Глава 1 - Времена не выбирают. Октябрь 41-го года

                I

   «Война – слишком сложное дело, чтобы поручить её ведение гражданским лицам», – эти слова своего взводного командира новобранец Афанасий Годенко запомнил на всю жизнь. Поэтому, будучи призванным на обязательную военную службу в Рабоче-крестьянскую Красную армию вместе с другими рабочими и крестьянами призывного возраста, он, колхозник из села Новоспасовка, что на побережье Азовского моря, старательно учился «военному делу настоящим образом», изучил винтовку Мосина или, как её все называли, «трёхлинейку», метко стрелял из неё, а также исправно выполнял команды того же командира взвода: «Прикладом бей, штыком коли!». Он умел выкопать себе окоп, прицельно кидал ручные гранаты, одним словом, делал всё, что положено делать умелому солдату.
   То, что командир взвода лейтенант Вяземский высказывался несколько по-другому, вкладывая в свои слова более глубокий смысл, мало беспокоило молодого солдата. Он принял то, что ему было понятно. Взводный командир имел в виду, что война – это слишком сложное дело, так как начинают её политики, так сказать, гражданские лица, а воевать непосредственно приходится военным людям. Поэтому вести боевые действия необходимо с умом, чтобы не погибнуть в первом же бою, а продолжать воевать дальше, нанося противнику максимальный урон, приближая тем самым время окончания войны. А так воевать смогут только хорошо подготовленные солдаты, сержанты и офицеры, относящиеся к своему делу профессионально.
    Просто для Афанасия понятия «война» и «бой» были одинаковыми по смыслу. Это там, наверху, где на карты наносятся стрелы, указывающие на направления главных ударов при планировании операций, где обсуждаются международное положение и действия союзников, а сроки начала решающих сражений определяются в зависимости от многих факторов, в том числе и политических, «война» является продолжением политики военными средствами. А для простого солдата, находящегося в окопе, «война» и «бой» – это синонимы, хотя он может и не знать значение такого слова.
    Чувствовалось, что их командир взвода раньше командовал более крупным подразделением, и образование военное он получил не в какой-нибудь пулемётной школе, но об этом говорить было не принято, тем более, в условиях продолжающейся в армии «чехарды» со сменой военачальников высокого, да и не очень высокого ранга.
   Поучаствовать за два года службы в реальных боевых действиях рядовому Годенко Афанасию так и не довелось, но в родное село он вернулся почти героем. За время его отсутствия в селе почти ничего не изменилось, кроме названия села, которое было переименовано в «Осипенко», в честь уроженки их села лётчицы-испытателя Героя Советского Союза Полины Дмитриевны Осипенко. Так и продолжалась бы спокойная жизнь Афанасия в колхозе имени Чапаева, где навыки, приобретённые в армии, были не нужны, если бы не последующие события. В воскресенье 22 июня 1941 года в их селе должно было состояться открытие памятника этой самой их землячке Полине Осипенко. Кроме митинга, планировался и концерт, где должен был выступить их знаменитый на всю область сельский хор в двести человек, в котором пела и жена Афанасия – Евдокия. И тут по радио передали сообщение о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Здесь же, на митинге, началась стихийная запись в ряды Красной Армии, куда тут же записался Афанасий вместе со своими братьями, старшим Петром и младшим Иваном. А на следующий день, попрощавшись с жёнами и детьми, а у Афанасия детей было двое – дочка Люба и сын Толик, все три брата были в военкомате. О том, чтобы попасть в одно подразделение, речи даже идти не могло, у каждого из них было своё воинское предназначение. Братья распрощались друг с другом, так как каждый понимал, что они могут больше и не встретиться.
   Афанасий сначала попал в воинскую часть, охранявшую разные военные объекты, но когда к охране этих объектов, особенно находящихся далеко от линии фронта, стали всё больше привлекать женщин, то её перевели поближе к фронту, охранять объекты непосредственно в ближайшем тылу действующей армии. Однако вскоре их сменили части НКВД, состоящие, в основном, из пограничников, которым и была вменена в обязанность охрана тыловых районов. Так, в конце концов, Афанасий оказался в комендантском подразделении 216-й стрелковой дивизии. Сформирована она была в начале октября из личного состава различных тыловых учреждений и подразделений, военнообязанными, не служившими в армии, а также бойцами, вышедшими из окружения. Командир дивизии, что вышла из окружения из-под Киева, полковник Макшанов Дмитрий Фролович и был назначен командиром новой дивизии. Уровень боевой выучки личного состава был очень низким, как и моральное состояние. А задачи предстояли ответственейшие, связанные, в первую очередь, с обороной Харькова, крупнейшего промышленного даже не города, а стратегического района и транспортного узла на Украине. В масштабах всей страны Харьков был третьим по величине (более девятисот тысяч жителей) городом после Москвы и Ленинграда. В столицах Украины и Белоруссии, соответственно, Киеве и Минске, уже оккупированных к тому времени немцами, было в совокупности меньше жителей, чем в Харькове. А с учётом того, что город захлестнула волна беженцев, то его население увеличилось почти до полутора миллиона человек.
   Осуществить подготовку сформированной дивизии в полном объёме не удалось, так как обстановка на Юго-Западном фронте была близкой к критической. И немцы, в свою очередь, понимая важность Харькова, стремились буквально на плечах отступающих советских войск захватить его, как можно быстрее. 216-я дивизия, не завершившая укомплектование, и была направлена в город для его непосредственной обороны в составе 38-й армии.
   Командир дивизии, ознакомившись с решением командующего армией на переход к обороне, тут же выехал на западную окраину города для рекогносцировки, где конкретно определился с оборонительными рубежами, которые предстояло занять полкам. С комдивом выехала и группа солдат для его охраны, в которой был и Афанасий. Уже на следующий день на эти позиции по решению штаба обороны города в помощь военным были направлены группы местных жителей. Возможности большого города позволяли прибывающие полки не сажать сразу в окопы, а разместить их в освободившиеся казармы, склады, ангары, откуда личный состав направлялся для оборудования позиций. В условиях затяжных осенних дождей и наступивших ночных холодов – это было не лишним.
   На следующий день на позиции, занимаемые полком второго эшелона на юго-западе города, выехал начальник штаба дивизии подполковник Кряжев. И рядовой Афанасий Годенко снова попал в группу сопровождения. Продвигаясь по улицам такого большого города, он видел следы пожаров и разрушений от налётов вражеской авиации.  На основных улицах и перекрёстках строились баррикады из железнодорожных рельсов, вкопанных в землю, устанавливались противотанковые ежи. Вот к перекрёстку подъехал трамвай без пассажиров, упёрся в баррикаду и остановился, став её частью.
   Осмотрев позиции двух батальонов и обсудив с командиром 589-го стрелкового полка полковником Руденко задачу, начальник штаба дивизии отправился в Безлюдовку, расположенную в пяти километрах южнее Харькова, где оборудовал свой район обороны третий батальон полка. Причин быть довольным у начальника штаба не было. Видно было, что солдаты, да и командиры низовых звеньев, не особенно понимали, что и как им предстоит делать при ведении оборонительного боя в городских условиях.
– Ну, зачем вы копаете огневую позицию для пулемёта здесь, около здания? – спрашивал начальник штаба дивизии командира роты.
– Так это запасная позиция… для манёвра, – оправдывался тот.
– Вы же не на учениях находитесь, вы – на войне! Во-первых, любой снаряд, попавший в верхнюю часть здания или даже на крышу, засыплет вас сверху осколками и кирпичами. А во-вторых, само здание – это и есть огневая позиция. Это уже не жилой дом, это укрытие, позиция, наблюдательный пункт…. Это – часть вашей обороны!
   Афанасий, слышавший этот разговор, понимал переживания начштаба, как и то, что война требует полной перестройки в мозгах у воюющих людей. Когда на карту поставлены друг против дружки жизнь и смерть, причём не одного человека, а страны, народа, то отношение ко многим устоявшимся понятиям и привычкам надо коренным образом менять. И дело здесь не в жалости или человеколюбии, а в суровых требованиях военной обстановки: врага надо остановить любой ценой, нанести ему поражение всеми доступными средствами, чтобы, в конце концов, победить.
К обеду группа во главе с начальником штаба вернулась на западную окраину Харькова в район под названием Новая Бавария, где проходили оборонительные позиции 647-го стрелкового полка.
   Подполковник Кряжев ещё раз, после вчерашнего уточнения задачи здесь командиром дивизии, обратил внимание командира полка полковника Омельчука на стык с соседом справа.  Разграничительная линия между полками проходила по речке со странным названием Уды, протекающей с запада на восток, вдоль которой со стороны именно 647-го полка проходила железнодорожная линия. Практически от неё начиналась тянувшаяся на север на протяжении 12 километров линия электрифицированных инженерных заграждений. Городская электростанция, обеспечивающая большой промышленный город электричеством, могла себе позволить часть энергии направить непосредственно к линии фронта. Но как поведут себя эти заграждения на практике, в условиях обстрела артиллерией, насколько они будут эффективны и смогут задержать продвижение противника? – ответов на эти вопросы пока не было.
   Южнее железнодорожной ветки, прямо перед фронтом полка, продолжались инженерные работы по оборудованию противотанкового рва. Руководили там, конечно, военные, но копали практически одни гражданские люди, жители города, причём, в основном, женщины.
   Хорошо слышимая канонада, приближающаяся к городу с каждым днём, свидетельствовала о нестабильности обстановки, которая могла измениться в любое время, и вряд ли – в сторону улучшения, поэтому необходимо быть готовым к любым неожиданностям и новым задачам, включая даже и переход на новые неподготовленные оборонительные рубежи. Для этого надо, как указал начальник штаба, максимально изучить местность впереди линии обороны. И всё это нужно делать в условиях, когда средствами связи дивизия практически не была обеспечена.   Хорошо, что пока работает городская телефонная сеть, но это – до поры, до времени.
   Начальник штаба довёл также до командиров полков, что местоположение штаба дивизии к завтрашнему утру изменится. Принято решение о перемещении штаба Юго-Западного фронта из дома номер сорок по улице Ворошилова за город, и о размещении в этом здании штаба 38-й армии. Так вот, чтобы улучшить управление и не тратить время на подготовку места размещения штаба дивизии в условиях продолжающейся полным ходом эвакуации вглубь страны многочисленных промышленных предприятий города, в том числе и большого количества заводов, производящих военную продукцию, а также продолжения эвакуации высших партийных и государственных органов Украины, прибывших сюда из Киева, было решено, штаб 216-й дивизии разместить рядом со штабом армии.
   Под утро один из полков, а именно 665-й стрелковый, был поднят по тревоге, с целью проверки его готовности к занятию рубежей обороны, управляемости, способности командиров решать возникающие задачи. И снова рядом с начальником штаба, проверяющим действия полка, был Афанасий. То, что он увидел, окончательно убедило его в правильности высказывания командира взвода в довоенные времена: «Война – слишком сложное дело, чтобы поручить её ведение гражданским лицам». Действия, как личного состава, так и командиров всех рангов в полку можно было охарактеризовать, как беспомощные. Понятно, что кадровых офицеров в полку было мало, в основном, командовали офицеры запаса, участвующие ещё в Гражданской войне или прошедшие ускоренные сборы, но….
   Обратив своё внимание на случаи неисполнительности, низкой воинской дисциплины в полку, Афанасий окончательно понял смысл слов своего командира взвода с довоенной службы. Только обученный и дисциплинированный солдат, как и обученный командир, который прошёл полный цикл боевой подготовки и перестал называться гражданским лицом, потому что стал военным человеком в полном смысле этого слова, способен правильно действовать на поле боя и, соответственно, добиваться победы. Как эти люди будут действовать в реальном бою, если в простой обстановке, где единственным усложняющим обстоятельством была ночь, правда, вместе с холодной погодой и осенним дождём, они так терялись, срывая все мыслимые и немыслимые сроки и нормативы? – этот вопрос и беспокоил, конечно, не только Афанасия, но и командование дивизии.
   Времени для ответа на этот вопрос становилось всё меньше.
   Дивизионная разведгруппа, выдвинутая на несколько десятков километров от города на запад в направлении Харьков – Люботин, наткнулась восточнее Люботина на немецкий конный разъезд. Результаты скоротечного боя и наблюдал сейчас Афанасий, стоящий во дворе здания, в котором располагался штаб, где минут десять тому назад появились разведчики. Немецкий конный разъезд был уничтожен, а захваченное оружие, какие-то документы и один раненый наш разведчик комфортно расположились на троих захваченных у немцев откормленных лошадях.
   Афанасий подошёл к начальнику штаба дивизии, который после принятия доклада от командира разведгруппы вышел во внутренний двор, чтобы перекурить.
– Товарищ подполковник, разрешите обратиться! Рядовой Годенко.
   Афанасий, с одной стороны, понимал щекотливость ситуации, при которой он напрямую, минуя своего непосредственного командира, обращается к старшему начальнику. Но с другой стороны, за время различных служебных моментов в последние дни, где он находился рядом с начальником штаба дивизии подполковником Кряжевым Гавриилом Савельевичем, он успел заметить и порядочность этого офицера, и его человечность, и, если можно так сказать, соответствие его реакции на всякие ситуации. Понимал Афанасий и то, что, если вопрос, который он собирается задать сейчас начальнику штаба, начать решать через своего командира, то положительного решения не будет, так как это был специфический и, можно сказать, необычный, почти деликатный вопрос.
– А, Афанасий… – сказал начальник штаба, узнав добросовестного и толкового солдата из комендантского подразделения и даже вспомнив его имя, – слушаю тебя!
– Вот эти лошади… немецкие… у разведчиков… Что с ними будет? Куда их отправят?
– Мне бы твои проблемы, – ответил слегка удивлённый офицер. – Ну, наверное, отдадим их артиллеристам. Самим разведчикам в городе они вряд ли понадобятся.
– Артиллеристам нужны упряжные лошади, а эти – под седлом… верховые. А разведчики их в городе, быстро «ухандокают», – посмел возразить начальнику рядовой солдат и, опережая новые предложения о судьбе немецких лошадей от офицера, быстро сам предложил. – А вот если их, хотя бы две, передать в комендантский взвод, то всем будет польза. Я знаю толк в лошадях, и ещё пара сельских хлопцев у нас есть. Вы же видите, дорог нет, сплошные дожди… Вы были за городом… Грязь непроходимая…. Без лошади сейчас никуда.
   Аргументы у рядового Годенко Афанасия закончились, и он замолчал, неотрывно смотря прямо в глаза начальнику.
– Согласен! – после небольшой паузы сказал начальник штаба. – Передай своему командиру, что две лошади поступают в ваше распоряжение. А третью я найду, куда… пристроить.
   Решение начальника штаба было исполнено, и в комендантском взводе дополнительно появилось две лошади. Афанасий подошёл к вороному коню, погладил его по холке, а затем, достав из кармана горбушку хлеба, протянул её жеребцу со словами:
– Успокойся, успокойся! Привыкай к русским словам. И не косись! На, пожуй русского хлеба! Как же мне тебя называть?  Не «одуванчиком» же?  Не похож ты на одуванчика. Будешь ты у меня Кайзером! Отец мой у Брусилова служил, ранен сильно был на реке Стоход.… От твоих земляков-германцев, между прочим, рану получил.  Война, брат, не выбирает. Так что воевать теперь будем вместе.
   Чтобы долго не мучиться с определением и оборудованием хоть какого-то места для лошадей, с разрешения своего командира Афанасий незамедлительно направился к связистам штаба армии, потому что место для лошадей армейских офицеров связи уже давно было готово. Это же не проблема, если там временно появятся ещё и две лошади из штаба подчинённой дивизии.
   Вопрос с размещением коней был решён, немецкие лошади попали к советским лошадям, а Афанасий вернулся в крыло здания, где размещался штаб дивизии, куда уже были вызваны командиры полков, так как сверху поступил приказ на занятие новых рубежей обороны.
   Самая большая комната в штабе, предназначенная именно для совещаний и постановок задач, имела несколько выбитых окон и разрушенную печь. Поэтому с утра разбитые окна уже были закрыты фанерой, а в углу установлена печь-буржуйка.
   Афанасий с охапкой дров прошёл по коридору, где уже собирались командиры частей с начальниками штабов, и вошёл в комнату для совещаний. У стола, где была развёрнута большая карта, на которой два офицера-оператора дорисовывали обстановку, стояли командир дивизии и начальник штаба.
– Дмитрий Фролович, я действительно не понимаю, почему так получилось, что наш полк второго эшелона получил такую странную задачу и выдвигается на новый рубеж в первый эшелон, – обращался к комдиву начальник штаба. – Ему же теперь в два раза дальше всех надо выдвигаться на новый рубеж – это более двадцати километров. Проще было бы, всем полкам одинаково переместиться вперёд. Полки первого эшелона так бы и заняли новые позиции, предназначенные для первого эшелона, а полк полковника Руденко одновременно с ними занял бы рубеж второго эшелона.
– Да не могу я изменить решение командующего. Тебе ли я должен говорить, что приказы не обсуждаются! И времени у нас нет – всё переигрывать. К утру дивизия должна занять новую полосу обороны. Всё! Разговор на эту тему закончен! – подвёл черту в их споре командир дивизии. – Вешайте карту и приглашайте офицеров! 
   С возвращения командования полков в свои части, а это было уже под вечер, началось перемещение дивизии на новые позиции.
   Утром в комендантский взвод прибежал посыльный и передал, что рядового Годенко вызывает начальник штаба дивизии
– Вот что, Афанасий, – сказал начальник, – садись-ка ты на своего коня…. Как его, кстати, зовут?
– Кайзер, товарищ подполковник!
– Так вот, садись на Кайзера и выдвигайся вот сюда, – начальник штаба ткнул карандашом в карту. – Да, а карту-то ты знаешь?
– Топографию в армии… до войны изучал.
– Это хорошо! Вот смотри. Вчера мы с тобой были здесь. А вот эта дорога идёт от юго-западной окраины города мимо села Олешки на Берёзовку. Вот мост в Берёзовке через речку по дороге на Коротич. Надеюсь, его ещё не взорвали. Так вот по этой дороге должен был ночью пройти 589-й полк и занять оборону вот здесь, вдоль этой рощи. Твоя задача – найти командира полка, узнать от него обстановку, вернуться сюда и мне доложить.  Сам понимаешь, что ни карты, никаких документов я тебе передать не могу.  Вопросы есть?
– Никак нет! Олешки, Берёзовка, Коротич и роща левее Коротича. Полковника Руденко я знаю. Найду! – отрапортовал Афанасий.
   Но, как оказалось, обещание найти комполка было слишком самоуверенным со стороны рядового Годенко.
   Когда он через несколько часов после полученной задачи пересёк мост в Берёзовке и по дороге на Коротич догнал какое-то подразделение на марше, то оказалось, что это только третий батальон 589-го полка, выдвигающийся из Безлюдовки на новые позиции самостоятельно. А ни штаба полка, ни двух других батальонов в этом районе нет. И, как сказали ополченцы из Харькова, охраняющие подготовленный к взрыву Берёзовский мост, никто, кроме одного батальона через мост в западном направлении ни ночью, ни утром не проходил.
   Тогда Афанасий разыскал контору правления колхоза в Берёзовке, где был установлен ещё работающий телефон, по которому после нескольких попыток ему удалось дозвониться до «Зари», которая соединила его с «Акацией», и попросить к телефону «Второго».
– «Второй» слушает, – услышал в трубке Афанасий далёкий голос начальника штаба.
– Докладывает ряд…. То есть, солдат… годный к военной службе, – попытался представиться Афанасий, чтобы начштаба что-нибудь понял, а другие, кому не положено, – не поняли.
– Не понял! – сказал голос в трубке.
– Ну… Кайзер… лошадь… утром…
– Понял! – в голосе у офицера появились радостные нотки. – Слушаю. Птица в гнезде?
– Никак нет! – бодро ответил Афанасий, так как сразу сообразил, о чём спрашивает начальник. – К гнезду подх… подлетает только хвост из Безлюдовки. А головы и туловища нет. То есть, вообще, нет. Даже хвост не знает, где он.
– Хвост целый? – после паузы спросил офицер.
– Почти. По дороге только около десяти перьев отвали-
лось, –  ответил Афанасий, имея в виду, что, по словам командира батальона, в ходе ночного марша около десяти человек из батальона дезертировало.
– Понял. Передай хвосту, чтобы он срочно возвращался
обратно в старое гнездо.
– Повторите, не понял!
– Мы все, то есть, вся стая, возвращаемся в старые гнёзда, туда, где были вчера. Ты тоже возвращайся назад в своё гнездо, – уточнил начальник штаба. – Погоди! А как ты думаешь, где может быть голова и туловище этой птицы?
– Сейчас осень. Я думаю, что они подались на юг. Тут на мосту… в берёзовом… лесу они не появлялись. Точно, они на юге!
– Возвращайся! Их другие будут искать. Конец связи!
   Афанасий вернулся к третьему батальону, передал комбату новый приказ, а сам по уже знакомой дороге направился в сторону Харькова. При подъезде к городу на поле справа от себя увидел разбросанные бумажные листочки, один из которых подобрал. Это была немецкая листовка с фотографией, на которой было изображено, как пленный советский военнослужащий беседует с немецкими военными. Большими буквами под фото было написано: «А вы знаете, кто это?» Под этим риторическим вопросом далее шёл обстоятельный ответ, что на фото, мол, показан Яков Джугашвили, старший сын Сталина, командир батареи 14-го гаубичного полка 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе тысячами других командиров и бойцов. Завершалась листовка призывом ко всем солдатам и офицерам Красной армии: «Следуйте примеру сына Сталина, он жив, здоров и чувствует себя прекрасно.»
«Нормально! – подумал Афанасий, выругавшись про себя. – Вот выродки! Сфотографировали кого-то и подписали, что это сын Сталина. А может это сын Гитлера? Я что, видел сына Сталина, знаю, как он выглядит? Да не было бы подписи, я сказал бы, что это Степаныч из нашего колхоза. Правда, как он со своей язвой на фронте-то оказался?»
   Афанасий выругался ещё раз, на этот раз громко, и, разорвав бумажку, подумал:
 «Из самолёта бросили. Видно, дела у немцев ухудшились, раз такую ерунду разбрасывают. В первые месяцы войны таких бумажек, чтобы подтереться можно было, не раздавали.»
   Когда он подъехал к тем позициям на окраине города, которые ещё вчера занимал 647-й стрелковый полк, то увидел, что эти окопы уже заняты людьми в гражданской одежде, по всей видимости, это было одно из подразделений народного ополчения города.
   Внимание Афанасия привлёк танк, у которого суетилась группа военных в чёрных комбинезонах, оборудуя ему огневую позицию. Нет, Афанасий и раньше видел танки: Т-16 во время службы в армии и новенькие Т-34, когда охранял места погрузки этих танков на платформы в начале войны. Но то, что он видел сейчас, не было похоже ни на что, увиденное ранее. Это была какая-то громадина, ощетинившаяся во все стороны несколькими пушечными и пулемётными стволами, торчащими из нескольких башен.
   Афанасий подъехал поближе, спешился и, ведя Кайзера за повод, подошёл ещё ближе, чтобы рассмотреть необычный танк.
   На него обратил внимание один из танкистов и пошёл ему навстречу.
– Здравия желаю!  Вестовой штаба дивизии рядовой Годенко, – опережая вопросы танкиста, представился Афанасий. – Вчера эти позиции занимал один из наших полков, и сейчас личный состав вновь сюда возвращается. Что я должен доложить начальству про вашу боевую машину?
   Деловой вид и уверенный тон незнакомого красноармейца успокоили танкиста, и он сказал:
– Мы из сводного бронетанкового отряда. Имеем задачу во взаимодействии с пехотой прикрывать западную окраину города. Ждём какого-нибудь вашего командира для организации этого самого взаимодействия.
– Да, командир наш, когда войска подтянутся, придёт обязательно! Но меня танк ваш интересует. Я такого раньше не видел.
   Танкист довольно ухмыльнулся:
– Да уж!.. Это наш харьковский танк марки «Т-35». Мы его придумали и делаем на нашем паровозостроительном заводе, и в армию поставляем. А этот отремонтировали недавно. В пяти башнях установлены: одна семидесяти шести- и две сорока пяти миллиметровые пушки, и два пулемёта. Вес, конечно, солидный – сорок восемь тонн, и экипаж, соответственно – двенадцать человек, все заводчане. Так что есть, чем дать фрицам прикурить!
– Спасибо за информацию! Так и доложу начальству, – закончил разговор Афанасий.
Обо всём увиденном Афанасий подробно доложил начальнику штаба дивизии, поинтересовавшись в конце у него о судьбе пропавшего полка.
– Пока ищем. К поиску подключились офицеры штаба обороны города. Они-то окрестности Харькова знают получше нашего. Иди пока отдыхай.
   Поесть и пару часов поспать Афанасию удалось.  А потом он снова подключился к выполнению хлопотных, в основном, хозяйственных задач по обеспечению деятельности штабных работников. В ночь заступил на пост по охране штаба.
   Под утро командир дивизии снова выехал на западную окраину города, куда стали прибывать подразделения возвращающихся полков и занимать свои старые позиции. Командир комендантского взвода и несколько человек выехали его сопровождать. Афанасия с собой не взяли.
   К обеду все штабные вернулись с передовых позиций.
   Командир комендантского взвода младший лейтенант Сухинич, невысокого роста, щупленький, с маленькой головой почти треугольной формы, суживающейся к острому подбородку, подошёл к Афанасию, сидящему на бревне у поленницы с дровами, сел рядом, закурил, потом спросил своего подчинённого:
– Ну, что, рядовой Годенко, готов?
– Так точно! Хотелось бы знать к чему?
– Да, ко всему! – нервно сказал взводный командир. – Я чувствую, что скоро нас всех отправят в окопы. Полки-то вернулись на старые позиции, но пока они двое суток по колено в грязи бродили по полям и болотам, то половина солдат разбежалась. Ну, не половина, а треть – точно! Да, наш пропавший полк нашёлся. Короче, на передовой командный пункт прибыл полковник Маршалков, начальник гарнизона, долго ругал нашего комдива: дезертиры дезертирами, но почти целый полк пропал. Но тут ему доложили, что его офицеры нашли наш полк, как ты и говорил, намного южнее того места, где ему положено было быть. Сейчас они, то есть, то, что от них осталось, ползут обратно к городу.
– В смысле – осталось? – не понял Афанасий. – Они же ещё не воевали?
– В прямом смысле. Я же тебе говорю, что много ночью народу разбежалось и в заблудившемся полку и в других. Комдив за голову взялся, когда за дивизию посчитали. Пропала целая стрелковая рота, две миномётные, одна сапёрная, потом – взвод истребителей танков! А по мелочам – и не сосчитать.   И я думаю, что это ещё не всё!    Ещё не все подразделения на позиции вернулись.
– Ладно! – сказал   Афанасий. – Прорвёмся!  И не такие дела заваливали! Но я не верю в эти цифры. Как сказал «Очкарик», ну, писарь Романчук, пропавших записывают в разные списки: кто потерялся в бою или во время бомбёжки те попадают в список «без вести пропавших», а кто пропал в тылу, на марше или даже на передовой во время затишья, записываются в дезертиры. Но я думаю, что между этими списками очень узкая межа. Без вести пропавшие попадают в дезертиры и наоборот. Неточные эти списки. Я был вчера в батальоне пятьсот восемьдесят девятого полка. У них дезертировало десять человек. Я, конечно, не бухгалтер, но если взять это число за среднее, и умножить на него все наши батальоны и дивизионы, то получится… чуть больше тысячи. Ну, во всяком случае, не больше полутора тысяч. Это для всей дивизии, конечно, не капля в море, но, примерно, как несколько вёдер воды из колодца.
– Так это вчера было десять! А сегодня сколько? – возразил комвзвода.
– Нет. Нестойкие бойцы убегают тогда, когда идут в сторону фронта, а сейчас они двигаются назад, как бы уходят от войны. Куда тут бежать и, главное, зачем? И я, вообще, не понимаю смысла в таком убегании. Куда бежать? К немцам? В любом случае ты для них враг. В свой тыл? Дезертировав, ты становишься врагом для своих. А от себя в любом случае не убежишь. Даже если ты спрячешься и от своих, и от чужих, то, как жить-то дальше? От судьбы не убежишь! – подвёл Афанасий черту своим рассуждениям.  – Мне отец рассказывал (он в Империалистическую воевал у Брусилова), что однажды австрияки прорвали наш фронт, и остановить их прорыв было нечем, кроме последнего резерва – Двенадцатой Донской казачьей дивизии. Её и отправил Брусилов в бой со словами: «Дивизии – умереть, но умирать не сразу, а до вечера».
– И что?  Они умерли? –  простодушно спросил взводный командир.
– Да, нет…. Сначала держались, держались.… А потом, собрали все силы и атаковали австрияк. Комдив лично возглавил атаку. Австрийцы не выдержали, запаниковали и отступили.  Так вот отец говорил, что за всю ту войну ни один казак не дезертировал.  После ранения отец вернулся домой в село с Георгиевским крестом.
– Так ты что – из казаков?  То-то я смотрю,  что в лошадях знаешь толк!
– Нет.  Хотя мои предки и были казаками Азовского казачьего войска, но это войско давно, ещё при царе, почти сто лет назад, было расформировано. И все, кто в нём находился, были обращены в гражданское состояние. Так что я – гражданский человек…, но из колхозников. А в колхозе без лошади – никак. Мы даже несколько раз в областных соревнованиях участвовали.
– И как?
   Афанасий сначала хотел похвастаться перед командиром взвода, сказать, что победили, заняли первое место. Но сказал правду:
– Призовые места брали, но первое не давалось. Всегда побеждали конники из соседнего колхоза «Искра». Чего мы только не делали, как ни старались, а они в итоге всегда оказывались чуть лучше, чуть сильнее, чуть быстрее…
– А я думаю, что вы все были примерно одинаковы, но они, вероятней всего, были более организованные, чем вы. Порядок бьёт класс!
– Это точно! – согласился Афанасий. – Но это всё было до войны.  А теперь мы все – военные люди. И если пошлют нас, комендачей, в окопы, пойдём в окопы. А я пойду сейчас Кайзера проведаю!
      Чтобы не обходить всё здание по улице, Афанасий решил, пройти через здание штаба. В коридоре навстречу ему попалась группа военных. Впереди быстрыми шагами шёл полковник с портфелем в левой руке и недовольным выражением на лице. А вот правая его рука как-то странно висела, не подчиняясь движениям всего тела полковника. Он громко и отрывисто что-то говорил, адресуя свои слова полковнику с инженерными эмблемами на петлицах, который семенил чуть позади, еле успевая за ним. Когда они приблизились, Афанасий услышал:
   «Дамба на водохранилище к взрыву готова.  Если что, оттуда немцы не скоро выберутся…. Ну, почему, почему вы взорвали городскую электростанцию?  Вся работа по электрифицированным инженерным заграждениям – насмарку!»
   «Команда на взрыв поступила со штаба обороны города. Немцы почти в городе!» – оправдывался начальник инженерной службы армии перед полковником.
   Группа прошла мимо вытянувшегося в струнку Афанасия, на приветствие которого незнакомый полковник отреагировал кивком головы, и начала подниматься на второй этаж в направлении кабинета командующего армией.
– Ну, полковник Старинов даст тут всем прикурить! – услышал Афанасий от одного из двух офицеров, стоящих поблизости в коридоре. – Я не удивлюсь, если его люди ещё до нашего приезда сюда уже заминировали это здание!
– А что у него с рукой? – спросил второй офицер.
– Так снайпер ещё, когда линию Маннергейма брали в Финскую кампанию, раздробил ему руку. А он всё равно везде поспевает и никому спуску не даёт.
   За ночь обстановка на подступах к городу ещё более осложнилась. Боевое охранение дивизии – разведрота, перекрывшая дорогу Коротич-Песочин, уже вступила в бой. А подразделения 647-го полка всю ночь воевали с немецкими автоматчиками, просочившимися к хутору Небоженко. Дамбу водохранилища в Лозовеньках, что на северо-западе от города, люди полковника Старинова взорвали вовремя, иначе подступы к северной окраине Харькова были бы открыты. Туда срочно перебрасывалась дивизия НКВД, охранявшая до этого район Харьковского тракторного завода.
   Афанасий всего этого не знал, но понимал, что для дивизии, в которой он служит, наступил решающий момент, когда она непосредственно вступила в бой. С утра до обеда, судя по различным обрывочным сведениям, приходящим к Афанасию со всех сторон, отдельные части дивизии готовились к проведению контратакующих действий против передовых подразделений противника, вышедших к окраинам. 
 
                II

    Секретарь Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистический партии (большевиков), он же Председатель Совета народных комиссаров СССР, а с 30 июня этого года и Председатель Государственного комитета обороны, а с 19 июля ещё и Народный комиссар обороны, а по совокупности всех должностей – руководитель Советского государства Иосиф Виссарионович Сталин стоял у окна своего кабинета и сквозь стёкла с наклеенными крест-накрест полосками материи смотрел во двор, к изменённому виду которого он ещё не привык, хотя основные работы по маскировке Кремля, чтобы максимально затруднить немецкой авиации его поиск на фоне города при подлёте самолётов, были закончены месяц назад. Зелёные крыши затемнили, здания и кремлёвскую стену перекрасили под жилые кварталы, кресты с кремлёвских соборов сняли, позолоченные купола закрасили в тёмные цвета. Внутри Кремля, на Красной и Манежной площадях появились макеты зданий, а часть Тайницкого сада и трибуны Мавзолея перекрыли полотнищами, раскрашенными под городские крыши. Мавзолей Ленина закрыли макетом двухэтажного дома с надстройкой.
   Кстати, кабинет Ленина располагался не очень далеко от Мавзолея, буквально за кремлёвской стеной, на третьем этаже треугольного здания бывшего Сенатского дворца. На этом же этаже размещалась и квартира Ленина, рядом с залом заседаний Совета народных комиссаров. А кабинет Сталина располагался на первом этаже этого же здания, только в другом его крыле.
   До бомбардировок закончить маскировку Кремля и прилегающих кварталов не успели. Во время первого авианалёта, случившегося ровно через месяц после начала войны в ночь на 22-е июля, в котором участвовало 220 вражеских самолётов (22 удалось сбить!) бомба весом 250 килограммов попала в Большой Кремлёвский дворец и, пробив крышу и потолочное перекрытие, ударилась об пол Георгиевского зала, но не взорвалась. Докладывая о случившемся Сталину, комендант Кремля генерал-майор Спиридонов Н.К. назвал это чудом.
   Конечно, Сталин сразу же дал команду на проведение бомбардировки Берлина нашими самолётами. Несмотря на то, что решение такой задачи было очень сложным, так как тяжёлых бомбардировщиков в армии было немного и их техническое состояние, и возможности были ограниченными, 7 августа 1941-го года 15 торпедоносцев ДБ-3Т («Дальний бомбардировщик - третий» конструктора Ильюшина) из состава авиации Балтийского флота взлетели с аэродрома на острове Эйзель в Моодзунском архипелаге (самый западный аэродром в стране) и взяли курс на Берлин. В результате пять самолётов сбросили по 500 килограмм бомб каждый на столицу Германии, а остальные отбомбились по другим целям.
    Второй налёт на Берлин, проведённый 10 августа из аэродрома в городе Пушкино при личном участии комдива 81-й авиадивизии Героя Советского Союза Водопьянова М.В. (получившего высокое звание за спасение челюскинцев) был менее успешным, если не сказать, провальным. Из 12 самолётов ТБ-7 и 28 ДБ-240 смогли взлететь семь ТБ-7 и три ДБ-240. Долететь до Берлина и сбросить бомбы смогли только шесть самолётов. А на аэродром в Пушкино вернулся лишь один бомбардировщик старшего лейтенанта Пепегелова. Остальные, не долетели до цели и не вернулись по различным причинам. У кого-то отказал двигатель, кого-то сбили наши же истребители, кого-то, включая экипаж Водопьянова, повредили зенитчики, как немецкие, так и свои. Самолёт капитана Степанова пропал без вести. Самой большой проблемой оказались ненадёжные двигатели. Сказались системные проблемы в авиационной промышленности. Все эти проблемы надо было учитывать, исправлять… А виноватым за плачевные результаты второго налёта на Берлин назначили Водопьянова, которого немецкие зенитки сбили над Эстонией, но ему с экипажем удалось посадить самолёт и добраться до своих.
   12 августа, когда при очередной бомбёжке Кремля немецкая бомба попала в Арсенал, чуда не случилось. Взрывом авиабомбы была разрушена восточная часть Арсенала, пострадали склады, общежитие, столовая, кухня, а также Сталинский гараж, расположенный во дворе. В результате этого взрыва погибло 28 человек.
    За окном моросил холодный октябрьский дождь, свидетельствующий, что погода сегодня нелётная, авианалёта не будет, и можно спокойно поработать в кремлёвском кабинете.
    Будучи человеком южным, Сталин не любил осень, потому что за ней неизбежно наступала холодная русская зима. Что она принесёт стране в этом году, неизвестно. Неделю назад, а точнее – 15 октября 1941 года, в этом кабинете Сталин подписал секретную директиву «Об эвакуации столицы СССР из г. Москвы». Руководство Москвы, соответственно, тоже издало свои указы и распоряжения: о закрытии учреждений и предприятий, эвакуации, подготовке к взрывам и т.д. Пошли слухи, началась настоящая паника. Дошло до беспорядков, самоуправства, мародёрства. Брошенные квартиры, магазины, склады подвергались грабежам. Сталин, возвращавшийся в Москву с Ближней дачи, 16 октября сам стал свидетелем этого, увидев, как люди тащили мешки с мукой, вязанки колбасы, ящики с макаронами и лапшой. Когда чёрный бронированный шеститонный «Паккард» (подаренный руководителю Советского государства президентом США Франклином Рузвельтом в 1935-м году), остановился, то вокруг быстро собралась толпа. «Когда же, товарищ Сталин, остановим врага?» – спросил самый смелый из толпы. «Придёт время – прогоним!» – ответил Сталин, никого не упрекнув в растаскивании государственного добра. Прибыв в Кремль, он немедленно созвал совещание, где поставил вопрос: «Кто допустил в городе такой беспорядок?»
    Комендант столицы генерал Ревякин В.А., не сумевший своевременно навести должный порядок, был тут же снят с должности. Новым комендантом назначили генерала Сини-лова К.Р. 19 октября было введено в действие Постановление «О введении в Москве и прилегающих к городу районах осадного положения», был установлен комендантский час. Как доложил Берия, решительные меры войск НКВД и милиции, включающие расстрел подстрекателей и мародёров на месте, позволили навести в столице относительный порядок.   
    Обстановка на фронте действительно была критической. Да она с самого начала войны каждый день была критической. Была и паника, и непонимание, что же делать в такой обстановке. На что, на кого опереться в таком положении? По мнению Сталина, решение Гитлера напасть на Советский Союз противоречил всему установившемуся миропорядку, всем договорённостям. И логического объяснения этому Сталин не находил. Политическое, военно-техническое и экономическое сотрудничество СССР и Германии было выгодно обеим сторонам. Несмотря на то, что к осени 1933 года (после прихода Гитлера к власти в Германии) были свёрнуты программы по обучению немецких лётчиков в Липецке, танкистов в Казани, а офицеров в академии в Москве, сотрудничество по определённым направлениям продолжалось, как и отдельные военно-политические контакты, что в немалой степени способствовало подписанию пакта «Молотова-Риббентропа» в августе 1939 года, а затем – экономического соглашения между СССР и Германией. Так как англо-франко-советские политические и военные переговоры о создании широкой антигитлеровской коалиции, проходившие в Москве с июня по август 1939-го года, успехом не увенчались, то советско-германский пакт о ненападении был для советского руководства, с одной стороны, вынужденным, а с другой, необходимым. По дополнительному протоколу Латвия, Эстония, Финляндия и восточные районы Польши и Бессарабии включались в сферу интересов СССР, а Литва и западная часть Польши была отнесена в сферу интересов Германии, что позволило значительно отодвинуть границы СССР на Запад и оттянуть начало неизбежной войны с Германией. (Кстати, Гитлер даже прислал Сталину телеграмму с предложением принять его в Москве для присутствия на подписании пакта, но от этого предложения Сталин отказался.) Немаловажным обстоятельством был и тот факт, что договор о ненападении между СССР и Германией практически поссорил японцев и немцев, так как Германия нарушила подписанный ещё в 1936 году пакт между Японией и Германией, где говорилось, что договаривающиеся стороны на период действия настоящего соглашения обязуются без взаимного согласия не заключать с СССР каких-либо политических договоров, которые противоречили бы духу настоящего соглашения. Обида японцев и недоверие к действиям Германии с их стороны, в свою очередь, привели к тому, что японцы стали сговорчивее и подписали в сентябре 1939-го года перемирие с СССР, а 13 апреля 1940-го года – советско-японский пакт о нейтралитете.
    «Простые люди, не связанные с решением важных политических вопросов, странные, – размышлял Сталин. – Никто не хочет смотреть в корень проблемы, разбираться в сути дела. А ведь при решении государственных вопросов полагаться на душу и сердце нельзя, они могут подвести. Здесь нужно опираться только на здравый смысл, разум и строгий расчёт. Частные дела, домашние, с родственниками и знакомыми можно решать душой и сердцем, а государственные – нет. Вот многим не нравится выражение «политика – грязное дело». А как можно делать любую грязную работу, не испачкавшись? А разгребать в политике приходится, ох, как много. Точнее всех на эту тему высказался Отто Бисмарк: «Политика – искусство приспособляться к обстоятельствам и извлекать пользу из всего, даже из того, что претит». Жаль, что к его предостережениям и советам «никогда не воевать с русскими» в Германии не прислушались. А где мы могли достать алюминий, молибден, коксующийся уголь, станки? – задал Сталин вопрос воображаемым оппонентам. – Даже военную технику и комплектующие поставляла нам Германия. Каучук, правда, поставила Япония. Конечно, пришлось за это кое-что отправить в Германию: нефтепродукты, хлопок, медь, руду. А из-за неурожая в Германии в сороковом году помогли немецкому народу немного и зерном. И потом… Германия завоевала почти всю Европу, кроме Великобритании, расположенной на острове. Но ведь понятно, что сначала надо было немцам разобраться с этим островом в соответствии с разработанным планом операции «Морской лев». А уже после победы над Англией строить какие-то другие планы. Нельзя воевать на два фронта. Это любой выпускник военной академии скажет. А многие немецкие офицеры учились в нашей академии. И что, никто не подсказал Гитлеру, что так не делается?»
    Сталин не любил вспоминать первые дни, а точнее – первые десять дней с начала войны. Вернее, он просто старался вычеркнуть их из памяти. Неожиданное, потому что необъяснимое, нападение Гитлеровской Германии на Советский Союз выбило Сталина из привычного ритма жизни, в котором он управлял страной и влиял на значительную часть мировых процессов. В одночасье обрушились краеугольные камни, основы, на которые он опирался во внешней, да и во внутренней политике. До начала войны он знал, что делать и как, а главное – зачем. А война всё изменила, перемешала. Эти изменения надо было как-то осмыслить, прийти в себя, избавиться от подавленного состояния. На что Сталину потребовалось какое-то время. Не прибавляли оптимизма и постоянные неутешительные сообщения с линии фронта, стремительно продвигающейся вглубь страны. Но ещё хуже становилось, когда и таких сообщений не было, то есть – из-за отсутствия связи с отступающими войсками ни Наркомат обороны, ни Генеральный штаб, даже руководство страны в какие-то периоды вообще не знало, что там, на Западе страны, происходит. Самыми тяжёлыми для Сталина оказались 29 и 30 июня. Он, после посещения поздним вечером 28 июня здания Наркомата обороны на улице Фрунзе, где, не сдержавшись, обрушился с гневными и обидными упрёками на руководителей Наркомата и Генштаба, уехал на дачу в Кунцево, никого не принимая и не желая видеть. Хорошо, что запасы любимого Сталиным грузинского вина «хванчкара»  с приятным малиновым при-вкусом позволяли иногда расслабиться.
    Нет, Сталина определённо нельзя было отнести к людям, имеющим тягу к спиртному ради выпивки. Просто, будучи уроженцем Грузии, или, как сам себя Сталин однажды назвал, «старым русским человеком грузинской национальности», он мог позволить себе выпить, но умеренно. Его охрана и товарищи по партии видели Сталина сильно пьяным лишь трижды: на юбилее начальника Генштаба С.М. Штеменко, на поминках А.А. Жданова и в ночь, когда после ссоры с мужем вторая его жена Надежда Аллилуева покончила с собой.
     Так называемая «Ближняя дача», где можно уединиться от шумного города, людей и проблем, которые они создавали, была любимым местом Сталина. Построили её в 1934 году между селом Волынское и небольшим подмосковным городком Кунцево в живописном месте, которое для отдыха выбрала жена Надежда. Одноэтажный большой дом зелёного цвета на 7 комнат с верандами. Кабинет, столовая спальни… Под зданием на глубине 20 метров – бункер-бомбоубежище. Всё просто, никакой роскоши. Везде стояли диваны и кресла. В столовой красивый ковёр на полу, высокие потолки. Было где принимать и угощать гостей. В такой резиденции можно было и отдыхать, и работать. Хотя Сталин подумывал, что не мешало бы попозже надстроить второй этаж и обязательно с лифтом. Сейчас не до этого.
    А тут ещё нет-нет да и мысли о Якове посетят. Отношения со старшим сыном Яковом, мама которого умерла, когда мальчику было 8 месяцев, не заладились со времени приезда 14-ти летнего подростка в Москву. Темперамент у него был южный, впрочем, как и у отца. Времени заниматься с сыном у вождя не было, тем более, что отцовскую любовь надо было делить сначала на сына Василия, а затем и на дочь Светлану - детей от второго брака. А когда 17-ти летний юноша вдруг заявил, что собирает жениться на 16-ти летней однокласснице, дочери священника, то дело дошло до скандала, приведшего к тому, что вспыльчивый Яков выстрелил в себя. Благо, что пуля прошла рядом с сердцем, и он остался жив. Перед войной он закончил военно-артиллерийскую академию и был направлен в войска, в мае 1941 года назначен на должность командира батареи. С началом войны увидеться с отцом не успел, переговорил с ним по телефону и услышал отцовское напутствие: «Иди и воюй!» Нарком обороны Тимошенко сразу же доложил Сталину, что Яков Джугашвили просится на фронт. В ином состоянии, более спокойном и уравновешенном, может, другое решение принял бы Сталин. В конце концов, победа куётся не только на переднем крае. Кадры артиллерийские тоже кто-то должен готовить. Но тогда он категорично высказался против каких-либо льгот по отношению к своему старшему сыну, офицеру-артиллеристу. На фронт – так на фронт!
    26-го июня 1941-го года по дороге на фронт из Вязьми Яков Джугашвили отправит почтовую открытку своей жене Юлии: «Дорогая Юля, береги Галку и себя. Скажи ей, что папе Яше хорошо. При первом удобном случае напишу более пространное письмо. Обо мне не беспокойся, я устроился прекрасно».
    17 июля 1941-го года берлинское радио сообщит населению следующую новость: «Из штаба фельдмаршала Клюге поступило донесение, что 16-го июля под Лиозно, юго-восточнее Витебска, немецкими солдатами моторизованного корпуса генерала Шмидта захвачен в плен сын Сталина, старший лейтенант Яков Джугашвили, командир артиллерийской батареи из седьмого стрелкового корпуса генерала Виноградова».
    15-го августа 1941-го года в газете «Красная звезда» появится статья со строчками: «Изумительный пример подлинного героизма показал в боях под Витебском командир батареи Яков Джугашвили. В ожесточённом бою он до последнего снаряда не оставлял своего поста, уничтожая врага». В редакции газеты не знали, что Яков Джугашвили уже месяц как находится в немецком плену.
    По состоянию на сегодняшнее утро немецкие войска вышли на рубеж Волоколамск-Можайск-Малоярославец, где с ними в бой вступили поднятые по тревоге слушатели военной академии имени Ленина, курсанты военных училищ Москвы и Подольска. Там же пытаются остановить превосходящие силы противника и 316-я дивизия под командованием Панфилова, прибывшая из Казахстана, дивизии народного ополчения, наспех сколоченные из москвичей. В бой вступили отдельные соединения и части из резерва Ставки и даже части внутренних войск НКВД.
    Сталин не был стратегом чисто в военных вопросах. В феврале 1917 года призывная комиссия в Красноярске признала его негодным к военной службе из-за физических недостатков: «сухой» левой руки и сросшихся двух пальцев на ноге. И если пальцы были такими от рождения, то проблемы с рукой появились из-за того, что Сталин… хорошо пел. Во время церковного праздника хор певчих, где пел шестилетний Иосиф, расположился возле моста через Куру, когда в них врезался бешено мчавшийся с горы фаэтон, который и сбил Иосифа. От полученных ушибов мальчик оправился только через две недели. Но повреждённый нерв привёл к атрофии плечевого и локтевого суставов левой руки.
    Возглавив вооружённые силы воюющей страны, будучи по сути гражданским человеком, Сталин, имея за плечами лишь опыт Гражданской войны, понимал, что для перелома в любой войне или даже в одном сражении нужно сначала остановить наступающие войска, нанести им поражение, а потом, увеличив численность своих войск, довести соотношение сил и средств до преобладающих над противником значений. И только тогда можно надеяться на успех своего наступления. А пока что никакого значительного постоянного перевеса над противником создать не удавалось. Даже небольшие военные удачи были временными и тут же сменялись новыми ударами немецких войск.
    Причину, по которой немцы так яростно, несмотря на потери, осеннее бездорожье, растянутость тыловых коммуникаций и усталость передовых частей, рвутся к Москве, недавно доложили Сталину. Войскам вермахта пообещали, что со взятием Москвы война закончится. Доложили и о том, что немцы из Финляндии в Москву уже отправили гранитный постамент для памятника Гитлеру, который собираются установить на Красной площади перед своим парадом.
    «А это мысль, – подумал тогда Сталин. – Скоро седьмое ноября. Несмотря ни на что, провести наш традиционный парад – было бы хорошо! И мы его обязательно проведём! Торжественное собрание организуем в метро. Плохо, что некоторые станции у нас неглубокого заложения. При первых бомбардировках даже бомба попала в метро, в тоннель между Арбатской и Смоленской станциями. Но Маяковская – станция глубокая».
    Сталин понимал, что каждая новая война отличается от предыдущей. И ему окончательно стало ясно, что не конница и тачанки с пулемётами определяют превосходство на поле боя. Немцы показали и доказали, что в современной войне без танков, самолётов и артиллерии успеха не добиться. А заводы, эвакуированные за Урал, только начали там разворачиваться, а некоторые ещё в пути. Нужно выиграть время. Из-за стремительного продвижения немецких войск практически не успели эвакуировать ни одно предприятие из Прибалтики, Белоруссии, Молдавии и правобережной Украины. Склады, созданные до войны в приграничных округах, оказались захваченными врагом или уничтожены нашими при отходе. Боеприпасов не хватает, как и навыков по уничтожению танков. А тут ещё нелепое и необъяснимое решение, принятое перед войной по инициативе маршала Кулика, снять с производства противотанковые 45-мм и 76,2мм пушки. Теперь надо заново восстанавливать их выпуск. Говорят, что собаки себя хорошо зарекомендовали в борьбе с танками. Кто бы мог подумать?! Да и решение о срочном серийном производстве реактивных установок БМ-13 («катюш») было принято только в июне. Как «катюши» славно поработали в июле под Оршей!
    «Нужно выиграть время!» – подумал Сталин и подошёл к своему рабочему столу, покрытому зелёным сукном, где лежала бумага, из которой следовало, что к октябрю 1941 года немецко-фашистские войска смогли захватить территорию, где до войны добывалось 64 процента угля, выплавлялось 71 процент чугуна и 50 процентов стали, 60 процентов алюминия, собиралось 38 процентов валовой продукции зерна и вырабатывалось 84 процента сахара.
    «Да! Без сахара жизнь становиться горькой, – с иронией подумал Сталин. – Но ещё не вечер. Есть у нас ещё возможности подсолить,  подперчить  и  подгорчить жизнь для немцев. Русские долго запрягают… но потом – не догонишь».
    Утром помощник Александр Поскрёбышев передал Сталину письмо от первого секретаря Хабаровского крайкома ВКП(б) Баркова следующего содержания:
«Наши дальневосточные рубежи охраняет огромная армия, численно доходящая до миллиона обученных и натренированных бойцов. Большую часть этой армии можно экстренными маршрутами перебросить на решающие участки Западного и Южного фронтов, оставив на Дальнем Востоке только необходимый минимум прикрытия, авиацию и часть Тихоокеанского флота и Амурской флотилии. Военное руководство Дальневосточного фронта будет, очевидно, возражать против этого предложения, да и сам я прекрасно понимаю, что здесь имеется большой риск –  спровоцировать Японию на военное выступление. Но без риска в войне не обойтись нельзя, ибо если мы потерпим поражение на западных фронтах, одному Дальнему Востоку не устоять. При таком положении нас могут разбить по частям.  Г. Барков, 10 октября 1941г.»
Сталин, прочитав это письмо, слегка улыбнулся про себя, потому что ещё 12 октября он вызвал к себе командующего Дальневосточным фронтом Апанасенко и командующего Тихоокеанским фронтом Юмашева, а также первого секретаря Приморского крайкома ВКП(б) Пегова. Вот оно, его политическое чутьё, в действии.  Сколько было недовольных, особенно в Европе и Америке, после того, как в апреле этого года удалось подписать пакт о нейтралитете с Японией. Следствием этого пакта явилось решение высшего руководства Японии в присутствии императора, принятое в начале сентября, о котором резидент нашей военной разведки в Токио с позывным «Рамзай» сообщил в Москву в середине месяца: «Японское правительство решило в текущем году не выступать против СССР». И пускай при этом вооружённые силы Японии остаются в Маньчжурии до весны следующего года в ожидании поражения СССР от Германии. А до весны много воды утечёт. Как говорится в одной восточной мудрости, «за это время или ишак помрёт, или император».
     И теперь только с Дальнего Востока, не говоря уже о Сибири, более десяти хорошо укомплектованных и обученных стрелковых и танковых дивизий перебрасываются на Советско-германский фронт, в том числе именно сейчас 58-я танковая и 78-я стрелковая дивизии приближаются к Москве. 82-я дивизия из Забайкалья уже прибыла в Загорск. Железнодорожники делают всё мыслимое и даже немыслимое, чтобы обеспечить всю группировку, предназначенную для переброски из Дальнего Востока на фронт, эшелонами и дать им «зелёную улицу».  32-я дивизия из Приморья сейчас уже воюет на Бородинском поле. А из моряков Тихоокеанского флота и Амурской флотилии для отправки на фронт в срочном порядке формируется несколько морских стрелковых бригад.
     После тяжёлого поражения наших войск под Вязьмой в начале октября, когда четыре армии к исходу 10 октября попали в «котёл», оборону Москвы поручили Жукову. Жуков, конечно, жёсткий командир, но по-другому в критические моменты действовать нельзя. Сегодня Сталину передали жалобу на Жукова командующего 43-й армией Западного фронта генерала Голубева, чья армия обороняла подступы к Малоярославцу:
    «На второй день по приезде меня обещали расстрелять, на третий день отдать под суд, на четвёртый день грозили расстрелять перед строем армии.  В такой обстановке работать невозможно».
    «Ох, уж эти генералы! Детский сад какой-то! – подумалось Сталину. – Но Жуков удержит Москву…  с этими генералами и удержит. Других у нас нет!  А что касается переезда в Куйбышев, то пусть Совнарком, Госбанк уезжают. Государственные запасы ценных металлов, драгоценных камней Алмазного фонда и ценностей Оружейной палаты Кремля ещё раньше вывезены из Москвы. Диктор Левитан уже давно своим зычным голосом вещает «Внимание! Говорит Москва!» из Свердловска. Даже Ленин Москву покинул, его тело ещё в июле отправили в Тюмень. А я пока останусь здесь! Сталин в Москве и Сталин в Куйбышеве – это два разных понятия. Надо будет Светлане позвонить. Октябрь в этом году выдался холодный. Пусть теплее одевается!»
Дочь Сталина Светлана уже находилась в Куйбышеве, проживая в нескольких кварталах от здания обкома партии, под которым по проекту инженера по фамилии Ленин строился резервный бункер для работы Ставки и правительства в случае, если немцы займут Москву.
     Сталин подошёл к столу, сел и начал набивать трубку   табаком. Он не любил курить на людях, но имел привычку в ходе различных совещаний при обсуждении важных вопросов держать пустую трубку в руке. В приёмной уже находился заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Василевский для доклада об обстановке на фронте. Обычно такие доклады делал Шапошников, но 17 октября он вместе с частью Генерального штаба выехал за пределы Москвы в городок, Арзамас, что под Нижним Новгородом.  Девять человек во главе с генералом Василевским остались в столице для оперативного обслуживания Ставки.
     На краю стола лежал августовский номер американского фотожурнала новостей «Life», который Сталину передал посол США в России Лоуренс Стейнхардт. В журнале была размещена серия фотографий из жизни воюющей страны Советов, в том числе и фото самого Сталина, сделанное в кремлёвском кабинете фотографом Маргарет Бурк-Уайт. Она попала в этот кабинет 31 июня 1941 года вместе с Гарри Гопкинсом, специальным советником и личным представителем Президента США, прибывшим в СССР для выяснения «как долго продержится Россия» в противостоянии с гитлеровской Германией и стоит ли вообще ей помогать. Доклад Гопкинса по возвращении в США о результатах поездки в СССР произвёл сильное впечатление на Рузвельта и имел большие последствия. Уже в период с 29 сентября по 2 октября 1941 года в Москве состоялась конференция с участием представителей США и Великобритании по выработке программы снабжения СССР со стороны этих стран на время войны.
Что касается фотографий, напечатанных в американском журнале, то впервые в советской истории иностранный корреспондент был не просто допущен в рабочий кабинет самого загадочного для Запада вождя, но и снял его в это тревожное время в непарадной обстановке, сумев почувствовать и разглядеть в нём то, что Сталин позволял видеть далеко не всем. 
     Сталин хорошо запомнил шуструю американскую фото корреспондентку, которая умудрилась даже рассмешить его во время той июньской встречи с Гопкинсом в Кремле. Маргарет, получившая разрешение на фотографирование самого Сталина, попросила его улыбнуться, но тот никак не реагировал на её просьбы. Его лицо оставалось грубовато-безмолвным, неподвижным, можно сказать, каменным. Когда в поисках лучшего ракурса Маргарет опустилась на колени, из её кармана посыпались лампы-вспышки. Она стала в спешке их собирать, ползая на коленях под ногами Сталина. Это его рассмешило, а Маргарет успела сделать требуемый кадр с улыбкой, на котором лицо Сталина было живым, уверенным в себе, излучающим оптимизм, и, соответственно, вселяющим всем, кто смотрел на снимок, веру в преодоление всех трудностей, стоящих в настоящее время перед Советской страной.
     Сталин взял американский журнал в руки, посмотрел на  свою фотографию, а затем  – на снимок, где рядом с ним стоял Гопкинс.
    «Пожалуй, это первый американец, который пришёлся мне по душе, – подумал Сталин, – хотя, вопросов к американцам хватает… Войну Германии так пока и не объявили, ни один филиал своих фирм в Германии. Италии или Японии не закрыли… Правда, обещают действие закона о ленд-лизе в ближайшее время распространить и на нас. Сколько обычно ждут «обещанного», три года?»
    Рядом с американским журналом лежала и английская газета «Дейли скетч» с листком машинописного текста, перевода некоторых статей. Красным карандашом были подчёркнуты строки из статьи военного корреспондента Шар-лотты Холдэйн: «Рабочие Великобритании питают величайшее уважение к Красной Армии и к тому героическому сопротивлению, которое она оказывает немецким агрессорам… Вместе мы пойдём в бой – Россия и Британия, чтобы с корнями уничтожить поганую шайку, которая угрожает всем честным народам на всей земле. Да здравствует Красная Армия!»
   Сталин курил и думал:
   «Хорошо бы сегодня услышать от Василевского положительные вести. По предыдущим докладам заканчивается оборудование мощной оборонительной линии под Харьковом.  Может, удастся удержать Харьков? Хрущёв Никита, первый секретарь ЦК Компартии Украины, член Военного совета Юго-Западного направления обещал, что Харьков, в отличие от Киева, не сдадут. Сдадут! В штаб уже ушла директива Ставки об организации отхода на новый рубеж. Обстановка требует, чтобы любой ценой стабилизировать положение на юге, а все резервы направить под Москву. Так что Хрущёв в очередной раз не выполнит своего обещания. В молодости работал простым слесарем на шахте на Донбассе, а уже руководитель государственного уровня. А я сам, Сосо Джугашвили, простой грузинский парень, кто сейчас? Руководитель Советского Союза! И это, несмотря на то, что воспитывала меня одна мама, работавшая прачкой. Мало внимания я смог ей уделить. Когда же я её видел в последний раз? Наверное, в тридцать пятом. Ну да! Я тогда спросил её: «Мама моя, почему ты меня так сильно била?» А она ответила: «Потому ты и вышел такой хороший». А потом спросила: «Иосиф, кто же ты теперь будешь?».  На что я ей ответил: «Царя помнишь? Ну я вроде царь». А она сказала, что лучше бы её сын стал священником. Умерла летом тридцать седьмого года от воспаления лёгких, а я даже не смог на похоронах побывать. И письма писал ей редко и очень короткими. Жизнь всегда ставит человека перед выбором: что важнее, личные, семейные дела или общественные, государственные? Успеха добивается только тот, кто делает правильный выбор. Вот Поскрёбышев, помощник, личный секретарь, уже давно работает со мной. Вся информация идёт через него. И он, наверняка, уже знает, что несколько дней назад, кажется, тринадцатого октября, его жену расстреляли. И что? Он перестанет работать? Он свой выбор сделал давно, впрочем, как и я. Вот Берия доложил, что Яков с июля месяца находится в немецком плену, и предложил отправить группу, несколько групп, чтобы освободить сына. А Яков Джугашвили всего старший лейтенант, командир артиллерийской батареи. И что? Любая операция, любое дело, в конце концов, имеет два исхода. Оно может закончиться успешно или неудачно. А немцы, чтобы запутать нас, специально переводят Якова с одного лагеря в другой. Представим, что операция по освобождению Якова закончится неудачно. Он погибнет, и люди, которые будут пытаться его спасать, погибнут. Много людей. И как потом объяснять произошедшее?  Не выбраться Якову из плена, расстреляют его фашисты. И торговаться с ними для обмена я не буду. На войне, как на войне!»
    Сталин поднял трубку и сказал Поскрёбышеву:
    – Пусть Василевский заходит!

                III

    В полдень 22 октября рядовой Афанасий Годенко получил задачу, оседлать лошадь и быть готовым к выезду на ПКП дивизии. А ближе к 16-ти часам начальник штаба дивизии поставил ему конкретную задачу, немедленно выдвинуться на станцию Рыжов, атакованную в 14.00 батальоном 647-го полка под командованием старшего лейтенанта Сабельникова, найти комбата и передать ему, что свою задачу он выполнил, и, учитывая, что сосед справа – батальон 665-го полка, встретив упорное сопротивление противника уже начал отход, а слева, по докладам разведчиков, противник группируется для удара, чтобы отрезать батальон Сабельникова от основных сил полка, батальону начать отход на исходные позиции.
    Начальник штаба на карте показал Афанасию, где предположительно находится батальон, где – его сосед справа, и на каких исходных позициях они были до начала атаки.
– Логично будет, если на станцию я буду продвигаться вдоль железной дороги. Иначе можно попасть на такое бездорожье, что и утонуть не проблема, тем более, что дамба взорвана, – сказал Афанасий, внимательно рассматривая карту. – Вот от станции «Минутка» так прямо на этот Рыжов и двину.
– Двигай! – сказал в ответ начштаба.
    Решение оказалось правильным, и довольно скоро Афанасий, не доезжая буквально километр до станции Рыжов, наткнулся на неисправный паровоз, к которому были прицеплены две теплушки и три пассажирских вагона. Судя по красным крестам на теплушках, это был то ли санитарный эшелон, то ли часть его, попавшая, по всей видимости, то ли под бомбёжку, то ли под артиллерийский обстрел, о чём свидетельствовало несколько воронок вокруг паровоза и первой теплушки по обе стороны небольшой насыпи. Кроме того, взрывом то ли снаряда, то ли авиационной бомбы, упавшей прямо на железнодорожный путь перед паровозом, были повреждены шпалы и покорёжены рельсы.
    Афанасий, не спеша, проехал вдоль паровоза и первой теплушки, в которых никого не было, и приблизился ко второй теплушке. Дверь была приоткрыта и Афанасий, не слезая с лошади, заглянул в тёмный проём двери. 
    Глаза ещё не привыкли к темноте, когда Афанасий услышал женский сдавленный, прерывающийся голос:
– Стой! Назад! Ты кто? Ты кто?
    Тут же он в глубине вагона рассмотрел, что обладательница этого голоса подкрепляет свои команды и вопрос конкретными действиями, так как ствол её винтовки направлен прямо в лицо Афанасию. Инстинктивно понимая, что резкие движения сейчас неуместны, так как палец на спусковом крючке может дёрнуться непроизвольно, не дожидаясь поступления новой команды от мозга этой перепуганной женщины, Афанасий произнёс:
– Спокойно! Если я подамся назад, то кому я буду говорить, кто я? Я свой! Проезжаю мимо по делам. Опусти винтовку-то! Ты сама-то, кто?
    Буквально через минуту Афанасий был в курсе всего происходящего. Со слов санитарки Люси, рыжеволосой и конопатой девушки, одетой в шинель поверх белого халата, он понял, что это часть санитарного поезда. Первый раз их разбомбили километрах в двадцати отсюда. Но общими усилиями удалось всех уцелевших раненых, как и вновь поступивших, перегрузить в более-менее пригодные для движения вагоны и утром они добрались до станции Рыжов, где, после небольшой остановки, им сказали, незамедлительно двигаться на Харьков, потому что немцы на подходе. Но сразу за станцией они тут же попали под новый удар. Пострадал паровоз. Все, кто мог двигаться, ушли по направлению на Харьков, а в пассажирских вагонах остались тяжелораненые, врач, две медсестры и она – санитарка Люся. В этой теплушке – пункт хозяйственного довольствия. Вот полевая кухня, а в другом углу – продукты. Валентин Семёнович отправил её сюда, чтобы она всё это охраняла.
– А сколько-раненых-то осталось? – спросил Афанасий.
– Утром было тридцать восемь. А в первой теплушке – тела девяти умерших, – уточнила санитарка, добавив в конце вопрос. – А что с нами будет?
  – Пока что могу обещать лишь одно, я доложу о вашей ситуации всем, кого увижу… – и, понимая, что этого очень мало, Афанасий добавил. –  И буду думать, что можно ещё придумать и сделать, чтобы вас отсюда вытащить!  Передай врачу и раненым, чтобы держались!
    Афанасий направился к станции, размышляя, как можно спасти этих раненых:
    «Чтобы их вывезти, в любом случае, нужен транспорт. А судя по канонаде, на станции идёт бой. Автомобили для перевозки вряд ли можно будет в этих условиях найти, как, впрочем, и лошадей. Железная дорога разрушена.… Хотя, вообще-то, разрушен только один путь. А второй не пострадал. Но переместить этот состав на другой путь невозможно. Да ещё и паровоз-то неисправен. Решения пока что не было. Неужели, это и есть та безвыходная ситуация, которая иногда случается в жизни? Или выход, который обязательно есть, пока просто не находится?»
    По пути Афанасию стали попадаться следы от прошедшего недавно боя. В воздухе чувствовался запах гари. Вот и его источник – подбитый танк с крестами на башне и перебитой правой гусеницей. Кайзер тихо и даже как-то жалобно заржал, потому что они подъехали к трупу лошади около разбитого артиллерийского орудия. Похлопав коня по холке, успокаивая его, Афанасий направил лошадь через железнодорожные пути на противоположную сторону к дому, стоящему ближе других к железной дороге.
Он не спеша продвигался вдоль деревянного штакетника, когда во дворе одноэтажного дома, в кустах сразу за забором, увидел девчонку лет десяти, которая присев на корточки, пыталась спрятаться. Она повернула голову влево и, приподняв глаза, встретилась со взглядом Афанасия. Они молча смотрели друг на друга какое-то время. Девчонка была темноволосой, с голубой косынкой на голове, со светло-серыми большими глазами, ярко выделяющимися на смуглом от загара лице, черты которого были очень похожи на его дочку Любу, оставшуюся там, позади, в прежней довоенной жизни.
– Не бойся, дочка! Я свой, хороший, – произнёс Афанасий. – Меня зовут дядя Афанасий. А тебя?
– А я и не боюсь! – бойко ответила девочка. – Маруся я.
– А позови, пожалуйста, свою маму. У меня дело к ней имеется.
     Девчонка метнулась не к дому, как предполагал Афанасий, а к сараю, стоящему поодаль, и вскоре появилась оттуда с темноволосой женщиной. Точнее, впереди шла женщина, из-за которой периодически выглядывала Маруся. Женщина была в фуфайке и сапогах, со светлой косынкой, такой же, как у дочери на голове. Понятно, что при таком внешнем виде определить возраст женщины было невозможно даже приблизительно. Но если у неё дочь такая же по возрасту, как и Люба, дочь Афанасия, то эта женщина должна быть примерно одного возраста с Дуней. И вообще, Афанасий никогда не умел определять возраст женщин по внешнему виду. В крайнем случае, если какие-то женщины стояли рядом с его женой, то он мог бы сказать, что вот эта, мол, женщина выглядит моложе Дуни, а две другие – постарше. И всё! Но сейчас проблема была не в возрасте этой женщины, а в том, что скоро сюда придут, а точнее, вернутся немцы. А они вернутся обязательно, потому что у Афанасия – приказ комбату на отход. И что будет с этой женщиной? А что ожидает её дочь?
     В их дивизию при комплектовании попало много тех солдат, кто уже побывал в окружении и пробивался к своим через какие-то участки местности, занятые фашистами. И то, что наши солдаты успели там заметить, увидеть, понять… ничего хорошего не сулило ни для этой женщины, ни для пристанционного посёлка, ни для той части страны, которую уже оккупировали немцы.
– Добрый день! – поздоровался Афанасий. – Вы живёте рядом со станцией. Как я понял, вон то здание и есть вокзал. Можете сказать, что тут творится?
– Тут идёт война! – спокойно сказала женщина. – Ночью наши отступили, утром пришли немцы, а в обед опять наши вернулись.
– Это я понимаю! А состояние вашей станции вы знаете? Есть тут паровозы, дрезины?.. Работают стрелки?
– Вчера из Харькова прислали маневровый паровоз, чтобы санитарный эшелон подцепить, но на станции была бомбёжка. Там столбы и деревья попадали на рельсы, и заблокировали паровоз. Но тот паровоз, что был с санитарным поездом, успели подремонтировать, и он утром эшелон утащил.
– К сожалению, недалеко. Стоит этот санитарный поезд в полутора километрах отсюда. И паровоз там подстреленный, и путь повреждён. Но вторая ветка, вроде, целая.
      – Вот если бы удалось расчистить путь для маневрового паровоза, что вон там стоит, – женщина махнула рукой в сторону здания вокзала. – Его из-за деревьев не видно. И если его удастся растопить, раскочегарить.… Хотя, я думаю, его вряд ли затушили, надеялись до последнего момента, что удастся уехать… то можно было бы вернуть эшелон на станцию до стрелки, перевести на второй путь и, толкая эшелон, отправить его в сторону Харькова.  Я жена машиниста и кое-что соображаю.
– А почему сама не эвакуировалась?
– А куда я с двумя детьми? Младший там в сарае. Муж на фронте.
– Вас как зовут?
– Полина Андреева, – чуть запнувшись, представилась женщина.
– Меня зовут Афанасий. Так вот, уважаемая Полина Андреева, я вижу, что вы умная женщина, но я что-то вас не пойму.… Если вы не включите свои мозги полностью, то превратитесь в глупую бабу, то есть – круглую дуру. Ты что не понимаешь, что все твои и твоих детей проблемы в эвакуации – это пыль по сравнению с тем, что случится с тобой и детьми, когда сюда придут немцы? А они через час-полтора, к сожалению, сюда придут. Если тебе на себя плевать, то о детях хотя бы подумай! Надо «кровь из носа» запустить паровоз, забрать детей и раненых и уматываться отсюда. Кто тут понимает в паровозах? – в сердцах спросил Афанасий, потрясая руками.
– Я одна не смогу.
– Думай, кто поможет!
– Трофимыч! Иван Трофимыч, наш ветеран. Он через пять хат отсюда живёт!
– Забирай Трофимыча и запускайте или растапливайте этот паровоз. Детей отправляй к этой самой стрелке. Когда вагоны с ранеными сюда подтянете, заберёшь детей и – уезжайте!
– Но паровоз…
– Паровоз – это жизнь… и не только твоя, – сказал Афанасий, спешиваясь с лошади и заводя её во двор. – Мой конь пусть тут постоит. У меня ещё дела есть…. Да, и придумать надо, как пути расчистить. А ты беги, беги, Полина Андреева! Маруся, следи за братом и за моим конём присматривай. Не бойся – он хороший! Его Кайзером зовут!
     Последние фразы Афанасий крикнул уже на бегу, так как дел, действительно, было много, а времени оставалось всё меньше. Стрельба слышалась на другой стороне станции или, точнее, на окраине пристанционного посёлка, куда и направился Афанасий в поисках командира батальона. Разгуливать с конём было опасно и для самого жеребца, и для Афанасия. Если коня ранят или убьют, то Афанасий из вестового превратится в простого пехотинца.
    Вот и паровоз, с виду целый. С одной стороны на путях лежали столбы и большое дерево, а с другой – ветки и обломки водонапорной башни. Но назад паровозу двигаться не придётся, а столбы убрать – не проблема.
    Стрельба стала громче. То ли она приближалась, то ли Афанасий, перебегая от укрытия к укрытию, приближался к ней. Нестройные выстрелы наших винтовок перемежались стрекотанием немецких автоматов и периодическим буханьем ручных гранат и миномётных разрывов.
– Где комбат!? – крикнул Афанасий фельдшеру, перевязывающему голову солдату около колодца. Рядом с ними лежал ещё один, то ли убитый, то ли тяжелораненый.
– Там!  –  фельдшер махнул свободной рукой влево от себя. – На соседней улице!
    В ту же секунду вправо от них раздался взрыв, поднявший вверх куски земли, комья грязи и осколки. Несколько из них впились в деревянный сруб колодца, остальные пролетели над головами. Звук от разрыва ударил Афанасию в барабанные перепонки, в ушах зазвенело, в горле запершило от едкого дыма, а во рту появился металлический привкус.
– Из миномётов лупит, гад! – крикнул фельдшер, но его уже никто не слушал, так как, Афанасий, пригибаясь, изо всех сил бежал к ближайшему дому, потому что понял бессмысленность ожидания второго взрыва на открытой улице. Он бежал и думал о том, как правильно поступил, что не взял Кайзера с собой.
    Через несколько домов Афанасий добрался до перекрёстка, где по логике и должна была проходить «соседская улица». Она до середины тянулась по косогору, а потом поворачивала направо и уходила вниз. На повороте и расположился штаб батальона во главе с комбатом старшим лейтенантом Сабельниковым, так как отсюда хорошо просматривалась большая часть посёлка. Внизу слева полыхало пламя, вероятно горела соломенная крыша дома или сарая, так как дым был не чёрным, а серым. Так обычно горит мокрая солома. А вот столб чёрного дыма правее – это, как только что доложили комбату, от подбитого сегодня второго немецкого танка. 
Афанасий довёл до командира батальона приказ на отступление, который был выслушан старшим лейтенантом без особого проявления эмоций, хотя желваки несколько раз пробежались по скулам.
    Задачу, поставленную утром батальону, он выполнил и, пожалуй, перевыполнил. Практически занял станцию и пристанционный посёлок, уничтожил два танка, артиллерийскую батарею противника, несколько миномётных расчётов и около двадцати гитлеровцев. Девять немцев взял в плен. Сюда бы подкрепление, и можно было бы даже продвинуться вперёд. Но комбат, уже имевший опыт ведения боевых действий в первые месяцы войны, понимал, что, кроме тактики, на войне существует ещё и стратегия, предполагающая взаимодействие с соседями, возможность пополнения боеприпасами, поддержку авиацией и дальнобойной артиллерией и многое другое, чего в ближайшей перспективе вокруг себя он не наблюдал и не ожидал. А вот опасность того, что немцы могут его отрезать от основных сил дивизии – приобретала реальные очертания.
– Я понял! – сказал комбат Афанасию. – Но, сам понимаешь, что просто так взять и побежать назад я не могу. Сначала надо подумать, как зад прикрыть. Ну, а ты двигай назад. Обстановку я тебе рассказал, доложишь начальству.
 – Есть ещё один нехороший момент, – сказал Афанасий. – За станцией в направлении Минутки застряло несколько санитарных вагонов с полусотней тяжелораненых. Есть шанс с помощью маневрового паровоза, что стоит на станции, их вытащить и отправить на Харьков. Но для этого нужны несколько человек, чтобы пути на станции разблокировать… для паровоза. Да и с машинистом проблема…
– Ну парочка бывших железнодорожников у меня в батальоне есть. А вот где они сейчас? – вот вопрос, – сказал комбат, потом повернул голову назад и крикнул. – Фонарёв, вызови мне командира связистов! Нет! Отставить! Уточни у него, где его паровозник. Если рядом, пусть бежит сюда! – комбат посмотрел на Афанасия и спросил, – Так ты говоришь, что вагоны с ранеными стоят за станцией? Значит, туда можно и наших раненых направить?
– Так точно! Только их надо направить не за станцию, а на станцию. Чтоб вагоны ушли их надо притянуть сначала на станцию к стрелке, а затем уже по целой ветке можно толкать на Харьков, – уточнил Афанасий.
Из-за угла ближайшего дома появился высокий худой боец в грязной, измазанной коричневой глиной шинели и, пригибаясь, подбежал к комбату, поднеся руку к козырьку.
– Фёдоров, ты у нас из паровозников, – констатировал комбат известный ему факт. – У тебя появился отличный шанс опять в машинистах восстановиться. Садишься на станции в паровоз, цепляешь вагоны с ранеными…. О, забираешь всех пленных, чтоб под ногами не болтались, и дуешь на всех парах на Харьков! Все подробности он тебе по дороге расскажет, – кивнул комбат в сторону Афанасия. – Вопросы есть? Вопросов нет! А я сейчас дам команду, чтобы всех раненых и пленных, в том числе и раненого немецкого офицера, отправляли на станцию. Вот пленные вам быстро пути и расчистят. Всё! Вперёд! То есть – назад! На Харьков! А мы тут ещё немножко повоюем.
    Пока они выдвигались к зданию вокзала, Афанасий ввёл бывшего машиниста Фёдорова в курс предстоящего дела, кроме ответов на специфические вопросы, интересовавшие Фёдорова, в первую очередь, типа: марки маневрового паровоза, под парами он стоит или надо начинать растопку, какой запас топлива есть на паровозе…. Все подобные вопросы Афанасий пропускал мимо ушей, чтобы в конце сказать:
   «Всё увидишь на месте сам, а, если, что будет непонятно, то там будет женщина по имени Полина Андреева, которая на все вопросы и ответит!»
    Действительно, Полина вместе со щупленьким сухоньким старичком уже вовсю суетилась на паровозе и вокруг него. Топка горела, давление пара поднималось. Шансы двинуться на Харьков росли.
    Фёдоров тут же подключился к работе.
– Я думаю, через полчаса можно двигаться! – крикнула Полина Афанасию, обрадовавшись его появлению, понимая, что готовность паровоза к движению – это только одна из составляющих их грандиозного плана. Пути по-прежнему были заблокированы.
– Дети, где? – громко спросил её Афанасий.
– Пока дома, ждут, когда паровоз мимо проедет. Тогда Маруся поведёт брата к стрелке.
–  Нет, их надо сюда привести. Грузить всех – и детей, и раненых, и пленных будем здесь на перроне, – сказал Афанасий. – Пленных и убитых – в первую теплушку, детей – во вторую, а раненых – в пассажирские вагоны.  Фёдоров, Полина тебе нужна или сами уже справитесь?
– Справимся! – крикнул Фёдоров из-под паровоза. – Пусть идёт за детьми!
– Я извиняюсь, – сказал, подошедший к Афанасию Трофимыч, – но в Харьков я не могу ехать. У меня больная жена дома лежит, практически отходит. Я, конечно, помогу вагоны с ранеными сюда притащить, но на Харьков – никак. За батюшкой надо идти.
– Ладно! – согласился с Трофимычем Афанасий. – Притащите сюда вагоны и свободны…. Спасибо за помощь.
– И вам спасибо! – кивнул головой Трофимыч и полез на паровоз.
    Вскоре появилась группа пленных немцев в сопровождении двух бойцов батальона Сабельникова, которая тут же приступила к разбору завала на путях около паровоза. Подъехала повозка с ранеными, один из которых был в немецкой офицерской шинели. Видно было, что ранение у него тяжёлое, так что шансы выжить для него заключались в том, насколько быстро он попадёт в руки русского врача из санитарного поезда.
Так получилось, что общим руководителем всех работ на станции стал Афанасий, потому что он один понимал, что надо делать и зачем. Телегу с ранеными он отправил на перрон, чтобы раненых там выгрузить, а лошадей подвести к паровозу, где немцы не могли сдвинуть с рельс большое дерево. Времени на то, чтобы искать пилу и топоры и рубить это дерево, уже не было. Но две лошади вместе с восемью пленными немецкими солдатами вскоре отодвинули дерево в сторону, освободив путь, по которому, тонко и пронзительно свистнув, обдав Афанасия паром, тут же отправился паровоз.
    Показав конвоирам, где держать немцев на перроне, Афанасий отправился к дому Полины за конём. Не оставлять же Кайзера снова немцам, тем более, что он уже стал понимать русский язык!
     Когда, спустя какое-то время, паровоз появился обратно и подошёл к перрону вместе с вагонами, то все, кто по плану должен был уехать, там уже сосредоточились, причём, чётко зная свою задачу, кто куда грузится и, кто кому помогает.
– По вагонам! – скомандовал Афанасий.
    Он увидел, как Полина, передав детей санитарке Люсе во вторую теплушку, направилась к паровозу, с будки которого уже спускался Трофимыч.
    В этот момент со стороны разрушенной водокачки, где раньше стоял маневровый паровоз, послышалась частая стрельба, в которой преобладали немецкие «шмайсеры».
Пришпорив коня, Афанасий направился к углу здания вокзала, чтобы посмотреть, что там и как. Выглянув из-за угла, он увидел, как несколько серо-зелёных фигур, постреливая на ходу, направлялись к зданию вокзала. Это означало только одно: необходимость срочного отправления эшелона.
– Трогай! – крикнул Афанасий Фёдорову, наблюдавшему за посадкой из будки машиниста. – Трогай!
    Сорвав из-за спины винтовку, он передёрнул затвор и выстрелил вверх, показывая всю серьёзность своей команды и необходимость её срочного выполнения. Затем, развернувшись в сторону двигающихся тёмных фигур, Афанасий расстрелял по ним все оставшиеся в магазинной коробке патроны.
    В это время Фёдоров подал гудок, повернул рычаг реверса, последовательно отпустил сначала главный тормоз, затем –  малый и открыл регулятором пар. Только после этого паровоз, прокрутив колёсами по рельсам, нашёл опору и толкнул вагоны вперёд.
    Полина запрыгнула на подножку движущегося паровоза и поднялась в будку. Также на ходу в вагоны затаскивались раненые.  Последним в пассажирский вагон две медсестры загрузили немецкого офицера.
    Развернув коня, Афанасий направил его вдоль перрона, пришпорил и, переведя на бег рысью, а затем –  на галоп, поскакал сначала поближе к зданию, а потом по диагонали ближе к составу, набиравшему скорость. Вот конь со всадником обогнал первый вагон, второй… третий…. Вот они поравнялись с теплушкой, приближавшейся к концу перрона. Дверь её была открыта.
    В это время из ствола немецкого автомата с характерным звуком короткой очереди вылетели одна за одной три пули и полетели по перрону вдоль состава. В тот момент, когда, оттолкнувшись задними копытами от перрона, конь прыгнул в проём двери, пули к ней и подлетели. Первая, не долетев до дверей, под большим углом вонзилась в стенку теплушки, прочертив на ней длинную полосу; вторая, летевшая чуть выше, прочертила такую же полосу над дверью, а третья, попав в металлическою скобу сверху дверного проёма, отрикошетила от неё, изменила направление и вонзилась в спину всаднику, толкнув его вперёд на холку лошади.
Афанасий, ощутив этот толчок, попытался схватить коня за гриву, но руки почему-то мгновенно ослабли и перестали его слушаться. В глазах потемнело, и он стал медленно сползать с лошади на пол теплушки.
    Он не чувствовал боли, пожалуй, в его ощущениях преобладало чувство усталости, но почему-то сюда примешивалось и чувство умиротворения, мол, ты сделал всё, что мог, а теперь – отдыхай. Наступившая темнота его не пугала, она не была застывшей и печальной…. В глубине её не виделся, а ощущался свет. Но вот он стал ярче, приблизился, и из расплывчатого светлого пятна проявились глаза… Да-да! Это были глаза его дочери Любы, пристально смотревшие на отца. Её взгляд проникал как бы вглубь, пронизывал тело насквозь.  На душе стало спокойно, и Афанасий окончательно потерял сознание.
    Рядом с ним на полу теплушки на коленях стояла девочка Маруся, левой рукой она держала за руку младшего брата, а правой гладила дядю Афанасия по голове.