Право на предательство. Глава 1

      Гет (18+), слеш (18+), ангст, драма, психология, философия.


      Москва, лето 2013 года. Алёша и Женя любят друг друга и счастливы, но у родителей Евгения другие планы на будущее сына. На горизонте замаячил выгодный брак, а в семье невесты свои тайны и тёмное прошлое, да и сама девушка - особа, умеющая преподнести неожиданные сюрпризы. И заворачиваются страсти, интриги... Кто с кем останется и навсегда ли? Кому достанется полумиллиардное состояние строительного магната? Право на предательство - есть ли такое?



      Глава 1. ИСПОРЧЕННЫЙ ВЕЧЕР


      Летний день был на исходе, но солнце не спешило заходить за горизонт. Оно заигралось: выбеливало стены многоэтажек, пекло груди шедших навстречу, жарило спины идущих на восток, вспыхивало на лакированных поверхностях. Особенно солнцу нравились стёкла — за послушание и понимание. Автомобильные и оконные, витрины и очки, поймав взгляд светила, тут же загорались в ответ. С металлом, вне зависимости от его ценности, солнце тоже дружило, уважая за покладистость: поручни у входов в метро и магазины, дверные ручки, бамперы, пряжки на туфлях и сумках, дешёвая бижутерия сверкали не хуже золотых подвесок и ободков дорогих колец. За окнами и витринами всё тоже было в порядке: бочки сахарниц и чайников, чашки сервизов, ложки и ножи весело блестели, готовясь к ужину или ожидая покупателей, полированная мебель и навощённый паркет светлели широкими прямоугольниками — чинно, достойно, соответственно размерам и основательности.

      Солнце не растерялось даже тогда, когда узрело за одним оконным переплётом занавешивавшие его портьеры цвета тёмного какао: выискало-таки в велюре щёлку, скользнуло любопытным лучом по лицу юного красавчика, нежившегося в постели, и, полностью удовлетворённое увиденным и сотворённым, скрылось за крышами жилого массива.

      — Дни стали короче, — коротко резюмировал потревоженный шалостями светила и отворотился от окна к вышедшему из ванной товарищу.

      — И жарче. После летнего солнцестояния солнце на зиму, а погода на лето.

      — И то же после двадцать второго декабря, только с антонимами. Всё ясно и предопределено на небе, а на земле… Какие у тебя планы на это лето?

      — Ты хочешь, чтобы я рассмешил не только бога, но и тебя?

      — Ну хорошо, скажем, не планы, а предположения.

      — Вообще-то я собирался провести это лето с тобой, но твой Елегорск спутал все карты. И, вообще, что это такое — Елегорск? Это гора, на которой растут ели, или холм, который еле-еле можно назвать горой?

      — Это гора, в глубине которой лежала во гробу прекрасная царевна, любимая царевичем Елисеем. Он разбил гроб, красавица ожила и жила потом с Елисеем долго и счастливо. Ты одеваешься с таким тщанием, что пропустишь более половины из того, во что я собираюсь тебя посвятить.

      — Я одеваюсь так долго, чтобы осталось время спросить о пропущенном.

      — Будем надеяться. Итак, Елегорск имеет перед Таиландом и прочим ему подобным то преимущество, что в его гостиницах не бегают сороконожки величиной с ладонь, что гостиницы вовсе не надобны, что для призора не будут приставлены родители, а хватит одного деда, к тому же работающего в поликлинике. Весь день я буду принадлежать самому себе, чего, конечно, не случилось бы, если мы выбрали бы какую-нибудь курортную загранку. Одного меня предки всё равно не отпустили бы, да и к тебе, вероятнее всего, приложились бы твои родичи — и в качестве совместного времяпрепровождения мы имели бы в лучшем случае пляж.

      — А в худшем?

      — В худшем — какую-нибудь скучную экскурсию, на обратном пути из которой наш автобус благополучно слетел бы в пропасть — сейчас эти прелести случаются сплошь и рядом.

      — Если всё так печально, мог бы просто остаться в Москве.

      — И в течение двух оставшихся летних месяцев рисковать загреметь в экзотические красоты, вовсе меня не влекущие. И, потом, откуда я знаю, что на уме у твоих? Они вполне могут выбрать для отдыха другой вариант, захватят тебя с собой — и мы разминёмся.

      — Напрасные страхи. Разнюхали бы и поднажали бы в случае совпадения маршрутов, а в случае расхождения — переориентировали бы. Кроме Таиланда, существуют ещё и Италия, и Аргентина.

      — Опять-таки с родителями, а у моей мамаши в последний месяц обозначился пунктик: она мечтает, чтобы через год я окончил школу с прекрасным знанием английского, и ради этого готова принести в жертву моё последнее школьное лето.

      — Но жертвоприношение ещё не состоялось?

      — Состоялось бы, если бы я не вбросил идею с этим Елегорском.

      — Отсюда подробнее, потому что я не просекаю.

      — Излагаю. Для приличного усвоения английского нужен первоклассный репетитор, маман поставила на уши всех своих знакомых и наших родственников и отыскала в первопрестольной требуемую жемчужину, окончившую архипрестижный вуз, прошедшую стажировку в Британии и США, благополучно вернувшуюся в Москву и — внимание, заметь! — ни одного дня после не проработавшую в школе или институте. Одни частные уроки, больше смахивающие на заводскую рабочую неделю: с девяти до часу — четыре ученика, с часу до двух — перерыв на второй завтрак, с двух до шести — опять четыре урока…

      — С шести до семи — обед…

      — С семи до восьми — переговоры по приобретению новых балбесов, а с восьми вечера до девяти утра — свободное время. Суббота и воскресенье священны: никаких занятий, полноценный отдых. Итак, ввалились мы к ней после предварительного звонка в восьмом часу, и тут началось самое интересное. Я ожидал увидеть носатую очкастую даму, затянутую в чёрный похоронный костюм, а дверь открыла декольтированная особа с крутой задницей…

      — Неужто ты сговорился с ней конфиденциально о свободном посещении, а в качестве платы за умолчание предложил постельные радости?

      — Не волнуйся, я тебе не изменял даже в мыслях. Пришёл-то я с мамашей, и она никуда не испарилась, а облегчить свою нелёгкую долю я решил, прикрывшись будущими праведными трудами.

      — Снова не просекаю. Как это так и при чём здесь Елегорск?

      — А вот так: ещё до похода я начал артобстрел и убедил маман, что ей вовсе незачем зря тратить приличные деньги…

      — А, кстати, сколько она берёт?

      — Тысячу за урок.

      — Восемь в день на пять дней — сорок, на четыре недели — сто шестьдесят в месяц. Неплохо, больше пяти штук баксов. В самом деле, чего ей в школе париться, куда-то ехать, с планами возиться, слушать, как тридцать человек в классе галдят…

      — Это суть вторично. Так вот, вложиться в моё будущее процветание и немного сэкономить, чтобы не обрезать своё собственное, — значит начать занятия с сентября. Я это своей мамочке и внушил, а чтобы не терять время зря, то есть якобы не терять время зря, убедил её в том, что на ближайшие два месяца мне лучше повышать свой уровень самообразованием. Крутозадая училка выложила мне целый каталог литературы и дисков, которые я буду или как бы буду штудировать в июле и августе. Более тесное знакомство по общей договорённости отложено на сентябрь, и я убываю в Елегорск, чтобы ни интернет, ни клубы, ни бары не нарушили моё углубление в премудрости иностранного…

      — Как бы не нарушили…

      — Так что Елегорск был просто необходим. Ну как, ловко я вывернулся?

      — Как сказать… С одной стороны, вроде бы да, с другой — ты же сам себя добровольно ссылаешь в машине времени лет на пятьдесят назад, к тому же мы расстаёмся.

      — Это уже на твоё усмотрение. Тебе никто не мешает поехать наслаждаться деревенскими удовольствиями. Хочешь — наездами, хочешь — основательнее: приезжай, снимай комнату или домик и живи сколько душе угодно. А если у деда всё в порядке с жилплощадью — остановишься у него, будем жить вместе. Вообще красота: настоящий гражданский брак.



      Отвлечёмся ненадолго от разговора и займёмся лицами, между которыми он шёл. Лежавшего в постели, потревоженного лучом солнца, отлынивавшего от занятий английским и собиравшимся в ветхозаветный Елегорск звали Алёшей; он был настолько же юн, насколько и строен, настолько же ленив, насколько и прелестен, настолько же беспечен, насколько и благополучен. Нежный овал лица, красивый изгиб губ, лёгкое облако каштановых с пепельным оттенком волос, золотистая кожа прилагались к удивительным глазам: карие, светлые, почти что ореховые с зеленоватыми прожилками, чуть округлённые, обрамлённые длинными ресницами под лёгким взлётом бровей, они притягивали к себе любой взгляд и удерживали его до тех пор, пока полностью заворожённый смотрящий не тонул в их омуте; они же оставались настолько безгрешными, насколько были наивными, и лукавые проблески мелькали в них только тогда, когда шестнадцатилетней голове требовалось обеспечить себе, приложив не очень большие усилия, понеся не очень значительные потери, минимум обязанностей и максимум свободы.

      Алёше было шестнадцать, он перешёл в выпускной класс и находился в полном неведении относительно того, чем станет заниматься через год. Казалось, ему вполне хватает собственной красоты, любящих и любимых, обеспеченных и обеспечивающих родителей, прекрасного любовника и лёгкой жизни, если бы тени глубинных течений души, то и дело пробегавших в его глазах, не говорили о том, что на самом деле прелестный мальчик гораздо тоньше, сложнее и высокоорганизованнее того, что лежало на поверхности и схватывалось первым взглядом. Мысли Алёши постоянно распускались в его голове романтическими бреднями, туманными иллюзиями и созерцательной задумчивостью; впечатления, чувства, эмоции, ощущения и фантазии были потребны ему более информации, расчётов и строгой последовательности планов и действий.

      Имя его приятеля варьировалось от Евгения до Женика — в зависимости от того, кем, в каком настроении и с какой целью произносилось. Черноглазый, черноволосый и белокожий, немного выше Алёши, но такой же худощавый, Женя одевался сообразно этому контрасту — обычно в чёрный костюм и белую рубашку. Согласно этому, и всё то, что в Алёше небрежно-вольготно распускалось и свободно облегало формы — от идей до носового платка, в Жене компоновалось идеально — слово к слову, волосок к волоску, ниточка к ниточке. Он достиг восемнадцатилетнего возраста, окончил первый курс института, в котором изучал экономику и управление. Планирование в связи со сменой формации наполовину умерло, а прогнозирование ввиду неопределённости и финансового кризиса всё время ошибалось — для краткости назовём Евгения будущим экономистом и закроем тему, так как впереди оставалось две трети лета и, кроме того, будущая профессия волновала молодого человека крайне мало — примерно столько же, сколько и его приятеля — послешкольное устройство. Более прагматичный и циничный, более умудрённый первыми опытами взросления, Евгений познакомился с Алёшей в январе на чьём-то дне рождения — с той поры они и стали неразлучны — «от делать нечего друзья», от взаимного очарования внешностью — любовники.


      Женя продолжал крутиться перед зеркалом, то поправляя на миллиметр галстук, то проверяя, одинаково ли и точно на четыре миллиметра выступают манжеты рубашки из рукавов пиджака.

      — Гражданский брак — это неплохо. Правда, учитывая наличие деда, время зарядки надо соотнести с его убытием на работу, чтобы наши стенания не потревожили покой почтенного старца.

      — У тебя и понятия о покое! По-твоему, принимать пациентов лучше, чем слушать наши вопли?

      — Если они вопят громче, конечно, хуже. Я имел в виду обычный распорядок, к которому привыкаешь. Всё-таки удобнее снять какой-нибудь домик — обособленный, на краю, на отшибе.

      — За околицей… Кстати, что это такое?

      — Понятия не имею. Что-то вроде госграницы. А телевизор там имеется?

      — Что-что, а телевизор имеется, даже с плейером. Ты забыл, я же сказал, что с дисками поеду…

      — Дисковоз… Я просто не учёл — а про диски, книги и английский помню.

      — Слава богу, что во время твоего верчения перед зеркалом хоть что-то в уши влетело. Ты одеваешься так, будто не домой идёшь, а по меньшей мере диплом получать.

      — До диплома ещё ого-го! А одеваюсь я так, потому что… Во-первых, мне надо быть белым пушистым паинькой, который ведёт себя тише воды ниже травы, — чтобы на Елегорск зажёгся зелёный свет. Во-вторых, требуется усыпить внимание и бдительность моих родичей и, пользуясь этим, выведать их намерения…

      — А почему ты их опасаешься?

      — Потому что уже два-три раза в подслушанных мною огрызках разговоров мелькало желание меня женить.

      — Что?! — Алёша, и так раздражённый длительными манипуляциями Жени, при последних словах взвился в постели и словом, и телом. — Тебя?! В восемнадцать лет? Захомутать? Твои что, сбрендили?

      — Похоже. Только объяснять им их заблуждения надо не так, как ты, а гораздо спокойней, обстоятельней, весомей и аргументированней. Поэтому я и набираюсь олимпийского спокойствия. Не выводить людей из себя, не отвлекать от повседневщины, обычного ритма — авось, и забудется вздор с моим семейным благоустройством. Сейчас мне всё равно перед ними возмущаться нечем: не буду же я ссылаться на пару подслушанных фраз.

      — Ты вечно умудряешься испортить мне настроение, да ещё под вечер. Не мог раньше сказать?

      — Я его тебе порчу крайне редко, в исключительных случаях. Так? Так. Зачем говорить раньше? Чтобы испортить весь день и заниматься вместо любви страхами и попрёками? Так? Так. И, в конце концов, всё неясно, ничего определённого. Может, какая-то блажь, взбрело в голову — и обмолвились раз-другой. Как всплыло, так и утонет, а ты сразу в концерт… — игривые интонации мешались в словах Евгения с деловой озабоченностью, но он уже справился с ощущением дискомфорта, смущения и чувства собственной вины за легкомыслие своих родителей и закончил непринуждённо: — Любую ситуацию можно развернуть в свою пользу и извлечь выгоду там, где речь, кажется, поначалу идёт только о потерях и неприятностях. Только не рубить сгоряча и не кидаться в истерику, а сесть, хорошенько подумать, удобно расположиться, грамотно защищаться и умело наступать…

      — Ты всё-таки рассмешил бога…

      — Мы все чего-то хотим, что-то предполагаем и, как правило, ничего не получаем. Мы все его смешим — такую уж он нам уготовил роль.



      «Где-то там, далеко, или здесь, вблизи, между мною и тобой качаются тонкие, невидимые нити связывающих нас отношений. Какие они — те, что ведут тебя ко мне, и те, что тянутся от меня? Чем отличаются? Необходимы ли твои тебе так же, как мне мои собственные? Ты любишь меня или мне это кажется, ты просто подставляешь щёку? Что останется от наших отношений, если убрать из них секс? Почему я постоянно подозреваю, что моё стремление к тебе сильнее, чем твоё влечение? И это отравляет мне жизнь… Ты так легко, так походя заявил о возможности крутого разворота, а ведь ты носишь это в себе уже несколько дней, возможно, недель, — и не психуешь, по-прежнему лёгок, изящен, спокоен…

      Почему я не могу обратиться к тебе с такими фразами? Не помню даже, разговаривали ли мы когда-нибудь друг с другом в серьёзном, а не в этом пофигистско-ироничном тоне, который почему-то взяли с первого дня знакомства. Неужели я стесняюсь и не хочу обнажать перед тобой свою любовь, считая её глубину и силу чем-то отжившим, старомодным, не имеющим места в нынешней жизни? Каждый раз я жду свидания с тобой и уверен, что… Нет, не уверен, но хочу поведать тебе обо всём, что есть во мне и в моём чувстве к тебе, и вне этого чувства, и в мире вокруг меня, и в мире со мной, и в мире без меня, а, дождавшись свидания, скатываюсь к бытовым, обиходным темам и очередным новостям. А, быть может, наоборот, я перехожу на малозначащее не потому, что стыжусь, а из-за затаённого чувства гордости и сознания собственного превосходства, тоже скрытого, и полагаю введение тебя в мои миры тем актом, до которого ты ещё не дорос и которого вряд ли когда-то удостоишься».

      Этими вопросами, проводив Женю, Алёша тщетно пытался заглушить обиду и жестокую ревность, поселившиеся в сердце в последние минуты разговора. Как это часто бывает, не сам факт, а манера его подачи, это умаление, этот подгон под «между прочим», эта постановка в конец беседы, словно напоминание о тюбике зубной пасты, который надо купить на следующий день, оскорбляли и унижали и самого Алёшу — тем, что любимый мог так с ним обойтись, и его друга — тем, что он себе это позволил. Как Евгений сам мог к этому так легко отнестись, как он мог так просто предположить мысль о том, что в их отношения может влезть какая-то девка, заиметь на него какие-то права, жить и дышать с ним рядом, порушить всё время, проведённое вместе, все ощущения, которые давала им их близость?! Чужая чёрная масса, вползающая в дом Евгения, расхаживающая по нему, предъявляющая свои требования и получающая их удовлетворение, ведущая хозяйство, кормящая, рожающая детей… Алёшу передёрнуло: кровь от крови, плоть от плоти — и всё это к нему, Алёше, не относящееся. Его вот так, одним взмахом руки вычёркивают из самого близкого, самого родного сердца!



      Беспредметная ревность, любовь к иллюзии, как и любой другой дефицит информации, — существа вредоносные, вездесущие и неприхотливые. Они одинаково легко впиваются в великие и малые умы, одинаково легко паразитируют в широких и мелких душах. Без оглядки на быт, на условия жизни, на возраст и силы жертвы они внедряются и иссушивают её суть мучительными недомолвками, недосказанностью, неуловимостью. Если бы Алёша знал, кто стоит на его пути и точит зубы на предмет его любви, если бы эта особа заявила о себе, войдя в его квартиру телом, головой! Овеществлённая, воплотившаяся в реальность, обладающая именем, годами, внешностью, характером, желаниями, манерой поведения, она бы пугала меньше — угроза стала бы очевидна, враг был бы определён, он был бы не меньше, но и не больше того, что на самом деле представлял. Имя и фамилия уже говорят о многом; внешность значит гораздо больше; по дате рождения составляется несколько гороскопов: восточный, зодиакальный, друидов и прочее; количество сказанных слов равняется числу затаённых мыслей; интонации, расставленные акценты, тон и громкость, предмет разговора, сложенные со взглядами, более точно определяют их содержание; одежда и косметика показывают вкусы и степень достатка, но упаси боже связываться с химерами! Неосязаемые, намеченные пунктиром — и то не по всему контуру, они так и манят дописать чёрным страшное и белым прекрасное, так и взывают вооружить острыми копьями страх и волшебными чарами — мечту, обвалять в дёгте зло и облачить добро в розовые лепестки. Ничто не сдерживает воображение — оно и буйствует, и согласно своему корню изображает и отображает совсем другой мир. По странному ли стечению обстоятельств (впрочем, автор в него не верит), по высшему ли произволу (уже точнее), по неизбежному ли ходу событий (вот оно — ухватил-таки!), потерянное в реальности и потерянная реальность часто догоняют сбежавшего и иногда мстят тяжелее и более метко, чем иллюзорное, заключённое в мозгу. Оно и понятно — действительность больше сознания, по крайней мере, здесь, на земле, где человек прежде всего — белковая структура и только потом — её достраивающее. «Эк меня занесло! — думает автор. — Это же не имеет отношения к излагаемой истории, хотя — как знать! — может быть, и отзовётся впоследствии. Но это ещё там, вдали, ждёт или не ждёт за горизонтом… Вернёмся же к Алёше».



      Вернёмся же к Алёше. Первые полтора часа после ухода Жени он расхаживал по квартире, изредка благодаря бога за то, что родители отправились на один из тех дней рождения, с которых возвращаются далеко за полночь. Пинались ни в чём не повинные стулья; избивался сжатыми кулаками безгрешный стол; больше всего доставалось коврам, попираемым и топтавшимся ежесекундно. Редкие злые слёзы вскипали в глазах; обида, ревность, горечь, жалость к самому себе, сомнения, неверие, измена, предательство — непонимание того, что же мучит больше всего, не позволяло предаваться вечно сладостному поиску ответов на вопросы «кто виноват?» и «что делать?»


      На иллюстрации — Алёша.