Акватория любви

                Акватория любви

     Я, участница международного фестиваля литературы и культуры "Славянские традиции" еще год назад не попавшая даже в "лонг-лист", а ныне красующаяся в "шорт-листе", на радостях перемахнув три тысячи километров двумя самолетами и оставшиеся семьсот тремя таксомоторами, оказалась в фойе Дома культуры "Арабат" (г. Щелкино) за полчаса до начала регистрации участников фестиваля.
     В фойе не нашла никого, кроме служащих и одиноко сидящей женщины за одним из двух столов у стены около дверей, ведущих в кинозал. Женщина сидела, а дорожная сумка, почти такая же, как у меня, стояла у ее ног. Стопочка книг лежала перед ней на столе. Я бросилась к ней как к родной:
     - Вы участница фестиваля?! - завопила я, - похоже, что Вы участница фестиваля!!!
     - Судя по Вашему смятению, Вы тоже участница фестиваля, - спокойно ответствовала она, - и попали сюда впервые.
     - Да! И еще как попала!  Я выехала из дома в половине одиннадцатого вечера, а сейчас половина пятого вечера сегодня! Восемнадцать часов беспрерывного пути!!!
     - Я провела в дороге двадцать четыре часа, - ее голос звучал безмятежно, и она улыбалась, - поставьте, наконец, свою сумку, сядьте рядом, и давайте познакомимся.
     - Ирина Беспалова, - буркнула я, сбавляя тон и присаживаясь.
     - Любовь Сердечная, -  ответила она.
     - Шутите, - не поверила я, протягивая ей руку.
     - Вам показать паспорт? - рассмеялась Любовь, и тут в фойе ворвалась Ирина. Ирина Силецкая, создатель, вдохновитель и организатор фестиваля, которой я обещала позвонить сразу же, как прилечу в Краснодар и сообщить, что меня встретили. Но меня не встретили, и проклятый роуминг, который мне подключает мой оператор автоматически, как только я попадаю за пределы Чешской Республики, съел весь мой кредит на телефоне, сообщив одну-единственную фразу "такого номера не существует". Это он мне про номер телефона Силецкой такое сообщил, умник. Если б еще добавил, что и Силецкой-то никакой нет, я бы ушла в минус.
     - Ирочка! - воскликнула Ирина, не постеснявшись своего сопровождения в лице двух щелкинских поэтесс, - слава Богу! Ты добралась! Наш стойкий оловянный солдатик!!!
     - А давай "на ты", - шепнула мне Любовь.
     - Давай, - ответила я и бросилась к Ирине.
     - Не переживай, дорогая, - обняла меня Силецкая, - сейчас быстренько торжественное открытие фестиваля проведем, все поздравления получим, кое-что о себе расскажем, и вместе поедем в пансионат. Я выделила тебе двухместный номер, увы, одноместных уже не осталось, но обещаю, что на время проведения фестиваля никого к тебе не подселю.
     - А нельзя ли мне выделить этот номер еще до открытия фестиваля? - спросила я, поднимая дорожную сумку, которая мне порядком осточертела.
     - Открытие начнется через пятнадцать минут. Восемнадцать часов терпела, потерпишь еще два часа, сумку поставь за портьеру, прикрывающую боковой вход на сцену, - уже говорила Ирина на ходу, разворачиваясь к группе людей, входящих в фойе, и делая нам с Любовью знаки, чтоб мы убирались со своими баулами, - здравствуйте, здравствуйте, дорогие мои, прошу, прошу к столам регистрации!
     Ясен пень, на ней столько забот, что я сяду в уголке, накрою лицо платком, и буду терпеливо ждать, - решила я, волоча сумку за портьеру, где уже свою сумку пристраивала Любовь.
     - Ирина сядет посередине первого ряда, потому что там стол со звукоаппаратурой и микрофон, а мы сядем посередине второго ряда, за ее спиной, чтоб, в случае надобности, помочь ей, - пыхтела она, заталкивая сумку под лавку, - но не хочешь ли ты для начала переодеться во что-то более торжественное?
     - Где? - оторопела я.
     - В туалетах. Здесь вполне приличные туалеты. Как гримерные.
     С этой минуты я добровольно подчинилась ей.   
    
    
                2

     Главное поздравление мы получили от мэра города Щелкино Сергея Варевина, причем, это он вручил Ирине Силецкой грамоту за вклад в развитие литературы и культуры города Шелкино, и цветы, а "кое-что о себе расскажем" растянулось на два часа. Особенно постарались поэтессы города Щелкино. Их оказалось десять, и одиннадцатым в программке значился Михаил. Просто Михаил. Я так умаялась за эти два часа, как будто снова перелетела из Москвы в Краснодар. Вот ведь еще ночью, то притыкаясь затылком в кресло, то сгибаясь горбылем и упираясь лбом в кресло перед собой, то раскладывая хрупкий столик на его спинке и обрушиваясь локтями, стараясь пристроить щеку, чтоб хоть немного вздремнуть. Поэтому звонкий голос Ирины прямо-таки выдернул меня из небытия:
     - Друзья мои, мы заканчиваем, разумеется, еще встретимся на ужине, но всех, кто записался на экскурсию в "Гринландию" завтра, просьба без опоздания явиться к экскурсионному автобусу в 8.00, который будет нас ожидать на трассе, напротив пансионата.
     Подхватив дорожную сумку, я засуетилась.
     - Ты сейчас с Алешей возьмешь такси, и вместе с двумя нашими заслуженными стариками из Рязани, один из них перенес инсульт и едва только восстанавливается в речи, доедешь до пансионата, а там тебя встретит мой помощник, Сергей, он тебя и проводит до номера. Я повезу другую группу, но на ужине, в летней столовой с террасой, через полчаса, мы еще пересечемся, - сказала Силецкая, и умчалась. Я, как было велено, начала разыскивать Алешу.
     Он сам меня нашел, взял мою сумку (молодой красивый человек, переводчик), взял связку книг из рук заслуженных стариков, и не прошло десяти минут, как Сережа (сторож, плотник, садовник, ключник) проводил меня до номера в розовом коттедже, подсвечивая дорогу фонариком ( тут натуральные каскады, как на солнечном холме виноградника, и ни одного фонаря, и даже лампочки), открыл дверь, вручил ключи, и сказал:
     - Располагайтесь.
     И ушел. А я осмотрела номер. Да, две кровати. Маленький телевизор на стене, наставленный на канал РТР (давно не брал я в руки шашек), маленький холодильничек, стол, кожаный табурет, платяной шкаф, и большая лоджия, увитая лозой винограда. За лозой ряд гранатовых деревьев, и один плод, как  райское яблоко, спускается ко мне через лозу, просто просится в руки, а над всем этим изобилием сверкает южное небо и оглушительно звенят цикады. И пахнет так, как в предбаннике. Веничком, травками и еще чем-то очень вкусным. Утром я дождалась объяснения от Ирины: вся территория овевается четырьмя ветрами. Полевым, лесным, горным и морским. Благодаря целебным полевым, лесным и горным травам, которых здесь набралось на целый природный заповедник (Казантип), эти ветры образуют уникальную среду, которую человек не вдыхает, а как бы ест. Климат очень полезен для астматиков, и вообще для людей, страдающих легочными заболеваниями.  Грин перебрался сюда именно по этой причине. Только здесь ему дышалось легко. Он даже совершал утренние прогулки по холмам местечка, куда выходил мерным шагом, а обратно возвращался бегом, торопясь записать пришедшие как бы сами по себе образ или мысль.
     Я вспомнила, что и Никольский любил пешие прогулки перед тем, как приступить к новой работе,  и как я  сама восстанавливалась после операции пешими "Прогулками с писателем"  Левицкого, буквально поставившим меня на ноги, и я прониклась. Гринландия - это такой же маленький городок, что и Щелкино. От силы десять тысяч жителей. Но. Эти жители точно знают, что их городу десять тысяч лет, и на весь мир раструбили о том, что у них есть Грин.
     Меня потрясла директор музея А. С. Грина  Байбуртская Ольга Вадимовна, которая встретила нас у входа на Старое кладбище, где похоронен Александр Грин. Мне показалось, что она была рада чувствовать себя сопричастной. Она говорила о Грине не как о члене своей семьи даже, хотя и посвятила ему всю свою жизнь, а говорила о нем, как о члене всего человечества. Она сказала:
     - Посмотрите на это надгробие, выполненное замечательным скульптором (я имя, к стыду своему, не запомнила, но каждому нынче доступен гугл), это сама Ассоль. Символ побеждающей мечты, любви. Если преклонить перед надгробием колени, и взглянуть на скульптуру снизу вверх, то станет  очевидно, что Ассоль не протягивает руки, Ассоль обнимает руками. Весь мир!

                3

     Обед был поздним, с четырех до пяти вечера, а в шесть в "Арабате" начинались презентации книг участников фестиваля, я шепнула Любаше, что не хочу на презентации книг, хочу на море. Вчера прямо ночью хотела рвануть к нему, так предупредили, что по пути нет ни одного фонаря и я рискую переломать ноги, и вообще, после Грина и Паустовского, не нужно мне никаких презентаций. Разве что презентация книги Ирины Силецкой "Шепот сердца", но она когда? В семь двадцать? Вот, к семи я и буду в "Арабате", а до тех пор - на море! Я до сих пор его не видела!
     - Нет, я хотела бы попасть на презентацию журнала "Балтика" и альманаха "Эхо" Дмитрия Воронина ( Россия, Калининград), а это в шесть пятьдесят. Но я пойду с тобой на море, - сказала Любаша, - хотя бы окунуться. Через пятнадцать минут встречаемся у задней калитки, и к тебе ближе, и спуск к морю безопасней. Парадные платья с собой. Тем более, что я участвую в номинации "Стихотворение общей тематики".
      В общем, на начале шестого вечернего часа, море открылось нам с заалевшей полосой над горизонтом, и голубым передником у песчаного бережка, сплошь усыпанного драгоценным ракушечником, веками перемолотого в перламутровую пыль.
     - Не кажется ли тебе, что на закате все паруса - алые? - засмеялась я.
     - Спасибо, силы небесные, за этот день! -  закричала Любовь, и ринулась в воду, раскинув руки вверх, ладонями вперед, совсем как Ассоль.
     - Кого я вижу? - раздался задорный хохоток веселого человека Виктора Пеленягрэ (Россия, Москва), я забыла отметить, что торжественную часть закрывал именно он вчера своим двадцатиминутным концертом. Даже не концертом, аншлагом, концерт впереди. Виктор Пеленягрэ - автор песен "Как упоительны в России вечера",  "Шарманка", "Я вышла на Пиккадилли",  "Дева, дева, девочка моя", и многих других. Он еще вчера сказал: сначала я писал стихи и отдавал их композиторам, но они, как правило, похабили песню, тогда я стал сам писать музыку к своим стихам, и отдавать готовую песню исполнителям, но они, как правило, похабили исполнение, и тогда я запел сам, - Кого я вижу! Любовь Беспечная!!! Любовь Бесконечная!!! Любовь Вековечная!!!
     - Я разрешаю Вам коверкать мою фамилию, - ответила Любовь, стоя на прибое и позволяя белым барашкам голубых волн ластиться к своим ногам, - только Вам. И только за "Упоительные вечера".
     - Мой брат был тоже без ума от этой песни, - пробубнила я, поднялась и шагнула в воду.
     - Весьма польщен, - кинулся в воду Виктор, и закричал жене Ксюше, умопомрачительной красоты молодой женщине на берегу, - Лучик! Лучик! Заходи в воду! Она ласковая!
     Мы барахтались в этой воде, как дети. Я прямо-таки ощутила детство, его атласную щеку на своей щеке. И неведомый ветерок остужал и остужал эти щеки, и не мог остудить. О, если бы Игорь дожил до этого дня! О, если бы дожила мама!   
     Ведь сегодня ровно год, как не стало тебя, мамочка,  а у меня не хватило сил позвонить нашим новым родственникам, и я решила, что сама, одна (ну как одна?!), помяну тебя стопкой водочки после ужина, ради чего послала Сердечную вперед (с четой Пеленягрэ мы расстались раньше), а сама заглянула в магазинчик по пути, и купила бутылку водки "Мягков" местного производства за шестьсот рублей. Сразу автоматически перевела - получилось двести крон, что в принципе, недорого. Я все автоматически перевожу в кроны и мне все недорого.
     Когда уже к концу мероприятия Любаша шепнула мне "а ведь еще после ужина мастер-классы, сил нет", я решилась:
     - У меня сегодня ровно год, как не стало мамы. Я до сих пор не могу с этим смириться. Может быть, сегодня срок, чтобы все встало на свои места. Я приглашаю тебя после ужина к себе в номер. Я купила водку "Мягков", а еще у меня есть виски из дьюти-фри. Там, в ручной клади, нельзя провозить никакой алкоголь, только купленный в дьюти-фри, и в специально запечатанном прозрачном пакете.
      - Ириша, ты не волнуйся так, я все-таки немножко посижу, послушаю. Все-таки мастер-класс ведет сам Владимир Шемшученко! Ты пока без меня начинай, с мамой. А я еще помидорчики и огурчики и яблочки из собственного сада прихвачу, чуток осталось из того, что брала в дорогу.
     В общем, я не успела еще толком принять ванну и выпить чашечку кофе (электрический чайник в номере был), как явилась Любовь, полная возмущенных слов:
     - Они двадцать минут обсуждали, кто и с какими затратами добирался до Тавриды! Я встала, и как ты вчера, на мастер-классе у Натальи Гранцевой, сказала "а можно я домой пойду? у меня глаза слипаются"!
     - И что?
     - И ничего. Ушла. Никто даже остановить не захотел. Ты права, Ира. После Грина и Паустовского как-то глупо что-то обсуждать. Сначала осмыслить надо.
     - Ну, давай осмыслять, - сказала я, расплескивая водку по двум граненым стаканам (две койки - два стакана), - я ж купила в музее Грина "Алые паруса".  Триста рублей. Сто крон. Просто даром воплощенную мечту. Я намереваюсь прямо сегодня приступить к ее чтению. Мне очень нужно понять, почему простенькие "Алые паруса", такие родные и миленькие, что легко поверить в историю девочки, которой один старый чудак наобещал принца, а другой, чудак молодой, этим принцем оказался, покорили весь мир.
     - Почему нужно, расскажи, - потребовала Любовь.
     И понеслась душа в рай!

     - Тогда дай мне своего "Узбека на осле", я тоже хочу почитать на ночь, - сказала Любаша, когда мы уже прощались заполночь.
     - Я тебе подарю, - сказала я, выкладывая один из двух экземпляров, захваченных с собой, -  Второй экземпляр я определила подарить  в литературно-художественный музей фестиваля "Славянские традиции", организованный пока в маленькой комнатке фиолетового флигеля. Ты там была?
     - Я - нет.
     - И я нет. Я подожду настоящего музея. Мэр города Щелкино пообещал Ирине Силецкой выделить участок под строительство музея рядом с участком под строительство Украинской православной церкви под патронажем Московской патриархии, буквально, через скифский курган, довольно возвышенная ровная площадка. Вот так вот церковь, чуть выше курган, а выше него, музей! Это же так прекрасно!!!
     - Ириш, ты сказочница. Тебя не переслушаешь. А завтра нам, между прочим,  в 9.00 идти на Ротонду на скале на берегу Азовского моря. Для Первых литературных чтений.
     - Я не пойду, - сказала я, закрывая глаза, - я на скалу не вскарабкаюсь. Я лучше на море пойду. И буду смотреть на вас, красавцев, снизу вверх.
 
      
                4
               
     И, конечно, сгорела. А ведь предупреждала Силецкая, что при плюс 34 на берегу ласкового моря дует обманный ласковый ветер. Абсолютно не замечаешь, что горишь. Только когда в половине первого, перед обедом, я зашла окунуться в душ (вода идет горячая первые пять минут, потом она превращается в теплую, а через десять минут в прохладную, неужели здесь до сих пор используется водопровод, сработанный еще рабами Рима?), зеркало указало мне две багровых полосы на бедрах. Я не знаю, что мною двигало. Пообедав, я снова пошла на пляж, прихватив с собой шелковую блузку, чтоб прикрыть спину. Наверное, я хотела, чтоб загорели ноги. Ноги хуже всего загорают.
     А это просто я так нервничала перед выступлением. Первым своим выступлением перед такой представительной аудиторией на родине. Оно было назначено на 16.20, и я весь день провела за выбором отрывков для чтения из пресловутой "Галерейки", все-таки, как ни крути, это первое мое произведение, а никто меня здесь не знает, и с чего начинать, как не с начала?
     В три  тридцать я вернулась в номер, нацепила сережки с сапфириками, и облачилась в столь эффектное черно-белое платье, что его похвалила даже наша повариха Нина на ужине. А Нина покорила меня с первого же блюда на первом же ужине (Слава Ирине Силецкой, что она где-то отхватила такого повара), и стала для меня непререкаемым авторитетом в мире моды. В общем, брести по берегу моря до центральной аллеи города босиком, держа босоножки в одной руке, а другой придерживая подол платья - несравненно быстрее, легче и веселее, чем плестись по центральной улице г. Щелкино, пролегающей параллельно набережной убитыми своими бетонными плитами и горячим асфальтом. Хорошо еще, что у меня каблуков не было. Но все равно я попала в фойе "Арабата" вся взмыленная, как лошадь. Может, плюс 34 уже и не было, но в фойе был все тот же предбанник, а из микрофона неслось: приготовиться следующему выступающему, Ирине Беспаловой. Чехия. Прага.
     Я едва успела кинуть сумку и фотоаппарат Любаше.
     Я влетела на сцену, как обманный ласковый ветер. Я расшаркалась, что впервые выступаю на родине перед такой представительной аудиторией. Что я вот уже двадцать два года продаю картины русских художников в Праге, а из них последних пятнадцать лет пишу о них, как заведенная. Что у меня есть коллега-недоброжелатель, называющий все это графоманством, но я вижу и других людей, которые, как и я, не могут прожить ни дня без строчки, и эти люди вы, и я, пожалуй, начну!
     Я поднесла книжку к очкам, и моя рука запрыгала, как будто мне не принадлежала. Не то, что посмотреть в зал, у меня не хватало секунд, чтоб поймать строчку. Поэтому были паузы и стеснения, и стенания, и, по-моему, даже всхлипы, и как реагировала аудитория, я даже не скажу, не знаю.
     Только Любаша, когда я под широкие аплодисменты, вернулась в зал и плюхнулась возле нее в кресло, шикнула:
     - Хоть бы раз лицо подняла! Вцепилась в эту книжку, кто кого тряс. Ладно, один кадр я поймала. Больше никаких фокусов! Завтра, как штык, в 8.00 на шоссе напротив пансионата, у экскурсионного автобуса с нашим любимым Сережей. Мы едем в Феодосию! Там тоже Грин. И Паустовский. И Айвазовский. И музей сестер Цветаевых. Места я займу.
     Силецкая вывела меня из зала за руку. Сказала Владимиру Шемшученко, стоявшему у ее автомобиля с Натальей Гранцевой и еще двумя дамами "Вам, молодой человек, придется уступить место женщине", и буквально втолкнула меня на заднее сиденье. Но молодой человек уже успел протянуть ко мне руки и сообщить:
     - Моя жена меня тоже всегда тыкает носом в миску с молоком! И каждый раз я радуюсь, что эта миска с молоком, когда могла бы быть с чем-нибудь и похуже, это настоящая литература, Ириш!
     Я его расцеловала.
    
                5

     Любаша действительно уже сидела в автобусе на наших местах за водителем Сережей в 8.00 утра на трассе, когда Силецкая вошла в автобус на ее, обращенных ко мне словах:
     - Я сегодня до трех часов ночи читала тебя, Ир. Такой сильный, такой искренний, такой свободный язык, все прямо ложится на душу и поет, ты настоящий писатель, я бы даже назвала тебя будущим классиком!
     - А ты настоящий поэт, Люб, - засмеялась я, - Как я люблю поэтов!
     Я ее тоже расцеловала. Она подняла мне настроение до самой Феодосии. Тем более, мы летели по прекрасной трассе "Таврида", вот где трасса, так трасса, не хуже германских дорог, прямо диво - дивное, мираж среди выжженных лугов и рыжих гор, по одну сторону - пляжи, пляжи, пляжи, все просто с иголочки, по другую отели, кафешки, коттеджи, дворцы, рестораны, бары, и все это - дело рук человеческих!
      В музее А. С. Грина в Феодосии директор тоже была еще та. Мы с Любашей купили по книжке "Нежный роман" с ранее неопубликованными рассказами Грина и ее предисловием. Она нам подписала по экземпляру. Алла Ненада. Так вот и слышу Даду, он именно так и говорит Наташе, когда  устает есть: ненада. Но потрясла меня больше всех сама Любовь Сердечная. В свои пять минут выступления в доме Грина, в Феодосии, когда семья еще жила вольготно и могла себе позволить званые вечера, и привечала гостей, не считая сахара и серебряных ложек, она вложила следующий стих:

                Сколько нас, таких Ассолей,
                Превратилось в бабок-Люб:
                На щеках - следы от соли,
                Грей неласков, зол и груб.

                Заедает бытовуха:
                "Жить, как все вокруг, изволь!"
                Но увидишь, как Варюха
                (Внучка. Новая Ассоль)

                Вытащит из-под дивана,
                В паутине и в пыли,
                Тот кораблик деревянный,
                С алым парусом: "Плыви!"
               
                Станет на душе теплее,
                Веселее кораблю...
                И обнимешь нежно Грея,
                Прошептав ему: "Люблю!" 

               
               
                6

     На картинной галерее им. Айвазовского (тоже, кстати, его дом, домина, чего стоят три гостевых залы, где размещена главная экспозиция работ художника) у меня в фотоаппарате села батарейка. На музее сестер Цветаевых у меня что-то так заломило спину, что я ушла в автобус к Сереже. Настроение совсем упало, надо же, в пятнадцатилетнем возрасте я страстно любила Марину, и, видимо, благодаря ей, крапала стишки аж до девятнадцати лет, а сейчас мне стыдно. Стыдно и душно, и голова болит.

     Мы не воспользовались двумя часами свободного времени, чтоб погулять по Феодосии, а сразу помчались в Щелкино и два свободных часа провели, кто как хотел: мы с Любовью отправились на пляж. Но ровно в пять тридцать она встала и пошла по берегу моря, держа туфли на каблуках в одной руке, а другой поддерживая подол платья, а я осталась. Мой конкурс на приз зрительских симпатий в номинации "Малая проза о Чехии и Праге" должен был начинаться в восемь часов вечера.
     Я была в "Арабате" в семь тридцать.
      Вдруг по залу прошел шелест " Владимир Грачев! Владимир Грачев!", и Ирина, развернувшись со сцены в зал, воскликнула "Владимир Грачев! Приехал! Приехал, дорогой! Встречайте, друзья!", и весь зал разразился овациями.
     Владимир Грачев - человек-легенда, который, взяв обыкновенную гитару в руки, окунул нас всех, поэтов и писателей, художников и композиторов, певцов и музыкантов, в сегодняшний день, полный раздрая и ненависти, нетерпения и страха.  Владимир Грачев - человек, благодаря которому, собственно, и был построен Мост из прошлого в будущее. Судите сами:
                Беспорус Киммерийский - ныне Керчинский пролив,
                Князь Глеб Тьмутараканский в одиннадцатом веке
                Измерил еще в саженях, по льду пешком сходив
                До Корчева тогдашнего, славян оставив вехи.
                Никто тогда не думал, чтобы мост поставить там -
                Ни пришлые хозары, не ногайцы, не османы.
                Лишь в двадцать первом веке он понадобился нам -
                Рука России Крыму, как защита от страданий!
                И, слава богу, снят больной вопрос -
                Нам нужен мост или не нужен мост!
                Врагам назло, поднявшись в полный рост,
                Мы строим мост, наш Крымский мост!
     Этот гимн, или даже молитву, Владимир написал в августе 2016 года и с тех пор исполнял на всех площадках, предоставляемых КСП (ой, я думала, что это движение почило в бозе!) в любом уголке Крыма. А когда вбивали первую сваю моста - у самого будущего моста  - с оркестром! Мы встали на последнем припеве и спели его хором:
                Ведь, слава богу, снят больной вопрос -
                Нам нужен мост - конечно нужен мост!
                Врагам назло, поднявшись в полный рост,
                Мы строим мост, наш Крымский мост!

     Какой уж тут конкурс на приз зрительских симпатий в номинации "Малая проза о Чехии и Праге"?! Мы с упоением слушали выступление Владимира, а у него были и веселые песенки, например " Императрица едет в Крым" и "Алые паруса", пока нас служащая, сложив ладони домиком, не попросила из зала в десятом часу вечера. Я была под столь сильным впечатлением, что после ужина осталась на террасе летней столовой, где Владимир, в благодарность за восхищение, продолжил концерт циклом гусарских баллад. Мы с Любашей сидели завороженные, но Силецкая, проходя мимо, все-таки наклонилась ко мне и прошептала:
     - Сегодня ладно, сегодня простительно. Но завтра ты обязана присутствовать на мастер-классе Натальи Гранцевой. Не думай, что тебе уже нечему поучиться у такого мастера!
     - Да у меня даже нет никакого рассказа в пяти экземплярах, как требуется для обсуждения! - пискнула я.
     - Завтра, прямо с утра, перед завтраком, зайдешь ко мне в канцелярию, я тебе распечатаю рассказ в пяти экземплярах, сама выберешь, какой, и чтобы на завтраке ты отдала эти экземпляры Наталье Гранцевой! - громче получилось у нее, и, извинившись, она ушла.
      А я, тоже извинившись, рысцой побежала в номер, где решила мучительно подумать, какой "рассказ" выбрать. Было уже около полуночи. Луна светила, как днем, и все было озарено каким-то серебряным светом. Даже травы и листья деревьев, даже цветы и ступени террас. И вот, вместо того, чтобы думать о рассказе, я схватила "Алые паруса". Надо сказать, что накануне, когда я начала их читать, и читала до половины третьего ночи, что-то меня раздражало. Какой-то набор невнятных слов в диких сочетаниях, какая-то надуманность, вычурность человека, который слишком много пьет для своих лет. Я не понимаю, почему я их схватила. Наверное, мне хотелось понять, почему этот человек стал властителем целой Гринландии, мне это важно было понять до тех пор, пока я не напоролась на строчку:
     "Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу, поглотившую все ее нежное внимание".
     Я вспомнила Любашу, уходящую от меня берегом моря в половине шестого вечера, бережно придерживающую подол платья, и тут меня переклинило. Я начала вчитываться в каждую последующую строчку, и не остановилась до тех пор, пока строчки не кончились. Причем, когда я переворачивала страницу, я боялась, что она последняя. Мне хотелось читать и читать, и чтоб это никогда не кончалось.
     Часы указывали половину пятого утра.               


                7

     Ох, укатала меня Ирина Сергеевна, как горка сивку. Я спала всего полтора часа, потому что в семь утра был завтрак, и встать пришлось в шесть, чтобы успеть перед завтраком заглянуть в ее канцелярию за пятью экземплярами "рассказа", про который я так и не подумала, и мало того, была обуреваема идеей прочитать "Алые паруса" задом наперед, с конца в начало, чтоб, наконец, прочитать это начало другими глазами:

     "Лонгрен, матрос "Ориона", крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и к которому был привязан сильнее, чем иной сын к своей матери..."

     На удивление, перед канцелярией в беседке, увитой виноградом, уже сидели поэты, которые пили кофе и благосклонно приняли от меня по сигарете. Разговорились. Я сказала, что мне уже о смерти пора думать, о достойной смерти, а не посещать мастер-классы, что я, можно сказать, одной ногой в гробу стою, как говорят чехи, и дверь в канцелярию (сетка от москитов) распахнулась, а на пороге встала Ирина Силецкая и ласково сказала:
     - Кто это тут одной ногой в гробу стоит? Одна нога здесь - другая в канцелярии!
     - Да ничего я не придумала, чтоб предложить для обсуждения людям, которые меня ни разу не читали! - занервничала я, однако, шагая внутрь распахнутого полога. На боковой стене от дивана, куда я плюхнулась, висела репродукция картины Айвазовского, возле которой она меня вчера сфотографировала, причем, я сама выбрала эту картину, она мне понравилась больше всех, надо же, ведь мы любим одни и те же картины.

     - Ал-лё-ё! - позвала Ирина, опять вытаскивая меня из небытия, - я придумала. Про это "за окном вьюжит и снежит", про деда, который с войны не пришел, и не потому, что его убило, а потому что на невзрачном вокзале повстречал невзрачную женщину за сорок километров от дома, от жены, от двух малых детей...
     - О-о...- сказала я, - я верю тебе, как себе.
     За пять минут Ирина распечатала мне пять экземпляров "По дороге домой", новеллу седьмую, и, выйдя из канцелярии, мы аккурат повстречали Наталью Гранцеву.
     - Вот, - сказала Ирина мне, - попроси мастера.
     Я сбивчиво попросила. Гранцева сказала, что сегодня исключено, четыре автора обсуждаются, и вообще, текст нужно раздать рецензентам и дать им время его изучить, так что завтра, на завтра как раз три автора, и я могла бы быть четвертой. Я неловко поклонилась, вручая рукопись.
     А после завтрака были  литературные чтения у скифских раскопок 3-4 тысячелетия до н.э. и я закобенилась тащиться на эту верхотуру, да еще в платье. Выручила Любаша, подтянувшая мне свой спортивный костюм из чистого льна, хоть я в нем и утонула. Мы шли в крутую горку, я еле тащилась, как всегда, последней, и Любаша запела, ставя шаг к шагу:
     - Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот!!!
     - Как ты еще поешь?! - пропыхтела я, - я умираю...
     - А ты попробуй! И дыхание нормализуется, и шаг становится тверже.
     - Ты увидишь, ты увидишь, как веселый барабанщик с барабаном вдоль по улице идет!!! - завопила я.

     В общем, я в чтениях не участвовала. Мы стояли в кругу разрытого скифского кургана, по сути, могилы, которая явственно была разделена на три части: две трети принадлежали мужу и жене, а одна треть их слуге. Во всех трех пространствах места хватало не только для смерти, но и для загробной жизни. Кувшины для омовений, гребни, украшения, кубки, все из золота. Разумеется, золото уже в музеях, а здесь три ниши, и вот наши бесстрашные поэты встают на руины этих ниш и что-то читают про скифов. Ветер уносит слова, голова у меня кружится, Ириша берет меня за руку и увозит в пансионат на своем вездеходе.
     - Блин, - говорит она, успев переговорить по телефону, - дочь с зятем отправляются на Канары, в отпуск, а меня зовут посидеть с внучкой, придется лететь в Швейцарию.
     - Почему придется? Это же счастье! - восклицаю я.
     Она снова набирает номер в телефоне и начинает ворковать в телефон, это она разговаривает с двухлетней внучкой, а у меня сердце заходится в тоске за Дадой, проклятый роуминг, я почти плачу, Ирина заканчивает разговор, и обращается ко мне:
     - Ты права. Это счастье.

     То ли я расстроилась, то ли я растрогалась, но все последующие мероприятия этого дня у меня в памяти стерлись.    
   

                8

    Ах, Коктебель - Коктебель.
 Коктебель!!!
      Оказывается, не сам Максимилиан Волошин, а его мама, Елена Оттобальдовна, в девичестве Глазер,  в 1893 году решила переехать в Крым. Самому Максу на тот момент было тринадцать и он учился в Московской гимназии на третьем курсе, на котором остался на второй год.
     " В те годы побережье от Судака до Феодосии было пустынным, несколько рыбацких деревушек составляло все население этой части полуострова. Живописной бухтой, где располагалась болгарская деревушка Коктебель, владел известный профессор, окулист из Петербурга Юнге, построивший там себе дачу. После смерти профессора, в 1898 году его наследники стали распродавать землю под дачные участки. Каменистые, солончаковые земли покупались неохотно, цена была  очень низкой - около рубля за десятину.  Одной из первых приобрела участок Елена Оттобальдовна Волошина", да простит меня Маришка, но это не компиляция. Это факт.
     Елена Оттобальдовна была довольно-таки своеобразной личностью. Расставшись с мужем, членом киевской палаты уголовного и гражданского суда Александром Максимовичем Волошиным, когда Максу было всего два годика, она сама занялась воспитанием сына. Максу позволялось все, не разрешалось лишь много есть (он страдал полнотой) и быть таким, как все. Отца Максимилиан не знал, Александр Максимович умер, когда ему исполнилось четыре годика. Семья жила в Москве, и впоследствии Макс так скажет об этом времени "Это самые темные и стесненные годы жизни, исполненные тоски и бессильного протеста против неудобоваримых и ненужных знаний",  а ведь ему было едва четырнадцать,  он начал писать стихи, и вообще, кто из нас в четырнадцать не начал писать стихи и вести дневник, и вот в этом самом дневнике, он написал "мое самое заветное желание - это быть писателем", как будто я такого в своем дневнике не написала, как будто Лев Толстой не написал! Все дело в Елене Оттобальдовне!
 
     В Феодосийской гимназии Макс продолжил образование, где быстро приобрел друзей и стал знаменитостью. В 1895 году в сборнике, посвященном памяти директора Феодосийской гимназии В. К. Виноградова, впервые напечатано стихотворение Макса. Ему было на тот момент семнадцать, но кто из нас не публиковался, хотя бы один раз, в семнадцать лет? Я так, например, опубликовалась в пятнадцать. Ну, не сборник, посвященный памяти директора гимназии, но "Челябинский металлург", районная газета города Челябинска, самая районная из всех районных. Мой папа тогда был заместителем председателя райисполкома этого района. Я полжизни думала, что это благодаря моему таланту - разворот целой полосы с моим огромным портретом, - теперь мысли мои на этот счет остановились. Все дело в папе.
     В 1897 году после окончания гимназии Волошин, по настоянию матери, поступил на юридический факультет Московского университета. "Два года жизни в Москве оставили впечатление пустоты, бесплодного искания", - вспоминал он впоследствии, уже в 1899 , когда за деятельное участие во Всероссийской студенческой забастовке Волошина на год исключили из университета и выслали в Феодосию под негласный надзор полиции. 
     Мамочка немедленно организовала ему  первое заграничное путешествие: Италия, Швейцария, Париж, Берлин. Больше всего его очаровал Париж. Вернувшись в Москву, Макс экстерном сдает экзамены и переводится на третий курс.  Но 21 августа 1900 года Волошина вновь арестовывают и выслают в Среднюю Азию. Полгода в составе изыскательской партии он путешествует по пустыне. Что же такого ему нашептала пустыня, что он написал: "1900 год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Здесь настигли меня Ницше и "Три разговора" Вл.Соловьева. Они дали мне возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно -  с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей"?
Заметим, что ему было двадцать два,  самое время взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно, если у плеча стоит Елена Оттобальдовна:  вернувшись из ссылки, Макс решает окончательно посвятить себя литературе и искусству. С целью самообразования он отправляется в конечно же Париж:
    "Учиться - художественной форме - у Франции, чувству красок - у Парижа, скептицизму - у Анатоля Франса, прозе - у Флобера, стиху - у Гете", писал он, я, правда, не поняла, при чем тут Гете. Макс слушает лекции в школе изящных искусств и Сорбонне, посещает музеи и библиотеки, художественные галереи и студии, занимается переводами Готье, пишет отчеты о парижских выставках в русскую газету "Русь" и журнал "Весы". Разумеется, все это самообразование оплачивает мамочка, и еще при этом уже приобретя участок в Коктебеле! И начав строительство дома! Где она деньги брала? В тумбочке?!
     "В 1903 году Волошин возвращается в Москву и знакомится с яркими представителями русского символизма: Валерием Брюсовым, Александром Блоком, Андреем Белым. Имя Волошина становится известным благодаря публикациям в альманахах "Северные цветы", "Гриф" и в журнале "Новый путь". 11 февраля 1903 года в доме известного коллекционера С.И.Щукина Макс знакомится с Маргаритой Сабашниковой, одаренной художницей, ученицей Ильи Репина. Он везет ее в Париж, и с радостью дарит любимой женщине город, который знает и любит. Каждое утро он показывает ей музеи, выставки, мастерские художников, церкви, живописные окрестности,( я боюсь даже предположить, где та тумбочка, откуда берутся деньги), в 1906 году в Москве состоялась свадьба Максимилиана Волошина и Маргариты Сабашниковой. После свадебного путешествия молодожены поселились в Петербурге, в доме номер 25 на Таврической, известном в культурных кругах, как "Башня". Здесь, в квартире поэта, эстета, историка Вячеслава Иванова и его жены Лидии Зиновьевой-Аннибал собирались художники, писатели, философы и артисты".
     Стихи Иванова, казавшиеся многим слишком сложными, заумными, были Маргарите так близки и понятны, что она не смогла не влюбиться в своего кумира. Волошин уехал в Крым. Весной 1907 года Макс не только пережил личную драму, он заново открыл для себя Коктебель. Коктебель дал ему силы пережить душевное потрясение, и он стал певцом Киммерии - древней таинственной страны, воспетой Гомером. Один за другим он пишет сонеты и отправляет в Петербург Иванову.(!!!) В ответном письме Маргарита сообщает, что два его "крымских сонета" войдут в составляемую Ивановым антологию "Цветник Ор" - и назовутся "Киммерийскими сонетами". Маргарита приехала в Коктебель, суровую красоту которого так и не оценила, попрощаться с мужем.  Но остался цикл сонетов "Киммерийские сумерки", один из лучших циклов волошинской поэзии, и строительство дома по собственному проекту, который Волошин начал в 1903 году.
     Период с 1905 по 1912 год Максимилиан Волошин называл "блужданием духа". Знакомство в 1905 году с Рудольфом Штейнером, австрийским ученым, религиозным философом, основателем антропософского общества, оказало огромное влияние на жизненный и творческий путь Волошина, и в 1913году он пристроил к дому Мастерскую - высокую полукруглую башню со стрельчатыми окнами, обращенными к морю:
     " Гостеприимный хозяин, имеющий много друзей, Макс задумал необычайную планировку: 22 комнаты, соединенные между собой так, что войдя в дом, можно было обойти его весь. Но каждая комната имела свой выход на улицу, поэтому гость мог в любой момент уединиться для творчества и размышлений. Центром этого маленького мира являлась высокая, светлая мастерская, заполненная произведениями искусства, коллекциями, книгами. Здание опоясывали террасы-палубы, а над крышей возвышалась площадка, напоминающая капитанский  мостик. Этот балкон был излюбленным местом Волошина в погожие дни".
     В таком виде стоит дом-музей Волошина и сегодня.
     Но главное, что удалось создать Максимилиану Александровичу - это неповторимый образ жизни... 
    

                9

     В разные годы в волошинском доме побывали самые одаренные и образованные люди своего времени: А. Толстой,  Н. Гумилев, М. Цветаева, В. Брюсов,  А. Белый,  О. Мандельштам, В. Вересаев,  М. Пришвин,  И. Эринбург,  М. Булгаков и многие другие.  Волошин был не просто радушным хозяином, но душой и сердцем этого сообщества. Он любил дарить, щедро, ничего не требуя взамен: свежую акварель, обед, мысль,  стихотворение, дружбу, знания. Он предотвращал возможную вражду, зависть, недоброжелательство, о чем несколько двусмысленно сказала Цветаева: "Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим,  превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую". Делал он это легко и душевно. Хотя.  Мог бы утихомирить задиру одной фразой "останешься без обеда", ведь всех этих самых одаренных и образованных людей он поселял и кормил в своем доме бесплатно. Летом! На берегу моря! В Коктебеле! Денег Максимилиан Александрович ни с кого не брал, считая институт заработной платы величайшим злом в истории человечества. За все расплачивалась Елена Оттобальдовна, дай бог ей воздаяния на том свете, сына она, факт, обожала.
     Коктебельское волшебство прервалось с началом Первой мировой войны и последующими за этим революционными событиями в России. Начало войны застало Волошина в Дорнахе, куда он отправился с Андреем Белым для участия в возведении антропософского центра.
     "Эта работа - высокая и дружная - бок о бок с представителями всех враждующих наций в нескольких километрах от поля  битв европейской войны была прекрасной и трудной школой человеческого и политического отношения к войне", - писал Волошин, противник насилия в любом его проявлении, в письме военному министру - "я отказываюсь быть солдатом, как европеец, как художник, как поэт. Как европеец, несущий в себе сознание единства и неразделимости христианской культуры, я не могу принять участие в братоубийственной войне, каковы бы ни были ее причины. Как художник, работа которого есть созидание форм, я не могу принять участие в деле разрушения форм, и в том числе самой совершенной - храма человеческого тела. Как поэт, я не имею права поднимать меч, раз мне дано Слово.
     Тот, кто убежден, что лучше быть убитым, чем убивать, и что лучше быть побежденным,  чем победителем, так как поражение на физическом плане есть победа на духовном, - не может быть солдатом". Интересно, кто у нас тогда был военным министром? Неужели этот детский лепет мог убедить военного министра? Или опять Елена Оттобальдовна постаралась? Вернувшись весной 1917 года в Крым, Волошин уже более его не покидал.  Его дом в Коктебеле стал убежищем, спасением для всех, кому грозила опасность. Поэт Осип Мальдештам, участник белого движения  Сергей Эфрон,  ученый, составитель первого сборника "Легенд Крыма" Н. Маркс избежали гибели благодаря заступничеству Волошина. Поэта не интересовали политические убеждения человека, а только личность, уникальная, неповторимая:
     "Красных при белых и белых при красных я защищал не из нейтральности и даже не из "филантропии", а потому, что массовое взаимоистребление русских граждан в стране, где культурных работников так мало и где они так нужны, является нестерпимым идиотизмом" - писал Волошин Луначарскому, тут надо отдать ему должное, и после установления в Крыму советской власти занялся охраной художественных и культурных ценностей Крыма. Читал курс о Возрождении в Народном университете, преподавал на Высших командных курсах. В голодные 1921-1922 годах работал в Комиссии по улучшению быта ученых, и хотя продовольственные пайки, которые он добывал для деятелей культуры, были невероятно скудны, многих они спасли от смерти.
     В летние месяцы Дом поэта вновь стал наполняться гостями. После перенесенных испытаний творческие люди потянулись в Коктебель, где их ждали теплый прием, радушный и чуткий хозяин, интересное общение. Дочь харьковского профессора Л. В. Тимофеева вспоминала: "Надо знать эти ночи, когда после тяжелого дня работы ты приходишь в полунатопленную комнату, снимаешь единственную пару промокшей насквозь обуви, сушишь ее у печки, стираешь, готовишь обед на завтра, латаешь бесконечные дыры, и все это в состоянии приниженности, в заглушении естественного зова к нормальной жизни, нормальным радостям, чтобы понять каким контрастом сразу ударил меня Коктебель и Максимилиан Александрович с его человечностью, которой он пробуждал в каждом уже давно сжавшееся в комок человеческое сердце"... да, надо отдать ему должное, хотя это должное он должен был бы отдать своей маме.
     Серьезно заболела Елена Оттобальдовна, а Максимилиан не мог ухаживать за матерью, часто отлучаясь по делам в Феодосию, так в доме появилась сиделка Мария Заболоцкая. Покоренный ее добротой, отзывчивостью и умением сопереживать Макс назвал ее женою с одной просьбой "Так страшно, когда брачующиеся смотрят только друг на друга. Я очень прошу тебя: будем повернуты лицами к людям, и мы тогда будем счастливы. Эгоизм сейчас я считаю страшной вещью". В январе 1923 года, сразу после похорон матери поэта, Мария Степановна приняла на себя обязанности хозяйки дома. Достаточно сказать, что в 1923 году через дом прошло шестьдесят человек, в 1924-м - триста, а в 1925-м - четыреста. И хотя жизнь супругов была непроста, а порой невыносимо трудна, Мария Степановна радовалась, что судьба свела ее с таким человеком: "Господи, какой это большой человек! Мне иногда хочется записывать его слова, мысли. Сколько их падает и утекает напрасно. Ведь очень мало кто знает Макса-человека, его и как поэта-то мало кто знает, а уж как человека и совсем немного. Сколько в нем терпимости, мудрости, благородства и бесконечной деликатности к людям! Как хорошо он думает и мыслит о человеке!".
     Ну, что тут скажешь?! Максу чрезвычайно повезло, что после ухода мамы  возле него появилась женщина, которая обожала его не меньше, чем ушедшая... 
 
                10 

     Немало труда стоило содержать усадьбу и хозяйство, но еще труднее оказалось сохранить Дом поэта. Фининспекция не могла поверить, что Волошин сдает комнаты бесплатно, и требовала уплаты налогов.  Местный сельсовет требовал выселить Волошина из Коктебеля, как "буржуя".  И снова письмо Луначарскому: "При жизни моей матери дом был приспособлен для отдачи летом в наем, а после ее смерти я превратил его в бесплатный дом для писателей, художников, ученых. Коктебель - это своего рода литературно-художественный центр". Тут надо отдать должное Луначарскому. Он дает Волошину официальное разрешение на создание Дома бесплатного отдыха для писателей. Разумеется, с дотацией от государства. Это ж с ума сойти, с чего начинались Дома творчества при советской власти! Ведь теперь Советская власть, а не Волошин мог сказать любому задире "без обеда останешься".
     Все-таки Мария Степановна это вам не Елена Оттобальдовна. Уже в 1923  году одна за другой появляются статьи, обвиняющие Волошина в контрреволюции. Издательства отказываются печатать его стихи. В 1927 году Государственная Академия художественных наук организовала выставку акварелей Волошина, оказавшуюся последним выходом мастера на общественную сцену. Акварели приобрела Третьяковская галерея и многие провинциальные музеи. В 1928 году его приняли в члены Всероссийского Союза писателей, но по-прежнему, не печатали. К тому же местные чабаны вдруг предъявили счет за своих овец, будто бы разорванных на части волошинскими собаками. Весь Коктебель знал этих собак - существ тишайших и добрейших, под стать своему хозяину. Но рабоче-крестьянский суд вступился за чабанов и обязал Волошиных убрать собак из Дома.  Одного пса отдали в добрые руки, а другого пришлось отравить. Максимилиан Александрович перенес инсульт.  Мария Степановна его выходила, без помощи каких-либо врачей, ведь по образованию она была фельдшером, и этим чабанам не одну овцу вылечила. Волошину пришлось снова учиться говорить. Стихов он больше не писал, ну ведь бред, просто бред какой-то, потом наступил 31-ый год, год начала "коллективизации", рядом с Коктебелем открыли концлагерь для "кулаков". Чтобы уберечь дом, библиотеку, собранные за годы коллекции, ценный архив,  Волошин решил передать все Союзу писателей. Правление Союза писателей, даже не оповестив Волошина, сдало дом Партиздату. Волошин был оскорблен. Он написал одному из литературных чиновников: " Я никогда не отдавал своего дома внаймы, и когда я приносил его в дар, я полагал, что мои коллеги по перу будут считаться с моими принципами. А мои принципы - ничего не продавать и из дома личных выгод не извлекать", дитя, бедное дитя,  даже беззаветная любовь двух выдающихся женщин не уберегла его от "дней глубокого упадка духа", да и кто бы не упал. В июле 1932 года тяжелая, разрушительная астма осложнилась воспалением легких, и 11 августа в 11 часов дня в собственном доме в Коктебеле на берегу моря Максимилиан умер.
 
     "Справа коктебельскую бухту замыкает скалистый Карадаг с профилем Максимилиана Волошина, посередине возвышается его дом-корабль, слева - самая высокая точка - гора Кучук - Енишары.  Здесь поэт часто сидел, вглядываясь в открывающиеся просторы, и здесь же выбрал место, где будет похоронен".
     У нас был выбор - или доехать до могилы Максимилиана, или провести два часа, как свободное время. Мы с Любашей выбрали свободное время, купили по стаканчику коктебельского красного вина, и спустились по набережной к морю. Пока на убогом дровяном пирсе Любовь сидела как Ассоль, я вычитала в книжечке "Избранное" Максимилиана Волошина, которую приобрела тут же, у выхода из Дома-музея ("Терра-АйТи", Симферополь, 2016)  следующее стихотворение:

                Травою жесткою, пахучей и седой
                Порос бесплодный скат извилистой долины.
                Белеет молочай. Пласты размытой глины
                Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой.

                По стенам шифера, источенным водой,
                Побеги каперсов; иссохший ствол маслины;
                А выше за холмом лиловые вершины
                Подъемлет Карадаг зубчатою стеной.

                И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной,
                И запах душных трав, и камней отблеск ртутный,
                И злобный крик цикад, и клекот хищных птиц  -

                Мутят сознание. И зной дрожит от крика...
                И там - во впадинах зияющих глазниц -
                Огромный взгляд растоптанного Лика.

     По стенам шифера, источенным водой, побеги каперсов - ведь это правда, правда, я вижу это и через сто лет!!!
     Я прочитала этот стих Любаше. Она, подняв обе руки,  обняв одной Карадаг, другой Кучук - Енишары, воскликнула:
     - Я бы хотела жить в Коктебеле!

     Обожаю поэтов!
          
                11

     Уже когда мы встретились все на набережной, у памятника Максимилиану Волошину, не досчитались одного человека. Ждали его около получаса. Потом созванивались, хорошо что номер его телефона был у одной из присутствующих, а человек сказал безмятежно "не ждите, я сам доберусь позже", мы возвращались к автобусу, и я говорила Ирине:
     - Как ты со всеми нами справляешься?!  Девятнадцать человек на экскурсии, и один умудрился "уйти по-английски", а у тебя их сто двадцать!
     - Я привыкла, - улыбнулась Ирина, - ведь поэты, они как дети.
     - Слушай, вот один в один, ты Волошин нашего времени! - вдруг дошло до меня, - нет, правда, то, что он когда-то делал в Коктебеле, теперь ты делаешь в Щелкино! А давай переименуем твой пансионат с "Крымских дач" на "Дом поэта"?! Давай, Ирочка! И Волошину память, и постояльцам приятно, да ведь ты и сама поэт!
     - Это как-то нескромно.
     - Это возвышенно!
     - Это сложно.
     - Для тебя нет преград!
     - Купи вот лучше арбуз, - застеснялась Ирина, мы как раз проходили мимо гурта роскошных арбузов, и развернувшись к остальным,  воскликнула: 
    - Друзья! Самые лучшие арбузы в Коктебеле! Завтра, на прощальный вечер, традиционно будет "гречневая каша" от нашего любимого повара Ниночки, а все остальное - вино, арбузы, виноград и инжир - каждый принесет к столу по своему вкусу.
     Мы тут же с Любашей хапнули один. Тяжелый. Любовь сама его дотащила до автобуса, я только мешалась под ногами. Вот хорошо на свете большим и статным людям. Они прямо-таки снисходительны к окружающим.

     Каюсь, я после обеда в "Арабат" не пошла. Кроме того, что после Волошина мне опять не хотелось никого слушать, мне хотелось на пляж, к морю, я соскучилась по нему с самого детства, и мне еще нужно было подумать про Грина. Александр Степанович родился 23 августа 1880 года в Слободском (уездный городок Вятской губернии), а вскоре семья переехала в Вятку: "Город дремучего невежества и классического лихоимства, так красочно описанный в "Былом и думах", Вятка к девяностым годам мало в чем изменилась с той поры, как отбывал в ней ссылку Герцен".
     - Я не знал нормального детства, - писал Грин в своей "Автобиографической повести". - Меня в минуты раздражения, за своевольство и неудачное учение, звали "свинопасом", "золоторотцем", прочили мне жизнь, полную пресмыкания  у людей удачливых, преуспевающих. Уже больная, измученная работой мать со странным удовольствием дразнила меня песенкой:
                Ветерком пальто подбито,
                И в кармане ни гроша,
                И в неволе -
                Поневоле -
                Затанцуешь антраша!

                Философствуй тут, как знаешь,
                Иль как хочешь рассуждай,
                А в неволе -
                Поневоле -
                Как собака, прозябай!
    
     Я мучился, слыша это, потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее...

      Какой контраст с Еленой Оттобальдовной, однако. У той одним из условий было "не быть как все", а у этой готовый был ни на кого не похожий и она его дразнила, она его мучила. Неужели все только потому, что одна жила в столицах, сама, а другая замужем, за конторщиком пивоваренного завода где-то в глухой провинции? Немудрено, что мальчик бежал в литературу. Грина потрясла чеховская "Моя жизнь" со все решительно объясняющим ему подзаголовком "Рассказ провинциала". Грин считал, что этот рассказ лучше всего передает атмосферу провинциального быта  90-х годов, быта глухого города. "Когда я читал этот рассказ, я как бы полностью читал о Вятке", - позже говорил писатель. Многое из биографии провинциала Мисаила Полознева , вознамерившегося жить "не так как все", было уже ведомо, было выстрадано Грином. И в этом нет ничего удивительного. Чехов запечатлел приметы эпохи, а юноша Гриневский был ее сыном.
     Юноша искал спасения в другой, "томительно желанной им действительности", в книгах. С отроческих лет он знал уже не только Фенимора Купера,  Майн Рида, Густава Эмара  и Луи Жаколио, но и всех русских классиков. В его годы Волошин оставался на второй год в третьем классе, а  Александр преуспевал и очень любил романы Гюго и Диккенса, увлекался Эдгаром По, читал научные книги.
      Но все, о чем мечтал мальчик, упорно и страстно, заключалось в море, в "живописном труде мореплавателя": "Кто скажет, как зарождались эти грезы о вольном ветре, о синих просторах и белых парусах в душе мальчугана, взраставшего в сухопутной глухой Вятке, откуда, как говорится, хоть три года скачи, не до какого моря не доскачешь? Легко догадаться, что свою роль тут сыграли книги Жюля Верна, Стивенсона, морские рассказы Станюковича, как раз тогда печатавшиеся в газетах и журналах".
     Летом 1896 года, тотчас же после окончания городского училища, Грин уехал в Одессу, захватив с собой лишь ивовую корзинку со сменой белья да акварельные краски, полагая, что рисовать он будет "где-нибудь в Индии, на берегах Ганга". Прошу заметить, ему было всего шестнадцать. И оказалось, что Ганг в Одессе так же недосягаем, как и в Вятке. Бесплатно учеников на корабли не брали, а Грин явился в Одессу с шестью рублями в кармане. Удивляться надо не житейской неопытности Грина, не тем передрягам, которые претерпевал Александр, попавший из глухой провинции в шумный портовый город, а тому поистине фанатическому упорству, с каким он пробивался к своей мечте.
     Внезапно я поняла, что я ничем не отличаюсь от Грина.
    
    
    

                12

     Я подтянулась в "Арабат" только к конкурсу зрительских симпатий в номинациях "Авангардная поэзия", "Публицистика", и "Малая проза о Чехии и Праге", к семи часам вечера. Потому что в первой номинации участвовала Любовь Сердечная, и взяла второе место (но там боролось человек семь),  во второй номинации вообще не оказалось ни одного представленного публициста (да, хромает публичное слово), а в третьей я заняла первое (правда, нас было всего трое), а потом был концерт Виктора Пеленягре, на который сбежалось пол-Щелкино, и даже вахтер "Арабата" покинул свой пост и стоял у полуоткрытой двери в зал. Я была опять так восхищена и возбуждена, что мне даже есть не хотелось, а уж тем более после ужина идти на мастер-класс. Оказалось, что и ходить никуда не нужно: тут же, в летней столовой, столы сдвинули вместе в два ряда, и в первом, во главе стола - Наталья Гранцева, и за столом прозаики и рецензенты , а во втором - публика, то есть все желающие. Довольно много набилось там нас, у меня прямо мурашки по коже побежали. Первой выступала имя-рек, которая все время задавала мне вопросы, буквально после каждого прочитанного абзаца. Я сначала кое-как отвечала, а потом замолкла. Потом Алена Московская (надо же, запомнила) вдруг очень эмоционально и очень тепло выступила в том смысле, что рассказ, при всех его шероховатостях, выглядит очень живым, вызывающим бурю ассоциаций и чувств, а потом Гранцева поднялась и сказала:
     - Тут судить не о чем, очень сильный, открытый, искренний слог, широкое образование и ясное понимание автором, что он хочет сказать читателю. Но когда писатель берется за такую тему, он должен быть и предельно точен в фактах и цифрах, а не брать на веру утверждения первого попавшегося друга - американца о погибших наших воинах и гражданах во время Великой Отечественной войны по подсчетам каких-то там американских институтов. Вы, видимо, давно не живете на родине, и не знаете, что официальная цифра погибших в войну по послевоенной переписи составляет двадцать шесть миллионов. Это легко проверяется путем сравнивания ее с предвоенной переписью, и писатель не имеет права фантазировать с такими фактами, да еще делать такие далеко идущие выводы.
     Она меня убила. Я крикнула: "Согласна!".
     А потом тихо попросила: "Можно я пойду?"
     Наталья Гранцева кивнула. За это я благодарна ей даже больше, чем за разбор текста. Действительно, зачем разбирался этот рассказ? Чтобы быть уничтоженным, а я его уничтожать не хочу. Переписать американские цифры на русские, значит, лишить смысла всю мою боль, весь мой ужас. А я не хочу!
     В расстроенных чувствах я вернулась к себе в номер.

     И, может быть, поэтому, желая спасти мир от разрушения, а душу от отчаяния, Грин придумал "Алые паруса". Он писал бессмертную свою повесть, живя в Петрограде, в крохотной, холодной комнате Дома искусств, писал на листах старых конторских книг: "Не знаю, сколько пройдет лет, - только в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе..."


                13

     Ничего не придумав, что с собой делать, я намахнула рюмку виски, и принялась выписывать в дневник особенно понравившиеся фразы из "Парусов", я всегда так делаю, я всегда так делала от своих четырнадцати лет.
     "...но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе". Стало быть, Ассоль воспитывал батюшка, а не матушка.
     "...- Скажи, почему нас не любят? - Э, Ассоль, разве они умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не могут. - Как это - уметь? - А вот так! - он брал девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся от нежного удовольствия".
      Грин очень любит прилагательное нежный, и часто употребляет его,  даже по три-четыре на одной странице. Как может быть удовольствие нежным? А вот может. Я прекрасно представляю себя у папы на коленях, и как он меня целует. Меня только мама не целовала. Говорила "телячьи нежности", и смеялась над папой. Даже бабушки ласкали меня тайком.
     "... - Слушай, что я тебе расскажу.  На берегу, там, далеко, сидит волшебник..." , "Он отвернулся, но, вспомнив, что в великих случаях детской жизни подобает человеку быть серьезным и удивленным, торжественно закивал головой, приговаривая:
     - Так, так: по всем приметам, некому иначе и быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть..." .  А волшебник этот - был не кто иной, как путешествующий пешком Эгль, известный собиратель песен, легенд, преданий и сказок. Сам себя идеализировавший автор. Путешествующий пешком - это из разряда нежное удовольствие. Вот у кого следует поучиться, и к кому прислушаться.
     " Капернцы обожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и могучих рук; здесь ухаживали, лапая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре. Тип этого чувства напоминал бесхитростную простоту рева.  Ассоль так же подходила к этой решительной среде, как подошло бы людям изысканной нервной жизни общество привидения...то, что от любви - здесь немыслимо". Черт побери, изысканная нервная жизнь!
Не далее, как три дня назад меня бесили эти сочетания несочетаемого, а теперь пожалуйста, я покорена.
     " Аккуратный человек в очках снисходительно объяснил ей, что он должен разориться, ежели начнет торговать нехитрыми изделиями Лонгрена", а в нехитрые изделия входила и миниатюрная гоночная яхта с алыми парусами, от которой сама Ассоль пришла в восхищение: "Пламенный веселый цвет так ярко горел в ее руке, как будто она держала огонь. Дорогу пересекал ручей, с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей справа и слева уходил в лес. "Если я спущу ее на воду поплавать немного, - размышляла Ассоль, - она ведь не промокнет, я ее потом вытру". Так она повстречалась с волшебником. А батюшка яхту с алыми парусами ( не нашел подходящего материала на паруса, употребив, что было - лоскутки алого шелка), выходит, специально для этой встречи смастерил. Батюшка! Все, все, все должен сделать для своей дочери батюшка, а не матушка, которая пошла заложить обручальное колечко, простудилась и умерла:
    " - Я занимался, сидя на этом камне, сравнительным изучением финских и японских сюжетов... как вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем появилась ты... Такая как есть. Я, милая, поэт в душе - хоть никогда не сочинял сам."
     Так мы и поверили. Ведь Грей - это еще более сочинивший сам себя идеализировавший автор, можно сказать, автор в квадрате. Разумеется, у него здесь все, о чем так тосковалось ребенку:
     " Отец и мать Грея были надменные невольники своего положения, богатства и законов того общества, по отношению к которому могли говорить "мы". Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая часть - воображаемое продолжение галереи - начиналась маленьким Греем, обреченным по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести". Каков сарказм. Ненавидеть богатых, втайне мечтая родиться богатым. Или, по крайней мере, выдумать мир, где ты от рождения богат. И еще сочесть: надменные невольники. Как может быть невольник надменным? А вот может.
     " В погребе, где хранилось вино, он получил интересные сведения относительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, в мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился, как отшлифованный", ах, ну какая красота! Ну просто жил бы и жил в этом мутном свете!
     "Посещение кухни было строго воспрещено Грею, но раз открыв уже этот удивительный, полыхающий огнем очагов мир пара, копоти, шипения, клокотания кипящих жидкостей, стука ножей и вкусных запахов, мальчик усердно посещал огромное помещение... там, на длинном столе лежали радужные фазаны, серые утки, пестрые куры; там свиная туша с коротеньким хвостом и младенчески закрытыми глазами; там - репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые персики".  Каким же голодным нужно было быть, чтоб грезить такими картинами!  Художник должен быть голодным, чтоб написать такое. Но что должен был художник, и кому, когда писал следующие строки:
     " Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым цветом, который разыскивал Грей. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени - ничего, что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения"?!  Прелесть духовного отражения - это  ведь  то же самое, что нежность удовольствия, не так ли?!
    
     Я не спала до половины седьмого утра, когда настала пора вставать и идти на завтрак. Я не только на завтрак не пошла, я не пошла даже на пешую прогулку на мыс Казантип, где проходили Вторые литературные чтения.


                14

     Я пошла на пляж, растянулась на полотенце, и, глядя через полуприкрытые веки на сияющее море, задумалась.
      Скитаясь по России, Грин перепробовал различные профессии. Грузчик и матрос "из милости" на случайных пароходах и парусниках в Одессе, банщик на станции Мураши, землекоп, маляр, рыбак, гасильщик нефтяных пожаров в Баку, лесоруб и плотогон на Урале, золотоискатель, переписчик ролей и актер "на выходах", писец у адвоката... его хождение "в люди" само напоминает легенду, в которой физически слабый человек обретает богатырскую силу в мечте. На самом деле, Грин плавал матросом недолго, а в заграничном порту был один-единственный раз. После первого или второго раза его обычно списывали, чаще всего за непокорный нрав. За этот же нрав весной 1902 года юноша очутился в Пензе, в царской казарме. Через четыре месяца он сбежал из батальона, несколько дней жил в лесу, но его поймали. Пока отбывал наказание, его приметил один из вольноотпущенных, и стал усердно снабжать эсеровскими брошюрами. Грина пленила сама жизнь "нелегального", полная тайн и опасностей. Пензенские эсеры помогли ему бежать из батальона вторично, снабдили фальшивым паспортом и отправили в Киев. Оттуда он перебрался в Одессу, а затем в Севастополь, где вел активную партийную работу, поскольку влюбился в "Киску", игравшую главную роль в севастопольской организации эсеров. Военный министр Куропаткин (вот как звали военного министра, Куропаткин!), доносил министру внутренних дел Плеве, что два солдата севастопольской крепостной артиллерии, обвиняемые по "делу о пропаганде"... раскаялись и помогли задержать деятеля из гражданских лиц - Гриневского. После освобождения из севастопольского каземата Грин уезжает в Петербург и там вскоре опять попадает в тюрьму, как "амнистированный", его ссылают на четыре года в Туринск, Тобольской губернии. Но уже на другой день он бежит и добирается до Вятки. Отец (!) достает ему паспорт недавно умершего в больнице "личного почетного гражданина" Мальгинова. С этим паспортом Грин возвращается в Петербург, чтобы спустя несколько лет, ну, не несколько а все-таки шесть лет целых, в 1910 году, снова отправиться в ссылку, на этот раз в Архангельскую губернию. Читая автобиографические произведения писателей, пробивавшихся в те времена в литературу "из низов", нельзя не увидеть в них одной общей особенности: талант часто замечали в юной душе не записные литераторы, а простые, добрые души...

     Незаметно глаза мои закрылись и приснился мне сон об уральском богатыре-лесорубе Илье: жили они вдвоем в бревенчатой избушке под старым кедром. Кругом дремучая чащоба, непроходимый снег, волчий вой, ветер гудит в трубе печурки. За две недели Грин исчерпал весь свой богатый запас сказок Перро, братьев Гримм, Андерсена и Афанасьева. И принялся сочинять сказки сам, потому что Илья так его вдохновенно слушал, так слушал, прямо открыв рот.
     - Не в той ли лесной избушке, под вековым кедром, у веселого огня печурки и родился писатель Грин, автор сказочных "Алых парусов?" -  прошептала Фрези Грант, плеснув мне на лицо соленой водой, - Я бегу,
я тороплюсь!

     Я вскочила, как ошпаренная. А я и была ошпаренная, умудрившись сгореть вторично. Ну, конечно, этим, уральским, моря отродясь не видевшим, как до него не дорваться, прямо открыв рот?  А ведь сегодня церемония награждения победителей фестиваля и торжественное закрытие фестиваля!
      Не говоря про то, что я проспала презентацию фестиваля "Русский Гофман" (куратор Дмитрий Воронин), на которую так хотела попасть, а заодно и презентацию литературного конкурса "Созвездие Духовности",    ( куратор Наталия Вареник).  Не говоря про обед! В общем, я быстро вернулась в номер и на красное тело напялила розовое платье. Гипюр блестел в гармонии с моим носом. Зато сапфирики посылали со сцены сонмы синих лучей, как потом выразилась Любаша.
       Было, правда, наиторжественно. Сначала награждала организаторов фестиваля и членов жюри  помощница главы администрации г. Щелкино, точеной татарской красоты девушка, а потом поздравлял и благодарил, в самых теплых словах, сам глава, Владимир Загребельский, молодой красивый мужчина, ничуть не хуже мэра острова Тиноса в Греции.
     Кубки были замечательными, когда награждались победители в номинациях, Любаше достался с белым лебедем, а мне в виде чаши с крутыми рогами. Я заняла у профессионального жюри третье место в своей номинации "Малая проза о Праге и Чехии", (почему-то "Малая проза о детях" не прокатила, хотя в альманахе "ЛитЭра" и опубликованы "Бабушкины сказки"), а Любаша первое, второе и третье место в нескольких номинациях.  Зато на конкурсе зрительских симпатий я заняла первое место в своей номинации, а Любаша первые места во всех. Ох, Варьке еще далеко до нее, ох, далеко. Любовь Сердечную не отпускали на бис в номинации "Поющие поэты". Я благодарна судьбе, что повстречала такую женщину. Она в меня вдохнула не меньше оптимизма, чем Грин. 

     Традиционная гречневая каша (а это каша с мясом, алё) показалась мне верхом кулинарного мастерства Ниночки. Еще бы, я целый день не ела, как будто готовилась к приему церемониального блюда. К арбузу мы с Любашей прикупили две бутылки красного вина из "Солнечной долины", и за нашим столом царило самое веселое оживление. Я налегала только на кашу. Дай бог тебе здоровья, Ниночка, и жениха хорошего, как говаривал мой учитель, когда я заваривала чай удачно, и тебе, Ирина, не только за Ниночку, а за все, за все! И просто за то, что ты есть. За то, что ты мне подарила Гринландию.
     Это я, все-таки уже хватила пару бокалов, и Любаша, видимо, чтоб охладить мой неуемный пыл, взяла меня за руку, вывела из-за стола, и сказала:
     - Пойдем!
     Я пошла за ней, как телок за подолом. Я думала, она меня провожает в номер. А она вывела меня через центральную калитку, она же вот тут же, упирается в скифский курган, помогла вскарабкаться метров десять по еще пологому склону, поставила на более-менее ровной площадке, и сказала, подняв мой подбородок кверху:
    - Никому не показывала, а тебе покажу. Смотри!

    На меня уставились мириады звезд...