de omnibus dubitandum 113. 436

ЧАСТЬ СТО ТРИНАДЦАТАЯ (1908-1910)

Глава 113.436. КАК БЫК НА СЛУЧНЫЙ ПУНКТ ВЕСНОЙ…

    Вернулись из лагерей, проехав по шромскому мосту, через реку Шромисхеви в милый особнячок в саду, в тихом зеленом переулочке, у церковки, с чудеснейшим видом на Лагодехи.

    Жизнь показалась интересней. От блистающего на солнце снега,  от цветущей мушмулы, от налетевших невесть откуда мошек, копошащейся в одуванчике одинокой пчелы… От того, что место, где ты явился в этот прекрасный мир, живет по незыблемым законам природы. И никакие социальные потрясения, катаклизмы и проблемы, слава Богу, не в силах их изменить.

    Бальзамом на уставшие за день тело и душу –  вечера. В Лагодехи они совершенно необыкновенные. Как только солнце начинает закатываться за Шромский бугор,   ущелья оживают - расправляют свои  легкие и гонят на городок потоки прохлады. Такого чистого, нежного, ароматного воздуха  не встретишь нигде. Идешь по смеркающимся улицам – вверх, к горам, - дышишь этим неземным эфиром, смотришь, как в закатных лучах солнца кружатся бабочки и садятся, налетавшись, на нагретую солнцем землю.

    Устроили «салончик», купили трюмо по случаю, и 16 сентября отпраздновали именины с новосельем, в тесном кругу друзей. Не было дам, зато неожиданно приехал сам командир батальона — на кулебяку и рюмку водки, во всем параде.

    Елена была тронута вниманьем, была прекрасна в голубом «шелковом капоте-платье, присланном из Парижа Дашенькой, и решительно всех пленила. Вечером с почты принесли корзинку, и в ней оказался роскошный букет — из Биаррица! — с визитной карточкой, на которой было начертано собственноручно: «с почтительным поклоном», A. Rostkovsky. Леночка спрятала карточку, приятно смущенная таким неожиданным вниманием.

    Муж не давал развода. Он перевелся, кажется, в Смоленск, и были слухи, что к Рождеству обещают ему губернию, что открылись такие связи, каких и во сне не снилось: годика через два — поверить трудно, но говорят, — и директора департамента получит! Сообщала из Петербурга двоюродная тетка, вдова сенатора, и заканчивала письмо советом: «Он тебя обожает по-прежнему, советую написать ему и решить окончательно, чтобы покончить с этим двусмысленным положением: вернуться к нему. Развода он сам начинать не хочет, придется начать тебе».

    — И начнем! — сказал Венков решительно: надоела ему неопределенность, оскорбляли условности.

    Изолированность Елены от общества, колкие иногда намеки знакомых дам, брошенные с улыбочкой, двойственность его жизни, — всё это раздражало, вносило в их отношения раздоры и неприятную неустойчивость, облекало их связь порочностью. Приходилось скрывать, как грех, счастье семейной жизни: ни то, ни се. Потому-то и нервничает Леночка… вполне естественно.

    И Венков решил начать. Побывал у адвоката, и в консистории. Адвокат ручался, самое позднее, сделать в год, что потребует тысяч пять. Секретарь консистории, старый бобер в очках, намекнул на большие осложнения, на возможные уклонения и контраверзы со стороны Захарьина, одного из каверзнейших людей на свете, — «уж мне-то да не знать, помилуйте-с!» — и высчитывал «на духовную расчистку только» тысченок за пять. Предлагался и легкий выход, тысячи в три, не больше, без всякого развода, «обвенчаем за полчаса-с», — только нельзя оставаться в городке, и возможен всегда скандал. Не говоря уже о скандале, Венков не мог решиться оставить батальон.

    — Ужасно, когда нет денег! — вырвалось у Елены укором. — Какие-то пять тысяч… — и свобода!

    Венков винил себя: иметь такую жену-красавицу, обещать ей всего себя, — и какие-то там пять тысяч, которых нет!..

    Как-то она сказала:

    — Я знаю, что Дашенька поможет, и никаких почти денег не потребуется. А вот знаменитый Ростковский, приятель ее мужа. У него огромные связи в Петербурге, он разводил Истоминых. Ты, конечно, не знаешь, а дело было ужасно скандальное, даже до Государя доходили. И развел что-то в три месяца.

    — Твой Ростковский хапун известный.

    Леночка загадочно улыбнулась.

    — Он сделает это даром, для… Дашеньки.

    — Тьфу! — не сдержался Венков, плюнул. — Сколько же всяких гадов, грязи!.. Вот никогда-то не думал, что…

    — Если неприятно, я не настаиваю. Будем терпеть… сказала Леночка особым тоном, который взрывал Венкова.

    — Да, да, да!.. — крикнул, взрываясь он, — мы проклинаем тот час, когда… Я понимаю! я всё понимаю!.. Есть женщины, для которых любовь — только пикантная приправка к… К чему?..

    — К золотому!.. — вырвалось у него такое, что он убежал из дома и не встречался с ней два дня.

    То, что вырвалось у него, была такая «солдатчина», такая грубость… Он горел от стыда даже перед самим собой: «что она теперь думает обо мне?! Но она тонко «не поняла». Она сама подошла к нему, обняла его голову, нежно поцеловала и шепнула:

    — Не сердись, Петр. Поверь, я не поняла даже, что ты сказал… Но за что ты меня обидел?..

    Он упал перед нею на колени и зарыдал, чего уж она никак не ожидала от казака.

    — Я обидел тебя, Леночка моя… я оскорбил тебя! Если бы знала ты, как я страдаю!..

    И он бешено стал целовать ей ноги.

    Об адвокате Ростковском Елена сказала уверено: она знала, что для нее он сделает.

    Один только раз видала она его в Москве, до знакомства с Венковым, у Дашеньки. Он не отходил от нее весь вечер, сыпал остротами, был в ударе, и она знала, что это она зажигает его огнем. Он проводил ее на вокзал, поцеловал как-то по-особенному руку, вскоре ей написал, «по совету Дашеньки», о незабываемом впечатлении, какое произвела на него «тетушка», и в заключение дерзко себе позволил «питать надежду, что потрясшая его встреча повторится».

    Она — в эти дни встретился с ней Венков, — не обратила никак внимания. Но недавно опять случилось, и это ее затронуло: на обороте визитной карточки при букете, стояло тонко карандашом, «секретно», — определила Леночка: «увидать Вас — счастье». Эти вороватые буковки, на обороте карточки, на краю, показались ей смешными и… робкими, и она стала об этом думать.

    Она иногда мечтала… И казалось вполне возможным, что знаменитый, — и интересный, — случайный ее поклонник, за которым установилось прозвище — «неотражаемый», речи которого печатались в газетах, который брал головокружительные гонорары и расшвыривал деньги не считая, устроит развод недорого и скоро. Мечталось и другое. Как-то она спросила:

    — Петя, ты мог бы перевестись в Москву?

    — Зачем?!..

    — Там нас никто не знает… и новый круг. И для тебя, по службе… все-таки видней!..

    — Это трудно. И с батальоном расставаться тяжело. Ты не можешь понять, что для офицера его часть, в которую он впервые вступил. Расстаться с сотней — для меня нелегко. И потом, надо иметь и связи, и… мотивы. И для чего, собственно?..

    — А для меня?..

    — Если уж так необходимо… для тебя я, конечно, могу сделать, но… Не успел теперь, а в будущем сентябре поеду держать в академию, надеюсь попасть. Тогда переедем в Петербург. Зачем же из-за какого-то года…

    — Да, конечно…

    В октябре судили Малечкину по обвинению в отравлении мужа, бухгалтера казначейства. Этого процесса давно ждали, из-за пикантных подробностей. Писали о нем и московские газеты. Должен был защищать местный присяжный поверенный Андреев, но совсем накануне суда из московских газет узнали, что главную защиту Малечкиной взял на себя присяжный поверенный А.Н. Ростковский при участии Андреева, из местных.

    Первой узнала об этом Елена, от Дашеньки. Дашенька сообщала, что — «вдруг совершенно неожиданно объявил, что это захватывающий процесс, что здесь дело идет о женской душе, о самом интимном в жизни, что, помимо сложного психологического элемента в этом деле, у него есть «личные побуждения кого-то видеть…». Ты, Ленок, понимаешь? Просил меня непременно дать поручение к тебе. Ну, что я с таким сумасшедшим сделаю! Он, буквально, выкрал на днях твой портрет из альбома и стал бешено целовать, при мне! Какими-то спазмами у него… Когда мы встретили его в Монако, он засыпал меня расспросами о тебе, и это каждый день. Ты увидишь, он похудел и стал еще интересней. С балериной своей разъехался… Я прямо ему сказала, что ты безумно любишь твоего вояку, он загрустил, взъерошил волосы и сказал только — «ну, что ж… но благоговеть-то мне не может помешать ничто на свете!». Он, прямо, одержимый. Смотри, Ленок!».

    Процесс тянулся два дня, и вся городская знать терпеливо высиживала в зале. Для Елены Романовны достали почетный билет, даже прислали на квартиру в пакете за печатью, и она поняла, что это, конечно, он. В сереньком скромном платье, — тоже подарок Дашеньки, — она сидела в первом ряду налево, близ пюпитра защитников.

    Всех поразило и заинтриговало, когда появившийся в зале за пюпитром знаменитый Ростковский, блистая крахмальной грудью и отменным фраком, высокий, в пенсне, с небрежно взбитым хохлом с намекающей проседью, зорко окинул публику, вскинул красиво голову, быстро пошел к ней и почтительно поздоровался, поцеловав ей руку. И отошел сейчас же.

    Это ее очень взволновало, и она долго старалась заставить себя понять, что происходит в зале. Ростковский держался с большим достоинством, и строгий председатель как-то особенно учтиво обращался к нему: «господин защитник?..».

    Все, что спрашивал г. защитник, казалось Елене и нужным, и очень умным. Даже в наклоне головы и в тонкой, бледной руке защитника, игравшей золотым карандашиком, чувствовались и ум, и воля.

    «Неужели не победит?» — спрашивала она себя, разглядывая строгие лица заседателей, которым разъясняли: что Малечкина — страшное чудовище, развратная из развратных, медленно отравлявшая честнейшего и скромнейшего человека, мужа, и отца четверых детей, достойнейшего бухгалтера и примернейшего чиновника-служаку; и что, с другой стороны, несчастная женщина Малечкина — невиннейшая жертва, примерная мать, любящая и покорная жена, жаждавшая единственно одного, присущего каждой достойной женщине… внимания, понимания, при-зна-ния… со стороны мужчины; что несчастнейшая Малечкина, когда-то первая из красавиц городка, не смела купить детям даже несчастной карамельки, как самая последняя из рабынь; что отравлявшийся спиртом алкоголик и губернский секретарь Малечкин бил ее сапогом по темени и по чреву, носившему его четверых детей, в результате чего она принесла убийце-мужу пятого ребенка — мертвого!

    Елена ожидала после первого дня суда, что Ростковский явится к ним с визитом и с поручением, и даже приоделась, но он не появился. На другой день он опять подошел к ней здороваться и сказал озабоченно, что, если процесс закончится не слишком поздно, он позволит себе на минутку заехать — передать поручение от Дарьи Евгеньевны, и уедет в Москву курьерским, так как завтра в Палате ответственное дело. И она беспокоилась, как бы процесс не затянулся. К счастью, процесс не затянулся.

    Прокурор говорил недолго, напоминая факты, и заклинал присяжных «возмерить мерою» во имя тени несчастного, которую не постеснялись пятнать и здесь. Потом говорил Андреев, соответственно подбирая факты, и предоставил глубокочтимому своему собрату «вскрыть и показать ощутимо приглядевшимся ко всему глазам тончайшую ткань женской душевной жизни, так жестоко изломанной!».

    И Елена даже задохнулась, когда знаменитый защитник как-то грустно поднялся, опустив голову, медленно провел в воздухе карандашиком, словно хотел начертать — ? — и измученным голосом, в котором услышали страдание, как бы спрашивая себя, сказал: «Да где же правда?.. Гг. присяжные заседатели…».

    И чем дальше он говорил, сильней становился его голос, сочней звучал по залу. И когда говорил о женщине и ее душе, и когда говорил о ее любви, и о любви к ней, о таинственнейшем цветке, который рождается, чтобы видеть солнце, но часто топчется сапогом, так и не распустившись, и тут же привел строфу из любимого современного поэта, — поглядел в сторону Елены, следившей за ним в восторге.

    Говорил о несбывшемся, о загубленной жизни женской, о детях, лишенных матери… — в это время в зале неожиданно прозвенел призывающий детский голосок — «ма-ма!» — все вздрогнули, председатель воскликнул — «кто мог допустить ребенка?!» — а г-жа Малечкина, в гороховом халате и беленьком платочке, истерически вскрикнула.

    Адвокат говорил уже грозным голосом о страшной и священной ответственности нашей перед ни в чем неповинными детьми, раздирающий крик которых — «мама!» — этот вечный, призывный крик, — вот она, самая святая правда! «Детям отдайте мать! не казните детей неправдой!..» — кончил знаменитый защитник с рыданьем в крике.
Говорили потом не раз, что это была лучшая речь Ростковского, за которую он не взял ни гроша.

    Оправдательный приговор встречен был бурей апплодисментов и вскриками нервных дам. Председатель сделал предупреждение и когда объявил, что г-жа Малечкина свободна, а стража должна уйти, буря апплодисментов повторилась, и Елена, сквозь слезы увидала перед собой снежную грудь Ростковского, который сказал учтиво, что «с вашего позволения заеду передать поручение». Он поклонился низко и тут же затерялся в обступившей его толпе шумливых барынь и барышень, что-то ему жужжавших. Потом она увидала на подъезде, как группа гимназисток кидала в защитника цветами, а семинаристы и гимназисты на возрасте стояли с букетом роз и спрашивали курьера, через какие двери выйдет г-жа Малечкина.

    Дома Елена переоделась в скромное голубое платье, которое к ней так шло, и приказала Власику приготовить к чаю. Венков был на дежурстве, — пожалуй это лучше, — думала она, волнуясь. «Почему так волнуюсь, странно», — спрашивала она, следя за собой в трюмо, — «странно, будто робею даже…».

    И она, действительно, робела, даже сводило пальцы. Подходила к окну и слушала. «Знает ли адрес… нас нелегко найти…» — вслушивалась она сквозь дождь. — Глупое положение, волнуюсь… что он подумает…». Она подошла к трюмо, выправила соболиные брови и сделала томное лицо. «Бледна ужасно», — подумала она с гримаской и услыхала, как стукнула калитка.

    — Кто-то к нам, Власик… отоприте!.. — крикнула она словно не своим голосом, и увидала в трюмо блестевшие глаза и чуть розовеющие щеки.

    Но вышло совсем нестрашно.

    Аполлинарий Николаевич, как старый знакомый, легко и просто поцеловал руку Елены Романовны, выразив тут же сожаление, что должен сейчас бежать; извинился, что, по дурацкой рассеяности, не догадался еще вчера послать гостинцы, порученные ему Дарьей Евгеньевной, — «простите великодушно, за этими делами поесть забываю даже!» — отшутился на похвалу его «вдохновенной речи», — «не балуйте меня, я знаю, что был до скандала слаб!».

    — Говорил… а думал о чем-то, совсем другом! — выразительно сказал он и смущенно отвел глаза.

    Передал непременное желание Дарьи Евгеньевны видеть милую тетушку, — «уди-вительно к вам идет!» — восторженно засмеялся он, — и на этих же днях, вместе с… «Петром Кузьмичом, если не ошибаюсь?» — положил в рассеяности крупную свою руку на хрупкую ручку Елены Романовны, лежавшую на локотничке диванчика, и извинился; стремительно поднялся, когда Власик, стуча сапогами,  вносил в салончик поднос со стаканом чая, и, взглянув на часы, пришел в непомерный ужас, что через двадцать минут курьерский, а надо еще в два места… ловко накинул какое-то необыкновенно оригинальное пальто с капюшоном и лапками, неуклюже поданное Власиком низом кверху, и, мотая широкой шляпой, откланялся, не поцеловав даже на прощанье ручку.

    Вспомнил в дверях — «простите, письмо от Дарьи Евгеньевны!» — и вручил синеватый пакет с коронкой. Елена слышала, как он побежал к калитке, а Власик вдогонку крикнул: «покорнейше благодарим, господин!».

    Елена была разочарована визитом, таким стремительным и безразличным. Ей стало стыдно, что она вообразила что-то, за глупую свою робость — как девчонка!

    Стараясь подавить «обиду», она призналась перед собой, что Ростковский загадочен и интересен, вспоминала его глаза, грустные нотки в голосе, «думал о чем-то совсем другом»… «Личные побуждения кого-то видеть»! — писала Дашенька. Приехать сюда нарочно, ночевать в грязных номерах, потерять столько времени… «но благоговеть-то, я думаю, мне не помешает ничто на свете», — целовать фотографию… — и такой удивительный визит, меньше пяти минут!..

    — Чего тебе? — спросила она топтавшегося в дверях Власика.

    — Да что, барыня… — осклабился, крутя головой, денщик, — как бы чего не вышло?.. Четвертной билет дал, тот барин… прошибся, может?.. Как бы чего не вышло… может догнать лучше?..

    Елена Романовна замахала весело:

    — Ничего, он богатый и… очень добрый. Это тебе на-чай.

    — Да уж больно чудно… чисто папироску дали!

    В письме от Дашеньки было семьсот рублей — «на беличью шубейку, твою мечту, будешь совсем как белочка!». «Р. совсем потерял голову, увидишь». Елена тут же разорвала письмо. Потерял голову! И увидала золотой мундштучек на столике. Ей стало скучно. Мундштучек она спрятала и до глубокой ночи думала об одном — о нём.

    На другой день, когда Венков пришел с дежурства, она встретила его радостно — «ура! Дашура… семьсот на шубку… сколько конфект, гляди!». Конфекты были любимые — пьяные вишни, от Альберта.

    — Посидел пять минут, какой-то странный, даже от чаю отказался. Власику дал четвертной на-чай! Слышал… оправдали Малечкину!

    — Помогают разврату болтуны… проститутке букет подносят! Чертовски угорел… Да… долго ты будешь жить подачками? Мне это неприятно.

    — Это не подачки, а отдачки. Когда я была богата, я много ей дарила. Теперь она богачка, и…

    — Содержанка.

    — Такая же, как и я! Ушла от мужа и… пришла к другому.

    Венков пристально посмотрел — и вышел. А через три недели, когда навалило снегу, предстала Леночка, в шубейке. Она опустилась перед ним серенькой белочкой, розовой, кроткой и пушистой, заглянула в глаза пытливо и, положив на колени белокурую милую головку, попросила: «поедем за город, в монастырь!».

    Он страстно схватил ее, долго носил по комнатам, целуя и лаская, и они покатили с бубенцами, пили чай в номере с лежанкой, с архимандритами на стенах и белыми полами, и беспредельно-грешной была их любовь в обители. А возвращались под звездами, в морозце. Пели звучно колокольца-бубенчики, а в широких санях, на сене, кутая его белочкой, спрашивала она шептаньем:

    — Мой?..

    — Твой, весь твой, белочка моя… а ты?..

    — О, Петр!..

    Старый есаул выслал просимые на беличью шубейку, — ему писалось: «расплатиться со старыми долгами, — последние триста пятьдесят, и Елена утянула Петра в Москву проветрится.

    Позавтракали в Праге, где теперь, по ее словам, — самые сливки общества. Но они никого не знали. Побывали у Дашеньки, на Малой Спиридоновке, во дворце. Венкова все ошеломляло: широкая, как в соборе, лестница, в коврах, зеркалах и мраморе, тонно скользившие лакеи, которых он принимал за адвокатов, картинная геллерея с зимним садом, высокий концертный зал, салоны, будуары, столовая, как святилище с органом — дубовым буфетом во всю стену, обитая вся сукном читальня…

    Народу была масса, но Елена чувствовала себя непринужденно. Молодые поэты, с примасленными головками, выпевали свои стихи, картавя, все, как один, «истощенные разными страстями», — шепнула интимно Дашенька, — все в узких брючках, в узких фрачках и галстучках.

    «Вот это штучки, новое поколение мужчин», — презрительно наблюдал Венков, — «морфинисты, кокаинисты и, конечно… «взаимная любовь». Ему, простаку, казалось, что они, просто, шутят, читая такие глупости, в которых не доберешься смысла, и так распевают и гнусавят — для смеху больше. Один был и лоскутной кофте, с вымазанным лицом, — словно из цирка клоун, — но Дашенька шепнула, что это знаменитость, первый из футуристов, расхваленный Максимом Горьким.

    Он вышел на эстраду и выпевал что-то, напоминающее дырр и пырр, и Венкову стало стыдно. Но все почему-то хлопали. Банкир Джугунчжи, похожий на выбритого кота, Дашенькин покровитель, одобрительно хлопал всем, а поэты откланивались ему особенно.

    Венков удивился: да что такое! понять ничего нельзя! Ну, прямо, Пушкины! Наконец, вышел в бархатной куртке, с галстухом во всю грудь, «настоящий поэт», — шепнула интимно Дашенька, казавшаяся Венкову прелестной и, кажется, доступной, — и прочитал такое, что лакеи прикрыли рты. Но Джугунчжи похлопал — и все захлопали.

    Венков запомнил только — Как бык на случный пункт весной…