Круговерть Глава 51

     Когда по каким-то своим причинам замирает жизнь внутренняя, её центр волей-неволей переносится в жизнь внешнюю. Не избежал бы этого и мой герой: он должен был гораздо активнее вовлекаться во внешнюю жизненную событийность. Наверняка так и случилось. Особенно его к этому понудил прощальный поцелуй дочери, когда она обняла и чмокнула его перед расставанием. Ему всё-таки не хотелось сосем отстать от её, а значит, от их всеобщей жизни. Если бы не то объятие тогда, — совсем было бы грустно.  Испытывая кризис в собственном развитии, Андрею захотелось активно поучаствовать в развитии человечества. А в этом развитии доминирующим тогда было одно: становление новых форм государственности. И опять, как по кругу, он возвращался к вопросам, которые считал давно решёнными. И, к своему удивлению, находил в них что-то новое.

     В этом месте моего повествования я нахожусь на некотором распутье. Далее мне следовало бы написать длинную историю о том, как мой герой захотел повлиять на людей, изменив их к лучшему, но на практике быстро бы понял, что людей не изменишь. И именно потому не изменишь, что они в своих устремлениях направлены на внешнее устройство жизни, а не на внутреннее устройство своего духовного строя. «А что было на повестке дня во внешнем?» И по сей день определяющим элементом внешнего устройства, с которым люди свою деятельность связывают, является государство. Это подтверждалось и тем, что и сын Сашка тоже в последнем, памятном разговоре произнёс это ключевое слово — «государство». Всё вертелось у него вокруг и сводилось к этому государству. Мы никак не можем остановить «прогресс», ибо этим самым мы можем навредить «государству», — так выходило из слов сына. Эта незатейливая смысловая связь задела бы моего Андрея за живое, и он наверняка стал бы разбираться с этим вопросом.
 
     Андрей никогда глубоко не задумывался о сущности государства. Для него это была просто некая организационная структура: семьи объединяются в деревни, деревни в районы, районы в области, области в республики, республики в государства, государства в человечество. А тут вдруг выходило, что мы не можем жить так, как мы хотим, как считаем должным, потому что от этого может пострадать государство. И нет преступлений, которые бы не совершались под предлогом защиты государства. И это всегда само собой подразумевалось, что государство не должно подвергаться опасности, потому что тогда пострадают люди, из которых состоит это самое государство.

     Выходило так, что интересы государства были выше интересов отдельного человека, потому как без государства люди просто не могли на протяжении веков выстроить свою обыденную жизнь. Поэтому предполагалось, что на интересы государства мог посягнуть только безумец, который этим самым навредит не только всем остальным, но и себе самому. Так ли это было? Ведь, с другой стороны, противоречия между государствами приводили к войнам, в которых гибли миллионы. Этого нельзя было не видеть. Хуже того, противостояние государств могли привести к войне, которая была способна погубить всё человечество разом. А ещё хуже было то, что из боязни повредить государству люди не могли выстраивать свою жизнь по законам развития собственно человека, а были вынуждены жить по законам противостояния этих самых государств. «Зачем живым людям была нужна такая структура, которая подавляет всё живое в самом человеке? Попробуй разберись».

     Мой герой был бы должен пройти долгий путь: от попыток изменить государство таким образом, чтобы не люди служили государству и были у него в подчинении, а чтобы государство было поставлено на службу человеку, — до понимания невозможности этого сделать и отрицанию, в конце концов, государственности вообще. На это могла бы уйти вся его жизнь. И даже жизнь не одного поколения. Ведь в сравнении с продолжительностью человеческой жизни это всё очень длительные процессы. И мне не хотелось бы тратить время и силы на их детальный разбор и описание. Единственным способом как-то это всё ускорить является изучение чужого опыта. Благо такой опыт есть. Так что сделаем так, что мой Андрей решил этот опыт хорошенько изучить.

     В своё время Лев Николаевич Толстой также сначала пытался изменить людей к лучшему, но тоже в этом не преуспел, а в жизненной своей практике столкнулся с противостоянием государству, которое уравнивает и собирает воедино все человеческие эгоизмы и все побуждения людей. И страстное желание Толстого сделать отношения между людьми не злобными, а любовными, потонуло в этом общем сонме побуждений меркантильных и корыстных. К тому же, собранных государственной системой в единую результирующую силу, которая людьми уже не направлялась и не управлялась. Тогда Толстой заклеймил государство как инструмент порабощения одних людей другими людьми и выступил противником любой формы государственности, порабощающей человека.

     Андрей не мог не видеть, что если бы он сам пошёл по этому же пути, то пришёл бы к тому же.  И да — этому, наверно, можно было бы посвятить остаток жизни: освободить людей от оков государственности, чтобы они смогли бы прорастить в себе ростки духовной жизни, и тогда бы, для уже одухотворённых людей, государственное насилие для организации человеческих обществ не понадобилось бы. Государства начали бы отмирать и исчезли бы сами собой, без какого бы то ни было насилия. И люди смогли бы наконец заменить государство на некую разумную форму организации общества. Ключевым словом здесь было «разумную».

     Положим, моего Андрея захватила бы эта идея. Больше того, ему стало бы казаться странным, что идеи Толстого, которого прославлял и боготворил весь мир, не произвели на этот самый мир никакого положительного действия, а наоборот, повели к расколу в обществе, революции, противостоянию государств, двум мировым войнам и множеству гражданских войн. Целый век после смерти Толстого явно торжествовало государство со своими интересами, а не человек со своими. Весь строй ужасающих событий века был вызван противостоянием государств, вызванным столкновением государственных интересов. А человек становился заложником этих столкновений. «Действительно, как соринка в круговерти. В водовороте разрушительного, сокрушающего всё на своём пути потока».

     Попытка Толстого изменить путь развития, по которому долгое время шел человек, видимым успехом не увенчалась. Но, само по себе, это Андрея не остановило бы. Он готов был долбить в этом направлении ещё и ещё, пока хватит сил. Отрезвляло и останавливало его другое. Он, отрешённым взглядом совсем из другого времени, увидел и понял, что государство всю антигосударственную деятельность Толстого употребило только себе на пользу. Это казалось невероятным, но это было именно так. Во времена Толстого государству необходимо было изменить форму правления, потому что время второй, крестьянской формации подходило к концу. И антигосударственная критика Толстого пришлась как нельзя кстати. Она на самом деле раскачивала не государственные устои, а трон Романовых. Как раз это-то государству и было нужно.
 
     И хотел бы побороться Лев Николаевич с государством, а на деле лишь послужил ему. Страстно желал бы Лев Николаевич сохранить крестьянский российский народ, а государство переделало его народ в народ не крестьянский, в народ не земледельческий, потому как это нужно было государству для самосохранения. И что из того, что сам Толстой объявлял себя адвокатом русского земледельца! Дело-то его оказалось проиграно. Ровесники Андрея уже не имели к крестьянству никакого отношения. Промышленность, финансы и сфера услуг — их удел. Никто не вырвался, никто не увернулся. «Разве что Лыковы, ушедшие в леса».

     Можно было бы, конечно, описывать попытки моего героя и его последователей в течение нескольких поколений так изменить внешнюю организацию человеческого сообщества, чтобы она основывалась на их желаниях и побуждениях, а не на объективных законах, но к чему всё это, если заранее известно: законы общественного развития мы можем иногда использовать, но мы не можем заменить их на свои собственные, какими бы человеколюбивыми и благими они ни были. Чему ты послужишь своими благими намерениями, ты никогда не знаешь. Во внешней жизни так всегда и получается: хочешь одного, а выходит нечто совсем другое. «Душа, только душа развивается по законам, исходящим из нас, из нашей собственной сущности».

     К тому же Андрея, конечно, должна была поразить история с графом Толстым: замечательный человек, «человечище», гуманист, апостол любви и ненасилия стал невольным участником перехода государственности в гораздо более жёсткий и даже жестокий режим существования. До этого Российское государство просто управляло крестьянствующими народами, а теперь ему предстояло стать государством, которое насильно перековало бы крестьян в промышленных рабочих и служащих, погасило бы пламя гражданской войны, отбилось бы от внешних врагов, сохранив при этом самое себя, при этом, сохранив основной вектор своего развития. Бездушный закон государственного развития подчинял себе всё и всех, а что не был в состоянии подчинить, ломал и перемалывал в сор. И Лев Николаевич, так получилось, немало этому поспособствовал. Думая, что расшатывает государственные устои, он всего-навсего способствовал разрушению отживающей формы власти, раскачивал трон царя.

     А его главный нравственный посыл был основан на том, что мужик со своей сохой всех кормит, а брать с мужика-кормильца лишнее — большой грех. Толстой действительно испытывал адские мучения совести за то, что он сам, его близкие, всё их сословие сидело на шее земледельца. Теперь же государство переустроилось так, что производитель молится на тебя, чтобы ты как можно больше у него забрал, лишь бы ему шла деньга, лишь бы деньги обращались и обращались в своей дьявольской круговерти. Теперь уже никаких препятствий к тому, чтобы разогнать этот гигантский маховик производства и потребления, не стало.
 
     Толстовский бунт против государства, против доминирования внешних сил оказывался на деле небольшим водоворотом в общем историческом потоке. Водоворот этот взбаламутил вокруг себя воду, напустил в неё какого-то просветления, кое-какой мути, но не более того. Андрею, естественно, совсем не хотелось бы, чтобы и его усилия так же втёмную использовались внешними силами. Но что же было делать? Во всём этом опять (правда, уже несколько в ином свете) — маячил всё тот же проклятый вопрос о свободе воли, о способности человека устроить жизнь общества по своим представлениям и замыслам. Практика говорила, что не способен. И даже Иешуа говорил, богу богово, а кесарю кесарево.

     Но самое ужасное, что и высвободиться из этого общего потока, как показывал опыт, нельзя было. Хотел ты того или не хотел, тебя влекло общим потоком, и ты ничего не мог с этим поделать. Ни левые, ни правые, ни центристы, ни славянофилы, ни западники, ни голуби, ни ястребы — никто ничего не мог поменять, из них просто и состоял тот самый поток, который тёк по руслу истории. Тёк под силой своей тяжести, огибая рельеф, и нёс их всех к гигантскому водопаду, и ты ничего не можешь с этим поделать, и никто ничего не может, и вы неизбежно сорвётесь в бездну. Это как-то обессмысливало все смыслы: знать, что катишься к погибели, и знать, что бессилен этому сопротивляться.

     «Ладно они, люди, но и Иешуа ничего не смог. И у Толстого ничего этому противопоставить не вышло».



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/11/06/1441