Однажды в Киле

               
                В океане

 «Шторм начался с ночного ветра. В Саргассовом море, в Широтах лошадей, он достиг восьми баллов. Солдаты, плывшие на Кубу на советском корабле, лежали пластом. Две бочки с солёными огурцами, выставленные на палубе, опустели в считанные часы.
Когда корабль подошёл к Бермудским островам, шторм утих, и выглянуло солнце. Солдаты, измученные качкой, потянулись из кают на палубу. Их внимание привлекла яхта, одиноко белевшая в пустом океане.
– Американец, – сказал кто-то, разглядывая судно в бинокль. – Яхта Эскейп… Кто знает английский?
– Кажись, «Побег»… Или что-то в этом роде…
Кое-кто из солдат засмеялся.
Но офицерам, смотревшим в бинокли с мостика, было не до смеха: яхта плохо держалась курса и была наполовину погружена в воду, что говорило о том, что судно плавает в открытом море уже неизвестно сколько времени. Внезапно в небе появился самолёт, но увидели его поздно. Потому что он зашёл с кормы на небольшой высоте, и оператор в ярко-жёлтом спасательном костюме, стоявший в дверном проеме американской «летающей лодки», стал снимать корабль на камеру.
– По каютам! – раздалась команда.
Палуба опустела. Самолёт ещё несколько раз прошёл над кораблем, едва не задевая корабельные надстройки и, набрав высоту, скрылся в западном секторе неба.
 Появление патрульного самолета США отвлекло внимания моряков от яхты. Вскоре о яхте, дрейфующей в океане, забыли: Карибский кризис набирал силу, и в любую минуту могла  разразиться третья мировая война…».
Эти воспоминания моего знакомого, бывшего морского офицера, всплыло из глубин моей памяти, когда я, изучая историю двадцатого века и, в частности, Карибский кризис, наткнулся в газетах того времени на короткое сообщение, где говорилось о гибели яхты «Эскейп», вышедшей из порта Киля.
Информация была помещена в рубрике «Очевидное, невероятное»? Почему? Что там приключилось на яхте в Атлантике с ее экипажем, мужчиной и женщиной? Попробуем разобраться, отправившись в Киль в те далекие годы.
 
Сапоги Дэвида

     Франц Краузе вынес из мастерской и поставил на прилавок лаковые полуботинки с загнутыми кверху носами, такие огромные, что загорелый американец, долговязый и тощий, как ковбой, с армейским жетоном на груди невольно улыбнулся.
     – Энтшульдигунг зи битте!  – сказал он на ломаном немецком языке. – Я вам приносить сапоги…
      – Сапоги? – исподлобья взглянул на него сапожник, нахмурив кустистые брови.
     Он ненавидел славян и союзников, превративших Германию в руины, но с янки у него были особые счёты.
       – Да! – продолжал широко улыбаться белозубый американец, пытаясь расположить к себе сурового немца, явно перепутавшего квитанции. – Из кожи буйвола…
      Склонив гладкую и блестящую голову, горбун сверил квитанцию с корешком, приклеенным на подмётку полуботинка.
     – Вы Дэвид Полоцкий?
     – Да.
     – Тогда забирайте свои лакировки, и не смею задерживать! – отрезал горбун.
     Сквозь загар на лице Дэвида проступила бледность. Он стал подбирать слова, стараясь говорить мягко.
     – Послушайте, я вас не обманывать... Я буду заплатить на шнапс за хорошую работу, – натянуто улыбнулся он и вынул из кармана куртки цвета хаки бумажник.
     Сапожник покосился на бумажник, но вдруг входная дверь отворилась, и в мастерскую ввалился верзила со свирепым взглядом выпученных бледно-голубых глаз. Его кожаный плащ блестел от дождя, а кепи «кригсмарине» с отворачивающимися наушниками промокло и потемнело.
    – Ну, погодка, вашу мамулю, – пробормотал он, толкнув чужестранца свинцовым плечом.
    –  Один момент,  – многозначительно посмотрел на вошедшего сапожник и скрылся в соседней комнате.   
    Верзила облокотился о прилавок и стал постукивать по нему пальцами, а Дэвид спрятал бумажник в карман куртки, досадуя, что  отдал старые сапоги в ремонт вместо того, чтобы купить новые. Эти мексиканские сапоги подарила  ему жена Хелен. Десять лет кряду они  вдвоем бороздили океан на яхте. Где только не побывали! Но с годами морские путешествия, сопряжённые с риском для жизни, стали пугать Хелен. Она хотела жить оседло, а не на яхте с Веселым Роджером на мачте, как она шутила. А ему было скверно на материке среди дельцов и политиков. Хелен рвалась во Флориду, где был дом. Он понимал ее. Но ничего не мог с собой поделать. Он не мог жить без моря, занимаясь перегоном яхт. В конце концов, они развелись. Она вышла замуж за продюсера из Майами, а спустя два года погибла в авиакатастрофе. Так что, сапоги  «Нappy boots», как их назвала Хелен, были ему дороги, как память о женщине, которую он любил. И он поддался скорее  романтическим чувствам, нежели практическим соображениям, когда, прибыв в Киль, отдал их в ремонт. 
     К черту, решил он, намереваясь уйти, но из мастерской вышел сапожник, и он увидел, что тот держит в руке его сапоги с подбитыми новой кожей каблуками.
  – Да! –  воскликнул  американец. –  Данке шон!
  Он протянул руку, чтобы взять сапоги, но старик неожиданно отдал их верзиле с внешностью средневекового варвара. Буркнув что-то под нос, тот направился к выходу.
   – В чем дело! – оторопел  Дэвид. – Это мои сапоги!
   –  Отвали! – отрезал немец, дернув плечом. – Пьяная свинья! – добавил он по-немецки и вышел вон.
    Дэвид оглянулся на сапожника.
    – Убирайтесь! Не то я вызову полицию, – пробормотал  горбун и ушел в мастерскую, закрыв за собой дверь.
     Дэвид почувствовал себя мухой, влетевшей в паутину и засучившей лапками в липких нитях. После контузии, полученной на войне во время высадки союзников в Нормандии, ему часто снились подобные кошмары. Он потряс головой, рванул входную дверь и выбежал вон. На воздухе ему стало лучше. Ударом ноги он распахнул калитку, створки которой открывались в обе стороны как в американских салунах, и столкнулся нос к носу с дамой в шляпе с вуалеткой, которая от неожиданности выронила из рук  сумку.

Крылья Тисифоны
    
     В спортивную сумку она положила бутылку с бензином, смешанным с моторным маслом, и взглянула на себя в зеркало. С накрашенным ртом на восковом как у монашки лице она была похожа на гулящую девку. Зато, когда она смоет грим, её никто не узнает.
     Проверив на месте ли документы и штормовые спички, Анна застегнула плащ, взяла сумку, открыла дверь и вышла в коридор.
     Портье внизу не было.
     Она облегченно вздохнула. Этот развязный портье пялился на неё сальными глазами, отвешивал комплименты. Но может он только смахивал на сутенера, возразила она сама себе. С другой стороны, в этой дрянной гостинице, где сдавались комнаты и на час, и на неделю, чуть ли не каждый выглядел именно так!
      Анна дернула за ручку дверь и вышла на улицу. 
      В лицо ударил ветер с дождем. Удерживая рукой шляпу,  она ускорила шаги, почти побежала в тревожный блеск угасающего дня. Ветер гнал по улице скукоженные листья, похожие на обгорелые кораблики. Истошно кричали чайки, устроив драку возле мусорных ящиков, а в глубине улицы, над крышами домов, устремлялся в небо шпиль церкви Святого Николая. Казалось, он парил над крышами, ловя лучи закатного солнца, и рассеивая их в сыром воздухе.    
        – Эй, красотка! Идём к нам! – захохотали матросы, стоявшие возле пивной.
        Уплыть бы далеко-далеко, с тоской подумала она, опустив на лицо вуалетку.
        На углу мясной лавки она свернула в переулок. На задний двор вышел мясник с прилизанным пробором, идущим через середину головы, и, поставив окровавленное ведро на землю, вперился в нее. Его тяжелый взгляд прожигал ей спину, пока она не свернула в проулок, упиравшийся в старую стену, где находился дом Франца Краузе.  Анна замедлила шаги. Между серых особняков чернели деревья. В открытых окнах шелестели шторы. Казалось, что из окон на нее смотрят призраки, и что все они знают, куда и зачем она идет. А когда, прибавив шаг,  она увидела дом, огороженный решетчатым забором с калиткой, на створках которой ухмылялись козлоногие черти, это впечатление небытия стало настолько явным, даже невозможным, что ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы удостовериться в том, что ей это не снится.      
        Поравнявшись с домом, где находилась сапожная мастерская, Анна зашла в тень раскидистой ветлы и откинула вуалетку. За оградой в глубине двора с белеющей гравийной дорожкой горела над входом в особняк зеленая лампочка. Круглое окно на торцевой стене было открыто, освещено. И в этом светлом провале вдруг мелькнула тень. Анна вздрогнула, будто её неожиданно ударили: «Франс Краузе!». Она знала, что он живет один. Об этом ей рассказала его соседка, прожившая в этом переулке всю свою жизнь, и знавшая о соседях даже то, что скрывается.
      – Правда, по пятницам его навещает Хельмут, его брат, – поколебавшись, добавила старуха, когда она сунула ей деньги. – А вам это зачем? – спохватилась она.
     Что ж, сегодня пятница, подумала Анна. При этой мысли ее сердце отчаянно заколотилось, а перед глазами стали возникать картины из прошлого: отец, молодой офицер, каким он был на фотографии, сделанной в Крыму во время исхода белой армии; доброе лицо мамы, дядя Рудольф, приютивший ее родителей, эмигрантов в Мюнхене. Анна вдруг увидела себя, такой, какой она была в Мюнхене на исходе войны, шестнадцатилетней девчонкой, когда Франц Краузе, один из двух сыновей сапожника, дом которого находился напротив дома дяди Рудольфа, стал проявлять к ней интерес. Тогда ему было девятнадцать, но, сутулый, с ранними залысинами, он казался ей старичком, похожим на своего отца, мастера сапожного дела. На фасаде их дома развивался гитлеровский флаг с крючковатым крестом, а в мастерской висел портрет Гитлера. Однажды, устав от его преследований, она сказала ему, что никогда не станет ходить с парнем, который вопит «Слава Гитлеру!», внимая звериному вою фюрера.
   – Вот, почитай! Может, поймёшь! – сунула она ему в руки листовку.
   Она подняла ее с панели, когда британский самолёт сбросил  листовки на Мюнхен. Обыватели спешили отнести листовки в полицию, дабы выказать свою лояльность режиму. Ибо в листовках говорилось о том, что Гитлер не сможет выиграть войну, он способен только продлить её. В то время как нацисты старались подавить панические настроения в Германии, пугали русской оккупацией и пытались сплотить немцев вокруг Гитлера, сравнивая фюрера с Всевышним, служить которому – значит, служить Богу!
     Она плакала, когда читала это послание, написанное студентами Мюнхенского университета из группы Сопротивления «Белая Роза». Нацисты казнили их на гильотине, не пощадив юную девушку Софи Шолль. А листовки продолжали падать с небес, как перья с обезглавленных ангелов.
     В тот же день  в дом дяди Рудольфа, где она жила с родителями, пришли гестаповцы. И нашли в кармане ее пальто ту самую листовку, которую она отдала Францу утром, когда заходила к нему, чтобы забрать из ремонта ботинки отца, совсем износившиеся. Как она попала в ее пальто? Хельмут! Вот кто положил листовку в ее пальто по наущению своего брата Франца. В тот день он заходил к ним домой и отдал ей записку от Франца. «Не будешь моей, – безграмотно писал Франц, – не будешь ни с кем…». Хельмут попросил стакан воды, а сам остался в прихожей, где висело ее пальто…
    Угроза Франца обернулась катастрофой для всей семьи. Папу эсэсовец застрелил в концлагере, когда, обессилев, он  упал на землю с тяжёлым солдатским ранцем на спине. Отец был обут в новые сапоги, предназначенные для солдат вермахта, в которых его заставили бегать, чтобы установить, насколько они прочны. А потом погибла мама. Когда в концлагере было объявлено о том, что ослабевшие и больные могут воспользоваться освобождением от работ, выданном в лазарете, она получила справку, и её «отбраковали», отправив в газовую камеру, замаскированную под душевую.
     А ее, умиравшую в бараке концлагеря, спасли американские солдаты, освободившие Дахау. Она выжила. Окончила университет. Однако личная жизнь у неё не сложилась – два брака закончились разводами. Хотя воздыхателей было немало, включая молодых писателей, опусы которых она, знающая четыре языка, переводила, зарабатывая на жизнь. И она довольствовалась необязательными связями, скитаясь по Европе.
     В Бресте, где она сняла в аренду небольшой домик с видом на бухту, она, казалось, нашла своё место. Ей нравилось жить в Бретани на берегу моря  «вне рамок вещей», как однажды назвал её жизнь один юный писатель-экзистенциалист. Она работала на дому, и это было здорово – не находиться среди людей. Но беда догнала её как раз в Бресте. Доктор, бывший участник Сопротивления, не стал скрывать, но проявил человеколюбие. «У вас опухоль, которая быстро растёт, через какое-то время вы будете парализованы…» –  напрямую сказал он. И посоветовал доделать в ближайшее время все важные дела.
     От доктора она вышла иной. В ней появилось странное, легкомысленное равнодушие ко всему, будто ее внезапно оставили все желания. Было только одно дело, требующее завершения! О, сколько раз мысленно она казнила того, кто погубил ее семью!  Но при этом не могла, была не в состоянии ответить себе, способна ли она выполнить то, что должна выполнить, хватит ли у нее сил!  И все откладывала поездку в Киль, где после войны обосновался предатель, уехав из Мюнхена.
      Но теперь, когда дни ее были сочтены, она не собиралась складывать крылья! Ибо кто, если не она, накажет злодея?
    – Господь Бог?  –  спрашивала она себя  в ту ночь после визита к доктору, когда осознала до конца, что скоро умрет.
      – Но это Бог должен просить у тебя прощения, а не ты у Него! –казалось, шипели змеи, перевивавшие волосы Тисифоны, крылатой богини-мстительницы, изображение которой висело на стене спальни.
        Под утро, обуреваемая мыслями об отмщении, Анна стала собираться в дорогу. И ее тень, мечущаяся по стенам в свете настольной лампы, была похожа на большую раненую птицу, взмахивающую крылами, чтобы взлететь…
        И вот  она здесь!
        – Хельмут! – вздрогнув, прошептала она, стоя под деревом и глядя на дорогу, по которой шагал  под дождем Хельмут, одетый в кожаный плащ.      
         Не увидь она его в порту, где он работал, и куда она ходила, чтобы убедиться, что этот верзила-докер тот самый Хельмут, – некогда тощий подросток с бегающими глазами, – она не узнала бы его!         
     Остановившись возле  дома своего брата, Хельмут выбросил окурок, толкнул калитку и скрылся во дворе.
       Момент наступил! Сердце Анны забилось, как у птицы, запертой в клетку с железными прутьями. Что ж, хорошо! Теперь она отмстит за смерть родителей им обоим! Она сняла с плеча сумку. Но, сделав шаг-другой среди теней, заплясавших по мостовой от порыва ветра, дёрнулась назад в укрытие, увидев Хельмута. Выйдя из дома на улицу, он зашагал прочь, держа в руках сапоги. И вскоре скрылся за углом полуразрушенного задания в строительных лесах.              Точно растревоженная птица, выпорхнула Анна из-за дерева и, перелетев наискось улицу,  подбежала к калитке,  но в этот момент створки калитки распахнулась, и кто-то высокий с непокрытой головой чуть не сбил ее с ног…


Инцидент
    
     Путая немецкие слова с английскими, Дэвид поднял сумку, выпавшую из рук женщины  в вуалетке, когда он с ней столкнулся, и еще раз попросил у нее прощения, прижав руки к сердцу.
       Не оглядываясь, он пошел прочь, почти побежал вдогонку за немцем и вскоре
увидел его, шагающего вверх по улице, и - свои сапоги, которые тот держал в далеко отставленной руке. Сбавив шаг,Дэвид окликнул его.
      Немец остановился, по-бычьи нагнув голову. Весил он фунтов двести, и рост был у него как у эсэсовца из элитных подразделений. 
       – Послушай! – миролюбиво сказал Дэвид. – Просто отдай сапоги. Ведь ты знаешь, что они не твои. Ферштейн?
        – Ich kann dich nicht verstehen! – рыкнул громила, ворочая глазами.    – Hinweg mit dir! Я размажу тебя как муху на твоей Статуе Свободы! Ты этого хочешь? – добавил он по-английски.
          И  зашагал дальше.
          Дэвид понял, что дело дрянь. Вспомнился Джонни Смит, его друг, убитый при высадке в Нормандии на плацдарме Омаха. А ему, Дэвиду, тогда повезло – пуля продырявила его каску в самом начале мясорубки, когда командир катера, не желая входить в сектор обстрела орудиями немцев, высадил пехотинцев, на глубине, и если бы Джонни не вытащил его из волн…
          – Эй! – окликнул он немца, продолжив путь. -  Давай, поговорим. Куда ты бежишь? В чем все-таки дело?
         Но тот продолжал шагать как на марше и вдруг, поравнявшись с пивным баром, свернул к заведению, подошел  к мусорному ящику и швырнул в него сапоги. Хлопнул в ладоши, словно отряхивая их от пыли, и зашел в пивную.       
          Дэвид оторпел. В раздумье он подошел к мусорному ящику, извлёк из кармана куртки зажигалку покойного Джонни, сделанную из гильзы, и крутнул её колесико. Механизм заскрежетал и выбросил струю пламени. Пламя осветило нутро клоаки, и он увидел сапоги, лежавшие среди мешков со строительным мусором.
       Перегнувшись через борт, он достал сапоги.
       Скинув с ног сандалии, переобулся. Но не успел он сделать и трех шагов, как вдруг двери бара распахнулись и на улицу вышли трое матросов, блестя пряжками ремней, а вслед за ними его обидчик в свитере и с папиросой в зубах. Дэвид  остановился как вкопанный. Он понял, что если он сейчас отвалит, поджав хвост, и не защитит своё достоинство, то это будет скверно… 
         – Что ему нужно? – озабоченно спросил один из матросов,  сыпля в темноту искрами из курительной трубки.
         – Этот  ковбой думает, что я украл у него сапоги! – раздался голос верзилы. – И теперь лезет в драку!   
        – Да ладно, Хельмут, брось, какие сапоги! –  загоготали матросы, окинув взглядами  долговязого  иностранца  в весе «вельтер».   
        Но тотчас умолкли.
               –  Похоже, он и вправду намерен драться, – пробормотал один из них.   
       – Эй, Боб! Иди  домой, топ-топ, раз напился! – крикнули они на ломаном английском.
       –  Я хочу, чтобы он извинился! – сказал Дэвид, указывая на Хельмута. 
       –  Он хочет, чтобы ты извинился, – обратились к нему матросы. 
        Верзила выбросил папиросу.      
         –   Чертовы янки, – пробормотал он, сжимая кулаки, размером с пивную кружку. – Они повесили моего отца. И еще требует извинений!       
         – Ну, раз такое дело, ты его посадишь в нокдаун одной левой, – подначил  матрос, куривший трубку.         
          Хельмут сплюнул и, сойдя с крыльца, двинулся к Дэвиду.
               
Краузе

Анна с отвращением отбросила промокшую сумку с осколками от бутылки.  Два ухмыляющихся черта на литой калитке, казалось, радовались ее поражению, подстроив ей ловушку. Что там произошло, поглядела она на круглое освещенное окно в особняке. Впрочем, какое ей дело! Лучше ответь, что ты собираешься делать, спросила себя она. Мысль о неизбежном и скором конце встряхнула ее. 
Толкнув калитку, она зашла во двор, поднялась на крыльцо и надавила на дверной звонок.
 – Кто там? Мастерская закрыта! – донёсся из-за двери до ужаса знакомый, но со старческими нотками голос.
 – У меня отвалился каблук… – осипшим голосом проговорила Анна. – Пожалуйста, помогите, я заплачу…
Щеколда заскрежетала, щелкнул замок, и в приоткрытую дверь взглянул колючими глазами из-под кудлатых бровей постаревший Франц Краузе.
– Входите, фрау, м-м … – откинул он дверную цепь.
– Тисифона, – выпалила она, шагнув за порог.
И ногой захлопнула дверь.
– Не забыл меня? – задвинула она щеколду.
– Анна! Господи правый! Не может быть… Где же ты пропадала? Где же ты была так долго? – запричитал он.
Его морщинистое лицо побагровело.
– Дёрнешься, и я разнесу тебе голову! Повернись! Пошёл! – толкнула она его кулаком в спину, когда Краузе повернулся.
– Куда, Анна? – проблеял он. 
– Где ты готовишь жратву? В кухню! Живо! – приказала она, не давая ему опомниться.
«Если там газовый баллон, – подумала она, – я разнесу его дом и себя вместе с ним!».
Они вошли в мастерскую. На полках, заслонявших стены, стояла обувь, бутылки, коробки, разная дребедень. Здесь было две двери. Одна, арочная, вела в кухню, где была видна плита, на которой стоял медный чайник. За другой приоткрытой дверью виднелась лестница, ведущая наверх.
– Стоять!
Взглядом она поискала нож среди инструментов, лежавших на столе, но не увидела его, и схватила шило. Краузе что-то пробормотал, увидев, что она вооружилась.
– Кончай кудахтать! Давай, наверх! – выставила она руку с шилом перед собой.
Он стал подниматься по лестнице, цепляясь дрожащими пальцами за перила. Анна сама не знала, куда, зачем гонит его. «О, Господи, что мне делать! Помоги мне, если Ты существуешь!»
На площадке второго этажа  Краузе остановился, свистя легкими. Оглянулся с вопросом в безумных, слезящихся, как у пьяницы, глазах. На его голом черепе выступили крупные капли пота…
– Что там? – указала она на запертую дверь.
– Это комната моего сына. Он умер…
– А жена? – вырвалось у нее. – Где твоя жена?
– После смерти нашего Эмиля она недолго протянула…
– Наверх! – толкнула его в спину Анна кулаком, с зажатым в нем шилом. – Не то я придам тебе скорости!
– Анна, – забормотал он. – Знаю, ты не поверишь… Но я мертв… Семнадцать лет, как мертв… Ты сама не знаешь, что хочешь убить тень…
 Интонация горькой вины, звучавшая в его голосе, плохо уживалась с настороженным выражением его лица, когда он оглянулся.
– Для тени ты хорошо обустроился! Думаешь перехитрить меня? Теперь слушай. На улице меня ждет мой друг. И если я не вернусь…
– Анна, у тебя нет друга…
– Заткнись! Сейчас узнаешь! Пошел!
Лестница уперлась в полуоткрытую чердачную дверь. Свет, проникавший туда с лестницы, выхватывал из темноты угол кровати. Слышно было, как ветер швыряет в кровлю горсти дроби.
– Включи свет! – приказала она, а сама подумала: «Вот и всё! Сейчас он набросится …».
Но Краузе послушно щелкнул выключателем. Лампочка, свисавшая на шнуре с потолка, осветила чердак с открытым наружу окном, прорубленным в крыше. Створку окна подпирал железный штырь. Кап, кап, кап, – падали сверху капли дождя в лужу, скопившуюся возле кровати.
– Натекло, – промямлил Краузе. – Надо закрыть окно, – шагнул он к стене, где стояла кочерга с массивной как у меча керамической ручкой.
– Стоять! На колени! – поняв его маневр по-своему, крикнула она что было сил, и неожиданно для себя ткнула его шилом в спину.
Краузе вскрикнул и  упал на колени. Она схватила кочергу.
– На! Получи! – приложилась она к его спине.
– Хватит! Довольно! Прекрати! – взвыл Краузе, его лицо стало злым, как у вахмана. – Это выходит за рамки… Уходи! Уходи, ради всего святого! Ты не убийца, Анна! Вспомни, как ты плакала в лесу, когда я случайно наступил на выпавшего из гнезда птенца! – кивнул он головой в дальний угол.
Она обернулась, и то, что она увидела, поразило её как молния! В углу, над комодом, висел на стене её фотографический портрет под стеклом: смеющаяся девчонка в беретке и с белыми бантами, заплетёнными в косы. Такой она была в Мюнхене весной сорок пятого года, когда её сфотографировал Франц, стащив фотоаппарат у своего отца…
– Молись, иуда! – сказала Анна, пятясь к комоду.
Удар кочергой по стеклу прозвучал как выстрел. Краузе заохал, поджав ноги в войлочных тапочках. На его рубахе темнело кровавое пятно. И ей опять, как и давеча, показалось, что все происходящее, ей видится во сне.  Старик, лежащий в луже, такой далекий и лишний, как эти старые пожелтевшие и покрытые пылью газеты, сваленные в углу. И себе она тоже показалось лишней, посторонней, совершенно безразличной к тому, что глупые люди называют жизнью, барахтаясь в этой тине, да и вообще ко всему, что здесь происходило, происходит и будет происходить! И весь мир, такой далекий, и такой призрачный, будто отраженный гигантским зеркалом, потерял всякий смысл, равно, как она в нем, уже стоящая одной ногой «там».
 – Живи, сволочь, если сможешь! Но знай – я вернусь! В любой день. В любой час, – пробормотала она и кочерга, тяжелая, как фламберг, с грохотом упала на пол, выпав из ее рук.
Её каблуки прогрохотали по лестнице вниз. Во дворе, на гравийной дорожке, её вырвало.
 Стеная и охая, Краузе поднялся. Держась руками за спину, прошел к комоду. Кочерга, разбившая стекло, пощадила портрет Анны, и она продолжала улыбаться ему. Он выдвинул верхний ящик комода. Трясущейся рукой схватил «вальтер», некогда принадлежавший его отцу. В обойме не хватало одного патрона: когда Анну, его любимую Анну забрали по его доносу, он выстрелил себе в сердце, но неудачно.   
Подумав, он положил пистолет на место. Задвинул ящик. 
     – Мигера,  –  вслух пробормотал  он.  –  Будь ты проклята! Ведь я мог убить тебя!       
Он сел на кровать. Стащил с себя мокрую окровавленную рубаху. Открыл дверцу прикроватной тумбочки, где стоял графин со шнапсом и рюмка. Наполнив рюмку до краев, он выпил. Шнапс был горьким.
– Я вернусь! – донеслось до него в шуме ветра.
И лампочка с почерневшим стеклом закачалась на шнуре.
               
Встреча

Над ним склонилась женщина. Её красивое лицо с чётко выписанным ртом показалось ему смутно знакомым. В руках она держала его солдатский жетон, слегка натянув шнурок. Он попробовал приподняться, но тупая боль в затылке приковала к земле.
– Вы меня знаете? – спросил он.
Его голос прозвучал резко и отстраненно.
– Я знаю вас много лет, – сказала она.
И осторожно выпустила из рук его жетон времен второй мировой войны, звякнувший двумя половинками.
– Меня зовут, Анна!
Он посмотрел на неё, но не мог вспомнить, что связано с именем женщины, назвавшей себя, а только осознавал, что оно означало чёрный провал, пустоту, которую он силился заполнить, но нет, не мог этого сделать. Похоже, его крепко отделали! Он пошевелил ногами, обутыми в «счастливые сапоги».
Руки и ноги двигались. Он лежал на пирсе. Было слышно, как шумят волны и звенят на ветру снасти судов, ошвартованных в марине.
– Давайте, я вам помогу, –  сказала женщина.
Она охватила его плечи, и крест из янтаря, висевший у неё на шее, коснулся его лица. Опершись на руки, он сел. И попробовал подняться,  но рухнул в её объятия, едва ноги коснулись земли: так его качнуло – будто при десятибалльном шторме.
 – Нет, сам ты не справишься, прости, что я перешла на «ты», но сейчас не время для условностей. Обопрись на меня, или лучше обними за шею…  Вот так…
Он обнял её свободной рукой. Ощущение было странным: о нём заботились, – и, что удивительно, он принял эту помощь. Но кто эта женщина? Отчего она помогает ему?
– Сможешь, идти? – спросила она.
Он сделал несколько шагов самостоятельно. Похоже, к нему возвращались силы...
– У тебя есть спички? – вытащила она из кармана плаща сигареты, когда они остановились передохнуть. – Мои спички размокли, когда я выронила сумку. Помнишь, как мы столкнулись возле дома сапожника?
– Господи, так это была ты? Таинственная незнакомка в вуалетке! – воскликнул он.
Так это всё было невероятно, неожиданно…
–  Как же ты оказалась здесь, на пирсе?
– Шла к морю, – пробормотала она.
Встав спиной к ветру, она прикурила от зажигалки, поднесённой ей Дэвидом. Они двинулись по пирсу, поддерживая друг друга на ветру. Сзади раздались шаги.
– Проблемы? –  подошел к ним «бык», как здесь, в Германии, называли полицейских.
– О, всё хорошо, офицер… – принужденно засмеялась Анна. – Всё в порядке.
– Пожалуйста, ваши паспорта?
– А в чем дело? – спросила Анна.
     – Стандартная процедура!
     – Кто вас так избил? – спросил он Дэвида, открыв его паспорт.
      – Простите, он плохо говорит по-немецки. Моего друга избили какие-то типы. Он вступился за меня. Но сейчас всё хорошо,      – сказала Анна.
– Ясно, – сказал полицейский, полистав французский паспорт Анны и скользнув по её лицу взглядом. – Завтра истекает срок вашей визы. Стало быть, вам нужно покинуть нашу страну вовремя, не то придётся заплатить штраф. И немалый. С этим у нас строго, фрау…
– Фройляйн, – пряча паспорт в карман, сказала Анна.
– А вы, стало быть, гражданин США, – посмотрел он на Дэвида с лицом, похожим на боксёрскую грушу. – Когда собираетесь убыть?
– Завтра, – сказал Дэвид. – На яхте.
– Вы прибыли с Флориды? – вопросительно взглянул на него «бык».
– Да. Я из Ки-Уэст.
– Что ж, вы смелый человек, мистер Полоцкий. Через океан, не каждый осмелится. Тем более в такое время. Полагаю, вам уже известно, что на днях США объявило Кубе морскую блокаду, – отдал он Дэвиду зелёный паспорт с орлом, зажавшим в когтях кучу стрел. – Советы разместили ядерные ракеты на Кубе. Но надеюсь, Хрущёв одумается. А Кеннеди проявит терпение. И мир не пойдёт ко дну. Как «Адмирал Хиппер». На этом крейсере служил матросом мой отец, когда его потопили здесь, в Киле, британцы, – жестом вытянутой руки он обвёл залив. – В любом случае, удачи!
И медленной походкой «бык» отвалил.
– Уф! – выдохнула Анна и выбросила в залив потухшую сигарету. – Не люблю копов.
Ветер усилился. Они брели по пирсу, пригнув головы. Она ощущала под его курткой твёрдость его тела, упругость мышц. Может и это – лишь сон, думала она, не веря в то, что сейчас происходит. Если бы такое она прочитала в одном из романов, которые она переводила на разные языки, то не поверила бы автору! А, может, я умерла? Утонула в море? Ведь ты этого хотела, когда бежала сюда, на пирс? И то, что сейчас происходит, не взаправду, а в ином мире, из которого невозможно выскользнуть в явь? Такое с ней случалось, когда ее сожитель, юный писатель, наркоман, однажды уговорил ее принять какую - то дурь…
– Ты была на Багамах? – вдруг спросил ее Дэвид, оборвав ее скачущие мысли.
– Нет, – сказала она, вернувшись в реальность. – Я нигде не была дальше Европы.
– Почему?
– Потому что зарплата у переводчицы не столь велика, чтобы посещать тропический рай. Хотя, если честно, я всегда мечтала об этом…
Дэвид остановился, взял её за плечи и повернул лицом к себе.
– Хочешь, я покажу тебе острова в океане? Знаешь, там настоящий рай, а на Бимини  отличная рыбалка, когда дуют пассаты…
Пауза.
Они остановились. Взглянув на него, она вдруг ясно ощутила, что из всех виденных ею лиц это изуродованное лицо, покрытое кровоподтёками, было самым дорогим. И оно было спокойно-решительным и ничего не скрывало.
– Ты приглашаешь меня пересечь Атлантику?
Она вымученно улыбнулась.
– Если тебя здесь ничего не держит, – сказал он, будто прочитав ее горестные мысли.
Он смотрел на неё сверху, и в его глазах теплилась улыбка, словно он созерцал родное и знакомое, то, чего он давно ждал и в чём никогда не сомневался. И это было опять как во сне. Но он спрашивал, и нужно было отвечать.
– Тот, кто меня пытал в гестапо, получил по заслугам, – медленно произнесла она, чтобы расставить все точки над «i». – Его повесили союзники. А предал меня… – она замолчала, вспомнив, как заскулил Краузе, когда она подошла к нему с кочергой.  – Ты сегодня имел честь его видеть.  Этого сапожника. Он думал, что я погибла в концлагере. Но меня спас один солдат. Совсем мальчишка. Он вынес меня из барака на руках. От меня остались кожа да кости. Сотни тысяч узников ревели в один голос: «Американцы!». Он тоже кричал: «Где санитар? Плазма! У кого есть плазма!..». И я чувствовала поддерживающую силу его рук, а перед моими глазами звенел медальон смерти с выбитым на нем именем…
   Её воспоминание ошеломило его, как прямой удар в голову.
– …А плазму мы нашли… – сказал он и, обняв, прижал ее к себе. – Вот это да! Анна… – произнес он ее имя по-русски. – Так значит, ты та самая русская девчонка с выжженной звездой на груди? Невероятно!
В этот момент Анна почувствовала, что силы покидают ее, но она устояла. И они снова двинулись, борясь с ветром. 
– Вот моя лодка, – донеслось до нее. –  Мы пришли.
Они остановились возле яхты «Escape» с белым корпусом.
– Красивое название,  – сказала она. – И корабль – супер!
– Тогда добро пожаловать на борт! – сказал Дэвид и помог Анне ступить на палубу.
Он усадил ее возле штурвала, и укрыл клетчатым пледом.
Она поблагодарила. Ее губы начали было складываться в улыбку, но завершила всё горькая усмешка. Горло у неё перехватило и, невольно перейдя на шёпот, она сказала:
– Я скоро умру, Дэвид. И хочу, чтобы ты похоронил меня в океане...
               
* * *

Яхту со сломанной мачтой прибило к одному из островков Бимини. Её нашли рыбаки c Багамских островов, наполовину затопленной. В каюте они наткнулись на мумии мужчины и женщины. Жара и солёный ветер высушили их. Рыбаки такого ещё не видели! На шее у мужчины был надет солдатский жетон времён второй мировой войны. Личность женщины была установлена по найденным на борту документам. Как это могло произойти? Видно, яхта попала в полосу полного шторма, капитан получил травму головы и не смог управлять судном. Почему вместе с ним умерла женщина? Ведь на  яхте находились запасы продуктов и пресной воды, хотя всё было разбросано, всё в страшном беспорядке, не работал радиопередатчик. Еще одна загадка, хранимая океаном. Дэвида и Анну похоронили на острове в одной могиле.