На личном примере

 
               «Не тот живёт больше, чей век дольше» (русск. пог.)

               - Я помню, как мы провожали отца на фронт, - вспоминает Валентина Никифоровна Мищенко. - На войну его, Никифора Петровича Муковникова, взяли в  первые же дни,  хоть наша мать  была на сносях - третьим  ребёнком. Тогда мы жили вместе с  дедушкой, его отцом.  У  нас была хорошая лошадь, бричка. Помню – едем мы на бричке, провожаем отца на место сбора – в старый военкомат, а вдоль дороги – люди идут и  телеги едут – толпы  людей, тоже провожают своих. Вдоль дорог и  вокруг военкомата на зелёной  траве семьями расположились – надеялись ещё повидать родных… Долго ждали и мы, но отца больше не увидели…
              Потом свёкор забрал лошадь с бричкой, и ушёл жить к дочери Прасковье – она одна поднимала двоих детей. Им стало жить легче – дочь рукодельница была, вышивала-выбивала косынки, платочки, салфетки, а дед Пётр возил их по деревням, обменивал  и продавал. Кто-то из соседей позавидовал, написал донос в КГБ. За такие «кулацкие замашки» их обоих «упекли» в тюрьму, а потом в лагеря. Двух детей 14-ти и 4-х лет забрала сестра в Омск. Деда мы так больше и не увидели, а Прасковья вернулась через несколько лет, и почти сразу умерла…   
              Мы же совсем обеднели без мужской поддержки. Три года в окопах на Дальнем Востоке сильно сказались на здоровье отца, подхватил он туберкулёз - а тогда от него спасения не было.  И списали его, негодного: пусть едет домой, жене не на радость – какая с такого польза, только лишний рот?..
            А мать – её звали Шура - обрадовалась, получив весточку, побежала встречать мужа на военную площадку при петропавловском вокзале, где останавливались эшелоны с фронта. Разминулись родители. Пришёл к нашей ограде измотанный, худой и слабый доходяга в старой шинелишке  - встречаю его я,  было мне семь лет:
             - О, совсем не изменился! – сказала почему-то. – Какой был, такой есть!
             То ли детское сердце подсказало – подбодрить родного отца? Какой там не изменился – ушёл добрый молодец, а пришёл словно глубокий старик… Но не с пустыми руками пришёл, привёз семье подарок – новёшенькие портянки!  Видно, сам загибался от холода в окопах с ледяной жижей, но сумел сберечь драгоценный кусок мануфактуры! А  вообще-то   списали его домой умирать…
Но он  не собирался – нельзя: трое детей мал-мала меньше, и жена, худущая, как щепка. Чем жива, спрашивается?
             Жили мы тогда на окраине города в Рабочем посёлке, у самого оврага в гнилой, сырой избушке из самана, в конце улицы имени «8 марта». Через пару месяцев у нашей избушки в середине зимы обвалился угол – прямо перед Рождеством! Морозы стояли жестокие! Кое-как с помощью соседей восстановили хатёнку. И родилась у отца мечта: построить настоящий дом! Ну, не дом, так домик, только – настоящий!  А на что строить? Получал он инвалидных 16 рублей, так разве это – деньги? Кое-как дотянули до весны. 
              - Я уже в школу ходила, - продолжает вспоминать Валентина Никифоровна, - и всё хорошо помню. Из портянок сшили мне тёмно-синие штаны, в них я и ходила несколько лет. Школьная сумка была из какой-то мешковины. Раздобыли где-то рулон розовой бумаги - из неё нам с братом  Ваней – он ходил уже в четвёртый класс - делали тетрадки. Уроки готовили с ним при керосиновой лампе. Ну, и младшая сестра Санька, которая родилась без отца…
                Мы, дети – кто в школе, кто дома. В свободное время ходили за овраг, где выпасали городское стадо - собирали кизяки печь топить. Мать промышляла, где могла, часто нанималась на мясокомбинате чистить шкурки. Она была очень работящая! Держала корову Зорьку,  красивую! Молока мы почти не видели – его продавали, чтобы собрать деньги на дом. Держали огород, где растили огурцы, свёклу, капусту. Чтобы его полить, воды в водопроводе не хватало – всю до нас разбирали. Бывало, ночами мать сидела около ямки, где скапливалась вода, ковшом черпала из неё и переливала в бочку.  Из неё и поливали. Тогда ещё на огородах, кроме овощей,  мак выращивали. Однажды встаём утром – а весь мак на грядке поник – наркоманы и тогда водились. Больше не сажали, да и запрет вышел.
                Лечился отец от страшной болезни народными средствами, к врачам было ходить бесполезно – сурковым жиром да всякими травами. Туберкулёз косил вокруг старых и малых, а отец держался! Потому что человек умирает только тогда, когда сам смирится с такой неизбежностью, а ему помирать было нельзя, ну никак! Какой он мужик, считал он, если оставит семью загибаться в этой сырой землянке? Да он в гробу будет переворачиваться! Нет, никак нельзя!
И он, скелет скелетом, после работы возил на тачке песок и глину с оврага, раздобывал всякими путями где дощечку, где брёвнышко, где рулон рубероида.
                Вскоре отец привёл домой  красного быка с огромным размахом рогов. В хозяйстве бык был совершенно необходим, ведь до этого всё возили на корове.
Закупили на складе брёвна для дома. Усадьбу надо было охранять – всякий народ жил в Рабочем посёлке! Помогал верный пёс – Шарик. Хоть и невелик был ростом, а ночами к нашей усадьбе лихие люди подойти боялись – слишком тонким был слух собачий, слишком звонким лай! Жили скудно, питались плохо, отца сжирала болезнь, мать прихварывала, мы, дети, тоже болели. Не помню – за что, а возненавидел отец Шарика. Может, просто за то, что – лишний рот? Куски-то были считанные… Уж тот и на глаза старался не попадать, и под ноги… А потом ушёл со двора. Сам…
                Как ни скудно мы жили, а нашлись завистники, написали донос. Однажды заявляются к нам энкэвэдэшники – с обыском! Всё перерыли, перевернули, мы испугались, ничего не понимаем…  Потом узнали – оружие искали… Соседи по фамилии Рубан – сексоты были, писали доносы на соседей, а те потом пропадали в тюрьмах и лагерях… Все это знали, боялись их и не любили… Но жизнь сама наказала их – никого из той семьи уже не осталось,  и добром их некому даже помянуть. 
                Мало-помалу, а мечта стала осуществляться – начал возникать каркас дома! Для этого нанял отец двух дедов -  те рады были, что пристроились, где кормят. Стали они сруб дома ставить уже не в конце, а в начале нашей улицы имени «8 марта» – там нам участок выделили. Мы были рады - это уже, считай, почти в центре города, не на окраине будем жить! Отец покупал пшеницу, возил её на мельницу, молол. Из муки мать пекла пирожки с картошкой, кормила нас, стариков, носила продавать. Картошка-то у нас была всегда – за вторым оврагом по двадцать соток сажали! Свежее молоко продавали, а кислое и нам иногда перепадало. Кур держали, капусту солили, огурцы. Мы, дети знали – если отложено какое яичко или кусочек маслица – это для отца, трогать нельзя! Ему хорошо питаться надо! А нам красное яичко – только на Пасху.
               Отец был жёсткий человек, ласки мы не знали, а, может, оберегал  нас от лишних контактов – не хотел заразить туберкулёзом. Ел он  из отдельной посуды, к себе не подпускал, отхаркивал мокроты очень аккуратно – но и мать, и все мы состояли на учёте в больнице
                Однажды отец привёл тощую лошадь – дешёвую калеку, Гецмана: ноги длинные, высокие, одно ухо изломано. Он и перенёс все тяготы по постройке дома. Однажды утром мы встали – а он лежит во дворе…Сдох, замученный работой…  Мы за головы схватились – все плакали!  Но потом отец нашёл способ приобрести другого коня – красивого, здорового, звали его Мальчик. И стал Никифор Муковников относиться к почётной касте – лошадников. По Рабочему посёлку их было немного – своя компания. Нанимались, брались  перевезти уголь, дрова, муку, мебель – машин тогда было мало… Получали за это деньги, платили государству налог, любили в праздники погулять. Отец тоже не избегал компаний. Бывало – подъедет ко двору наша телега, а на ней в коробе – пьяный отец: Мальчик дорогу к дому давно знал.
               - Никиша, Никиша! – хлопочет мать,  выгружая мужа. Ещё и под тяжёлую руку, бывало, попадёт, но она всё терпела.
               Старики закончили ставить сруб, ушли, остальное мы делали сами – конопатили брёвна мхом, прибивали дранку, топтали глину, мазали, покрывали тёсом крышу. И вот уже в 1946 году у нас появился дом – настоящий, деревянный, из двух комнат и аж… с семью окнами. Все удивлялись – зачем так много? Четыре окна в комнате и три – на кухне. А отец с матерью радовались – пусть будет много света, довольно, насиделись в темноте! Окна закрывались настоящими ставнями с болтами! Крыша из тёса – гладкая-гладкая, новые стёкла блестят! В кухне русская печь, полати… На них мы спали. Мебели в доме – почти никакой: задрипанный  шкаф да комод, а всё-таки красота: чисто, в чугунах на полу стоят большие цветы – розы, фикусы, аспарагус…  Нам дом казался дворцом!
              А был он всего на 28 квадратных метров…
              В новом доме родился у мамы ещё один сын – слабый, болезненный. А у неё отнялись ноги… Врачи ничем помочь не могли, отец возил её по деревням к знахаркам. Везёт на телеге, она стонет, ей кофту расстегнут – новорожденного сына приложат к груди, он сосёт… Но ничего не помогало…
              Помню одну старушку-знахарку маленького роста. Она пришла к нам домой, поглядела на мать,  шепчет: «Сглазили её!  И сделала это женщина, которая приходила к вам один только раз,  живёт  она у водокачки… Позавидовала на ваше добро!»  И стала старушка приходить, отшёптывать больную от сглаза. Мало-помалу мать стала сама ложку держать – мы так радовались! А ребёночек всё же  умер - через год…
              Всё это время  хозяйство держалось на мне, двенадцатилетней. Корову Тамару я уж давно научилась доить – молоко было жирное, а вот за водой ходить было тяжело! Вёдра были каждое – на 12 литров!  Выстоишь на водокачке очередь, наберёшь воды, едва поднимешь  на коромысле, и идёшь быстрым шагом. Мотает тебя из стороны в сторону – вёдра качаются, вода плещется, плечи болят, света белого не видишь, остановиться не можешь, а до дома ещё далеко!..
             Когда корова собралась телиться, надо было присмотреть за ней. Была бы здорова мать, она бы уследила, а отец не досмотрел… Утром приходим в сарай – корова ревёт, на привязи, рвётся к телёнку - облизать, а тот откатился в сторону и замёрз… Это было горе… В тот год остались без телёнка. Обычно мы отдавали телят в Шаховское, казахам, они нам их подращивали, а мы потом тёлочек продавали, а бычков резали на мясо. Мы в долгу не оставались – те когда в город приезжали, всем шалманом останавливались у нас – тогда люди дружно жили.
             И на сенокос брал отец нас, детей – где косили, где граблями валки переворачивали, сушили. День жаркий, валок длинный, дойдёшь до леса – а там кто-то страшным голосом: «Ух, ух!». Испугаешься, убежишь назад, а дело делать надо! Придёт отец, который ушёл косить за несколько километров  – что скажем? И опять - до леса, и опять кто-то страшный пугает страшным голосом, вот-вот выскочит: «Ух, ух!» Потом оказалось – филин! Жили мы в шалаше. На другой день отец посылает туда, где вчера косил – нас, маленьких детей… Не знаю -  как не потерялись, не заблудились?..
               В соседях, через пол-квартала,  жил директор 130 школы Истомин  Мефодий – отчество я забыла – толстый, красный. Он как-то выхлопотал у городских властей большой участок сенокоса. Договорился с отцом, что тот скосит, и половину сена возьмёт себе. Обрадовался отец, взял нас – большая была работа, тяжёлая. Скосили траву, высушили, поставили огромный стог.  А когда пришла пора сено перевозить, Истомин нанял машину и всё увёз к себе, за высокий забор. Дом у него большой был, не то, что наш… Он и сейчас стоит…
               На нас, детях, лежали заботы о доме, о сарае, о кладовке, на дворе должен был всегда быть порядок – чистили снег, подметали мусор.  Завидовали мы другим детям – у них детство было, а у нас – нет! Вон недалеко жила большая семья Ляшевых: там детей любили, жалели: их мать в валенках, бывало, сидит с соседкой  летом на крыльце или на лавочке, семечки лузгают, сплетничают, дети носятся целыми днями в игры со сверстниками играют… Беззаботно жили, хоть и бедно, нас считали богачами. А они завидовали нам – и картошки у нас вдоволь, и поросёнка каждый год откармливаем…
               С поросёнком одним такая ситуация получилась. Купили, а недоглядели -  на животе у него шишка была – грыжа, это когда мышцы живота разойдутся, а между ними – петля кишечника вылезет под кожей. Бегал он по двору, где-то зацепился, тонкая кожица порвалась,  кишочки  стали вылазить. Поросёнок бегает… Смотрим – по всему двору – кишки… Пришлось зарезать, другого купить… Не маленькое было горе – деньги-то не лишние…
               В общем – жили, трудились. Родители не словами воспитывали – личным примером. Был у нас дом, сарай для скота, летняя кухня, холодный погреб, где хранились продукты. Не все так жили – ближе к оврагу жила большая, пьющая семья Соколовых, где родители мало заботились о детях. Были они сама по себе, выживали, как могли – пакостили, лазали в огороды, разбирали крыши, воруя у соседей продукты и всё, что попадёт под руку. И к нам, бывало, залазили – а не докажешь.   
               
               А всё-таки жили весело – мама по праздникам пиво, брагу варила -  вкусные, хмельные! С соседями жили дружно – то у них в палисаднике угощались, то у нас! Через линию Киселёвы жили – большая семья, а рядом с нами -  Новицкие, пара старичков. Они культурные были!  Старушка – Ксения Ксенофонтовна, уж так чистая, опрятная! От них мы учились красиво содержать дом, узнали, что такое яблоки – Омский анисик,  как выращивать помидоры – тогда мало кто умел. Они приехали с Дальнего Востока, куда до этого были сосланы с Запада, а раньше работали на своих господ. Но для нас они сами были, как господа - уровень их культуры был намного выше. На Дальнем Востоке, видно, они у корейцев переняли огородное искусство, и у нас на огородах тоже стали расти яблони и помидоры…
              В 1953 году  брат Ваня женился. Ещё ребёночек не родился у него – зарезали его в одной из рабочинских драк, где не поймёшь – кто прав, кто виноват? Было ему 22 года… Мы-то знали, кто это сделал – но не докажешь, нам же ещё и нож подбросили… Когда его хоронили, родители очень горевали, особенно отец – единственный сын… Плакала даже лошадь, когда везли его на кладбище – это я хорошо помню… Вскоре у его жены  родился сын, Коля – прожил только несколько месяцев, и умер…


              Наступил 1956 год,  отцу стало совсем плохо. Один раз он уже совсем умирал – и вдруг с часов внезапно сорвалась гиря, упала! Громкий звук заставил отца прийти в себя. Не хотел он умирать! Сопротивлялся! Через несколько дней вечером, когда корову из табуна пригнали, он всё-таки понял – наступает конец! Дышать уже почти не мог – лёгких не осталось…
              - Мать, принеси поросёнка! Хочется посмотреть! – попросил он. Мать принесла поросёнка из сарая, отец погладил его:
              - Ну, пусть растёт большой! Не увижу! Теперь позови детей!
              Мы пришли, обступили его – кровать стояла в кухне, мы – у его ног. Мать сидела рядом, держала его крепко за руку, другой рукой он слабо махал нам… Я увидела, как опустилась после последнего вздоха грудь – лёгкие оборвались… Сорок девять лет ему было…
               
              Мы с сестрой Сашей обе закончили техникумы, но личная жизнь у обеих не сложилась, место, что ли, такое проклятое было? Не жилось мужчинам в нашем доме – ни людям, ни животным мужского пола: или умирали, или уходили. У  Саши росла дочь Оля, к меня - сын Роман.  Мать наша прожила 83 года, умерла в 1995 году, работала до последнего.  Сестра Саша прожила 70 лет, жили они в Омске. Такой была наша жизнь… - закончила воспоминания Валентина Никифоровна.
              Всю жизнь она проработала в детском саду, воспитала хорошего сына. У неё была очень интересная жизнь, которую она прожила достойно – я собираюсь её описать. Сейчас ей – восемьдесят три, она не всегда здорова. Уважаемый человек, она продолжает жить активной жизнью, проводит большую общественную работу, возглавляя Совет ветеранов родного завода ЗИМ, потому что знает – ни болезнь, ни пожилой возраст – не повод бездельничать!

              Так учили её отец Никифор Петрович и мать Александра  Дмитриевна Муковниковы -  на личном примере…

              На фото семья Муковниковых, 1953 год, Петропавловск.