1. Встреча в лесу

     Папка с уголовным делом догорала, поджигая сухие листья. Я смотрел на последние вспышки огня, смотрел, как едкий дым от казённых бумаг мешался с лёгким, древесным ароматом и допивал водку. Допивал уже без всякого желания. В доме было ещё несколько бутылок, но я решил больше не пить. Вообще, не пить спиртное уже никогда. Хватит. Напился.  Рябина, под которой я развёл костерок, стояла голая, но густые гроздья ягод на переплетённых ветвях служили мне отличным укрытием. Всю опавшую листву  я заблаговременно смёл в угол двора, чтобы избежать пожара. Неподалёку расположился приблудный пёс. Он настороженно следил за мной. Видать чувствовал, мерзавец, моё гадкое настроение. Правда, его пристальный взгляд оценивал не только безопасность расстояния между нами, но и количество оставшейся любительской колбасы, веером разбросанной на тарелке. Столом мне служил закаменевший от времени берёзовый чурбан.  Время от времени я делился закуской с новым лохматым другом, я не жадный. Когда водка закончилась, я только и делал, что бросал куски в его сторону и смотрел, как пёс ловко хватает колбасу на лету, щёлкая клыками. Однако  псина ко мне не приближался и добрее не становился. Он явно не доверял мне. Что ж, мне не привыкать. Я потому сейчас здесь и оказался, в этой глуши непролазной, что мне не доверяли. Тревожные птичьи крики, эхом разносившиеся между густыми елями, предупреждали меня об опасности, а пёс в какой-то момент показался мне вдруг вовсе и не псом, а волком.  Я ещё раз мысленно простился с прежней жизнью, торопливо скурил одну за другой оставшиеся сигареты и, бросив смятую пачку в затухающий огонь, решил прилечь.  Люди в моём возрасте, как правило, уже мирятся со своими слабостями и даже начинают любить их, а мне всё казалось, что я по-настоящему не начинал жить, и что у меня самое главное ещё впереди. Начавший моросить мелкий осенний дождик проводил меня до дома и с шипением загасил остатки огня. 

     Не знаю, зачем я выбрал именно эту умирающую, в несколько десятков дворов, деревню со странным названием Кокси? Глухомань. Лесные болота северного Урала. До ближайшего промыслового посёлка Пельга пятьдесят километров. И это только летом, да ещё исключительно по реке. А до райцентра Кияика – так все сто пятьдесят километров и только по зимнику. Возможно, выбор был определён голосом крови. Мои предки жили в этих краях. Жили издревле, замкнуто и потаённо. В чужие дела нос не совали, а на нескромное любопытство и наглость отвечали только тем, что забирались дальше, в края ещё более глухие. Уходили от соперничества, уходили от навязанной чужой воли и чужой веры. Правда, я и сам теперь был здесь  чужаком. Не поймаю ловко рыбу, не убью зверя. Да и в травах пахучих  я не разбираюсь, и тем более, не смогу предсказать погоду. А уж чтобы толковать таинственные крики ночных птиц, или гадать по густому лишайнику на елях – тут уж и говорить не приходиться. Родился и вырос в большом промышленном городе, а вся сознательная жизнь прошла в чиновничьем кабинете. А если говорить точнее – в следственном. Тут, наверное, и крылась ещё одна причина убраться подальше, с глаз долой от людей, с которыми сводила меня следственная практика. И от своих клиентов-жуликов, и от коллег по следственному цеху. Не знаю даже, кто больше меня достал. Преступники ли, которых я благословлял на этап, или соратники по следственному управлению. Биться приходилось со всеми. Но если с первыми было понятно – кому понравится, когда кто-то копает всю подноготную с единственной целью – похоронить их поглубже, то со вторыми, моими сослуживцами, дело обстояло сложнее.

     – Пойми ты,– говорил  мне один из них, мой старший товарищ и  друг, мой наставник, говорил всякий раз, когда я складывал в сейф очередное нераскрытое, загубленное уголовное дело. – Уголовно-процессуальный кодекс кто писал? Романтики, жизни не знавшие! А точнее, кабинетные учёные. И когда они писали его, то понимали под словами "подозреваемый", "обвиняемый" и "подсудимый" не наших с тобою подопечных, а законопослушных граждан. По себе мерили, как это обычно и бывает с интеллигентами. Они же не работали "на земле". Про убийц знают только из кино и книжек. И если ты будешь молиться на этот закон, как нас заставляют, то раскроешь преступление только в одном случае. Знаешь, в каком? Когда урка сам к тебе явиться с повинной. Вот так вот. Тут, дружище, без жёстких и специфических приёмов не обойтись. Или ты с нами в одной команде, или ищи другую работу.
 
     Следователь по особо важным делам Истомин знал о чём говорил. Он никогда не гнушался грязной работы. И оперов собрал вокруг себя таких же, резких, жёстких, готовых на многое, лишь бы только прижать убийцу к ногтю. Согласен, есть в этом своя правда. Убийцы, как правило, тупые и недалёкие. Как сказал один мудрец: "Преступник – плохой счётчик". Им плевать на логику доказательств. Обескуражить ловко выстроенная следственная западня может только интеллектуально подготовленного человека, понимающего силу доводов. И хотя по нынешним временам признание не является царицей доказательства вины, у суда не складывается полной, объективной картины преступления, пока преступник сам не даст некоторых обличающих его нюансов. Вот тут-то и возникает у следователя соблазн применить эти самые жёсткие и специфические приёмы допросов. Но только не у меня. Я просто родился другим, наверное.

         Сейчас я ожидал, что стоит мне прилечь на кровать, как сразу же погружусь в очистительный сон, чтобы утром проснуться обновлённым, свежим, полным энергией человеком, готовым начать настоящую свою жизнь. Однако сон не шёл. Болела голова и слегка тошнило от ударной дозы никотина. Из головы не уходили беспокойные мысли о том, что сбежав в эту глушь, я ничего не исправил в жизни. Я как был чужаком в прошлой своей среде, так им останусь и здесь. Перевернувшись с боку на бок, я укрылся дополнительным одеялом, прислушался, шумят ли дрова в старой печке. Дом порядком отсырел за это дождливое лето. И теперь вместо тепла комната наполнялась только паром и запахом отсыревшей известки. Намаявшись без сна, я вскоре встал и убрал свою дорожную сумку в сторону от раскалённой печки. Подумав, достал из сумки несколько бутылок водки и спрятал подальше, в ящик комода. Там уже лежала другая моя ценная вещь – охотничий карабин, подаренный мне моим наставником Истоминым. Водки у меня осталось всего три бутылки. Четвертую как раз и выпил у костра. А ещё я выложил из сумки несколько объёмных связок исписанной бумаги. Тут – фабулы самых различных криминальных происшествий, в которых я принимал участие, мои размышления по ходу расследования уголовных дел. Можно сказать – моё будущее. Эти записи я вёл всю свою сознательную жизнь, предполагая осуществить мечту стать писателем. Вот выйду на пенсию, думал я, и буду писать романы по уголовной тематике. Возможно, детективы. Как пойдёт, одним словом.

     Выпотрошив сумку, обнаружил, что куда-то исчезла последняя пачка сигарет. Ёкарный бабай! Последняя пачка! Я сегодня бросил курить, но порядок есть порядок. Её следовало отыскать. Однако сигарет в сумке не было.  Проверил карманы своей куртки – тоже пусто. И в брюках у меня ничего не было. Тогда я решил просмотреть всю висевшую на крючках у входа одежду: рабочие куртки, ветровки, в которых я в прошлый свой приезд разжигал мангал, топил баньку, наводил порядок во дворе. Может быть, засунул туда в беспамятстве. Но ничего кроме нескольких помятых коробков спичек, семечной шелухи, сушёного яблока, да пробки от бутылки шампанского я там не нашёл. Обнаружил только одну смятую сигарету с пустой рваной гильзой. Табак весь высыпался в кармане, но его даже на скромную самокрутку бы не хватило. Ну и ладно. Чёрт с ней, с этой пачкой! Выкурил, наверное, всё, ожидая попутный вертолёт, следовавший из райцентра в расположенную в этих краях исправительно-трудовую колонию. В это время сюда можно было добраться только таким путём. Вертолётом до исправительной колонии, а оттуда пешком по лесной дороге двадцать километров до Кокси. Тогда я смолил одну за другой, прощаясь со своим прежним миром и томясь перед неизвестностью. Ведь все эти годы я жил не своей, не настоящей жизнью. Я быстро понял, что все мои усилия на службе были направлены не на то, чтобы искоренять зло, а лишь констатировать его в следственных протоколах. Я был бессилен перед изощрёнными, действовавшими продуманно убийцами. Многотомные дела по так называемым заказным делам так и уходили в архив с печатью нераскрытой тайны. А бездушные убийцы, упившись кровью жертвы, принимали личину добропорядочных членов общества и растворялись в своих дракульих замках, как грибные поляны окруживших в последнее время города. Записавшись в соседи к продажным чиновникам, они становились недосягаемыми для правосудия. Суровые приговоры другой категории преступников – несчастным, запутавшимся в этой жизни простым людям, в отчаянии отправивших на тот свет своих близких – удовлетворения мне не приносили. Все эти  годы меня утешала только одна мысль, что придёт моё время, и накопленные на службе впечатления, я реализую в увлекательные романы, захватывающие повести, поразительные рассказы, создам свой мир, где мне будет по силам установить справедливость и придать смысл всему происходящему. Не страшно, что мне под пятьдесят. Есть сколько угодно примеров, когда люди осуществляли свою мечту и в шестьдесят и в семьдесят лет. Так что времени у меня ещё больше, чем достаточно. Так я, во всяком случае, думал.

     Подбросив  в уже раскалённую печь дрова, я вышел во двор. Тучи рассеялись, разрешившись едва ощутимым дождём, оказавшимся  бессильным даже перед моим слабеньким костерком. Умирая, костёрчик продолжал струить в небо призрачный дымок. От уголовного дела осталась кучка белого пепла, да фрагменты отдельных протоколов. Кое-кто должен мне будет сказать спасибо. Но легче ли мне от этого? Я понимал, что выбрал не совсем подходящий способ решения проблемы. Выглянувшее из-за туч солнце только едва-едва коснулось верхушек елей, обещая расцвеченный яркими северными красками осенний закат. Так что спать я задумал опрометчиво рано. Приблудный пёс, пристроивший подаренную судьбой колбасу куда надо, хищно глядел на меня из-под заваленного забора и в ручную собаку, похоже, превращаться не спешил. Что-ж, подумал я, пойду, пройдусь по деревне. Глядишь, и хмель быстрее выветрится. По-прежнему, чувство тревоги не оставляло меня. Одно дело приехать сюда летом в отпуск, пожарить шашлык и выпить водки. И совсем другое – жить здесь постоянно, круглый год, сознавая себя кривым негодным гвоздём, выброшенным вон за ненадобностью. Деревня была совсем небольшой. Два десятка домов. И то – половина из них развалилась и заросла крапивой вперемежку с бурьяном. В других, мало чем отличавшихся от заброшенных домов, доживали свой век старики. Удивлял стоявший на краю улицы недостроенный и успевший уже состариться храм, собранный из массивных брёвен. Кто и для кого, для каких неведомых прихожан, затеял это грандиозное строительство? Не видно было ни одного строителя, ни одной машины, ничего, что позволяло бы предположить, что строительные работы ещё ведутся. Так, удивляясь, я дошёл да самого леса и устремился дальше, не сворачивая с дорожки. Деревенька казалась островом среди озёр, болот и тайги. И для меня крайне непонятным было затеянное здесь строительство церкви.

     В раздумьях я и не заметил, как солнце окончательно село и в лесу стало довольно сумрачно. Здесь и днём-то солнечный луч не может пробиться сквозь густо переплетённые стволы и ветки деревьев, а сейчас стало даже жутко. Только опавшая листва под ногами давала необычный отсвет, наполняя всё вокруг жёлтым призрачным туманом. Даже мои руки в этом свете стали неестественно лимонного цвета. Мелькавший поодаль четвероногий соглядатай, окончательно убедивший меня в том, что был не псом, а опустившимся до положения попрошайки оборотнем, зловеще чернел среди редких деревьев своей облезлой шкурой.  И вдруг мне показалось, что поодаль мелькнул тёмный силуэт человека. Но уже в противоположной стороне. Точно! Там, в глубине леса я увидел сгорбленную фигуру. С одной стороны меня пасёт пёс-оборотень, а с другой – какой-то чёрный скрюченный человек. Я хотя и любопытный, но очень осторожный. К тому же, как-то стремительно стало темнеть. Развернувшись, я поспешил обратно. Шёл сначала в прежнем темпе, шагом, потом постепенно стал ускоряться, а затем и вовсе перешел на лёгкий бег. Хлеставшие по лицу прутья и гулко бьющееся в груди сердце заводили меня всё больше и больше. Не хватало мне ещё заплутать в этих лесах!
 
    – Постойте! – вдруг услышал я у себя за спиной. Словно пристыженный, словно застигнутый за постыдным делом, я резко остановился. Да, теперь понятно, я не занимался здесь спортивным оздоровительным бегом, а просто убегал из леса. Обернувшись, увидел человека. Вид у него был необычный, странный. На грибника не похож. Скорее, его можно было принять за монаха-отшельника. Непонятный, как у грузчика, тёмный халат до самых колен, чёрные сапоги и длинные, ниспадающие на плечи спутанные пепельно серые волосы. И он совершенно спокойно, словно всю жизнь стоял у меня за спиной, сказал:

    – Постойте!

     Я замер. Как это ему удалось так неслышно подкрасться сзади? По нему не похоже, что он бежал следом.

    – Исполните моё последнее желание, – взгляд его цепко держал и гипнотизировал. – Дайте закурить!

     Фу ты, господи! Последнее желание! Ну и напугал! Лицо монаха было круглым и белым. Такие лица часто встречаются среди ловчил разного уровня. С виду добродушные, а на деле ещё те мошенники. Хотя нередко люди с такими лицами могут оказаться просто больными. 

     – Не курю! – ответил я и добавил поспешно. – Бросил!

     – Простите,– сказал незнакомец  и повернул обратно, вглубь леса.

     Не оборачиваясь, я быстрым шагом, словно всё ещё опасался преследования, поспешил покинуть лес.  Под ногами шуршали сухие листья. Голые осины, похожие одна на другую как близняшки, мелькали по обе стороны от тропинки. Поодаль чернели густые ели. А редкие красные облака в кронах деревьев темнели прямо на глазах. В голове у меня эхом отзывались слова незнакомца: "Исполните моё последнее желание! Исполните…"  Понадобится какое-то время, чтобы я пришёл в себя и успокоился. От своих коллег по следственному цеху я этим и отличался. Меня могло выбить из колеи любое внешнее обстоятельство. Если мои товарищи с утра до вечера рыскали по улицам города в поисках преступников, то меня вытолкнуть из кабинета могла только крайняя необходимость. Нет, я совсем даже не был крутым следователем. Прежде, чем получить  приказ о своей отставке, я сдал оружие, потёртый пистолет "Макаров", на кобуре которого, с внутренней стороны, синей шариковой ручкой была выписана фамилия предыдущего, наверное, более удачливого владельца. Была надежда когда-то, что "макаров" придаст мне решимости, жёсткости, мужественности наконец, чего мне так не хватало. Применить оружие, однако, мне так и не довелось, и твёрдости оно мне совсем не добавило. Наоборот, с ним я умерил природную горячность своего характера и вспыльчивость. С оружием я стал ещё незаметнее. Я тихо проскальзывал мимо любого конфликта и обострения ситуации. В отличие от других следователей, возомнивших себя вершителями судеб, в чьей власти отправить одних людей по кругам ада с клеймом убийцы, а других оставить с печатью доброго самаритянина, я превратился лишь в наблюдателя, всего-навсего собирающего и констатирующего факты. Возможно, в следственном полку и такие нужны, наблюдатели, но я чувствовал себя не в своей тарелке, лишним.

      Когда поравнялся с недостроенным храмом, я подумал: "А не отсюда ли этот чудик? Сторож или будущий настоятель. Совсем даже не исключено". И с ещё большим любопытством стал разглядывать необычный храм. Строителям не хватило сил увенчать храм куполом, и теперь он возвышался совсем как всадник без головы, обезглавленный, но ещё державшийся в седле и устремлённый к своей смутной и непонятной цели. В какой-то момент мне показалось, что там, в оконном проёме, мелькнула тёмная фигура. В смятенных чувствах я вернулся в свой дом. Зачем-то обошёл его кругом, прежде чем зайти внутрь. Пса уже нигде не было видно, не исключёно, что ушёл в лесную чащу. Зашёл в дом, зажёг керосиновую лампу и сел на кровать. Мне представилось, что и в других ещё обитаемых домах сидят, лежат на кроватях, стоят во дворах старики, доживают век, откладывая под матрацы заработанные для детей и внуков пенсии и смирно ожидают своего конца. Никто здесь уже не  занимается своим хозяйством и усадьбой. Дома день ото дня глубже уходят в землю, заборы сгнивают, сравниваясь постепенно с бурьяном и одичавшей малиной. Я приезжаю сюда второй раз, но ни с кем из деревенских ещё не познакомился. Старики редко выбирались из своих домов. А если и выбирались, то не дальше магазина, он ещё в прошлом году работал; или – не дальше скамейки у своей завалинки. Интереса к жизни, как мне показалось, они не проявляли абсолютно никакого. Словно это были уже не люди, а ходячие мертвецы. Сейчас, с закрытием магазина, рассчитывать им оставалось только на расторопность районных социальных служб. Но догадываюсь, старики ни на кого уже больше и не полагались. Не удивлюсь, что они просто послушно улягутся один за другим и улетят, как на ракетах, на своих провисших кроватях в иные миры.  Но меня устраивала заброшенность деревни. Ведь забрался сюда я с единственной целью – написать роман, ради которого всю жизнь собирал в многочисленные папки, как монетки в глиняную копилку, свои переживания и впечатления, ради которого и ходил послушно на службу день ото дня, приспосабливался, плясал под чужую дудку – и всё это для того, чтобы быстрее заработать пенсию и стать независимым. Правда, что греха таить, была и ещё одна у меня причина спрятаться в эту глушь, прихватив с собою со службы незавершенное уголовное дело. Мне, наверное, как самому слабому звену в следственном управлении начальник поручил расследовать дело против своего же коллеги. Мало –  коллеги, против своего наставника! Истомина Василия Павловича! Следователя по особо важным делам, который, собственно, и создал наш отдел, пригласив и собрав в него наиболее опытных и перспективных следователей. Он бы и возглавил отдел, если бы не карьерист Брагин, потеснивший его благодаря своим связям наверху. Кто бы из уважающих себя следователей взялся расследовать дело против Истомина? Никто! Брагин почему-то посчитал, что единственный кто сможет сделать такую подлость – это я. Будь моя воля, я бы, конечно, замял как-нибудь это дело. Свёл как-то всё к несчастному случаю. Ну да, сломал следователь Истомин в ходе очередного допроса челюсть этому педофилу Бирюлеву. Да я бы не челюсть – шею бы ему сломал! Сгубил малолетнюю девочку, подонок! А Истомин просто устал. Нельзя было сначала нещадно его эксплуатировать, поручая вести самые сложные и скользкие дела, а когда человек оступился – сразу казнить. Не помню, зачем я как-то зашёл к нему в кабинет. Спрашивал, наверное, совета по делу. Ведь он был моим наставником. В какой-то момент, в ходе нашего тогда с ним общения, Истомин достал из стола одну папку. Развернул её, показал фотографии девочек. Это были разные снимки. Цветные и чёрно-белые. Старые и довольно свежие. Девочкам было лет по семь-двенадцать.

     – Видишь, – сказал мне Истомин, упёршись руками в столешницу и склонившись над снимками. – Это всё потерпевшие по моим делам.

     Он обвёл взглядом ряд этих фотографий, как бы считая, все ли снимки на месте.

     – Вот это Настя, – он ткнул пальцем в одну из фотографий. – Насильник вспорол ей ножом живот. Это – Полинка. Ублюдок искрошил её как мясник, чтобы удобнее было её спрятать…  Сам бы порезал его на куски, подонка!

     Он выпрямился и, собрав фотографии, убрал их обратно в стол.

     – Переписку со мной, падаль, вздумал вести, когда пожизненный срок получил! – Истомин посмотрел на меня. – Стихи свои присылал из тюрьмы! Представляешь!
 
     Я и сам часто задумывался об адекватности наказания за подобные убийства. В этом мало гуманности и справедливости, когда родители истерзанной девочки пожизненно кормят убийцу их ребёнка. Он же, подумать только, прямо как соловей в клетке, разрешается стихами! Да ещё, я уверен, в тиши своей камеры, улегшись поудобнее после сбалансированной тюремной кормёжки, продолжает мысленно насиловать девочку и глумиться над ней. Неудивительно, что Истомин видит в этом несовершенство закона. 

     Тогда я впервые почувствовал, что-то нездоровое в его глазах. «Да, он выдохся. Это точно», – заключил я:«У следователя короткий век». Я думаю, что Истомин как следователь давно исчерпал себя. То и дело заходил ко мне покурить.  Он приходил со своей трубкой и заполнял мой кабинет дымом кубинского табака чуть ли не каждый день. Сначала меня раздражали его бесконечные охотничьи байки. Истомин отлично знал, что я не охотник и не рыбак. Тем не менее, он упорно говорил мне, как он выслеживал лося на своей последней охоте. При этом глаза у Истомина жили своей отдельной жизнью.  У меня складывалось впечатление, что сосед следит за каждым моим шагом, решая какую-то задачу. А его охотничьи байки – лишь прикрытие этой игры, этой охоты.  Вот что значит долго и пристально вглядываться в мёртвые лица!

        Как-то в обеденный перерыв я зашел к нему в кабинет и увидел такую картину. Сосед лежал на своем столе в парадном охотничьем облаченье. Он лежал как покойник – руки умиротворенно, как икону на груди, обнимали  карабин, туловище было опоясано крест-накрест патронташем; лицо с закрытыми глазами прямо обращено в потолок. Вот  только ноги, обутые, надо прямо сказать, в клоунских размерах, берцы не умещались на столе. Поэтому никакой торжественности в этой позе уже не было.

     – Тренируемся? – спросил я его, как будто застал человека за каким-то обыденным занятием. Было неловко, словно я без спроса вторгся в интимную сферу человека. Но отступать было уже поздно.  Истомин встрепенулся. Явственный румянец появился на его щеках. Но он быстро взял себя в руки. Не спеша поднялся, поправив на своей голове шляпу-«афганку»:

     – Ты знаешь, Иван Иванович, я уволен. Уезжаю на родину. Авось, там пригожусь. Здесь оказался не нужен.

Истомин подошёл вплотную ко мне и, помолчав, вдруг протянул мне свой карабин.

     – Это тебе от меня на память. Дарю!

     И он вручил мне свой драгоценное оружие. – Оформление беру на себя.
Я был растроган его подарком. Он мне многое дал за время нашей совместной службы в отделе. Понимание своего дела. Я бы сказал – своего предназначения. Непримиримость к убийцам. К несправедливости...

     И всё-таки мне удалось ему услужить. Поняв, в конце-концов, что моя роль в отделе сводится к тому, чтобы вести вот такие вот самые поганые дела, как дело против своего коллеги, я подал рапорт об увольнении. Я сдал пистолет, сдал дела. Все, кроме одного. Кроме дела в отношении следователя Истомина. Не знаю, на что я рассчитывал, попридержав его. Тем не менее, мне это удалось. Получив на руки приказ об увольнении, я не мешкая, спрятался в эту глухомань. Пока дела не хватились.  И первое что, я сделал на новом месте – это сжёг уголовное дело. Один умный человек сказал, что когда у терпеливых заканчивается терпение, то они сжигают не корабли, а порты. Я сжёг свою прежнюю жизнь. Разом перечеркнул всё. Ничему, видать, не научила меня многолетняя следственная работа. Ни выдержке, ни хитрости. Вот этого я не успел получить от своего  наставника.

     Встав с кровати, я направился к столу, на который выложил объёмные папки с бумагами. Нечего ждать нового дня – начну работу прямо сейчас.  Из головы, правда, всё никак ни шёл странный путник, встреченный мною в лесу с его последним желанием. Помирать что-ли он собрался? И решил перед смертью закурить? Но вроде на умирающего он не очень-то похож. И надо ж такому случиться – я только что выкурил последние сигареты! Я вытянул из кучи папок ближайшую, и вместе с ней мне на стол вывалилась, удивительное дело, пачка сигарет. Вот она! А я искал! Привычным, заученным движением потянул за красную целлофановую полоску, чтобы раскрыть пачку, но вовремя одумался – я же бросил сегодня курить. И тут же, вспыхнувшей спичкой, внезапно в моей памяти возникло лицо лесного странника с его последним желанием. Наверное, он смог бы дойти до деревни и добыть себе курева, если так сильно хотел. Да и вообще – ничего хорошего в этом нет. Курить – здоровью вредить. Самое время поспать, а наутро начну новую жизнь. С этой мыслью я отправился на кровать. На этот раз, утомлённый перипетиями беспокойного дня, я сразу провалился в трясину сна и очнулся уже поздним утром, от настойчивого и громкого стука в окно. Забытый было сон тут же услужливо выудил из глубин сознания вчерашнего лесного путника. Оказывается, всю ночь он только и делал, что стучал в моё окно, в двери и даже суматошно бегал по ржавой железной крыше, и всё кричал и кричал под волчий протяжный вой: "Закурить! Дай мне закурить!"

      "Неужели  и в самом деле он стучит?" – подумал я спросонья и отодвинул в сторону давно не стиранную и уже чёрную от времени и грязи занавеску. Никого не увидел. Только мглистое осеннее утро и рябина, теряя красные гроздья, беспокойно стучала в стёкла голыми ветками. Ветер раскачивал её, пытаясь вырвать с корнем, но, отказавшись от этой затеи, перекидывался на пустую ржавую бочку, катая её по двору из угла в угол. Пристроив бочку, он начинал свистеть и выть в трубе, затухшей за ночь печки. Но дом к утру уже успел прогреться и перестал казаться чужим и неприветливым. А кружка густого чёрного кофе и несколько сухариков волшебным образом убедили меня в том, что я почти писатель. Оставалось только сесть за стол к бумагам и начать работу над романом. Но я понимал, что пока не прогуляюсь в лес мимо недостроенного храма, пока не встречусь снова с этим монахом-отшельником, не смогу спокойно работать. Спрятав в карман куртки найденную накануне пачку сигарет, я покинул дом. Вчерашнего пса нигде поблизости не увидел, хотя его ночной вой всё ещё стоял у меня в ушах. "Ну и бог с ним, – подумал я. – Друг за колбасу – ещё не друг".

     Ветер с наступлением дня успокаиваться не думал. Всю дорогу, пока я шёл к лесу, он хлопал ставнями в заброшенных домах, пытался свалить хлипкие заборы одиноких пенсионерских усадеб и бросал мне в лицо ворохи опавшей листвы вперемежку с дорожной пылью. Только в лесу удалось от него укрыться. На тропинке было тихо, лишь верхушки деревьев нервно дёргали голыми ветками, теряя от порывов ветра последние листья.

        Вот здесь…да, вот здесь я встретил вчера этого странного путника. Я остановился и огляделся, словно вчерашний незнакомец должен был меня дожидаться. И увидел по ходу тропинки, в метрах пятидесяти, чернеющий среди  деревьев силуэт. Нет, всё-таки годы следственной практики выработали во мне некое чутьё, какую-то особую интуицию. Тактику изобличения преступников не почерпнёшь в теории. Приходилось её подбирать наощупь, навскидку. И хотя звёзд с небес  я не хватал, если можно сравнить убийц и насильников со звёздами, кое-кто в мои сети всё же попадался. Поэтому я  и подумал сейчас, что дело здесь непростое и за этим его "дай закурить!" кроется какое-то продолжение. Ну, да, так оно и есть! Монах, стоял на коленях у крепкой берёзы. Молится он, что-ли, подумал я. Однако идти к нему пришлось бесконечно долго. Поначалу, как только увидел его, мне казалось, что он вот, тут, в каких-то нескольких десятках метров. Но стоило опустить взгляд, потеряв его из виду, я обнаруживал его уже на другом месте, словно неведомая сила переносила монаха от берёзы к берёзе, дурача меня. И когда я вдруг оказался прямо перед ним, стоящим на коленях со склонённой головой, когда увидел натянутую верёвку, то почувствовал какой-то внутренний удар, словно в груди у меня что-то сорвалось. Бог ты мой! Повесился! Один конец верёвки петлёй обвивал его шею, а другой был закреплён на толстой ветке.  Я непроизвольно огляделся, словно искал поддержки и столкнулся взглядом с парой волчьих глаз, блестевших из прошлогоднего валежника. Определённо, из-за куска колбасы, он теперь за мной  хвостом будет повсюду таскаться! Я попытался набрать по сотовому телефону номер дежурной части полиции, но быстро понял, что сотовая связь здесь не работает. Сделав с помощью того же телефона несколько фотоснимков, перочинным ножом перерезал аркан над головой самоубийцы. Последняя нить верёвки лопнула под клинком, издав тонкий звук оборванной струны. После глухого удара о землю уже окоченевшего за ночь тела, я услышал, как  вглубь леса ушёл, перекатываясь волнами, шёпот потревоженной сухой листвы. Вот несчастье какое! Боясь наступившей звонкой тишины, я стал с треском ломать сухие ветки, чтобы закидать ими труп. Из прошлого опыта я знал, что скоро сюда на мертвечинку слетятся вороны и подтянутся четвероногие, вроде моего приятеля – любителя дармового мяса. Когда ещё полицию удастся вызвать. "Однако ж, как это неприятно! Как неприятно! – говорил  я себе, возвращаясь в деревню. – Человек отправился на тот свет, а я мог, но не исполнил его последнего желания. А там, глядишь, за сигаретой, может быть, он и выговорился ".

     Не скажу, что мне было неприятно одно лишь это обстоятельство. Конечно, было жаль бедолагу, но для меня уже давно смерть человека, как и его рождение, стала обыденным, рядовым и вполне закономерным явлением нашей жизни, можно сказать, её неотъемлемым атрибутом. Всякий раз, протоколируя очередное убийство, я пытался выяснить для себя помимо объективных обстоятельств лишения человека жизни, и метафизическую сторону  этого обстоятельства. Почему эта смерть наступила сейчас? В чём её причина? И, если уж говорить искренне, мне хотелось найти и обнажить хотя бы один небольшой фрагмент того сложного всеобщего механизма, который я обозначил для себя механизмом целесообразности или даже механизмом всеобщей справедливости. Хотя, ради той же справедливости скажу, что довольно часто, а если быть точным, в девяносто девяти случаях из ста, я не находил в подобных случаях ни целесообразности, ни справедливости. Как говорил один киллер: "У жизни и смерти нет высшей цели". Конечно, он всего-навсего оправдывал своё ремесло. Горячий ароматный кофе из термоса и мои сигареты в тесной комнате следственного изолятора, где я проводил допросы, частенько провоцировали моих подопечных на разговоры по душам. Но порою, в чём-то, я готов был с ним согласиться. Хотя главный для меня вопрос всё же оставался: почему при всей такой невозможной сложности появления в этом мироздании человека и при такой гармонии обстоятельств, способствующих его появлению, с такой легкостью эта жизнь забирается. Даже  у невинных детей. Одно из двух, думал я, либо человеческая жизнь не представляет совершенно никакой ценности, либо сама смерть ничего не значит.

      Несмотря на то, что я не обнаружил в карманах повешенного ни одного документа, я почти не сомневался, что мне сейчас надо посетить и осмотреть недостроенный храм. Возможно, там сейчас находится кто-то, кто знает умершего. Не исключено, что я найду там документы погибшего, и по ним можно будет опознать его личность. В любом случае, никак не могу себе позволить просто  отправиться домой и спокойно пить чай, оставив несчастного на съедение муравьям. Может так случиться, что сотовая связь здесь вообще никогда не заработает. Поэтому-то сейчас, хочу я этого или нет, а первые следственные действия до приезда служителей закона, сделать придётся мне. Войдя на территорию строящегося храма, я обнаружил, что вблизи он выглядел монументальнее, чем казался издали. И я бы сказал, что он вполне мог бы по завершению строительства прекрасно вписаться, к примеру, в храмовый ансамбль на Кижах. Весьма искусно изготовленный восьмигранный сруб с четырьмя прирубами, расположенными по сторонам света. Не менее торжественное высокое одномаршевое крыльцо вело во внутреннее помещение церкви. Это ж сколько надо было строить такую красоту! Вот только, похоже, широко начатое строительство по каким-то причинам сошло на нет и сейчас ничто не говорило о том, что стройка ещё продолжается. Нигде не видно штабелей из брёвен, рабочего оборудования, инструментов. Строительные леса, некогда окружавшие сруб, обвалились и только угадывались по отдельным фрагментам. Ну, подумал я, большой загадки в этом нет. Мало что ли у нас в стране заглохших строек . Однако, оказавшись внутри церкви, я понял, что строительство окончательно не останавливалось. Судя по разбросанным на полу плотницким инструментам, работа здесь велась ещё совсем недавно. Свежие стружки, термос, недоеденная булочка на тарелке и раскладушка, аккурат в том месте, где в скором времени возвысится алтарь. В тёмных углах мне чудились неприкаянные лики святых, так и не дождавшихся своей обители. Я проверил карманы висевшей на гвоздях куртки и обнаружил то, что и хотел найти. Портмоне. В нём, наряду с небольшой наличностью имелся паспорт на имя некоего Зайцева Григория Павловича. Да, судя по фотографии, это был тот самый мой новый знакомый, просивший закурить и который с какого-то горя повесился. Другой информации от осмотра недостроенной церкви раздобыть не удалось. Хотя, окидывая взглядом всю эту стройку, я мог предположить, какое отчаяние могло охватить Зайцева Григория. На моей памяти  нередкими были случаи самоубийства из-за разочарования творца своей работой. Незавершенность начатого дела, его масштабность и неудовлетворенность уже сделанным вкупе с навалившейся усталостью, нередко искушают творца разом покончить со всем этим. Мои коллеги  привыкли чётко проводить границы между чёрным и белым, никогда и никому не верили на слово и доверяли только своим чувствам. В отличие от них я нередко мог усомниться не только показаниям изворотливого убийцы, но и своим собственным ощущениям и мыслям.  Наверное поэтому мне довольно сложно было довести дело до логического завершения. Незавершенных уголовных дел в следственном отделе у меня было больше, чем у остальных. Я предпочитал прекратить или приостановить расследование, если в душе у меня оставались сомнения. А они оставались довольно часто. Я не верил не только убийцам, но и самому себе. Возможно, уголовное дело против моего наставника, которое я недавно сжёг, явилось лишь поводом поставить точку в своей незадачливой следственной карьере. Бог с ней, с пенсией, думал я. Дело, в котором ты не можешь стать творцом, лучше оставить.

(Продолжение следует:http://www.proza.ru/2019/11/04/295)