de omnibus dubitandum 113. 460

ЧАСТЬ СТО ТРИНАДЦАТАЯ (1908-1910)

Глава 113.460. НИДА…

    «Ну, если это сливки интеллигенции, дело плохо!» — подумал он и вспомнил своих казаков, показавшихся ему теперь святыми.

    Дашенька познакомила его с «нашим Демосфеном», с присяжным поверенным Ростковским. Венков не знал, о чем они будут говорить. Но Ростковский заговорил об армии, к которой и сам отчасти принадлежит, как прапорщик запаса, нашлись даже общие знакомые. Поговорил о командующем округа, у которого иногда бывает — играет в винт, и о военном министре, с которым была у него «возня», по семейным делам, но… «обворожительный человек!». Сыпал профессорами академии и генералами здесь и там, называя по имени и отчеству. Уважительно говорил об армии, о комиссии по обороне, о государственной думе, которая «должна же, наконец, предоставить армии достойное положение в стране, на которое она имеет право, как национальная и государственная сила».

    Елена внимательно слушала их беседу, поигрывая рукою Петра. Прибежала Дашенька и утащила:

    — Пожалуйста, декламировать… Нет, нет, не кочевряжься!..

    Лакеи обносили ледяным шампанским, и Венков повеселел. Елена казалась ему особенной. Сильно открытое голубое платье с короткими рукавами из серебристой дымки, с воздушным трэном, который она ловко подхватила, вбегая на эстраду, делало ее особенно желанной.

    Тонкие соболиные бровки сегодня особенно манили, обещали. Венкову казалось, что все влюблены в нее. Джугунчжи неотступно ходил за ней и млел, потирая ручки. «Настоящий поэт», похожий на мумию цыганки, успел уже поднести стихи, которые она спрятала в корсажик. Стихи были прочтены с эстрады: Живые бархаты бровей //Меня волнуют темной страстью:// В них небо хмурится к ненастью,// Под ними черный жар огней.

    Бледные, изможденные поэты двигались за ней сонной сплошной стеной. И вот, опьяненная успехом, она появилась на эстраде. Венков знал, что она хорошо читает, но — здесь!.. Он с удовольствием пил шампанское, Дашенька волновала его шёпотом на ушко, касаясь щеки губами, и ему казалось, что здесь особенно тонкий мир, и выступать перед этим миром страшно.

    Артистка Художественного театра, в розовой кисее, сидела, как роза, в группе почтенных профессоров. Известный писатель мрачно стоял в углу, окруженный девицами, с локонами по щекам. «Суровый» театральный критик приблизился к эстраде и ожидал. А ей ничего не страшно, глаза играют… Венков подумал — молодчина! Адвокат помахал платочком и, склонившись к нему, шепнул:

    — Слыхал от Дарьи Евгеньевны, что у Елены Романовны большой талант, и, главное, оригина-льный! А мы здесь шаблоним… надоело.

    Венков не ответил. У него сильно сдавило грудь, как бывало порой перед атакой. Тонкое личико Елены осветилось смущенной улыбкой, и Венкову показалось, что ее серо-зеленые глаза, ставшие черными, ищут кого-то в зале… Его, конечно. И он мысленно перекрестил ее. И вот, она вся потянулась, словно поцеловала воздух…
 
Колокольчики мои,
Цветики степные,
Что глядите на меня,
Темноголубые?..
И о чем грустите вы
В день веселый мая…
 
    — Не-передаваемо!.. — прошептал Ростковский. Зал загремел от восхищения. Суровый критик поцеловал руку у Елены. Розовая артистка расцеловала «удивительную артистку». Даже футурист разодрал на себе одежды и воскликнул — «вот что может еще спасать ваше прогнившее искусство!».

    Джугунчжи склонился в реверансе. Ростковский, воздев руки, что-то кричал восторженно. Венков хотел идти, но Дашенька усадила его с собой и, толкая коленками, смотрела прямо в глаза своими искристо-серыми и шептала, совсем в чаду:

    — Что глядите на меня, темноголубые?.. Ленок это вам, вам так спела! Именно, спела… Удиви-тельные у вас глаза!.. Вы — миф!..

    Венков пожал плечами. Лакей подавал шампанское.

    — На брудершафт? — лихо сказала Дашенька, чокаясь с Венковым шампанкой.

    — Идет! — сказал Венков.

    — Ты, Петр, особенный… Ты о-чень… внутренний!..

    — Ты… — смущенно вытянул из себя Венков, — Дашенька, а похожа на… египтянку, только глаза… Русская…

    — Бабенка?.. — лихо продолжила Дашенька. — А ты… синеокий миф, правда!

    — И никакой не миф, а просто малый, казак. И ты мне нравишься, только не толкай коленкой…

    — Глупости какие! Мы не чужие, и Ленка не станет ревновать, не бойся. Завидую я ей, какого сокола подхватила!..

    Венков засмеялся: чудесная была Дашенька, простецкая. И все — простецкие, если разобрать. Даже и бледные поэты. Даже Джугунчжи, ходивший, как кот, неслышно, казался ему добрейшим. Дашенька опять толкнула. Он почувствовал возбуждение и быстро пошел к Леночке.

    — Не скучаете с нами, есаул? — взял его под руку Джугунчжи. — Как это поется?.. — И пить будем, и гулять будем… а смерть придет…

    — Помирать будем? — спросил-досказал Венков. — Будет за что — помрем.

    Был бесконечный ужин, с необыкновеннейшим осетром на блюде, пулярдами в пестрых перьях, индейками с распущенными хвостами, с «парижскими пирогами», с корзинами тонких фруктов, с бешенною пальбой шампанского, с коньяками, с ликерами, с кошелками соленого миндаля, фисташек, с битвой «влюбленных шариков».

    Неожиданно для себя Венков оказался под яростным обстрелом, — может быть потому, что единственный был военный? В него метко стреляла Дашенька, артистка, какая-то даже пожилая дама в великолепнейшем декольтэ, — «миллионами в вас паляют», — шепнул ему, приставив ладонь ко рту, Ростковский, глазами показывая даму, — «половинка вашей губернии у нее в лифчике!» — девицы в болтушках-локонах, вперемежку с поэтами, и, совсем украдкой, такая скромненькая его Леночка. Даже банкир Джугунчжи стрелял и взвизгивал.

    Великолепнейший лимузин, мягко шурша по снегу, отвез на заре в «Лоскутную», после прогулки в ночной кабак, где опять мелькали черные тонкие поэты с лицами мертвецов, где прекрасная Дашенька схватила в гвалте руку Венкова и долго держала на коленях.

    — Ко-шмар… — крутя головой, полупьяно сказал Венков, когда очутились в номере.

    — Петр… — шептала Леночка, в забвеньи.

    В полдень явилась Дашенька в мехах-размехах. а за ней принесли цветы, огромные две корзины. Она была игрива-возбуждена, торопила Елену поехать на Кузнецкий, — «ну, так что-нибудь купить». Когда Елена одевалась в будуаре, — Венков спросил "для чего наняла для них Дашенька номер в «Лоскутной», — Дашенька так взглянула, что он потупился. Она погрозила ему перчаткой и, — этого уж никак не ждал, — взяла его под руку и потянула нежно. И, как ни в чем ни бывало, стала крутить танго.

    Его не взяли — в бабьи дела мешаться! Он пошел прогуляться, позавтракал у Филиппова кулебякой с кофе, купил у Девриена нужные для подготовки книжки, поглядел на Большой театр, напомнивший ему встречу с Клэ, теперь уже княгиней… Густо повалил снег.

    На углу Петровки, у кондитерской Флей-Трамблэ, с ним неожиданно столкнулся товарищ по выпуску Осанко, теперь уже подполковник, из штаба округа. Поговорили о новостях. Верно, бригадного ихнего уберут, командный состав омолаживают усиленно. Почему в Москву не переводится? Устроить можно. Гейнике добивается бригады и, кажется, получит: связищи в Петербурге, да и стОит. Тогда и совсем легко перетянуться.

    Когда они разговаривали, подкатил бордовый автомобиль, и вышла шикарная блондинка в широком манто из соболя, в кокетливой шапочке с эспри. Венков с изумлением дал дорогу, не веря глазам, что это… да неужели Нида?!*

*) Нида - арабское имя. Значение - Призывающая

    Мелькнувшая перед ним красавица обернулась к нему в дверях, задержалась на миг, резнула смешливым взглядом и исчезла. Она, Нида?.. Не может быть. Но пушистая родинка на щеке — та самая! И серые, вострые глаза… Нида из Стеблицкого хутора! Сверстница его по играм, первая детская любовь! Он что-то слышал, в Чамлыкской рассказывали, что «Нидка пошла в аристократки». Но та была тоненькая, как стебелек, а эта — полная и высокая, роскошная москвичка… И так взглянула! Впрочем, многие на него глядели. Он простился с товарищем и хотел повернуть к Кузнецкому, как услышал веселый оклик:

    — Петр Козьмич! Вы это?!..

    Шикарная блондинка махала ему муфтой, и стало ясно, что это Нида.

    — Вот неожиданно!.. Сколько лет, а все-таки узнала… молоденьким офицериком видала в последний раз! Узнали меня?..

    — Нида… какая же вы стали, по родинке только и узнал, да по вашим неизменным глазкам!.. Разбогатели? замужем?..

    — Любопытный какой… И замужем, и холостячка… вот как хотите! — болтала Нида, шлепая его по руке перчаткой. — А как по-вашему лучше? Забыли небось, а я про вас часто думала. Раз даже написать хотела, да… совестно что-то стало. Чего, думаю, старые дрожжи подымать… поэзию разводить! А вот под снежком и встрелись… встретились! — поправилась она с улыбкой.

    — Пойдемте шоколад пить с шашечками. Помните, как меня шоколадками подчевали? А вашу коробку с абрикосовой пастилой и посейчас помню, как юнкером меня отыскивали! Мне тогда дворник все выложил. Э-эх… Ну, пойдемте, берите меня под-ручку.

    Они проболтали с полчаса, как добрые старые друзья. Венкова изумляло «преображение»: из станичной девчонки, потом из московской девчонки-белошвейки, за двенадцать-тринадцать лет выправилась шикарная бабенка, дама. О нем она знала почти все: брат ей писал иногда из Стеблицкого хутора. Конечно, она им помогает, живут богато. Все еще не женился? Скоро… — ну, дай Бог счастья. А она уж и заграницей побывала, скоро опять уедет.

    — Чего от вас мне таиться, сами хорошо понимаете… А особо дурного чего не думайте. Чего раньше было, глупила там… сплыло. А теперь будто и по закону, пять лет в «у-зах», и растет мальчонка. Ах, прямо вы для меня… ну, как родной совсем встретился! После завтра, заезжайте, право?..

    И Венков почувствовал, что и в самом деле — Нида, словно, ему родная. Он обещал побывать у ней, только в другой приезд: завтра утром он уезжает, последний срок. Она усадила его в автомобиль и подвезла к «Лоскутной». И в этот короткий путь она все всматривалась в него и вспоминала:

    — А глаза у вас все те же… у мальчика какие были! Ах, Петя, Петруша… Нет, ради Бога, не забывайте.

    И, — смутило это Венкова, — она взяла его руку, посмотрела ему в глаза и… нежданно поцеловала. Он только вскрикнул-выдохнул:

    — Нида!.. — и стал целовать ей руки.