поклонение любви как признак влечения к смерти

   Толчком к написанию этого очерка стало впечатление от фильма польского режиссёра Павла Павликовского «Холодная война» (2018 г). Фильм получил признание в киномире и был показан также в России. В фильме на фоне «холодной войны» между двумя мировыми системами повествуется о печальной судьбе двух влюблённых, любовь между которыми стала невозможной из-за вражды между двумя мировыми системами. Невозможность любви приводит их к совместному добровольному уходу из жизни. В этом обвинении, брошенном человеческой вражде, угадывается перекличка с шекспировской трагедией «Ромео и Джульетта». Зрителю внушается, что правота здесь  -  на стороне любви, что любовь  -  превыше любых других ценностей. Но заслуживает ли любовь, в особенности та, что показана в фильме, такой высокой оценки?
    
    В главках 1-15 данного очерка рассматривается вопрос о смысле человеческой любви, о её происхождении  и о её нынешней деградации. В последней (16-й) главе речь идёт о фильме «Холодная война». Автор данного очерка  - обычный «технический интеллигент», сознание которого было потрясено нравственным обрушением, постигшим Россию в 1990-е годы.

                1.
     Евро-атлантическая цивилизация, достигая всё более поразительных успехов в науке и технике, тем не менее в области культуры клонится к упадку. Под «культурой» в данном случае имеется в виду не столько весь комплекс создаваемых произведений искусства, сколько уровень нравственности, выражаемый и поддерживаемый в человеке этой культурой. А с этой точки зрения налицо очевидная, прогрессирующая деградация нравственности человека евро-атлантической цивилизации. Налицо «ползучая», негласная отмена господствовавших в течение тысячелетий нравственных запретов, перевод этих запретов в разряд предрассудков, перевод ряда человеческих пороков в разряд «нормы». Достоевский когда-то протестовал против атеизма: «Если Бога нет, то всё дозволено!». Так и случилось. Просвещённый человеческий ум вместе с Богом, религией и порождёнными религией традициями отправил в безвозвратное прошлое и тот нравственный фундамент, на котором держались главнейшие основы прочного, стабильного уклада человеческой жизни. Этот  нравственный фундамент носил в человеческом коллективном «Бессознательном» обобщающее наименование «Священное». Пока основные культурные, нравственные традиции воспринимались верующими людьми как «священные», человеческие отношения были прочны, чисты и предсказуемы. Но «Священное» негласно исчезло как предрассудок, и постепенно в человеческую жизнь начала протискиваться вседозволенность. Многое из того, что прежде, тысячелетиями считалось безнравственным, ныне нравственно, ныне это  -  «норма».
      
   Кант сказал когда-то: «Есть две великие и непостижимые вещи в этом мире  -  звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Этот «нравственный закон» он ещё именовал «категорическим императивом». И века и тысячелетия главным категорическим императивом для любого человека было довление человеческого, коллективного «МЫ» над индивидуальным, эгоистическим «Я». Сам человек мог быть плох, он мог быть неисправимым эгоистом, но он всё равно знал о существовании этого императива, потому что верил, что над всеми людьми довлеют высшие, неодолимые божественные силы, и вот от них ему всё равно никуда и никогда не уйти. Сегодня этот эгоист ничего не боится, потому что эти божественные силы, благодаря прогрессу науки, отменены. Произошёл переворот в человеческом сознании: государство теперь ниже личности, мораль  -  это репрессивные предрассудки, «МЫ» исчезает, превращаясь в тупое стадо, в котором «Я» уже находиться не может, это ниже его достоинства. Семья более не нужна, так как и мужчина, и женщина полностью свободны от ветхой традиции в своих предпочтениях, а чувство любви, возникающее между ними, ни к чему их не обязывает, так как оно   -  выше закона и морали. Дети же, появляющиеся от удовольствия, полученного в процессе любви, становятся бременем, так как ущемляют «свободу личности».

                2.    
     В течение многих предшествующих веков «репрессивная» мораль требовала от мужчин и женщин, испытывающих друг к другу любовь, не демонстрировать её публично, и тем более не совершать открыто плотских любовных жестов и «актов». Всё, что было связано с сексуальной сферой  -  в речи ли, в мимике и жестах, в интимной сфере, в наглядной символике, в произведениях искусства, относилось общественной моралью к области «таинств», к сфере «священного» (в противоположность «профанному»), и поэтому не должно было и малейшим намёком попадаться на глаза кому-либо постороннему. И право на определённые знаки любви и на детей, появившихся от этой любви, мужчина и женщина получали посредством священного ритуала, не столько дававшего им свободу в любви, сколько «именем Бога» обязывавшего их хранить их союз как «вечный» и «нерушимый» отнюдь не ради себя, а ради потомства, ради жизни «рода». И в течение веков эти традиции не только не вызывали в людях сомнения, но имело место прямо противоположное явление  -  тяжкий, непроизвольный стыд у мужчины и женщины, который возникал, когда совершенно невольно их интимное «таинство», их любовь попадалась кому-то на глаза. И только родительское благословение на брак позволяло им вести себя немного свободнее, так как любовь превращалась в «законный брак». Но во всех духовных проявлениях культуры должны были полностью отсутствовать признаки откровенной любовной связи между мужчиной и женщиной. Любовь, со всем её эмоциональным и чувственным багажом и её последствиями  -  жизнью в браке, рождением детей, внутрисемейным бытом, и все её наглядные изображения в искусстве  -  была не для посторонних глаз, была «таинством».
   
     (В человеческой истории уже был период, когда люди откровенно пренебрегали «святостью» и «таинством» любви и превращали её в источник наслаждений. Это был период упадка и конца древней Римской империи. Тогда моральное разложение и откровенный разврат проник во все поры римской аристократии, и именно это моральное разложение настолько ослабило римское государство, что оно не устояло перед нашествием варварских племён. Эти племена были культурно и материально нищими и слабыми, но они были морально гораздо выше, а значит  -   и сильнее римлян, потому что они были целомудреннее).

                3.    
     Но вот с концом Средневековья, с наступлением буржуазной эры, когда деньги стали дороже морали и традиций (Ренессанс, Просвещение, Романтизм,   «свобода личности», «либерализм» и проч.) любовь из «таинства» начала превращаться в предмет обсуждений, в предмет чего-то очень важного, в предмет искусства, наконец  -  в популярный объект поклонения. Но религия никогда не освящала любви между мужчиной и женщиной. Поэтому церковь по-прежнему оставалась строжайшей цензурой, и не позволяла появиться ни одному слишком «откровенному» жесту ни в литературе, ни на картине, ни на сцене, ни в быту. Поэтому почти до конца 19-го века в европейской культуре всё ещё воспевается целомудренная любовь, а государственная цензура следует указаниям церкви и пресекает любые натуралистические изображения «плотской» любви.

                4.
     Любовь с религиозной точки зрения  -  это  лишь толчок для мужчины и женщины, побуждающий их к  исполнению посланного Богом долга  -  создания семьи и, главное, произведения и воспитания потомства. Для человеческого рода, для его продолжения главным, превыше всех «чувств» и «любовей», является потомство. Только в этом случае род человеческий будет продолжать свой путь в бессмертие. А ведь это и есть главная, пусть неосознаваемая, «бессознательная» цель любого человека  -  не его «Я» с его такой важной для него любовью, а наше «МЫ» с семьёй и будущим всего нашего рода  -  детьми. Именно поэтому церковью освящалась не любовь, а брак, создание семьи и порождение новых жизней. Именно поэтому имя, роль и долг матери почитались во все века священными. Именно поэтому, наряду с Иисусом Христом, не менее «свята» и почитаема была Пречистая Дева Мария, она же  -   Матерь Божья. И совершенно не случайно (по Библии) у Пречистой Девы Марии и сына её Иисуса Христа за все его 33 года жизни не было какой-либо любовной связи. Христианство считает любовь «земным», преходящим чувством и признаёт её только как повод для брачных уз и основу семьи ради детей.

                5.   
    С превращением России из советской социалистической в бандитско-капиталистическую наши прогрессивные литераторы, художники, кинематографисты ощутили свою позорную «отсталость» от западной культуры. Ведь эта культура ещё в 1968 году во Франции совершила «сексуальную революцию», а в США подобную революцию совершили «дети-цветы»  -  хиппи. И наши творцы стали поспешно заполнять свои произведения откровенными сценами плотских совокуплений, поскольку на прогрессивном Западе некогда чистая и целомудренная любовь уже превратилась в партнёрское потребление мужчиной и женщиной тел друг друга. И буквально каждый новый российский фильм с тех самых дней должен был содержать по меньшей мере одну «откровенную и смелую» сцену совокупления. И матерщина (некогда это были запретные «священные» слова, произнесение которых всуе означало «осквернение священного»)  -  матерщина и иные непристойные «акты» присутствуют теперь и в кино, и на сцене, и в книгах, и всё больше в быту. И даже самый умный и талантливый из «секс-маньяков», Юрий Мих. Поляков (автор «ЧП районного  масштаба», «Апофегея» и др.) удивлялся в печати: «Ну почему, например, поедать пищу публично нам  друг перед другом не стыдно, а совершать публично столь же естественные для человека действия, как совокупление, должно быть стыдно?» И  своими сочинениям он доказывает, что ему  «не стыдно». И естественный человеческий стыд неумолимо покидает душу как каждого человека, так и всего народа под водительством таких «прогрессивных» светочей культуры. Но нормальный ли это, естественный ли это процесс? Подумаем.

                6.
     Все имеющиеся археологические данные свидетельствуют о том, что никогда ранее в человеческих обществах не бывало публичных демонстраций плотской любви. В произведениях искусства она изображалась очень редко и исключительно целомудренно - аллегорически и символически. Но если этот строжайший моральный запрет на публичность любви действовал в течение тысячелетий, начиная от эры родо-племенной жизни, значит, отнюдь не религия была тому причиной. Основополагающее, фундаментальное человеческое влечение есть влечение к жизни, а значит, прежде всего  -  к выживанию в любых условиях. Это  -  закон всего живого, а значит  -  и человека. Но выживает и продолжает себя в будущее лишь тот, кто оказывается сильнейшим, то есть «победителем» в процессе миллионнолетнего, беспощадного естественного отбора, отбора сильнейших, наиболее приспособленных в межвидовой борьбе (борьбе с видами хищников) и в противостоянии природным невзгодам. Но человек, сам не будучи хищником, а будучи «стадным животным», мог выжить только при условии своей сплочённости, своего коллективизма, преобладания в его духовном «естестве» инстинкта «МЫ» (жертвенного инстинкта) над инстинктом «Я» (эгоистического инстинкта самосохранения). И все иные животные инстинкты, присущие человеку (в том числе и инстинкт продолжения рода)  -  все инстинкты сформированы жестоким естественным отбором. Коллективно выживали только те племена, которые строго подчинялись инстинктам, выкованным естественным отбором.
    
     И когда человек ещё был почти животным, совокупления с целью деторождения были естественны, строго сезонны (ранней осенью) и коллективны, то есть публичны. Это были празднества, ритуалы, и все участники, естественно, были обнажены. Но вдруг, со временем, нагота стала смущать человека. Человек устыдился своей наготы, более того, он устыдился коллективных публичных соитий, он устыдился вообще прилюдного проявления своего полового влечения. И память о первобытных коллективных совокуплениях сохранилась только в позднейших «праздниках урожая», в деревенских хороводах, в городских балах, танцах, где господствовал строгий ритуал и поэтому даже формы были построже и посерьёзнее: барыня, менуэт, кадриль, мазурка, вальс, танго, фокстрот.... Но прошло и это. Ныне и танцы бесформенны. Но почему же исчезли «коллективные соития»?

                7.
    В этом вновь виноват естественный отбор. Коллективно выживает только то племя, все члены которого скрывают свою наготу, которые прячут свои половые признаки от посторонних глаз, которые превращают соитие в скрываемое от всех ночное, незримое «таинство». Теперь это  -  жесточайший естественный закон, только соблюдение которого обещает племени выживание. Почему?
     Оказывается, потому, что человек стал прямоходящим. Таким его сделал труд. Теперь его голова, его ноздри  -    очень далеко от земли, то есть  -   от тех мест, где, в основном, сосредоточены запахи. Запах перестал играть в его жизни ту решающую роль, которую он играет у прочих животных.  И поэтому сезонная активизация тяги к зачатиям исчезла. Сезонно усиливающийся запах, исходящий от женщин, перестал быть побудителем к соитиям. Теперь побудителем стал внешний вид женщины. Зрение заменило обоняние. И мужчины стали побуждаться постоянно и непрерывно. В интимную связь стали «внесезонно» вступать почти дети, производя хилое, больное потомство, часто рождаемое не вовремя (зимой) и потому не выживающее. Возникло явление инцеста  -  брака между ближайшими родственниками, что стало причиной постоянного появления на свет ущербного потомства  - хилых мутантов. И очень быстро в составе такого племени оказывались сплошь ущербные особи. Такое слабое, беспомощное племя не выдерживало жестокостей естественного отбора и «выбраковывалось», т. е. вымирало. Выдерживали естественный отбор только те племена, в которых по каким-то причинам «бессознательно» прикрывалась нагота и не было сексуальных связей между ближайшими родственниками. Так «влечение к жизни» двинуло естественный отбор в направлении бессознательного, но жестокого запрета («табу») на наготу, на даже бросание взглядов мужчинами на родственных женщин, и запрета на любое публичное, «видимое» выражение сексуальных влечений к кому бы то ни было. У особо пылких народов женщины даже по сей день обязаны  закрывать лица чадрой (паранджой) и носить чёрные бесформенные одеяния до пят. Более того, под жестоким запретом («табу») находились и все прямые наименования детородных органов и  действий, связанных с плотской любовью, поскольку все эти выражения могли опасно воздействовать на воображение. Так «матерщина» стала «табу», стала святотатством.  Эти запреты вошли в состав человеческого духовного естества, они сформировали комплексный инстинкт, именуемый «влечением к жизни».

                8.   
     И поскольку такой «свод запретов» стал глубоким инстинктом, то есть стал действовать не извне, а изнутри самого естества человека, то действие такого инстинкта, казалось бы, должно был прекратить деторождение вообще. Но вот поэтому и возник ещё один инстинкт как побуждение к преодолению всех указанных запретов. Этот инстинкт есть «избирательная любовь». Достигнув детородного возраста и испытывая «сверх-личную» неодолимую тягу к «продолжению рода», двое  разнополых особей инстинктивно и невольно находят друг друга ввиду взаимной симпатии и телесного сходства. В силу этого они влекутся друг к другу без слов, но прячут своё влечение от посторонних. Естественный отбор «требует» от них этой тайны, он, к тому же, «требует», чтобы эти особи были далеки от своих родственных связей. Оказывается, выживают и рождают сильное потомство именно такие племена. Такие разрозненные, но не исчезнувшие, а выжившие племена и составили впоследствии известное нам человечество. Инстинкт любви как «священного таинства», инстинкт запрета на публичность любви оказался тем основополагающим запретом, который позволил человеку, как «виду», производить здоровое и сильное потомство, а значит  -  выжить в условиях непрерывного сурового естественного отбора. Поэтому этот инстинкт любви как запретного «таинства» есть инстинкт жизни, пребывающий в естестве человека, также стремящегося к жизни, и при этом отнюдь не только своей, а коллективной, народной, общечеловеческой.
   
     При этом необходимо отметить, что сближение двух особей, инстинктивно избравших друг друга, тем не менее начинается с чувства глубочайшего стыда и друг перед другом, и перед «посторонними». Ведь над ними довлеет «священный запрет» на внешнее выказывание любого интимного влечения. (Пушкинская Татьяна так писала о своей любви к Онегину: «Поверьте, моего стыда / Вы не узнали б никогда, / Когда б надежду я имела...»).    И поэтому первое, свежее чувство друг к другу не имеет никакого плотского характера, оно чисто платоническое. Оно чем-то сродни трепетному поклонению перед «священным объектом». Оно держит влюблённого в постоянном горестно-счастливом напряжении. В основе этого чувства тоски лежит внутренний инстинктивный запрет на выказывание своего влечения даже к самому своему желанному «объекту». Этот запрет предстаёт в форме стыда. Именно стыд является тем «запретительным» чувством, которое преграждает путь плотскому влечению и поэтому рождает в душе человека напряжение любви. Стыд испытывает человеческую любовь на прочность, поэтому именно стыд является залогом прочных будущих семейных и супружеских уз.
    
     Так, из-за стыда, лишь в процессе томительного, постепенного, длительного сближения друг с другом наступает минута обоюдного забвения, восторга, экстаза с утратой рассудка и стыда друг перед другом. Но это  - завершающая вершина любви, высшая точка «таинства». Далее, несмотря на чувство небывалого счастья, наступает постепенный, сначала незаметный, «спуск с вершины», «разрядка» чувства. Напряжение исчезает, упрочивается привычка друг к другу, обнаруживаются ранее подавленные, скрытые черты характеров, возникают крохотные, но со временем усугубляющиеся размолвки, и только инерция, или сила прежней любви, или взаимное великодушие, или подлинная цель любви  -  дети  -  всё ещё удерживают обоих в прочном союзе.
      
     Порой разрушительной для силы любви оказывается длительная разлука. Она неизбежно, хоть и не до конца,  но охлаждает чувство.  Однако чем сильнее «первобытный стыд», чем трепетнее поклонение перед возлюбленным, и чем чище и целомудреннее помыслы в отношении друг друга, тем глубже, крепче и долговременнее делается само любовное чувство. А значит, тем крепче будет созданная на основе такого чувства семья и здоровее потомство. Именно с этой целью возлюбленные были обязаны хранить целомудрие до своего бракосочетания. Всё это также означает, что люди, таким «стыдливым» образом сближающиеся в любви друг с другом, обладают именно тем могучим инстинктом «влечения к жизни», которое выковал в человеке естественный отбор. И эта «воля к жизни», безусловно», будет унаследована детьми от такого прочного брака.

                9.
      В этом свете тяжёлым обстоятельством является не такая уж редкая безответная любовь. Частота этой несчастной любви возросла в «Новое время», когда начали рушиться прочные границы между социальными сословиями, и аристократия стала смешиваться с буржуазией, а крестьянство с городским пролетариатом. Рамки, в пределах которых аристократ или крестьянин испытывает стыд, значительно шире, нежели те, в пределах которых чувство стыда постигает буржуа или рабочего. И поскольку в основе чувства любви лежит стыд, то чувство неразделённой любви стало чаще постигать выходцев из аристократии или крестьянства, соприкоснувшихся с миром буржуа или пролетариев. К примеру, любовь, вспыхнувшая у аристократа к девушке из буржуазии, вследствие стыдливости аристократа и циничности буржуазной девушки, будет безответной.  А в целом это явление свидетельствует о том, что социальная энтропия (исчезновение границ между сословиями), как и любой другой социальный хаос, губительно действует на нравственное здоровье человека. Существование неразделённой любви свидетельствует о перманентном хаосе в человеческих отношениях, но этот мучительный вид любви постепенно исчезает в связи с исчезновением любви вообще как «священного таинства», в связи с «победой» плотской любви над духовной.

                10.
     На ранней стадии разрушения и смешения сословий (конец европейского Средневековья, наступление эпох Ренессанса и романтизма) возникло явление, получившее наименование «роковая любовь».  «Роковая любовь», как правило, несла гибель тому, кого она настигала. Это происходило тогда, когда любящий не мог пережить равнодушия или измены возлюбленной, или когда возлюбленный оказывался принадлежащим «стану врага», или когда любящий вынужден был принести в жертву свою любовь ради блага возлюбленной, но после этого он утрачивал смысл своей жизни. Такая гибель от неразделённой любви, или из-за любви к «врагу», (или от утраты любимого при взаимной любви) может постигнуть только того, в ком чрезвычайно велико «влечение к жизни». Это «влечение к жизни» означает отнюдь не силу эгоизма, а, напротив, полную жертвенность. Поскольку конечная, главная цель любви  -  не телесное обладание, а дети как продолжение человеческого рода в бессмертие, то в «событии любви» человек пребывает в состоянии жертвенности своим «Я» во имя продолжения жизни рода, жизни «МЫ» посредством порождения новых жизней. 
      
     В случае наивысшей силы любви одно «Я» влечётся к другому так сильно, что происходит его (этого «Я») эмоциональная идентификация с другим, любимым «Я». Человек, которого «Я» люблю, настолько дорог мне, что он становится также моим вторым «Я», его «Я» и моё «Я»  -  неотличимы, они  -  одно и то же, двуединое «Я». И в случае угрозы жизни для  моего второго «Я»,  -  в этом случае,  чтобы жило моё второе «Я», я, не задумываясь, пожертвую своим первым «Я», ведь я останусь жить в моём  втором «Я»  -  это ведь тоже «Я»! (Правда, так говорят чувства, а не ум, но ум подавляется чувством). 
      
     И вот любовь в виде рока настигает именно такого беззаветно любящего, идентифицирующего своё «Я» с «Я» того, кто им любим. Гибельный рок настигает любящего тогда, когда тот оказывается отвергнут тем, кого любит. «Его не любят!» Но ведь это означает, что его любимый (его второе «Я») не признаёт его, не видит, отвергает его. Его собственное «Я» для любимого  -  ничто, оно не существует, оно мертво! Но любовь моего «Я» к этому второму (отвергающему меня) «Я» так велика, что я пожертвую собой ради него и стану тем, чем он считает меня: ничем. Смерть страшна, но ещё страшнее, ещё мучительнее жить нелюбимым. Тот, кто любит беззаветно, тем самым любит жертвенно, но в силу безответности любви со стороны второго «Я» жертвой становится сам любящий. Всё вышеописанное происходит без участия сознания, исключительно на уровне чувств.
      
     Если же любовь взаимна, но возлюбленный погиб, то есть  -   его «Я» ушло из этого мира, то, поскольку его «Я»  -  это и моё «Я», то, в силу идентификации моего «Я» с «Я» любимого я не могу не последовать за ним и также умереть. Ведь если его «Я» мертво, значит, должно быть мертво и моё «Я». Вот в этом  -  смысл «рока» и суть того, что происходит между Ромео и Джульеттой в финале шекспировской трагедии. А на человека, полюбившего «врага», обрушивалась кара со стороны рода, то есть со стороны «МЫ» (Тарас Бульба казнит своего сына Андрия, полюбившего «шляхтичку», и «белый» поручик Говоруха-Отрок,  полюбивший «красную» Марютку, гибнет за это, хоть и от её же пули, в рассказе Лавренёва и фильме Чухрая «Сорок первый». И Марютка, полюбившая его, погибнет тоже…)    
               
                11.
     В современной культуре любовь из «прелюдии» к созданию семьи и рождению детей превращена в самоцель. Не дети, внуки и правнуки, не семья, а  именно любовь стала главнейшим событием для человека и объектом поклонения и воспевания. Любовь стала эквивалентом наивысшего человеческого счастья. Из средства любовь превращена в цель. Ради неё разрушаются уже созданные семьи и бросаются уже рождённые дети. А в самой  любви ценится не трепетный процесс длительного, мучительного, стыдливого сближения двоих, а скорый переход к тому наслаждению, которое дарит «вершина» любви. Но без мук, страданий и трепета на пути к «вершине» ценность и степень счастья от самой «вершины» неизмеримо меньше. Чем быстрее достигается «вершина», тем ничтожнее духовное счастье, тем больше оно вытесняется пошлым, плотским наслаждением, низводящим человека до уровня животного. Современные же истории, в литературе, театре, кино эксплуатирующие тему любви, чаще всего начинаются именно с её конечной вершины, тем самым и оскверняя это «святое» чувство, и пороча, и опошляя его в глазах далёких предков. Но самое прискорбное  -   это то, что подлинная цель любви  -  дети -  заменена на не подлинную, ложную, но главную в глазах людей цель: телесное наслаждение. А если так, то вопрос -  какие чувства соединяют двоих, сошедшихся ради наслаждения  -  не так уж и важен. Важно собственно наслаждение. Так любовь, как напряжённое, возвышающее духовное счастье неизменных «двоих», исчезает из мира человека, замещаясь комфортом плотских наслаждений между переменными «партнёрами». А эти наслаждения уже давно перестали считаться «таинствами», их «публично» показывают на экранах, на сценах, описывают в книгах. Степень обнажений людьми своих тел  -  степень публичной «раздетости» в быту  -  также непрерывно возрастает.    Так любовь перестаёт быть чувством, а становится товаром, который хорошо продаётся. Это означает, что инстинкт «влечения к жизни», когда-то породивший в человеке инстинкт любви как запретного «таинства», покидает род человеческий. Но если  «влечение к жизни» покидает род человеческий, то это означает, что место этого «влечения к жизни» начинает занимать коллективное «влечение к смерти».

                12.
    Человек  -  существо социальное, то есть ему в определенной степени присуще чувство коллективизма. Этот факт означает, в частности, что ему (человеку) свойственно, в известной мере, воспринимать чувства других людей как свои чувства. Иначе говоря, ему свойственна «эмпатия», т. е. невольная частичная  идентификация своими чувствами с другим человеком, то есть  -  восприятие его «Я» как своего и одновременное наделение этого человека своими чувствами, своим «Я». Это происходит потому, что в «Бессознательном архетипе» каждого человека одновременно с его «Я» присутствует и коллективное «МЫ», а значит, и тот, другой человек. И поэтому, когда человек видит недостойные, «постыдные» действия или слышит скабрёзную, матерную речь, то, вследствие инстинктивной идентификации «Я» этого человека с виновником действий или речи, самому человеческому «Я» становится стыдно, словно это «ОН» действует постыдно или сквернословит. Этим стыдом человеческого «Я» объясняется тот задушенный крик стыда  из уст женщин-зрительниц в кинозале при виде известной сцены из «перестроечного» фильма «Маленькая Вера». Советское женское целомудрие ещё не было приучено к «смелостям», потоком хлынувшим позднее на российский экран, и мозг совестливого человека ещё гвоздил вопрос: «Как стало возможным такое бесстыдство? Неужели они  нас считают за скотов?» Во всём искусстве прошлого было множество метафор, иносказаний, намёков и эвфемизмов, дающих зрителю понять, что происходит между героями, без откровенной демонстрации «в лоб» активности человеческого животного «низа». Во имя чего понадобилось совлекать покровы иносказательности и уничтожать культуру человеческих отношений, цинично превращая их в грязно-животные?
 
                13.
    Но племя не выживет, если не будет иметь крепкого и здорового потомства, и потому инстинкт жизни, именуемый любовью, всё же является второстепенным в сопоставлении с инстинктом семьи и материнства. Любовь есть всего лишь толчок к деторождению, но главным для выживания «всех», всё же, являются дети. Поэтому самый главный человеческий инстинкт, инстинкт «стремления рода к бессмертию»  -  это инстинкт материнства. Он лежит в основе создания семьи, а семья  -  это и есть тот «материал», из которого создаётся и продлевает свою жизнь в бессмертие всё племя, весь народ. И пока действуют оба вышеупомянутых инстинкта (любви и материнства), до тех пор в человечестве будет присутствовать «влечение к жизни», и бессмертие человечеству будет обеспечено.
   
     Но западная цивилизация самым очевидным образом демонстрирует угасание как инстинкта любви, так и инстинкта семьи и материнства. Это произошло в связи с исчезновением категории «Священное». Святость со всеми «табу» ушла из социальной жизни и быта. С отменой (на этом основании) всех моральных «предрассудков», требовавших от влюблённых целомудрия, любовь теперь принято начинать с её вершины, с «главного». Начинание же с «главного» ликвидирует, как излишнее, всё предшествующее чистое любовное томление, поклонение, и лишает это чувство его глубины, делая его лишь предлогом к телесным наслаждениям. Этот важнейший для человека инстинкт «влечения к жизни» угасает.
    
    Так, с угасанием в душе человека способности к глубокой и долговременной любви угасает и другой, важнейший человеческий инстинкт  -  инстинкт материнства. На этом инстинкте, как на незыблемом фундаменте, покоилась человеческая семья. Когда-то брак, освящённый церковью, был незыблем и не подлежал разводу. Измены в браке жестоко карались. Однако, с эфемерностью любви и с отменой «святости» брачных уз, брак всё более приобретает  репутацию предрассудка, и череда браков и разводов сегодня для человека всего лишь цепь пустых формальностей. Так же, как и «свободная любовь», приоритет завоёвывает «свободный», то есть «гражданский брак»: «Хотим  -  живём вместе, разонравились друг другу  -  разъехались». Дети при таком обычае становятся нежеланными, ибо для «свободной любв» они  -  всего лишь обуза. Так самый главный в деле продолжения человеческого рода инстинкт «влечения к жизни»  -   материнский инстинкт  -  угасает.   
    
     Но если в стадии непрерывного угасания находятся два важнейших инстинкта «влечения к жизни»  -  инстинкт любви и инстинкт материнства, то отсюда следует, что западная цивилизация не так давно изменила свой вектор развития  -  от «влечения к жизни» к «влечению к смерти». Прочность и сила этих двух инстинктов обеспечивали прочность и силу нравственных императивов, лежавших в основе честной и достойной жизни человека. С разрушением этих инстинктов честь и достоинство человека разрушаются. И поскольку в человеческой совести все нравственные императивы прочно взаимосвязаны, то соответственно разрушению и распаду подвергается вся совесть целиком.

                14.    
     Искусство, сутью и назначением которого было символическое выражение нравственных императивов, утрачивает тот нравственный фундамент, на котором оно стояло веками и тысячелетиями. Целью искусства было высказать, каким мир и человек ДОЛЖНЫ быть. Главным жанром была трагедия. Сутью трагедии было столкновение, конфликт двух противостоящих друг другу надличных духовных сил, каждая из которых по-своему права,  и отступить, сдаться ни одна из них не может. Но одна из этих сил нравственно выше, другая  -  нравственно ниже. И герой трагедии, персонифицирующий одну из этих духовных сил («низшую»), сознаёт, что единственным выходом из сложившейся ситуации, единственным способом ликвидации конфликта может быть только его смерть. Только так он может сохранить свою честь.  В трагедии главный герой (или герои) погибал, но, несмотря на физическое поражение, нравственно  он смывал свой грех и становился безупречен. И своей гибелью он доказывал, что высшей, «божественной» властью над человеком может быть только его «бессознательное МЫ», иначе говоря, его совесть. Гибель героя становилась для зрителя катарсисом (т. е. разрешением конфликта, духовным освобождением, очищением, духовным воскресением). Зритель на протяжении действия эмоционально идентифицировался с героем (переживал «Я» героя как своё «Я»). Вместе с героем трагедии зритель эмоционально также добровольно погибал, и вместе с героем он этой своей гибелью смывал грех и со своей совести. Посредством катарсиса он обновлялся, очищался, «духовно воскресал». Он чувствовал и постигал, что, погибнув,  герой поступил, как дОлжно. Мир ДОЛЖЕН быть таким миром, которым правит «высшая» надличная духовная сила.
    
    Трагедия Шекспира «Ромео и Джульетта» сегодня прочитывается нами как обвинение в адрес человеческой родовой вражды, разбившей жизнь прекрасной и невинной юной пары. А между тем в основе мифа о Ромео и Джульетте лежит идущее из древних времён внушение человеку чувства преобладания родового «МЫ» над индивидуальным «Я». В столкновении двух надличных чувств, над которыми человек не властен  -  собственной любви к члену враждебного рода и преданности собственному роду   -  в этом столкновении надличное чувство любви (чувство «Я») должно уступить надличному чувству «МЫ». Следовательно, конфликт может быть разрешён только гибелью влюблённых. Именно так ДОЛЖНО быть.
   
                15.
     Ныне искусство стало средством «самовыражения» отдельных, разнообразных мнений и предлагает человеку «свободный выбор», каким, по его «маленькому», частному мнению, должен быть мир и человек. Трагедия как жанр искусства практически исчезла. Искусство ныне не знает, каким мир ДОЛЖЕН быть, поскольку духовные поиски вытеснены поисками материальными. Иссякание духовности означает, что западный мир всё сильнее пропитывается бессознательным «влечением к смерти». Но это «влечение к смерти» отнюдь не ощущается людьми западной цивилизации, поскольку эта цивилизация озабочена не  отдалённой своей судьбой, а сиюминутным комфортом. И одним из важнейших составляющих этого комфорта считается наслаждение «свободной любовью».

                16.   
     Причиной написания этого очерка стал фильм польского режиссёра Павла Павликовского «Холодная война» (2018 г.). Представляется, что цель  фильма  -  прославление чувства любви и подражание, в связи с этим, трагедии «Ромео и Джульетта»: в этой всемирной вражде любовь невозможна, но сама любовь  -  выше вражды и сильнее смерти. Однако в этом прославлении любви просматривается уже упомянутое влечение западной цивилизации к собственной смерти.
      
    Фильм символически чёрно-белый.  Его действие  происходит в послевоенной Польше и растягивается на полтора десятка лет. Фильм начинается с краткого эпизода, в котором на заснеженном («холодном») фоне, рядом с руинами старой церкви, у  ствола дерева мочится некий мужчина. Далее показывается интерьер церкви, точнее  -  то, что от него осталось: голые стены и зияющее небо на месте вырванного купола. Вся эта символика прочитывается как состоявшееся страшное осквернение того, что ранее было священным. Всё дальнейшее (за исключением концовки фильма) не имеет никакой связи с указанной символикой. Следовательно, церковь и её осквернение  -  это  эпиграф к дальнейшему повествованию. И лишь в конце фильма мы поймём, какое конкретное осквернение подразумевается данной символикой. В той же разрушенной, заброшенной (и осквернённой в начале фильма) церкви двое влюблённых героев фильма в полном одиночестве сочетаются «самодеятельным» браком, чтобы сразу вслед за этим покончить жизнь самоубийством, приняв какие-то таблетки. По логике получается, что  актом осквернения церкви в эпиграфе фильма предвидится  трагический финал самого фильма. Вывод: в этом мире осквернена и погублена сама любовь как высочайшее, благородное, главное чувство. Поэтому жизнь без возможности любить хуже смерти. Похоже, да, фильм пытается именно в этом убедить зрителя.    
    
     Этот фильм  -  о любви. Но возникновения и развития (истории) любви мы не видим. Любовь героев возникает без каких бы то ни было предисловий, почти немедленно, с демонстрации самой своей «высшей точки». Моё зрительское «Я» мучительно страдает от стыда при виде этой наглядной  демонстрации, оскверняющей «запретное таинство» любви. Не меньший стыд в других эпизодах вызывает во мне зрелище хищных «страстных» поцелуев, где действуют не уста, а ненасытные пасти. После этого я уже ни за что не поверю, что их любовь прочна, долговременна и «сильнее смерти».  Ведь «пик» уже позади, дальше  -  только спуск.
    
     Не совсем очевидные, но, по-видимому, смертельные, «демонические» силы побуждают героя к бегству из «социалистического лагеря» за границу (во Францию). Но это  его бегство становится причиной того, что герои 15 лет проживают почти друг без друга, встречаясь только изредка. Героиня за это время выходит замуж (по какой причине, неясно, ведь если любишь беззаветно, то не мил абсолютно никто. Как писала пушкинская Татьяна Онегину: «Другой... Нет, никому на свете / Не отдала бы сердца я!», и вышла она замуж только потому, что «...Меня слезами заклинаний / Молила мать. Для бедной Тани / Все были жребии равны», т. есть  таков был древний закон: женщина прежде всего мать, а уж потом, если повезёт  -  возлюбленная).
    
    Но мы не видим счастья героев при их редких встречах за границей. Мы видим только вновь душащую зрителей от стыда постельную сцену.
    
     Мы видим ребёнка героини в руках её  мужа, беседующего с героем. Появившаяся полупьяная мать хищно целует героя и уходит, а на своего мужа и, главное, на своего ребёнка не бросает даже взгляда. Материнский, семейный  инстинкт на нуле.   
      
     К этому моменту проходит десять лет. И вот герой (за пересечение границы вновь, уже на родину, в Польшу) попадает в тюрьму и выходит на свободу  через 5 лет. Это -  пять лет полной  разлуки с возлюбленной. Только  исключительно духовная, «божественная» любовь в силах не увянуть в процессе такой длительной разлуки. Но любовь героев (как уверяет нас действие фильма) столь же сильна, как и вначале. И вот, герой, наконец, свободен, снова дома, а героиня, не любя ни мужа, ни сына, вольна поэтому в любой момент их оставить и, наконец, счастливо соединиться с героем. И происходит полный абсурд: именно тогда, когда герои, наконец, могут свободно любить друг друга, именно теперь они, почему-то, отказываются от этого своего счастья.      
    
     Заключительная сцена: герой и героиня сочетаются «самодеятельным» браком в заброшенной руине церкви. Герой уже свободен, и героиня, судя по отношению к своему мужу и ребёнку, тоже уже свободна. Они должны быть счастливы. Но автор фильма убеждает нас, что на ТАКОЙ земле, как эта, где бушует «холодная война», им жизни нет. И они сами сознают, что ДОЛЖНЫ умереть. Но цель любой трагедии  -  подвести сочувствующего зрителя к эмоциональной идентификации с героями и, следовательно, к пониманию и сочувствию, что  -  да, здесь необходима, здесь ДОЛЖНА быть их добровольная смерть. И сочувствующий зритель должен также прийти к осознанию, что и он, вместе с героями, желает умереть точно так же. И эта их смерть должна очистить  совесть самого зрителя, и духовно «воскресить» его. Печальный, но очистившийся эмоционально, зритель должен сказать себе: только так, и не иначе. Только в этом случае данная трагедия достигнет своей художественной цели.
    
    Но ведь всё это  - не что иное, как абсурд! Где аргументы, что именно теперь их жизнь невозможна?
    
    Главная цель и главный смысл жизни героев фильма был  -  любовь. Не материнский долг, ради которого женщина обычно отказывается от любви. Эта женщина предаёт свой главнейший, материнский и семейный долг ради соединения с любимым. Хорошо, но зачем смерть? Кто или что, какие демоны не дают им любить друг друга в этой жизни, пусть и в атмосфере «холодной войны»? Здесь смерть наступает не как долгожданный, очищающий, освобождающий душу зрителя катарсис, а как бессмысленная нелепость. Автор фильма восстаёт против мира, в котором главнейший (по его мнению) смысл жизни человека  -  любовь  -  невозможен. Но где обоснование того, что этот мир так ужасен? Посредством самоубийства героев автор утверждает, что этим миром возобладало «влечение к смерти», но сам же автор показывает, что «влечением к смерти» пропитаны прежде всего любовь героев (начавшаяся со своей кульминации, «вершины») и  материнский инстинкт (просто отсутствующий у героини).   
    
     Задача этого фильма  -  в жанре трагедии прославить чувство любви как чувство, которое сильнее смерти. Любовь, в соответствии с современным к ней отношением, искусством автора из средства превращена в цель и смысл жизни. А раз невозможна любовь, то невозможна и сама жизнь.
   
    Действительно, вымирающая западная цивилизация  сделала любовь главным условием человеческого счастья и, одновременно, главным «предметом потребления». В своё время мудрый (к старости) Лев Толстой в «Ане Карениной» изобразил женщину, сделавшую любовь главным и единственным смыслом своей жизни. Ради этой всепоглощающей любви она отказалась от своей семьи, пренебрегла мужем и позабыла о ребёнке. Но за это её жестоко осудило якобы «лицемерное» светское общество, и даже любящий её Вронский испугался этой её ненасытности. Анна закономерно утратила опору в своей жизни (которую ей может дать только семья и прежде всего материнство). Любовь Анны становится для неё «роковой». Сама женская первобытная природа восстаёт в Анне против неё, и Анна, не видя возможности жить без подлинной опоры  -  семьи, добровольно уходит из жизни. Мудрец Толстой предупредил людей, ЧТО они утратят и ЧТО приобретут, сделав любовь («средство») смыслом и «целью» своей жизни.
      
    Вопрос: а не эту ли мысль пожелал нам внушить автор фильма, показав, чем оканчивается жизнь человека, когда любовь становится для него главной целью вместо семьи и потомства?     Но это основное авторское высказывание, эта идея фильма произнесена столь невнятно, что поверить ей невозможно. В фильме всё крайне двусмысленно и бессвязно. В связи с этим фильм оставляет впечатление только лжи и фальши.
               

                Эдуард Стеценко,
                Екатеринбург, ноябрь 2019 г. 
                e-stetsenko@list.ru