Пашатка

                Пашатка.
Все бежали куда-то. Бежал и он. Все стреляли,  и он тоже нажимал на курок своего автомата. Попадал ли он в кого ни будь?  Точно сказать он не мог, да и ни кто сказать  не мог. Но, люди, с той, другой стороны, падали, кричали от боли. Замолкали, лёжа на земле в не естественных позах. Пашка пробовал не стрелять, но, командир, после боя, проверил его магазин, и очень ругался. – Щегол! Твою в Дарданеллу мать! Почему не стрелял? – Не могу я стрелять в людей! Пробовал, палец становится деревянным, не нажимается курок. – В бога, креста, твою мать! Кричал командир. – Запомни, воин! Там, ( он махал рукой в сторону гор) людей нет! Там враги, сынок! И они тебя, меня, его,  он тыкал пальцем в первого попавшегося бойца,  не пощадят! Или мы их, или они нас! Мы их, у него получалось очень убедительно, чуть тише, они нас. Но Пашка, всё равно не мог понять, почему он должен лишить жизни кого-то? Разве есть у него на это право? И задав себе этот вопрос, он уже не слушал командира, распекавшего его за нерадивость.
Вообще-то, в армию попасть он не должен был. И уж тем более, в Чечню. А если разобраться, родиться он тоже не должен был. Но! На всё воля божья! Так говорила его мама! Стоило Пашке вспомнить о матери, в груди разливалось тепло, там, где сердце. И тепло это, постепенно заполняло всё его тело, всё его естество! В такие моменты он становился глухим и тупым. – Ты меня понял, солдат! Твою мать! Грубый окрик ротного выдёргивал его в реальность, тело становилось тяжёлым, наливалось не понятной усталостью, и только там, где сердце, тепло оставалось долго.
Как говорят в народе, мамка его нагуляла. Нет, мать не была падшей женщиной, в этом смысле у неё был полный порядок. Как говорит классика «Облико морале». Мама была учительницей в школе. Жила тихо и скромно. Перед пенсией по выслуге, предложили путёвку в санаторий. Вот там всё и произошло. Когда поняла, что в положении, предпринимать что-то, было поздно. Коллеги по школе были крайне удивлены, узнав, что она уходит в декрет. Беременности почти не было видно. Да и возраст был не подходящий. Как ни крути, а рожать пришлось. Роды были долгими и тяжёлыми. Когда всё закончилось, в палате наступила тишина. Татьяна Сергеевна, еле слышно спросила: « Он живой?» - Жив, живой малец! – А почему не кричит? – А чего ему кричать, он улыбается.  Врач поднёс ребёнка к матери. Глазёнки редко моргали, а рот растягивался в улыбке. Акушерка пробурчала себе под нос: « Не порядок, все кричат, а этот лыбится, рот до ушей, в сказку, что ли попал? Не порядок! – Не бурчи Петровна, всё поправимо! Врач взял мальца за ноги, резко перевернул вниз головой, шлёпнул по попке. Все услыхали, что о них думает этот ребёнок. – Петровна, теперь, порядок? – Так- то оно лучше, теперь, порядок.
Татьяна, услыхав крик ребёнка, вся сжалась внутри, ей надо было, во что бы то, не стало, защитить его, обнять, прижать к себе, но сил не осталось. В глазах потемнело, плачь ребёнка, стал удаляться. Сознание покинуло измученное тело. -  Мамаша, чего удумала? Отмучилась, чего теперь глазёнки закатывать? Старая акушерка не зло била по щекам. – Теперь на себя плюнь, он у тебя главный! Она говорила и говорила, обкладывая её ледяными грелками. – Почто задержалась с детками? Иные в твоём возрасте бабушки уже! – Не получалось раньше. Да и не от кого было. Случайно всё получилось. А можно, лёд убрать, замёрзла вся, колотит. – Не положено, вдруг кровотечение, или ещё чего. Потерпи, милая, больше мучилась. – Как он? – Ничего, всё в порядке, повоевал немного, теперь спит. Муж-то есть? Встречать, кто будет? – Нет, мужа не будет, по всему выходит, родила для себя. – Так- то оно так, да только дети, они не игрушки, дети, они на всю жизнь. Не выкинешь, не задвинешь под кровать. – Знаю, учительствую давно. – То чужие все, как ни крути, за них душа не так болит. Узнаешь, почём фунт изюма. Лежи, отдыхай, через часок приду, в палату будем перебираться.
Пашка был терпеливым ребёнком. Это потом он стал Пашкой. А в рот.доме он был одним из многих, таких же, как он, маленьких кульков, туго завёрнутых в пелёнки по рукам и ногам. В основном, все дети кричали, если что-то их не устраивало. Кричали, если не кормили, кричали, если были мокрыми, если переели, тоже поднимали крик. В общем, постоянно требовали к себе внимания. С ним было всё не так. Он лежал, смотрел в потолок, терпеливо дожидаясь, когда очередь дойдёт до него. И уж если совсем про него забывали, начинал кряхтеть, ворочаться в тугих пелёнках, стараясь самостоятельно решить возникшую проблему. Когда приходила пора кормёжки, Пашка чувствовал. Он начинал улыбаться. Ночь, или день, ему было всё равно. Стоило матери почувствовать прилив молока, Пашкины губы начинала растягивать улыбка. Если спал, улыбался во сне, сладко причмокивая губками. В общем, с ним хлопот санитарки не знали.
День выписки подошёл незаметно. На пороге ни кто не встречал, не было охапок цветов, восторженных возгласов многочисленной родни. Старая акушерка вынесла кулёк за двери, передала его Татьяне Сергеевне. – Ты сыночка в церковь сноси обязательно, окрести его. Там и имя ему подберут. Он особенный у тебя. И не перечь, на своём веку повидала многих деток. – Не положено мне в бога верить. А имя, что имя, их вон сколько! – Не скажи, дочка! Кого не правильно назовут, тот всю жизнь будет маяту испытывать без причины, а с правильным именем, бог в помощь! Не убудет, сноси в церковь, умерь гордыню.
На коллег Татьяна Сергеевне не обижалась, за то, что ни кто не пришёл. В школе была горячая пора, экзамены. Вечер приятно удивил. Набежали кумушки на огонёк. И все встало не свои места. Был и торт, было и вино, радостный щебет возле кроватки. И подарки тоже были. В общем, всё как у людей. – А как назвала сыночка? – А отчество чьё дашь? – Девчонки, не пытайте, не решила ни чего! Но, вы первые узнаете, как и что.
Слова акушерки запали глубоко. И не откладывая  дело в долгий ящик, Татьяна собралась в церковь. Особого выбора не было. В их городе, действовала только одна церковь. У Никольского базара. То ли базар назвали в честь храма, то ли церковь в честь рынка, Татьяна не знала. Не нуждалась она в такой информации. Но, то, что церковь работает, она знала точно. Не раз наблюдала старушек с узелками, деловито спешащих с разных сторон к открытым калиткам во двор церкви. К одной из калиток она и направилась, держа своё сокровище на руках. Но, оказавшись во дворе храма, решимость её покинула. Церковь нависала над ней белой громадиной. Ей стало немного жутко. – Не надо бояться, милая! Позади неё стояла пожилая женщина, опрятная во всех отношениях. Он всех примет. – Мне ребёночка окрестить, имя ему дать! – Пойдём, милая! Укажу куда тебе. Одной не положено, отец крёстный нужен, мать. – Нет ни кого у меня. Да и знакомые не пошли бы на это. Все партийные. Боятся. – Не беда, батюшка добрый, всё устроит сам.
Церковь встретила Татьяну тишиной, прохладой и покоем. Приятно пахло воском, сгоревшими свечами, ладаном. К  этим запахам, тонкой струйкой, примешивался запах мёда. Татьяна остановилась в высоких дверях, задрав голову, смотрела на расписной потолок. Когда и куда пропала её старушка, она не заметила. Но появилась она уже с батюшкой. – Вот, батюшка, о ней тебе говорила. – Вижу, не слепой. Имя у ребёночка есть? – Нет, не решила ещё. – Когда родился? Двенадцатого июня. – И чего тут думать, аккурат, на Петра и Павла! Старушка торопливо  перекрестила лоб. Татьяна поизносила про себя оба имени. Пётр показалось ей, немного грубоватым на слух. А вот Павел, Пашенька, Пашатка! – Павел! Вырвалось у неё. – Быть по сему. Ступай за нами. Как я понимаю, ни крёстного, ни крёстной у тебя нет! – Нет, батюшка, нет, вы уж сами, и я помогу! – Не положено нам! – Батюшка, не отказывай, или некрещёным ему быть? –  Помогу, возьму грех на душу. Батюшка начал часто креститься, произнося непонятные на слух слова молитвы.  Разверните ребёнка! Бабулька протянула руки к мальчику. Татьяна инстинктивно прижала его к себе. – Не бойся, милая, худого не сделаю, своих внуков уже четверо. Её руки сноровисто и умело распеленали ребёнка. – А ты помолись пока! – Я не умею. Татьяна засмущалась. – А как можешь, так и молись, Бог милостив, любую молитву примет, лишь бы от сердца! Батюшка подхватил на руки ребёнка, хорошо поставленным голосом начал творить молитву. С первыми её словами, в церковь заглянуло солнце, выхватив центр алтаря, освещая двустворчатую расписную дверь. Батюшка поспешил к ним. Голос, уже за дверями, начал на распев читать другую молитву. Что он там делал, Татьяна не видела, но с губ сами собой начали слетать какие-то слова. О каком-то прощении, о том, что не её вина, что она не знает ни одной молитвы. Потом, начала просить за сыночка, за крошку свою. Не замечая того, опустилась на колени, продолжая собирать все слова в кучу, пытаясь придать им хот какой-то смысл. Ничего не выходило. В горле перехватило, из глаз потекли слёзы. Именно потекли, двумя ручейками. – Поплачь, милая, поплачь. Нам это нужно!  За всё время церемонии, ребёнок не произвёл ни звука. Даже когда батюшка окунал его ногами в чан, когда поливал водой на лоб. Ни звука! Ворота распахнулись, батюшка вынес ребёнка, передал его бабке. Татьяна поднялась с колен, подошла ближе. Перекрестив ей лоб, поп внимательно посмотрел ей в глаза. – Войдёт в лета, быть ему в сане! Повернулся к ним спиной, пошёл прочь, растворяясь в церковном сумраке. Татьяна ни чего не поняла из сказанного. Какие лета, про какой сан? Бабулька уже упаковала ново испечённого раба божьего, с улыбкой протягивала его матери. – Про что он сказал? – Не слыхала я ни чего. Про сан какой-то, Про какие-то лета! – Быть твоему сыну священнослужителем! – Попом что ли? – Не обязательно попом. – Не хочу я этого! – Не нам решать! Бабка не обращала ни какого внимания на Татьяну, она с улыбкой смотрела в синие глаза ребёнка. Так на свете появился Павел Петрович Сергачов.
Война, она и есть война. Не та, детская войнушка, на которой убивают понарошку, стреляют не по- настоящему. Там, где был Пашка, стреляли всерьёз. И в кого попадала эта маленькая свинцовая дрянь, падали, как подкошенная трава, кричали, если повезёт. А если не повезёт, замолкали навсегда. Лежали с открытыми глазами, с немым вопросом в них – почему? Почему я, почему меня? За что? Нагляделся он этих глаз, собирая товарищей, после боя.
Пашку все старались оберегать. Особенно, после того, как узнали, что он один у матери, совсем один. Не то, чтобы его все любили, но было в нем, что-то такое. Его всегда хотелось защитить, как младшего брата, прикрыть собой, отводя от него кулак в драке. Конечно, дедовщину в армии ни кто не отменял. Наезжали и на него. Но, стоило посмотреть ему в глаза, рука сама замирала. С жалостью не было ни чего общего. В его глазах горел холодный, синий огонь, не злости, нет, огонь силы духа, скорее даже веры. И свет! В них был, какой то, свет, который заставлял опустить занесённую руку.  Когда командир узнал, что Пашка один у матери, приставил к нему личную охрану. Теперь, с ним рядом, в каждом бою, был огромный Абрамушкин. Добродушный верзила, с железными зубами. Все его звали просто, Абрам. Пашка  не раз пытался вспомнить его имя, но ничего не получалось. Абрам и всё.  Как воевал Абрам, он видел. Всегда с улыбкой нажимал на курок. Когда припекало, эта улыбка превращалась в хищный оскал. Его железные зубы матово блестели на свету, придавая лицу жуткое выражение. Такого, даже он его побаивался. Так и бегали они парой. Впереди Пашка, с каской, всё время наезжающей на глаза, позади него, Абрам, с не понятной улыбкой.
- Когда успел вырасти её сынок! Татьяна Сергеевна вертела в руках повестку из военкомата. В груди всё сдавило. Стало нечем дышать. Чтобы не упасть, опустилась на маленький стульчик, стоявший здесь, специально для неё. С годами, ноги очень стали болеть. Сказывалась профессия. – Только школу закончил! И в армию! Не погулял ещё, не поступил ни куда, заберут на два долгих года её кровинушку, её птенчика!  - Мам, ты чего? Паша выглянул в коридор.  Он всегда чувствовал, когда матери плохо, когда хорошо. Объяснить словами это чувство не возможно. Всё происходило как-то сразу. В мозгу возникала фраза. Маме плохо. Или наоборот, ей хорошо. Тогда его рот начинала растягивать немного глупая улыбка. Сейчас, внутри всё оборвалось. – Что с тобой? Пашка был уже рядом. Мать, не говоря ни слова, протянула клочок казённой бумаги. Сын пробежал его глазами. – И всего-то? А я подумал, серьёзное что-то! – Пашатка, как же это? Куда же ты? А я как? – Мама, вопрос решённый, чего об этом. Служить надо всем! – Но ты же, можешь остаться дома! – Чтобы все потом пальцами тыкали, кричали в спину, что я за твою юбку спрятался? А как с девчонками встречаться, засмеют потом! Ущербным не хочу быть! Пашка критически оглядел себя в зеркале, висящем здесь же, в прихожей. – И так не орёл, а ещё и в армию не идти, это уже перебор! Татьяна Сергеевна знала, спорить с сыном бесполезно. Если чего решил, не выбить ни чем. Откуда у него эта черта, она не знала. То ли по наследству досталась, то ли сам в себе её выработал. Но то, что он рос мужчиной, ей всегда было приятно. Вот и теперь, опираясь на руку сына, она поднялась со стульчика. – Что с тобой поделаешь, пошли в магазин, воин. – Это зачем? – За продуктами, балда! Мать не зло ткнула пальцем в лоб. Провожать тебя будем, в армию! 

Мама!  Пашка стоял на плацу, прижимая к груди автомат. Молодые воины принимали присягу, на верность родине. Всё проходило без особого пафоса, буднично. Напротив их строя стояли  родители. Но Пашка, ни кого не видел. Он, не отрываясь, смотрел на мать. – К чёрту всё! У неё ноги болят! Ей надо присесть, иначе она не выдержит! Плевать на дисциплину, пусть посадят на губу! Он готов был сорваться с места, бежать в ближайшую казарму за стулом! Мамины глаза улыбались, останавливали его! Но, его-то она не обманет! Он знал, он чувствовал, он на себе ощущал, как у неё болят ноги, как ломит  в суставах. Как отекают ступни, наливаясь непонятно откуда берущейся жидкостью! Но, есть бог! Он услышал! Подъехал газон, стали выгружать стулья! Мама со вздохом облегчения присела на стул. Пашка слышал этот вздох, потому, что он сам вздохнул одновременно с ней.
Многие теряют связь с матерью, лишь только акушер перережет пуповину, кто-то чуть позже. У них всё было иначе. Чем взрослей становился Пашка, тем сильнее они чувствовали друг друга. Между ними была уже не тонкая ниточка. Между ними был мост, дорога, канат, телепатия! Назовите, как хотите! Но, это было! Пашка оглох, ослеп, он ни чего не видел, только маму! Она сидела, её ноги  получили долгожданный покой! – Ты чего! Пашка! Тебя вызывают! Толчок в бок вернул его в действительность. На деревянных, не послушных ногах, он подошёл к столу. Слова присяги, старательно заученные наизусть, вылетел из головы! Пашка взял папку, поднёс её к глазам, буквы почему-то стали расплываться перед глазами. – Всё будет хорошо! Услыхал он мамин голос! Текст сам собой выплыл из глубин памяти. Не заглядывая в папку, отбарабанил его на одном дыхании. Поцеловал знамя, и только в строю выдохнул! – Молодец! Орёл!  Скупо, в полголоса, похвалил ротный! Да чего там ротный! Он его и не услышал! Мама его хвалила, гордилась им!
Праздник в армии кончается быстро. Прозвучит короткое слово отбой и всё. Утро. Рутина. Если бы кто-то сказал им, что они, ровно через месяц, другой, будут вспоминать эту рутина, как сказку, как сладкий сон, не поверили бы! Чечня встретила непогодой. Текло кругом. Небо поливало, под ногами хлюпало. Сухого места не найти. Противная сырость забиралась всюду. Человеческого тепла не хватало, чтобы просушить одежду. Солдатики первогодки жались к любому источнику тепла. Костёр, печка в палатке, полевая кухня, с её дымящейся трубой, не важно, лишь бы в  тепло! Тепло, которое прогонит промозглую сырость, проникшую в тела, до самых костей. Пашка писал матери письмо, пристроив тетрадный листок на фанерке от стула, чудом уцелевшей от огня. Чтобы не расстраивать мать, он вдохновенно врал. То, что их часть попала в Чечню, скрывать не стал. А вот дальше шло полное сочинительство. И ни куда- то, они не ходят, и ни чего -  то они не делают. Стоят в карауле по очереди, охраняют какие-то  склады. Условия хорошие, кормят прилично. В общем, если бы не дождь, всё было бы хорошо, не служба, курорт! Просил беречь себя, не волноваться за него. Дальше описывал природу, горы,  восторгался их величием и красотой. Запечатал письмо в конверт, перегнул его пополам, положил в военный билет, решив отправить его с первой оказией. С гор потянул едкий, холодный ветер. Пашка поёжился, поспешил к огромной палатке, стараясь поскорей укрыться от ветра за её не надёжными стенами. Ветер вдавливал стенки палатки, выгибал их, старался прорваться через плотную материю. Места у печки не оставалось. Можно было пристроиться только возле топки и только сидя. Пашка подкатил колоду, на которой они рубили дрова, уселся, вытянул ноги, протянул к печке ладони, стараясь как можно больше впитать живительного тепла. – Мама! Разве её можно обмануть? Она всё равно догадается обо всём. Мысли о матери  вызвали приятные воспоминания, той, теперь уже далёкой мирной жизни. Незаметно для себя Пашка прикемарил. Грубый голос Абрама выдернул его из сладкой дрёмы. – Пашка, чего там, как воробей на жёрдочке! Двигай сюда, я тебе тут место зарезервировал. – Вздрогнув всем телом, Пашка поднялся с нагретого места. Стал пробираться к своему товарищу. – Ну, и где тут место? Подумал он. Абрам, не стесняясь, подал  всем корпусом назад, не обращая ни какого внимания на протестующие возгласы спящих бойцов. – Падай, глина! Пашка, не дожидаясь второго раза, нырнул на матрац, ещё хранящий чьё-то тепло. – И с чего такая забота, Абрам? – Ты знаешь, Пафнутий, возле тебя, я заметил, мне снятся исключительно хорошие сны. Да и светлее, как-то возле тебя. Абрам ещё пытался что-то сказать, но, сон, уже  вступал в свои права, сделав его речь невнятным бормотанием. Пашка прижался к огромной спине товарища. С другой стороны, до него доставало тепло печки. Большего счастья и не надо. Веки сами собой перестали моргать.  Пашка мгновенно заснул.
Чечня! Известие, что её сыночек, её Пашатка, попал в жернова войны, ни как не укладывались в её голове. – Какой из него воин? Что он может? Он и автомат-то увидал в первый раз! Там должны быть серьёзные дядьки, пошедшие подготовку, нюхнувшие пороху. Ноги предательски ослабли. Хватаясь за стену, опираясь на мебель, Татьяна Сергеевна пробралась к стулу. В первый раз в жизни ей хотелось завыть, в голос, по бабьи, по волчьи. – Мама! Чего ты? Всё будет хорошо! – О, Господи, чего это я! Не плакать мне надо, поддержать его надо! А я, старая кошёлка, нюни распускаю! Собрав волю в кулак, старая учительница выпрямила спину, и встала со стула. Плохие мысли постаралась выкинуть из головы. – Господь не оставит его! Слова сами слетели с губ! Татьяна Сергеевна удивилась. – Это я сказала? Это из меня вылетели эти слова? Старая лицемерка! Оказывается, ты ни какая не коммунистка, материалистка, ты всю жизнь веришь, что Он есть! А как иначе! Он послал мне сына! Это он помог мне поднять его на ноги. Завтра же, пойду в церковь, помолюсь, поставлю свечку  за здравие. И мне плевать, что обо мне будут думать!
Её вера в бога крепла с каждым прожитым днём. Не могло быть иначе. Власть имеющим было глубоко плевать на её сына, на неё, на многих, таких, как она. Для них дети их были статистикой! Безликой массой, которую они, в угоду своих амбиций, посылали на гибель, на заклание! Но не её сына! Этого она им не позволит! -  Не отдаст он им его! Отстою, отмолю, надо будет, жизнь свою положу! Не забрать им его у меня! Только через мой труп! Силы, так стремительно покинувшие её, вернулись так же быстро. В ногах появилась давно забытая уверенность. Господи, укрепи мою веру, дай мне силы выдержать всё!
Пашка проснулся от тишины и холода. Ветер, непрерывно давивший на стенку палатки, прекратился, а пузырь, почему-то остался. Печку ни кто не топил. Дневальный, в чьи обязанности это входило, спал, свернувшись калачиком. Выскользнув из-под одеяла, он не зло толкнул дежурного. – Вставай, раззява! Топи печку, не то, огребёшь по полной! Не дожидаясь, когда поднимется боец, Пашка шагнул за полог палатки. Кругом было бело. Под ногами лежал толстый слой мягкого, пушистого снега! – Зима! От произнесённого слова, Пашка поёжился. Холод быстро пробрался до тёплого, ещё сонного тела. До туалета идти не хотелось. Справив малую нужду, не далеко от палатки, Пашка юркнул в остывшую палатку.  Так началась его первая армейская зима. На построении, командир распекал всех бойцов. – Мать вашу! Возле палаток не ссать! Кого захвачу за этим делом, отрежу яйца! Ни кто его не боялся. Все знали, что ругается он больше для порядка, знали, что он всех их любит. И если бы ему дали волю, он бы эту Чечню, сам завалил бы дерьмом, за каждого убитого на этой войне русского пацана. Но, воли этой ему, ни кто не давал. Отдавали приказы, Один тошнее другого. Посылали чёрти куда, Потом срочно отзывали, заменяя приказ противоположным. Бойцы безропотно подчинялись. Совсем ничего не понимая. То ли им стрелять, выбивать их с этих склонов, то ли дать им уйти. После таких операций, командир уходил в запой. По видимому, Пашка был один рад этому. Не пришлось нажимать на курок, не вольно в кого-то попасть, причинить кому то боль, смерть.
  Зимой хорошо! Зимой они все, как на ладони. Засекла разведка дымок, передали координаты. Накрыли вертолёты бомбами. Пошли, зачистили район и опять в тёплые палатки. Пашка, при каждом удобном случае, писал письма домой, маме. Иногда получались длинные, обстоятельные письма. Иногда. В основном, письма были короткими. Он просто знал, для мамы, не столь важна суть, она просто, должна получить от него весточку. То, что он живой, здоровый, она и так знала. Но, одно дело всё это чувствовать, а другое дело, держать в руках тетрадный листочек, исписанный до боли родным, торопливым почерком, иногда корявым, с ошибками. Ощутить тепло его руки, уловить его слабый запах. И пусть не всегда этот листок опрятен и чист, пусть в нём он наделает массу ошибок. Лишь бы этот бумажный ручеёк не иссякал, а почтальонка не забывала дорогу к её почтовому ящику. А Паша постарается загрузить её работой!
Пашка перестал быть «молодым», как только потекли первые ручейки. Зима стремительно уступила место весне. Он на себе ощутил перемену ритма жизни. Вялая, зимняя сонливость пропала. Организм откликался на первые солнечные пригревы. Кровь в жилах потекла быстрее. Тело просило движения, энергия, полученная от солнца, старалась найти какой-то выход. Отсюда эта беспричинная радость, дурашливость во всём. Отцы-командиры понимали своих солдат. Они-то знали, с чем это связано и не ругали их. – Рядовой Сергачёв, к командиру! Пашка рысью побежал к штабному автомобилю. – Так, рядовой Сергачёв, командование предоставляет вам отпуск, сроком на десять суток. Так, что готовьтесь, в ближайшее время вам зачитают приказ перед строем. – Ура! – Что за ура. Потрудитесь  отвечать по уставу! – Разрешите идти, товарищ капитан! – Идите! Не чувствуя ног, Пашка соскочил с подножки автомобиля. – Отпуск! Я увижу маму! Рот растянула глуповатая улыбка. Только сейчас, только в эту минуту, он осознал, как он соскучился по единственному родному человеку. Весь год не позволял себе скучать, а тут навалило. – Чего кеп вызывал? Абрамушкин сидел на пустом цинке, подпирал спиной колесо БТРа. – Отпуск объявят, поеду домой! – Везёт, а про меня ни чего не говорил? – Нет. – Эх, мне бы в отпуск! Абрам потянулся до хруста во всём теле. – Я бы навёл на гражданке шороху! Попился бы вволю, да по бабам бы полазил! А тебе, зачем в отпуск? Давай я за тебя схожу, а ты тут, повоюешь немного без меня! У тебя и девки то не было ни когда, зачем тебе в отпуск? Пашка удивлённо смотрел на товарища. – Ты что, Абрам? У меня там мама! И сказано было это с такой теплотой в голосе, с такой любовью в интонации, что у Абрамушкина перехватило всё внутри. И подумалось ему о своей матери, которую он тоже любил, наверное, когда то так же. Только вот, теперь, он не мог вспомнить, когда последний раз писал ей письмо. Когда последний раз думал о ней. Как и что там, у них? Шутить расхотелось, навалилась не понятная грусть. – Иди уже, счастливчик! А Пашка и не ждал ни чьего разрешения. Он шёл в палатку, ему не терпелось написать маме письмо, поделиться с ней своей радостью.
Татьяна Сергеевна немного успокоилась. Год без сына прошёл. Улеглась тревога. Да и сынок присылал весточки исправно. В окно светило весеннее солнышко. На тополе, что стоял рядом с домом, давно набухли почки, готовые раскрыться в любую минуту, выпустить клейкие листочки, которым так радовалась детвора, которым, так радовался её Пашатка. Воспоминания перенесли её в то время, когда сын только начал познавать этот мир. – Пашатка, мыть руки, будем кушать! – Не могу я мыть руки! – Это почему? Пашка протягивал матери руки, ладонями вниз. – Видишь? Ни у кого таких листочков не получилось! Ни у Вовки, ни у Серёги, с соседского двора! На тыльной стороне ладони красовались по два следа от тополиных листков, присыпанных мелкой пылью. – Видишь, все до зубчика отпечатались! – Классно перевелись! Только вот, мороженное есть, мне придётся одной. Не посажу же я тебя с грязными руками за стол. А жаль. Я купила две пачки замечательного, сливочного пломбира. Альтернатива, остаться без мороженного, не устраивала сына. Не долго Пашка колебался с выбором решения. – Не придётся, тебе есть мороженное одной! Я иду мыть руки!  А листочки, я уже научился их клеить, ещё переведу! Лучше этих получатся! Улыбка тронула губы старой учительницы. – Когда это было? Двенадцать лет назад! А теперь её сын служит в армии, воин! Война! Будь ты не ладна!  К радостному весеннему настроению примешивалась беспричинная тревога. То, что у сына всё в полном порядке, она не сомневалась. Тогда почему стало так тревожно на сердце?...
Сообщить маме приятную новость в письме не удалось. Только Пашка расположился за грубым столом с писаниной, началось построение. – Ничего, вечером напишу. Да и чего спешить, официально ещё ни чего не решено. Вдруг чего-то переиграют отцы-командиры наши, с них станется! Пашка схватил автомат, подсумок, на ходу одел бронник. Рысью кинулся из палатки. Бронежилет смешно подпрыгивал на нем в такт его бега. Даже застёгнутый на последнюю застёжку он был ему велик. Рота стояла в ожидании очередной вводной. – Бойцы, отряд боевиков решил уйти на грузинскую территорию. Наша задача простая. Не дать им этого сделать. Там, за перевалом, долина. Там их ждёт отдых и лечение. Они идут уставшие и голодные. Не дадим им этой возможности. – И чего рассусоливать? И так всё ясно. Абрам бубнил в полголоса в Пашкино ухо. – Не дойдут гады до отдыха. Правильно, Пашка? Пашка кивнул головой, хотя и не был полностью согласен с Абрамом.  Ко многому он привык в армии. К физическим нагрузкам, к не качественной пище, к караулам и прочим тяготам армейского быта. К одному он не мог привыкнуть. Не мог он убивать людей. И если бы кто-то спросил его мнения, он бы был только за то, чтобы они все ушли в Грузию, Армению, Африку, к чёрту! Лишь бы не нажимать на курок, не быть причастным ни к одной смерти, даже случайной. – Ты чего, уснул? Побежали уже!
Пашка бежал, спотыкался о впереди бегущего Абрама. Он к этому давно привык. Даже не реагировал. – Проклятая каска! И кто только выпускает такие размеры! Неужели они думают, что все солдаты одного размера, как Абрам! Вон, ремешок каски врезался в щёки! Ему и война нипочём! Нахомячил рожу! Думал Пашка, в очередной раз, поднимая каску.
Машина проглатывала бойцов одного за другим. Абрам, не прибегая к посторонней помощи, легко, свободно заскочил на кузов. – Давай руку, задохлик! Пашка знал, если завозится у борта, получит тумаков от задних бойцов. Поэтому вытянул руки вперёд. Абрам, как пушинку закинул его в ненасытное чрево УРАЛа. Глаза выхватили место рядом с верзилой. Все давно привыкли к тому, что рядом с Абрамом всегда должно пустовать одно место. Или половинка, не оставишь, всё равно подвинет.
Тряская, горная дорога поднималась вверх. Ехали молча. Автоматы между ног, глаза в пол. Все прекрасно понимали, кто-то не вернётся в лагерь. И каждый думал, пронесёт сегодня его или нет? А Пашка не думал. Он думал о маме, разговаривал с ней мысленно. Успокаивал её, себя. Машина остановилась. Бойцы построились повзводно. Каждая группа получала свой приказ, своё направление. Дошёл черёд и до них. – Задача вашей группы. Не теряя из вида соседей слева, спускаемся с гор в долину. Стрелять во всё, что шевелится. Патронов не жалеть. Ни один не должен уйти. Да и в плен их брать нежелательно. Возись потом с ними. Приказ понятен? – Так точно! – Бегом, марш! А другой команды ни кто и не ждал. Их командир других команд не знал. Поэтому, все дружно засеменили к дорожному откосу. – Вниз не вверх! Можно и бегом! Абрам пристроился немного слева. Солнышко перевалило за гору, и теперь, светило прямо в глаза. Проломившись через кустарник, они высыпали не стройной цепью на открытый участок, поросший прошлогодней травой. Первая мина бахнула где-то за ними. А вот остальные… Все ложились плотно. – Бегом, не останавливаться! Орал ротный. – До кустов надо добежать! Все, не сговариваясь, потянули влево, вдоль склона, так было короче. И тут ахнуло где-то за Пашкой! Почему-то солнце перестало светить. Пашка отчётливо увидел свою тень напротив солнца. Время замедлило свой привычный бег. Стало каким-то резиновым, тягучим. В спину его толкала какая-то сила. Пашка из последних сил выбрасывал ноги вперёд. И всё равно не успевал. Упругая волна  подхватила его, оторвала от земли и понесла по воздуху. Длилось это не долго. Пашка  почувствовал, как эта стенка, давившая на него, прорвалась, прокатилась дальше. Больно ударило по ушам, в глазах стало темно, воздух кончился. В спину что-то ударило. Следом садануло по каске. Мир стал переворачиваться. – Что я скажу маме? Эта мысль ни как не давала покоя. В голове зазвенело. На уши надавило до боли, до ломоты во всём черепе, Не слышно, что-то щёлкнуло, Из ушей что-то потекло. Боль нашла выход. Наступил блаженный покой. Немая чернота поглотила Пашку.
Татьяну Сергеевну качнуло на стуле. Если бы не сидела, упала бы. Такой была эта не понятная сила. – Сынок! В глазах потемнело, сердце зашлось острой болью. – Сынок! – Мама, не переживай! Я живой! Не поверилось Татьяне Сергеевне. Сердце не отпускало. Она точно знала, с её сыном приключилась беда! Ноги перестали слушаться. И в первый раз, она не смогла подняться со стула. Как бы она не заставляла себя, как не уговаривала, ноги больше не подчинялись ей. За себя она не тревожилась, пожила, слава богу. Сын! Сердце обливалось кровью. За сына, за её родной комочек.
Соседка заглянула, как нельзя, кстати. – Сергеевна, ты чего такая? Или случилось чего? – Клава, с ногами что-то, вдруг слушаться перестали. Хорошо, на стуле сидела, а так свалилась бы. О своих предчувствиях распространяться не стала. Не к чему. Она  твёрдо знала одно, стоит мысленно представить что-то плохое, обязательно всё случится именно так. А если ещё и растиражировать негатив, не миновать  беды! Допустить этого она не могла. – Может, скорую вызвать? – Не надо, сейчас немного посижу, всё пройдёт. А в мозгу билась одна мысль. – Жив! Жив её Пашатка!  Татьяна Сергеевна собрала всю свою силу, волю в  кулак. – Помоги лучше встать со стула! Опёрлась на руку соседки, поднялась на не послушные ноги. – Ну, ты кремень, Сергеевна! – Рано мне лапки складывать, Пашатку надо дождаться из армии, женить его! Ты, вот что, возьми деньги, в аптеке купишь мне палку. Не будешь же ты всё время возле меня.
Пашка не мог открыть глаза. Что-то склеило их. В голове не было ни звука. Собственно, он и пришёл в сознание, от того, что в голове было тихо. Ни звука! Он сел. – Живой! Ни чего не болит! Пашка поднёс к глазам руки, постарался продрать глаза, расклеить веки. В голове загудело, будто его накрыли  огромным колоколом и ударили по нему. Наконец, его старания по прочистке глаз, увенчались успехом. В глаза ударило красным светом заходящее солнце. Лучше бы он этого не делал. Всё завертелось перед глазами, поплыло куда-то. По голове ударили кувалдой, вернулась боль. Пашка рухнул на землю! Круговерть прекратилась. Не рискуя больше, решил отлежаться. Прикрыл глаза, наслаждался тишиной и покоем.
Зачем он поднялся?! Почему он решил подняться именно в этот момент? Ну, пролежал бы ещё полчаса без сознания. Прикинулся бы мёртвым, в конце концов. Нет! Именно, когда чеченцы пришли осмотреть поле бойни, ему надо было подняться во второй раз! Наверное, это судьба! Тому быть! В Пашкиной голове прокручивался фильм последнего боя. Всё было в красках, отсутствовал звук. Звуков вообще, не было ни каких. Слух не спешил возвращаться в Пашкино тело. – Я живой, мама! Он сидел, глупо улыбался по обыкновению своему. У него был сеанс связи с мамой. У неё было всё в полном порядке и это его радовало. Пашка блаженно прикрыл глаза, радуясь последним лучам заходящего солнца. Тень чеченца возникла ни откуда. Она полностью перекрыла заходящий диск, нависла чёрной тенью над оглохшим, контуженым бойцом. Тень нагнулась к Пашке, смотрела в глаза. Его рот открывался, закрывался.  Он не услыхал ни одного слова. Чеченец выхватил огромный нож, приставил его к горлу.  Пашка не испугался, ни сколько. До него не доходило, что всё это по настоящему, всерьёз. Да и вообще, он не может, вот так просто умереть. Не может! У него же мама! Занесённая рука с кинжалом,  будто услыхала его мысли, ослабила хватку, оттолкнула голову в сторону. В мозгах опять загудело, боль ударила в глаза. В ушах зашуршало, что-то щёлкнуло. И к Пашке начал возвращаться слух. Будто через огромный слой ваты, начали просачиваться слова. Речь была картавой, косноязычной, наполнена ошибками в каждом слове. – Сыбе забиру, барн будэт пасти. Вуада будэт носыть. Может прадам. -  Эй, сматри, какой дохлый, зачэм тибе такой? Иво кармить устанэш, да! – Ни спорь СА мной! Сматри, адин астался, да? Всех убили, этот живой, царапина нэт ни адной! Пусть на миня паработает! Пашкин бронник со спины был весь утыкан минными осколками разной величины, каска на затылке была изрядно вмята. Его вытряхнули из жилета, подняли на ноги. Надели пыльный мешок на голову, толкнули. И он пошёл, неуверенно переставляя ноги. Затолкали в багажник. За Пешкой захлопнулась дверь. За дверью, для Пашки, закончилась жизнь, к которой он привык, к которой они все привыкли. Закончилась свобода.
****
Хасан Умаров был трусом. Он был им всегда. Так бывает. Редко, но случается. Тем более у горцев. Отец Хасана знал, что его единственный сын был трусом. И ещё один человек знал, что он трус. Это его жена, красавица Айша. Почему она вышла за него замуж? Да кто их разберёт, этих женщин. Тем более вся родня была против их отношений. Он украл её. Умыкнул из города, по всем канонам жанра. Был скандал, но, его отец смог каким-то образом замять это дело. А сыну сказал лишь несколько слов. – Когда собираешься срубить дерево, подумай, сможешь ли ты его унести? Тогда он не придал словам отца большого значения. Только после его смерти, повзрослев он начал понимать смысл сказанного им. С каждым годом, прожитым вместе с Айшой, он понимал, как ему тягостно смотреть ей в глаза. Его ожидания не оправдались. Её тоже. Он надеялся влиться в их большую семью, получить их поддержку и уважение, но они не признали его тогда, не признавали и сейчас. Даже когда у них родилась дочка Мадина. Даже теперь, когда он стал полевым командиром. Для них он как был чабаном, так им и остался. И, словно в насмешку, его позывной в радиоэфире был таким же. Чабан. Хасана назначили командиром не по заслугам. Просто он был классным проводником. Знал горы, знал перевалы. Знал все тропы, которыми можно было выйти куда угодно. И вспомнили то о нём, только, когда запахло жареным. Когда федералы попёрли их отовсюду. Когда даже их люди стали отворачиваться от новоявленных спасителей веры. И вот, на этой уходящей волне, Хасан стал командиром. Теперешние хозяева быстро определили его умственные способности. Немного денег, немного лести, оружие, и всё, он стал служить им верой и правдой. Автомат, взятый им в руки, вдруг, сделал его удивительно смелым. Власть оружия пьянила, кружила голову. Он, простой чабан, стал в одночасье вершителем чьей-то судьбы. Айша, его молодая жена, она понимала, куда его это приведёт. Спорить с мужем было бесполезно. Из нового дома, построенного родителями, пришлось спешно перебираться в горы. Старый отцовский дом, был еще пригоден к проживанию. Раньше, до войны, здесь пасли свои стада овец в летние месяцы, на зиму спускались в низину. Теперь, в загонах для овец, жалобно блеяли три десятка овец, которых хватает разве что на прокорм. Отарами тут и не пахнет. И ещё одна беда приключилась с ними. Его дочка, красавица Мадина, замолчала. Когда их дом стали обстреливать из миномётов, одна из мин бабахнула рядом с окном. Тогда им удалось уйти всем вместе. Вначале не обратили внимания, что дочь не говорит. Потом пытались как-то растормошить, разговорить, ни чего не получалось. Дочка не могла, или не хотела идти на контакт. Тогда Айша в первый раз не выдержала, высказала мужу. – Это ты виноват, ты принёс в наш дом беду! Что она тебе дала, война? Хасан удивлённо посмотрел на жену. После свадьбы, он как-то перестал интересоваться, что думает его женщина. Война дала Хасану многое. Так он думал. В их доме появились деньги. Много денег. Люди приходили, приносили сумки, кейсы, баулы с зелёными бумажками. Приходили другие люди, уносили, перекладывали, часть оставляли в их доме. Эти шальные деньги сводили с ума Хасана. – Мы богаты, Айша! Я богатый человек! – Ты глупый человек! Эти лёгкие деньги, как пришли, так и уйдут! Выжгут твою душу, и уйдут. – Эй, что ты понимаешь, женщина! Хасан брал в руки новенькие бумажки, сжимал их, с упоением слушал их приятный хруст. Айша поворачивалась и уходила.
Ехали долго. У Пашки занемели ноги. Но, это было ещё терпимо. Каждая кочка, каждая выбоина на дороге, каждый камень отдавались в Пашкиной голове болезненным ударом. На каждой неровности, ему казалось, мозги хотели выпрыгнуть из его головы. Всё сильней и сильней, они бились о его черепную коробку. И муки этой не видно было конца. Машина остановилась. Болезненный гул в голове начал стихать. Дверца багажника открылась. Его выдернули на воздух. Сдёрнули мешок с головы. Свежий воздух приятно шибанул в нос, вызывая  головокружение. На западе, там, где скрылось солнце, догорали последние  его отблески, едва различимые в опустившихся сумерках. В окнах двухэтажного дома, чудом прилепившегося к горе, вспыхнул свет. – Зачем привёз его? Айша освещала Пашку допотопным светильником, какие он видел только в старых кинофильмах. – Эй, помогать тебе будет, воду носить, овец будет пасти, дрова рубить. Сама говорила, тяжело. Вот, теперь у тебя есть раб. – Хасан, ты в своём уме? Какой раб? Ты в каком веке живёшь? – Если не нужен, скажи, я его пристрелю. Он выхватил пистолет, приставил его к голове пленника. Айша с удивлением и ужасом смотрела на мужа. В его глазах не было ни чего человеческого. Зло и жестокость. И страх, глубоко запрятанный страх, который он скрывал перед остальными, но не перед ней. Она всегда видела этот страх. – Опусти свой пистолет. Какой сам, такого и пленника притащил! Всё это говорилось на чеченском языке. Пашка крутил головой, переводил взгляд с него на неё, ни слова не понимая. Но по интонации, по красноречивым жестам, понимал, решается его судьба. О чеченском плене, он был наслышан. О зверствах чинимых этими людьми, о ямах, в которых содержали пленных. Вся эта информация невольно всплывала в больной голове, обретала зримые образы. Страха не было. Была  только вера. С ним ничего не случится. Айша поднесла фонарь к Пашкиному лицу. Его синие глаза вспыхнули холодным огнём. Она не могла оторвать взгляда. Синий огонь завораживал. – Чего пялишься, принеси лучше цепь, что у будки лежит. Хасан грубо толкнул пленника в плечо. Айша вздрогнула всем телом, будто её ударило током. Перечить не стала, принесла цепь, на которой когда-то сидел огромный волкодав.  Хасан взял цепь, другой рукой  толкнул Пашку к сараю.  – Что ты собираешься делать? – На цепь его посажу. Иначе убежит. Айша говорила на своём языке. – Куда ему бежать? Он еле ходит. От цепкого взгляда внимательной женщины не ускользнула ни одна мелочь. И то, что  из ушей до сих пор сочится кровь, и то, что Пашка старается не наступать на левую ногу. – Завтра будем разбираться, ночь посидит на цепи. Хасан накинул цепь на шею, вставил болт, затянул гайку. Второй конец продел через большое кольцо, заделанное в каменную кладку, закрыл замок.
Цепь была коротка. Пашка попытался прилечь, ни чего не получилось. Она натягивалась, начинала душить. Пол был жёстким. В темноте не возможно было разглядеть из чего он. Скорее всего, камень. Пашка, насколько хватило цепи, подгрёб какой-то мусор, присел. Вытянул гудящие ноги и не заметно для себя, стал проваливаться в яму чёрного сна. Падение не прекращалось, захватывало дух, он вздрагивал всем телом и просыпался. Только под утро, перед самым рассветом, веки сковал нормальный сон. Падения прекратились, В глазах появился разноцветный туман, напоминающий размазанные цветы на полотне. – Мама, я живой, у меня всё хорошо! Пашка улыбался во сне.
Айша, по обыкновению, проснулась до восхода. Осторожно освободившись от цепких объятий дочки, выскользнула из-под одеяла. С Хасаном они давно не спали вместе. После того памятного взрыва, когда дочка перестала разговаривать, их совместная жизнь кончилась. А муж и не настаивал. Прошла любовь. Может, и не было её, любви этой? За обыденными делами, она думала о своей дочурке, красавице Мадине. – Нет, наверное, была любовь, иначе не получилось бы у нас с Хасаном такой дочки. Айша направилась к  сараю, совсем забыв о том, что там, на цепи, сидит пленный, русский солдат. Из окна, ни чем не заделанного, струился не ясный свет. Она замерла на месте. То, что окно источало свет, было понятно, не понятно было другое. Свет  входил в окно, или выходил? – А может этот русский поджог сарай? Женщина кинулась к двери. Загремел хилый запор. Женщина рванула двери на себя. Пашка проснулся от лязга железа. Несмотря на неудобную позу, он проспал всю ночь. Мало того, во сне он видел маму, разговаривал с ней. Улыбка не сходила с его лица. Айша подошла ближе, осветила лицо солдата. Он улыбался. Не ей. Это она поняла точно. Только мать может определить, кому может предназначаться такая улыбка. Все эти мысли стремительно пролетели в голове молодой женщины. На смену им пришло не понятое раздражение. – Сидит на цепи, как собака, и улыбается! Чему улыбаешься? Зло спросила Айша. – Пашка посмотрел ей прямо в глаза. – Маму во сне видел. Ни жалости, ни намёка на сострадание, ни мольбы в голосе Айша не уловила. Мужчина, уверенный в себе сказал, смелый, не трусливый. Она с удивлением оглядела Пашку. Ни чего геройского. Но какая-то сила присутствовала в каждом слове, во взгляде. Возникшее раздражение улеглось, ему на смену пришла печаль. – Моему Хасану хоть бы чуточку такой уверенности, веры! Вот! Вот оно, правильное слово! В этом грязном, измученном солдате была вера, которой так не хватает её мужу! Айша в задумчивости вышла из сарая. Задала корм овцам, налила воды в поилки. Набрала ведро воды из бочки, понесла в сарай. – Умывайся! Сейчас принесу одежду. Пашка с наслаждением опустил руки в прохладную влагу. Стянул с себя гимнастёрку, начал плескаться у ведра. Запёкшаяся кровь пристала к коже намертво. Пришлось встать на колени. Наклоняться не давала цепь. Да и в голове шумело. Мало, мало, дело пошло на лад. Кровь начала отставать, окрашивая воду в розоватые тона. Айша принесла старую рубашку мужа, потрёпанные штаны, бросила какую-то тряпицу к ногам. – Вытирайся! Почему-то Пашка застеснялся женщину. Он отвернулся от неё, на сколько, позволяла цепь. В горах светает быстро. Вот, минуту назад, было темно, и вдруг, вспыхивает над горами солнце, щедро озаряя всё вокруг своим живительным светом. Айша вздрогнула, всё внутри сжалось. Спина солдатика была сплошным синяком. Ей, вдруг захотелось прикоснуться к этой не складной, худой спине, провести по ней рукой, пожалеть, забрать часть его боли. – Как звать тебя, солдат? – При крещении дали имя Павла. Нельзя ли вас попросить отвернуться? Уж больно неудобно при вас снимать брюки. Без штанов, я представляю весьма плачевное зрелище. Айша забрала ведро, вышла из сарая, ловя себя на мысли, ей приятно смотреть на этого мужчину, мальчика. С любовью это было не связанно. Скорее материнская забота, может, старшей сестры. В груди стало теплее. Настроение поднялось. – Как там наш пленный? На высоком пороге стоял Хасан. От грубого голоса мужа, она вздрогнула. Так рано он ни когда не просыпался. -  Ничего. Ведро воды поставила. Умылся. Одежду твою старую велела надеть. – Это правильно. Нечего  тут камуфляжем отсвечивать.
Думал ли Пашка о своём нынешнем положении? Конечно, думал. Думал, прикрыв глаза, когда сидел, прижимаясь спиной к каменной кладке. Думал, когда плюхался в воде у ведра. Думал, когда цепь, больно впиваясь в шею, мешала дышать. Он остался жив! Пусть на цепи, но живой! А как там остальные? Как его Абрам? Но, мысли, возникавшие в его голове, занимали какое-то не привычное место. Пашка не мог даже слова подобрать подходящего. Прятались он что ли? Не выходили на первый план, сидели там, в голове, глубоко. – Мама! Она не должна волноваться! У неё и так здоровье ни к чёрту! У меня всё хорошо! Я живой!   Мысли прервались, в дверях стоял тот самый, бородатый чеченец. В одежде, с чужого плеча, Пашка представлял комичное зрелище. Брюки были длинны, широки в поясе, приходилось придерживать их одной рукой. Рубашка висела на его костлявых плечах свободным балахоном. Хасан, оглядывал пленника снизу вверх, готов был засмеяться. Пока не встретился взглядом с глазами пленника. Ни какого страха! Взгляд был холодным, обжигал, как лёд. Внутри у Хасана что-то вздрогнуло. Зазвенела какая-то струна. Это был его страх, так давно не посещавший его! Чеченец пришёл в ярость! Этот недоносок, обрубок жизни! Я его в порошок сотру! Хасан подлетел к пленнику, схватил его за ворот слишком просторной рубахи, хотел тряхнуть, вогнать его в землю! Хотел увидеть в его глазах страх! Рубашка расстегнулась под грубым натиском. Солнце, проникшее в оконце, выхватило на Пашкиной груди крестик, чистого серебра, который мама ему повесила при крещении. Занесённый кулак для удара, остановился. В глаза Хасана ударил ослепительно белый луч церковного серебра! – У-у-х! Хасан с диким рыком пихнул пленного к стене. – В землю смотри! Собачий сын! Убью! Теперь я твой хозяин! От толчка Паша упал, короткая цепь больно дёрнула за шею. Чеченец ударил ногой пленника по ноге, развернулся и, матерясь, вышел из сарая. На брань мужа, Айша вышла на крыльцо. – Не корми, воды не давай! Пусть здохнет на цепи! Не заходя в дом, сел в машину и  сорвав её с места, на бешеной скорости погнал по дороге, вниз, там, где была война. Айша не собиралась слушать мужа.  Солдата она всё равно накормит. И не она будет, если завтра он его не отвяжет от этой цепи.
После того падения, Татьяна Сергеевна так и не пришла в норму. Как не уговаривали  её сердобольные соседки, к врачу идти она отказалась. На улицу выходить перестала совсем. Да и по дому передвигалась с трудом, полностью полагаясь на палку. Но, с этим она научилась как-то справляться. Плохо было другое. Перестали приходить Пашкины весточки. В её почтовый ящик давно не опускался заветный, белый конвертик без марки. На сердце было тревожно. И тревога эта не проходила. Сердце её было постоянно зажато в чьей-то руке. То, что её сын живой, она была уверена, только вот, где он? Будто в подтверждение её мыслей, к ней пришли из военкомата. Долго выспрашивали про сына. Задавали какие-то не очень понятные вопросы. Не выдержав, Татьяна Сергеевна спросила напрямик. – С сыном что? Офицеры стали мяться. Отводили глаза. – Понимаете, какое дело. Был тяжёлый бой, все полегли. Вся его рота. Некоторых опознали только по ДНКа. Вашего сына нет среди убитых. Вот, мы и подумали, может, он дезертировал, смылся домой? От обидных слов, старая учительница, внутри закипела. – Что вы такое говорите! Мой сын сам пошёл в армию, хотя имел все  законные основания не ходить туда! Уходите! – Извините, не держите на нас зла. Служба у нас такая. – Служит мой сын! А вы выслуживаетесь! Сказала с таким злом, с таким злым посылом, словно плюнула в лицо. Молодые офицеры, понурив головы, пошли к выходу. Не прощаясь, закрыли входную дверь. Татьяна Сергеевна подавила в себе вспышку гнева. – Может, я зря на них так? Может, они хорошие ребята?  Все виды спецслужб, она не принимала на генетическом уровне. Её родители попали под каток КГБ. И этот беспричинный страх, включал защитную функцию в организме, агрессию, злость. – Надо же! Додуматься до такого! Мой сын дезертир! Поделом вам! Мысли переключились на сына. – Значит, жив! Не обмануло сердце! Но, что с ним? Где он? Тревога не оставляла ни на минуту.
Через неделю, явился, другой офицер, со звёздами покрупней. Лицо холёное, пахнет дорогой парфюмерией. – Как я вижу, сын  ваш не объявился? Оглядел внимательным, цепким взглядом комнату. У старой учительницы сжалось всё внутри. Не выдавая своего волнения, Татьяна Сергеевна сидела на стуле, опираясь на палочку. – Что с сыном? Не обращая ни какого внимания на вопрос, офицер прошёлся по комнате, зачем-то выглянул в окно. – Ищем. Опять начал кружить, заглядывать всюду. – А вы собирайте  деньги. – Зачем? – Если ваш сын не объявится в ближайшее время, с вами свяжутся. Будут требовать выкуп, если не свяжутся, значит… Офицер многозначительно замолчал. – За что выкуп? – Мамаша, вы и в серьёз, не догоняете? Скорее всего, вашего сына взяли в плен. И если он ещё жив, чеченцы продадут его вам! – Дикость какая-то! Средневековье. – Для нас с вами дикость. Для них норма. Бизнес. Татьяна Сергеевна сказанное офицером, переваривала долго. – Сколько? – Тысяч пятьдесят, не меньше. Они мелочиться не привыкли. – Рублей? – Долларов, мамаша, американских рублей. – У старой учительницы наступил шок. Она какое-то время, пребывала в прострации. – У меня нет таких денег. Даже если я продам всё, я наберу едва ли половину. – Не паникуйте раньше времени. Может всё само собой образуется. Мы тоже, не сидим, сложа руки. Глядишь, и отыщется ваш сын. От Татьяны Сергеевны не укрылся разочарованный взгляд офицера, брошенный вскользь  по убогой обстановке её старой хрущёвки. – Не будут они искать её сына! Эти не будут. Им самим сорвать чего, нажиться. С ногами опять приключилась беда. – Провожать не буду, где выход, найдёте. До свидания. Учительница всем видом дала понять, разговор окончен.
Время шло. Для кого-то оно пролетало, у кого-то оно проходило не заметно. У старой учительницы время тянулось в томительном ожидании. Теперь, всё больше приходилось лежать. Обострился слух. На каждый шорох, каждый скрип, хлопок двери, она реагировала болезненно. Нервы были натянуты до предела. Весна уступила место лету. Давно облетел с тополей пух. Соседка, влетела в квартиру, сквозняк громко захлопнул дверью. Татьяна Сергеевна вздрогнула всем телом. – Ты чего так дверями хлопаешь? – Сергеевна! Тебе письмо! Ухнуло сердце, куда-то вниз. – Не томи, давай уже его сюда. Не от сына, казённое, квадратный штемпель в уголке. Руки не совладали, аккуратно открыть конверт не получалось. Неровно отрывая по краю, выхватила листок. – Ваш сын. Пропуская не нужные подробности, перескакивая с одного предложения на другое, она старалась выхватить саму суть напечатанного. А суть была в самом конце. В трёх словах. « Пропал без вести». Сердце, колотившееся, где-то там, внизу, дало сбой. В газах потемнело, вспыхнули радужные круги. Она начала куда-то проваливаться. – Сергеевна, ты чего? Может, скорую? Голос соседки долетал до сознания очень долго. Через какую-то толщу, то ли воды, то ли ваты. Выныривать не хотелось. – А сын? Как он? Сделав отчаянный вдох, начала подниматься кверху. Клава успела прочитать написанное на листке. – Не похоронка же, чего глазёнки закатывать! Отыщется твой сынок! Верь мне, у меня сердце вещун! С показным оптимизмом в голосе, соседка успокаивала, как могла. – Ну, если скорую не надо, пожалуй, я пойду? – Клава, стараясь не шуметь, на цыпочках, прокралась к двери. Совсем не слышно, щёлкнул замок, отрезая Татьяну Сергеевну от остального мира, оставляя её наедине со своим горем, со своей печалью. Так было, и так будет, у нас, у русских. Вот, если бы погулять, попить на шару, это завсегда, пожалуйста. А в горе, это увольте! Своё у каждого! Старая учительница не держала зла на соседку. Тем более, делить своё она ни с кем не намерена. Не готова.
Айша заглянула в сарай. Пашка сидел на куче мусора, привалившись спиной к не ровной стене. Женщина подошла к нему. – Дай слово, что не убежишь, вечером спать будешь как человек. Их глаза встретились. Синие льдинки начали таять, во взгляде появилась теплота, рот немного растянулся в улыбке. Совсем чуть- чуть. Этого оказалось достаточно, чтобы женщина начала смущаться. – У меня будут неприятности. Краска смущения начала пробиваться на  щеках. Айша перехватила уголок косынки, стыдливо прикрыла рот. – Хорошо, даю слово, не стану убегать. Голос был приятный. Он лился свободно и чисто. У женщины сложилось впечатление, будто они находятся в огромном, пустом зале, ещё немного, и она услышит отголосок эха его голоса. Айша резко повернулась, вышла из сарая. Мысли начали путаться. Возникали, обрывались, сами куда-то ускорялись. – Этот русский очень странный. Как он на меня влияет. Я стыжусь его, мне приятно смотреть на него, слушать его голос. Но, это не любовь! Этого мне только не хватало. Она в порыве эмоций, топнула ногой. В доме захныкала дочка. Айша ускорила шаг. Мадина панически стала бояться одиночества. Стоило ей остаться одной, начинала хныкать, даже не плакать, именно хныкать. А  у Айши, разрывалась сердце, от этих не громких всхлипов. Пусть бы заплакала, закричала, заканючила, как все дети. Не было у неё голоса! Пропал! Будь она не ладна, эта война, и все те, кто её развязал! – Иду, доченька, я здесь!
Хасан приехал домой под вечер, следующего дня. От него пахло водкой. Айша не переносила этот запах. Она знала, так пахнет горе. Но, она знала и другое. Если её муж пьян, можно что угодно попросить, не откажет. – Хасан, отвяжи русского, сними с него цепь. Пьяная улыбка медленно сползла с лица мужа. – Нет, не могу. Он убежит. – Не убежит. Он слово дал. – Ты ему веришь? Они все обманщики! – Не упрямься, Хасан, ты же сам говорил, притащил его, для помощи мне, а какая помощь от него, если он на цепи будет сидеть. – Эй, давай завтра об этом поговорим. Спать буду.
На следующий день, с Пашки сняли цепь. К не хитрым обязанностям по дому, он привык быстро. Даже с баранами, ему удалось найти общий язык. По не известной ему причине, они его слушались, стоило ему на них только прикрикнуть. Даже матёрый баран, от которого  Хасну доставалось частенько рогами под зад, стоило только зазеваться, становился смирным, ручным ягнёнком, если Пашка подзывал его. Всё было бы хорошо, если бы не мама.  Она болела. Пашка это чувствовал. Всё чаще у неё отказывали ноги, всё чаще прихватывало сердце. И это отражалось на нём. В такие минуты, с ним что-то происходило. Он становился похожим на механическую куклу, причем, испорченную. В общем, был бестолковым. Мог споткнуться на ровном месте,  а мог и в пропасть шагнуть, если бы таковая возникла вдруг на его пути. Овцы, чутко чувствовали состояние своего пастуха. Они  не разбегались, по своему обыкновению, сбивались, в плотный гурт, становились голова к голове, и ждали, когда Пашку отпустит. А если находилась, какая ни будь не терпеливая, и пыталась куда-то улизнуть, баран быстро наводил порядок. Такую картину, Айша наблюдала не раз. Как то рассказала про это мужу. Хасан поднял её на смех. – Зря смеёшься, его надо отпустить! – Это почему? Он мой пленник, мой раб. Если он тебе не нравится, как работник, я могу его пристрелить. – Он святой, на нём нет крови. – Айша, ты несёшь чушь! – Животные чувствуют, вот и слушаются его. Хасан отмахнулся от жены, уехал.
Мадина проснулась раньше обычного времени. Айша была во дворе. Не увидев, матери рядом, она хотела захныкать. С наружи доносились голоса. Мамин голос она узнала сразу. А вот второй! Почему-то хныкать расхотелось. Девочка встала с кровати. Шлёпая босыми ногами по грубому, дощатому полу нарочито громко, направилась к выходу. Входная дверь была открыта. Мадина присела на высоких ступеньках, обхватила голые коленки руками, стала наблюдать за взрослыми. Мама разговаривала с не знакомым мужчиной. Улыбка не сходила с маминого лица. Солнце, наконец, взобралось на горы, вздохнуло, и, ударив в долину ослепительным светом, побежало по небосводу, набирая скорость и силу. Пашка любил эти минуты. С этими первыми лучами уходила ночь, уходила темнота не только с улицы, уходили все тёмные мысли. Уходил весь негатив. И снова хотелось жить, радоваться, вдыхать полной грудью этот пьянящий, горный воздух. – Мама! Птица! Ведро с водой выскользнуло из руки. В первые мгновения, Айша не сообразила, что дочь заговорила! Уже подбежав к ней, схватив её на руки, прижавшись к ней, сообразила, дочка снова может говорить. – Где ты увидела птицу? Как можно ласковее, нежнее спросила, Айша.  Сердце бешено колотилось. – Там, за дядей! Была белая, большая птица! Для убедительности дочка отстранилась от матери, развела широко руки, растопырив пальчики.  Айша внимательно посмотрела в сторону Пашки. – Но там ни кого нет! Дочка посмотрела в ту же сторону. Из её груди вырвался вздох сожаления. – Наверное, улетела! Испугалась! И тут её прорвало! Из уст ребёнка посыплись вопросы, на которые мать не успевала обстоятельно ответить. – А как его зовут, что он тут делает, и так далее. Эти  вопросы, как и почему, вылетали без остановки! Айша улыбнулась, она узнавала свою прежнюю Дочь, свою любознательную, дотошную Мадину.
Пашку она стала называть на свой лад, делая ударение, на последнюю букву А. Получалось у неё забавно, будто она обращается к турецкому паше. Это обращение, всегда вызывало у Пашки улыбку. Не радовало другое. Нельзя было написать маме, сообщить ей, в письме, что живой! Убежать тоже нельзя! Он был связан данным словом.  То, что боевики терпят поражение, Пшка догадывался по поведению Хасана. Всё чаще он приходил раздражённым, уставшим, грязным. Видимо, не сладко им приходилось. И ни что его не радовало. Денежный поток иссякал. Это обстоятельство больше всего раздражало Хасана. Сбывались слова его жены. Шальные деньги утекали сквозь пальцы, не задерживаясь, оставляя в душе пустоту и неустроенность. В один из таких дней, Хасан явился домой пьяным основательно, чего раньше с ним не случалось. Пшка сидел на пороге, рядом сидела Мадина. О  чём они разговаривали, Хасан не слышал. Но, то, что его дочь улыбалась этому русскому, его взбесило, дикая ревность захлестнула сознание. Подбежав к Пашке, Хасан рывком поднял его на ноги. – Ещё раз увижу возле дочери, на цепь посажу, как собаку! Он со всего маха ударил Пашку в лицо. Дочь закричала, от испуга, её голос сорвался. Звук застрял где-то внутри. Лицо исказила гримаса боли. Пшка, шатаясь, поднялся с земли. На крик выбежала Айша. – Хасан! Что ты творишь!  Она подхватила дочь на руки. Мадина прижалась к матери. Её тело вздрагивало, от каждого прикосновения. – Хочешь, чтобы наша дочь опять замолчала? Если это произойдёт снова, я уйду   от тебя. Хасан выхватил пистолет. – Убью, собака! – Убьёшь его, дня не  проживёшь! Слова жены влетели в уши, как приговор, пророчество. Отпечатались в сознании, записались на плёнку. Зарычав в бессильной злобе, Хасан опустил пистолет, начал стрелять себе под ноги. Каменная крошка больно стегала но ногам. Мадина, вздрагивала при каждом выстреле, тесней прижималась к матери. Вытирая кровь тыльной стороной ладони с разбитого лица, Пашка спокойно смотрел в глаза Хасана. Не было во взгляде ни чего. Ни злости, ни ненависти. Скорее в нем была печаль. Вселенская жалость. Наверное, так смотрел Христос на своих истязателей. Хасану этот взгляд не понравился. Гордыня, беспричинная злоба, зависть начали душить его. В бессилии он сжимал и разжимал кулаки. А в ушах, как набатом, звучал голос жены: - «Дня не проживёшь».
Татьяна Сергеевна чувствовала, надвигается беда. Всё естество это чувствовало. По обыкновению, соседка заскочила к ней с утра. – Сергеевна, тебе ни чего не надо в магазине? А то я бегу за хлебом. За каким она бежит хлебом, старая учительница знала, знали  все соседи. Вчера опять всю ночь в их квартире стоял гуд, как в хорошем улье. Татьяна Сергеевна сидела на стуле, смотрела в окно. Серая туча медленно пожирала небесную синь. Надвигалась гроза. Не поворачивая головы, проговорила: «Знаю я, за каким ты хлебом бежишь. Бросала бы ты пить, Клава» - Да мы так, маленько вчера посидели. Праздник все-таки. -  Какой? – Ильин день! Татьяна Сергеевна внутренне содрогнулась.  – Август уже! Лето пролетело. А от сына нет долгожданной весточки. – Сергеевна! А что у тебя с волосами? Клава протягивала палец к голове. – Что с ними не так? Ещё не видя себя в зеркало, учительница, привычным жестом, поправила выбившиеся волосы за уши. Клава услужливо поднесла зеркало. Её благородная седина почему-то стала тёмной. Будто ей на голову насыпали пепел. Не веря своим глазам, она проводила и проводила руками по голове, стараясь стряхнуть со своей головы невесть откуда взявшуюся грязь. По телу пробежали мурашки. Клава прикрывала рот рукой. – Так, тебе в магазине  не надо ни чего? Тогда я побегу. Усилием воли, учительница стряхнула с себя нервное напряжение. – Там, в прихожей, на полочке лежат деньги. Купишь мне  бородинского, батон нарезной, пакет молока.  Зная за соседкой дурную привычку, не возвращать сдачу с покупок, она отмеряла денег столько, сколько считала нужным, накидывая Клаве за её труды. – Тогда я пошла? – Иди уже! Клава вышла в прихожую. В указанном месте сгребла мелочь, не пересчитывая, зная, училка ни когда не требует сдачу. – Ох, не с проста у неё на голове пепел появился. По всему видать бабка наша доходит. Такие не веселые мысли ненадолго появились в похмельной голове соседки. Жажда погнала её к магазину, вытеснив всё остальное.
Только хлопнула входная дверь, на учительницу свалилось всё её горе. И ни каких её сил не хватало пересилить этот груз. Плечи поникли, спина согнулась, голова опустилась на грудь. Ещё немного, и она завыла бы в голос. Но, вместо этого, она только всхлипнула протяжно в голос, Вздохнула громко, и опять выпрямила спину, гордо вскинула голову. А в голове крутилась одна мысль: - «Не дождаться мне Пашеньку, не увижу я его больше!» 
Осень в горы приходит раньше, чем в долину. Август не перевалил за середину, а ночи стали значительно холодней. По утрам с вершин тянуло зябким, пронизывающим ветром. Травы давно побурели, склонившись к самой земле под холодным ветром, под тяжестью семян в колосьях. Пашка не находил себе места. В его душе творилось что-то не понятное. Он рвался надвое. Одна его часть  знала, с мамой не всё хорошо, надо бежать из плена. Другая половина, как якорь держала на месте. Он был связан словом, нарушить которое он не  мог! Он часами сидел на остывшем камне, не замечая холодного ветра, не испытывая голода, жажды, не замечая ни чего вокруг. В такие минуты, даже маленькая Мадина, с которой он сдружился, не приставала к нему со своими вопросами и проказами. Старалась обойти его подальше.
Хасан не приходил долго. Айша даже начала испытывать не понятное беспокойство. С переживаниями за близкого человека это не было связано. От былой любви остался только горьковатый след. Угнетало другое. Не известность. Если убили, туда ему и дорога, почему не сообщают ни чего? От своих мыслей женщина испугалась.  – О чём думаешь, кому смерти желаешь? Отцу своего ребёнка! Но, другой, внутренний голос, провоцировал её на такие мысли. – Правильно! Какой он отец! Для дочери ласкового слова нет! Времени на неё постоянно не хватает! Дожил, вояка! К чужому человеку руки тянет! Айша вспомнила, как Мадина звонко смеётся, когда Паша с ней начинает возню. Улыбка заиграла на губах молодой женщины. – Если бы хоть раз вот так, Хасану засмеялась! Настроение пошло на спад, стирая с лица улыбку, оставляя в душе горький осадок. Айша поёжилась от холодного ветра. – Скоро зима. Где будем зимовать? Хасан говорил, нет у них больше дома. Может, врёт? Привычные дела отвлекли от не весёлых мыслей. Как и когда пришёл Хасан, Айша не заметила. Он сидел, молча, на том самом камне, на котором любил сидеть Пашка. Но, Пашку, она проводила сама, помогала выгонять овец.
Хасан сидел хмурый, грязный. Увидев его, Айша вздрогнула от неожиданности. Когда на этом месте сидел Пашка, Айша, даже не видя его, занимаясь своими делами, чувствовала, от этого места исходит свет. А сейчас она увидела тёмное пятно. Наверное, поэтому и вздрогнула. – Не ждала? Не дожидаясь ответа, Хасан поднялся, на ходу начал раздеваться. Согрей воды. Мыться буду. – Обычно ты с шумом приезжаешь. Что случилось? Где машина? – Нет машины! Сам еле ноги унёс. Сегодня у нас будут гости, ближе к ночи. А завтра уходим. – Куда? – Чего кудахчешь, как курица! В Грузию.  - Почему так спешишь? – Эй, сама не можешь думать? Доверься мужчине! Снег идёт! Перевал закроется. – Зачем нам Грузия? У нас дом там, внизу. И Родина  наша там! – Нет у тебя ни дома, ни Родины! Развалины одни. А Родина твоя там, где муж твой!
Айша не собиралась ни куда уходить. Поджав губы, решила, в  ночь забрать дочку, и уйти к родственникам. Не осталось ни каких сил терпеть мужа.
Пашка пригнал овец раньше обычного времени. В горах сегодня было совсем не уютно. Злой, колючий ветер срывал с гор седые облака, гнал их в долину сырым туманом. Ноги не хотели идти. Не хорошее предчувствие не покидало Пашку. – Или что с мамой случиться? Про себя он не думал давно. Да и что с ним может случиться? Всё, что могло с ним произойти, давно произошло. Так он думал.
Хасан был зол. Все и всё его раздражало. По малейшему поводу срывался на крик. Доставалось всем и жене, и Пашке. Не упускал случая поддать пинка бестолковым овцам, без конца снующим под ногами. Всё время выходил на дорогу, высматривал кого-то. На горы наползали густые сумерки, когда из долины долетел звук рокочущих двигателей. Три джипа, гружёные под завязку приближались к их дому. На лице хозяина заиграла улыбка. Аиша знала, ни чего хорошего она не предвещала. – По возможности, не попадайся сегодня Хасану на глаза. А лучше, вообще, спрячься.  Пашка и сам предчувствовал, эта встреча не сулит ни чего хорошего.
Машины разгружались. В основном было оружие. Из еды была только водка. Много. Ящики перекочевали в дом. Бараны были освежёванные. Часть мяса уже кипела в огромном казане, Другая часть дожидалась своей очереди.
Когда ночь безраздельно вступила в свои права, пирушка уже приближалась к своему апогею. Одиннадцать человек, одиннадцать бородатых мужиков, в изрядном подпитии, болтались по дому, выходили во двор, орали какие-то песни, справляли малую нужду прямо с высокого крыльца. Ни о каком сне речь не шла. Айша все крепче прижимала к себе дочь. Но, и её терпению пришёл конец. На какое-то время в доме воцарилась тишина. Хозяин сидел за столом один. Его голова всё ниже склонялась на грудь. -  Хасан, уйми гостей, пора и честь знать. – Ты мне не указ! Когда захотим, тогда и прекратим. Пьяный взгляд скользил по женщине, нигде не задерживаясь. Голова  норовила свалиться на грудь. Спотыкаясь о не хитрую мебель, Хасан поплелся к выходу. На улице ярко пылал костёр. На вертеле жарилась баранина. По кругу ходила очередная бутылка. На Пашку наткнулись случайно. Кто-то из гостей заглянул в сарай…
Татьяна Сергеевна сидела на стуле. Теперь это было её постоянным занятием. Ноги окончательно перестали подчиняться ей. Сил хватало дойти до ванной и обратно. Осень окончательно вступила в свои права. Тополь, что стоял за окном, давно перестал шептать листвой. Сырой ветер трепал голые ветки, прислоняя их к окну, издавал жалобный скрип. В такие минуты старой учительнице казалось, что тополь, хочет ей что-то рассказать, пожаловаться на свою судьбу. Если порывы ветра становились сильнее, ветка начинала отрываться от стекла, издавала барабанную дробь. И тогда ей казалось, усталый путник просится на ночлег, не смело постукивая в её окно.  Временами, она заговаривала с деревом, обрывая себя на полуслове, понимая всю нелепость происходящего.
Ночью разболелось колено, изрядно припухшее. За окнами начинался осенний дождь. Капли были крупными. Их стук о железо наличника был слышен даже через двойные рамы. – Теперь-то, чего! Такой дождь был нужен раньше, когда земля его просила. А сейчас, грязь одна. На тумбочке лежала мазь. Не вставая с кровати, старая учительница начала натирать больное колено. Налетел шальной ветер. В окно привычно ударила ветка. – И не просись, куда я тебя? Судьба у нас такая. Ты там, один, я здесь одна. Но ветер стал крепчать. Ветки хлестали по окну, заходясь в немом крике, пытаясь о чем-то предупредить. В сердце кольнуло. – Пашенька! И ли с сыном худое приключилось?  Рука привычно потянулась за пузырьком с каплями…
Пашку вытолкали к костру. Не били, просто куражились. – Хасан, это кого ты прячешь у себя в сарае? – Это раб мой! Пьяная улыбка растягивала рот чеченца. – А по виду не скажешь. Настоящий абрек. За время плена у Пашки действительно, отросла бородка. Но, ни чего общего с чеченскими бородами не было. Волоски были редкими, да и цвета были другого. Над удачной шуткой посмеялись. – Какой он абрек, неправельный! Хасан рванул за ворот рубаху. На груди, каплей серебра, сверкнул нательный крестик. У костра воцарилась тишина. Крест, как красная тряпка для быка, начинала действовать на пирующих мужчин. В этой капле святого серебра было их поражение в войне, их теперешнее осадное положение. В нём они видели источник всех своих бед. Глаза наливались кровью. Просто так убить не хотелось. Убивать просто так надоело. Сломать, унизить, растоптать достоинство, веру! Пусть одного человека, одного солдата, но одержать над ним победу! – Из не верного, можно сделать мусульманина! Совершим обряд обрезания, и правоверный готов! И опять у костра раздался смех. Но с радостью он не был связан. Вокруг царило напряжение. Хасан протянул руку к Пашкиной груди. – Креста не тронь! Рука зажала крестик на груди. Сказано было не громко, без какого-то вызова. Но, все услыхали. А хозяин увидел глаза. Лёд коснулся Хасана. Липкий страх начал заползать в душу, вытесняя хмель. – Убей неверного, и попадёшь в рай! Процитировал чёрный араб. Услужливая рука протягивала пистолет. В руках Хасана оказался длинноствольный кольт. Курок был услужливо взведён. - «Убьёшь его, дня не проживёшь!» В голове Хасана крутились слова жены, как на заезженной пластинке. Пауза затянулась. – Хасан, или ты боишься? За спиной раздался хохот. – Может, тебе ни разу не приходилось стрелять в неверных? Тогда, как ты стал командиром!  Страх вырвался наружу! Лицо исказила ужасная гримаса. Хасан нажал на курок! Пуля больно ударила Пашку в грудь.- Мама! Только и успел он крикнуть. Ноги подкосились, он стал заваливаться на спину. А Хасан нажимал и нажимал на курок. Он был готов всадить всю обойму, весь арсенал, в этого маленького человек, только  бы избавиться от этого жуткого страха! – Чтобы еще раз выстрелить, нужно взвести курок. Чёрная рука попыталась забрать пистолет. Но, Хасан не мог разжать пальцев. Чёрный палец взвёл курок, направил пистолет вверх. – Жми! Грянул оглушительный выстрел. Внутри Хасана лопнула пружина! Рука сама выпустила пистолет. – Хороший выстрел. Второй не нужен. Прямо в сердце. Надо выпить!
От выстрела, первой проснулась Айша, следом захныкала Мадина. Айша прижалась к дочке. – Спи, спи, ещё рано. – Мама, птица! – Какая птица? – От Паши птица белая улетела! Защемило где-то внутри. – Неужели рука у Хасана поднялась на святого? Мадина уснула. Айша уложила дочь. Из окна ничего не видно. Пьяная компания разбрелась. Хозяйка спустилась во двор. Пашка лежал у камня, на котором любил сидеть. Ноги были подогнуты в коленях. Рубаха на груди была порвана. Тонкая струйка крови стекала откуда-то из подмышки. – Убил-таки! Айша зажала рот рукой. С гор подул ледяной ветер. Женщина глубже укутала плечи в пуховый платок. Сверху полетели крупные, редкие снежинки. – Уходить надо! Слёз не было. Был камень внутри.
Пирушка затихла только к утру. У Айши было всё собрано. Не разбудив дочку, одела её. Взяла на руки, положила к себе на плечё. Подхватила сумку и вышла из дома. Редкий снег едва припорошил землю. Айша знала, выглянет солнце, он растает. Рано ещё ему.  Женщина присела отдохнуть прямо на дорогу, посадив дочь на колени. По ущелью, усиленный многократно эхом, разнёсся мощный рокот. Айша знала, так гудят боевые вертолёты…
Сухой сук, видимо, давно обломившийся, ждал своего случая. Порыв ветра освободил его от цепких оков живых веток. В комнате раздался сухой треск разбившегося стекла. Крупные осколки со звоном падали на пол. Рука выронила пузырёк. – Нет! В сердце ударила тупая боль, разрывая его в мелкие клочья. – Нет, Пашенька, живи, сынок! Живи!
Татьяна Сергеевна стала заваливаться на бок. Уже бездыханное тело, глухо ударило об пол. В таком положении её и найдут, спустя двое суток. Потому, как, Клава отмечала какой-то очередной праздник. А кроме неё, ни кто не приходил к соседке. Медики констатировали обширный инфаркт.
Провожали старую учительницу всем двором. Везде сущая Клава нашла деньги, припрятанные Татьяной Сергеевной. К слову сказать, ни копейки не взяла себе. Панихиду справили, как положено. Денег хватило даже на скромный памятник.
Боевой вертолёт неумолимо приближался к цели. – Командир, атакуем схода? Или развернёмся? – Ну, да! Ты и ещё телеграммку с уведомлением пошли. Заходи на боевой, сразу! – А гражданские? – Нет тут гражданских! Зло выпалил командир. – Наберут салажни в армию, учи их тут, уму разуму! Стингера хочешь получить в гузно? – А чего, я ни чего! Атака с хода! Принято! – Давай, разнесём этот курятник в пух и прах! Чтобы спецам не пришлось возиться с пленными. Первой ракетой на воздух подняли всё строение. Уцелевшие боевики, кто находился не в доме, открыли автоматный огонь. Бук, бук, бук, заговорил в ответ крупнокалиберный пулемёт, браво довершая начатое дело. – Вот, как-то так! Эй, десантура! Ваш выход! Идём на посадку! Поднимая клубы пыли, вертолёт приземлился. Зачистка не заняла много времени. Быстренько стащили трупы. Сложили их в рядок. Сфотографировали их на вечную память. – Все? – Все, как по наводке. И маячок сработал. – Гражданские? – Ни кого! – Ещё раз осмотреться, и на базу. Зная своё дело, бойцы рассредоточились. – Командир! Двенадцатый! Боец небрежно перевернул Пашкино тело. – Твою мать! Православный! Крестик блестел в лучах восхода у самой шеи. – Командир, у нас пленный. – Живой? – Похоже, груз двести. – Грузим и на базу.
Кто-то постучался. Робко, не уверенно. Пашка отчётливо помнил этот стук. Но, кто, куда и зачем?  В нос ударил ветер. Во рту оказался знакомый привкус местной пыли. Сознание медленно возвращалось в тело. Это было сердце. Это его сердце так стучало, не ровно, с большими перебоями, рваным ритмом. Боль выдернула его из ямы небытия. Пашка застонал. – Командир, у нас трёхсотый, тяжёлый! Пашка куда-то поплыл, медленно покачиваясь. И снова боль вгрызалась в него, разрывая его изнутри. – Потерпи, больше терпел! Промидол ему, быстро! Пашка вырвался из жестоких зубов. Боль осталась там, внизу, а он начал парить над ней, над миром. – Мама! Ответом ему бала тишина. Он почувствовал её, даже через наркотический дурман, завладевший его телом. Из глаз покатились слёзы. Сознание опять покидало тело. – Ж-И-В-И!!!
Аиша вела дочь за руку. Она совсем проснулась. Плохая дорога кончилась. Дочка весело подпрыгивала, старалась вырвать руку. – Мама! А у Паши новая птица! -  Что ты говоришь? К  Паше вернулась его птица? – Нет, другая, серая, совсем серая! – Живой! Хвала Аллаху! Подумала женщина. Она повернулась в сторону дома. Пустота, образовавшаяся внутри, начала заполняться. Плохая дорога, как и её плохая жизнь, оставались там, в горах. Айша улыбнулась себе, улыбнулась дочери. Камень свалился с плеч. Двое весело шагали по ровной, наезженной дороге, к новой жизни.
Пашкау везли. Перед глазами проплывали тусклые светильники. Своего тела он не ощущал. Не было боли. Сознание жило отдельно. Тело само по себе. Но не это было главным. Та связующая нить с матерью, была оборвана. Как не пытался  отыскать конец этой нити, ни чего не выходило. Верить в то, что мамы больше нет, не хотел. Не мог он в это поверить. Иначе, зачем ему жить. Иначе всё напрасно. В уши ворвался чей-то голос. – Ни чего не понимаю! Как он мог выжить? Как он вообще до сих пор жив! Врач вертел в руках снимок. – Он в бронежилете был? – Нет, на нём была рубаха рваная. – Но, посмотрите, пуля остановилась в сантиметре от сердца, сплющилась. Я понимаю, свинец, мягкий металл. Пуля не встретила ни какого сопротивления, нигде не зацепившись, прошла к самому сердцу, не доходя до сердечной сумки, остановилась.  Встретила на своём пути какую-то преграду и сплющилась! – Это просто чудо! Военврач свернул в трубочку снимок, постукивал им о ладонь. – Я слишком долго оперирую, видел столько всего, что в  чудеса давно не верю. Если я не ошибаюсь, эта пуля девяти миллиметров. Она должна была пробить этого воина насквозь. Врач подозрительно оглядел Пашку. – Кожа и кости, а он жив. Давайте его в операционную. Будем извлекать пулю.
Пашке было хорошо. Он был дома. Рядом сидела мама. Настораживала одна странность. Мама молчала. Смотрела в глаза и молчала. Лёгкость во всём теле распирала Пашку. Он хотел поделиться своей радостью с матерью. Но, она всё время отстранялась от него, не позволяя даже приблизиться к себе. Пашка всё вспомнил. Знание пришло само. Просто, в голове что-то щёлкнуло. Мамы больше нет! Она отдала свою жизнь ему. – Нет! Я не хочу так! Не надо! Не буду я жить! – Доктор, мы его теряем! Давление падает. – В чём дело? Было всё нормально. – Не знаю! – Остановка сердца! – Дефибрилятор, быстро! Разряд! Преднизолон, внутривенно, атропин, адреналин в сердце! Не порть мне статистику, мать твою! Для тог тебя вытащили, чтобы ты у меня на столе кони двинул? Игла вошла в сердце…
- Мама! Пашка прижимался к родному человеку. Веяло знакомым запахом. Покой и умиротворение не покидали его. Но вдруг все переменилось. Мама оттолкнула его от себя. Доброе, всегда улыбчивое лицо, стало грубым. – Живи! Кричал огрубевший голос! – Есть пульс! – Слава тебе господи! Вернулся! Доктор смахнул со лба крупные капли пота. Накатила слабость. – Всё, заканчивайте без меня. Военврач шёл по коридору. – Поневоле, начнёшь в него верить. Пацан дважды должен был умереть. А он жив! Рука хирурга сжимала в кармане халата сплющенную пулю
От толчка матери Пашка куда-то полетел. То ли вверх, то ли вниз. Он не понимал. Его окружала пустота. Она была вселенской. И ни один человек на земле не мог заполнить эту пустоту. – Мама! – Ну вот, и славно! Потерпи немного, и увидишь свою мамку! Сестра заботливо заглядывала в глаза. По щеке катилась слеза. – Потерпи, больше терпел, чего уж. Не понимала она, У Пашки нет больше матери! И плакал то он не от боли! – Вот, умничка! Сейчас мы тебе укольчик  балдёжный сделаем, и поспишь немного. Наркотический дурман нежно обволакивал сознание, суля отдохновение. Только душевной пустоты, он не заплнил.
На поправку дело не шло. Пашка провалялся в госпитале  три месяца. Февраль выдался тёплым и солнечным. Грязный, ноздреватый снег лежал неряшливыми кучами вдоль дорог. Мутные ручейки робко пробивали себе дорогу, замерзая к ночи, образуя чудные наплывы.  Форм ладно сидела на плечах. Полностью рассчитавшись с армией, получив все документы, справки, боевые, деньги за ранение, Пашка бесцельно брёл по родным улицам родного города. В его доме, в их квартире жили чужие люди. От их вещей ни чего не уцелело. Полупьяная Клава всплеснула руками. – Вот, Говорила я Сегевне, Жив твой Пашка! У меня сердце вещун! А она чего удумала? Взяла и померла. Размазывая пьяные слёзы по щекам, дала полный отчёт по похоронам. Мимоходом не хорошо поминая новых соседей.  – Что поделаешь, у них всё по закону! И ордер на руках! А человек теперь куда? На улицу? – Не кипятись, тетя Клава. Не в претензии я, да и не хочу я возвращаться туда. Пашка вытащил деньги. Помяните мамку тут без меня. Халявные деньги всегда вызывали в душе Клавдии, непонятную суетность. – А хочешь, я схожу с тобой на кладбище, могилку покажу. Ты не сомневайся, там всё чин чинарём! Вот, снег растает, обязательно приберусь там. – Не в этот раз, не готов я. – Ну, гляди, я завсегда дома, всегда рада. Пашка брел по улице. Носком берца загребал рыхлую кашицу талого снега, освобождая путь мутной воде. На душе было муторно и пусто. Ноги вывели его к автобусной остановке.  Не глядя на маршрут, сел в первый подошедший автобус. Народу было мало. Пашка отрешённо глядел в окно. Люди, там, за окном, спешили по своим делам. У каждого была своя жизнь. Он прекрасно понимал это. У него не было жизни. Он был жив! Но, в нем не было того, что было в них! В каждом! В нём была пустота, которую нечем было заполнить. - Служивый! Автобус дальше не идёт! Отстой! Пашка глядел по сторонам, не сразу сообразив, где он. Свой город он знал хорошо. И поэтому, сразу сориентировался на месте. Никольский базар заглатывал очередную порцию покупателей. Не испытывая ни какого желания оказаться в их числе, он развернулся в другую сторону. Между деревянным забором церкви и массивным, железобетонным забором рынка оставалась полоска ничейной земли. Люди натоптали тропинку, так было удобно. Но, она получилась очень узкой. Пройти вдвоём было не возможно. Пашка шагал по набитой тропе, глядя себе под ноги. И тут началось. Ударили в колокол. В церкви закончилась служба. По небу поплыл чистый звук, затихая где-то в вышине. Голова сама по себе задралась вверх, стараясь определить, где звук затихнет. К главному колоколу присоединялись колокола меньших размеров. Голова пошла кругом. Стены заборов начали падать на Пашку, пытаясь его раздавить. Ему надо было вырваться на свободу. Он побежал, не обращая ни какого внимания на не довольные возгласы редких прохожих. Церковная площадь, вымощенная плиткой, открылась сразу и неожиданно. Пашка резко остановился. Раскатистые звуки колокольного звона, обретя необходимую свободу, плавно входили в него. Его внутренняя пустота, так долго томившая его, начала заполняться. Левая рука сама по себе потянулась к груди, сжимая серебряный крестик и свинцовую пулю, которые были связанны одной ниткой. А правая рука осеняла себя крестным знамением. Никто и ни когда не учил Пашку креститься. Ноги сами понесли его к открытым воротам церковного храма…
Служба закончилась. Людей не было. Пашка стоял в центре огромного зала. Лики святых выхватывались пламенем свечей из общего сумрака церкви. Ему показалось, они все смотрят на него, ждут чего-то. Суровости во взгляде не было, не было и приветливости. Читался один вопрос: «Зачем ты здесь, зачем пришёл?» Пашка поднял голову. Солнечный свет, врываясь через окна под куполом, освещал роспись. Душа сама потянулась к этому свету, к ярким краскам. Не заметно для себя, он опустился на колени. Сколько он так простоял, задрав голову, он не понимал, когда подошёл к нему священник, он не видел. В нём жил один вопрос. Почему не умер он, а умерла его мать. Рука сжимала нательный крест и пулю. – Не отвечает? Голос за спиной ни сколько не испугал. Пашка отрицательно мотнул головой. – Знаешь молитву? Ответом был отрицательный кивок. И тогда священник сам начал. - Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твое… Удивительное дело, но, Пашка повторив эти слова за священником, продолжил сам. Слова молитвы Легко и свободно лились из него. – Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша якоже и мы оставляем должникам нашим… Священник давно умолк Пашкаа молитву закончил сам. Пустота, царившая в нём, заполнялась. В теле возникала приятная благость. На мгновение, на короткий миг бытия, Пашке показалось, связующая нить, прерванная полётом пули, восстановилась. Мама была рядом. – Иди за мной. В большое, стрельчатое окно, заделанное узорчатой, кованой решёткой, бил поток солнечного света, высвечивая на столе старинные книги. Пашка стоял в дверях, не попадая в свет. Только сейчас, он смог разглядеть священника. Стереотип культового работника, сформированный советской пропагандой, совершенно не соответствовал оригиналу. Перед ним находился высокий, стройный человек, средних лет. Лицо с правильными чертами, довольно аскетичного вида. – Подойди ближе. Пашка вступил в полосу яркого света. Их глаза встретились. Он увидел себя, свой взгляд! Священник взял со стола первую попавшую ему книгу. Наугад открыл её. – Союзом любве  апостолы Твоя связывай, Христе, и нас Твоих верных рабов…  Пашка, удивляясь себе, продолжил строки тропаря. - …к Себе тем крепко связав, творити заповеди Твоя и друг друга любити нелицемерно…- Тропарь откуда знаешь? – Не знаю я ни какого тропаря! – А молитвы? – И молитвы впервые слышу. – Там, был? Священник многозначительно ткнул пальцем в потолок. Пашка его понял. – Был. – В духовную семинарию тебе надо. Устами твоими апостолы глаголят, слово божье людям несут. Сам таким был. В миру намаешься. Эти простые слова, сказанные без нажима, какого-то давления, открыли Пашке глаза, указали ему его дорогу. От сомнений, терзаний не осталось следа. Для чего он остался жить, вопроса больше не было.
Эпилог
Батюшка закончил службу. Хорошо поставленный голос затих где-то под сводами церкви. Но люди, пришедшие в церковь, не расходились. В их поселковой церкви был праздник. В восстановленной церкви прошла первая служба. Из алтаря вышел невысокий батюшка. В его приятной, окладистой бородке, как и в косице за плечами, можно было увидеть раннюю седину, скорее напоминающую серебряные нити, искусно заделанные в его волосы. Больше поражали глаза. В них светилась любовь. Не мирская, показная, а настоящая, всеобъемлющая любовь. Каждый находил в этом взгляде своё, то, зачем пришёл в церковь. Для каждого, молодой батюшка находил слова, предназначенные только для него. Люди старшего поколения, не стесняясь, брали руку священника, целовали её, прикладывали ко лбу. От прикосновения к руке, они чувствовали просветление, энергетический прилив сил. И не сразу в этом возмужавшем, бородатом мужчине, можно было признать Пашку. Если бы не характерный жест.  Он всё время касался пальцами груди, где под рясой был нательный крест и пуля, связанные одной нитью.
Конец.
«2014г  июль»