Разъезд. Последний выстрел

             Минут десять было тихо. Антонина обняла дрожащего Петю, пытаясь согреть его своим телом, тоже дрожащим. Потом рядом с воронкой появился он. Немец. Фашист. Высокого роста, не бритый, со шрамом у глаза и злобным оскалом.
Антонина закрыла своим телом Петю, расставив руки в стороны. Грудь вывалилась из разорванной гимнастёрки. Перепачканная, мокрая, лежащая в грязно-коричневой жиже, она была похожа на раненую птицу, закрывавшую своими крыльями птенца. Она уже не дрожала. Она с ненавистью смотрела немцу прямо в глаза, готовая умереть, но не отдать своё дитя. Из-за её плеча была видна голова мальчика с такими же ненавистными глазами.
- Russische Schweine! (русские свиньи)
Фашист передёрнул затвор автомата. Раздался выстрел. Тут же второй.
…Немец рухнул головой вниз, к ногам Антонины, мордой в жижу. Тело Антонины дёрнулось и обмякло, привалив Петю к стенке воронки.

             8 мая. 5 часов утра. В полумрак спальни через узкую щель штор пробивался тусклый свет майского рассвета. Павел Алексеевич откинул одеяло и опустил ноги с кровати. Икру правой ноги «схватила» судорога и он застонал, пытаясь придавить пятку к полу, чтобы снять боль.
Проснулась жена. Повернувшись к мужу, сонно спросила,
- Паша, ты чего? Опять этот сон?
- И сон опять, и ногу «прихватило».
- Господи! И когда это уже кончится? Уже 70 лет прошло, а тебе всё разъезд снится.
- Теперь уж скоро.
- Чего «скоро»?
- Ничего! Спи.
- Как же, уснёшь теперь. Пошли чаю попьём.
Она встала, сунула ноги в тапки и, переваливаясь с ноги на ногу, пошла на кухню в ночной сорочке, на ходу закручивая волосы в клубок.
Павел Алексеевич тоже встал и, поприжав ещё правую пятку к полу, подошёл к окну и отдёрнул шторы. Ещё слабый утренний свет заполнил спальню.
- Теперь уже скоро. И чего она всю неделю зовёт меня к себе? Надо съездить, проведать. Да и на разъезд заскочить не мешало бы, десять лет там не был. …Может и попрощаться, а то могу и не успеть. …Теперь-то скоро. Даа…
Из кухни раздался голос жены,
- Паша, ты что не идёшь? Чай стынет.
Павел Алексеевич вздохнул и поплёлся на кухню.
- Даа… Теперь уже скоро.
- Ты чего там бормочешь?
- Это я так. Сам с собой.
Чай пили молча. Да и что разговаривать, пятьдесят лет вместе, наговорились, а ещё сон этот снова. И чего мать зовёт? Верно, пора уже? Да, пожалуй. Даа… Сегодня же надо проведать. Сегодня же…
Звук упавшей ложки прервал его тяжкие мысли, и он вздрогнул.
- Ты чего, мать?
- Извини, пальцы не держат.
- Ты вот что, Маша, мне бы надо на могилу матери съездить, так ты приготовь белую рубашку.
- На какую могилку? Мы же сегодня к Ирине идём, внуки ждут. Пройдёт праздник и съездишь.
- Ждут они, как же! Подарков и денег они твоих ждут. За целый месяц ни разу не позвонили. Ждут.
- Так они же заняты, работают, учатся.
- А что, в воскресный день не могут стариков навестить? Не могут? Заняты? Только мы всё к ним ездим и ездим, всё что-то тянем им.
- Так дети это наши, Паша.
- Дети? А я… Ладно, ты поезжай, а я к матери. Ждёт она меня. К себе звала.
- О, Господи! Как же ты один собрался ехать? Давай после праздника?
- Нет, Маша, мне сегодня надо.
- Как же я тебя одного отпущу, Паша?
- Не Паша я.
- Чего «не Паша»?
- Не Паша. Пётр. Пётр Алексеевич Колесов. А не Павел Алексеевич Бойцов.
Мария всем своим грузным телом плюхнулась на табуретку и вытаращила глаза.
- То есть как это? Что-то я ничего не понимаю.
- Теперь можно сказать.
- Что значит «теперь»?
- Теперь, значит теперь. Не родной я матери сын.
- Не родной!? Как это? Ты же всегда говорил, что это твоя родная мать.
= Говорил и сейчас говорю. У меня две матери, одна родила, а другая… а другая вторую жизнь мне дала, сама чуть не погибла, меня защищая. Они мне обе матери и обе дороги.
- А что же ты раньше ничего не рассказывал? Мы ведь с тобой пятьдесят лет вместе прожили.
- Раньше не мог. Матери обещал. Я на её пропавшего сына был похож, и она хотела, чтобы все думали, что я и есть Павлик. Любила она меня очень, да и я её любил.
- А где же твоя первая мать?
- Вся семья погибла при бомбёжке, а я в это время на рыбалке был. Вот так жив и остался. А потом в 60-ом году съездил в родной город, узнать, где семья захоронена, но ничего не узнал. Нет никаких следов, ни могил. Ничего нет.
- Как же ты всё это время молчал? Тяжело ведь столько лет скрывать.
- Тяжело, но не мог. Только теперь могу. Что же мне эту тайну с собой в… Теперь вот могу сказать.
- А что теперь-то случилось?
- Ничего. Теперь, да и теперь. Ты мне, мать, рубашку приготовь чистую.
- Как же ты один поедешь?
- Как, как. Вот заладила. Ты не беспокойся. Всё будет хорошо. Внукам передашь, что люблю их.

             Павел Алексеевич надел чистую белую рубашку, свой старенький чёрный костюм с боевыми медалями.
- Чего ты так вырядился? 9 мая завтра. Оделся бы попроще.
- Да куда уж проще? Надо мне так.
- Надо, так надо. Плащ только надень, холодно ещё. Я побыстрее постараюсь вернуться. Что-то не спокойно у меня на душе. Может после праздника вдвоём бы съездили?
- Мне сегодня надо. Ждёт она меня.
- Ох, не спокойно мне, Паша.
Павел Алексеевич ничего не ответил, надел старомодный коричневый плащ и вышел на улицу.

Было раннее утро, но солнце уже взошло и его ласковые весенние лучи уже сверкали в лужах вчерашнего дождя и начинали согревать нежные листочки берёз растущих вдоль дороги. Но воздух ещё не прогрелся, и было свежо.
- Хорошо плащ надел. Хорошо.
Павел Алексеевич подошёл к краю дороги и стал высматривать такси. Но машин в такую рань было ещё мало. К нему завернули синие «Жигули» и водила, открыв окошко, развязно спросил,
- Тебе куда, дед?
- До кладбища довезёшь?
- А что, пора уже? …До какого?
- Где ремонтные мастерские.
- Двести.
- Я не против. Теперь не против.
Павел Алексеевич с трудом уселся на переднее сидение, так как мешал плащ.
- Эх, что-то мало я с тебя взял, дед.
- Ты, сынок, езжай, я добавлю.
- Вот это правильно. А что в такую рань на кладбище, спят ещё покойники?
- Мать мне навестить надо. Звала она меня.
- Звала!? Это как? Она же на кладбище.
- Во сне.
- А-а-а… Ну, это надо. Мать навестить - святое дело.
Водила включил музыку, и дальше ехали без разговора.

             Остановились у центрального входа. Здесь уже сидели бабки с красочными бумажными цветами. Как же! Завтра праздник и все идут на кладбище прибраться после зимы и заодно заменить выгоревшие цветы на новые. Хороший бизнес для этих дней.
Павел Алексеевич купил белые лилии и пошёл по дорожке к могилке. Подошёл, поклонился и …перекрестился, хотя и не верил в бога.
- Здравствуй, мама… Вот пришёл… Ты просила, я и пришёл.
Больше говорить не мог, «перехватило» горло, слёзы потекли по старческому лицу. Порылся по карманам, но платка не было, и Павел Алексеевич вытер слёзы рукавом плаща, а они снова текли. «Сжало» сердце, и он ухватился за оградку, пытаясь глубоко дышать. Простоял так минут десять пока не успокоился.
- Теперь уже скоро… Чувствую… Задержался я здесь. Знаю, ждёшь меня… Только ты меня по-настоящему любила… Да и Мария. А дети… дети только, когда маленькие были, а потом, когда …деньги давал. А теперь… Да бог с ними, я не жалуюсь, прожил, как сумел… Теперь скоро…
Слёзы снова потекли, он дрожащей рукой положил на могилку цветы, что-то пробормотал невнятное, вроде «жди» и пошёл обратно к выходу.

По дороге остановился у чьей-то могилки успокоиться.
На развесистой рябине набухли почки и уже показались кончики листьев. Всё возрождалось. Новая жизнь, а его прошла, и он не заметил как. На насыпанные семечки у могилки прилетали то воробьи, то синички. Схватят семечку и улетят. Запахло дымом горевшей сухой травы, народ убирал могилки к завтрашнему празднику. Солнце приподнялось и слепило своими лучами белесые глаза Павла Алексеевна. Он несколько раз глубоко вздохнул и старческой, шаркающей походкой пошёл дальше на выход.

             Водила не уехал и со скучающим видом поглядывал на цветочниц, поджидая нового клиента. Увидев Павла Алексеевича, обрадовался, выскочил из машины улыбаясь.
- Ну, что, дед? Не желаешь ли обратно в центр? За 150 довезу.
- Нет, сынок, мне в другое место надо.
- А что? Плати и поехали. Куда надо?
- К разъезду, что в сторону Елисеевки.
- А, знаю. Только если заплатишь и за обратный путь, а то где же я найду там клиентов на обратный путь.
- Договорились, я сам обратно поеду.
- Тогда 500.
- Договорились.
- В один конец и 500 в обратный.
- Договорились.
- Вот везёт же мне сегодня с клиентом. Давай, садись.
Дорога к разъезду давно уж асфальтирована и ехать было приятно. Водила был доволен удачным днём и без умолку болтал о своей неудачной любви к какой-то соседке.
Павел Алексеевич не слушал его и только иногда вставлял «да-да». Он был погружён в свои воспоминания.
- А чего мы туда едем? Там же ничего нет.
- Воевал я там. Бой был за разъезд.
- Воевал!? Постой, как же ты мог воевать, если судя по возрасту, ты в то время пацаном был?
- А я и был пацаном.
- Ну, ты, дед, лапшу на уши не вешай. Воевал он.
- Мне помянуть надо. Давно я тут не был. Памятное место для меня. Здесь мать мне жизнь дала.
- Ах, так она родила тебя здесь!
- Можно и так сказать. Вторую жизнь дала.
- Что-то я снова не понял. Какую вторую жизнь? А первая куда делась? Что-то, дед, ты тупишь.
- Она мою пулю на себя приняла.
- Ты что, в неё стрелял!?
- Фашист стрелял, а она меня заслонила.
- А-а-а, ну, так бы и сказал, а то воевал, воевал.

             Наконец доехали до разъезда. С последнего посещения здесь почти ничего не изменилось. Тот же полуразрушенный домик железнодорожника. Только берёзка, выросшая внутри домика, стала ещё выше и своими ветвями, уже свисающими вдоль грязно-красным шелушащимся стенам, полностью заменила давно сгоревшую крышу. За железнодорожным полотном был уже не лесок, а высокий лес, ещё по-весеннему голый, без листьев, но небольшие листочки берёз начали окрашивать его в акварельно-салатовый цвет. По другую сторону полотна тоже поле, что и десятки лет назад в тот бой, только вместо осенней пожухлой, жёлто-охравой травы уже проросла молодая весенняя травка, зелёным ковром уходящая в бесконечную даль.
Павел Алексеевич вылез из машины. Весенние лучи уже высокого солнца несли тепло и ласку.
- Я, пожалуй, оставлю плащ у тебя в машине. Я недолго и обратно поедем.
Павел Алексеевич снял плащ и положил его на переднее сидение. Под солнцем блеснули медали.
- Ни хрена себе! Так ты… вы действительно воевали!? А я-то…
- Воевал. Дошёл до Праги. Один из боёв был на этом самом месте, за разъезд.
- Ах, вот оно в чём дело. Я понял, вы с матерью здесь воевали.
- Да, я был ранен и она закрыла меня своим телом, когда фашист стрелял.
- Так её тогда убили?
- Нет, она выжила, её спасли в госпитале.
- Понял, понял. Героическая семья!
- Вот тебе тысяча и подожди меня.
- Что вы, папаша, какие деньги? Это я вам обязан! Я!
Павел Алексеевич пошёл к валуну, а водила, выйдя из машины и облокотившись на неё, закурил.
- Надо же, закрыла своим телом. Вот это мать!

А Павел Алексеевич подошёл к валуну, потрогал его. Сверху ещё чистый, обдуваемый ветрами и омываемый дождём, а снизу почерневший и кое-где заросший мхом. Камень был холодный, не успело ещё солнце его нагреть, да и мало ещё тепла в его весенних лучах для такого великана. Постоял минут пять, вспоминая дядьку Егора, как он тряс кулаком, - «Я им сволочам…»
Потом подошёл к воронке, в которой он лежал с Антониной. Вся заросшая травой, полузасыпанная, но ещё сохранилась. На дне была вода от вчерашнего дождя и в ней всё также отражалась синева неба и медленно проплывающие белые рваные облачка.
Вспомнилось, как они с Антониной лежали в воронке в холодной грязной жиже. Перекошенное лицо фашиста.
- Russische Schweine! (русские свиньи)
Фашист передёрнул затвор автомата. Раздался выстрел. Тут же второй.
…Немец рухнул головой вниз, к ногам Антонины, мордой в жижу.
Тело Антонины дёрнулось и обмякло, привалив Петю к стенке воронки.
Трудно стало дышать…
…Грянул третий выстрел, …Выстрел памяти из прошлого. Прямо в сердце, на вылет.
Пётр покачнулся и упал навзничь, только медали зазвенели. Глаза его были открыты, но жизнь потухла в них, и он уже не видел синевы неба, его не слепили лучи солнца, и он не видел, как водила бросился к нему по размокшему полю, упал на колени в грязь, пытался сделать массаж сердца, как заплакал от бессилия.
- Отец, отец, очнись! Родной мой! Что же ты наделал! Что же ты наделал!
Но Пётр уже не слышал. Он был мёртв. Память не промахивается. И бьёт всегда только в сердце. И он шагнул в Бессмертие к своим однополчанам-победителям и Антонине, МАТЕРИ, подарившей ему вторую, долгую жизнь.
Водила поднял лёгкое тело ветерана на руки и, не выбирая дороги, по грязи, понёс его к машине и его слёзы капали на медали, траурно позвякивающие в тишине мирного весеннего дня.

Алексей Балуев (03.11.2019г.)