Александр Македонский. Погибший замысел. Эпилог

      ЭПИЛОГ

      Экбатаны, семью месяцами ранее.



      Волны боли накатывали одна за другой и омывали новыми мучениями, судороги глохли в объятиях отвратной женщины в драных холстах, губы шептали родное имя:

      — Александр, Александр…

      На чашу весов был брошен ещё один миг, всё замерло в равновесии, но пришло ещё одно мгновение — и сместило баланс. Другая чаша медленно поплыла вверх и исчезла, наставшая лёгкость дарила чувство невесомости и была блаженна, как глоток воды в Гедрозии.

      — О боги…

      Унеслись боль и серые холсты отвратительной старухи, жар прогнало дуновение прохладного ветерка, толща страданий разбилась молнией Зевса и рассыпалась в прах, сначала осколки, а потом и пыль терзаний низринулись в бездну. Отсутствие боли умиротворило дух и успокоило тело. Гефестион наслаждался. Не было нужды метаться и рваться куда-то прочь от раздирающих внутренности когтей, сбрасывать одеяло в неутоляемом желании прогнать жар, жадно пить воду, глуша жажду. Сын Аминтора тронул языком губы — они были мягки и нежны, провёл рукой по лбу — он не был покрыт испариной, расправил плечи — движение не отозвалось ломотой в суставах; настырная мысль о развале империи и необходимости что-то с этим делать отступила; противостояние, схлёст интересов, подковёрные интриги, козни завистников стали мелкими, представлялись ясно и были так просты и прозрачны, так безобидны, что быстро истаяли, тонкая дымка пелены испарилась без остатка и не тревожила больше ни волнением, ни страхом, ни подозрениями. Всё было тихо и торжественно, как после последнего мазка кисти живописца, завершившего многолетний труд над эпическим полотном.

      Гефестион глубоко вдохнул — без хрипа в бронхах, без свиста с трудом поступающего воздуха, без жадно заглатывающего его открытого рта, не сорванным в судорожных рывках груди дыханием, без надсадного кашля. «О боги, я ведь совсем забыл, как это бывает, — только теперь Аминторид понял, как плохо ему было все последние дни, будто он переместился в другой мир и смотрел на недавнее прошлое со стороны. — А почему «будто»? — нет, не будто, а…» Гефестион хотел ужаснуться былым мукам, но пройденное не терзало, не обдавало холодом липкой жути того, через что пролетело, через какой порог переступило тело. «Это было… где? Там… Значит… так вот она какая, жизнь после жизни!»

      Аминторид опустил глаза. У застывавшего грязно-серо-жёлтого лица, уткнув голову в рассы;павшиеся тёмно-каштановые волосы, рыдал человек. «Это же…»

      — Неарх, Нера, не плачь! Всё в порядке, мне уже… — Гефестион хотел ободрить флотоводца, но критянин его не слышал. — Ах да, ты же…

      — Они бы только порадовались за нас, провожая в последний путь, если бы знали, как нам хорошо, — знакомый когда-то, но позабытый ныне голос прозвучал шелестом серебра вечно-зелёных олив, он не просил и не требовал, не ставил сказанное в центр Вселенной, не призывал ему верить, но на него нельзя было не обернуться.

      — Павсаний?!

      Справа от Гефестиона действительно стоял Павсаний — как двенадцать лет назад, с огромными глазами, нежными веками с пушистыми ресницами и с шапкой русо-золотистых волос. Стройный и длинноногий, он излучал красу, юность и приветливость, которой нельзя было не поддаться.

      — Вот и повстречались. — И, видя, что Гефестион хочет броситься ему на шею, Орестид предостерёг его: — Подожди, ещё чуть-чуть. Два обола, это недолго. Ты перейдёшь, я знаю.

      «Два обола, которые кладут на закрытые глаза умершему, плата Харону за перевоз. Она всё-таки существует, эта переправа…»

      Мысль Гефестиона прервалась, вся его прежняя жизнь обрушилась на него. Смешной карапуз делал первые неуверенные шаги, улыбалась мама, тянул руки отец, лежала в колыбели, аукала и таращила изумлённые круглые глазёнки младшая сестричка, шёл со своим отцом по чисто выметенным плитам царского двора шестилетний мальчик и всё время оборачивался на голубоглазого отрока, которому только что кинул откатившийся мяч, — коротенькие сюжеты и отдельные картинки увлекали водным потоком — то ли сын Аминтора летел на него, то ли вода его окатывала. Миеза, сияют рядом широко распахнутые глаза, напряжённо вглядываются, ждут ответа; первые робкие поцелуи и тихая мольба в ночи «сделай это», лица других учеников, важно расхаживающий между ними Аристотель… Река начала хлестать жёстче: головы первых убитых врагов, меды, Херонея, метко пущенные дротики и меч в руках, рассекаемые тела — чужих и своих, неотступное «храните его, о боги!» и золотые волосы, выбивающиеся из-под шлема всадника рядом; Иония, Милет, покои Ады краткой передышкой, Исс, Финикия, снова вспыхнули блаженством покоя египетские ночи — и Гавгамелы, Арбелы, персидские столицы, трупы врагов и друзей… Градом камней, почему-то не тонущих в реке и секущих плечи, — тело Дария, орёл в небе, Фрада, Филота и его взгляд с укоризной — храбрым самоуверенным красавцем и окровавленной еле дышащей плотью… Льды Паропамиса, срывающиеся в пропасть люди, животные и поклажа, Александр в слезах, Бактрия, Согдиана, Бесс, Спитамен, коварные скифы… Топил низвергавшийся лавиной побуревший от крови поток, из индийских болот выбрасывались жала ядовитых змей, потом в трясину кидались брахманы — и наносимая чужим боль принималась на себя, и победы оборачивались горем и потерями… Александр изнемогал в Гедрозии, Гефестион тащил его, терявшего сознание от раскалённого песка и невыносимой жажды. Благом ли, злом ли оборачивалось всё, уже трудно было разобрать…

      «Руку, руку, — подсказал чей-то голос. — Выкинь её, сделай гребок, выбрось опять, тянись наверх». Гефестион выбросил руку, обдирая тело о кандалы утопленных в Тигре бунтовщиков, ударил другой рукой по поверхности воды — и всё закончилось. Река обмелела и исчезла, стекавшие с одежды ручейки мгновенно высохли. Руку сына Аминтора сжимали пальцы Павсания, и Гефестион, вымотанный перенесённым, повис на плечах Орестида и ощутил на поясе захват его объятия.

      — Всё прошло, ты отдал свои два обола.

      — Это происходит с каждым… по содеянному… — полуутвердительно произнёс Гефестион.

      — Как это на тебя похоже! — улыбнулся Павсаний. — Не успел выбраться, а уже думаешь о том, что предстоит Александру… Подожди минутку… — Орестид мягко отстранился, и Гефестион с удивлением отметил, что ему жаль разрыва касания и это связано вовсе не с желанием расстаться с усталостью.

      — «Минутку» — что это?

      — Одна шестидесятая среднего часа. Меня всегда напрягало, что я не могу выразить этот отрезок времени одним словом, но будущее об этом позаботилось. — Павсаний обвёл плечи сына Аминтора лёгким движением рук, и Гефестион почувствовал, что от утомления и чувства опустошённости не осталось и следа, смутно вспомнились пассы Джангиры в далёкой Фраде.

      — Ты просто волшебник…

      — Это простые практики, и ты легко их усвоишь, здесь любой быстро обучается и овладевает новыми знаниями.

      Гефестион продолжал рассматривать Орестида — с восхищением, а после удручённо покачал головой:

      — Ты такой красавец и во всеоружии…

      Павсаний на самом деле сиял дивной красой и всем великолепием молодости и силы, и Аминторид думал, что эти чары легко могут перевесить то, что у него было с Александром, — Орестид понял:

      — Не беспокойся, взгляни на себя. Кстати, для этого не требуется зеркало.

      Гефестион снова удивился тому, как без всякого усилия со своей стороны видит себя, словно стоит в нескольких шагах, глаза его налились изумлением:

      — Не может быть…

      — Не может быть иного, — поправил Павсаний.

      Морщины на лице, эти следы ранений и когтей жестоких холодов и иссушающей жары, загрубевшая кожа и её нездоровый оттенок, жёсткость в складке губ, вся угрюмость и потери чистоты и юности линий исчезли без следа — Гефестион смотрел на себя и видел писаного красавца — именно того, в расцвете сил и чувств, который мог вознести любовь Александра от детского обожания и открытости души до всепоглощающего вечного чувства.

      — С ума сойти! — сын Аминтора не мог поверить своим глазам, а Орестид лишь раззадоривал его:

      — Здесь нет старости, немощи, увечий… У Филиппа два глаза.

      Гефестион внимательно посмотрел на Павсания:

      — Ты… с ним…

      Но сын Кераста покачал головой, обрывая вопрос, то ли не желая слышать, то ли не желая отвечать.

      — А ты знаешь, он изменился. В нём нет грубого нахрапа и неразборчивости. Припомнишь или нет, не могу сказать, но его и в сорок шесть трудно было назвать остепенившимся. Что же касается возраста, есть одна странность. Моя бабка, например, умерла старушкой, дед видит её молодой сияющей красавицей, а я — сорокалетней бодрой женщиной. Наверное, каждому столько лет, во сколько он был наиболее дорог для тебя, — это для всех окружающих, родных, знакомых, друзей конкретно, индивидуально для каждого. Ты можешь быть младенцем для твоей мамы и прекрасным тринадцатилетним подростком для Марии…

      — Она?!

      — Нет-нет, пока ещё там, и всё у ней хорошо, это я к примеру. Для Филоты — двадцатишестилетним, именно столько тебе было во Фраде. А для себя самого — ощущай, как ощущаешь.

      — Я ощущаю продолжение.

      — И я себя для себя — тоже. И это прекрасно, здесь много удивительного, ты во всё постепенно войдёшь. А ещё я так рад, что… вот, посмотри. — И Орестид, положив руку на щёку Гефестиона, повернул его голову.

      — Мамочка… — только восторженно и прошептал сын Аминтора.

      — Ну, совсем не мамочка… — засмеялся Павсаний.

      Гектор, сильный и быстрый и без узды, подскакал к хозяину и, остановившись подле, вскинул, издав победное ржание, голову, помотал ею и ткнулся нежными мягкими губами в руку Гефестиона.

      — А у меня даже яблок нет. — Аминторид чуть не плакал от счастья, увидев в своём любимце бьющую через край силу молодости.

      — Учитывая радость встречи, он тебя простит.

      — Как же я давно не видел тебя, родной! — Гефестион оглаживал шею и трепал гриву, чуя бег горячей крови в жилах верного товарища, любуясь его статью и, как всегда, игривым и лукавым взглядом влажных чёрных глаз, а из-под породистых ног к другу почему-то замешкавшегося и ещё не прибывшего хозяина уже тянулся Перита, вскакивал на лапы, облизывал шершавым языком старого знакомца как придётся и заливался торжествующим лаем. — О боги! — Аминторид продолжал блаженствовать. — И Буцефал тут?

      — Конечно, Перита его позовёт, не волнуйся. Кстати, Гектор ныне семейный. Помнишь Ариадну в вашей конюшне? — та самая.

      — Вот как! Конечно, у них ещё с первой встречи намечалось… Она тоже дождалась его из похода. Как же я счастлив! Только одно, только одно теперь. Если бы он знал, как тут хорошо, если бы знал!

      Павсаний положил руку на плечо Гефестиона.

      — Он должен отрыдать своё. Неарх уже вышел, скоро Ксандре примчится к твоему телу.

      — Пойдём к нему?

      — Пойдём посмотрим. Но печаль его ты унять не сможешь. Здесь люди умеют многое, но не всё. У каждого свои расчёты и с жизнью, и с небом.

      Гефестион и Павсаний поднялись на небольшой пригорок и уселись, картина царской опочивальни как бы подъехала к ним, сын Аминтора уже не удивлялся ни чистейшим насыщенным краскам, ни мельчайшей высвечивавшейся подробности, ни всеохватности видения, разом могущего отслеживать несколько действий, — его занимало другое.

      Александр ворвался в спальню с перекошенным лицом и бросился на бездыханное тело, не поверил, кинулся к окну, пытался выхватить у охраны кинжал, меч или копьё — всё тщетно. Боль смертельной раны извергала вой обречённой волчицы, вопли и стенания любимого были ужасны, Гефестион дрожал.

      — О боги, как он страдает! Неужели нельзя подать знак, что я здесь, что я продолжаю жить, только не там?

      Павсаний грустно покачал головой:

      — Он сейчас в таком состоянии, что ничего не услышит.

      — А после?

      — Не знаю, но вряд ли. Я сам, когда умер, пытался достучаться в тот мир — до матери смог, а до него не получилось. Трудно понять, с чем это связано, но невозможность определяется непреложной, неодолимой. Может быть, его безысходное страдание, это неведение — искупление? Ты ведь знаешь, сколько было на нём… Иногда мне кажется, что, убив Филиппа, я сослужил ему дурную службу.

      — Нет, ты всё сделал правильно. Его слава гремела, города, страны ложились к его ногам. Если бы он остановился в Экбатанах!

      — Он не был бы Александром, — продолжил мысль Гефестиона Павсаний. — Он не мог.

      — Ну не страдай же, не рыдай! Как же так! — отчаивался сын Аминтора. — Ты просто должен понять, даже если меня не слышишь, что я жив!.. — И Гефестион снова с тоской вгляделся в рыдавшего любимого. — Нет, ничего…

      — Подожди немного, не отчаивайся: он просто выдохнется от изнеможения. Заснуть бы ему…

      — Откуда такое счастье, когда в нём всё до предела напряжено… А что для меня? Я могу до него дотронуться?

      — Не совсем. Мне трудно объяснить. Можешь, но до копии, до модели, до перенесённого в сознание, в твои ощущения — это не совсем Александр. Ты хочешь этого?

      Гефестион растерялся:

      — Я не знаю. Наверное, да.

      — Я покажу тебе. Не унывай. Если бы мы могли изменить на земле настроения, мысли, ход событий… Да что говорить — и войн бы не было, и несчастий, и преступлений. Но у земных путей жёсткая последовательнось, которая всегда идёт по крови, не только ребёнок, но и всё остальное рождается в муках и обрекается на смерть этим же самым рождением.

      — Но здесь… — Гефестион наморщил лоб. — Здесь ведь нет войны?

      — Нет.

      — А как же Александр? Он же не сможет без войн, без походов, это его жизнь, его призвание. Что же он здесь будет делать? Он же зачахнет…

      Павсаний улыбнулся:

      — Я тоже думал, огорчался поначалу, а потом… Ты поймёшь со временем, здесь каждый выступает как бы в сфере своих интересов, пристрастий, желаний. Эти сферы, эти объёмы контактируют друг с другом, пересекаются, и по граням соприкосновения, в месте наложения образуется другой уровень. Это надстраивающаяся система, складывающаяся и от твоего импульса, и под воздействием извне, это можно познавать без конца, в этом тоже можно жить — и схлёстываться, и рубиться. Есть другие миры и порядки, другие народы на планетах вблизи иных звёзд, есть иные реальности. — Орестид потрепал Гефестиона по голове. — Не волнуйся за своего Ахилла, Ахилл всегда Ахилл, он же бог — он найдёт здесь то, что нужно ему. Или сотворит это сам. Ты же в него веришь…

      — Да разве ты сам хоть один раз усомнился…

      — Ну вот. Во всяком случае, малая войнушка в смысле драки с Филотой ему гарантирована, да и Клит Александру пробитую грудь не спустит.

      — Ты просто возвращаешь меня к жизни. — Сын Аминтора потянулся к сыну Кераста и обнял его. — Ты ведь честно, правда? Не просто утешаешь, чтобы я успокоился?

      — Нет, за это можешь не волноваться. Ложь тут не проходит, она бесполезна, она не может ничего замаскировать. Мы все чувствуем здесь более тонко, ты всё поймёшь со временем, свыкнешься — и всё уразумеешь.

      Сердце Гефестиона заныло желанием, и, несмотря на кощунственность своего хотения — над заходившимся в беспросветном отчаянии Александром, это стремление было оправданным, естественным — губы сына Аминтора потянулись к устам Орестида. Спаянные одной любовью слились в поцелуе, как бы утверждая своё единство ещё и этим лобзанием.

      — Чертовски трогательно. — Павсаний разомкнул связь.

      — Как?

      — «Чертовски» — ещё один неологизм, почерпнутый мной в этом мире. Значит «очень». — И Орестид снова улыбнулся.

      — Я не представлял, что мы когда-нибудь сольёмся вот так — двое в единой любви к третьему.

      — И надеясь, что скоро эта идиллия разобьётся.

      — Даже желая её быстрейшего разрушения.

      — Пока мы вместе, а что будет, когда Александр поднимется к нам?

      — Снова раздел. Будем по разные стороны, справа и слева от нашего бога.

      — Его вечными атрибутами — сподручные рядом, как у Зевса. Александр — точно божественный, оракул в Сиве вещал не зря.

      — Не передерёмся?

      — Зачем? — удивился Павсаний. — Ведь всё известно. Тебе — львиная доля, мне — кусочек. Я принял это уже давно, это справедливо, я не роптал ещё там… Да от него и кусочек — целая Вселенная…

      Рука Гефестиона обвила шею под шапкой сильно вьющихся золотисто-русых волос.

      — Бери сколько сможешь…

      Но идиллия была разрушена раньше.

      — Ля-ля, ля-ля, воркуете, как голубки, и так же нежно милуетесь. Обязательно насплетничаю Александру, когда он сюда заявится, чем вы занимались, пока он страдал. Не будет больше кивать на моё недонесение…

      Гефестион не обернул головы, он знал, кто стоит за его спиной, просто улыбнулся и потупил взгляд.

      — Филота, ты ведь простишь его? Он просто очень боялся, что его остановят.

      — Я знаю. Но… может быть, он бежал от своего спасения. К своей смерти, — несмотря на венок на своей голове, сын Пармениона быстро поменял шутливое вступление в разговор на философский уклон. — Может быть, надо было именно остановить его в тот момент — и всё бы сложилось по-другому. Мы все в чём-то виноваты: ты, — пояснил Филота, обернув голову к Павсанию, — убил Филиппа, добывая корону любимому, ты думал, что творишь благо во имя своей любви, творишь нужное ей… но, отправляясь в поход, Александр разбазарил наследство Филиппа и заигрался на дальнем востоке; мой отец должен был более решительно и жёстко пресекать стремление царя во имя его же самого, его же власти и безопасности Македонии, но он возражал слишком мягко; ты, Гефестион, был недостаточно критичен, разбирая его поступки, и слишком быстро обелял… Однако всё это не отменяет того неправедного, что он натворил. Он будет жестоко страдать, и я понимаю, что это тяжело… на своём опыте, — выделил Филота. — Не знаю, полностью ли он разочтётся с провидением, но я не смогу забыть ни свою боль, ни смерть моего отца — тем более злодейское убийство, чем более мой отец мог его предвидеть и упредить наймитов Александра, сыграв в его собственную игру, а желавших смерти царю, тогда уже Азии, было довольно.

      — Тем лучше, — ответил Гефестион. — Значит, война Александру обеспечена.

      — Гражданская, — усмехнулся Филота. — Вряд ли это то, чего он хотел.

      — Ах, Филота! Да ведь тринадцать лет назад он с гражданской-то и начал! — И Гефестион счастливо засмеялся.

      — Гм, — осёкся Парменид, но последнее слово решил оставить за собой. — Да, как это я забыл, что Александра внутренние распри не остановят, если он вступил на трон после того, как его отца Орестид ухайдакал по сговору с любимым и его мамочкой. Ну что ж, война так война…



      Мир, в который попал Гефестион, был прекрасен и удивителен, краски поражали чистотой и насыщенностью, пейзажи — великолепием. Аминториду было ни жарко, ни холодно, но он мог ощущать прохладу или тепло, когда хотел этого; ни голод, ни жажда не заявляли о себе, но от глотка воды и куска хлеба можно было получить наслаждение; опускаясь на траву, он чувствовал её мягкость, но по его ногам не начинали ползать муравьи, букашки и прочая мелкая живность, как и мухи с комарами не досаждали ни людям, ни лошадям. Здесь тоже были день и ночь, светильники, зажигаемые в сумерках, не чадили, и Павсаний показал Гефестиону, как и чем можно ещё рассеивать мрак. Здесь шли дожди, но и они были благодатны и не расквашивали почву в непролазную грязь. Будущее и другие пространства потрясали возможностями, размерами и многообразием — этому нельзя было не изумляться, но в сердце было одно. Его Александр.

      — Павсаний, наверное, мы совершаем кощунство? Как мы можем желать его смерти? Я понимаю, что его жизнь сейчас — мучение, но, может быть, он оправится от бед и несчастий?

      — Ты же сам не веришь в это, и он не верит. К тому же от нашего желания ничего не зависит, здесь нам доступно многое, но над провидением мы не властны.

      — А Неарху я не желаю скорой смерти.

      — Он писатель, он должен оставить потомкам историю путешествий и открытий, свои воспоминания, свой взгляд на царство и царствование Александра.

      — Пусть там ему будет хорошо, — пожелал Гефестион. — А как ты жил здесь все эти тринадцать лет?

      Павсаний улыбнулся.

      — Я? Смотрел. Сначала — с гордостью, потом — с сомнением, потом — с тревогой…

      — И под конец — с отчаянием?

      — Нет. — Орестид отрицательно покачал головой. — Нет. Когда чувствуешь необратимость, перестраиваешься — и с этого момента начинается ожидание. — Курчавая голова уткнулась в шею Гефестиона — длань Аминторида легла на русые завитки. — Как же я буду ревновать Александра, когда он сюда прибудет!

      — До такой степени, что в отместку закрутишь роман с Филотой? — Гефестион шутливо ткнул сына Кераста в бок.

      — Это вряд ли. Он и тут гордец и хвастун… А чертовски интересно, как Александр будет разбираться со всеми, кого извёл. Нам предстоят драмы не беднее греческого театра.

      — Но мы же будем за него.

      — Да. Как тогда. И в Пелле, и в Эгах. У нас с тобой одна профессия — любимого защищать. Ты доволен?

      — Мне не нужно иной доли.

      — И мне тоже.

      Соприкасаясь головами, предвкушая скорое служение, они смотрели на стенания и метания Александра. Лбы прорезали морщинки, руки пожимали друг дружку.

      — Ничего, ничего, он пройдёт, уже меньше он должен миру за своё дурное, уже много меньше…



      Пролетела зима, отшумела весна, настало лето. Прошла первая половина дайсия, Александр упал, не допив чаши вина на пиру у Медия, на последнем в своей жизни пиру.

      — Финал. О боги… Неарх, помоги ему!



      Шёл двадцать восьмой день дайсия.

      — Павсаний, как? Как лучше, где нам встать? — Гефестион не находил себе места. — Чтобы ему было легче, чтобы он сразу принял нашу помощь… О боги, сжальтесь, умерьте его мучения!

      — Оборвите их быстрее. — Орестид тоже был бледен — смертельно, как сказали бы на земле, в подлунном мире.

      Губы отходившего в иные пределы попытались раскрыться в беззвучном «иду».

      Струны сопричастия в Гефестионе натянулись до предела и держали Александра, зависшего над своим отстрадавшимся телом, — это была не лодка Харона. Александр обернул посеребрённую сединой голову.

      — Пей, Ксандре, вдохни! — Гефестион привлёк к себе любимого, вплетаясь пальцами в спутанные пряди и выдыхая глоток жизни после жизни в родные уста — это он ощущал, но движением была мысль.

      — Гефа…

      Гефестиона отшвырнуло велением свыше, на Александра низринулся поток.

      — Держись, Ксандре, держись! Это последний переход к бессмертию!

      Горел храм Артемиды, кони Филиппа выигрывали скачки, гремела гроза, на крышу дворца в Пелле садился орёл. Губы Олимпиады ласково шептали: «Мой Ахилл». Цвело лето, Клит нёс на руках прелестного мальчика, смежившего веки в одуряющем буйстве природы и удивительных открытий. Изумительной красоты отрок входил во двор, и именно к нему надо было подкатить мяч, будто упустив его. Мальчик остановил мяч и бросил его обратно владельцу. В улыбке сверкнули белые молочные зубки. Обернись, входя за отцом во дворец, улыбнись ешё раз, мне б напиться твоей улыбкой допьяна, да вовек не надышаться ею… Вторая встреча, Миеза, ночь холодной зимы, тянущиеся друг к другу руки, сплетение в первом объятии, нега детского томления…

      Картины становились жёстче. Меды, Херонея, первый десяток убитых, сотня, тысяча, десятки тысяч, разрушенные города. Руины оборачивали время вспять и возносились вновь стройными зданиями до небес, мертвецы, свои и чужие, вставали из могил, скалывали льды Паропамиса, взрывали песок Гедрозии, всплывали вверх над водами Тигра. Филота, Парменион, Клит, Каллисфен… Их глаза смотрели на Александра с укоризной, они требовали расплаты — и всё это тянуло вниз, засасывало не на дно, а в какой-то беспросветный тысячелетний мрак, все силы уходили на это невозможное возрождение дворцов из разрухи, на воскресение убиенных, на уворачивание от копья и меча — своих собственных, почему-то поражавших теперь владельца. От этого надо было отпрянуть, но сил не оставалось. Если бы… если бы не рука, протянутая сверху, и не клич, заставлявший голову подниматься, а тело — рассекать обрушившийся на него поток. Любовь, любовь парила сверху и побеждала бесновавшиеся водовороты. «Ещё чуть-чуть, ты сможешь. Во имя всего, что у нас было», — заклинал глас свыше —

      — и Александра выкинуло на плечи Гефестиона.

      — Гефа… — прошептали плохо слушающиеся губы.

      — С прибытием, Ксандре!

      Александр всхлипнул и повис на родных плечах.

      — Гефа, это не сон?

      — Это пробуждение.

      — Мы наконец вместе. О боги, сколько я этого ждал… — Обретший наконец своего возлюбленного не размыкал объятий, голубые глаза смотрели куда-то вдаль, ничего не видя перед собой, только шея ощущала биение жилки на шее рядом. — Не отпущу, не отпущу вовек. Неужели всё это кончилось. Нет отчаяния, нет горя… — И Александр зарыдал.

      — Плачь, Ксандре, плачь. Теперь можно, теперь твои слёзы — отрада, а не терзание… — У Гефестиона голос тоже предательски дрожал.

      — Ты забыл, — прошептал Аминториду на ухо Павсаний и провёл по густой золотистой гриве Александра рукой, снимая изнеможение и усталость последней скачки.

      — Павсаний, и ты здесь! Родной, любимый, милый, как же ужасно я распорядился твоим даром…

      — «Ужасно»? — да о тебе тысячелетия легенды будут слагать, в твою честь будут склонять головы императоры — о каком боге ещё столько напишут, какой гений восславят выше? О, а вот и ещё встречающие.

      Перита, конечно, не смог не обогатить трогательную сцену своим присутствием. Почуяв, что сильно задержавшийся хозяин наконец-таки явился, верный пёс галопом мчался к слившейся в расставании с земными бедами троице, ни в одной погоне за львом мощные лапы не несли сильное тело так стремительно. Александр вис на Гефестионе и Павсании, как простыня, — и, растолкав последним прыжком Аминторида и Орестида, Перита повалил хозяина на землю и облизывал ему лицо, жалобно поскуливая в обнимавших его руках от счастья и естественной на него реакции.

      — Ну вот, и первый поцелуй, и первый оргазм нам не достался, — вывел сын Кераста. — Но, чёрт побери, я не ревную.

      — Раньше сказал бы, что даю голову на отсечение, но теперь просто уверен, что Буцефал не намного отстанет.

      Гефестион тут же получил подтверждение только что сказанному — верный боевой конь тоже прознал (одним богам ведомо, как), что его царь, его друг, его вечный союзник в ратных боях за славу и доблесть уже покинул юдоль печалей и бедствий и прибыл в прекрасные пределы. Буцефал подлетел стрелой, копыта взрыхлили землю, тёплые губы ласково толкнулись в руку хозяина. Александр обернулся и обнял коня за шею. Верный доуг косил на хозяина круглым глазом, а одуревший от абсолютного счастья хозяин ласково трепал гриву и гладил белую отметину на голове. Великолепное создание сложило передние ноги и опустилось, приглашая боевого товарища к себе на круп.

      — Я… на чуть-чуть… — Александр взлетел на Буцефала, мелькнуло белым стройное сильное бедро.

      — На минуточку, больше не отпустим.

      — Как?

      — На одну шестидесятую часа. Смотри на Филоту с Клитом не наткнись!

      Александр умчался, Гефестион и Павсаний посмотрели друг другу в глаза.

      — Он неисправим.

      — Таким и любим.

      Александр нёсся вперёд, Буцефал летел во весь опор, Перита, вне себя от счастья, оглашая счастливым заливистым лаем окрестности, догонял прекрасного наездника на изумительном коне.

      Грудь сына Зевса распирало от счастья, ветер бил в лицо. Боль, стенания, невозможные телесные и душевные муки истаяли вмиг, от них не осталось и следа. «Как же я счастлив! Сколько здесь света! И никто не отнимет у меня Гефестиона! И Павсания! Я так соскучился!» — Александр развернул Буцефала и поскакал к своим верным друзьям.

      — Ну как, понравилось? — кричал Гефестион, когда любимый ещё не слез с коня.

      — Не то слово! И как же всё здесь прекрасно по сравнению с тем, что я оставил! — сын Зевса спешился, кинул безразличный взгляд на диадохов, сцепившихся над его телом, и перевёл его, уже загоревшийся страстью, на Аминторида. — Никогда, никогда не разлучусь теперь с тобой! До чего же здесь вольно! Поля асфоделей, Элизиум — как называется это царство?

      — Небесной Александрией. Ты же завоюешь его для своей славы и для нашей любви? — спросил Гефестион.

      — Обязательно.

      — А за ним сотни миров и мириады звёзд — скучать тебе не придётся. — В глазах  Павсания сияло солнце, он снова был рядом с царственным красавцем. — Это дело для тебя — царя и бога.

      — Мы всё пройдём. Мечом и любовью. — И Александр бросился на зелёную траву, увлекая за собой Гефестиона и Павсания.



      2019 г.


      Обложка, иллюстрации, лирическое оформление, награды к выкладке на фикбуке — https://ficbook.net/readfic/7546677. Там же 1663 отзыва: в хронологической последовательности — в конце каждой главы и единым блоком — в https://ficbook.net/readfic/7546677/comments#content (в обратном порядке).