Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 73

      Глава 73

      — Ах, Неарх, Неарх! Зачем ты меня отыскал? Я сгинул бы здесь — и всё бы закончилось. А теперь? Вавилон… терпеть не могу. Аравия… сил нет… Восток отпадает, Малая Азия… Не соберёшь, не объединишь… Благоденствие, счастье, процветание… Пустой звук… Идёшь на юг — бунтует север. Влево — право восстаёт. Власть, армия — пустое… Болит всё, болит невыносимо. Во мне, на мне, вне меня… Ты такой хороший, ты отчитываешь меня, как Гефестион. Давай уедем! В твою Киликию… или на какой-нибудь остров — такой маленький, тихий, всеми позабытый. У тебя есть деньги, у меня есть — возьмём, пара слуг — что ещё надо? Будем рыбу ловить по утрам и жарить, а после мемуары писать. О нём… И пьесы, и хронику… Вечером сядем у очага — и прочитаем друг другу, у кого что вышло…

      Сердце Неарха кровоточило: и слёзные жалобы, и вздорные мечты Александра походили на молитву, в сотый и тысячный раз читаемую безутешным отцом у одра приговорённого ребёнка, уносимого на тот свет неизлечимой болезнью, — безнадёжно, бросаемым в последний укор попрёком. Бесполезно было ждать от царя взрыва обозлённости, ярости от безысходности отчаяния, который разнесёт стены темницы, губящей и душу, и разум, и тело: у сына Зевса просто не было сил на поступок, пусть и деструктивный, но приводящий к хотя бы временной разрядке. Александр — невзрачный, перемазанный, исхудавший, с нечёсаными волосами — плёлся рядом, вис на руке своего спутника, а критянин думал: «Ведь и Гефестион, случись Александру уйти из жизни раньше, страдал бы так же, был бы безучастен ко всему и помышлял бы о смерти. Что же получается? — этого зла нельзя было избежать, оно неминуемо обрушилось бы на чью-то голову. Оно выбрало Александра — и мне, наверное, следует возблагодарить богов за то, что Гефестион ушёл первым — и эта жуть его не коснулась. Ничего себе умозаключение — радоваться смерти любимого! Хотя… да, тысячу раз правы фракийцы, приветствующие отправку близкого на тот свет: он уходит из этой юдоли слёз и боли, от всех болезней, несчастий, неприятностей, от коварства и происков, от интриг, наветов, измен и предательства, от разочарований, неправедного суда. А бедный или обойдённый судьбой изначально — слепой, глухой, хромой — прощается и с несвободой, со своим увечьем.

      Хромой… Гарпал… Гарпал, Крит, убийство. Предательство за предательство.

      Гарпал, Антипатр — и Александр всё это перенёс бы, он сильный, я знаю. Но… у Ахилла было только одно уязвимое место — и стрела попала точно в цель. Через смерть Гефестиона ему не перешагнуть».

      Александр тем временем попытался призвать своего друга к действию:

      — Неарх, послушай! Пока мы ещё не дошли до остальных, пока мы одни — убей меня, а? Пронзи кинжалом, а потом обхвати рукоять моими пальцами — как будто это сделал я. Ну должна же в тебе быть хоть капля милосердия! Я бы сам сделал, но у меня всё из рук валится — я промажу и только поранюсь. Всем насмех, да какое мне до них дело! А вот Гефа может не поверить. Ну сделай, а?

      — Нет, Александр, не проси. В твоей жизни было слишком много насилия — умри без него.

      — Но… ты же видишь, в каком я состоянии! И Гефестион говорил, что наш век уже измерен и вышел — что решат оставшиеся дни, когда я всё равно скоро умру? Только мучиться буду меньше. Я уже полгода… Неужели я ещё не заплатил за Филоту, Пармениона, Клита, Каллисфена? Они же видят с того света, как всё рухнуло, как я сам лежу на дне пропасти, отчаяния и невозможности что-то сделать. Несчастья до смерти — неужели они не удовлетворены, неужели им всё ещё мало?

      — Я не знаю. Проживи то, что тебе судили мойры, не обрывай их нить сам.

      — Но ведь самоубийства удаются! Если они удаются, это тоже судьба, это тоже её линия! Войны, беды, скоротечные болезни, наводнения, пожары, молнии — всё это обрывает сотни и сотни тысяч жизней раньше их естественного конца — это ведь тоже рок! Это тоже рок — значит, он это позволяет.

      — Александр, на вопрос о степени допуска нашей свободной воли в произвол мойр тебе и Аристотель не ответит, а я простой моряк. Пока ноги держат — ходи, ослабеют — ляжешь. Ты мечтал о смерти на коне — дождись феоров, проведи погребальные игры, вступи в свою драгоценную Аравию — и умри там. Но тогда — тогда, понимаешь? Не теперь.

      — Феоры, феоры… Не приехали ещё?

      — Нет.

      — Как долго…

      — Что же ты хочешь? Там сотни парасангов и зыбучие пески — тебе ли не знать… Видишь, как всё складывается, — тебе всё равно надо дождаться их возвращения.

      — А если это посольство сгинет, как армия Камбиза?

      — Пошлёшь другое, в крайнем случае сам поедешь. Вариантов уйма. И, вообще, я бы на твоём месте радовался.

      — Чему?! — изумился Александр.

      — Тому, что Гефестион раньше умер. Ты ведь не хотел бы уйти первым, чтобы всё то, что испытываешь сейчас, его сердцу пришлось бы принять? Любящий не может желать такого любимому. Ты сильный — и благодари богов за то, что Гефестион не видел твоей смерти, не страдал из-за неё, за то, что ему сейчас хорошо.

      — Неарх! Но ты сам себе противоречишь! Как же ему может быть хорошо, когда он видит, что я терзаюсь, — и это его ранит!

      — Но он же там уже знает, сколько тебе осталось! Он стиснул зубы и ждёт. А может быть, до твоего прихода боги его в глубокий сон ввели. Усыпили — и он не видит ничего, а когда проснётся, всё будет кончено. Ты о той жизни не знаешь ничего, а выводы делаешь.

      — Да не делаю я… Конечно, я перетерплю, я рад, что не он страдает. Только… если бы он остался жив, его бы постарались убрать как можно скорее: он же стал бы первым лицом. Ну что за проклятье! И так, и так, с какой стороны ни посмотри — смерть, слёзы, развал. Богами проклятое время.

      — Надейся. За печалью всегда следует воздаяние.


      Петля на шее Александра затягивалась всё туже. Напрасно он убеждал себя в том, что не должен страдать, чтобы Гефестион не печалился, смотря на друга с небес, напрасно говорил, что встретится с любимым, невзирая ни на что, напрасно твердил, что свидание произойдёт скоро, потому что царю на земле недолго осталось: сыну Зевса не нужно было это в каком-то неопределённом будущем — ему нужно было это сейчас, в сей же миг, в крайнем случае — завтра.

      Нетерпение, негасимый огонь в груди Александра обернулись бедой против своего носителя, раньше они толкали его на новые подвиги, гнали вперёд — ныне превратились в манию и, сконцентрировавшись в единую цель, жестоко жгли всю жизнь, весь её остаток: скорее к любимому, ничто остальное не имеет более никакого значения.

      Но желанный миг не приходил, а жизнь подкидывала одно несчастье за другим: сон перестал приносить Александру короткую передышку от боли. Его стали преследовать кошмары: он бродил неделями и месяцами внутри погребального костра, путался в статуях и в деревянных перекрытиях, натыкался на лестницы с сиявшими вместо маршей провалами. Он искал Гефестиона, но натыкался на Филоту, который, смеясь, говорил о том, что Гефестион во Фраде; до Фрады были сотни парасангов, но Клит под носом Александра уводил Буцефала — и царю приходилось идти пешком. Он шёл по пыльной дороге, но на его пути вставал Каллисфен, показывал ему карту и заявлял, что Фрады больше нет, на её месте стоит Александрия Профтазия, и если Фрады больше нет, то и Гефестиона в ней не будет. «Я же тебя предупреждал, чтобы ты не шёл на восток, — добавлял невесть откуда взявшийся Парменион. — Но ты меня не послушал и ушёл. Теперь у тебя нет ничего: ни империи, ни Македонии, ни Гефестиона, ни жизни. А меня и Клита — и подавно. Правда, ныне ты свободен — ступай куда угодно, но только один, потому что армии у тебя тоже нет».

      Александр маялся до рассвета в тяжком забытьи, вставал, совершал жертвоприношение и уходил — снова к болотам, будто неведомая сила гнала его прочь. Из Вавилона. Из империи. От боли. От жизни.

      Он подходил к воде, кидал в лодку мех с вином и письменные принадлежности, отплывал к какому-нибудь островку, высаживался на нём, кое-как располагался и писал письма Гефестиону — о том, как его любит и что увидел сегодня во сне. Послание за посланием — Александр складывал из исписанных пергаментов кораблики и пускал их по воде. Стражники, курсировавшие поодаль, только переглядывались друг с другом и неодобрительно качали головами: во дворце давно уже множились слухи, что царь не в себе.

      Измотав окончательно, провидение всё же явило Александру свою милость: возвращаясь из очередного болотоплавания, царь услышал, что феоры наконец прибыли — он прибавил шагу и распорядился тотчас же принять долгожданных послов. Оракул выдал вердикт, поведали они: Гефестиона не признали богом, но разрешили чествовать как героя. Александр сжал руки у сердца и благодарно посмотрел на небеса: он был прав, он не разминётся с Гефестионом, встретится с ним в посмертье — теперь можно было проводить погребальные игры, точно зная, что они посвящены герою, а не простому смертному, теперь можно было веселиться на пирах и поднимать чашу за скорое свидание.

      Последним письмом Александра стало послание Клеомену. Царь распорядился соединить в Александрии культ Гефестиона со своим и обещал своему наместнику на земле фараонов простить все его проступки — и уже совершённые, и те, которые он совершит в будущем, — лишь бы храмы сыну Аминтора были выстроены великолепные; все сделки купцам предписано было скреплять печатью с профилем героя — Гефестион, как и Александр, отплывал в вечность в ореоле славы и всеобщего преклонения.

      Миссия сына Зевса на земле была завершена, для своего любимого он сделал что только мог. Царь даже оживился: как же он был слеп, не видя выхода раньше! Ну конечно, будут пиры и обильные возлияния. То ли в Кармании, то ли в Описе после примирения — разве сейчас упомнишь! — грандиозные попойки окончились для некоторых смертью, как-то после особо разгульного пиршества на тот свет отправился сорок один человек. Решено — Александр будет пить до смерти, он имеет на это право, это будет естественный уход. «Слава богам, слава богам! — ликовал царь. — Я уже расплатился за всё. Итак, в последний путь!»

      В честь провозглашения Гефестиона героем был устроен грандиозный пир. Александр уже несколько дней чувствовал себя плохо, его лихорадило: не прошли даром скитания по болотам — царь подхватил одну из тез хворей, которыми изобиловала с недавнего времени ненавистная ему коварная Азия. Но Александр был рад этому, ныне огонь, горевший в нём ранее и погасший со смертью любимого, воспылал в нём снова. Двенадцать лет, пролетевших словно миг, царь сжигал себя во имя свершений и шёл вперёд — теперь он тоже шёл вперёд и цель его была ясна: туда, туда, в страну, где его почти уже семь месяцев ждёт дорогой друг.

      Александр усердствовал с вином и был недоволен собой: ему казалось, что он пьёт недостаточно для того, чтобы быстрее переправиться в мир иной, — поэтому предложение Медия после окончания пиршества в царском дворце продолжить попойку у него сын Зевса принял сразу.

      Небольшая компания отправилась к Медию, Александр выступал во главе приглашённых.

      Медий из Лариссы… Когда-то царь был с ним близок, казалось, с тех дней пролетел век. «Пусть теперь сыграет другую роль, пусть приблизит меня к истинному наслаждению», — думал Александр.


      Южная ночь вступила в свои права, звёзды блестели ярче обычного, стараясь излить больше света в неведомую даль маленькой планеты, на её древний-древний город. Стояли самые короткие ночи, шла середина дайсия, начиналось лето года 114-й Олимпиады, года архонта Гегесия*…

------------------------------
      * Дайсий по древнемакедонскому календарю, таргелион по афинскому — соответствует времени с середины мая по середину июня, год обозначался ранее по очередным Олимпийским играм или по имени архонта (высшего должностного лица в древнегреческих полисах) в Афинах: год 114-ой Олимпиады — 323 год до н. э.
------------------------------

      Радушный хозяин распахнул двери, важные гости вошли в дом и возлегли на ложа. Александр отыскал глазами своего виночерпия. У Иолая, ещё одного сына Антипатра, было в этот день много работы. Царь смотрел на юношу, подливавшего ему вина, и думал, как хорошо было бы, если бы в тёмную густую жидкость была добавлена отрава, но до норм этикета, предписывавших подавать монарху особое вино, ещё оставалось много веков — Александр пил то же вино, что и все. Хотя при известной доле ловкости ничего не мешало бы примешать яд в его личную чашу.

      «Клянусь честью, я бы не отказался, даже если отраву подлили бы на моих глазах». — Александр поднялся с ложа, взял в руки чашу и вышел на середину залы.

      — Продолжим, как и начали у меня. За тебя, герой, за мою скорую встречу с тобой!

      Царь поднёс чашу ко рту и начал пить. Пряная жидкость знакомым теплом бежала по пищеводу, но недолго. Жестокий приступ боли в животе сжал Александра стальной хваткой, сын Зевса испустил вопль, согнулся, скрючился и, потеряв сознание, упал. Оброненная чаша, гулко ударив о мозаичный пол, пару раз перекатилась и замерла у разлившейся рубиновой лужицы.

      Поднялся переполох, кликнули доктора. В чувство Александра привели относительно быстро и перенесли домой со всеми предосторожностями, но весь короткий путь царь морщился: вернувшееся сознание заявляло о себе сильной болью во внутренностях. Тем не менее врачей и придворных сын Зевса разогнал, в царской опочивальне остался только Неарх.

      — Ты не думаешь, что тебя могли отравить? Иолай — сын Антипатра, а не Кратера.

      — А! — Александр слабо махнул рукой. — Какой смысл? Если я пойду в Аравию, то до Македонии не доберусь — Антипатру выгодней не травить меня, потому что армия, отправившаяся в поход, неминуемо рассеется в песках — поди собери этих наёмников без главнокомандующего!

      — Антипатр — только один из возможных преемников. Это не считая ревнивцев и ревнивиц, обиженных, обойдённых и прочее и прочее…

      — Всё одно… Раз время пришло… Как Гефа сказал, суждено жить — и при отравлении выживу, суждено умереть — и без него отойду. От пьянства, от немощи, от отравы — какая разница?

      «Прощай, империя! — ты мне не нужна. Прощай, Азия! — ты нас убила, но нашу любовь уничтожить не сможешь. Я ухожу к нему, а ты останешься без бога — только проклятие тебе он пошлёт», — додумал Александр про себя.

      Самочувствие Александра не улучшалось, хотя в первые дни после памятной пирушки у Медия его состояние не было критическим: царь мог вставать, двигаться, говорить. Спал он в бане — сильный озноб удалось унять, но после на тело сына Зевса с утроенной силой обрушился жар. Горело тело, горели внутренности — это было уже не божественное пламя, а предсмертный Аидов огонь.

      Однако каждое утро после пробуждения царь совершал жертвоприношение, он даже собрал на совет своих полководцев и, обведя их лихорадочным взглядом, оповестил о том, что через три дня выступает в поход. Приближённые слушали, соглашались, докладывали о готовности запрошенного, кивали головами, но в этих покорно опускавшихся головах зрели совершенно другие расклады. Наверное, сам Александр это понимал — отпустив соратников, он позвал Медия и всю ночь проиграл с ним в кости.

      Узнав о таком времяпрепровождении, все поняли, что дни Александра сочтены.

      Царь оставался один, он гнал от себя врачей и уже не боролся с приступами боли — он просто ждал передышки между ними, но светлые промежутки становились всё короче и короче. Муки Аида глодали его и без того настрадавшееся в походах и боях тело. Он думал о Гефестионе, но драгоценный образ ускользал — и в воображении вставали Филота, Парменион, Клит, Каллисфен. В какой бы уголок воспоминаний Александр ни кидался, везде громоздились десятки тысяч трупов и столько же уведённых в рабство, везде творился неправедный суд, везде были лишения, пески и глыбы льда, сорванный на бесплодной почве иссушенный под палящим солнцем пучок травы на обед, изувеченные тела, искалеченные жизни. «Светлого, светлого! — шептал сын Зевса. — Я просто болен — поэтому в голову лезет только это. Там, в моей прошедшей жизни, в моём правлении, в моих походах вставали города, строились корабли и дороги, распахнули и приняли тысячи людей гавани Александрии. Гефестион, где же ты? Дай мне уйти в этих воспоминаниях!»

      Но Гефестион не приходил — вместо него на Александра обрушивалась новая боль, терзавшая всё мучительнее с каждым своим посещением и катастрофически быстро уносившая силы. Царь понял, что скоро не сможет вставать, — превозмогая слабость, он поднялся и побрёл к Евфрату. Он хотел утонуть, сгинуть, уйти в неведомое, как бог, из неведомого же и сошедший в мир, он хотел избавиться от боли, но его остановили и вернули к страданиям.



      Война была сущностью Александра, он не хотел, да и не мог остановиться. Его двенадцатилетний поход прервала собственная немощь; он не мог жить вне его — и он должен был умереть.

      Александр должен был умереть от несчастья, должен был умереть от болезни; от истощения; он должен был умереть оттого, что ничего более не мог совершить, и оттого, что свершил всё, что мог. Он должен был умереть оттого, что его миссия была закончена; оттого, что история и ход развития выжали из него всё, что было им нужно; оттого, что он им не был нужен более.

      Смерть Александра была неминуема потому, что у него — царя Македонии, полководца — не осталось больше армии страны, армии родины: все эти «среброщитные», «яблоконосцы», «эпигоны» были совершенно безразличными к славе македонского оружия наёмниками — декорацией шатра, оформлением императорского величества.

      Смерти предстояло забрать Александра за содеянное: за смерть Филоты, Пармениона, Клита и Каллисфена, за уничтожение сотен тысяч покорённых и гибель десятков тысяч македонян.

      Александр должен был умереть, потому что рядом с ним больше не было Гефестиона, потому что Ахилл ушёл после смерти Патрокла, — Александр не мог не умереть после всего этого.

      Он должен был умереть в мучениях — и он умирал в них.


      Жар не проходил, нутро горело, сворачивалось и затягивалось в узел боли и било, расцветая и разрастаясь, отдаваясь пыткой во всём теле, с головы до пят. Александр уже не вставал, но ещё мог двигать руками, он молил дать ему меч, чтобы ударом клинка оборвать агонию, но приближённые предпочитали его не слышать: всё разворачивалось слишком быстро — полководцы ещё не успели договориться, как будут раздирать империю. Царь оставлял после себя огромное наследство, ничего нельзя было упустить. Делили земли и войска, казну и недвижимость, даже агонизирующее тело. Особо усердствовал Птолемей, он возглавлял разведку Александра, именно он четыре года назад сдал царю Гермолая — Лагид громче всех заявлял свои права на труп, которым так скоро должен был стать сын Зевса. Оказавшись его владельцем, сын Лага (а, возможно, Филиппа, слухи о чём неоднократно поднимались со дна тёмного прошлого отца Александра) получал право на Египет: где же, как не в стране оракула Сивы, надлежало покоиться тринадцатому богу Олимпа, где же, как не в Александрии, когда там уже строился храм возлюбленному Александра Гефестиону?

      Старое предание гласило, что род Аргеадов не прервётся, пока местом упокоения отбывающего в вечность предшественника будут Эги, древняя столица Македонии, но до судьбы династии никому не было дела: кто мог серьёзно рассматривать Геракла Барсины и того, кого через пару недель должна была родить Роксана? — наполовину азиатам, этим детям предстояло стать пешками, безжалостно пожранными в ходе трёх десятилетий войн диадохов.

      Приближённые наведывались к царю каждую четверть часа, в его состоянии их интересовали только две фазы: мёртв или жив, но никак не полутона последней — всё остальное было несущественным.

      — Александр, скажи, кому ты оставляешь империю? Говори!

      Царь посмотрел на Неарха — тот отрицательно покачал головой.

      — Сильнейшему, — прошептал Александр. Голос тоже ему отказывал, но ещё хватило сил плохо слушавшимися пальцами снять перстень и протянуть его Пердикке.

      Александр не назвал преемника, прекрасно понимая, что его слова ничего не решат: всё выяснит сила, всё определит меч.

      Полководцы вышли, довольные тем, что символа власти у царя больше нет. С Александром остался Неарх.

      — Мужайся! Я знаю, это отвратно. Настолько, что я даже рад тому, что тебе скоро не придётся на это смотреть.

      Александр кивнул, в последнее время он ничему не удивлялся, да и ещё ранее — разве Филота не пророчил ему именно это?

      — Нера, возьми футляр. Уже скоро… — Взгляд Александра помутился от очередного приступа боли. — Ему тоже было тридцать два… Пусть так, пусть не от меча, не на коне — что ж делать… Я выдержу, уже недолго… Но что за мука… — Царь сдавленно застонал. — Хоть бы сознание потерять… Но нет, всё до конца… Филота должен быть доволен. Дай мне бюст, вот этот. — Сын Зевса кинул взгляд на выбранное. — Он мне больше всего…

      Неарх взял футляр с локоном Гефестиона, схоронил его у себя на груди, снял с полки небольшой бюст отошедшего в мир иной и ожидающего свою любовь за чертой земной жизни хилиарха, положил его рядом с Александром и сел на кровать подле умиравшего.

      — Положи мою руку на него. — Рука Александра, взятая Неархом, легла на голову скульптуры и ощутила холод мрамора. — Вот так, хорошо. Он и теперь мне отдохновение… — Передышка была недолгой, длань сына Зевса упала с мраморных завитков на кровать. — Не удержать ничего, теперь даже меч не пригодится. Ты живи, Нера, живи, пиши о нашей любви. Я знаю тебя, ты не ввяжешься в этот кровавый делёж. Ты моряк — море, ветер и дом в Киликии на берегу… Как поздно я понял, что такое счастье…

      В глазах Неарха блеснули слёзы, он молчал, да и что можно было сказать? Утешать, говорить, что всё пройдёт и боги явят чудо? — смешно, издевательски, кощунственно…

      — Мужайся, Ксандре, — только и повторил адмирал. — Ты вытерпишь, я знаю. И он тебя встретит, он уже совсем близко.

      — Да, да, ты прав, спасибо тебе! Я буду его искать, так мне будет легче. Ты скажи, — Александр попробовал улыбнуться, — что хочешь, чтоб он услышал. Я передам.

      — Я сохраню все эти бюсты и статуи. За тысячелетия не ручаюсь, но до конца моей жизни — точно. — Неарх наклонился, обнял Александра за плечи и поцеловал его в губы.

      — Это тоже ему?

      — И ещё один тебе. Чтобы не было обидно. — Неарх улыбнулся и снова поцеловал Александра.

      Слёзы омыли разрывавшиеся сердца, но тут же очередной приступ боли исказил черты царя.

      — Иди, иди, не стоит на это… — «смотреть» потонуло в сдавленном стоне.

      Критянин пожал руку Александру, поднялся с кровати и вышел, прикрыв дверь.

      — Что дверь закрыл? — спросил Птолемей. — Распахни: может быть, помощь потребуется.

      — Боишься пропустить долгожданный момент? Сам откроешь. — Неарх скрылся в коридоре от неприязненного взгляда Птолемея, впрочем, недолгого: Лагид вернулся к разостланным на столе картам и снова стал обсуждать с остальными полководцами долю каждого.

      «Как прав был Филота! — мрачно думал адмирал, вышагивая по коридору. — Они вырывают наследство из рук ещё живого и даже не удосуживаются прикрыть дверь, чтобы Александр не видел этого. Что это: безразличие, изощрённое издевательство, утончённая насмешка? Слава богам, что Александр скоро от этого уйдёт. Бедный, он даже о сыне от Барсины не вспомнил, понимая, насколько это всё бессмысленно».

      Невнятные голоса за поворотом отвлекли Неарха от печальных дум, он остановился и прислушался.

      — Точно у него деньги есть?

      — Да, он показал, он ждёт только твоей подписи.

      — Договор у меня, назначай встречу на нейтральной территории и в безопасном месте.

      — Я знаю одно приличное.

      — Дом Фарруха?

      — Совершенно точно. Обернусь за полчаса.

      Беседовавшие рассмеялись и расстались.

      Неарху, замершему при первых услышанных словах, не было нужды заворачивать за поворот, чтобы уяснить смысл сказанного и опознать одного из участников диалога.

      «Не думал я, что за несколько лет научусь сносно разбираться в местном наречии, — хмыкнул про себя критянин. — Багой продаёт недвижимость — весьма кстати, учитывая, что после смерти Александра спокойствие Вавилону никто не сможет гарантировать. А грустнее всего то, что и обвинять евнуха не в чем: царь после ухода Гефестиона сам Багоя отдалил, на третьем десятке лет евнух в наложники не наймётся, да и ногами, наверное, топочет уже не так резво. Прирезать бы, да руки марать неохота. И, положа руку на сердце, разве евнух более мерзостен, чем тот же Птолемей? Пусть обделывает свои делишки, бежит от ещё живого, но уже ничего не могущего для него сделать царя. Вероятно, присмотрит себе какой-нибудь небольшой островок Эгеиды — там и расположится. Или усадьбу у прохладной реки себе купит, будет танцоров себе выписывать — для обучения или удовольствия. Или и того, и другого вместе».

      Адмирал тронулся с места и свернул за угол. Багой едва с ним не столкнулся, в чёрных глазах евнуха, лучившихся довольством и ожиданием хорошего барыша, промелькнул ужас.

      Богу — богово, кесарю — кесарево, евнуху — евнухово. Неарх предпочёл пройти мимо Багоя молча: не хотелось пачкать насмешками над бывшим царским фаворитом свой недавний разговор с Александром.

      Продолжение выложено.