Москва в июле 1991 года

РЕПОРТАЖ ИЗ ПРОШЛОГО

Эпиграф:

— Михаил Сергеевич, как бы вы хотели, чтобы о перестройке говорили через пять-десять лет?
Лицо Михал Сергеича смягчается и становится мечтательным.
— Я думаю, я на это надеюсь, что тогда-то перестройка и начнётся по-настоящему.

Из телеинтервью 1987 года


Когда-то я ездил в Москву по два раза в неделю. А тут на раскачку ушло полгода, и когда вдруг возникли разного рода препятствия — вечером не мог найти бумаги, утром не сработал будильник, а потом оказалось, что отменён утренний экспресс, — я решил, что на этот раз доведу задуманное дело до конца, и в половине первого уже стоял на платформе Большая Волга, а три часа спустя шёл в густом потоке людей на Савёловском вокзале.

Скверное впечатление производит Москва на приезжего! Кругом мусор, и ветер время от времени подымает его вверх, чтобы перенести на новое место. Конечно, вокзал не показатель, но и в центре оказалось не чище. Если бы только мусор! Скученность населения, спешка и раздражительность москвичей — всё это было и раньше, но новые времена всё это усилили и ужесточили, и даже свалившаяся в конце июня на город благословенная теплынь не пошла москвичам на пользу. В общественном транспорте (будь то метро, трамвай или пригородные электрички) порой нелегко дышать, а стоит кому-нибудь из товарищей по несчастью открыть рот, чтобы что-то сказать или, не дай бог, зевнуть, как приходит на ум грустная мысль, что и зубная паста, кажется, изобретена совсем недавно и ещё не получила должного распространения.

Что до раздражительности… В магазине «Свежая выпечка» наблюдал безобразную сцену: мужчина и женщина (скандал вспыхнул из-за того, что женщина хотела взять хлеб без очереди) пять минут обменивались репликами «подонок» и «шалашовка». А ведь им под пятьдесят… Где же та самая славянская мягкость, ужель и она канула в лету? Или это мигранты? — одна из тех идей, которые нам «подбрасывают» прибалты. Да нет, чистокровные славяне, природные русаки…

Я вышел на станции метро «Улица 1905 года» и наперегонки с мусором, с которым нам было по пути, поспешил к зданию «Московского комсомольца». Меня встретили приветливо.

— Принёс?

— Да вот тут… — засуетился я, извлекая из сумки свой опус.

— Это понятно. А с приездом? У нас уже всё готово!

И ответственный секретарь газеты жестом фокусника сорвал салфетку с тарелки — и я увидел пирамиду аппетитных бутербродов… Противопоставить мне было нечего, я нашёл подходящий предлог и поспешно ретировался. В буфете влил в свой обезвоженный организм два стакана компота, полстакана кофе (здесь его почему-то подают в стаканах), вгрызся в свежий окорок, заедая салатом из капусты, — и почувствовал себя человеком.

Мои дела на этот день были закончены. Я погрузился в метро и вышел на проспекте Калинина — этой, как говорили раньше, вставной челюсти Арбата. Взглянул на дома-книжечки Совета Экономической Взаимопомощи, где ещё недавно клерки разных калибров ходили с бумажками из кабинета в кабинет. СЭВ распущен, что с ними сталось, где они зарабатывают себе на кусок хлеба с маслом? добродушно и немного иронически размышлял я — и вдруг остановился, поражённый неприятной догадкой: или до сих пор ходят?

Арбат. Накрапывает дождь, трое музыкантов, спрятавшись под кронами деревьев, играют мягкий джаз. Сбоку подлетает уличный художник, спрашивает деловито;

— Портретик не желаете?

— Нет, благодарю…

Срабатывает будильник Кашпировского; вижу платный туалет — вовремя! 20 копеек... это по-божески! Роюсь в кошельке. Интересно, с налогом, или без?

У метро книжный спекулянт сворачивает товар — рабочий день окончен. Смотрю на Гумилёва, на цену — и шагаю дальше. Что в Москве на высоте, так это цены… Снова книжный лоток. «Незнайка на Луне», старое издание, в двадцать раз дороже первоначальной цены. Журнал «Андрей» тридцать пять рублей; просмотр — рубль. Вперёд — подумаешь, искушение святого Антония!

Книжный магазин. Табличка: «Марксизм-ленинизм». Неужели ещё что-то продают? Подхожу ближе — фантастика, криминальные романы, сказки для самых маленьких. И среди всего этого разнообразия — «Самопознание» Бердяева, за каких-то шесть рублей, да ещё в твёрдом переплете!

Неужели по этой цене и продают?! Да! И тут, едва наступает моя очередь платить, касса выходит из строя… Молоденькая кассирша пытается разобраться, в чём причина.

— Девушка, я за сегодня успею книгу купить?

— Ждите.

— Чего?

— Сейчас придёт заведующая.

Приходит заведующая, они принимаются изучать кассовый аппарат вместе и общими усилиями приводят его в действие.

— Шесть рублей и тридцать копеек налог, первый отдел.

Девушка, неожиданно засомневавшись, пересчитывает на счётах, пробивает чек  — и снова в сомнениях:

— Так, шесть рублей тридцать восемь копеек... Подождите, я совсем запуталась…

— Не надо считать, всё уже посчитано, я вам говорю, а вы не верите, что у вас было по арифметике, не хочу вас обидеть?

— Пять. Иначе бы меня сюда не посадили…

Но что особенно угнетает в этом городе, так это огромное количество старых, больных и по-детски беспомощных людей. На проспекте Мира женщина попросила помочь довести мужа до дому. Она держала его за левую руку, я — за правую; она боялась, что он снова упадёт. Мужчина с испитым лицом шёл без посторонней помощи, если не считать того, что с обеих сторон его поддерживали за локоть, — и вдруг остановился — выгнулся; его начало трясти; я крепче сжал его локоть. Потом он весь как-то обмяк, открыл глаза и посмотрел на правую руку — она медленно сжималась в кулак… И мы снова пошли, и через каждые двадцать шагов всё повторялось.

— Дай вам Бог здоровья, — сказала женщина, доставая ключ. Я кивнул, и у неё на глазах выступили слёзы. На стене болтался обрывок предвыборного плаката: «Россия обязательно возродится…»

Выхожу на станции «Университет». Альма-матер! Оглядываюсь по сторонам. Неужели и здесь грязь? Нет, по-прежнему чисто, и вообще всё, кажется, по-прежнему, только пирожки с повидлом, которые мы когда-то ели, теперь продают в пять раз дороже.

Пересекаю Ломоносовский проспект и вторгаюсь в университетские владения. И здесь чисто; правда, вот досада, вижу немного мусора в сторонке — но тут же успокаиваю себя: это строительный мусор. А сидящие в креслах перед физфаком Лебедев и Столетов даже покрашены.

А вот и Главное здание с золотым шпилем, сияющим на солнце, и пятиконечной, пока ещё, звездой. Михаил Васильевич по-прежнему равноудалён от физфака и химфака… Слабая надежда на то, что удастся пройти через Клубный вход МГУ, улетучилась, едва увидел милиционеров, которые парились у входа. Одиннадцать лет назад их ограниченный контингент неожиданно появился здесь (то ли в связи с подготовкой к Олимпиаде-80, то ли в связи с вводом советских войск в Афганистан), да так и остался. И Афганистан в прошлом, и от Московской олимпиады одни воспоминания, а они всё ещё несут пограничную службу. Что поделаешь, если ректор Московского университета не видит в их присутствии ничего необычного, никакого противоречия с университетскими вольностями?

Обогнув Главное здание, выхожу к сухому бассейну, по обе стороны которого выстроились бюсты великих учёных. Иду, вывернув шею, и вглядываюсь в лица великих, как Черчилль, обходящий войска почётного караула по прибытии в Москву 1942 года. «Тимирязев! — Я! Менделеев! — Я!» Как в недавнем номере «Комсомолки»: «Рядовой Ломоносов! — Я! — Два шага вперёд!»

Спускаюсь к Мичуринскому проспекту. У биофака стоять автобусы 111-го маршрута, шумно дышат, разинув рты и обнажив внутренности с движущимися приводными ремнями. Удивительный по своей нелепости памятник Ганди. Незабвенный кинотеатр «Литва»… «Литва»! — как много в этом слове для первокурсника слилось!

Перед отъездом из Москвы звоню бывшему однокурснику. На стене телефонной будки читаю объявление: «Красивые смелые девушки, желающие иметь свои фото, сделанные отличным мастером, пишите до востребования» — и номер почтового отделения. Загружаясь в последнюю электричку, вижу подростков, едущих на ночь глядя неизвестно куда и неизвестно зачем. Не эти ли юнцы одолжили у радикального депутата Беляева велосипед? Как знать!

Александр Расторгуев,
Москва–Большая Волга,
июль 1991 года