Зулейха или слепые и зрячие. публицистика

Роман молодой дебютантки из Татарстана Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» сегодня находится в полной раскрутке и преподносится читающей, охочей до литературных новинок публике как давно ожидаемое событие.
Вполне допустимо, что это так и есть.
Ценители великой литературы, воспитанные на шедеврах мировой и русской классики, давно изголодались по серьезным, сложным и глубоким произведениям, которые не только развлекают ум неожиданным сюжетом, но и, западая в душу, облагораживают ее, воспитывают, поднимают над собой. Но что, быть может, более важно транслируют в общество, в читающие массы великий, могучий художественный язык, полный ярких красок, образов и метафор, создавая тем самым цвет, музыку и больной нерв произведения.
Роман Гузель Яхиной написан сценарным обструганным со всех сторон языком, который передает повествование в черно-белом изображении. Это не только его обесценивает, но и здорово подводит. Чувство такое, что ты не художественную книгу читаешь, а пленку диафильма прокручиваешь.
Кадр за кадром.
Возьмем, к примеру, главную героиню романа – Зулейху. Язык не поворачивается заклеймить ее каким-то неподобающим для человека разумного прозвищем, но, куда деваться, если ее образ нивелирован автором, прямо надо сказать, до скотского состояния.  И вина за это в произведении возлагается на мужа Зулейхи - Муртазу и его мать, лишенную собственного имени и называемой на всем протяжении повествования – Упырихой.
Именно она – Упыриха первой назвала Зулейху мокрой курицей, и та «через некоторое время и сама стала так себя называть».
Покорность Зулейхи, непротивление злу и насилию, смирение и при этом какая-то сверхчеловеческая выносливость ее хрупкого по описанию и тщедушного организма поражают воображение.
Едва открыв глаза, причем первой в большом и богатом доме, она включается в установленный годами в этом доме ритм жизни как автомат. Единственное, что ее при этом заботит – это то, чтобы какая-нибудь половица предательски вдруг ни скрипнула и ни разбудила остальных. И поэтому она не решается обуть свои голые ноги в теплые войлочные «каты» и пробирается к выходу с женской половины «по холодному полу, обжигая ступни».
Главное для нее – это проснуться раньше Упырихи. И вовсе не для того, чтобы первым делом затопить печь, поставить тесто или вывести корову в стадо, а для того, чтобы быть готовой по первому зову старой и сварливой свекрови вскочить, опорожнить и вымыть ее сокровище – «изящный ночной горшок молочно-белого фарфора» - подарок Муртазы, привезенный им матери из Казани. Впрочем, случилось так, что Зулейха дважды за свою жизнь нарушала этот торжественный церемониал, а что было потом остается только догадываться, так как даже самой себе она запретила о том вспоминать.

                ***
Да и что толку!
Ни муж, а тем более свекровь оказались не способны на проявление по отношению к ней заботы и жалости.
Они в своем доме хозяева.
Зулейха – рабочая сила.
Управляться по дому, в хлеву, на конюшне и во дворе – это была ее каждодневная обязанность, повестка дня, образ жизни.
Но если бы только это!
А то ведь ей – бедняжке приходилось быть и старому мужу помощницей в его тяжких трудах по хозяйству, а вместе с тем – святок дело – ходить, угождать и повиноваться его престарелой и слепой матери.
Вот только добрых слов благодарности в свой адрес за все годы жизни в мужнем доме ей никогда слышать не приходилось.
Все одно: «Лентяйка, да мокрая курица».
Никто ее за молодую хозяйку в доме не почитал.
Да и сама она в себе такой силы не чувствовала и за это право не боролась.
Когда стареющий Муртаза привел пятнадцатилетнюю Зулейху в семью, она была такого маленького роста, что Упыриха тут же определила ее место в доме. И этим местом оказался большой старый сундук, обитый жестяными пластинами и блестящими выпуклыми гвоздями. «Воткнув в невестку изжелта-карие глаза» первое, что Упыриха произнесла было: - Эта маломерка и с сундука не свалится.
А поскольку с тех пор Зулейха больше и не росла, то вся ее дальнейшая жизнь – долгих пятнадцать лет – на этом сундуке и протекала. Хотя по традиции взрослым женщинам полагалась небольшая часть общей территории в доме, отделенная от мужской части плотной завесой. А на сундуках обычно спали дети.
Но детей у Зелейхи не было.
Четыре дочери, рожденные одна за другой, умерли во младенчестве, не дотянув даже до годовалого возраста. И в этом нет ничего удивительного. Разве могли они на белый свет появиться или родиться крепкими и здоровыми?!
Странно другое!
Как при таком ритме жизни Зулейха сама не умерла?
Впрочем, то ли природа была в том виновата, то ли непомерная эксплуатация тяжелым непосильным трудом, только оставалась она маленькой, хрупкой и физически не развитой, как девочка.

                ***
Не развитой Зулейха оставалась и в духовном плане. 
Автор практически полностью, лишив ее собственных мыслей, чувств и переживаний, оставил ей одни инстинкты.
Или, вернее сказать, один инстинкт – это инстинкт материнства.
Внешний облик Зулейхи тоже весьма схематичен, пуст. Только зеленые глаза выступают из текста при каждом новом повороте событий.
Порой кажется, что она и не человек вовсе, а несчастный домашний питомец, который приучен не только беспрекословно выполнять команды хозяина, отзываться на его окрик, знать свою кличку - «мокрая курица», но и, испытывая перед ним страх, оправдывать его жестокость своими промахами.
Более того, принимая одобрения хозяина, как стимул к еще большему послушанию Зулейха, забывая о том, что она молодая женщина, сравнивает себя с маслобойкой и механически, еще чувствуя недавние ноющие побои на своей спине, отдается своему мужу привычно и равнодушно «сквозь тяжелое одеяло усталости».
То же самое происходит и во взаимоотношениях с Упырихой. И хотя в силу физической немощи и слепоты свекровь ограничена в своих действиях, но не настолько, чтобы позволить своей жертве забыть о своем существовании. И здесь все средства хороши! В ход идут и упреки, и вещие сны, которыми она нагоняет ужас на суеверную и богобоязненную Зулейху, и влияние на сына, руками которого дотягивается до ненавистной невестки, и капризы, которыми отравляет ее жизнь.

                ***
И в этой связи на ум невольно приходит сравнение образа Упырихи с образом богатой купчихи, прозванной за известные черты характера Кабанихой, из популярной в свое время пьесы А.Н. Островского «Гроза», написанной в 1859 году.
Так же, как и Упыриха, героиня Островского Марфа Игнатьевна Кабанова – богатая вдова, имеет единственного сына Тихона и благовоспитанную и богобоязненную невестку Катерину. Действие пьесы разворачивается в городе Калинове, расположенном на высоком берегу Волги.
И хоть двух этих женщин – Упыриху и Кабаниху разделяют десятилетия, а возможно и целый век, роман «Зулейха открывает глаза» начинает свое повествования с 1930 года, ничего в их повадках не изменилось. Кабаниха, как и Упыриха, цепко держит своего сына Тихона в руках, используя его, как гибкий и послушный инструмент, в скрытой войне со снохой за сохранение своих позиций и первенства в семье.
Но это то, что касается старшего поколения.
И совсем иное дело, когда оно затрагивает жизнь и дух двух молодых женщин.
Дух Катерины все время находится в движении, в метании, в поисках истины, в желании обрести духовную независимость, свободу и право на выбор. «Отчего люди не летают так, как птицы?» - это главный посыл ее жизни. Жизнь в неволе, в угнетении, в клетке без права на свои выводы, свои поступки и ошибки для нее невыносима. Глаза Катерины открыты, и они видят все краски, контрасты и оттенки окружающего ее мира.  И тем труднее ей принять черно-белый мир, найти в нем свое место и совсем невозможно устроить его на свой лад.  Именно невозможность иной жизни, а другой ей не надо, и подталкивает ее к краю обрыва.
Душа Зулейхи лишена тонких премудростей Катерины. Она проста, примитивна, угнетена до безразличия и к самой себе, и к окружающему миру. Ни одного движения, нерва, протеста, бунта из нее за все эти годы не вырвалось. Только инстинкт материнства на какое-то время еще оживлял ее, а затем, вслед за потерей очередного ребенка, снова погружал в темноту.
Такая униженность, слепота, рабская покорность однажды приводят в неистовство даже Упыриху. И в бане, когда Зулейка обеими вениками бьет из последних сил голую спину свекрови, та в бешенстве кричит:
- Давай! Давай, мокрая курица! Сильнее! Разогрей мои старые кости! Разгоняй свою жидкую кровь! Где же твоя сила, курица! Уйдет, уйдет Муртаза к другой, которая крепче и бить, и любить будет! Парь лучше – а не то ведь ударю!
И уже в предбаннике, с силой отшвырнув от себя кувшин с водой, с горечью и с безнадежностью в голосе добавила:
- Молчи-и-и-ишь?! Всегда молчишь, немота… Если бы кто со мной так – я бы убила. А ты не сможешь. Ни ударить, ни убить, ни полюбить. Злость твоя спит глубоко и не проснется уже, а без злости какая жизнь? Нет, не жить тебе никогда по-настоящему. Одно слово: курица…

                ***
Однако уйти Муртазе к другой было не суждено.
Он был убит, застрелен сотрудником Казанского ГПУ комиссаром Игнатовым на лесной дороге, когда, схоронив посевное зерно в надежном схроне, устроенном прямо в могиле своих дочерей, уже возвращались с Зулейхой домой.
Быть может, с Муртазой ничего бы такого и не случилось, а отправился бы он вместе с Зулейхой и другими раскулаченными на перевоспитание в далекую Сибирь, если бы жгучая ненависть к новой власти ни застила гневом его глаза. Ан, вышло все по-другому. Только взмахнул Муртаза топором, как громкий грохот выстрела из черного револьвера рассыпался по лесу.
Следует признать, что большую часть романа «Зулейха открывает глаза» занимает дорога из Казани в далекую, дремучую и необжитую Сибирь, дорога из привычной у каждого на свой лад устроенной жизни в неведомое, чужое и страшное, дорога на край света – в пустоту. Не многим посчастливилось преодолеть этот долгий, полный лишений, невзгод, болезней, отсутствия свободы, воздуха и пропитания путь. Одни умирали от истощения, другие физически и здоровые, и крепкие опускали руки, впадали в меланхолию, сдавались и, не веря в себя и свои силы, умирали.
Зулейха воспринимала все происходящее с ней спокойно, порой даже равнодушно настолько, что создается впечатление ее обтекаемости. Вот проходит она сквозь ужас людского бедствия, слез, страдания и паники, все видит и слышит, но не разделяет его, не сопереживает, не чувствует, будто слепая.
Она вся в себе.
Быть может, оглушена, раздавлена, все делает по инерции?
Нет!
Она вполне осознанно приходит на помощь онемевшим от горя старикам, помогая им устроиться в тесноте пересыльного вагона, укладывает на нарах кульки с младенцами, размещает непоседливых старших детей. Дети и старики, забота о них впитана ею вместе с молоком матери. О матери, о ее сказках она вспоминает ни раз. Но большую часть пути вслушивается в чужие, малопонятные ей разговоры или смотрит в крошечное зарешеченное окно как «пролетает мимо чужая жизнь».
Пролетает в эти моменты мимо и ее собственная жизнь, но Зулейха над такими сложными философскими вопросами не задумывается. И даже тогда, когда в вагоне вдруг создаются условия для побега и переселенцы – мужики, бабы и подростки ухватываются за эту возможность и исчезают один за другим в образовавшуюся в крыше щель, Зулейха отвергает протянутую ей сверху руку помощи.

                ***
«Бежать? Оставить вагон, где провела столько долгих недель? Нары, согретые ее теплом и пропахшие ее телом? Ослушаться сурового Игнатова, строгих солдат с винтовками, сердитых станционных начальников? Судьбы своей ослушаться?
И она мотает головой: нет, не пойду»
И в этом вся Зулейха.
Невероятная выносливость, высокая степень приспособляемости к условиям жизни, в которых она оказалась, покорность судьбе, смирение и вместе с тем, как существо, выросшее в неволе, отведавшее и плеть, и грубый окрик, она робка, пуглива и действует, исходя из целей самосохранения, более инстинктивно, чем осмысленно. Имея усеченный жизненный опыт, Зулейха не находит в себе смелости для того, чтобы порвать с прошлым и выйти за границы вольера, туда, где неизвестность, опасность, где страшно и где нет руки, которая протянет тебе сквозь прутья миску с похлебкой.
Забавно в этом аспекте столкнуться в повествовании со сценой, где забитая, неграмотная, доведенной до скотского состояния татарская женщина, какой ее представляет читателям автор, сумела не только разобраться в том, что на стене станционного начальника, висит изображение географической карты Советского Союза, но и успела сравнить эту территорию с беременным слизнем.
Самое время пофантазировать!
Разве о допросе, о наказании сейчас думать?!
Какая мелочь!
И надо же, для Зулейхи допрос и в самом деле заканчивается вполне благополучно. Она даже испугаться как следует не успела, а уже из большой беды ее спасает, буквально вытаскивает за волосы красный комиссар Игнатов – в прошлом убийца ее мужа, а в настоящем начальник переселенческого эшелона.
Казалось бы, все, тема закрыта.
Ан, нет! Удаляясь с глаз начальника станции вслед за Игнатовым, она снова бросает взгляд на стену и видит, как по ней невозмутимо ползет «огромный красный слизень» - скользкий, сопливый моллюск, превращающий опалые листья в перегной, и вместе с тем разнося опасные вирусные инфекции.
Какой содержательный переносный смысл!
Опавшие листья.
Перегной.
Вирусные инфекции.
Собственно, на этом месте роман можно было бы и завершить.
И дураку понятно, о чем идет речь.
Но автор следует дальше.

                ***
Что касается комиссара Игнатова, то, тут сомнений нет, он человек идейный, романтик революции, пламенный борец с контрреволюцией. Как записался в восемнадцатом году в Красную армию, так и пошло-поехало: сначала Гражданская война, потом Средняя Азия и вот, наконец, Красная Татария, Казанское ГПУ. Пришло время с внутренними врагами воевать, кулаков раскулачивать.
Так и оказался Игнатов вместе со своими красноармейцами в далеком татарском селении Юлбаши.
Убил Муртазу.
Покуражился над местными богатеями.
Кулачье в обоз собрал и в путь тронулись.
В феврале тридцатого года Игнатов привез в Казань четыре партии раскулаченных, четыре партии «опавших листьев». Полный «тихой внутренней радости» он искренне верил, что «будущее обязательно обернется мировой победой» для миллионов советских людей и для него лично.
Вот и выходило, что в отличие от Зулейхи, Игнатов тоже не отличался хорошим зрением, многого не понимал и многого не видел.
Как человек близорукий, он замечал и оценивал только то, что попадало в поле его зрения. Сбыв с рук очередную партию обозников, он никогда не задумывался о том, какая судьба ожидает тех, кого он с корнем вырвал из семьи, из родного дома, оторвал от родной земли. Всякий, кто имел хоть какую-то собственность был для него врагом – кровопийцей и эксплуататором. А значит, какая разница, куда отправят этих замученных, усталых и обездоленных мужиков, их баб и детей. Он твердо знал, был уверен, что партия разберется с каждым и предоставит им возможность честным трудом искупить свое черное прошлое, а вместе с тем заслужить и право на светлое будущее.
И поэтому всякий раз, доставляя несчастных в Казань, он, считая свое дело сделанным, передавал их в другие руки и, когда обозники исчезали за крепкими воротами пересыльного пункта, испытывал искреннее облегчение.
Только на этот раз все сложилось по-другому.
И сразу по возвращении из Юлбаша, Игнатов получил приказ о назначении его комендантом эшелона, о сопровождении раскулаченных к месту назначения, в новую трудовую жизнь.
               

                ***
 Новая должность в отличии от предыдущей не оставляла Игнатову возможностей для маневра. Все свое время он находился в окружении тех людей, которых еще вчера считал врагами, наблюдал их, знал каждого в лицо, берег их, кормил, лечил, реагировал на все, что случалось в дороге.
А в дороге случалось всякое и глаза Игнатова постепенно открывались.
Сталкиваясь с каждой новой трудностью, он думал только о том, как вернется в нормальное русло жизни, как расскажет высокому начальству о пережитом в пути голоде, о длительных простоях в тупиках и перегонах, о больших потерях, пусть и кулаков, но живых людей, которые могли бы оказаться полезными молодому и растущему государству, например, валить лес или строить чего. А вместо этого измотанные, голодные и неприкаянные они умирали десятками, сотнями и оставались лежать безымянными в чужой земле или еще хуже в оврагах.
За шесть месяцев пути «убыль голов», как говаривал о выбывших Игнатов, составила порядка четырехсот человек. Об этой страшной статистике, о так называемом «перегное», он и доложил старшему сотруднику особых поручений Красноярского отдела ГПУ Зиновию Кузнецу, которому согласно направлению должен был передать тех, которых сумел сохранить и доставить к месту назначения.
Однако и здесь в Красноярске переселенцы были никому не нужны. Никто их не ждал и тем более принимать не собирался.
Нащупав болевые точки в душе Игнатова, связанные с ответственностью как за чрезмерный мор людей в поездке, так и за побег, устроенный переселенцами в эшелоне, Кузнец настоял, чтобы тот продолжил свою миссию и доставил людей до места основания будущего трудового поселения в глуши, на необжитых и нехоженых берегах Ангары, где тайга, гнус и работы, работы и работы.
Кузнец оказался тертым калачом, понимал политику центра на свой лад и в своих действиях отталкивался от любой ответственности, перекладывая ее на плечи других людей. Его политическая дальнозоркость – служила ему гарантией, защитой от тех бед, которые могли бы свалиться на него в будущем. Вот и в случае с эшелоном Игнатова он поостерегся, пожалел себя и силой своего авторитета и власти, назначив Игнатова комендантом «новой земли», избавился от неразрешимой проблемы.
А проблема и в самом деле была неразрешимая. Как оказалось, никто их на «новой земле» не ждал, не встречал и вопрос их выживания никем не рассматривался.
Формально Кузнец выполнил свои обязанности – доставил несчастных доходяг к месту назначения. А дальше, хоть трава не расти. Выживут люди – Кузнецу почет, уважение, карьерный рост. Не выживут – виноват Игнатов, дело неправильно организовал, людей не сберег, одним словом – не справился.
Понимал это все Игнатов и сам.
Но, как отвертишься, если связан недавними событиями по рукам и ногам. Скольких людей не сберег! Одних в дороге потерял, другие сами сбежали, а третьи в Ангаре утопли. Может, эти люди и не нужны были вовсе никому. Но спрос за них при случае учинить могут! Тот же Кузнец, например. Он не из тех, кто утопающему свою руку протянет. Нет! Он из других! Из тех, кто того же несчастного от берега носком своего сапога оттолкнет и душа его при этом не замутится.

                ***
Но к удивлению Кузнеца, люди, которых он оставил в тайге на голой земле без средств к существованию и которые в суровых условиях сибирской зимы должны были замерзнуть, умереть с голоду, исчезнуть без следа, выжили. И заслуга в этом целиком принадлежала Игнатову.
Оценив сложившуюся ситуацию и увидев в ней новые возможности для себя, Кузнец развивает перед Игнатовым новый план действий. Но при этом разъясняет ему некоторые вещи относительного его самого.
- По тебе, Игнатов, видно – идейный ты до ногтя. Потому отдаю тебе двести душ – и спокоен. Выкормил зимой своих доходяг – выкормишь и этих.
Но Игнатов испытывает Кузнеца, прощупывает его лояльность:
- Откуда знаешь? Может, я – гидра? – спрашивает он.
На что Кузнец с открытой беспощадностью отвечает:
- Темный ты, Игнатов. У гидры голов много, не сосчитать. Одним змеенышем на башке ты быть можешь, а всей гидрой нет.
Да, Игнатов не гидра, он пташка, пойманная и окольцованная Кузнецом птица, которую он держит для осуществления своих корыстных замыслов в железной клетке.
И как только Игнатов порывается упорхнуть на волю, он тут же убаюкивает его страхами и опасностями, которые ожидают его в большом мире:
- Не рыпался бы ты, голуба. Посидишь пока за моей широкой спиной, замолишь грехи. В Казани сейчас самое горячее время. Что ни день – то новая подпольная группировка раскрывается. То вредители, то меньшевики, то немецкие шпионы, то английские… Пересажали у нас всех в ГПУ. Статья даже была в «Правде», «Татарская гидра» называется.
Так что не доедешь ты до дома. Видел я твое дело.
Удобный человек Игнатов для Кузнеца – от всех бед страховка или, проще говоря, прививка от «вируса». От того самого, что вредоносные слизни распространяют. Ведь стоит только этому вирусу в одном месте появиться, как не миновать эпидемии – прокатится в полном объеме по всей территории.
И все-таки, когда Кузнец, уже инфицированный «вирусом» искоренения иуд, предлагает Игнатову поучаствовать в инсценировке аналогичного заговора с целью получения неких льгот в виде повышения по службе, тот категорически отказывается. Отказывается, хотя и понимает, какого опасного врага приобрел он в лице этого злого, хитрого и в корне расчеловеченного человека.
И не только врага!
Но и своего тюремщика!
Отныне о возвращении на большую землю Игнатову оставалось только мечтать.
Что же касается самого Кузнеца, то он от своих подлых замыслов не отказался и нашел на «новой земле» достойного соратника в лице полублатного, полукриминального деклассированного элемента Горелова, который через пару-тройку лет стараниями все того же Кузнеца сменит Игнатова на посту коменданта поселка, а по сути станет за ним надзирателем.

                ***
А как же все это время поживает Зулейха?
Практически по-прежнему.
Она моет, трет, режет, стругает, помогая повару на кухне, затем бежит в медпункт и снова трет, моет, стирает бинты, сушит, гладитт, перевязывает больных, помогая доктору Лейбе, временами уходит в тайгу на охоту, обеспечивая поселенцев свежим мясом, между делом воспитывает сына, а в свободное время борется со своими демонами, которые являются ей либо во снах, либо на яву в образах то Упырихи, то лесных духов или Аллаха.
Единственное, что наполнило ее жизнь смыслом и радостью, стало неожиданное даже для нее самой материнство. Сын – последний подарок Муртазы, о котором она узнала по дороге в Сибирь, родился в диких краях, в холодной землянке, в самый суровый голодный и страшный ее первый год зимовки с чужими людьми на чужой земле.
Она выхаживала его как самка, согревала своим теплом, оберегая от любой опасности, выкармливая сначала своим молоком, а когда груди опустели и провисли, то и собственной кровью.
Понять жизнь окружающих ее людей Зулейхе оказалось трудно, а порой невозможно.
И когда доктор Лейбе из самых добрых и чистых побуждений предложил ей вместе с сыном угол в лазере в его служебной квартире, то Зулейха, помня наставления матери, решила, что раз она живет с чужим мужчиной под одной крышей, значит она - жена ему перед небом и людьми и долг жены отдать обязана.
Но и категорический отказ доктора от подобной жертвы не принес ей никакого облегчения, и она еще долго продолжала мучиться угрызениями совести по части того, что ни впадает ли она в грех, продолжая оставаться в доме с доктором не как с мужем, а как с посторонним мужчиной.
Не просто складывались и ее отношения с Игнатовым.
Яркие и короткие как сверкание молнии, они оборвались вдруг.
Но попытка борьбы была!
Борьбы с явившейся к ней из небытия Упырихой. Впервые в жизни, почувствовав себя живой, желанной, она смело бросила ей в лицо:
- Уходи! Это моя жизнь и ты мне больше не указ!
Но на самом деле свой первый и единственный бой она Упырихе проигрывает.
Материнство – вот тот единственный алтарь, на который ей не жаль положить свою жизнь. Отсюда происшествие с сыном, его болезнь, воспринимаются ею как возмездие за нечестивую связь без брака с иноверцем, с убийцей мужа, как предательство своей веры и сына. Обвиняя себя в беде, которая едва ни погубила Юзуфа, она отказывает себе в праве на женское счастье.
- Уходи, - говорит она Игнатову спокойно, стоя на коленях перед постелью своего мальчика, - наказана я! Не видишь?!
- Кем? – не понимает он.
- Кем бы то ни было – наказана. И все на этом, - обрывает она.


                ***
Так, о чем же этот роман?
О Зулейхе, чье имя вынесено на обложку книги?
Пожалуй, нет!
Ее история - это только одна из многих тонких нитей, плотно подогнанных одна к другой и протянутых от начала и до конца через все повествование.
В предисловии к книге, написанном Людмилой Улицкой, сказано, что роман «Зулейха открывает глаза» - это «мощное произведение, прославляющее любовь и нежность в аду».
На самом деле любовь занимает в книге всего три страницы. Хотя, справедливости ради следует заметить, что сама автор слово любовь из своей лексики исключает. И более того, представляя читателям Ивана Игнатова прямо говорит, что «Игнатов не понимал, как можно любить женщину. Любить можно великие вещи – революцию, партию, свою страну. А женщину?  И поэтому Игнатов не употреблял в своей речи слово любовь – не осквернял». Просто он знал, для чего мужикам бабы нужны, а бабам – мужики.
Не осквернил он этого слова и в отношениях с Зулейхой.
Поэтому оставим эту историю в стороне, как не основную, а заглянем внутрь «пирога».
И начнем с главных героев. Кто они?
Зулейха – маленькая, слабенькая, очень выносливая, темная в своем невежестве, необразованная татарочка, репрессированная как жена кулака.
Вольф Карлович Лейбе – полоумный гений, профессор, светило науки, гинеколог, еврей; репрессирован по оговору; помог Зулейхе разродиться здоровым ребенком.
Иван Игнатов – красный комиссар, сотрудник ГПУ, романтик революции, борец с кулаками и прочей контрой, комендант эшелона, затем комендант поселения, русский.
Зиновий Кузнец – красный комиссар, сотрудник ГПУ, карьерист, интриган, прагматик, борец с гидрой, русский.
Горелов – деклассированный элемент, староста в эшелоне Игнатова, в поселении агент Кузнеца, в последствии возвышен Кузнецом до должности коменданта поселка, русский.
Компания интересная, подобрана, как говорится, по национальному признаку.
Остается только вспомнить географическую карту на стене начальника станции, увиденную глазами Зулейхи, и тогда со всей очевидностью проявится из-под густо наложенного грима основной замысел романа.