de omnibus dubitandum 114. 51

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.51. ИНТЕРЕСНОЕ СОВМЕЩЕНЬИЦЕ…

    Было не до свиданий. Но заклинающие слова мучали, а случившееся в «Мукдене» самоубийство какой-то красивой гимназистки являлось, как-будто, знамением. И была еще смутная надежда, таившаяся в словах — «вы всё узнаете».

    Начинало казаться, — и так хотелось! — что есть какая-то связь между этим письмом и — тем.

    Вызванный из тяжелых дум окликом своего Власика — «четвертого половина… в сотню, ваше благородие, не запоздаете?» — Венков пошел в казармы на репетицию завтрашнего парада.

    На Большой улице его увидал кативший на паре серых жандармский полковник, остановил лошадей и, звеня шпорами, перемахнул к Венкову.

    — На одну минутку, господин есаул… доброго здоровья. Мог бы я к вам вечерком сегодня, или мой ротмистр… справочку нам одну?

    — Извините, полковник… сегодня-то и не буду дома. А в чем дело?

    — Может быть, разрешите, в сквер присядем… самое большее, пять минут? Позволите?..

    Полковник, красивый брюнет с усами и — Венкова всегда это удивляло — с Владимиром с мечами и бантом, за военные подвиги, был крайне предупредителен и Венков позволил, хоть и недолюбливал жандармских. Они повернули в сквер перед присутственными местами и, присели на лавочку.

    — Вы, конечно, слыхали о вдове Малечкиной, есаул. Так вот… Это могу вам доверить, как офицер офицеру: на днях у нее был обыск. Собственно говоря, она не клиентка наша, а просто, и к ней захаживают из молодежи. Оказалось, однако, и другое.

    В задних двух комнатках у нее иногда собиралась здешняя партийная молодежь для конспиративных совещаний… интересное совмещеньице, не правда ли?..

    — Но, позвольте, полковник, какое же отношение?..

    — Одну секунду… Есть показания… вы меня простите, уверен, что тут, просто, недоразумение, что Елена Романовна Захарьина — полковник произнес в высшей степени уважительно — однажды была у Малечкиной, хотела ей передать какие-то триста рублей, якобы для детей…

    — Простите, полковник… не «якобы», а именно для детей!

    — Виноват. Но застала Малечкину пьяной… одну секунду!.. С другой стороны, при сегодняшнем обыске, после самоубийства этой девочки Корольковой, у одного семинариста, постоянного посетителя Малечкиной… и не только из-за «высоких целей», — подмигнул весело полковник, — найдена книжечка, где есть, между прочим, такого рода запись: «от госпожи Е. Р. З. — «на просвещение» триста целковых».

    Причем — «на просвещение» — с кавычками! Мне не хотелось бы посылать в Москву… Если не ошибаюсь, последнее время госпожа Захарьина проживает большей частью в Москве? Может быть вы…

    Венкову было неприятно слушать, и теперь ему было безразлично. Но по тону полковника он понял, что косвенно и его припутывают к делу, и это раздражало.
— Кажется, могу вас удовлетворить, полковник… — сказал он сухо.

    — Триста рублей при мне были переданы госпоже Захарьиной адвокатом Ростковским для Малечкиной, которую он защищал здесь… для ее детей. Госпожа Захарьина ее разыскала, но не могла передать.

    Попала в какую-то трущобу, на пьяное безобразие, и соседи помогли ей выбраться. Помнится, она запрашивала адвоката, как ей быть с этими деньгами, и тот просил передать их на какой-то «кружок самообразования» или… «просвещения»! Здешняя учащаяся молодежь, помнится, подносила ему адрес за оправдание этой дряни, так вот… на кружок. Больше я ничего не могу сказать. Обратитесь к госпоже Захарьиной, в Москву.

    — Жаль, что она уехала… и, кажется, сегодня только? Крайне вам благодарен, есаул, — закозырял полковник, — теперь для меня прояснилось…

    И уже другим тоном, как добрый собеседник и общего круга человек, сказал, что случившееся в гостинице «Мукден» поднимает такую грязь…

    — Политика тут перемешана с таким развратом… Что только делается! И не у нас здесь только, а повсюду, по всей России! Не о провокаторах я говорю, они были всегда. Правда, не в таком уж количестве… Нет. Я отлично знаю историю революционного движения, у нас богатейший материал… но, знаете… Достоевский в своих «Бесах» изобразил — пустяки, в смысле грязи и пошлости, и подлости, добавлю!

    Если бы вам показать наши материалы… нашу конспирацию… на что идут… и про наше общество-с говорю, а не только про «политиков», а-а!.. На ушко скажу вам, как офицер офицеру… десятка полтора господчиков из здешней интеллигенции… у нас работают!

    — Ну, это вы, полковник…

    — Факт! Из них только трое — по убеждению, когда «убедились» после 905-го и, особенно, после убийства Столыпина. И они — по идее!

    Прочая сволочь из-за грошей. Грязи накрутилось вокруг ихнего «храма» — я говорю о «политиках»… поверите, противно работать даже! Нас-то, я знаю, презирают в обществе, плевать.

    Я, — поправил полковник орден, — по характеру боевик, и здесь работаю, как когда-то работал на фронте, а придется — и буду, — так я с омерзением смотрю и хапаю их пачками, не жалко. Словно не с преступной идеей борешься, а с каким-то политическим… лупанаром, уверяю вас!

    Есть и идеалисты, знаю, и, как врага, даже уважаю! Боевиков, чорт их дери, все-таки уважаю. А в общем, идея уже давно охамилась, упростилась до хищного и сладостного спорта, начала вонять! И как-будто уже не нам надо бы тут работать, а, просто, сыскной полиции, уголовной.

    Революционное, былое «дворянство» отходит, идет самый-то пошлый и гнусный мещанин. От господина Горького, революционер-босяк и подлец…

    На перекрестке они расстались. Венков повернул на Нижнюю Садовую и только собирался выйти на Косой Тупичок, к казарменному плацу, как из углового домика, со двора, вывалилась кучка чиновников казенной палаты, а одновременно из парадного крылечка вышел знакомый ему по дворянскому клубу статский советник Соболев, начальник отделения палаты, и на минутку остановил.

    — Слыхали? Дочурка нашего Королькова, моего столоначальника, застрелилась!

    — Да, слыхал. Что за причина?

    — Причина… Удар старика хватил, помрет, должно быть. Причины никто не знает, отыскивают, и столько грязи разворотили…

    Венков взглянул на домик, с дощечкой на воротах, которую знал отлично, — каждый день проходил здесь четыре раза, — «Дом Коллежского Асессора А.А. Королькова», и вспомнил слова сотника. Так вот кто это! Он вспомнил красивую девчушку, с карими ясными глазами, с косами, перекинутыми на грудь: она часто смотрела на него в окошко, и он всегда любовался чудесным цветом ее лица — словно из нежного фарфора. Так вот это кто, Лизонька Королькова!

    Венков искренно посочувствовал и вспомнил о фиолетовом письмеце. Неужели это она? Показалось вполне возможным. По словам Бориса Филиппыча, она, очевидно, интересовалась есаулом, спрашивала — «почему он такой суровый?».

    Письмо могло быть написано и вчера, а девчонка подала сегодня… Вчера он не мог придти, и она застрелилась: «иначе меня не будет в жизни»! Но… причем тут семинарист, гостиница, недопитая бутылка с коньяком, как говорили?.. И подписано буквой «К»…

    «А может быть хотела искать у меня защиты?» — подумал он. — «Запуталась как-то, никого нет, кто бы мог помочь… и вспомнила обо мне, часто смотрела из окошка, интересовалась…».

    Вспомнился и разговор с жандармским.

    — Но что особенно ужасно… — продолжал Соболев, окруженный чиновниками, которые слушали почтительно и кого-то унимали шепотом, — чудесная была девочка, крестница моя… и религиозная, и отца как любила!

    И старик с хорошими устоями… И вот, замешали в какую-то политическую… и грязную историю, — заговорил он шепотом и показал на спущенные в окнах занавески, — обыск сегодня был, все рыли, а старик уж хрипел, а девочка там, в гнусных номерах, где бывают только… Удар за ударом, как…

    И тут-то произошло то самое, чему Венков тогда не придал значения, а вспомнил много спустя. Произошла «пьяная историйка».

    Не успел Соболев закончить, как из кучки чиновников вырвался рыжий лохматый человек, в котелке на сторону, лет под сорок, и вытянулся во фронт:

    — Здравия ж-лаю, ваше благородие!… № -го саперного батальона, унтер-офицер Никольский!

    Примите меры, господин есаул, иначе… Дайте мне важный вопрос сказать… извините, я не пьян, а… страдаю! — хлопнул он себя в грудь.

    — Прикажите принять меры строгости! Только мы можем упрочить… безобразие! Почему допускают, господин есаул? Молоденькая девочка, дочка Алексей Алексеича, моего начальника… почему? Должны хирурги вскрыть, по какой причине… а не обыск!

    Хулиганы заманили, знаю фамилии… всех этих, статистиков! И вот, при издыхании на одре, ударом! Нельзя такое безобразие… прикажите рапорт, начисто чтобы!..
Его потянули с собой чиновники, но он вырывался, продолжая кричать — «не допускайте, господин есаул!..».

    — Писец наш, — извинился Соболев, — когда напьется, начинает протестовать. Дело, действительно, возмутительное. Вообще, творится Бог знает что… У молодежи нашей нет этого… чего-то определенного, какого-то основного, твердого идеала, корня!.. И, вообще, никакого плана, цели, — ни у кого. Несемся куда-то по течению, и скука, и недовольство, и брожение в мыслях…

    — Да, разброд… — рассеянно говорил Венков, — да, тяжелая история.

    — Не знаем, чего хотим. У меня сын кончает гимназию, хороший мальчик и отличный ученик, но… и своего-то сына не знаю, чего он хочет, какие у него идеалы, цели… спасибо, хоть не «политик»!..

    Венков извинился — спешит в казармы.