Я решил опубликовать 4 главы из неоконченного романа, который тогда представлял весь - до последней точки. Именно это (заданность сюжета) заставила меня бросить письмо. Прав я был или нет, но так случилось. Не уверен, что знаю ответ на этот вопрос. Написано чуток больше, но хватит и этого. Просто жалко: вот помру - и всё превратится в цифровую пыль, а так хоть кто-то да прочитает...
***
ЗАПОРОЖЬЕ. 198... ГОД
Глава 1. ОСТРОВНАЯ БИБЛИОТЕКА
Два кожаных свитка, сразу названных в научной периодике “Островной библиотекой”, чуть не привели к археологической экспансии, которую с неожиданной прытью готовы были финансировать как отечественные, так и зарубежные научные учреждения. Прежде других, конечно, застучали аристократическими копытами скифологи Британской Королевской Академии. Но они опережали в желаниях, а наши - в организационных возможностях.
Пока Жеребов составлял отчеты, регистрировал находки в фондах музея (для кабинетного описания всего этого богатства будет зима), фиксировал экспертное заключение о том, что найденный при раскопках скелет с проломленным черепом принадлежал человеку, убитому, в соответствии с письменным свидетельством, в 6122 году от сотворения мира (соответствует 614 году н. э.), что является основанием для невозбуждения уголовного дела в связи с давностью события; пока бюрократический змей пожирал время Гурия, кое-кто подсуетился. Пришло сообщение о снаряжении сразу двух маленьких, но представительных экспедиций: киевской и ленинградской - от Эрмитажа.
Жеребов отправил с нарочным резкую статью в “Известия” без всякой надежды на успех. Когда археологи объявились у заповедной зоны острова Хортицы в сопровождении бульдозера и экскаватора, их встретил неспешный и обстоятельный жеребовский школьный дружок Сан Саныч Чертомлин, - хмурый представитель страшной организации “котлонадзор”. Он быстро нашел нарушения и опломбировал технику под возмущенные возгласы археологов. Снять пломбу может только тот, кто ее поставил. А Чертомлин взял два дня отгулов (плюс два выходных) и якобы уехал рыбачить в Каневское.
Вечером того же дня Жеребову позвонил домой прокурор области Вил Егорович Сапегин и сообщил, что уж на этот раз его, то есть Жеребова, точно привлекут к ответственности за самоуправство.
А наутро пришли “Известия” со статьей, подписанной странно: “Г. Жеребов, Комендант Острова”. Гурий так статью не подписывал, и не мог подписать, потому что числился старшим научным сотрудником музейного комплекса историко-культурного заповедника “Остров Хортица”. Правда, между собой, за глаза, даже всякое высокое партийное начальство именовало его именно так. Кличка приросла, о ней знали все. А это значило, что там, на самом на московском верху, у Жеребова образовалась мощная, компетентная, наглая и ироничная поддержка. Настолько высокая, настолько наглая и ироничная, что в главном издании Правительства СССР не постеснялись подписать статью такой вот претенциозной кличкой.
Господа читатели, выросшие после разрушения Великой Империи, могут не понять пафоса. Ну, опубликовали какую-то статью, ну подписали ее прикольно. И что с того? Кому какое дело? Если те же “Известия” сегодня кого-то поддержат или на кого-то ополчатся, то общественного сотрясения от сей акции будет не более, чем от проехавшего мимо грузовика. Но... Есть времена и времена. Слова похожи, суть - иная. Тогда вся пресса принадлежала партии, а партия была одна. Она олицетворяла сразу несколько понятий: власть, государство, спецслужбы, следствие, суд и т.д. Критическая публикация в центральной прессе (будь то “Правда”, “Известия”, “Комсомольская правда”, выступление по телевидению или кинофельетон Сергея Михалкова “Фитиль” - все равно) чревата была для критикуемых и для руководителей области большими неприятностями. В первой половине ХХ века - при Сталине - критическими статьями инициировались рабочие митинги, а публикация нередко заканчивалась для объекта критики перемещением в ГУЛАГ, а то и расстрелом. При всём при этом были расстреляны, например, и десять редакторов газеты “Известия”. При Хрущеве уже не так сажали (разве что речь шла о диссидентах), но с работы снимали, а партийную номенклатуру, в зависимости от ранга, направляли в разные почетные ссылки (членов Политбюро ЦК КПСС - послами в развивающиеся страны, а региональных бонз - на хозяйственную работу или на целину, или в сферу соцобеспечения, куда-нибудь кем-нибудь руководить). Брежнев любил своих секретарей крайкомов, обкомов, горкомов, райкомов и даже представителей так называемых советских выборных и исполнительных органов. Попасть в это большое любящее сердце генсека было трудно, а выпасть из него - невозможно. Мышцы, желудки и желудочки партии, ее парные и непарные органы объединялись термином “номенклатура”. Товарищ Брежнев дал почувствовать баронам номенклатуры, что они - люди, живущие по особым законам. Под суд этих людей не отдавали. Если даже пьяный представитель районного Совета депутатов трудящихся избивал подростков, то в тюрьму попадали именно подростки. Если какой-то человек из номенклатурного партийного списка слишком много украл либо украл и убил кого-то, либо украл, убил, да ко всему и жене изменил, и все это не сумел сделать тихо, а нашумел на всю область, заставил о себе говорить, то... Его сначала исключали из партии, а потом уже отдавали под суд. И никак не иначе.
Ну, а если вдруг в центральном издании появлялась критическая статья по общественно значимому вопросу, то смысл такой публикации был следующий: “Внимание руководству области! Автор публикации - человек, получивший нашу поддержку. Он - неприкасаем. А то, что мы его поддерживаем публично, а не по телефону, должно сообщить вам, товарищи начальники, что мы вами недовольны. И причины этого недовольства совсем не в том вопросе, о котором пишет газета”.
О, великий, могучий, гибкий, красный, важный, влажный, всепроницающий, нежный и твердый партийный язык! Язык намеков и перегибов, мудрых недомолвок, бурь в стакане воды и обязательных шифров-фразеологизмов, язык гремучих обвинений, фальшивых пословиц, псевдоязык простых до идиотизма псевдопростолюдинов, каковых никогда и не водилось на нашей земле, но каковые, однако, бодрствовали в головах у партийных лидеров!
Когда товарищи секретари собирались на свои совещания, после которых проверяли партийную стойкость качественным алкоголем, они традиционно целовались взасос. И возможно, что именно тогда, а не в моменты звукового общения, они с языка на язык передавали важные партийные тайны. Развитой язык социализма! Или язык развитого социализма? Я боюсь, что скоро его перестанут понимать новые поколения русских и вообще бывших советских людей. И тогда (в школах, университетах, академиях) нужно будет ввести часы по чтению древней партийной прессы: советской газеты “Правда”, журналов “Китай”, “Корея” и “Румыния”... Это обязательная прививка, поскольку яйца крокотавров... Ах, да, вы еще ничего не знаете. А я перепутал рок-н-ролл с блюзом и начал импровизировать от темы.
Аргументы Гурия Викторовича Жеребова в газете “Известия” были просты. Да, сторожевое славянское поселение на Хортице имело место быть. Да, в деле присутствует сенсация, ибо тексты написаны явно славянином Руси, но... за два века до появления кириллицы и самой структуры, именуемой Русью. Своеобразный древний воляпюк, в котором русские слова складывались из греческих букв. При этом иногда использовались элементы то ли кипрского слогового письма, то ли будущей так и не прижившейся на Руси глаголицы, а некоторые буквы могли иметь разное значение (например, в слове “OLOQA” буква “Q” могла читаться как греческая “тета” и как будущая славянская “фита”, но мы читаем это слово как “ОЛОФА” - князь, ибо слово это уже в более позднем славянском написании было обнаружено на кувшине археологом-разведчиком Загульским). Все эти рассуждения имеют смысл только в случае, если автор текстов дважды не ошибся датой (лето 6122).
Все это предстоит выяснить. Но совершенно очевидно, что древнее послание писалось не на острове Хортице и адресат находился, вероятнее всего, выше по Борисфену (Днепру) и даже не у полян, а среди древлян, в районе Припяти. Гонец ехал из Таврии (возможно, даже из Корсуня - нынешнего Херсонеса, где народы обменивались и торговали разными диковинками), и был убит во время краткой стоянки на славянском сторожевом посту в результате ссоры. Нужно ли по этой причине перекапывать заповедный остров, являющийся легкими металлургического региона?
В правой части острова копать нельзя: там много поздних чумных захоронений. Когда в 1968 году при строительстве дороги зуб скрепера вывернул из земли просмоленный сруб, налетели эпидемиологи, велели все зарыть, а дорогу увели сильно в сторону, высадив на месте того захоронения непроходимый колючий акациевый кустарник. В центральной части острова, где расположилось несколько санаториев и профилакториев, местность была перекопана еще во времена строительства этих зданий. Кое-какие более поздние археологические архитектурные находки (брустверы времен появления огнестрельного оружия) были случайно уничтожены во время строительства зональной комсомольской школы. В левой, плавневой части Острова, где с трудом удавалось сохранять заповедную зону, единственный подозрительный холмик, достойный внимания ученых, уже облагодетельствован ими. Теперь на его месте зияют три ямы: большая, поменьше и маленькая. Последняя и подарила миру “Островную библиотеку”. Стратиграфия (описание культурных слоев раскопок) показывает, что на данном месте никто, кроме шести воинов богатырской заставы, не сорил предметами материальной культуры до самой советской эпохи.
Статья Жеребова была снабжена подробностями, которые задевали не только эмоции страха (чума!), но и гастро-сексуальные струны в душе советского читателя. Она также красочно разрисовала развернувшуюся на острове драму. Обозначенные в письме шестеро здоровых молодых парней под угрозой смерти не имели права не только заводить семьи, но и просто устраивать вечеринки с прелестными кочевницами материка. Найденные в их бывшей выгребной яме россыпи бус, а также осколки типично кочевой половецкой посуды свидетельствовали о том, что парни украли себе подружек, а подружки, вероятно, сработали как наводчицы, позволив любовникам грабить изредка папины жилища.*
Питались воины в основном осетрами, скелеты которых великолепно сохранились, а один из них в реконструкции составил 6 метров в длину. (Жители Приднепровья ахнули, ибо про осетров тут слыхом не слыхивали, и даже сладкая чехонь исчезла в последние двадцать лет, а за нею - раки, потом ерши и окуни. И когда в очередях обсуждали эту известинскую статью, то особое место уделяли вопросу: как такую гром-рыбу могли поймать их ловкие предки... Впрочем, сошлись на том, что меню богатырей было все-таки бедным: воины за все время службы съели лишь одного козла. Остатков от агнцев, вепрей, волов, лосей и прочей живности, каковая водилась на острове сегодня, найдено не было. Гонец князя (олофы) застиг богатырскую заставу за пиршеством и развратом, потому и был убиен, а потом наспех, без обрядов, брошен боком в неглубокую яму. Так раскопки раскрыли древнее преступление.
Более ковыряться здесь незачем. Раскопки с применением техники распугают птиц, лосей косуль, кабанов, щеглов, соек, цапель, лис, коршунов, зайцев и всю другую фауну, нарушая режим заповедности. Загубить гармонию, сохраненную в центре огромного промышленного города - все равно, что ковырнуть вилкой собственные легкие, дабы убедиться, что они уязвимы... Вот такая была статья... И готовил для Гурия эту статью не кто иной, как мой добрый приятель - Стас Чарышев. Не даром они с Жеребовым провели ночь за правкой текста, выпячивая одни факты и старательно “забывая” другие. Ни слова неправды. Только аргументы, долженствующие привести к нужному результату. Литровая бутылка доброй самогонки была выпита ими не зря.
...Жеребову позвонила некая дама-инструктор из отдела пропаганды обкома партии и сказала:
- Гурий Викторович? Археологи уезжают. Скажите своему приятелю, пусть снимет пломбы с техники. Отдел культуры облисполкома боится с вами разговаривать, чтобы не попасть в очередную публикацию, - и она рассмеялась со своеобразным грубоватым кокетством, присущим именно дамам-инструкторам.
Так с шумом был выигран публичный бой, и теперь “комендант” мог спокойно вздохнуть и признаться самому себе, что ради острова покривил душой, пойдя на поводу у прагматичного журналиста (вот она, благодарность остепененных мужей!). Далеко не всё ясно в этой истории. И если бы речь не шла о заповеднике, то нужно было носом землю рыть, свезя сюда лучших археологов мира. Дело, конечно, не в том, что славяне переписывались за двести с лишним лет до того, как святые Кирилл и Мефодий составили для них две азбуки - кириллицу и глаголицу. И не в том, что обнаруживались торговые контакты с Африкой (князем черной стороны), даже хоть бы и через посредство греков. То есть, это важно, но вполне может обойтись без материальных доказательств. Достаточно самого текста. А вот “булатные граты, что рудой не кроются” уже напоминает химически чистое железо. И клетки эти железные нужно бы поискать. Посланные в них яйца крокотавров могли окаменеть и тоже сохраниться. И получить доказательство существования такой вот (да любой!) допотопной твари - мечта нормального археолога, к которому тут же выстроится в очередь на просмотр чуда нескончаемая чреда биологов. Само упоминание о потопе - тоже вешка, подтверждающая теорию заведующего отделом биогеографии АН Украины доктора Полищука, который считает, что балтийская волна прокатилась по киммерийцам 2,5 - 3 тысячи лет назад. Совсем недавно. Вчера… Место киммерийцев заняли скифы. А там и мы рядышком.
Правда, есть еще срубные культуры... Но о них, если придется, в другой раз. А вы, господа, уж будьте любезны, рассудите сами. Перед вами два документа, названные “Островной библиотекой”. Это “канонический” текст в переводе на современный русский язык с едва заметными стилизационными характеристиками. В скобках даны слова, не имеющие сегодня перевода.. Разбивка на предложения и абзацы, естественно, отсутствовала.
ДОКУМЕНТ 1.
Брату моему жупану· Кощею в здравии княжити. Сынам его Огнию и Дарилу соколами бесстрашными на добрую брань расти. С нами род.
Посылаю тебе, князь, гонцом в седле дружинника Тошу. Пусть посмотрит в дороге заставы богатырские и огневые вышки, и тем послужит делам братским. А кого посрамит или казнит кнутами - не серчай: Тоша правду знает и служит верно. У меня же к тебе есть дело. Суди брата-олофу как воина, а не как гречкосея или менялу. Но если без меча и злата, без крови и слез горлиц наших мы достаток обретем, то род не осудит. Купцы князя черной стороны дают плоды (атабан), целящие от злыдней тоски и лихорадки, а также поднимающие мужскую силу. Помногу не пробуй их, потому что случится тяжесть животу. Дают они и ковры из больших красивых листьев, от которых на земле сырой сон сухим будет. А еще дают во множестве в мен камень колотый, прозрачный и дымный, прочнее булата. Хороши камни эти в кистенях да булавах, да и обруч княжий красят. А еще есть камень – Ярилово око, которых я себе взял впрок. Им огнища... (далее фрагмент текста не прочитывается, сгнившая кожа).
... заморские: одни поют красиво, другие молчат, но перья царские кажут, а еще кричат как дети малые. А еще на верви паклевой тварь волосатую с хвостом кажут - ну точно человек, а с хвостом, и рожи делает. Смешно, брате. Дают купцы також яйца того самого чудо-зверя крокотавруса, про которого нам с тобой и Гада-гусляр ведал. А еще проверь на себе или на дружинниках, как и я проверил, черный камень, раны затягивающий. Мену ведут удобную на гречиху, полбу, иное хлебное зерно по причине мора через засуху. Говорили, что ежели нужно, то привезут (хуругуву), вещающую судьбы. Мне без нужды, но, коль нужно, скажи. Образцы, которые Тоша доставит, я уже выменял. Если мена тебе хороша, собери товар к листопаду.
Твой брат олофа Ошуя”
ДОКУМЕНТ 2.
Брату моему единородному жупану Кощею брат олофа Ошуя во здравии княжити желает. Наставляю тебя про яйца крокотаврусов, которые и от сынов, и от черной челяди, и от воинов дружины береги, чтобы беды не было. Каждое яйцо заключено в булатную клетку, от вод не ржавеющую. Не поганится и само яйцо ни в земле, ни в воде, ни в холоду. На булатных прутьях клетки имя самого крокотавруса, который из яйца вылупится, а также имена тех, кого он позднее родит. Первого яйца имя на прутьях Джин Тэму, друг...(ого?)... (неразборчиво – сгнила кожа). ... вылупившийся крокотаврус в клетке, он не больше галки. Но, выйдя из клетки, начинает быстро расти и становится размерами с медведя. Голова, руки, ноги у него как у человека. Но на спине панцирь острый и стелится хвост, как у ящерицы. Говорят, что до большой воды места наши были заселены белоголовыми богатырями, волхвами и гречкосеями - таврами, от них в малом народце только имя и осталось. А также воинами, рожденными от коней – кентаврами. А также буйными порождениями тавров и быков – ленивыми и злобными минотаврами. Самыми же коварными считались порождения людей и зеленых злобных (крокоров), потому крокотаврусы мудры и кровожадны. Они боялись лишь друг друга, отнимали у тавров стада, а когда голодны были, не вередовали собаками и людьми. После большой воды уцелевшие ушли на юг к (сантми, гону, тигросам и елонду). Многие умерли.
Памятно нам по песням появление крокотавруса Драка в землях лядских, где он княжил жестоко, морочил людей и тварей, поедал девиц и отроков юных. Боится же крокотаврус шипа змеиного. Когда гады шипят, он падает лицом вниз и замирает, тут ему снизу горло и секут. Крокотаврусы очень ладно и мудро говорят на всех ведомых языках и умеют это делать не учась, от рождения. Их в клетках пользуют за толмачей, а также для потехи и разговора в дороге. И поют ладно. Они не паруются, а четырнадцати лет от роду откладывают одно яйцо (большое на воле или малое в клетке), а после того ищут смерти. Яйцо в клетке следует держать на солнце, пока скорлупа не потемнеет. А после занести в тень. Когда яйцо заговорит и попросит разбить скорлупу, следует сделать это. Остерегайся разрушить клеть, чтобы многих бед миновать.
Клетку купцы ценят выше яйца. С ногатой и резаной к ним за клетью и подходить не стоит. Берут едой и зерном - не меньше, чем на сто кипов*.
А теперь, брате, про черный камень. Я его наменял много, и в битвах он (далее кожаный свиток сгнил)”.
* * *
Свитки подверглись тщательному анализу. Их подлинность не вызывала сомнений, хотя послания на пергаменте были слишком дороги и в практике переписки не значились (почему, действительно, не береста?). Болгарский археолог Никола Стоянов предположил, что это древний, но гораздо более поздний по датам, розыгрыш (он считал, что свитки были изготовлены примерно в XV-XVI веках, то есть – на исходе монгольского ига или после него). Да! Еще один порожек, через который не сразу перепрыгнули. Был сделан вывод, что текст выжигался на выделанной телячьей коже (кожа, конечно, засохла, и ее в лаборатории разворачивали под паром). Но вот чем выжигали буквы? Линии греческих букв тонкие и четкие. Тут же возникло предположение насчет Ярилова ока. Уж не лупы ли торговали в Херсонесе? Но даже если и лупы, то что это за извращение такое – писать бытовое письмо почти что лазерным способом? Именно Жеребов предположил, что использовалась одна из органических красок в смеси с какой-то кислотой. Заметные под микроскопом неровности на краях букв подтвердили эту версию (тем более, что других не было).
В этимологической связи слов “кентавр”, “минотавр” и “тавр” не было ничего нового, кроме… географической привязки к Таврии (Тавриде) и истории с допотопным человечеством, да еще того, что под таврами следует понимать людей вообще, а не отдельную народность. Частично разрушалась версия того, что легенды о кентаврах возникли в Элладе в связи со скифами, открывшими верховую езду. Греки якобы воспринимали всадника и коня как единое существо. Эту версию очень любили во времена материального объяснения легенд. И тогда неприличным было задавать вопросы, скажем, о минотаврах. Возникновение на легендарном поле крокотавра требовало новых теоретизирований. Представление о человеке, ездящем верхом на крокодиле или подобной ему твари выводило материалистическую научную фантазию на уровень душевной болезни. И, коль скоро островную библиотеку отрицать стало невозможно, теоретики предпочли отмолчаться.
Жеребов убедил себя в том, что поступил правильно, когда не допустил новых раскопок. Алмазы давно подарены богатырями ласковым половчанкам. Африканские сухофрукты наверняка употреблены для понятия мужской силы. Что искать? Лупы из кварца или горного хрусталя? Так они давно уже смешались с другими камушками и камнями. Изгнившие непромокаемые коврики? Или черные камни для затягивания ран? Или клетки с яйцами крокотавров? Возле разрытой стоянки их не было. Коль скоро клетки были из отличного булата, то они давно пошли в дело на изготовление оружия. А яйца – они яйца и есть. Пыль степная…
Глава 2. НЕ ОТДАВАЙТЕ СТЕКЛЫШКО!
Старший научный сотрудник музейного комплекса Гурий Викторович Жеребов имел массу дел и помимо сенсационных. В его обязанности входило: наблюдать за миграциями зверей и птиц в плавневой части острова, составлять карты гнездовий и лежек, бродить, смотреть, слушать, изредка щелкая фоторужьем, изредка выставляя остронаправленный микрофон, чтобы сделать записи лесных звуков. Этот микрофон он иногда использовал и для обнаружения браконьеров.
В зимнее время они вместе с пожилым лесничим Анатолием Федоровичем Барановым подкармливали зверье. Зарплата у Баранова была совсем смешной. Но он любил остров. Жил с огорода. Случалось, и рыбу себе “паучком” добывал, но только на стол, не на продажу. Однако, анонимочку доброхоты на него накатали по другому поводу. Анатолий Федорович по обязанности прореживал лесопосадки, а потом отвозил штабеля подгнивших стволов и вязанки пиленых веток к своей глинобитной избушке на границе заповедника. Таким образом, он обеспечивал себя топливом в степной зоне. За счет народа!.. И приехали же проверять. И обнаружили, что все – чистая правда. А Баранов, простая душа, и не отказывался. Он только объяснял, что жить-то как-то надо, чем еще больше распалял инспектора ОБХСС* Куприянова. Завели уголовное дело. Кошмар.
В этот самый момент Жеребов приехал из киевской командировки, узнал о случившемся, ухмыльнулся – и написал бумагу на имя директора заповедника, а также в облсовпроф и в облисполком, которому официально подчинялся ОБХСС. Он отыскал какие-то законы и подзаконные акты, на основании которых потребовал компенсировать лесничему Баранову А.Ф. покупку угля за 11 лет работы (1200 рублей), выдать ему же компенсацию за вывоз мусора после санитарной обработки лесных массивов: 300 руб. х 2 х 11 = 6600 руб., а также компенсировать оплату использования городской свалки: 65 руб. х 11 = 715 руб. Итого: компенсировать трудовые и иные затраты Баранову А.Ф. в сумме 8515 руб. 00 коп. Если бы тогда существовала статья о материальной компенсации за моральный ущерб, Жеребов бы приписал и это. Но хватило того, что он поставил вопрос о служебном соответствии инспектора ОБХСС Олега Васильевича Куприянова.
Простое дело о подавлении частнособственнических ухваток хищника-лесника вдруг превратилось во вполне обоснованный иск о выделении из бюджета огромной по тем временам суммы, которой хватило бы на единовременную выдачу зарплаты 75 инженерам. И это повергло власти в ужас. Облисполком тут же надавил на ОБХСС, дело было закрыто, Куприянов получил выговор, но… Жеребов настаивал на компенсации. И кончилось тем, что Баранову компенсировали затраты на топливо суммой 600 рублей, а заповеднику положили выделять ежегодно 800 рублей на вывоз и уничтожение мусора после санитарного прореживания лесов.
Все осталось по-прежнему. Непьющий Баранов теперь чуть ни молился на Гурия Викторовича и постоянно зазывал его в свою избушку, охраняемую прирученным лисом, “прыйняты трошкы для согреву”. Он так же переправлял гнилые дровишки к своей избушке, а заповедник якобы выплачивал ему деньги за вывоз и уничтожение мусора (решая на те же деньги совсем другие вопросы). Ах, господа! Социализм – это контроль. За ситуацией. Но вам этого уже не понять.
Город относился к Жеребову двойственно. Все понимали, что он прав, охраняя от уничтожения остров, так не похожий на пропахший мерзостными дымами город. Но понимать и принимать – разные вещи. И многие называли Гурия за глаза и в глаза мизантропом, заботящимся о вепрях более, чем о людях.
Когда отменили катер в заповедную зону, десятки разгневанных горожан писали письма в газеты, облисполком, обком партии и выше, выше, выше. Жеребова объявляли “так называемым ученым, который только провозглашает, что заповедные плавни - легкие города, он хочет сам дышать кислородом, а другим оставляет заводской смог”. “Он запер остров на замок от наших детей, и ведет себя как помещик”. “Он говорит, что не дает убить заповедную зону и сохраняет ее для потомков. Вопрос только - для чьих? Его потомков, возможно, туда и пустят. Но не наших!”.
Гурию угрожали, а он посмеивался, выступая в прессе и, как тогда говорили, “перед трудовыми коллективами”, отбивая атаку за атакой. Партийные и советские функционеры перешептывались, удивляясь, что Жеребову все сходит с рук, и не без основания считали, что у него где-то там, в недосягаемых верхах, есть родственная волосатая лапа (сегодня сказали бы “крыша”, но это не точно: ни одна современная крыша по мощи не может сравниться с таинственными волосатыми лапами ушедшей империи). И все очень бы удивились, кабы узнали, что эта загадочная лапа, заставляющая секретаря обкома партии по идеологии товарища Бычкова наизнанку выворачиваться, лишь бы с Жеребовым ничего такого не случилось, что эта страшная сила - Стас Чарышев, мой друг (или альтер эго - как кому угодно) собственной персоной. Кошмар. Такое им и в страшных снах не снилось. Но к этим делам мы вернемся попозже, если Бог даст.
Плохо было то, что Гурий Викторович наплевательски относился ко всяческим письменным и телефонным угрозам. И однажды доброхоты устроили поджег жеребовского “зеленого вагончика”, где лежали карты, бумаги, фотографии и негативы, где хранилась аппаратура и где сам Жеребов иногда ночевал. Содержимое вагончика, обитого листовым железом и выкрашенного темно-зеленой масляной краской, не пострадало. Но случилось худшее.
Стояло знойное лето. Пересохшая трава вспыхнула, как порох. Зверье кинулось к воде, загорелись заросли орешника, словно свечка пылал старый осокорь, возвышавшийся над поляной. Неожиданным, словно проснувшимся порывом ветра его огненную верхушку вдруг оторвало и отбросило метров на 15 в сторону. Расцвели огнем акации, вспыхнула сосновая посадка. С криком поднялись в воздух птицы, пытаясь вывести из огня только начавших летать детенышей. Лоси обычно очень остро чувствуют опасность. Но этот сохатый был стар, он болел, и, совершенно одурев от копоти и жара, весь в хлопьях пепла шел напролом через гудящий ад, оглашая ревом плавни, пока не вышел на дорогу. Там и упал.
С десяток добровольцев пытались сбить огонь. Три пожарные машины, прибывшие минут через сорок, неожиданно быстро, за 3 часа, управились с огнем. Пламя улеглось. Чадили пни. Чернели и сочились стволы. Над девятью гектарами леса, утонувшего в саже, летал белесый пепел. А в бывшем эпицентре стояла страшная гибельная тишина. Птицы и звери объявили траур.
Гурия доставили в ожоговое отделение пятой горбольницы. Случай этот охладил пыл противников, а Жеребова сделал героем. Правда, перед выборами в Советы несколько энтузиастов собрали подписи и грозились, что не пойдут голосовать, если рейсы катера в заповедник не возобновятся.
***
...Ну вот, опять приходится что-то объяснять. У меня впечатление, будто эти записки пишутся из мавзолея человеком, жившим 300 лет назад. Скажи я тогда, будто кому-то очень даже скоро придется растолковывать, что это за ультиматум такой “не пойдем голосовать!”, меня бы отправили прямиком к психиатру на обследование. Голосовали все! И каждый, не пришедший на выборы без уважительной причины (катастрофа, смерть, даже не знаю, что еще) становился предметом внимательнейшего наблюдения со стороны “компетентных органов”. Другое дело, пришел, но под подозрительными взглядами избирательной комиссии задержался в кабинке, всех вычеркнул, да еще написал гадость про партию и правительство или испортил бюллетень жалобой на плохие жилищные условия - это не приветствовалось, но к этому относились с пониманием. Все равно протоколы оформлялись под результат (98,6 - 99,2 процента должны были проголосовать за “нерушимый блок коммунистов и беспартийных”). Но публичный отказ от голосования людей рабочих, не занятых строительством партийной, научной, литературной и какой-то там еще выдающейся советской карьеры, отказ по социальным причинам мог поставить под удар областное начальство, а потому рассматривался как вызов общественным интересам. И начальство стремилось всех уговорить, убедить, чего-то пообещать, а иногда и чего-то сделать. Массовость выборов, господа читатели из нового тысячелетия, обеспечивалась и тем, что на избирательные участки “выбрасывали” специально - по несколько месяцев - копившийся на базах дефицит: хорошие колбасы, икру, колготки, чехословацкие тряпки, бижутерию, болгарскую и прибалтийскую парфюмерию, дрожжи (предмет вожделения хозяек и самогонщиков) и многое, многое другое. Приветствовалось патриотическое пьянство в буфетах избирательных участков, а также пение советских песен под духовой оркестр на улице... Старики стремились проголосовать первыми, ибо первых традиционно снимали фотокорреспонденты, и их лица в ближайшем номере подтверждали энтузиазм масс. Ах, друзья мои, вы даже не представляете себе счастье советского человека, патриотически надирающегося под аплодисменты властей! И слава Богу. Мы нынче пьем независимо от дня недели, от выборов, от довыборов, от прочих глупостей. И если уж нам очень приспичит собраться с сослуживцами и гульнуть, то мы не будем ждать 1 мая или дня советской конституции, а просто соберемся и гульнем. Главное удобство сегодняшнего дня - не нужно таскать флаги и транспаранты только для того, чтобы приложиться к фляге на очередном перекрестке. Более того, с флагами и транспарантами (хоть триколорами, хоть советского образца), вас сегодня определенно тормознет милиция, попросив показать разрешение на демонстрацию или митинг. А с флягами вы - нормальные люди, понятные представителям правопорядка. М-да. Отвлеклись, однако...
***
Рейсы катера в заповедную зону не возобновили, страсти улеглись, и все, наконец, согласились с мыслью о том, что две трети острова принадлежат горожанам, а одна треть - дикой природе.
Однако, находка “Островной библиотеки” при раскопках древнего военного поселения на Хортице вновь всколыхнула былые толки и разговоры. Теперь к мелким браконьерам присоединились фанатичные искатели кладов. Они продирались сквозь таинственные чащи, готовые перекопать саперными лопатками гектар за гектаром весь остров. И если с официальными экспедициями можно было управиться с помощью всесильной газеты “Известия” и магических пломб дружка из котлонадзора, то рассеянное стадо многочисленных одиноких кладоискателей создавало проблему. Ловить легко, но хлопотно, как медуз в море: ни рук, ни глаз не хватит...
* * *
Кроме “коменданта” и лесника был еще один человек, знавший в заповедной зоне острова каждую веточку и кочку. Юрий Ильич Сорин, постоянно игравший с Жеребовым и Барановым в казаки-разбойники. На него ни разу не удалось составить протокол, хотя изредка он попадался на глаза, груженый объемистым рюкзаком. Но завидев “коменданта” или лесника сторожко оглядывался, потом слегка склонял голову в знак приветствия, делал шажок в сторону - и буквально растворялся в воздухе. Гурий потом обшаривал кусты, зная, что имеет дело не с каким-то Маугли, а с сорокалетним грузноватым мужиком, который лежит где-то рядом, зарывшись в листья и затаив дыхание, да еще и посмеивается над “комендантом”. И тогда Жеребов замирал, сливался с лесом в том стиле, о котором скажу чуть позже, и ждал. Напрасно. Даже сороки не выдавали Сорина.
В иные же дни, когда Сорин шел порожняком, он сам спешил навстречу островной власти своими неслышными летящими шагами, при этом учтиво раскланивался и всегда выражал удивление, что вот, мол, оказался в заповедной зоне и сам того не заметил. Такая красота вокруг! Такая тишина!
Когда гасили пожар, Гурий отметил, что и Сорин сбивает огонь на кустарнике своей войлочной курткой. “Уж не он ли поджег?”, - мелькнула мысль - и тут же была отброшена. Юрию Ильичу подобная акция была и вовсе не нужна. Ко всему прочему, чувствовалось, что он слишком любит остров, чтобы причинить ему вред, даже ради сомнительного удовольствия - насолить Гурию. Если бы Жеребов был мистиком, то он признал бы Сорина местным лешим.
С пожара, собственно, Гурий Викторович и почувствовал к Сорину симпатию. Совершенно ясно, что не только корысть (если она была вообще), но непреодолимое влечение приводило сюда этого человека. И был он таким же волком-отшельником, как и его противник, ибо есть люди, для которых право на одиночество - важнейшее из всех дарованных Богом прав и свобод.
* * *
Стоять и слушать. Быть одним из них. Подставлять листья дождю, предчувствовать ветер, сжиматься от страха под тяжелым мешком наполненного градом облака.
Никто не знал об этих странных попытках Жеребова превращаться в дерево. Он слыл человеком прагматичным, живущим по плану, в котором всему было свое место: здесь - начальству, там - женщинам, а острову - везде и всегда. И если бы многие из друзей, а также сослуживцы, а также начальство и любившие его (Гурия, а не начальство) женщины узнали, что этот крепкий тридцатидвухлетний мужчина забирается в самую непролазную островную чащу, снимает обувь, зарывает ступни в сырую, покрытую многолетним слоем перепрелых листьев землю, и стоит, мысленно прорастая корнями, распуская крону и давая гнездовья птицам, то сочли бы Гурия Викторовича тайным агентом психушки. Причем, агентом от пациентов.
Это началось лет пять назад, когда он знойным летним днем с кем-то поцапался в музее, и вдруг понял, что сейчас задохнется от запаха раскаленного линолеума, бумажной пыли, громко сплетничающих в коридоре женщин, от мужчин, каждые 15 минут предлагающих выпить - без повода, без желания, так, от скуки. Тогда он встал и ушел в плавни, пытаясь найти там прохладу и отдохновение. И впервые зарыл ступни в землю, попытавшись сыграть в дерево. И понял, что это не совсем игра. Первой странностью было ощущение, что он видит растущие вокруг деревья не глазами, а всем телом. Деревья осторожно осматривали его и так же осторожно здоровались. Он чуть не рухнул в обморок, когда на его плечо спланировала пестрая крупная сойка. Она потопталась, противно крикнула и перелетела на другое дерево! Странное чувство восторга и ужаса, какого-то удивительного понимания мира и языческого единения с ним охватило тогда Жеребова. И с того дня ему не стоило никаких усилий в нужный момент переключиться. Более того, и люди, и звери после этого переключения не видели в нем человека. Чтобы разобраться с этим, он установил как-то фотоаппарат на треноге, включил автоспуск с сорокасекундной отсрочкой и побежал превращаться. Снимок получился четкий. Но на нем не было Жеребова. Зато присутствовал крепкий клен, которого Гурий в природе не обнаружил. Вот так он узнал, к какому виду принадлежит. Гурий Викторович представил себе, что вместо его постылой физиономии в паспорте будет фотография дерева, и неподобающе солидному ученому неприлично хихикнул.
Но в нормальной жизни “комендант” был нормальным человеком, а отнюдь не представителем йогов-аскетов, которые дышат через специальные холсты и разметают перед собою пыль, чтобы их жизнь продолжалась не за счет смерти других существ. Вот идет “комендант” по высокой траве, и уже через несколько секунд примятая влажная зелень и пестрые соцветия распрямляются, досадливо, но беззлобно пискнув ему вослед. А растревоженное облачко насекомых снова возвращается к своим занятиям. Нет, Жеребов своим присутствием не слишком вредил острову. И если он не пускал цивилизацию в зону дикой природы, то и на то у него были обоснованные аргументы. Он пришел к странному выводу, когда ему было лет девятнадцать: цивилизация оставляет за собой мусор по которому можно о ней судить. Ни волк, ни лисица, ни рыба, ни птица не преобразуют внешний мир настолько, чтобы это можно было назвать новой природой или же наоборот - отходами, с которыми неизвестно, что именно нужно делать.
В космосе следует искать не самые прекрасные, а самые обезображенные места, ибо это верная гарантия того, что там побывал развивающийся разум. Почему мы вообще рвемся за пределы планеты? Нерест? Распространение вида? Допустим. Но разве есть хоть один вид тварей, не желающих распространить себя повсеместно? Все хотят. И всем хватает Земли. Почему же мы рвемся в запредельность? Не есть ли это подсознательное признание того, что мы предполагаем полностью разрушить наш собственный дом и ищем запасные посадочные полосы для последующего их разрушения? Вши ведь тоже считают, что человеческие головы - это всего лишь удобные площадки для размножения вшей...
Стас Чарышев не раз спорил с Гурием, считая, что профессиональный историк Жеребов просто перенял у биологов-эволюционистов их оккультный атеизм, их внутреннее пренебрежение к Священному Писанию, акту Творения и великой миссии антропоцентризма. Те не просто отрицали центровую роль человека, бунтуя против его пастырства, но требовали, чтобы человек относился к себе, как к волку или стрекозе, или зебре, или дельфину. Жеребов не желал задумываться о том, что многие биологи, обвиняющие во всех бедах центровое положение человека, тем самым словно подстегивали межвидовую борьбу и косвенно признавали право человека на борьбу с остальным миром. Это все равно, что цветовод будет бороться с цветами, пастух - с овцами, солнце - с желтыми головами подсолнухов. Чарышев же полагал, что была в теории о разрушительной экспансии человечества в беспредельном пространстве какая-то сермяжная правда, связанная отнюдь не с предназначением человека, а с его искажением...
* * *
...Три квадратные ямы, оставленные на месте находки “Островной библиотеки” светлели оплывшими от дождя боками. Гурий попытался представить себе сруб с маленькими окошками, затянутыми выскобленной мутно-прозрачной осетровой кожей, вышку, на которой сидел под камышовым навесом разморенный зноем наблюдатель, парней, вываливающих в деревянное корыто икру из осетрового брюха, фыркающих на лужайке стреноженных коней.
Он спрыгнул в яму, туда, где было когда-то жилище, и вынул из осыпавшейся стены несколько черных обломков горшка, вымытых последними дождями. В них въелась копоть, оставленная огнем, горевшим более тысячи лет назад. Жеребов повернулся спиной к солнцу, чтобы лучше рассмотреть находку. - и тут же резко зажмурился от нестерпимо яркого света. Ему некуда было спешить, а потому он постоял, размышляя, что бы означал сей свет.
Еще когда начинались раскопки, археолог-разведчик Загульский расставил вешки и сказал, хитро прищурившись: “Отут була хата. Отут - вежа. Отут... I не знаю, що сказати... Напевно, злочин. А ось тутечки шукатимемо - i знайдемо. Гм... А що ж тут маемо? Ага, ага. Жодного кримiналу. Хтось горiлочки покуштував межi двома свiтовими вiйнами. Ото й буде перша знахiдка”.*
Загульский, как всегда, оказался прав. Фантастически прав. Не успели снять дерн и чуть больше полуметра верхнего слоя, как совочек скрипнул - и все замерли. Затем приступили щетками, затем - кисточками. И тут Гурий Викторович громко рассмеялся и попросил устроить салют в честь Загульского. На сочно-зеленом стекле бутылки выпукло сияла надпись “Кавминвода 1928”. Теперь уже этот клад раскапывали поживее, обнаружив края ямки. От консервных банок остался только ржавый след. Нарисовались две бутылки из-под водки и даже одна картонная головка, залитая сургучом с буковками “ДЛВЗ”, что, вероятно, означало “Днепропетровский ликероводочный завод”. Находки отнюдь не выбросили, в запасниках музея довоенный пикник нашел свой ящик, который призван теперь хранить следы материальной культуры одиннадцатого послереволюционного года.
Итак, Жеребова ослепил алмаз. Без привычной огранки, но, вне сомнения, алмаз. Значит, опять прав Загульский. Он утверждал, что раскопки следует тихо, без сенсационных шумов, продолжать. Что же за нюх у старика! Даже тогда, когда он согласился с аргументами Жеребова, в грустном и хитроватом прищуре его воспаленных глаз читалось, что лично он, великий Загульский, жертвует чем-то близким и важным ради его, Гурия, любви к острову.
- Я бы на вашем месте это никому не показывал, - раздался вдруг глухой голос из-за спины.
- А как? Поделиться находкой с вами? Да, Юрий Ильич? - спросил не оборачиваясь Жеребов и подбросил на ладони камушек.
- Бросьте его в речку, пусть рыба скушает.
- Да ведь здешняя рыба в ваши сети ночевать ходит, - рассмеялся Гурий Викторович, выбираясь из ямы. - Я этого не сделаю.
- Знаю, - хмуро ответил тот. - Теперь понаедут. Не мы это туда положили, не нам и брать.
Нет. Жеребову положительно нравился этот мужик. Именно такая мысль (не я закопал, не мне и раскапывать) возникла у него, когда он на раскопках кургана вскрыл захоронение скифской принцессы. Словно вздох вырвался тогда из открывшегося входа в маленькую земляную пещеру. Фонарь высветил пепельную тень девочки на земле. И эту тень пересекали бусинки намиста и ожерелий. Золотой проволочный обруч так и остался стоять, опираясь о глиняную стену. Глиняные птички, вылупив крошечные глазки, так и смотрели на то место, где когда-то было лицо. Гурий ощутил кощунство в том, что он нарушил ее одиночество. Он работал на раскопках многажды, еще со времен истфака. И не только в Ольвии, где земля открывала новые и новые камни. Но и у курганов, на срубных захоронениях больших (за два метра) и маленьких (едва ли полутора метров росту) воинов. И всегда испытывал только радость от находок. Были два красных от обилия погребальной охры скелета матери и дочери, которым положили в сруб не только пращу с идеальными каменными шарами, но и горшочек с неизвестным содержимым, который опрокинула когда-то упавшая крыша сруба-могилы. Гурий испытал восхитительное чувство, когда принесли фотоаппарат и аккуратно перевернули горшочек. Голубизна фиалок была столь яркой и свежей, что невозможно было поверить будто они пролежали под землей около трех тысяч лет. Однако, едва успели сделать снимки, как фиалки начали на глазах блекнуть, а некоторые превратились в прах. И не было чувства вторжения в чужую жизнь и смерть... А принцесса его окоротила. И с тех пор Гурий избегал раскапывать захоронения.
- Послушайте, Юрий Ильич. А вот не пойму я вас. Если вы человек благородный, то почему браконьерствуете?
- А ты не вини, не зная. Я не браконьерствую! - вдруг с тихой яростной угрозой окрысился Сорин, сидевший на корточках в тени осокоря. - Я - санитар леса.
- А если санитар, иди ко мне работать, - тоже перешел на “ты” Жеребов.
В глазах Сорина вспыхнул на миг благодарный свет, почти улыбка. Но он резко встал и отвернулся:
- Нет, начальник. Я инвалид. Пойду работать - пенсию платить не будут.
- 56 рублей?
- Да. Плюс свобода. Меня остров подкармливает. Совсем не так, как вы думаете, - снова перешел на “вы” Сорин. - Я живу побогаче вашего. Не отдавайте стеклышко. Никому это не нужно.
И уже отойдя, он вдруг обернулся и сказал громко:
- А я знаю как искать яйцо крокотавра.
Рассмеялся и ушел. Такой человек.
Глава 3. ДРЕВНИЙ СЛЕД КРОКОТАВРА
Находки в тот же день были инвентаризованы в музее. Только черепки легли в ящик, а алмаз - в сейф. Никто, кроме ученых, не обратил бы внимания на любые предметы бытовой материальной культуры. Но драгоценные камни и металлы всегда вызывали ажиотаж. По правилам теперь следовало ставить возле ям милицейский пост и снова приступать к работам. Жеребов был, конечно, в дурацком положении и несколько раз в течение дня думал о том, насколько прав был Сорин. Скормить рыбам... Скормить рыбам? А если там будет еще десяток алмазов? А если обнаружится все остальное? Да и вообще: выбросить или скрыть - чисто гипотетическое желание, в которое можно позволить поиграть воображению, но которое невозможно, недопустимо даже помыслить осуществить в реальности.
Прочитав акты, директор музея-заповедника Елизавета Борисовна Петух (в девичестве - Кумова) сначала побледнела, а потом побагровела. Достала пачку “Стюардессы”, закурила, обреченно как-то покивала головой, хлопнула по столу ладонью и начала накручивать телефон. Жеребов удалился в свой плотно зашторенный кабинет, заперся, включил вентилятор, сел в кресло, положил ноги на стол и блаженно потянулся. Как же это замечательно: перевалить все технические вопросы на Лизу и выключить в мозгах любые остатки общественного сознания. Но блаженствовать долго ему не дали. Загудел селектор и проскрипел голосом старого алкоголика, но с интонациями директрисы:
- Гурий, достань из шкафа чистую рубашку и галстук, поедем на разгон к начальству.
Когда они шли по длинному прохладному обкомовскому коридору, Жеребов пытался представить себе, как повернется беседа. Снова вспомнил Сорина, и снова пожалел, что никогда не сможет следовать его советам, хоть историки и не дают, как медики, профессиональных клятв (иначе в большинстве стали бы клятвопреступниками). Теперь он сам раздает козыри тем, кого изгнал с острова благодаря всесоюзному газетному скандалу. И прилетят наглые эльфы с лопатками, щеточками, щупами и прочим инструментарием. И пойдет карнавал амбиций. Пусть! Пусть копают! Но дальше пригорка он их не пустит. И никакой техники!
Секретарь обкома по идеологии Бычков, к которому они направлялись, был человек из неожиданных. Он любил, чтобы его посетитель не догадывался, пан он или пропал. Широколицый, со скошенными к носу глазами, он мог служить отличным натурщиком для художников, рисующих антиалкогольные плакаты. В левом его глазу светился ум, в правом - веселое, а иногда унылое коварство. Он мог с вельможной надменностью принять решение, ни к чему его самого не обязывающее, но вредящее делу и уничтожающее человека лишь за то, что тот вошел в высокий кабинет с неправильным выражением лица. Он мог с широкого плеча поднять на пьедестал и совершенно безнадежное, даже ненужное дело, окружив его рекламой, моральной и материальной поддержкой. В далеком прошлом Бычков был школьным учителем, потом завучем, потом секретарем райкома партии, и далее везде. Он любил на крупных совещаниях (партхозактивах) поднять нерадивого руководителя, рассказать народу анекдот из жизни этого руководителя, а потом назидательно поднять палец и сообщить: “Двоечка вам, Иван Иванович, садитесь”.
Однажды Бычков заставил потеть перед всем честным народом председателя колхоза имени ХХ съезда КПСС Николая Ильича Пискунова за отсутствие наглядной агитации на полевых станах накануне уборочной. Надеюсь, хоть это осталось у вас в исторической памяти! Наглядная агитация - это набор лозунгов, который должен украшать полевой стан, машинотракторную бригаду и красный уголок (буде таковой имелся). Лозунги в разные времена были такие: “Принимай, Родина, наш трудовой подарок!”, “Слава КПСС!”, “Все, что выращено, уберем без потерь!”, “Решения съезда КПСС - в жизнь!”, “Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!”, “За себя и за того парня!”, “Коммунизм - это молодость мира, и его возводить молодым!”. И так далее. Иногда это сопровождалось конструктивистским изображением Ильича (то ли в виде отдельно висящей головы, то ли в виде красной фигуры с выброшенной вперед рукой, каковая удивительно напоминала “пифагоровы штаны”. Иногда на плакате были (обязательно красные) профили юноши и девушки, впечатанные друг в друга. Такая, видите ли, соцартовская камея.
От партийных и комсомольских органов накануне уборочной по селам ездили сотни инструкторов, проверяющих наглядную агитацию и попутно выпивающих декалитры горилки, съедающих за подготовительный сезон штук эдак 80 коров и за сотню свинок, попутно оплодотворяющих активную молодежь и делающих, в зависимости от качества приема, положительные либо отрицательные отчеты. Впрочем, среди проверяющих встречались убежденные язвенники, трезвенники и девственники, работавшие за идею и вынюхивающие наличие отдельных вопиющих недостатков в агитационно-пропагандистской работе. Именно такой вот гусь и спикировал на колхоз имени ХХ съезда КПСС. И теперь Николай Ильич Пискунов стоял посреди зала, утирал пот огромным платком и согласно кивал. А Иван Алексеевич втолковывал ему с трибуны, что комбайнер без наглядной агитации будет ночью по “Спидоле” чуждые голоса слушать. И вдруг Пискунов возразил:
- Ночью комбайнеры спят без задних ног, да и то не больше двух часов. Некогда им плакаты рассматривать и “Спидолу” слушать!
- Ах, вон оно что, - тихо так прошелестел Бычков, а зал оглянулся на Пискунова сочувственно, как на контуженного. - Мы-то полагали, что это недочет, халатность, а у тебя, Николай Ильич, есть и идейные обоснования. А где твой комиссар? Где парторг? Ну-ка, доложи Федор Захарович, как ты проморгал измену в наших рядах?
Качая головой, будто его ветром поддувало из стороны в сторону, поднялся колхозный главный инженер Гунский, выполнявший также функции не освобожденного парторга.
- Никакой измены. Все будет сделано.
- А-а-а! Посмотрите на него! - закричал Бычков. - Он нам глаза замыливает. Двоечка вам обоим! Двоечка с минусом. Завтра чтоб были у меня с докладом об исправлениях недостатков. И завтра будем решать, что с вами делать. Двоечка. Садитесь, не маячьте.
И тут Пискунов неожиданно для всех заорал:
- Двоечка, говоришь? Ты мне двоечку ставишь, Иван Алексеевич? Может, еще и в дневник запишешь? Может мне с родителями к тебе прийти? Так я выкопаю, у меня цвинтарь* под окнами. Выкопаю и привезу! Ты мне, сукин сын, сегодня день вычеркнул из жизни, да еще на завтрашний покушаешься? В ЦК поеду. Ты меня знаешь. Я тебе устрою наглядную агитацию.
- Видите, как проняло! - холодно улыбнулся Бычков, знавший, что Пискунов возит копченую домашнюю колбасу и рыбу как в Киев, так и в Москву, а еще по осени гонит туда же машины с “антоновкой”. - А зачем, товарищи, скажите, попу гармонь, а? Сделай вовремя - и никаких разговоров. Переходим к следующему вопросу...
Такой человек. Его терпели. Начальство шутило. Однако, совещание - это совещание, а кабинет в присутственном месте - совсем другое дело.
“Олофа, - неожиданно шевельнулось в голове у Жеребова. - Не казни, олофа Бычкове, яко аз пришед челом бити по острове, ибо сей есть живот не токмо мой, но и твой, и чадей твоих”. Гурий тряхнул головой, запретив себе ерничать даже в мыслях, иначе нужное выражение лица не слепится. Впрочем, была причина, по которой именно Бычков его не мог пальцем тронуть...
Елизавета Борисовна шла чуть впереди, и ее твердые крупные бедра перекатывались под платьем. Почему она не вышла замуж за человека с фамилией Конь? Конь бы ей подошел гораздо больше, чем Петух. И неужели возможно любить коня в юбке? Бр-р-р! Однако же был грех...
- Задали вы нам задачку, Гурий Викторович. Прямо тиран. Пущать - не пущать... Мы отправили ленинградских и киевских товарищей - и с Богом, не в обкоме будь сказано. Теперь вы велите всем возвращаться. А поезд ушел! А каналы финансирования закрыты! А фонды перераспределены! Что будем делать? Писать статью в “Правду”?
Бычков сиял. Ему нравилась ситуация, в которой задиристый “комендант” оказался зависим от обстоятельств, им же созданных.
Елизавета Борисовна понимающе и чуть подобострастно кивала, но лицо ее не могло скрыть радости, потому что поступления в ее музей были необыкновенно хороши, потому что, несмотря на предисловия, деньги найдут, зашелестят публикации, музей снова, хоть на время, станет центром, то есть местом, куда ставят ножку золотого циркуля.
- А что же я должен был сделать? Присвоить алмаз?
- И хотя бы! - рассмеялся Бычков. - Мы с Лизой Борисовной закроем глаза, правда?
Та лишь хмыкнула и покачала головой.
- Странно у нас с вами получается, Гурий Викторович, - сказал Бычков. - Работник вы хороший, а сработаться с вами трудно. Никак в такт не попадаем. А хорошо бы в такт работать, а? Ведь не в такт - только зубья в механизме ломать. А? - и он весело, невпопад рассмеялся.
- Здорово! - бросил короткий смешок и Гурий. - Это вы здорово говорите: в такт и не в такт. А позвольте мне заявления об уходе не подавать, Иван Алексеевич? А? - Жеребов продолжал поддерживать интонацию, но лицо его было каким-то лениво каменным.
- И не нужно! - по-бабьи всплеснул руками Бычков. - Где гарантии, что другой не будет еще беспокойнее? А вдруг негодяй? Он ведь и впрямь тогда камушек в карман, а? Нет? Ведь теоретически и вы могли найти три, а показать один! А? Нет! Вы не могли! Вот за это я вас и уважаю. Мы тут посовещались и решили факт находок законсервировать. Вы их приходуйте, но ни в Киев, ни в Москву, ни в Эрмитаж, ни англичанам - никому ни гу-гу. Мы смешно будем выглядеть.
Елизавета Борисовна явно скисла, про иное ей мечталось. И она сделала попытку спасти ситуацию:
- А если, Иван Алексеевич, музей своими силами поведет раскопки? Есть Жеребов, есть, наконец, Загульский, чей авторитет...
Она замолчала, словно в немом восторге уловила, увидела, ощутила и прочувствовала материализовавшуюся работу мысли Бычкова. Такая игра. И Бычков знал правила этой игры.
- Гм, - сказал он и посмотрел левым глазом на гостей, а правым на кончик носа, где, надо полагать, лежало решение; затем он вздохнул, словно бы с сожалением и внутренней партийной твердостью. - Нет. Нет, нет и нет. У вас своих дел мало? Добавим. По линии общества “Знание” каждому сотруднику по лекции. А? Как? Но вот вы, Гурий Викторович, вы наведывайтесь к ямкам-то. Вдруг дождичек еще чего вымоет, а случайная ворона унесет. А? Если что найдете - докладывайте.
Он хлопнул в ладоши, словно поставил точку, и встал. Аудиенция была закончена. Все как бы нормально, все, как и хотелось Жеребову. Но настроение пакостное. Будто в грязи искупались или вошли... как это... в преступный сговор. Такой человек.
***
- Я на остров не поеду, - сказал он ей в машине. - Подбрось на правый берег.
- К Загульскому?
- К нему.
- А не махнуть ли нам в “Швейцарию”? Мне показалось...
- Лиза! Как можно! Взрослая женщина! Мужнина жена! Коммунистка и активистка!..
- Я растолстела, - удрученно констатировала она.
- Не то слово.
- Очень?
- Лиза, если будешь скулить, я подумаю, что ты стареешь. Мне просто нужно сейчас к Загульскому. Если сегодня не увижу, то завтра и подавно в делах утону. А до “Швейцарии” полтора часа ехать. Ты свежа, как кувшинка.
- Понятно. Как старый кувшин, - вздохнула она сокрушенно и засигналила какому-то зазевавшемуся водиле, сделав на обгоне красноречивый жест в его сторону. (К слову, я написал сначала не “водиле”, а “частнику”, но решил, что термин будет дурно истолкован. Слово “частнику” во-первых, означало, что машина - не грузовик и не микроавтобус, каковые граждане купить не имели права. “Частник” ездил на легковушке, за которой, ежели без блата, стоял в очереди лет 12-15. Во-вторых, на частных и государственных машинах были разные типы номеров, по которым их и определяли).
Дальше ехали молча, и Жеребов даже задремал. А когда показалась красная черепица, под которой сидел, заехав окнами в землю, глинобитный домик Загульского, Лиза тормознула и сказала усмехнувшись:
- Вставайте, граф. Рассвет уже полощется...
Он открыл глаза, улыбнулся, благодарно кивнул и, выйдя из машины, пошел к калитке. По тому, что машина тронулась не сразу, он понимал: Лиза смотрит ему вслед и ждет, что он обернется. Он не обернулся.
***
Загульский. Человек-легенда, к которому коллеги относились, как к ископаемому чудовищу. Подумать только, сам Яворницкий презентовал ему знаменитую клюку-топорик. С дарственной надписью! Археолог-разведчик Мосий Петрович Загульский был живым воплощением той истины, что люди, ведомые страстью, не замечают до времени ни внешних обстоятельств, ни опасностей, ни политических виражей данного исторического момента. Они всепогодны и словно заговорены.
Старик смотрел на мир голубенькими глазками Пана, а в бороздах его морщин гуляли ветры совсем других времен. “Я последний из половцев, остальные стали карачаевцами”, - говорил он, и все понимали: он последний и единственный. Остальные подались в карачаевцы. На многое, если не на всё, у него было свое мнение, подтвержденное не бумагами, а камнями и разными предметами.
Мы со Стасом тоже не раз становились свидетелями его потрясающих интуитивных озарений. Например, топтали пыль на старой степной дороге, и вдруг Мосий Петрович остановился, замер, чуть покачиваясь и поводя носом, словно принюхиваясь. После чего лицо его растянулось в хитрой ухмылке, он поднял палец и сказал: “Ну, хлопчики, поднимите-ка вон тот валун при дороге, я там кое-чего положил 10 тысяч лет назад”.
И мы поспешали к громадному гранитному обмылку, зная, что становимся свидетелями чуда. Когда минут через 40 наши усилия увенчивались победой, мы уже не обращали внимания на исцарапанные руки и перепачканную одежду. Под валуном, на ослепительно белом песке, словно на скатерти, лежали в идеальном порядке с десяток кварцевых скребков для обработки кожи, каменный нож с закругленной ручкой и каменный топор с идеальным, но не доверченным до конца отверстием для рукоятки.
Это было похоже на подставу, на тщательно организованный подлог. Мы с явным подозрением смотрели на хихикающего и потирающего руки старика, который уже доставал фотоаппарат, карту, планшетку для зарисовки. Он работал. Я даже не знаю, существовала ли при других музеях такая должность: археолог-разведчик. Но именно Загульский был олицетворением этой должности.
Бывало, Загульский разводил маленький неяркий костерок под котелком с ключевой водой, а сам, почти и не отходя никуда, срывал веточку чабреца, цветочек зверобоя, тычинку медка, выдергивал корешок перечной мяты, и еще набирал в ладонь что-то мелкое, почти неразличимое, а затем царственным жестом бросал это в едва закипевшую воду и тонкими спекшимися губами шептал какой-то старинный заговор. При этом Жеребов откровенно скептически ухмылялся, а Стас отворачивался и незаметно крестился, пытаясь отогнать чары последнего половецкого колдуна.
Но тут Загульский поворачивался к нам, поднимал палец и говорил: “Готовьте носы к пиршеству. Сейчас начнется”. И от котелка начинал распространяться дивный аромат, перекрывавший все разнообразные запахи перегретой земли и буйного разнотравья. Степной чай Загульского всегда чуток шипел, и с каждым глотком чувствовалось, как земные силы жадно впитываются кровью. От этого хотелось лечь и смотреть как текут окрашенные близким закатом облака, как прыгают в поднебесье, поджав зеленые коленки кузнечики, как трепещет перламутровыми крыльями стрекоза, и чувствовать щекой гулкую вибрацию родной земли. К тайному этому родному гулу как-то органично присоединялся удаляющийся голос Загульского, певшего давнюю казачью песню. Он уже шел, удаляясь от нас, к грунтовой дороге и дальше, на вспаханное поле, а потом возвращался минут через двадцать, бережно неся что-то в руках.
- Вот, нашел, посмотрите чудо какое. Бронзовый нательный крест с двумя замками и мощами внутри. Чуете, как стучат?
Такой человек...
* * *
...Во дворе на огороде его жена, баба Ганя, собирала колорадских жуков с картофельных кустов и привычно обзывала их иродами, гнидами американскими, дидьковыми вонючками и другими красивыми словами. Точно так же невнятно ругнулась она и на приветствие Жеребова, с досадой кивнув в сторону хаты:
- А що йому, дурню старому, зробыться? Сыдыть, як опудало, свойих глэчикив не мае, то чужи з крыхиття збырае* .
Она любила мужа и преклонялась перед ним.
- Пришел все-таки, - сказал Мосий Петрович и потер руки. Он и впрямь из мелких осколков и крошек пытался собрать огромную, заостренную книзу (чтобы легко втыкалась в песок) греческую амфору, применявшуюся для хранения зерна. - Значит, нашел яйцо крокотавра? Нет?! Ага, алмаз - это тоже дело. Значит, не поверил себе? Это хорошо.
После уличной жары в доме было прохладно, даже холодно. Жеребову стало вдруг очень покойно и радостно, будто он попал в отчий дом, где под рукой самые необходимые, знакомые и милые сердцу вещи, где могут оказаться только те люди, которых ты любишь и хочешь видеть. Он с улыбкой наблюдал, как Загульский, оглядываясь, достал из ведра с археологическим мусором литровую молочную бутылку, закрытую просмоленной полихлорвиниловой крышечкой, и наполненную домашним вином, как воровски - под столом - разлил он его по кружкам и заторопил:
- Пей швыдше, у Гани нюх.
Вино было прошлогодним, но до сих пор поигрывало и шибало в нос, как газировка. И вновь появилось ощущение, что именно этой вот домашней шипучки ему и не хватало для полного счастья.
Мосий Петрович прибрал кружки, присыпал бутылку красными амфорными осколками - и тут появилась хозяйка. Худая и смуглая, она стояла подбоченясь и рассматривала мужчин, как зверей в зоопарке.
- Уже разговелись, сукины дети. И прибраться успели. Где ж ты ее ховаешь, хотела бы я знать? Ничего, найду. Хоч бы огурцом закусили, пьяницы.
- Та ничего такого Ганечка, не было. Ты ж, понимаешь, напраслину на нас возводишь. Нам этого нельзя. Мы работаем. Человек вот по научным делам приехал, а ты с глупостями.
- Ну, ладно, - вздохнула она. - Работайте, только закусывайте.
Когда она вышла, Загульский тихо рассмеялся:
- Что я говорил? Нюх на мокрое. Таких баб в старые времена заставляли место для колодца искать.
Он замолчал и с веселым ожиданием уставился на Жеребова.
- Вот этого не надо, Мосий Петрович. Душу мне глазами выжигать не надо. Пришел, покаялся, теперь поклонюсь и спрошу: что там еще, по-вашему, под землей осталось?
Лицо Загульского тут же сложилось в гримасу хитроватой обиды и таинственной настороженности:
- Та откуда ж я знаю, Гурий Викторович, побойтесь Бога, я ж не бабка-ворожея с Петрыщевки!
- Вы хуже, - улыбнулся Жеребов. - Уж и не знаю, какой там дух лукавый вам чего нашептывает, но вы знали и мне не сказали.
- Господь с вами, на вечер черта вспоминать, - мелко и боязливо закрестился Загульский и страшным шепотом добавил: - Мне и так он ночами является, спать мешает. Господи, помилуй!
- Значит, искать больше нечего? - поморщился Жеребов.
- Нетерпение - это от молодости. Почему же... Почти всё на Хортице.
- Как?! - воскликнул Жеребов.
- А вот так! Вы же ученый! Или нет? У вас должно быть элементарное воображение! Вот вы убили княжьего гонца Тошу. Что дальше? А коли олофа сам через неделю-другую заявится и увидит у вас коврики, камушки и болтуна-крокотавра в клетке? Ведь не пощадит?
- Не пощадит.
- Что вы себе оставите? Что припрячете?
- Я-то? Я все в музей отнесу и оприходую.
- Скучный вы человек, Гурий Викторович. И врун. Алмазы вы прикопаете здесь же в доме, ибо обыскать могут. Черный камень, раны затягивающий, - это или мумие, или какой-нибудь минерал, кровь останавливающий. Наверное, мумие. Нужное воину снадобье. Я бы завернул в рыбью кожу и прикопал. Атабан для поднятия мужской силы? Поделился бы с вами да ел по тихому. Чего улыбаетесь? Этого дела много не бывает. А если еще и от лихорадки лечит! Цены нет атабану! Свитки пергаментные... Не нужны они нам с вами. Не факт, что мы с вами грамоту знаем. Бросить в Днепр? Выловить могут. Обязательно к берегу прибьет. А там неведомо что написано. Закопаем. Кожа такой выделки - вещь дорогая. Сгодится.
- Обезьянки, птицы разные... Выпустили?
- Думаю, Тоша без них ехал. Но выпускать опасно. Не безлюдно было дикое поле. И птицу увидят, и зверьков странных. Слава борзее комони. Съели, сожгли, рыбу прикормили. Не знаю, не вижу. А куда бы ты дел “ковры из больших красивых листьев”? Кстати, надо было переводить не “красивых”, а “крашеных”, они крашеные были. Обычные циновки, покрытые охрой и хромом. Полезное изделие,
- Болотце возле Речища. Если его знать хорошо. Если циновки влаги не боятся, то там им и место.
- Подходит! Ах, какой молодец! Подходит! Смотри сюда!
Он вскочил, отодвинул шторку, за которой на огнеупорных кирпичах стоял его матрац, ловко изогнулся и достал какие-то грубые тряпки, плетеные то ли из веревок, то ли из тонких веток.
- Что это?
У Жеребова вспотели руки. Он молча взволновано смотрел на старика, который первым за последние тринадцать веков прикоснулся к этим вещам.
- Узнал?! Узнал! Те самые “лежени з велики листи карасени”! Циновки африканские! Или через африканцев взятые в Юго-Восточной Азии. Не вижу точно!
- Из болота?
- Из болота!
- Шпагой искали?
- Шпага тут не поможет. Залез до пупа в багнюку и ногами щупал. Как тут шпагой...
Шпага Загульского - тоже легендарный инструмент, о котором писали чуть ни все археологические издания в мире. Это действительно шпага из прочной нержавеющей стали. Точнее было бы назвать ее двухметровым разлинованным по миллиметрам щупом. Очень просто: ее осторожно вводят в землю до обнаружения препятствия. Делают замер. Отступают на несколько сантиметров. Новый укол. Новый замер. В итоге вырисовывается контур предмета, помешавшего щупу двигаться дальше. Особенно часто щуп использовали при обследовании стенок раскопа в поиске катакомбных тайных ответвлений.
- Больше ничего не нашли? - спросил Гурий.
Загульский засопел обижено и вернул находки под матрац, задернув шторку.
- Пока ничего. Но теперь я заставляю себя верить, что одна из двух клеток с яйцами крокотавра, находится на острове или где-то в его окрестностях. Так что яйцо допотопной твари следует искать. И это будет находка находок! Ведь первая клетка была вскрыта через 540 лет после написания письма от князя Ошуи к князю Кощею. Вскрыли клетку в другом конце земли, и яйцо сумело разродиться! Ну! Думай, Гурий Викторович!
Жеребов осоловело смотрел на этого старика, который явно знал нечто еще - и теперь издевался или мстил Гурию за малый восторг по поводу циновок. В голове ворочалась какая-то мысль, что-то на что-то похожее. Так. Даты. 614-й год... Большое движение в Европе. Действительно крупный товарообмен. Грабежи сменяются укреплением государств. Два года назад провинциал Ираклий казнил севшего на престол простого сотника Фоку и сам стал императором Византии, а через 12 лет он же отобьет нашествие аварских славян. Мухаммед уже становится пророком и через 8 лет переедет вместе с последователями из Мекки в Медину. Франки снова сливаются в единое государство... Нет не там, не так, не то...
Мосий Петрович уже разлил бутылку под столом, протянул кружку с шипучкой Гурию, они молча чокнулись и выпили вино. Гурию стало холодно. Через 540 лет... Это 1154-й год. Заканчивается Римская республика. Фридрих I Барбаросса восстанавливает папский престол. В России строят удивительной красоты храмы, пишут книги. Что? Через год родится Чингисхан, которому предстоит за 72 года жизни так жутко перетряхнуть мир, что тень его лошадки до сих пор омрачает чело русина. Стоп. Как его звали? Ведь Чингисхан - это звание, а не имя. “Великий хан”. И все. Великий хан Темуджин. Стоп. Не может быть! “Первого яйца имя на прутьях Джин Тэму, другого же...”. Это совпадение. Сказки. Полная чепуха... Не может быть!..
Вслух же Гурий Викторович сказал другое:
- Доброе вино, Мосий Петрович. Я такого ни у кого не пил. И это же не виноград, и не яблочное. Не пойму. А что касается ваших расчетов, то думаю, что вы ошибаетесь. Так из чего вино?
- Из груши-дичка. Падалка. Они уже на дереве вином пахнут. - Загульский сощурился, и уже не скрывая злого раздражения смотрел на неблагодарного гостя. - Так в чем я ошибаюсь, мой ученый друг. Просветите старика.
- Дело в том, что память вас начала подводить, уважаемый Мосий Петрович. Чингисхан родился не в 1154, а в 1155 году!
- А-а-а-а-а! Ага! Понял! Понял, кто такой Джин Тэму. И наверное подумал, что Драк, действовавший на лядских, то есть польских землях, это мамалыжник Дракула? Так вот и ошибся!.. Ошибся!
- Да не успел я об этом подумать!
- Успел! Стыдно признаться! Ну, ладно. За это следует...
Когда баба Ганя пришла на крики, мужчины уже не скрываясь употребляли вторую бутылку вина, а самой бабе Гене была налита отдельная фарфоровая кружечка. Загульский и Жеребов на самом деле не кричали. Это они пели старинную казачью песню о том, как вел свое славное войско Дорошенко, а неосмотрительный Сагайдачный променял жену на табак и трубку. Баба Ганя степенно подошла к столу, поклонилась, отпила из кружки и, дождавшись нового куплета, подхватила тоненьким, чистым, совсем девичьим голосом:
Мэни, мэни з жинкой не возыться.
Мэни, мэни з жинкой не возыться.
А тютюн та люлька козаку в дорози
Знадобыться!
Гэй, долыною гэ-эй - широко-о-ою -
Знадобыться.
Нет, здесь ему уже не казалось, как это было в начале нынешнего дня, что цивилизации следует искать по мусору. Розовевшее прежде окно стало синим в густых летних сумерках, и три времени, словно три ленты в косе, органично переплелись: прошлое, настоящее и будущее. Амфора была старше песни, песня - старше людей, а люди - старше нарождающейся ночи.
* * *
Будьте благословенны сны, и главный среди них - сон нашей жизни. Мы мыслим так ясно, мы действуем так определенно, мы трудимся, любим, рожаем детей, чему-то учим их, подчиняясь родительскому рефлексу, и в то же время продираемся сквозь туман, из которого выплывают эпизоды бытия. Разве не бывает с вами, что вдруг, словно очнувшись, вы оглядываетесь по сторонам, вопрошая у себя: Что это? Как? Почему я здесь оказался? Где рука, приведшая меня сюда, и как надлежит поступить с рукою этой: отсечь? Или облобызать?
Гурий Викторович уже давно не греб, и легкое изменчивое течение рукавов речища, зависящее от движения Реки и силы ветра, разворачивало нос его лодки то в одну, то в другую сторону. Казалось, все дышало в одном ритме: травы, камыши, вода, деревья и воздух. Небес не было видно, и в сплетенных кронах пели птицы.
“За жизнь в раю мне платят деньги”, - подумал он вдруг, и от этой мысли пошла рябь по ближайшему озерку, а в кронах раздалось негромкое “ффу-у-уфф”: проснулся ветер.
Жеребов взялся за весло, опустил его беззвучно в зеленую цветущую воду, и тут же услышал странное попискивание. Время птенцов уже прошло, да и пищат они ярче, требовательнее, не так ритмично. Метрах в десяти шевельнулись камыши. Гурий замер, и тут же увидел (или показалось, что увидел в колыхнувшемся мареве) проплывающую над камышами голову Юры Сорина, увенчанную наушниками, из-за которых тот и не почувствовал приближения другой лодки. Теперь, среагировав на взгляд, он медленно повернул голову, встретился глазами с Жеребовым, - и... исчез.
Писк прекратился. Камыши стояли стеной, не выдавая ничьего присутствия.
- Эй! - крикнул Жеребов. - Сорин! Юрий Ильич! Я вас видел! Что вы здесь делаете? Давайте, просто поговорим!
Птицы замолкли на мгновение, а потом снова запели, как не поют в случае опасности. Они не ощущали опасности, а значит, ее и не было. Гурий быстро, уже не сторожась, зашлепал веслами, обогнул камыши, оказавшись в подобии круглого озерца, из которого, словно улицы из питерской дворцовой площади, простирались четыре длинные, сияющие на солнце протоки. Лодка могла уйти в любую, но даже с мотором не успела бы достигнуть края. Может, не было лодки? Может, привиделся ему Сорин, пытавшийся миноискателем обнаружить железную клетку? Ведь и сам Жеребов подумал о миноискателе и собирался съездить в Уральские казармы к знакомому полкашу, чтобы стрельнуть на недельку прибор. Вот и слилось все воедино: воображение, жаркий пар над прохладными рукавами речища и всегдашнее ожидание неожиданностей.
Так он уговаривал себя, но кружил и кружил взглядом, пытаясь понять причину своей уверенности в обратном. Что-то здесь было не так. Какая-то мелочь. Какая-то странность. Наконец он понял. Все головки лилий стояли на месте бело-розовыми нежными пятнышками, а одна медленно вращалась в водовороте. Ножка ее была сорвана веслом.
Глава 4. КОЛЛЕКТИВНЫЙ СНИМОК ДЛЯ ВЕЧНОСТИ
Гурий Викторович появился в музее часа в три дня. Светик вела по залам какую-то заезжую экскурсию, и видно было, что торопится, проглатывает слова, делает намеренные купюры и не оставляет пауз для вопросов. Бывает. Он вошел в служебный коридор.
Но и здесь атмосфера была наэлектризованная: возбужденный народ передвигался с необычной для сего учреждения резвостью и прытью.
- Что случилось? - спросил он летящую на привязи у черной хозяйственной сумки пожилую секретаршу Полину Ангеловну Цоневу. Но та только пропыхтела: “Дают”. Сумка нетерпеливо рванула вперед, и Полина Ангеловна плавно и длинно, как на Луне, поскакала вслед за ней.
Гурий пожал плечами и пошел в том же направлении по кругло загибающемуся коридору к своему кабинету, где он надеялся обрести тишину, спокойно подумать, а затем разобраться с бумагами. Но именно возле его кабинета толпилась и негромко, как на похоронах, гудела вся музейная братия. Он протолкался к двери, вставил ключ, но ключ не входил. Еще не осознав, что происходит, Жеребов сильно толкнул дверь, она не поддалась - и он все понял.
- Куда?! - набросились на него. - Мурин впускает только по одному, а здесь очередь!
- Мне нужен мой кабинет, мое рабочее место. Что там случилось? Пожар? Наводнение? Почему Мурин пользует вас по одному именно в моем кабинете?
Гурий конечно же дурака валял и ёрничал. Внутри же у него кипело глухое раздражение особого запаха и свойства. Оно возникало всякий раз, когда с чьего-нибудь барского плеча музею привозили дефицитные продукты или товары. И только это случалось, люди, которые еще час назад были ему милы и симпатичны, вдруг превращались в зубастых пираний, в хищных оглоедов с бегающими глазами, нервическим смехом и брызгающей ядом жлобской агрессивностью. Он ненавидел дефицит прежде всего за то унижение, которому готова была подвергаться эта малая толика человечества. Тот, кто думает, что речь шла только о твердом копченом сервелате, шпротах, гэдээровских батниках или замороженных венгерских курочках, упакованных, как невесты, в яркие целлофановые одежды, тот, кто мыслит, будто дефицит - это простой недостаток еды и питья, сильно ошибается. Нет, дорогие товарищи и друзья. В рамках имперского счастья у партии существовала надстройка: спецснаб. И когда из проносящегося в алых небесах всемогущего облака доброжелательная рука проливала на хорошую, правильную, нужную организацию дождик дефицита, это значило, что люди, получившие доступ в один из притворов благополучия, выделились из общей массы, возвысились над общей массой, приняли участие в красной литургии и причастились общественного избранничества.
Спецснаб имел своих философов и поэтов, своих волков-добытчиков и волчков-прихлебателей, вне зависимости от профпринадлежности. На заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, в научно-исследовательских институтах и в университетах, в маленьких конторах и райисполкомах, в райкомах, горкомах и обкомах партии, и даже (страшно подумать!) в самом ЦК КПСС - везде существовали любители резать и взвешивать порции специальных пайков, распределять, кому и что полагается по рангу. Были даже демократы-парламентаристы, устраивавшие свободную жеребьевку на право выкупить остатки, на которые не претендовало начальство, но которых не хватало на всех остальных. И над всем этим витала тайна, ибо никто не знал, что именно вынес коллега по очереди. Но и очередь не дремала. Она принюхивалась, она по едва уловимым запахам, по глухому позвякиванию в сумке, по хрусту и шелесту почти всегда с волшебной прозорливостью угадывала то, чем ее пытались обделить. И очередь пристально всматривалась в скромно потупленные глаза на уплощенном, стыдливо испуганном, но счастливом лице тишайшего гражданина, выходящего из заветной комнаты и прижимающего к животу объемный пакет, на котором написаны три первые буквы его фамилии и сумма, в которую этот фамильный огрызок оценили.
Депутатам же Верховных Советов Союза и братских республик, а также делегатам партийных съездов (комсомольцев тоже не забывали, но прикармливали поскромнее) вручали особые чемоданчики с дорогими подарками - часами, транзисторными приемниками, невиданными электронными калькуляторами и прочая, и прочая, а также каждый день набивали холодильники снедью и выпивкой, которые невозможно было оприходовать в полном объеме, но возможно было увезти домой, растягивая удовольствие и предвкушая новые удивительные победы. Вы полагаете, что так уж жадны были лучшие из лучших? Чепуха! Их выделили. Раз. Другой. Третий. И ради этого вот верховенства, ради этой вот разрешенной коллективной неординарности бедные граждане, занявшие выдающееся положение лучших из рабов, готовы были землю рыть и сражаться в идеологических боях за добрейшую партию, готовую поделиться с ними не только харчами, но и славой.
Гурий двумя кулаками забарабанил по двери. Народ смотрел на него, как на осквернителя святынь и внутренне возмущался тем, что позволяет себе этот выскочка благодаря чьей-то поддержке в столице. Почувствовав, что публика созрела для спектакля, вперед выступила библиотекарша музея Милена Исааковна Соткина и произнесла, глядя снизу вверх так, как смотрят сверху вниз:
- Я не понимаю, зачем эти демонстрации, Гурий Викторович? Если вы не берете с нами, значит, у вас есть возможность брать где-то в другом месте.
- Что?!
- А то самое. И не нужно строить из себя святого. Вы, как коммунист, можете пройти в буфет обкома партии, а я не могу. Вот вам и весь сказ. Так что не нужно...
- Я?! - побагровел и задохнулся Жеребов, и Милена Исааковна, почувствовав, что сейчас ее будут душить, ретировалась в толпу и продолжала оттуда:
- А что такое вы? Что вы собой представляете? Люди, которые что-то собой представляют, давно докторские диссертации защитили. А вам не дают, потому что вы недостойны. Не бывает же так, чтобы все шли не в ногу, а вы в ногу! Значит, есть причины. Вот вы и прячетесь у кабанов и лосей, а зимой их подкормку к себе на кухню уносите. Потому вы и говорите, что вам ничего не нужно. Ничего не нужно только тому, у кого все есть, или мертвому. И никакой вы не патриот острова. Просто вас никто не манит пальчиком. Вы никому не нужны. А поманили бы - и побежали бы как дворняжка-бродяжка за тухлой сосиской. Но-но! Да вы с ума сошли! Идиот!
Гурий молча пробивался к ней. И толпа, столь радостно внимавшая обличительному потоку сознания, отнюдь не спешила прекращать спектакль: возможная гибель героини от удушения была бы достойным финалом одноактному спектаклю. И как только Соткина поняла, что зритель жаждет крови, она пискнула и, тряся жирными боками и безразмерной грудью потанцевала к находившейся в 5 метрах отсюда библиотеке. И уже оттуда, сообразив, что побег удался, прокричала:
- Потому от вас и жена ушла!
Хлопнула дверь и провернулся замок. Жеребов осмотрел зрителей. Но аплодисментов не последовало. Все опасливо отступили. И тут раздался сердечный голос председателя профкома:
- А-а-а, Гурий Викторович, это ты бушуешь? А мне показалось, что Соткина. Мы вот тут твой кабинетик приспособили, уж не взыщи.
Иван Иванович Мурин стоял, загораживая проход, а между ним и дверным косяком пыхтя протискивался из комнаты наружу хромой ветеран труда завхоз Ухов.
- Вот, понимаете, - сказал Ухов, обвел всех грозным взглядом и заковылял к складу скифских баб, где был с комфортом оборудован его закуток.
- Заходи, Гурий Викторович. Тебе положено без очереди, - улыбался Мурин, при этом очередь обреченно вздохнула.
Жеребов мягко отодвинул его, оглядел комнату, заваленную консервами, ящиками с черешней и абрикосами, уже расфасованным сыром и залежами токмакских кур с синими сиротскими ногами.
- Та-а-ак, - сказал он, схватил весы, взятые на соседней почте, вынес их в коридор и, поставив на полированный гранитный пол, легонько подтолкнул. Весы поехали с веселым скрипом, словно маленький электрокар.
Затем наступила очередь ящиков с фруктами, затем - консервов, затем - птичек. Мурин сначала ахал и охал, потом начал помогать Жеребову. Но два прикрытых газетами ящика тихонько задвинул за шкаф.
- Это не трогать! - закричал он, когда Гурий Викторович добрался и до них. - Нельзя. Не для всех. Понимаешь? Есть и у нас покровители.
Гурий поднял оба ящика сразу. У нижнего вдруг отвалилась планка, и по граниту, подпрыгивая, покатились среднего размера золотистые банки.
- Печень трески! - оглушенно и оскорбленно вздохнула публика. - Хотел зажать, гад!
В тот же миг дверь библиотеки приоткрылась, и оттуда выглянуло скомканное вислощекое лицо с заячьей испуганной ухмылкой под очками:
- Мне оставьте! Хоть пять баночек! Я больной человек!
Но тут Гурий сделал два шага в ее сторону, и дверь захлопнулась.
- Размечталась, - проскрипела уборщица Фискаленко. - Пять банок ей. И без трески треснешь скоро. Пять банок...
- Я даю тебе десять минут, - сказал Жеребов Мурину. - Если в коридоре останется хоть запах кормушки, вызываю народный контроль, ОБХСС, журналистов.
- Понял, понял, понял, - согласно закивал Мурин, и тут же, изменившимся властным голосом, прокричал: - Ну-ка, девочки-мальчики, взялись и в красный уголок. Весы на сцену, на стол президиума, ящики с печенью трески поставьте у пианино, что-нибудь придумаем. Быстро, быстро!
Жеребов неспешно подмел в кабинете, достал початую чекушку коньяка и налил рюмку, сел в кресло, сделал маленький глоток, только чтобы вкус дубленого алкоголя расползся по небу и перебил сырой куриный запах, висевший в воздухе. Он расслабился, возможно, даже вздремнул на минуту, потому что не слышал, как открылась дверь, а лишь почувствовал почти невесомую чуть пухлую руку на волосах.
- Отоварилась? - спросил он, не открывая глаз.
- Представь, нет. Из солидарности с тобой. Хотя пару птичек следовало бы взять. Да и за сыром стой потом в очереди. А печень трески не люблю... А ты? Устал? Пойди и отдохни. Ты ведь не обязан, как мы, смертные, сидеть в присутствии и водить экскурсии. На людей-то бросаться зачем? Разве они виноваты, что в магазины попадают только к шапочному разбору? Ты что, побил Милу Соткину? Она требует товарищеского суда.
- Товарищеского? Тогда придется и впрямь побить, чтоб уж был суд, как суд. Народный, - он вдруг рассмеялся.
- Ты чего?
- Подумал, что если дать ее тапочек понюхать секачу, то уж тот отомстит: на край света за Соткиной побежит. Вот это будет веселье...
- Добрый ты, Жеребов. Все это знают и ценят.
Гурий встал и внимательно посмотрел на Елизавету Борисовну, пытаясь понять, что именно, кроме давней исторической симпатии, скрывается за ее ностальгической доброжелательностью. Он слишком давно знал ее и слишком чувствовал моменты, когда нужно от пирожного отказаться, поскольку под воздушным сливочным кремом скрывается железная гайка. Или что-нибудь похуже.
- Так, любимая, колись - не таись. От кого заповедник харч получил - и за какие такие услуги.
- Шмель прислал.
- И чего хочет Шмель? И откуда у него продукты? Он ведь горпромторгом, а не харчами ведает.
- Продукты из подсобных хозяйств. А хочет он пропуск на машину.
- И на палатку?
- Да.
- И меня в егеря для охоты?
- Да. Но я ему сказала “нет”.
- Передай ему, что этого делать не нужно. Даже пытаться. Будут неприятности.
- Гурий, - сказала Елизавета Борисовна тихо. - За него Бычков просил. Он же тебя прикрыл с твоими находками, и теперь требует услуги. Не для себя. Ты же знаешь, как у них...
- А у нас?! Как у нас? У них все понятно. Когда якобы ограбили домашний сейф Шмеля, то все завмаги два месяца таскали ему дань и за счастье, за высокое доверие почитали, когда он принимал от них мзду. Ведь начальство за них радеет! Ведь и у начальства есть начальство! И если наш плешивый первый секретарь выдает свою любовницу замуж, то не со своей же партийной зарплаты он дарит ей колье с изумрудами и бриллиантами. Все понимают. Потому и несут. Но ведь мы не в системе. И они это знают.
Лиза вдруг громко, зло и вульгарно рассмеялась. Потом подошла к столу, опрокинула в себя недопитую рюмку коньяка, достала из пачки “Стюардессы” сигарету и, пока прикуривала, смотрела на Гурия своими прожекторами - насмешливо и чуть презрительно, как на обоссавшегося школяра.
- А ведь выглядишь вполне развитым мужиком. Только бедных женщин в обман вводишь. Он, видите ли, вне системы! Это как американские хиппи: покупают двадцать гектаров земли, ставят там вполне приличные бунгало - и говорят, что построили в отдельно взятом поселке коммунизм, что они живут и благоденствуют вне капиталистической системы. А за харчами, одеждой, пособиями по безработице ездят в соседний городишко. Причем, пособия получше нашей с тобой зарплаты. Да как тебе в голову могло прийти, что ты вне системы! Если бы не Чарышев и я, с тобой давно было бы то же, что и с Соколовским. Ты это понимаешь? И если я тебя прошу: разреши Шмелю палатку на пару недель, пусть порыбачит, то это значит, что уже не Шмель, а Бычков будет нам благодарен. Это значит, что нам краску выпишут, стекло, фотографа одолжат бесплатно для обновления экспозиции. По блату, мой хороший, а не за деньги, которых на это самое бюджет не предусматривает. И здесь статья в газете не поможет. Здесь нужна услуга. Ничтожная, по сравнению с тем, что получает заповедник. Ну, Гурий! Очнись!
- А при чем здесь Чарышев?
- Это ты у него спроси. Это он - твоя лапа в обкоме, а может и выше - не знаю. Он же отмазал Загульского после статьи в “New Scientist”.
- Какой статьи?
- А той самой: о более древней датировке славянской письменности, следы которой обнаруживаются в раскопках Дикого Поля. Ты что, и правда не знал?
- Этого быть не может. Тебя ввели в заблуждение. На Чарышева в КГБ вот такое толстенное дело. Он невыездной. Когда он через Киев оформил документы и съездил в Болгарию, куратора их газеты сняли с должности и перевели в гэбэшные кадры. Чарышева самого впору отмазывать. Ему позволяют резвиться и играть в честного парня на крошечной площадке, чтобы дальше не пошел. Так же, как и мне, кстати.
- Тогда объясни, почему его и тебя терпят! Значит, у него кто-то есть в Москве. Или он кого-то круто держит на крючке тут.
- Ладно, со Стасом разберемся отдельно. Лиза, ты меня считаешь, наверное, психом. Но я лучше весь город туда пущу, чем одного Шмеля. Неужели ты не понимаешь? Все, чего мы добились за последние несколько лет, будет перечеркнуто. Это уже не заповедник, а вотчина для царской охоты. Кстати, почему бы Бычкову не пустить Шмеля в дом приемов?
- Гурий, вот этого не нужно. Ты же знаешь, что дом приемов - только для генсека* .
- Лиза, Лиза. Выгони меня, а потом запускай Шмеля.
Елизавета Борисовна Петух раздавила в пепельнице сигарету, чуть надменно приподняла плечи и сухо сказала:
- Совсем забыла. Ты в понедельник должен быть в Москве, в Историко-архивном институте, на курсах повышения квалификации. Так и не поняла, то ли твою квалификацию будут поднимать, то ли ты чью-то. Это на два месяца. На тебя телекс пришел.
- Послушай, Лиза!
- Все в порядке. Гурий Викторович. Можете не благодарить. Отдохнете от нас немного. А мы от вас. Кстати, печени трески не хотите пару баночек? А то только пьете, а закусывать забываете.
Хлопнула дверь, погас свет, мир озарился молнией и почти одновременно здание сотряслось от удара грома. Ливень - неожиданный и обвальный - покрыл мраком все вокруг, соединив небо и землю.
Гурий приоткрыл окно, и был немало удивлен отсутствием ветра. Просто стена воды, несмолкающий грохот и бесконечные всплески небесного электричества. Он выглянул наружу, насколько это было возможно, и увидел, что на застекленной площадке под козырьком здания стоял, замерев, практически весь персонал заповедника. Люди, обвешанные сумками и авоськами, представляли собой удивительную скульптурную группу, по странной ассоциации напоминавшую идолов острова Пасхи. Они то исчезали, то вновь возникали в свете молний. И было что-то трагическое в этом терпеливом стоянии, будто именно сейчас, в самый неподходящий момент, делался их коллективный снимок для вечности.
1983, 1985 гг.
***
P.S. Я сделал глупость, разбив на главы, когда всё можно было дать одним куском. Пусть пока повисит так + этот цельный кусок.
Ну, и хватит, пожалуй. Если вдруг надумаю дописать эту штуку, тогда и поговорим )))
Яйцо Крокотавра 4 главы одним куском
© Copyright: Виталий Челышев, 2019
Свидетельство о публикации №219110201379
Свидетельство о публикации №219110201379
Рецензии
Безусловно, надо продолжать, без оглядки на прошлые, может быть, разработки. Конечно, надо оставить в новых главах приметы описываемого времени, но постепенно расширять зону воображения, вести к новому времени. Написанное перекликается с прозой Домбровского, она ложится в бэкграунд, поэтому можно оттуда какую-то перекличку. Сталин - Крокотавр, после него новый рождается, Тэмуджин пожиже...
Иосиф Гальперин 03.11.2019 17:32 • Заявить о нарушении
Иосиф Гальперин 03.11.2019 17:32 • Заявить о нарушении
Тэмуджин - не думаю, что пожиже. А одному из главных героев предстояло встретиться с реальным Крокотавром. И змеиный шип - слабое оружие против такого парня, который внешне никак не отличим от людей. Я несколько раз думал о продолжении. Так ведь всё легко складывается в пазл... Если время останется, я подумаю...
Виталий Челышев 03.11.2019 19:49 Заявить о нарушении
Виталий Челышев 03.11.2019 19:49 Заявить о нарушении