Марчушка

Какими жестокими бывают дети, более жестокими, пожалуй, могут быть только взрослые, которых они копируют.

Ленка Марчук училась с нами с первого класса. Маленькая, рыженькая девочка с веснусчатым беличьим личиком. Все называли ее Марчушка, и в ней все было не так - старая застиранная одежонка с чужого плеча, на которую фыркали детки местного начальства, затасканная сумка, неопрятный вид и даже мелкие поросячьи  глазки разного цвета. Все было не так, как у других.

Училась Марчушка, как и все дети алкоголиков, из рук вон плохо, постоянно получала на орехи и от учителей и от школяров, Все знали, что у нее пьющая мать, в общем – «неблагополучная семья». И это неблагополучие почему-то не прощалось Марчушке, как будто эта хрупкая девчонка с лицом затравленной белки была в этом виновата.

Дети копируют взрослых, и пренебрежение учителей к плохо учащейся Марчушке передавалось им в полной мере – ее постоянно и жестоко обижали. Было в этом даже что-то почетное, сказать или сделать этому безобидному созданию гадкое – это было позволено взрослыми, за нее никто не станет ругать.

Только учитель географии Нина Григорьевна, которую Марчушка упорно называла «Гыгорьевна» находила душевные силы, чтобы по-доброму посмеяться над очередным ляпом Марчушки у доски, когда та, долго высматривала на карте что-то, находила  Урцию - букву «Т» ее подслеповатые глазки не увидели. Да еще добряк Сан Саныч старался не обижать, напевая «Марчук играет на гитаре, у моря синего поет...» и ставя Марчушке хорошую оценку вместо очередной двойки.

Однажды в школу зашла мама, поговорила с учителем и, уходя, чмокнула меня в щеку, изумлению Марчушки не было предела. Она подошла ко мне с какой-то странной улыбкой и спросила: «Тебя что, мама поцеловала?!». Это теперь мне понятно ее крайнее изумление - девчонка просто не знала, что такое материнская ласка.

А потом Марчушка исчезла, говорили, что ее забрали у пьющей матери и оформили в местный интернат. Примерно через год я встретила ее – она шла домой на выходные и с радостью подошла ко мне, на ней была застиранная интернатовская одежонка, а в глазах – тоска. Тоска по той жизни, которая у нее была до интерната, для ребенка так важно жить в семье, даже если она не благополучная, даже если мать допивается до белой горячки. Она выспрашивала, как у нас дела, с жадностью ловя каждое слово…

Я не знаю, как сложилась жизнь у этой маленькой девочки с веснушками, разными глазами и тонким беличьим личиком. Не знаю, жива ли она.  Меня поражает, как она вообще выживала в таких условиях, не слыша ни единого доброго слова. На ее душе, наверное, был какой-то защитный панцирь.

И уж точно толстенный панцирь из жестокого равнодушия был на душе взрослых, на глазах которых выживал этот тоненький и беззащитный стебелек.