de omnibus dubitandum 113. 438

ЧАСТЬ СТО ТРИНАДЦАТАЯ (1908-1910)

Глава 113.438. ШЕЛКОВЫЕ СОБОЛЯ – СОБО-ЛИКИ…
      
    После чада Москвы потянулись дни трезвые — работа в сотне и подготовка к экзаменам в академию. Он написал Дашеньке письмо, полное неясных излияний, — рождались они неожиданно, как из влюбленности. Он называл ее самыми неясными словами, наделял достоинствами чистой из чистых женщин, умолял не строго судить его за «ту дерзость», сказанную в чаду… объяснял свой поступок «страстью, которая вспыхнула, как пожар, от ее странных чар, от ее женской ласки, особенной ласки, в которой он вспомнил что-то.., в которой чувствовалась ему и мать и, женщина». «Прошу вас, забудьте, не приезжайте… поймите меня, у меня - Леночка…». «Да, я знаю, — заканчивал он письмо, — теперь знаю, что люблю вас по-особенному нежно, что вы мне дороги, что… скучаю по вас и — странно! — только о вас и думаю…».

    Она прислала ему на батальон коротенькое письмо — ответ:

    «Милый, зачем — «вы»? Все равно, я — твоя, ты — мой. Ты будешь мой. Я не святая, и не вовсе дурная, а так… Называли меня в гимназии — «весёлка», веселая! И не любила по-настоящему. А что такое — по-настоящему? ты знаешь? Кажется мне, что ты вот и есть «по-настоящему». Целую твои глаза. Я плАчу…».

    Его не удивляли резкие перемены настроений, которые замечал в Елене. Это и раньше было. Нет, у ней никакого дела, и это ее нервит, и винить за это ее нельзя. После успеха с чтением у ней закружилась голова, все в нее влюблены, конечно… а прилипшая к ней артистка пишет такие письма, любовникам впору разве… Иди и иди на сцену, это священный долг!.. Все уже подготовлено, студия ее ждет, дело только за ней — приехать что-нибудь прочитать директору…

    Это Венкова смущало. Переводиться надо? Отказать Леночке не было сил.

    Надо было решать, и он написал Осанке. Тот с промедлением ответил, что надо выждать, когда Генике назначат или бригадным, или, пока, командиром… №-ского полка, что очень вероятно, но раньше конца маневров вряд ли.

    Леночка нервничала, размолвки их становились чаще. Первый крупный раздор случился из-за «несчастной» Малечкиной. Леночка пришла от нее в слезах.

    — Что за ужасные людишки!.. — рассказывала она Венкову. — Эксплуатировать так высокие чувства человека… Бросил свои дела, душу вложил, вырвал чудовище из ямы, собрал среди молодежи деньги, а эта гадина…

    Застала ее в такой… такое пьянство, дети в каморке, а она канканит с какими-то «котами» в малиновых рубахах… я не знала, как выскочить! Она меня изругала самыми последними словами, когда я заикнулась, что хочу видеть ее детей. Соседи уж проводили меня из ее трущобы… Говорят, не давайте, «все на «котов» прожрет».

    Придется написать адвокату, куда эти деньги… Отобрать от нее детей?.. Я измучилась, довольно… — и она вышвырнула деньги.

    — Нечего тут наивничать! — резко сказал Венков.
       
    — Ваш адвокат с «высокими чувствами»… хлюст известный, и ему наплевать на все!..
       
    И вытащил вашу Малечкину из каторги для общественного скандала и своего дешевого честолюбьица… да! Есть болваны, которых ловят на «высоких чувствах», а болваних и подавно. Убедились? Покрасовался молодчик перед дурами с куриными мозгами, «привлек симпатии», сорвал аплодисменты, воздушные поцелуйчики… купленные газетчики расписали… а он, герой, прикрылся «вы-со-кими чувствами»!.. Деньги собрал… прибежал-запыхался на вокзал… «ах, забыл самое важное… для несчастной женщины»! Убедились?.. И очень рад.

    Леночка презрительно-дерзко слушала.

    — Я всегда считала тебя солдафоном! — сказала она и вышла.

    — Это верно! — крикнул он ей вдогонку. — Последний мой казачишка в сотне честней брехунов продажных, ваших!.. Честней ваших..! — вырвалось у него «словечко». К ним ступайте… как раз подмасть!..

    — Ро-мантик!.. — крикнула она за дверью.

    Два дня не говорили, и опять наступило примирение. И снова размолвка, посерьезней.

    — Я завтра еду в Москву, — сказала Леночка решительно: дело было на Рождество*.

*) Изначально Рождество отмечалось 25 декабря. По юлианскому. С переходом Европы на григорианский стиль в 1585г. праздники передвинулись - католики отмечают ныне 25 декабря по григорианскому. Православные отмечали и отмечают Рождество 25 декабря по юлианскому, это сейчас 7 января по григорианскому.
До революции был общепринятым юлианский календарь, поэтому понятно, что Рождество в 1911г. было 25 декабря. Иногда выпускались календари, где в подстрочнике указывалась дата еще и по григорианскому календарю, но данный календарь такой подстрочник не содержит. Большевики приняли григорианский календарь, церковные праздники они сдвигать не могли (не в их власти это), поэтому в их календаре Рождество может быть лишь 7 января.    

    — Меня принимают в студию.

    — Вот как!

    — Остановлюсь у Дашеньки. Странно, почему ты так медлишь с переводом? Я берусь устроить… можно? Через две недели ты получишь роту в…. полку!

    — Вот как?! Ты почти всемогущая. Кто же так ворожить умеет?

    — Не все ли равно, кто! Скажи, и…

    — Не скажу. Кто это так возлюбил… меня? и за что?! Нет, ты не вертись! Теперь, я, я тебя спрашиваю!.. И ты мне должна ответить.

    — Ну… Дашенька хлопочет! — сказала она с усмешкой, — через своего всемогущего Джугунчжи.

    Венков пристально посмотрел в глаза.

    — Неправда, Дашеньку не припутывай… она прямей! Со мной не играй. Я тебя спрашиваю — кто?.. какая гадина-шпак смеет совать свой нос в мое продвижение по службе?.. из каких видов?!.. Нет, ты ответишь мне!.. — в бешенстве крикнул он, отталкивая ее от двери. — Ответишь! Кого, ты смела просить за меня, за жалкого офицера, прозябающего в дыре?..

    — Я же тебе сказала… И, потом, я не привыкла, чтобы на меня кричали! Оставь эту… дикую манеру!..

    — Оставил.
         
    Он ушел в батальон и вызвал по телефону Дашеньку. Они беседовали часто, особенно в дежурство.

    — Я тебя понимаю, Петруша… — пела в телефон Дашенька, — ты прав, я не посмела бы хлопотать, не спросясь тебя. А кто… право, не знаю точно. Целую тебя, гордец. Ты мне не позволяешь приехать… Ну, сделай для меня, приезжай с Ленок, хоть на один денек, на елку!.. Нет денег, какая глупость… Что, нельзя? Даже от «миленькой» нельзя?.. Ну, Господь с тобой.

    Вернувшись после занятий, он застал Леночку в спальне: она примеряла черное шелковое платье, в котором собиралась выступить «на экзамене».

    — Ты солгала, как я и предполагал! — сказал Венков железным голосом. — Кто?..

    — Что — кто? Я ничего не понимаю… — сказала она, вертясь заботливо перед зеркалом, словно не было ничего серьезного; но по косившему ее глазу с милой и ненавистной бровкой, он понял, что в ней тревога.

    — Кто?!.. — повторил он тем же железным голосом, с ненавистью любуясь ею, полными стройными ногами, обтянутыми юбкой.

    Она расхохоталась ему в глаза:

    — Да что ты ко мне пристал!.. Правда, идет ко мне… черная бабочка какая?.. — отмахнула она рукав. — Ну как же… едем?

    Это его взорвало.

    — Театральности эти к чорту! — крикнул он, подходя вплотную. — Я спрашиваю вас — кто?!

    — Ударишь?.. — повела она вызывающе головкой, и загоревшиеся презрением серо-синие глаза ее, с этим туманцем неги, покорявшим его всегда, поразили его холодностью.

    — Я знаю, кто хлопочет! Этот прохвост, этот!..

    — Сло-вечко!..

    —… молодящийся жеребец во фраке, мерзавец, болтун и лгун! Молчи, мы не в театре, помни! И знай… — погрозил он пальцем, сдерживая себя, чтобы не ударить по смеющемуся лицу ее, — лучше… предупреди! уйди!!.. Нового…. захотела?!..

    Она зажала уши, в отвращении, в ужасе.

    — У-бью!.. Я не Захарьин, ничтожество… убью!..

    Взглянул на нее и — новую в ней увидел, и с болью упал к ногам, обнял ее колени.

    — Леночка… прости, Ленок… я не сознаю… я весь истерзан… прости!.. Святая моя, прекрасная моя… богиня моя… чистая моя!.. Себя убью, Леночка!..

    — Сумасшедший… Петр… это безумие, Петя… — шептала она, страдая, тиская его голову. — Красавец мой, безумный… что выдумал!.. Так оскорбить… за что? Для тебя, порвала со всеми… Я же для тебя… Причем этот адвокат?.. что он мне!.. Как тебе не стыдно… мне писала подруга из Петербурга, ее муж в главном штабе… и это она сама предложила мне… если тебе понадобится… могу показать письмо!..

    Выход был найден — в страсти.

    На другой день Нового Года, встреченного невесело, не в кругу боевых товарищей, как раньше, а дома, с Борисом Кичей и конфузливым Лысань, Венков сам проводил Леночку, терзаясь и сдерживая себя. Она обещала вернуться дня через два, — «а там, если устроится, мы решим». Что же решать, — решили! Студия, будет у Дашеньки, иногда будет приезжать. И он — иногда будет приезжать.

    Она вернулась через три дня, в четыре часа утра, курьерским. Какое горе, она потеряла шапочку… стащила какая-то дама по вагону! Мороз был за 20 градусов. Как розовая льдинка, в розовом своем капоре, она стремительно кинулась на шею и, прямо, задушила, когда он открыл ей дверь. Огненная она была, с мороза, и запросила вина, вина…

    В студию ее приняли с восторгом, успех огромный! Работы бездна, но она так счастлива… — и она откидывалась в качалке, в неге. В любви — доходила до безумства, и что-то в ней было новое. Что-то в глазах, другое, — мечтанье в неге. И в голосе — новая певучесть, слабость. Когда он ласкал ее, гладил ее соболиные бровки, она стала бодаться бровками, чего он не знал еще, искривила в истоме губы и зашептала томно, закрыв глаза:

    — Не надо… лучше скажи… «собо-лики»… «шелковые мои, мои соболя, собо-лики…» они не-обыкно-вен-ные у меня, ведь, правда?..

    И он, радостный, повторял — «собо-лики… милые мои собо-лики…» — и прикусывал с ее губок вишни, пьяные вишни, от Альберта.

    Два дня пробыла она, увлекая его на тройках в горы. Крепко морозные были ночи, в искрах и стрелках инея. В огромных седых елях по большаку, в хрусте и скрипе снега, под месяцем туманным, дальним, круглым, как яблоко, мчались они в просторах, ища чего-то, рвали у ночи ласки.

    — Ах, Леночка!..

    — Ми-лый…

    — Скоро уедешь…

    — Ми-лый…

    Дурманило новыми духами — «10-20», «божественными»: «dixvingt». Сладкие они были, вязкие. Раньше она душилась ландышем. Привлекая его к себе, укрывая мохнатой муфтой, подарком добрячки-Дашеньки, она шептала:

    — Петр… пожалей меня…

    — Разве ты так несчастна?.. — спрашивал он, страдая.

    — Бабы так говорят — «пожалей»… приласкай!

    Новые были у нее слова, новое что-то в тоне, новый, далекий, взгляд, словно она — не здесь. Студия так меняет?.. И то, что почувствовал в ней тогда, в жарком купэ вагона, когда спала-не спала она, в чутком оцепенении, что томило его тревогой, чувствовал и теперь Венков — в дрожи ее объятий. Не та Леночка?.. И — как будто, вернулось то, что казалось почти забытым: первые дни свиданий, весенних, страстных.

    Она приезжала аккуратно, каждые две недели, — дарила страстью. Заглушая тоску по ней и рождавшуюся порой тревогу, он все дни проводил в батальоне, а ночами сидел над книжками.

    Надо было платить долги. Какой-то скорняк Ловягин подал счет на пятьсот рублей — за муфту, боа и шапочку! А Леночка говорила — уплатила. Пришлось написать отцу. Приносили счета из лавок, извозчик-троечник приставал «с расчетцем».

    Дашенька умоляла: «тебе тяжело, я знаю… прими от меня, взаймы!». Он отклонил шутливо: «миленькая, не в деньгах счастье!».

    Пришло неожиданно письмо, от Ниды, тронуло задушевностью. «А я все об вас мечтаюсь, дорогой Петруша, уж простите, привычно так. Скушно мне без вас стало, как встретились. Навестите вашу навеки Нидочку».

    И так захотелось к ней, показалась такой родной… Подумал: «была бы верная, до конца, «без грима». Было еще в письме: «Бывает с человеком, вот затоскует-затоскует, заноет сердце! Когда приключится грусть, вспомните обо мне, Нидочка вас приветит».

    Он ответил ей сдержано: будет в Москве — заедет. Подумал — и приписал, что целует мягкие ее ручки, — «помнишь, играли в шлепанки?» — что очень рад, получилось письмо в тяжелую минуту.

    В студии очень ладилось: «через годик и публике покажут, все от меня в восторге».

    Пасху (10.04.) пробыли вместе. Торопилась на Фоминой: «идут репетиции, к экзаменам… В. до безумства строгий, такую горячку порет!». Но он упросил остаться: весна какая! Смотрели разлив с обрыва, как бешенно отходили воды, как розовые стекла отставших луж нежно мерцали на закате.

    Прошла и Фоминая. Он умолял — останься!

    — Что же тогда… бросать?!.. Что за… ребячество!..