Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 74

      Глава 74

      Великие пророки, великие реформаторы и великие революционеры, творя грандиозные перемены, всё же остаются людьми из плоти и крови и совершают ошибки. Подобно тому, как из-под пера писателя и из-под кисти художника выходит не совсем то или совсем не то, что помещалось в голове, и выпущенный на свободу джинн вселенских потрясений, верша свои преобразования, всегда отклоняется от задуманного его владельцем; боги, высший произвол, фатум и неизбежный ход событий корректируют любые планы, подчас не оставляя от них ничего, а иногда — строя и нечто прямо противоположное. Все новшества, запрос на которые неизбежен, несут в себе столько же преимуществ, сколько и угроз. Пределы человеческих возможностей, отсутствие точного просчитывания и ясного предвидения усугубляют ситуацию, лишь до поры до времени складывающуюся в соответствии с задуманным, но рано или поздно — и практически всегда — в определённый момент расходящуюся с предполагаемым. Воплощая то или иное, век порождает столько сопутствующего, что первоначально замысленное обращается в прах — и довольно часто…

      Подобно классической бразильской футбольной сборной, где блистают нападающие, посредственно отмечается средняя линия, откровенно слабо действуют защитники, а вратарь является абсолютным нулём, Александр был блестящим воином, сомнительным полководцем, очень плохим собирателем-устроителем земель и никуда не годящимся властителем. Наверное, он это подозревал: править он не любил, не хотел и не собирался, подменяя этот Аидов труд казнями, смещениями с должностей и рассылкой циркуляров о своём обожествлении, да, и случись ему прожить дольше, он снова закрыл бы глаза на грозную опасность, бросил бы рассыпавшуюся империю и отправился бы в Аравию и далее; реформы, проводимые им, зачастую необходимо было после двух-трёх лет разворачивать в противовоположном направлении, как это было с приданием вооружённых воинов сатрапам, и все преобразования неизменно встречались македонянами в штыки, и последовательности в этих переменах не было вовсе; успехи его как полководца были довольно сомнительны, ибо после Гавгамел, когда Парменион был ещё жив, блестящие победы сменились зачистками коренных жителей на востоке империи и в Индии и огромными потерями, разладом и бунтами в самой армии, когда Пармениона рядом с царём уже не было.

      Но Александр был бесстрашным воином: умным, смелым, сильным, изобретательным — в этом он был гений, и, в конце концов, даже одно это не так уж мало по сравнению с теми бессчисленными ничтожествами, которые правили огромными империями до и после сына Зевса.

      Александр был прекрасным воином — и армия не забыла своего главу. Слухи, доносившиеся из дворца, были так туманны, что войско не на шутку обеспокоилось: а вдруг царь уже умер, а придворные утаивают это? И царя было жалко, и перспективы неясны — в центре Вавилона стали собираться готовые зароптать лучники и копейщики, конные и пешие, даки и персы. Нестройными рядами они отправились ко дворцу, им нужно было видеть Александра.

      Встав под окнами и у входа, люди кричали, чтобы их пустили к царю. Возгласы до полководцев доносились требовательные, напоминавшие смутные дни неповиновения на берегу Гифасиса и в Описе.

      — Надо их успокоить, — высказал разумное предложение Селевк.

      — А они угомонятся, увидев, что царь дышит? — усомнился Птолемей. — По-моему, взволнуются ещё больше, увидев, как он дышит.

      — Ты думаешь, что после смерти Александра они потребуют роспуска и денег на дорогу домой? — поинтересовался у сына Лага Леоннат.

      — Шут их знает, но они все наёмники — какая им разница, с кем, против кого и за что воевать?

      Лисимах вздохнул:

      — Я бы не сказал. Александр был мощным стержнем, на него естественно нанизывалось всё. Великие дела, звенящие победы, колоссальный авторитет. А теперь? Несколько центров силы, нет ни былого единения, ни желания удержать всё в целости.

      — Брось ты! — в сердцах воскликнул Птолемей. — Александр на этом единении-собирании надорвался — другие смогут? Что до меня, мне это не нужно.

      — Ты думаешь, что Египет, в который рвёшься, стоит на отшибе и бунты Малой Азии в нём невоспроизводимы?

      — Да хватит вам, и так вторую неделю границы чертите. Надо пустить людей к царю. Увидят — и сами решат, что им делать, — закрыл прения Неарх.

      Птолемей отправился в опочивальню.

      — Александр, воины рвутся во дворец, они хотят тебя видеть. Ты хочешь попрощаться со своей армией?

      Александр, весь посеревший, страдал невыносимо. Он не мог ответить боли ни судорогой, сгибающей тело пополам, ни криком: на движения он был неспособен, голос потерял. Словно в издёвку судьбы, у властелина полумира отняли возможность распоряжаться своим телом. Губы попытались раскрыться в «да», но их ответ был настолько слаб и неочевиден, что в подтверждение, в согласие Александр закрыл глаза — это он ещё мог делать.

      Птолемей расценил ответ как утвердительный и вышел из спальни, Пердикка толкнул его локтём:

      — А не мог сказать не «попрощаться», а «увидеть, что ты жив»?

      — Может быть, ещё и «жив и здоров»? Хватит притворяться! — махнул рукой Птолемей. — Для него прощаться сейчас лучше, чем продолжать жить: прощание даёт осознание близости конца.

      Александр посмотрел в окно. В синих небесах плыло солнце, в империи, в славном городе Вавилоне буйствовало лето. «Уже не моё», — подумал царь. На первом этаже послышался топот множества ног — посмотреть на сына Зевса шла армия. «Пока ещё моя».



      История — жестокая дама. Она толкала Александра на войну, но преследовала совершенно иные цели. Конечно, имело место развитие ратного дела: европейцы могли позаимствовать от всадников-горцев разнообразные тактические приёмы, инженерная мысль работала на создание могущественного флота, остроумных осадных и наступательных орудий и прототипы подрывных устройств; как всегда, многое из достижений в военной сфере впоследствии было привнесено в мирную жизнь и в ней же использовалось — хотя бы те же славные корабли, однако фаланга умирала: ей, только единственный раз задействованной в Индии, совсем скоро должны были прийти на смену манипулы легионов Рима под гордыми орлами.

      Но в первую очередь все достижения эпохи Александра были связаны с экономикой и государственным устройством. Были открыты новые торговые пути из Индии в центр Азии и далее в Европу, на восток были привнесены более прогрессивные формы рабства (да, даже эта дикость может быть разной степени совершенства!), эллинизм, пусть и не затронул сельскую хору*, осел таки в крупных городах и, дав свои ростки, спровоцировал миграцию греков, зажатых нехваткой земли, на восток, а в европейских полисах медленно, но верно умирала автаркия — минимизация внешнего торгового оборота, они переставали существовать закрытыми изолированными друг от друга и от прочих стран системами;

------------------------------
      * Хора — сельскохозяйственная округа, понятие применительно преимущественно для древнегреческого полиса.
------------------------------

в Азии и Африке на смену восточной тирании пришла эллинистическая монархия; на побережье востока Срединного и Эгейского морей были выброшены десятки тысяч талантов, начеканенные из сокровищ Ахеменидов, лежавших раньше мёртвым грузом в сундуках Персеполя и трёх других столиц империи, они стимулировали торговлю и этому же способствовали десятки построенных Александрий; расцвет денежно-торговых отношений, установление твёрдого курса золота к серебру породили прообразы банков и банковских операций; египетской Александрии суждено было прославиться великолепной библиотекой и Александрийским маяком, одним из семи чудес света; начинали обрабатываться внегородские земли; всё большее значение стала приобретать нефть.

      Как знать? — возможно, если бы Александр прожил дольше, дальнейшее развитие экономики и финансов, заложенное его завоеваниями и раскрытиями границ, сплотило бы непрочную империю крепче. Распри соотечественников — и старых, и новоприобретённых — можно было остановить твёрдой рукой и занять заклятых врагов построением новой модели государственного устройства с более высокоразвитыми формами торговли, ремёсел и техники, да и звон монет вкупе с собственной выгодой нередко звучит убедительнеее бряцания оружия, но царствование Александра, сокрушённого смертью Гефестиона, было обречено.

      История не имеет сослагательного наклонения, она выжала из Александра всё, что могла, и забирала его теперь, в тридцать два года, но была ли она повинна только в этом?

      Соображения о собственном величии, поселившиеся в мозгу сына Зевса, вложенные в его голову (провидением ли, нравом, наследственностью, истинной значимостью или всем этим вместе), и то, что он сделал для их удовлетворения, вбросили в мир идею монотеизма — единобожия с одним богом на небесах и его посланцем-сыном на земле, сектанты начали штамповать детей божьих — от пасынка плотника до сыновей лейтенанта Шмидта.

      Впоследствии монотеизм задержит развитие цивилизации на две тысячи лет и спровоцирует столько же войн — и история может ошибаться…

      Тысячи воинов из гарнизонов при сатрапах, распущенных Александром после его возвращения с востока, оказались не при деле, они разбрелись по безбрежным просторам, к ним прибавились греки из захолустья империи, не желавшие влачить жалкое существование на краю Ойкумены. Боеспособные мужчины, знавшие в своей жизни только войну, оказавшись не при деле, направили свою энергию на дурные дела — и долгие-долгие годы разбойные нападения и караваны обирали, и простых путников грабили, и у властей изрядной головной болью сидели.

      Золото и серебро Ахеменидов, наводнившие восток Европы звонкими монетами, вызвали гигантский рост товарооборота — продавали и покупали все, всё, везде. Возведение недвижимости, работа ремесленников, художников, ювелиров не могли поспеть за выбросом на рынок тысяч и тысяч начеканенных монет — и золото, и серебро сильно упали в цене. Богачи слизывали с прилавков всё — другие же, ранее жившие прекрасно с несколькими горстями серебра за пазухой, были разорены, их сбережения превратились в жалкие гроши, они сами — в нищих. Чудовищное расслоение по доходам, этот постоянный бич сотен стран и тысяч правительств, в первый раз ударил по населению Европы в конце правления Александра — это была оборотная сторона достижений его царствования и его завоеваний, это были естественные и неминуемые попутчики поступи истории, в целом безразличной к своим творцам. Обвально обедневшие не хотели смотреть на чужую роскошь, отправлялись искать лучшую долю — и оказывались в Азии, шли в наёмники или в шайки романтиков с большой дороги. Греция и Македония, весь юго-восток Европы обезлюдели. Александр превращал в пустыню один край Ойкумены — равновесие, к коему стремится в мире абсолютно всё, отвечало ему тем же на другом конце развалившейся империи.

      Природа немыслима без совокупности индивидуумов, её составляющих, она допускает убийство ради сохранения себя — и это сохранение себя, этот самый естественный отбор, воспроизводимый каждой особью, в итоге обеспечивает временное существование ей самой и вечное — единому постоянно обновляющемуся организму, самой природе. Продолжение частностей, отдельных жизней, появление их потомства на свет всегда идут засчёт побеждённых, на костях проигравших: быстрый заяц обрекает на гибель нерасторопного волка; быстрый волк догоняет и обедает растерявшимся и не сумевшим сбить преследователя со следа зайцем. Цивилизация — та же общность, с теми же законами и с тем же уничтожением, замаскированным в угоду любящим поморализировать декларациями о правах, уголовными кодексами и прочим пустозвонством.

      Лев предпочтёт завалить антилопу, наесться вдоволь, пригласить к пиршеству свою львицу и великодушно оставить несъеденное шакалам и стервятникам: лев — царь зверей, царь должен быть щедрым. Он предпочтёт жить так, а не впрягаться в лямку и день-деньской крутить колесо на чьей-то мельнице, чтобы чужой дядя продавал перемолотое в муку зерно, а наёмной силе давал за несколько часов тяжёлого труда кусок мяса — слишком мало для достойной жизни, намного меньше того, что льву нужно. Так и человек стремится за минимум усилий получить максимум преференций — и ни грабежу, ни афёрам, ни грязным раскладам в мире нет конца. Это в природе вещей, в природе животных, в природе людей, это тот же естественный отбор, так как сэкономленное время сыграет на благо его получившему и сильно толкнёт вперёд урвавших своё первыми — сытых, набравших силу, обездоливших других. Цивилизация со своими моральными и правовыми нормами — лишь фиговый листок, легко слетающий, когда дело доходит до возможности выживания в критический момент, — так во время стихийных бедствий, обнажая истинную сущность людей, расцветают грабежи гуманитарных конвоев, насилие и мародёрство.

      Общность подобна индивидуумам, её составляющим, они сбиваются в стаи, толпу, шайку, армию, государство — и в бо;льших масштабах занимаются тем же грабежом, захватом земель, ресурсов, порабощением и тому подобными увеселениями. За пять тысяч лет в тридцати тысячах войнах было убито четыре миллиарда человек — право, действуя вместе, всегда можно преуспеть сильнее.

      Проходят века и тысячелетия, но всё идёт по раз заведённому порядку и ничего не меняется в лучшую сторону. Похоже, история и сама не учится на грязных опытах своего прошлого, она возвела их в норму — и Александр не был виноват в том, что прокладывал себе путь мечом в чужих странах, а не ждал, когда с этим самым мечом пришедшие из этих самых стран ворвутся в его дом.



      Армия прощалась с царём, мимо его смертного одра проходили персы и даки, бактрийцы и согдийцы, арахозцы и скифы, даже инды — погонщики слонов, тянулись лучники и копейщики, яблоконосцы, среброщитные, эпигоны — Александр отыскивал взглядом македонян, они составляли только шестую часть войска — и глаза сына Зевса теплели, когда взор отлавливал их в толпе прочих. Царь приветствовал бы их взмахом руки или добрым словом, но мог только слабо двинуть пальцами и беззвучно пошевелить губами. «Что я сделал! — ужасался Александр. — Что я натворил! Отец оставил мне сорок тысяч молодых, здоровых, жизнерадостных красавцев, они завоевали для меня половину империи — почему я не остановился, не отправил их домой? На смену им пришли бы их братья, уже подрастали бы их сыновья, и Македония бы цвела, и они были бы богаты и благополучны, но я потащил их дальше, в гниль Азии, я обрёк их на смерть, я сгубил дело своего отца, разорил родину, отдал её распрям матери с Антипатром. Боги покарали меня за забвение отчизны, за завоёванное смертью соотечественников. Мне нет прощения, теперь смерть принимаю я, и всё то, чем я раньше был, погибло, ушло, рухнуло. И даже мой уход ничего не спасёт, поскольку при дележе моего наследства снова будет литься кровь и будет разоряться земля. Гефа меня предупреждал, Парменион мог образумить, Клит взывал одуматься, призывали к благоразумию Аристотель и Каллисфен. Я убил их, я всё бросил в топку своего бешеного честолюбия, своей жажды завоеваний и неизведанного, своей мании величия. Вот результаты этого — наёмники-азиаты, я на смертном одре и свара в соседней комнате из-за дележа империи. Моё былое величие, моя армия — она будет моею ещё несколько часов».

      Армия проходила перед Александром, наводившие на всех ужас дикие варвары присмирели в пышном убранстве, тяжёлых драпировках, великолепной утвари — владельцу всего этого предстояло отойти в мир иной, не забрав с собой ни крупицы, и суетой сует оборачивалась вся роскошь, когда перед глазами открывалась вечность…



      Шла армия, шла свара за наследство, шло лето. Жизнь текла, но только рядом, Александр уже не мог удержать в себе ни капли — и он мирился со всем тем, что для него более не имело смысла. Конечно, у него был сын, и ещё неделю назад он мог сделать его законным, конечно, Роксана могла родить мальчика, но какое это имело значение? Александр слишком хорошо знал, что происходит с малолетними сыновьями умерших царей, разве не он сам возглавил резню, начавшуюся после того, как Павсаний вонзил меч в грудь Филиппа — кстати, и по его, Александра, просьбе в том числе? Конечно, Орестид сам горел желанием отомстить, конечно, Олимпиада подпитывала в нём эту страсть, не давала ей утихнуть, но Александр мог их остановить — и не захотел. Ход истории клал трупы направо и налево, и те же нынешние убийцы и будущие жертвы шли по крови, расшвыривая мёртвые тела. Этой участи не избежит и сын Зевса. Конечный, несмотря на то ли мнимую, то ли истинную божественность, — так что же говорить о его сыновьях, о его жалких копиях? — и царь ни разу за всю свою долгую агонию не вспомнил о своём продолжении…



      Настало двадцать восьмое число месяца дайсия года 114-й Олимпиады, года афинского архонта Гегесия. Рядом с умиравшим сидел Неарх. В проёме обрисовался Пердикка, на лице его установилось извиняющееся выражение.

      — Мы спросили, не лучше ли будет перенести тебя в храм Сераписа, но жрецы запросили пророчество — им был дан ответ, что надо оставить тебя здесь — и тебе полегчает. — Пердикка потоптался на месте и вышел, не дождавшись от Александра никакой реакции на свои слова, пусть только взглядом, — требовать иного всё равно было бесполезно.

      А царь смотрел на Неарха:

      — Прими мой последний выдох. Ты пиши, Нера, пиши. О Гефе, обо мне, о себе. О нашей любви, о встрече там, — царь силился произнести эти слова, но губы почти не раскрывались, даже намерение было практически неуловимо — Неарх понял смысл по глазам, по движению взгляда, останавливавшегося на бюсте Гефестиона, соскальзывавшего к столу и снова возвращавшегося к скульптуре любимого.

      — Я понял, Ксандре, не беспокойся. Я приму твой последний выдох, я напишу о вас. Пусть этим пергаментам суждено будет истлеть, но пройдут тысячи лет — и о тебе продолжат слагать легенды. Ни вашей жизни там, ни нашей памяти здесь не будет конца. И любви — в ней истинное величие. — Неарх положил руку на длань Александра, царь бросил на своего флотоводца полный признательности взгляд. — Не благодари, Ксандре. О ком, как не о вас, слагать легенды, о чём, как не о вашей любви? Упокоения с миром я тебе не желаю: ты и там будешь куролесить. Смотри только Гефу не доводи, а то приду и побью.

      Неарх кусал губы, голос его прерывался, но Александр этого уже не улавливал. Лицо адмирала удалялось. «Он же моряк, он должен плыть, всё правильно». Перед глазами возник стройный синеглазый мальчик, идущий в царский дворец со своим отцом, замелькали образы Пеллы, годы учёбы в Миезе, детская любовь в холодной ночи, Буцефал и Гектор, рвущиеся в бой под Херонеей, копьё, вонзённое в азиатский песок при высадке на ионийский берег, Граник, Исс, египетские ночи, проносились персидские столицы, лилась кровь, шли сечи, летели глыбы льда Паропамиса, раскалённые пески восточных пустынь, снова зиккураты и белоснежные дворцы Дария. Падающие с деревьев змеи и скорпионы под ногами в Индии теперь не ужасали. Взор застлало красное марево Гедрозии, солнце било в глаза, с вершины бархана спускался воин. Легко скользя — совсем не так, как израненные ноги армейцев взрыхляли дюны. «Ты или не ты?» — вопрошал Александр. Солнце мешало рассмотреть, оно стояло низко, у плеча нисходящего, и надо было только повернуть голову немного вправо, чтобы узнать любимого. Лёгкий алый гиматий развевался на ветру, воин был теперь совсем близко, алое полотно неслышно хлопнуло, очередной порыв ветра парусом понёс его на лицо и скрыл солнце, но ткань пропускала лучи, можно было разглядеть плетение нитей с тоненькими былинками в сети и украшавшими их чистыми радугами. «Ты. Иду».

      Голубые глаза закрылись для мига — их ждали синие, их ждала бесконечность.

      Неарх приподнял голову Александра и прижался губами к ещё горячим, но уже безжизненным устам. «Теперь ты счастлив».

      Шло 28 число месяца дайсия года 114-й Олимпиады.

      Это была удивительная империя, рождённая любовью и рухнувшая, когда чувство унеслось в небеса.

      Эпилог выложен.