылбекович стал проявлять неожиданный интерес к покосившимся деревянным жилым домикам:
- И что, это не дачи? – удивленно спросил он.
- Какие же это дачи, - отвечал композитор, - это дома, в которых люди весь год живут. И, подумав, добавил:
- Россияне, так сказать…
- Но ведь это город.
- Вот именно. Основан в четырнадцатом веке. Но кроме построек до революции семнадцатого года, двух десятков зданий советского периода да домов частного сектора здесь ты ничего не найдешь. После того, как вы взяли власть в стране, тут ни одно предприятие не работает. Люди пьянствуют и воруют друг у друга. А кормятся случайными заработками, рыбой с озера да грибами и ягодами из леса. Вместо унитазов в домах проверенные веками деревянные туалеты с дырками. Жаль, что для тебя сейчас это не актуально, а то бы ты получил массу впечатлений. Бывает, примостишься на первом этаже и слышишь смачный шлепок со второго в благоухающую под тобой жижу. Пространство под полом одно на всех, а дырка на этаже сдвинута вбок, чтоб не на голову. Впечатляет!
- Ты хочешь сказать, и здесь мы виноваты?
- Вот сейчас, как раз-таки, я ничего не хочу сказать – наверное, им так нравится. Хотя канализационные системы тоже денег стоят, а «золотая рыбка» в Селигере не водится.
Маэстро решил Мосю провести по городу так, чтобы у того сразу сложилось хоть какое-то впечатление об Осташкове. Когда они проходили по улице Магницкого, Моисей стал морщить лоб:
-Магницкий… Магницкий… Что-то знакомое…
- Первый русский математик, из тех самых одержимых, кого Петр Первый поддерживал. Коренной осташковец.
- И памятник есть?
- Тут только два памятника: Ленину и Партизанам Великой Отечественной войны.
- И что, рыжего вождя пролетариев не тронули?
- Чего ж ты так о нем с неприязнью? Вы же все его выкормыши! Если у каждого, кто сейчас у руля стоит, пошаркать ножичком по холеному буржуазному лоску, то непременно красно- коммуняцкая жировая прослоечка на свет покажется. Разве не так?
- Не будем… Все это мучительно и гибло…
С Магницкого они свернули налево, вышли на центральный, единственный в городе, Ленинский проспект и очутились у речного вокзала напротив городского парка. С причала открывалось озеро во всю свою ширь, восхищая приезжих прямо-таки морским удалым размахом. Маэстро захотелось, чтобы покалеченный городской жизнью и едкими американо-европейскими ценностями чиновник хватанул всей глоткой незнакомый, пока еще не сломленный западными циклонами, терпкий глубинный ветер. Но оказалось, что пару месяцев назад причал выкупил у администрации города очередной столичный нувориш. Он обнес его со всех сторон железным забором, и теперь просто постоять на бережку не представлялось никакой возможности.
- Ну ничего себе! - возмутился Мося, - он же этот причал не строил?
- Но в забор-то деньги вложил, - усмехнулся композитор. – Эх, Моисей, Моисей, странные вы, несчастные люди… Знаешь, у меня есть очень хороший товарищ – мы с ним вместе консерваторию заканчивали. Он – внук знаменитого советского композитора и сын не менее известного профессора. Так вот, когда началась вся эта ваша демократическая бодяга, он поверил вам: бросил музыку и занялся строительством капиталистической России, которую мы «потеряли» в гражданской войне восемнадцатого года. Он на пустом месте, ничего не приватизируя и не отвоевывая с помощью бандитов, построил винный завод в сельской местности. Создал рабочие места, стал платить людям достойные деньги, выпускал отменные вина! Я сам пил, могу заверить. А вы, ничего не построив своими руками, в результате устроили дефолт в стране, хапанули очередные миллиончики и вышли сухими из воды, да мокрыми из огня. Как карты, перетасовались и остались в одной и той же ведьминской колоде. А дружок мой закадычный, искренне поверивший вашему блефу, лишился всего: завода, квартиры, дома … Сейчас ездит на своей оставшейся от былого благополучия побитой «тойоте», занимается частным извозом и плевать он хотел на ваш коммунистический капитализм! Пока ваша порода не вымрет, ничего хорошего ждать не приходиться, кроме очередных заборов!
Композитор завелся. Незаметно он опять сковырнул не дававшие ему покоя, раненые мысли о существующем в государстве порядке. И ненависть, и бессилие, постоянно сочившиеся сукровицей из этих ран, хлынули потоком в лицо Моисею Адылбековичу - человеку, олицетворявшему в глазах маэстро власть.
Моисей держал удар стойко. Он «блуждал» глазами по фасаду здания речного вокзала, по забору вокруг него и приговаривал:
- Всё так… Это правда… Всё так...
В конце концов, Мося не выдержал и, посмотрев в глаза композитору, спокойно сказал:
- Хочешь, убей меня, что я вместе с ними. Только что от этого изменится?
- Ну вот, чуть что – сразу убивать! Нельзя: теперь ты у нас кадр ценный! – повернул на легкую иронию разговор маэстро, и этим свел его пафос на нет.

***

Дом номер 18 по улице Евстафьевской, в котором друг композитора Эдик купил на втором этаже две небольшие комнатки, разделенные печкой, был построен в 1915 году местным священником. Батюшка строил дом для своей семьи из отменных бревен добротно и надежно. Кто ж знал, что через два года случится революция, и его прихожане проведут акцию уплотнения «буржуйского» жилья и займут для начала весь первый этаж, затем половину второго, а вскоре и вовсе выселят хозяина из «барских хором» и отправят на Колыму. И по сей день в доме, предназначенном для проживания одной семьи, ютилось пять человеческих семейных ячеек - теперь уже «капиталистического» общества.
На каменном крыльце композитора с Моисеем встретил худощавый юркий человек средних лет по пояс голый, в нестиранном с «ноевых» времен трико с рваными пузырями на коленках.
- О, кажись, соседи подъехали! – дружелюбно приветствовал он их.
- Скорее друзья соседей, - ответил маэстро.
- Ну, друзья тоже хорошо – всем рады! – мужчина с улыбкой протянул руку, - Николай!
Они познакомились.
- Что, выпустили? – спросил Колю маэстро, вспомнив рассказ Эдика о соседе по этажу Николае. Два года назад у хозяина, который продал Эдуарду квартирку, Коля умудрился пробить большущую дыру в двери, вытащил через нее все вещи, кроме непролезавших кровати и холодильника. Стибренное Николай, естественно, тут же продал, купил много-много водки и закатил у сожительницы эпохальную по размаху пьянку по принципу «хоть один день – да мой!».
Когда милиция пришла его «брать», он ломанулся через окно с очередной, наполовину опорожненной бутылкой и сумел пробежать целый квартал, крепко прижимая ее к груди. Даже когда, обо что-то споткнувшись, он упал под куст черемухи вперед носом, то не пролил из бутылки ни капли. Ему дали три года, и его сегодняшнее появление в доме никак не предполагалось.
- Уже доложили, черти, - недовольно нахмурился Николай, - кто?
- Да сосед твой, Эдик. А уж ему кто, не знаю, - ответил маэстро.
- Чушь все это! Никакой я не вор – дурость по-пьянке! – стал оправдываться Николай. – И освободили досрочно за «примерное». Я-то ладно, а вот у меня знакомая, Нинка Булкина, есть. Так она неделю назад подошла ко мне и говорит: «Коль, дашь пилу дрова попилить?». Я ей и дал, как человеку. А вчера встречаю, говорю: «Нин, пилу чего не несешь?» А она знаете, что мне ответила? «Ну, Коль, ты даешь! Мы ее в тот же день пропили!» Вот это беспредел так беспредел: попросить пилу у знакомого и пропить! Как же это, а?
Николай с искренним непониманием развел руками, затем чиркнул спичкой и ткнул в огонек потухшую «Приму»:
- Ладно, отдыхайте! Вы с дороги, а я с разговорами. Вечером загляну, можно?
- Хорошо, Коль, потом, потом… - отмахнулся маэстро. Они с Моисеем поднялись к себе наверх и устало, не раздеваясь, свалились на кровати, купленные хозяйственным Эдуардом по сто рублей за штуку у одной вконец обнищавшей осташковской семьи.
Через двадцать минут лежания в тишине с закрытыми глазами они услышали легкий стук в дверь.
- Началось, - сказал композитор, - сейчас насчет денег доставать будет.
- Ты о ком? - спросил его Мося.
- О ком, о ком… О Николае! Новые люди объявились – надо на прочность проверить! - маэстро встал и открыл дверь.
На пороге стоял Николай и держал в руке стамеску и пять гвоздей.
- Я прошу прощения, мужики, - стремительно начал он, - у меня стамеска лишняя завалялась с гвоздями. Я смотрю у Эдуарда замок хлипенький. Наверняка менять станет, как приедет. Стамеска понадобится, гвозди. Купите, пока есть! А то башка раскалывается! И соседу – польза, и мне – лечение.
- Коля, - сказал твердым голосом маэстро, - на тебе тридцать рублей. На пузырь самогона хватит. И стамески не надо, и отдавать не надо. Только с этим вопросом не подходи больше, договорились?
- Лады, лады, - радостно засуетился Николай. – Да я отдам… Через два дня. Завтра меня хозяин один звал – у него дома поработать. Отдам…
- Коля, отдавать не надо! Только не проси больше, понял? – громче повторил маэстро.
Композитор закрыл дверь, прошелся по уютной комнатке, ласково погладил холодную печку и решительно скомандовал:
- Вставай, Моисей, пошли в больницу, а по дороге перекусим. Я кафе знаю, где готовят довольно приличную солянку.

***

В осташковской районной больнице был послеобеденный тихий час. На всех этажах, в палатах и кабинетах и даже уютном дворике свирепствовал запах щей из свежей капусты вперемежку с запахами различных спиртовых лекарств. Только что отобедавший вкусной, сравнительно недорогой в сравнении с московскими ценами солянкой, Моисей старался не дышать полной грудью: от такой парфюмерии и до рвотного рефлекса недалеко.
- Слушай, - сказал шутливо Моисею композитор, заметивший его мучения, - а вот интересно, если вдруг тебе захочется блевануть , из тебя выйдет что-нибудь или нет?
После обеда композитору стало как-то легко на душе, и вся абсурдность положения его спутника стала веселить и забавлять.
- Пошел ты, знаешь куда?! - Не принял шутки Моисей и с отвращением вдохнул очередную порцию капустно-йодовой смеси.
- Какая мерзость! – сказал он. – Это что?
- Слава богу, что хоть еще эта мерзость есть – больных кормить. Скоро и ее не будет по вашей милости!
- Кормить?
- А чем тебе щи не еда?
- Щи? С таким запахом?
- А что, нормальный запах. Капуста!
- Ну, не знаю…
- Полежал бы – узнал!
- Что я, в больницах не лечился? – попытался обидеться Мося.
- И в каких же это ты больницах лечился, позволь узнать? Не в ЦКБ ли?
- Да, в Центральной клинической больнице, - с достоинством ответил Моисей Адылбекович.
- Ну что я могу на это сказать? - засмеялся и пожал плечами маэстро, - планета Альфа Центавра - ваша родина!
- Хватит, хватит! – испугался Моисей нового всплеска «государственных» разговоров. – Раз ты взял все в свои руки, веди!
Маэстро огляделся по сторонам. Слева, по асфальтовой дорожке с выкрашенными в стандартный зеленый цвет скамеечками по бокам, прошла с пустым ведром пожилая женщина в белом халате. Ее окликнул полный мужчина тоже в белом, куривший возле двери приемного покоя:
- Тёть Нюсь! В отпуск завтра?
- Завтра, Петь, завтра! – откликнулась женщина и свернула за угол одного из больничных строений.
Сказанные слова прозвучали так буднично, по-родственному, что маэстро, откинув всякое стеснение, направился к курившему мужчине в пожухлом белом чепчике.
- Извините, - начал композитор, - тут такая ситуация… Вы врач?
-Да, хирург, - мужчина выбросил сигарету, - а в чем дело?
- Видите ли… Вы не могли бы нам помочь? Мы приезжие… - никак не мог подступить к сути дела маэстро.
Мужчина достал носовой платок из кармана брюк, снял медицинский колпак, вытер лысину и простецки сказал:
- Да говорите уж, что случилось?
- Можно здесь этому человеку, - маэстро показал на Моисея, - сдать анализы на наличие в организме яда?
- Какого яда? – удивился хирург и, окинув профессиональным взглядом Мосю, сказал, - да он выглядит на все сто!
- Выглядит-то он выглядит, только вместо мочи и кала у него какой-то непонятный газ выходит – по запаху ладан напоминает. И кровь не идет, если уколоть чем-нибудь.
- Мужики, - хихикнул хирург, - вы специально приехали сюда мне мозги крутить? Он что, ходячий покойник? - кивнул врач на Моисея.
- Вы не смейтесь, - встрял в разговор Мося со скорбным лицом, - это, когда говоришь, смешно, а так-то смеяться не над чем.
- Ребята, не морочьте мне голову! Идите лучше в озере искупайтесь – день такой чудный! А у меня дел по горло, - сказал врач и взялся за дверную ручку.
- Нет, нет, постойте! – задержал его маэстро, - простите, как вас зовут?
- Петр Васильевич.
- Петр Васильевич, проверьте сами! Это абсурд, но это так.
- И как я проверю? В туалет, что ли с ним пойду проверять: навалил он там чего-нибудь или нет?
- Не надо в туалет, - не отпускал маэстро, - кольните его чем-нибудь… Ну этой штучкой, которой кровь из пальца… Сами увидите! Мы за все заплатим.
Толстяк внимательно посмотрел на своих просителей: «Вроде приличные люди, - подумал он, - а какую-то чушь городят». Но вслух спросил:
- Вы откуда приехали?
- Из Москвы, - ответил маэстро.
- И что, у вас цель такая была: из Москвы приехать в Осташков анализы сдать?
- Да нет, конечно, так получилось. Второй день страдает человек: идет по надобности, чувствует процесс, а ничего нет. Помогите, а?
- Ладно, - сдался толстяк, - сколько платите?
- А сколько надо?
- Тысячу рублей! – Выпалил врач. Это была сумма для осташковцев равная тысяче евро. – Но если вы издеваетесь, то я ребят своих местных позову, они с вами будут другие шутки шутить.
- Зовите, кого хотите. Но не советую: в дураках останетесь! Я поначалу тоже не верил, пока сам не убедился, - сказал маэстро.
Он приблизился вплотную к толстяку и, чтоб не слышал Моисей, доверительно, как человеку одного с ним ранга зашептал:
- Такое впечатление, что ему чего-то подсыпали. Это крупный чиновник в правительстве. Я уж сам не рад, что с ним связался. Помоги, друг; наверняка его отравили. Он даже светится в темноте. Деньги у него есть: сколько надо, столько заплатит.
Хирург опять снял колпак, вытер вспотевшую лысину и тревожным озабоченным шепотком спросил:
- Каким хреном вас сюда занесло?
- Неважно… Главное выяснить, что с ним.
- Вот ёлки зеленые, такой день хороший, а тут – чёрт-те что! – в сердцах шепотом ругнулся врач и уже громко добавил, - пошли ко мне в кабинет.
В кабинете Петр Васильевич стал звонить в больничную лабораторию:
- Алло, Анюта? Ань, там Елена Степановна не ушла еще? Ушла?.. Да мне надо срочный анализ крови сделать человеку… Новенькая, говоришь, на месте? Это неделю назад которая?.. Ладно, как звать-то ее? Ведена Львовна? Ух ты – вот это имя! – Он положил трубку. - Сейчас подойдет, - обратился Петр Васильевич к Моисею и покачал головой, - посмотрим, что там у вас. Надо же такое выдумать: кровь не идет!
Моисей и маэстро никак не отреагировали на это замечание, лишь смотрели на врача выразительным взглядом: «Говори, говори. Интересно посмотреть на тебя потом».
В дверь постучали.
- Да, да, заходите, - громко пригласил войти Петр Васильевич.
Дверь отворилась, и вошла Ведена Львовна с пробирками в руках. Это была она…Та самая старушка, которая ехала с ними в автобусе. Только теперь, без панамки и хомяка, она выглядела несколько иначе. Куда-то исчезли морщины, а крепкая фигура и грудь словно ждали сильной мужской руки, которая сожмет, сдавит, и они брызнут сладким нескончаемым соком. Но одно осталось неизменным: напомаженные ярко-красные губы, и в их уголках похабная осклабистая улыбка девки-развратницы.
Мося вскочил:
- Вы?!.. Как вы здесь?.. Зачем?!
А маэстро опять почувствовал, что еще мгновение и знакомые извилинки-крохотулечки разомкнуться, обесточатся, и с их обвисших растрепышей-кончиков будет бессвязно и хаотично сыпаться в пустоту энергия его умозаключений.
Но Ведена Львовна с невозмутимым, даже несколько надменным видом осадила Мосю:
-Что с вами? Я вас вижу в первый раз в жизни!
- Как в первый раз?! – задохнулся Моисей. – А в автобусе?! А в «мерседесе»?
- Петр Васильевич, - обратилась Ведена Львовна к толстяку, - он что, сумасшедший?
Хирург окончательно снял колпак и барабанил пальцами по своей лысине. Было видно, что ему очень нелегко ответить на этот непростой вопрос.
- Это я сумасшедший?! – вышел из себя Мося. - Я? Где твой хомяк?! Ты куда дела своего хомяка и панамку? Ты ведь была старухой?!
- Петр Васильевич, объясните мне, что здесь происходит? Я человек новый в вашем коллективе, может, я чего-то не понимаю. Или это просто «белая горячка»?
- Я тебе покажу, «белая горячка»! Я тебе… А ты что молчишь? – повернулся Моисей к композитору.
Тот старался унять свое распрыгавшееся лягушкой от испуга сердце и не мог.
- Моисей, - начал он неуверенно, - успокойся. Она очень похожа. Но не могла же она за четыре часа помолодеть на тридцать лет?
- А улыбка? Я такой, кроме нее, ни у кого не видел! Это же улыбка старой шаболды!
- Ну все, хватит! – стукнул Петр Васильевич по столу, добродушие которого улетучилось в два счета. - Понаехали тут, москвичи долбанные! То у них говна и крови нет, а то женщину оскорбляют! Убирайтесь, иначе милицию вызову!
- Пусть скажет, зачем она нас преследует, - не унимался Мося и схватил ее за рукав.
- А-а-а! – завизжала Львовна. – Псих! Псих! Не прикасайся!
Мося, не ожидавший такого поистине «шаляпинского» масштаба визга, отпустил ее руку.
Петр Васильевич выхватил из стеклянного шкафа скальпель и комичным фальцетом громко прокричал:
- Не позволю издеваться! Не позволю! Вон отсюда!
- Все, все! Уходим, уходим! – композитор потянул Мосю к выходу, вовремя сообразив, что до появления милиции остался один шаг. А доблестные стражи порядка вряд ли поймут рассказ про Мосин исчезнувший стул и помолодевшую старушку.
- Нет, ты видел? Видел, что творится? – уже на улице продолжал возмущаться Моисей.
- Тебя пасут, - холодно ответил композитор.
- Но кто? Кто?!
- Не знаю. Тебе видней. А вот я, дурак, зря с тобой…
- Не бросай меня! Хотя б сейчас не бросай, - с унылой мольбой в раскосых глазах обратился Мося к маэстро.
- Да уж не брошу… Видно, судьба, – нажал в себе на медленную философскую струнку маэстро. – Пойдем выпьем, мозги прочистим.
- Пойдем!
Они доехали на подвернувшемся автобусе до своей улицы. Домой заходить не стали: уж больно не хотелось вести разговоры с Николаем. Купили в магазине бутылку «Хлебной» питерского разлива, скумбрию холодного копчения, половинку черного хлеба, и «маэстро» повел Моисея на бережок к Житенному монастырю.

***

Селигер.… Как же нравилась композитору эта водная гладь с многочисленными островами да островочками, разбросанными по ней, как зеленые веснушки! А Осташков, расположенный на полуострове, который она ласкала, постоянно манил, звал, зацепившись с первого же знакомства кособокостью деревянных строений за неведомую жилку, соединяющую душу и сердце. Этот клочок земли, приютивший сразу несколько монастырей, таил в себе неслыханную, непознанную никем силу тишины и покоя. Она вмиг разгибала и распутывала слипшиеся в один комок скрюченные, скукоженные московской бестолковой суетой нервы. Уже ранней осенью, когда пересыхал мутный поток из питерских, московских и тверских отдыхающих и еще можно было вовсю купаться, тишина сбрасывала с себя летние балахоны звуков автомобильных моторов, человеческого смеха и детских восторженных взвизгов. Она представала не голой девчонкой с тонкими ключицами и худыми, едва приподнявшимися пупырышками грудей, а мудрой нежной женщиной, знающей как заставить себя полюбить и умеющей отдавать себя всерьез и надолго.
Одним из таких мест, где с ней можно было сидеть в обнимку и днем, и ночью, был берег возле Житенного монастыря, куда привел Моисея композитор. Основанный в семнадцатом веке, монастырь вплоть до Октябрьской революции был мужским. Затем советская власть затеяла чехарду по размещению в нем различных предприятий. Последний его хозяин - Осташковский молочный завод - скончался в начале девяностых годов, когда правящие коммуняки сказочно разбогатели, свергли самих себя, швырнули народ в объятия новой, придуманной ими власти и встали опять у ее руля. Монастырь вернулся русской православной церкви, и теперь в нем замаливали грехи бедные несчастные женщины, у которых не удалась ни личная, ни общественная жизнь.
Композитору полюбилось делать заплывы с этого берега, особенно на спине: в глазах лишь небо и золоченый купол с крестом, да вдруг неожиданно зазвенит колокол к обедне, словно на крыло свое возьмет, приподнимет…
Они расположились на стволе старой сухой ветлы, поваленной ветром. Целлофановый пакет, в котором несли водку и закуску, приспособили под скатерть, расстелив на песке.
- Давай, Моисей, шлепнем по пять капель, авось придумаем, что нам дальше делать, - маэстро чокнулся с Мосей пластмассовым стаканчиком, безрадостно выпил и взял с пакета кусок копченой скумбрии и хлеб.
Затем еще выпили, еще и еще. И все молча, лишь роняя - «давай!». Только с последней выцеженной из «Хлебной» каплей полезли наружу разные слова.
- У тебя хоть какие-то предположения есть, кому ты дорогу перешел? – спросил Мосю композитор.
- Нет у меня ничего – ни предположений, ни предложений, ни мыслей, ни желаний, - мрачно ответил Моисей Адылбекович, с тоской посмотрел на пустую бутылку и добавил, - вернется мое дерьмо, приеду, уволюсь и уйду в монастырь.
- В какой? – улыбнулся маэстро.
- В женский, сторожем. Может мне какая-нибудь монашка ребенка родит, а я буду ее любить.
- Моисей, нельзя при живой жене такую ахинею нести! Лучше на воду смотри и молчи.
- А я не хочу молчать! – взъерепенился запьяневший Мося. – Не хочу и не буду! Не нравится мне все это. Жизнь – ни моя, ни вокруг меня - не нравится! И я не боюсь никого! Подумаешь – хомяком решили напугать! Хрен вам! – Мося рукой изобразил фаллос, сделал этот жест наобум, в сторону озера, и замер…
Из-за островка напротив, огибая береговой тростник, торчащий, словно острый плавник огромного окуня, появилась деревянная моторка. Она шла на малом ходу, и, по мере ее приближения, все больше и больше расширялись глаза у наших героев.
- Сука… - наконец, тихо промолвил Мося. Надо сказать, что в Осташкове он перестал контролировать свою столичную интеллигентность, и генетический код хромосом прадеда Абрама Перчика засиял во всем мариупольском блеске.
- Сука! Опять она! Я ее убью, маэстро! – Мося стал искать под ногами что-нибудь тяжелое, но кроме пустой бутылки из-под водки и обломка красного кирпича ничего не нашел. Тогда он схватил обломок и, держа его как гранату, по щиколотку прямо в кроссовках влез в воду навстречу лодке.
Теперь и композитор разглядел старушку. Она опять была в белой панамке, и мерзкий хомяк переползал у нее с плеча на плечо. Старушка сидела возле мотора, лихо правила деревянной посудиной, насвистывала какую-то разухабистую польку и покачивалась в такт мелодии.
- Но, Моська, ты никак убить меня хочешь?! – весело крикнула она метров за двадцать до берега и заглушила мотор.
Лодка по инерции продолжила движение и врезалась в песок возле Мосиных ног.
- Да как ты смеешь?! Ты кто? – с ненавистью схватился за борт лодки Моисей.
- Кто, кто… Не все ли тебе равно, Моська? - она опять выглядела сухонькой морщинистой старушкой, и ее постоянное облизывание пухлых, совершенно не старческих губ смотрелось отвратительным сюрреалистическим кошмаром.
Как только Моисей ухватился за лодку, хомяк соскользнул с ее плеча на сидение, перебрался по нему на борт, по краю добежал до мосиной руки, пискнул и укусил его за палец.
Моисей Адылбекович взвыл от боли и зашелся отборным многоступенчатым матом.
- Ух, ты! Как на слово-то крепок, Моська! Будь я помоложе, отдалась бы тебе сразу: хочешь раком, хочешь с маком – как тебе больше нравится! - рассмеялась старуха.
- Что тебе нада-а-а?! Ты кто такая-а-а-а?! – как полоумный, орал Моисей, сжимая укушенный палец.
Старушка, как ни в чем не бывало, опять облизнула губы:
- В общем так, мальчишки, говорила я: эти места не для вас, не послушались! Теперь, Моисей, тебя ждут на Евстафьевской в двенадцатом доме. Вы, кажется, рядом остановились? И дружка своего прихвати, хотя он нам не особо интересен, честно говоря. Много не пейте – шашлыки и выпивка будут. Договорились? Как стемнеет – ждем! Часиков в двенадцать. А сейчас давай-ка, музыкант, помоги бабушке, подтолкни лодку; у Мосеньки пальчик не скоро пройдет!
«И меня знает!» - шмякнуло обжигающей льдышкой где-то в затылке у композитора, и он, не понимая своей безвольной покорности, участливо сдвинул лодку с песка в воду.
Старушка одним движением руки заставила мотор взреветь, развернула лодку и помахала панамкой:
- Чао, до встречи!
А хомяк опять вполз на ее плечо, встал на задние лапы и ткнул свою морду ей в ухо – как будто что-то говорил.
Последняя волна от исчезнувшей за тростником лодки докатилась до песчаного берега мелким ребрышком, и наступило тягостное молчание. Это появление старушки так все окончательно запутало, что не возникало даже желания найти хоть какую-то логику в том, что происходит.
Композитор сидел на стволе ветлы и бездумно набивал пустую бутылку озерным песком, а Мося стоял по колено в воде и полоскал укушенный палец.
- Маэстро, – обреченно позвал Моисей.
- Что?
- Как ты думаешь, они меня убить хотят?
- Кто?
- Не знаю…
- И я не знаю… - Композитор задумался и медленно произнес, - никому я не интересен, даже им…
- Кому им?
- А черт их знает…
- А может, и нет никого?
- Может, и нет…
Сомнамбулическое настроение затягивало и, чтоб не впасть в него окончательно, композитор стянул с себя одежду и полез в воду.
- Давай за мной, Моисей, это святая вода! - крикнул он Мосе и поплыл.
Его фырканье, кряканье и бодрые возгласы: «Уф, хорошо-то как! Лезь, Моисей, хватит нюниться!» сначала вызвали у Моси раздражение, но затем «разогрели» до желания так же скинуть шмотки и окунуться с головой в чистую прохладную воду.
Искупавшись, они долго лежали на песке - старались не думать о предстоящей встрече с неизвестным. День уже завершал сегодняшнюю прогулку по Тверской земле, и время что есть мочи тянуло солнце за огненные косы в свое космическое логово. А то еще пыталось цепляться кровавыми пальцами за макушки береговых сосен. Наконец, оно сдалось, и вечерняя сырость стала проникать под кожу.
- Ну что, Моисей, пойдем потихоньку, - оторвал от остывающего песка щеку маэстро.
- Пойдем, - поднялся Мося и стал стряхивать прилипшие к телу песчинки.
Трезвые, но не чувствующие в себе ни бодрости, ни энергии, возвращались они с озера на Евстафьевскую. На крыльце сидел Николай, посасывал «Приму» и отгонял от себя березовой веткой комаров, набирающих с каждым вечерним тускнеющим часом нудящую силу.
- Накупались? Смотрю, свеженькие! – затеял он разговор. – Вода-то еще, наверное, прохладная для купания?
- Да нет, в самый раз, - ответил композитор и стал спрашивать Николая о доме, куда им предстояло пойти ночью. – Коль, ты местный, наверняка всех знаешь, кто по соседству живет?
- Ну, всех ни всех… А кого надо?
- Ты не знаешь, кто в двенадцатом доме по этой улице обитает?
- По Евстафьевской?
- Да.
- Напротив нас – шестнадцатый, - стал размышлять вслух Николай, за ним четырнадцатый с трещиной в стене, а следующий, значит, двенадцатый. А там нет никого!
- Как нет?
- А так, не живет там никто. Москвичи какие-то летом раз в год приезжают на воронках и все – замок постоянно висит.
- На каких воронках? – поинтересовался Моисей.
- Это я так машины нынешние называю. Они ведь все как на подбор! Черные, страшные, вороные, - пояснил Николай. – А зачем вам двенадцатый дом?
- Да так, - уклончиво ответил композитор. – В гости позвали.
- То-то я смотрю, какой-то воронок там днем крутился. Знакомые, что ли?
- Знакомые, - неопределенно кивнул композитор. - А старушку с хомяком на плече ты в Осташкове когда-нибудь не встречал случайно?
- Вы ее видели?! – Коля неожиданно побледнел и в глазах его заметался нездоровый трусливый огонек. – Видели? – повторил он и затараторил нечто несвязное: - не дай бог… Вы еще не знаете… Она же…
- Да кто она-то, Коля? - одновременно растерянно спросили оба.
- Она… Она… Нет, не советую… - Коля замолчал, достал спрятанную возле крыльца в крапиве недопитую бутылку самогона и болезненно присосался к ее горлышку. Когда последняя сивушная горькая капля была поймана расстучавшимися невпопад клапанами сердца, Коля поднял к небу счастливые глаза, по которым стало ясно, что он мертвецки пьян и больше от него ничего не добьешься.
- Тьфу ты, Хичкок, да и только! – ругнулся маэстро и посмотрел на Моисея, - надо нам тоже по маленькой «квакнуть»: что-то как-то не того. А, Мось?
- Мне все равно, я очень устал, – ответил вяло реагирующий на все это Моисей. – Пусть меня убьют – я готов.
- Да ты что, совсем свихнулся? Не дрейфь, мы еще им покажем, этим сволочам! Повоюем!
- С кем?
- А кто бы ни был! Пошли выпьем и полежим часика два.
Но тут Коля, только что мычавший всякие буквы и слоги, вдруг ровно и трезво сказал:
- Мужики, я не буду парадную дверь на ночь закрывать. Как придете – руку просунете, снимете с цепочки. А на засов сами закроете. Но не советую… Не советую… Она… - Коля помахал указательным пальцем возле носа, рухнул прямо с крыльца лицом в крапиву и захрапел.
Что означало «не советую» осталось его личной глубокой тайной.
- Вот черт! Только этого не доставало. – Сказал раздосадованный композитор, - не оставлять же его в крапиве! Придется нести.
Они с трудом дотащили Николая до его убогой комнатушки и положили на растерзанную раскладушку, которая заменяла ему кровать.

***

Небо было низкое, ясное, с сияющими звездами величиною с добрый мужицкий кулак. Моисей и маэстро вышли на крыльцо и тут же ощутили на себе могучее влажное дыхание ночного озера. От зябкости втянули головы в плечи, сунули руки в карманы джинсов и пошли вперед к озеру, к двенадцатому дому. Они подошли к синему железному забору, который примыкал к жилому срубу и огораживал участок земли. Лишь едва-едва пробивающаяся сквозь глухие оконные ставни желтая полоска света подавала надежду на то, что в доме кто-то есть. Неожиданно с громким скрипом отворилась маленькая дверь в заборе. Из нее вышел человек с густой всклокоченной шевелюрой и на удивление маленького росточка. Он улыбаясь, пригласил в дом:
- Мы вас ждем, проходите!
Они вошли. В неухоженном дворике стоял черный «мерседес». «Кажется, тот самый, что мы видели из автобуса», - подумал композитор.
- Прошу, прошу вас, проходите в дом, - опять с радушной улыбкой любезно пригласил встречающий. – Осторожно, тут ступенька, сейчас я посвечу, - он включил карманный фонарик и поддержал входящих за руки, - сейчас направо, там дверь.
Композитор дернул за дверную ручку, и они с Моисеем оказались в просторной комнате, отделанной и выдержанной в восточном сибаритском духе.
На полу лежал персидский ковер. Необычные рассыпчатые узоры его орнамента и теплые спокойные тона убеждали, что он не из серии многочисленных подделок, заполонивших дорогие московские магазины; женская рука ткачихи из далекого Ирана вложила в него озорную ласку тонких и нежных пальцев, вплела в рисунок свои несбыточные пуховые мечты.
На потолке висела люстра с хрустальными фигурками воинов востока, у которых в стоячие членики были вмонтированы маленькие лампочки неповторяющихся цветов. От этого комната переливалась всеми тонами радуги и напоминала пещеру, наполненную дорогими самоцветами, куда попал незадачливый Али-Баба. Стены также были затянуты коврами, ничуть не уступающими в изыске и красоте тому, что лежал на полу, а поверх их поблескивала серебряная посуда легкой изящной чеканки, украшенная эротическими сценами. Возле стен лежали восточные матрасы-курпачи с горками подушек, а на них возлежали три разновозрастные женщины в платьях из воздушной, просвечивающейся насквозь ткани. Перед ними на ковре красовалась шелковая скатерть-дастархан, на которой смешались лакомства и напитки разных стран. Шашлыки дымились рядом с семгой и расстегаями, запах плова обволакивал черную икру, мед и балыки. Русская водка соседствовала с кумысом и испанскими винами, текила с шампанским, виски с коньяком и ликерами. Ананасы, персики, арбуз с дыней, виноград и киви – всего было «от пуза».
Нежившимися персиянками на курпачах оказались: злосчастная старушка, Ведена Львовна и ясновидящая Инга, которая вскочила с пола, подбежала к Моисею и чувственно прижалась к нему большой холодной грудью. Розовые круги вокруг ее сосков проглядывали сквозь прозрачное тонкое платье и нестерпимо били чувственностью по печальным Мосиным глазам.
Она поцеловала его прямо в губы и на любовных низких тонах извлекла:
- Ну вот, Моська, я опять с тобой. Не бойся, садись со мной, поджимай ноги по-турецки – будем гулять всю ночь! И ты садись, дурачок, - обратилась она к композитору, - чуть весь кайф нам не поломал – пришлось все переигрывать. Садись, садись, «Нилова Пустынь», мы сегодня не кусаемся!
И так это было сказано по-родственному дружелюбно, что Моисей Адылбекович, шедший сюда, как на казнь, с обреченностью и смиренным равнодушием, вдруг успокоился и даже улыбнулся:
- Инга, проказница, - шлепнул он ее по выпуклой попке и беззастенчиво помацал за левую сиську, - что ж ты со мной сделала и что это за дамы-близнецы подосланные, - кивнул он на старушку и на Ведену Львовну.
- Не всё сразу, Моська, потерпи! – зыркнула шкодливыми глазами Инга, - сначала закусим – шашлыки стынут! К столу, к столу, мальчики! Да, чуть не забыла: познакомьтесь, это Иван Маркелович! Можно просто – Маркелыч.
Она показала вытянутой ладошкой на человека, встречавшего их:
- В прошлом он кэгебист, а сейчас консультирует нас и выполняет мелкие поручения.
Маркелыч вежливо улыбнулся и уселся вместе со всеми, по-турецки поджав ноги возле шашлыка.
- А-а-а, - протяжно сказал Мося Инге, врезаясь зубами в кусок сочной баранины, - теперь понятно, откуда у тебя информация о моем прадедушке Перчике.
- Да, это мне Маркелыч… Он его лично знал.
- Вы знали Абрама Перчика? – удивленно спросил Моисей кэгебиста.
- Да, мы с ним в Казахстане головы басмачам отрубали.
Мося поперхнулся жирком баранины и вытаращил глаза:
- Вы шутите?
- Нет. Шутки – не мой профиль, - словно прошелестел ледяным северным ветерком Маркелыч и моргнул зеленым глазом.
Моисей тут же про себя отметил: «Как же он напоминает хомяка, который меня укусил! И глаза зеленые, и щеки, будто за ними орехи спрятаны, – вылитый хомяк!» Мося посмотрел на композитора. Тот неотрывно наблюдал за кэгебистом и вдруг неожиданно и резко спросил старушку:
- А где ваш неотлучный хомяк?
Старушка лукаво глянула на Маркелыча, который гнусаво и заливисто рассмеялся.
- Маркизик мой, - хихикнула старушка, - в травке гуляет. Я его на ночь пускаю в травку. – Она томно опустила глаза и мерзко облизнула пухлые губы.
- А вы с Веденой Львовной родственники? – наседал композитор.
- Да, и очень близкие. Она - это я, а я - это она.
- В каком смысле?
- В таком, дурашка, что я и она – одно целое, одна суть, содержащаяся в разных оболочках; моя значительно древнее – только и всего. Но наши образы настолько идентичны, что имеют свойство совмещаться и образовывать новую, более молодую оболочку с одной и той же сутью. Смотри!
Старушка и Ведена Львовна встали и прислонились друг к другу животами. Их тела, покачиваясь как трепещущие осиновые листочки на ветерке, проникли одно в другое и образовали новую женскую фигуру. На маэстро с наглой усмешечкой стала смотреть белокурая девушка лет шестнадцати со знакомой улыбкой старой развратницы на пухлых сочных губах. Затем и ее тело заколыхалось, изогнулось, словно в рвотном спазме, и распалось на Ведену Львовну и старушку.
- Дошло? – теперь Ведена Львовна спросила композитора, хмыкнула и облизнула губы.
И загудели, затрещали, как высоковольтные провода в тихий погожий день, извилинки-крохотулечки композиторские. И солнечная улыбка вновь наполнила собой водоемы-ямочки на его щеках. Трудно, почти невозможно было поймать гармонию внутри себя, мелодичные аккорды которой отпрыгивали как кузнечики с травки на травку дальше и дальше. Но ему удалось все-таки крепко стиснуть и сжать внутренней духовной силой в единое целое слабые знакомые «крохотулечки», которые готовы были вот-вот лопнуть.
- Вы нам подсыпали что-то в водку, это галлюцинации! Галлюцинации! - заладил он одно и тоже.
- Перестань! Тоже мне, искатель смысла недоделанный! – поднялась с курпачи разозлившаяся Инга и царицей уселась в единственное кресло, втиснутое в дальний угол комнаты. – Неужели ты никак не поймешь, что мы не шайка бандитов и шарлатанов, а все гораздо серьезней? Ты нам чуть эксперимент не сорвал. Вечно такие, как ты, под нашими ногами, словно кизяки коровьи!
- А что я?.. Я ничего… - Испугался ее гневного напора композитор, - смотрю, светится человек! Потом выяснилось: дерьма нет, крови… Вы что, медики?
- Можно и так назвать, - осклабилась Ведена Львовна.
- Слушай, Моська, ты знать хотел. И ты разуй уши, музыкантишка! - развязно продолжала Инга. – Кто мы, что мы – не ваша забота! Вникайте! Тут между нами недавно спор разгорелся: может ли человек, зачатый от нашего духа, причем успешный человек, приближенный к власти, делающий всякие чиновничьи гадости и думающий только о своем благе, стать другим. При условии, если его лишить дерьма телесного, то есть приблизить к ангельскому подобию нашего небесного… Тьфу!.. Язык не поворачивается сказать кого. Ну, вы поняли, о ком я, - Инга вздохнула и убрала черную прядь со лба. Маркелыч и Клавка, - кивнула она на старушку, - уверяли, что продукты жизнедеятельности организма конкретного человека и нечистые помыслы его разума вместе с пакостными делами рук его никак не связаны между собой. Мы же с Веденой основывались на примерах отшельничества и старчества – будь они неладны! - где сознательно умерщвлялась плоть: минимум пищи, а соответственно, и нечистот телесных. Таким образом, высвобождался дух, который открывал человеку глаза на земные пороки, на несправедливость в отношениях между людьми и уводил его в пустыни, в леса и степи. В результате, иногда можно было увидеть светящийся нимб над головой такого праведника. Да и вообще замечено, как только шваркнется что-нибудь в организме человеческом - болезнь тяжелая или молния шибанет по темечку, так сразу мир в глазах переворачивается.
Инга закурила, сладко затянулась, выпустила дым через красивые аккуратные уши и, не обращая никакого внимания на покосившееся от ужаса лицо композитора, продолжила рассказ:
- И вот пришла нам мысль: а что, если из какого-нибудь правительственного говнюка сотворить что-то наподобие ангела: лишить экскрементов, да чтоб светился при этом. Станет ли после этого тот замечать, что не только он со своей роднёй на земле живет, или нет? Мы решили, что лучше кандидатуры Моськи нам не найти. Человек он наш. Образованный и успешный до омерзения. Говорит всегда то, что выгодно. При высокой должности для других не сделал ничего хорошего. Свои интересы не забывает ни при каких обстоятельствах. Золото! Опускаю техническую сторону вопроса, скажу только, что мы с Веденой оказались правы. Моисей стал меняться. Но здесь опять возник вопрос: сколько Моська продержится без родного унитаза и не доконает ли его ангельское обличие? И вот тут нарисовался ты, неудачник, и пришлось нам всем переться сюда, - Инга посмотрела на композитора. - Даже на похоронах не смог как следует отбарабанить! – Она расхохоталась, а с нею загоготала и вся ее шушера.
Отсмеявшись, Инга щелкнула языком по нёбу - сигарета потухла и все замолчали.
- Так вот, композитор, - ясновидящая вжучила в него черные немигающие глаза. – Повторяю слова Клавки: «ты нам не интересен». Вечно шляешься между нами и тем… - Она подняла глаза к потолку. – Но как доходит дело до принципиальных вещей, ты всегда перебегаешь на сторону того… - Инга опять подняла кверху голову и указательный палец. - Единственное, на чем мы тебя поймали – женщины и алкоголь. Но хуже от этого только тебе… А балет твой ничего, даже нам нравится! Но бесполезно: слишком далеко все зашло.
Инга нахмурилась:
- Ты скоро станешь совсем, совсем счастливым, и поверь, не только мы будем в этом повинны.
Она пристально посмотрела на композитора, затем подошла к нему, опустилась на колени и потрепала его лысеющую голову:
- Придется тебе напоследок сюрприз сделать. Мог нашим быть, не захотел, дурачок. Сейчас бы и деньги, и слава… Эх, сам выбрал!.. – сказала она с явным сожалением. – Ну, а ты, Моська, - Инга переметнулась к Моисею, шутливо повалила на спину и села на него верхом. – Признавайся нам, дорогуша, как тебе комфортней: не иметь дерьма, но чувствовать и понимать тайну несправедливости человеческого бытия или есть черную икорку, срать в роскошный унитаз, говорить умные слова и навязывать свои пристрастия бедным людям? Говори, - весело тормошила она Мосю, - признавайся сейчас же! А можешь и не отвечать, мы и сами все знаем.
Она скатилась с него на пол, на коленках подползла к дастархану и залпом выпила фужер шампанского:
- Гуляем! Пьем! Едим! Что замолчали все? Еще немного, и эти паршивые маленькие российские городки тоже будут вконец наши! Музыка! Где музыка?!
Комната стала заполняться стройными терпкими созвучиями симфонического оркестра, которые поначалу растеклись в воздухе задушевной медленной мелодией, а затем становились все ритмичней, порывистей и, наконец, закружились в четкой ритмической структуре дивного по красоте, ни на что не похожего вальса.
Композитор не верил своим ушам: «Это же моя музыка, - дошло до него, - вальс из моего балета!»
- Как?! Я столько лет!.. Откуда, гадины? Это же мое!.. Сердца моего кровь!..
- Оттуда, дурачок! Оттуда! – хохотала Инга. – Слушай, наслаждайся, я сегодня добрая! Больше не удастся!
- Инга, - позвал обескураженный Моисей. В нем не осталось и тени былых нравственных мучений. Ему стало необычайно легко и комфортно. Дорогое убранство комнаты, вкусная еда, напитки, к которым он привык, вернули его в свой круг, в атмосферу вечного праздника. Все, что с ним произошло, теперь казалось розыгрышем, просто шуткой, которые так любят, понимают и ценят люди его круга. И зачем вдаваться в подробности – как и что? Зачем пудрить себе мозги, теперь это не принято. Главное, весело! Лишь одно не давало ему покоя и сводило с ума: отсутствие возможности насладиться запахом своих испражнений. - Инга, - схватил он ее за ляжку, - а что со мной? Когда я это самое?.. Понимаешь?..
- Скоро, Мося, скоро! Тут я не властна. Он, - Инга кивнула на потолок, - сам поможет.
- Да я не крещеный, - понял Моисей.
- Поэтому и поможет, - рассмеялась Инга. - Завтра едем все на моторной лодке в Нилову пустынь. Тебе, Моисей это будет полезно – чтобы больше в такие места не совался! А сейчас – выпивка! Любовь! Оргия!
Она громко цокнула языком, и огромная люстра зашаталась, завертелась. Хрустальные фигурки восточных воинов зазвенели, задвигались и спрыгнули с обруча на пол. Их налитые светящиеся члены, выросли до размера басистого фагота. Получился целый оркестр фаготов, из которых выскочили фонтаны разноцветных бенгальских огней. Отчеканенные голые восточные женщины вытекли белым серебром из посуды, висевшей на коврах, обрели плоть и кровь и стали совокупляться с воинами. Старушка Клавка с Веденой Львовной опять слились в единое целое, и это целое разделилось на пять молоденьких красоток, которые занялись любовью между собой. Возле них суетился кэгебист и норовил каждой лизнуть промежность. Голая Инга стояла на коленях и орала:
- Входите! Все! Все!
А в ее раскрывшуюся между ног бездонную щель просовывал голову Моисей Адылбекович и пел звуком органа:
- Хорошо-то как! Хорошо!
И оттуда эхом возвращалось:
- Ро-шо-о-о… Шо-о-о…
Две вытекшие из посуды на стене девицы ласкали бедного, измученного увиденным и услышанным композитора, у которого не было ни сил, ни желания сопротивляться…

***

- Вставай, Моисей, нам пора на экскурсию. И ты тоже просыпайся, с нами поедешь, - теребила гостей Инга.
Мося с композитором открыли глаза. Над ними склонилось свежее улыбающееся лицо Инги. На ней была длинная черная элегантная юбка и белая шелковая кофточка с русскими узорами.
- Проснулись, гаврики? Давайте кофеек, и в путь!
С утра комната стала другой. Обыкновенная дачная зала: большой стол посередине с букетом полевых цветов и чайно-кофейными принадлежностями, никаких ковров, а на стенах несколько озерных пейзажиков, написанных рукой местного любителя холстов и красок. Мося обнаружил, что спят они вдвоем с маэстро в одежде на двуспальной старинной железной кровати, и на узорных спинках ее красуются трогательные головки сосновых шишек. За столом уже пила чай старушка Клавка, опять в белой панамке и с хомяком на плече.
- Доброе утро, - улыбнулась она мужчинам.
- Доброе, доброе, - хмуро ответил Моисей.
Он недоверчиво посмотрел на хомяка и спросил:
- Где Маркелыч?
- Он уехал первым автобусом в Москву по срочным делам, а Ведена ушла в больницу на работу, - отвечала Инга. – Тебе кофе или чай?
- Кофе, - буркнул Мося.
- А тебе что, музыкант? – обронила Клавка.
- А мне водки сто грамм, соленый огурец и запить чем-нибудь холодненьким, если есть.
- Водки нет, - ласково моргнула старушка.
- Нет? – спросил маэстро с недоумением, - столько вчера всего…
- Чего всего? – удивленно перебила Инга. – Вы вчера пришли с этим алкоголиком, - она ласково посмотрела на Мосю, - всё выпили и завалились спать. Даже поговорить толком с вами не успели.
Последняя тончайшая ниточка, соединяющая давно давшие слабинку «крохотулечки» в композиторской голове, окончательно лопнула. Как ясное солнышко, выглянула счастливая улыбка из его ямочек на щеках. Он сел за стол, подпер щеку кулачком, долго глядел то на старушку, то на Ингу и просто, по-детски сказал:
- А я балет для вас написал. Хороший. – Помолчал и показал на Мосю, - я знаю, он ангел, он поможет мне. Композитор протянул к нему руки. - Поможешь?
Моисей брезгливо попятился.
- Поможет, милый, поможет, - старушка Клавка взяла его руки, погладила и сказала: - Всё: скопытился. Дальше не наша забота.
- Быстро, однако. Я рассчитывала, что когда мы уедем, – загадочно отреагировала на ее слова Инга. – Его надо выпроводить, поедем втроем.
- Пойдем, мой хороший, пойдем, - старушка Клавка взяла «маэстро» под руки и вывела со двора.
- Иди, иди отсюда, туда иди – там Коля. Она развернула маэстро в сторону восемнадцатого дома и легонько толкнула в спину.
После воротилась к столу, допила свой чай и проговорила куда-то в пустоту:
- Жалко что-то его. Не виноват ни в чем…
- Нет, виноват! – отрезала Инга. – Не будет направо-налево звать кого ни попадя крещенье принимать! Сам-то в церковь раз в год захаживает, а туда же: «бог, православие» - фу, надоело! Что, Моська, будешь крещенье принимать, а?
- Инга, хватит меня мучить! – взмолился Моисей Адылбекович. - Я еще от вчерашнего не отошел. Мне наплевать, как вы это делаете, только очень прошу: верни мне мое кровное!
- Дерьмо-то? - усмехнулась Инга, - терпи, скоро уж. Лодка готова, Клавка?
- Она у меня всегда готова, стоит ждет нас на Чайкином берегу.
- Тогда пошли!

***

Старушка мастерски управляла лодкой. Та шла медленно, но ровно и уверенно. Через полчаса впереди, в центре водного пространства, показалась маленькая точка. Как живое существо, пятнышко росло, полнело, ширилось. Из бесформенной массы оно постепенно приобретало черты башен, колонн, шпилей и, как выросший «гадкий утенок», вдруг предстало во всем величии грандиозного сооружения на живописном острове. Будучи неплохим знатоком архитектуры и любителем порассуждать на тему итальянских и французских построек Моисей внутренне ахнул, когда увидел, с каким размахом был построен монастырь. И, главное, где? Недалеко от богом забытого города Осташкова. А может быть, именно потому, что не забытого? По красоте и мощи постройка не уступала ни европейским, ни столичным московским, ни питерским выдающимся сооружениям.
- Да, Мося, да, ты прав. Грандиозно! - прочитала его мысли Инга. – Но мы же тоже не отстаем, какие банки строим, офисы! Мало не покажется!
Почему-то Моисея Адылбековича ее высказывание неприятно задело, но он не стал ничего говорить в ответ.
Старушка Клавка причалила лодку к берегу и трусовато занервничала:
- Вылезай, Моисей, сам пойдешь развалины осматривать, а мы неподалеку станем – рыбку поудим. Как закончишь, крикни - заберем.
- Как же я один, давайте вместе?
- Да мы тут все знаем, как свои пять пальцев. Когда в монастыре тюрьма была да санатории разные, уж налюбовались всласть. А сейчас здесь другая власть: иди сам! – и старушка Клавка веслом оттолкнула лодку от берега.
Мося остался один.
Утро ранее-раннее. Народу никогошеньки. Тишина-тишь, пролетевший труженик шмель да ровное дыхание просыпающегося озера с редкими всхлипами мелких волн.
Моисей у главной входной монастырской арки остановился. Его внимание привлек памятный знак, установленный в память о загубленных на этом месте пленных польских офицерах после Великой Отечественной войны. «Почему пленных, – подумалось ему, - мы же с поляками вместе воевали? Может, предатели? Надо бы узнать про это».
Мося вошел в арку. Крупная вислоухая дворняга, до его появления спокойно дремавшая на солнышке, тревожно подняла голову. Она жадно ловила в нежных струях утреннего воздуха непонятный, незнакомый ей запах, стараясь постичь его суть. И вдруг, словно ее осенило, – она вскочила, завыла и, поджав хвост, с невероятной для собаки скоростью скрылась в соседствующей с Ниловой пустынью деревне.
Моисей почувствовал дискомфорт в области живота и копчика.
«У-у, черт, не понос ли приближается?» – вспорхнула, будто каркающая ворона, тяжелая мысль. Но он тут же себя успокоил: «Не страшно – запахом ладана все обойдется, и порядок».
Моисей Адылбекович бродил по острову и не переставал удивляться величию монастырских построек. «Такие громадные! Вряд ли их восстановят при моей жизни, - вел он внутренний монолог. – Никогда бы не подумал, что в такой глухомани чудо архитектурное можно встретить. Надо бы моих министерских ложкомойников сюда направить, а то, как я, кроме Лондонов и Америк, ничего не видели».
Дискомфорт усиливался.
«Да что же это такое. Не нравится мне этот спазм. Пойду, загляну в храм, да надо обратно ехать»
Мося направился к величественному красавцу храму. Два монаха, которых он встретил на пути, странным образом посмотрели на него, отшатнулись в сторону и усердно перекрестились.
«Чокнутые, - проводил их взглядом Моисей. – Разве нормальный человек пойдет в монахи?»
Лишь только он вошел в храм, как свечи, горевшие возле образа Преподобного Нила Столбенского – основателя обители, – все до одной погасли. Проводивший службу батюшка, помогавшие ему церковные служки и молившиеся монахи обернулись на Мосю и с еще большим рвением принялись креститься, читать молитвы и класть поклоны Господу.
В эту минуту Моисей Адылбекович понял, что он больше не выдержит внутреннего брожения. Он посчитал: «Ничего особенного не произойдет, если я расслаблюсь. Просто аромат моего ладана смешается с церковным запахом. Пустяк!»
Но Мося ошибся.
Он вскрикнул на весь храм: «О- ё-ё-ё-ё-ёй! Извините!» - и выскочил из него…
На берегу Мося с отчаяньем махал руками Инге и старушке Клавке, ждавшим в лодке неподалёку, и не понимал: то ли радоваться ему, то ли плакать от стыда и унижения. Инга заметила его умоляющие жесты и сделала знак старушке, чтоб та заводила мотор.
- Ты что такой взбудораженный? – крикнула ему Инга у берега.
- Я… Понимаешь… Я… - Не мог прийти в себя от потрясения Моисей.
- А-а-а, все ясно – обгадился! – сморщилась старушка и прикрыла нос панамкой, под которую с ее плеча вполз хомяк. – Я тебя такого не повезу.
- Но как же? – чуть не плача заскулил Моисей, - Что мне делать?
- А я откуда знаю? Иди к монахам, попроси помыться, постираться.
- Нет! Нет! Я – туда? Да вы что? – вспомнил Мося позорное бегство из храма, - ни за что!
Инга, наблюдая за этой сценой, чуть не задохнулась от застрявшего в горле смеха. Его приступы накатывали на нее с такой яростью, что она повалилась на дно лодки, корчилась и задыхалась там от него, болтая ногами в воздухе, как малое дитя.
Но вот ей удалось справиться с собой. и она, утирая слезящиеся покрасневшие глаза, сумела выговорить:
- Какие монахи, Моська! Озеро вокруг - иди мойся! – и опять расхохоталась.
Моисей по рукотворной насыпи, объединяющей остров и «большую» землю, перешел на другую сторону и спрятался в камышах. Вернулся он в мокрых трусах с выстиранными джинсами на плече.
- Инга, это слишком, так нельзя, - обиделся Моисей и уселся в лодку.
- Причем здесь я, чудак человек! Ты просил своего кровного? Ты его получил. Тебе же еще в автобусе сказано было - не езди! Не обижайся, зато теперь будешь знать, куда тебе можно, а куда нельзя.
Обратный путь стал для Моисея Адылбековича яркой незабываемой каторгой. Бесконечные позывы заставляли его просить выключить мотор, снимать при дамах трусы, нырять с лодки в озеро и там испражняться. Инга давно перестала смеяться и сидела с недовольным, хмурым лицом. А старушка Клавка периодически вздыхала и говорила Моисею оскорбительные вещи, когда тот плавал возле лодки:
- Ну, ты и засранец! Из всех засранцев засранец! Весь Селигер загадил! А еще люди удивляются: «Что это культура у нас в России так дурно пахнет!» Конечно, как она может пахнуть, если у руля такие гузномазы стоят?
- Клавка, я тебя прошу! – умолял Мося, отталкивая руками от себя подальше всплывающие из-под него кусочки экскрементов.
- Не надо меня просить! Это сколько ж его в тебе сидит? Мы так до берега не доплывем: все в твоем дерьме потонем.
С грехом пополам добрались. Но причалили не к Чайкиному берегу, откуда начали плавание, а у «лавы», в которую упиралась Евстафьевская улица. Эти «лавы» – лавочки- мосточки – были разбросаны по всему берегу. С них полоскали белье, мыли посуду, на них чистили неказистые ковры-коврики и разделывали рыбу все осташковцы, живущие непосредственно у воды.
Причалили к этой лаве неслучайно – издали разглядели неладное на Евстафьевской. Совсем рядом с озером что-то горело, и обычно спокойные, неторопливые горожане закучковались, зашебуршились не на шутку, куда-то бежали и возбужденно махали руками.
Троица сошла на берег, и вечное необъяснимое желание быть свидетелем какой-нибудь человеческой комедии, но чаще всего - трагедии, подхватила, подначила и вынесла сошедших на берег к самой сцене. Театральными подмостками, на которых доигрывался последний акт, стал дом № 18.
Моисей сразу все понял. Из пустых чернеющих глаз Колиной комнаты выкатывался наружу огонь, улепетывая от бурлящей пенистой струи. Пожарные изнутри и снаружи пытались убить, задавить его, как бесполезного хищного зверя. Возле подъезда дома напротив соседские жители окружили носилки с человеческим телом, накрытым простыней. Рядом на корточках сидел композитор. Он неотрывно смотрел на носилки, раскачивался, как китайский болванчик, и напевал на свой лад знакомые слова:
Коля, Коля, Николай,
Сиди дома, не гуляй…
Моисей вопросительно посмотрел на Ингу.
- Николай, – с ходу ответила та.- Напился. Заснул. Сигарета. Банально и глупо. Не хотел к нам, ерепенился – вот результат.
Неожиданно композитор оторвал глаза от носилок и увидел изнуренного Мосю в трусах.
- Смотрите, ангел! – сказал композитор. – Это ангел, который нам всем поможет. Не исчезай, не улетай – я тебе станцую.
Маэстро плавно поднялся с корточек и затанцевал, двигаясь в сторону Моисея. Он пел сочиненные им мелодии, танцевал и объяснял собравшимся людям, что за партии он исполняет и кто такой Иван Бунин. А они молчали, свыкшиеся с безысходной будничностью их родного города.
Места, где стояли Моисей, Инга и старушка Клавка с хомяком, композитор не достиг. Подъехала «скорая», погрузили носилки, потом взяли под белы рученьки танцующего композитора, посадили рядом с носилками и увезли.
- Инга, я не могу больше оставаться в этом болоте! Домой! – жестким командным голосом изрек Моисей.
- Вот молодец! Сразу видно, выздоровел! – бодро среагировала Инга.
- Плюнь ты на них на всех! Займись чем надо. Мы тебе поможем! – добавила старушка Клавка, а хомяк Маркиз сполз с нее на землю, вскарабкался Мосе на плечо и лизнул его щеку.
Вскоре еще не ушедшие с места пожара осташковцы могли наблюдать, как мимо них промчался черный «мерседес», и облако пыли, поднятое им, медленно откатилось к озеру. В его водах оно и сгинуло.
И ничего не изменилось. И ничего, и нигде - по сути - не поменялось.

***

У композитора нашли в кармане паспорт и узнали, где прописан маэстро. Его отправили в город Владимир и поместили в психиатрическую больницу №1 по улице Усти на Лабе. Он и сейчас в палате напевает мелодии из своего балета и с упоением танцует партии главных героев. Иногда маэстро начинает рассказывать, как он встречался с ангелом, но тут же почему-то умолкает. Персонал больницы жалеет его. Соседи по палате относятся по-разному…
Но Инга, наверное, права – маэстро счастливей всех нас. Хотя бы потому, что он может сказать: «И вот я встретил Ангела…»
А мы – не можем.
Эх!..