Вычитание зимы

К Октябрьской за бабушкой приезжал дядька. Веселый, пузатый, шебутной.

В районном центре работал дядька на автобусе ПАЗ. На нем вот по окрепшим колеям и приезжал.

Бабушка колготилась, подвешивала на веревки под потолок (чтоб не досталось мышам) приданные свои перины, матрацы, подушки.

Потом таскали в автобус узлы.

А напоследок запихивали очумевшую, исполнявшую истошные вопли козу.

Коза фыркала, закатывала зенки. Но в обморок на всякий случай не падала.

На кочках она смешно приседала и пускала по салону длинную струйку. Пока ехали до соседней деревни, где козе у бабушкиной золовки предстояло провести зиму, струйка каталась по пыльному, резиновому полу — туда-сюда.

Дед Куторкин поджидал нас у околицы почему-то с белорусским стягом. И еще долго я видел его в заднем стекле машущим, пока он не превращался в зыбкую точку.

Дед поживет в деревне до декабря, да и тоже двинет, как он выражался, к «покою и кормежке».

На этот случай имелся у него чумовой ход.

В первых числах декабря Куторкин навешивал на сени замок, кидал ключ в колодезное ведро, опускал в воду, чтоб примерзло. А сам вешал на плечи вещмешок и мчал на лыжах как сайгак, откидывая снежные ошметки.

Путь его пролегал до соседней деревни. Именно там в течение недели-двух (в зависимости от «поэтического настроения») им с корешем изо дня в день предстояло «ужираться», как формулируют интеллигентные люди, «в зюзю».

Причем было это не какое-то там быдляческое, бессовестное доведение себя до свинского состояния. А даже напротив — чинное следование рецепту врача. Причем — врача главного. Командующего магическим заведением под названием ЛТП.

Дед Куторкин знаком с тем эскулапом коротко. Говорил даже, что выпивали. Кто поверит? Сергей Абрамыч (так звали алкогольного лекаря) старику заявлял прямо:

— Если запой трехдневный, вшивенький, а давление меньше ста шестидесяти — лучше даже не звони. Вот Куторкин и доводил организм до нужной кондиции.

Кореш у деда разбитной, отзывчивый. Только плечами пожмет:

— Да я месяц могу без продыху. А тут…

И потом.

— Почему не уважить столь дивного человека?

Тем более, что пропивать они собираются деньги шальные, незапланированные, вырученные от продажи куторкинских лыж, которые, как мы помним, молва зовет «йондал». Что значит «молния» по-мордовски.

Первые дни кутежа пройдут под эгидой «А помнишь?»

— Долдонить нечего, — скажет дед, — прожили весело. Польза была и радость была. Бывало, дождь пройдет и так хорошо в левой титьке, что с Машкой Черничкиной целоваться охота.

— Да уж, че и говорить, — согласится собеседник. — Улетна была председательша. Особенно, когда верхом на жеребце подъедет, ветром обдаст — потом еще минут пятнадцать ходить не можешь. Кальсоны мешают.

— Че это?

— Угадай!

Оба ржут.

Или вот такое с утра:

— Иной раз думаешь, что чего-то там достиг, чему-то научился, — скажет, свесив ноги с печки, дед Куторкин. — А утром встал и опять… По новой надо искать в себе… этого, как его?.. Человека! Как носки прям.

Дней через десять от «крестоносцев», как именует заведение Куторкин прибудет машина-буханка. Дед шмыгнет носом на мерзлом крыльце, обнимет друга.

— Дай бог не последний.

— Ты чо? — пробасит собутыльник.

— Ну, эт я, штоб жальчей. Так соли больше. И остроты, так сказать, жизненной.

— А, — кивнет провожатый. — Тогда ща, погоди маленько, я тож заплачу. А вообще приятно посидели, да?

— Опупенно. Если не сказать лучше.

Далее в течение трех месяцев дед станет проживать на казенных харчах. Не за бесплатно, конечно. В часы досуга его увидят делающим стулья начальнику алкоголического учреждения, столы и прочее.

А еще будет много читать, наблюдать за небом, слушать охальных мужиков, которые путем перечисления банальных глаголов, зримо почти до осязания могут скинуть всю одежду с медсестер. А последние в благодарность поставят им (в буйных фантазиях, само собой) капельники, в которых не лекарство, а чин по чину обыкновенный медицинский спирт.

Бабушка же в это время путешествует по бесконечной родне с домашними животными. А именно со свиньей. Закупоренной в банки.

Она успеет охлестнуть простор от Москвы до Мурманска. И будет говорить об этом так:

— Человек должен обязательно отпускать себя в дорогу. А если не получается, брать за шкирку и выпинывать. Иначе сбесишься. А поездишь вот, поглядишь на всяких, прямо скажем, дураков, высасывающих себе проблемы из пальца - так станет жалко всех. Чего-то спорят, грызутся. И даже как-то неловко, что я вот королева. Мне ничего из того, о чем они спорят, не нужно. Спаситель мне все дал. Дом ждет. Люди сердцу разлюбезные. И сад под снегом.

Она приедет в сиреневом марте, и мы попремся с ней в рыболовный магазин пополнять запасы лески и колокольчиков (да, их всегда мало). Следующим утром дядька подбросит нас до поворота на своем ПАЗе. Мы протопаем пять километров и будем пить чай у бабушкиной подружки Фаины. Они станут обмениваться вспаханными информационными полями, а я буду гонять мысли, словно конфетку за щекой, что все ледяные катки, учеба, синяки, сломанные руки, оковалки ледышек на штанах и варежках — вся эта ломкая и ежащаяся зима была лишь временем пережидания. И ожидания вот этого настоящего, когда до места заветного остается всего-то два километра.

За плотиной - татарский конный двор. Блаженный Ибрай ведет под уздцы коня. Конь блестит. Издалека кажется, что они не шагают — парят. Чуть-чуть. Над землей. В мареве. Потому что солнце и сверху, и снизу, отраженное от многочисленных ручьев и остатков снега. Сапоги увязают и чавкают, мы часто отдыхаем.
А в небе как на полках в комоде, дрожат, позвякивают от шатких половиц хрустальные рюмочки -жаворонки.

У околицы дед Куторкин будет в который раз приделывать к деревне ворота. Он так каждый год «валандается». «Во всякое волшебное пространство должна быть дверь», — умничает потом.

Летом, естественно, их снесут комбайнами, тракторами. Превратят в труху. Но разве это важно сейчас?

На этот раз вместо ворот он вкопает две пики, водрузит на верхушки шестов два коровьих черепа. Хмыкнет:

— Как индейцы будем.

Дед заметил нас издалека. И щурился от солнца. А казалось, улыбался. Или все было наоборот. Мы подошли на достаточное расстояние, Куторкин крикнул:

— А я уж, было, хотел повеситься. Между прочим, в вашей избе.

— Какая же гнида тебя удержала? — бабушка тоже была рада ему, посмеивалась.

— Да просто подумал, хреновое из меня выйдет приведенье. Говна-то во мне, конечно, хоть отбавляй. А яду мало. И ужас вселять не умею.

На ветлах грачиный шалман. Прилетели, видно, недавно. Со всеми своими чемоданами, скарбом, мужьями, прошлогодними детьми. И чего-то такое хорошее нам накаркивали.

Когда мы подходили к дому, дед сквозь гвалт, шепотом пригласил меня после обустройства домашнего покататься по озеру на внушительной льдине. Я был не против.

— Три дня для тебя берегу. В кусты отогнал, чтоб не таяла.