Повилика

Повилика*


Ноябрьский день начинался рутинно. Старуха противно скрипела ключом, закрывала дверные замки и быстро спускалась во двор. Внизу её ждал неизменный попутчик – высокий мужчина в широком пальто. Опёршись на согнутый локоть, она облегченно вздыхала. Старуха жила одиноко в малюсенькой келье-квартирке, и крепкие мышцы под драповой тканью служили испытанной гатью на горьком болоте её сиротливого века. 

Они, не спеша, шли к Пикалову мосту. Малолюдный маршрут, весь во власти простудных циклонов, был знаком до мельчайших деталей. Постояв у воды, перейдя через Крюков канал, направлялись к Морскому собору. Здесь они разлучались. Старуха подолгу молилась у древних икон, а спутник сидел неподвижно на лавке Никольского сада.

Чуть позже, устроившись рядом с мужчиной, она доставала металлический термос с горячим глинтвейном. Согревшись спиртным, оживлённо смеялась. В глазах появлялся весёлый азарт, морщины стирались, а щёки слегка розовели. Зардевшись румянцем, она молодела. Теперь было видно, что маленькой даме, больной и пожухлой, как палые листья, немногим за сорок. Она начинала беседу, вернее пространную речь. Укрывшись полою пальто, её кавалер оставался безмолвным - ни словом, ни жестом не встревал в разговор. Его молчаливость была ей удобна, давая возможность с головой погрузиться в бессвязный, живой монолог.

Они так сидели часами.

Случайный прохожий, турист и паломник пугались старухи. Забытая всеми в промозглом саду на холодной скамейке, она исступлённо махала руками, вещая усопшей химере историю жизни. Косматые пакли трепал влажный ветер. Она поправляла причёску и вдруг, что-то вспомнив, кормила трусливых и вялых в ноябрьской тьме воробьёв.

Прихожане Никольского храма обвыклись со страшной картиной.

«Недужный страдалец», - жалели её.

Под вечер друзья уходили. Умерший мужчина под руку с седой и несчастной старухой. Её звали Ольга.


***

Весть о внезапной кончине супруги застала Антона в Берлине. Боль, расплескавшись мучительным жаром в груди, оглушила. Для него смерть жены не была избавлением, как это нередко случается в затяжных и затасканных браках. Сердце не желало смиряться с бедой, но сговорчивый быстрый рассудок с жадной готовностью принял неизбежное.

Они жили отдельно, и любовь их была странной утехой. Особенно для него. С самого начала отношения складывались рвано и мучительно, перемежаясь дикими ссорами. Но неудобное и двойственное чувство пело высокой и звучной струной, наполняя рутинные будни болезненно-сладостным счастьем.

«Мир без дождей и туманов становится пресным», - думал Антон.
 
Уже три года семья обреталась в желанной, но горькой разлуке. Находиться подолгу вдвоём представлялось тяжёлым искусом, но расстаться они не могли! Статус заочных, но верных супругов более или менее устраивал обоих. Постоянно мотаясь между Петербургом и Берлином, жена оставалась на несколько дней. Упоённо купаясь в горячечных волнах неистовой страсти, они с нетерпением ждали минуты прощания, а дождавшись, вновь тянулись друг к другу. Скреплённые яростным обоюдным влечением, ненавидели обременительную плотскую любовь, но обходиться без неё не умели.

Анфиса была родом из крохотного старинного городка, расположенного на правом берегу Клязьмы. Небольшого роста, худенькая, с совершенно обычным лицом, она притягивала некоей внутренней изломанностью и неправильностью. Тем, что не возможно ни уловить, ни распознать, ни понять, но что угадывалось наверняка. Водружённая на высокие каблуки, она походила на скромный полевой цветок, покачивающийся на тонюсеньком стебле. «Статуэтка из хрупкого белого мела», - приходило на ум. Однако физически слабая, податливо-мягкая девушка таила в себе сильное и по-мужицки грубое существо. Очевидная двойственность и скрытая конфликтность странно околдовывали Антона.   

На работе её не любили, а нижестоящий персонал откровенно боялся. Грузчики вверенного Анфисе алкохранилища пугались звериного рыка хозяйки и страшились попасть под горячую «нежную» руку. Миниатюрная начальница в резиновых ярких сапожках внушала рабочим позорную робость. Приклеившееся к Анфисе нелестное прозвище «cука в ботах» безошибочно улавливало выпуклую черту её сложного характера, ничуть не задевая внешне сдержанную и трогательную девушку.

Владельцы бизнеса, с её появлением ставшего солидным и «взрослым», ценили железную хватку Анфисы. Нестандартные управленческие приёмы приносили свои результаты: на складе царил безупречный порядок.

- Как тебе удаётся держать эту свору в руках? – искренне удивлялся босс. – Вот так новость! Наконец-то полеты перестали быть лежбищем для пьяных ленивцев.

- И вино, и водка открыто стоят на столах, - демонстрируя безупречные влажные зубы, Анфиса ехидно посмеивалась. – Вольная воля желающим тяпнуть рюмашку! Хочешь - иди угощайся! Это не запрещено. Грузчиков преднамеренно нанимаю меньше, чем надо. Назначаю хорошие премиальные и заваливаю работой. Если пьяным увижу хоть раз, увольняю без предупреждения. За место они крепко держатся. Ругают меня и поносят, но пить стерегутся!

Начальник смотрел на неё и дивился: «Некрасивая же! И худая! Но глаз отвести невозможно!»   

После первой совместной поездки в свадебное путешествие Антон решил развестись: внезапная грубость жены приводила его в бешенство. Недели через две, заскучав, позвонил. Безропотно приняв сбежавшего мужа и сделав вид, что ничего не произошло, Анфиса в течение месяца являлась примером послушной супруги. Беззащитность и нежность казались врождёнными, а не искусственными свойствами её натуры. Затем наорала опять. Так по-хамски кричала она лишь на зарвавшихся грузчиков. От неожиданности Антон не мог произнести и слова.

«Это не она! Это кто-то другой! - пронеслось в голове. Руки его дрожали. – Надо бежать от перевёртыша-ведьмы».

Они стали жить разными домами, но диковинный брак становился лишь крепче. Гостевые отношения устраивали обоих. А ссоры стали редки. Однако при тесном контакте тактичность и мягкость Антона её раздражали. Не в силах сдержаться, Анфиса бросалась на мужа:

- Партнёры-липучки тебя обирают! Ненужное бремя! Реликты! Довески к проблемам! Пустые приветы из прошлых времён! Слепец не увидит корысть в их поступках!

Компаньоны и вправду не церемонились - злоупотребляли чрезмерной щепетильностью мужа, нередко смеясь над его «простотой». Таковой в их кругу считались лояльность к просчётам друзей и обычная чуткость к чужим неудачам. Несмотря ни на что в делах Антон преуспел: репутация совестливого человека являлась гарантом удачливых сделок. 

В посткризисный 99-й Антон эмигрировал в Германию. Супруга осталась в России: в Гороховце в коммунальной квартире, где Анфиса провела годы детства, доживала свой век одряхлевшая мать. И покинуть старуху жена не решилась.


***
 
В телефонной беседе близкий друг и партнёр намекнул на наследство и на что-то ещё. Антон отмахнулся: эта мелочь ему безразлична! Покидав в чемоданчик бельё, отправился в путь. Попрощаться с женой! И омыть своё горе дождями петровской столицы.

Оказавшись в родном Петербурге, свежим взглядом приметил: терминал «Пять стаканов»* обветшал и как будто стал мельче.

Вдруг взгрустнулось:

«Добрый друг старины Шёнефельда!»

Антон обожал Шёнефельд - сооружённый при Хонеккере небольшой, но уютный аэровокзал восточного Берлина. Именно оттуда по давней традиции в Пулково летали разукрашенные серпами и молотами самолёты Аэрофлота.

Из окон такси Питер производил тягостное впечатление. Погружённый в холодный ноябрь, как в сырую пещеру, город проплывал вереницей лишённых подсветки домов.

«Похоже на склеп, - пронеслось в голове, - или на каменный остов, изъеденный бешеной крысой». Антон недавно перечитывал Грина*. 

Такси пронеслось по разбитым проспектам, направляясь в Автово. Анфиса жила рядом с метро в «Доме для богатеньких», как прозвали скромную панельную десятиэтажку обитатели нищенских серых хрущёвок, плотным кольцом окружавших весёлую жёлтую новостройку.

«Краска ещё не поблекла, - грустно вздыхали «богачи». - Изотрётся, и дом неизбежно растворит и поглотит зашарпанность и затёртость заводского района».   

В небольшой двухкомнатной квартире с обязательным видом на муниципальную помойку ошеломлённому Антону раскрыли подробности смерти супруги. То самое «что-то ещё», на что намекал его «друг». Он не верил ушам, но в очевидном пришлось убедиться: чёрно-белые милицейские фотографии были красноречивее слов. Анфису по неясным мотивам убили в Гороховце какие-то мерзавцы. Трагедия произошла в старинном купеческом доме, в комнате её родителей.

- Тело обнаружила вернувшаяся с богомолья мать, - объясняли ему. - Зачем ей приспичило посещать дальний левобережный монастырь именно в день приезда дочери – загадка! К этой загадке прибавляется и ещё одна: стены комнаты разворочены ломом или кувалдой со скальным зубилом. Что там искали? Зачем? Непонятно! Дом изнутри перестраивали много раз. Ни тайников, ни кладов там быть не могло. По горячим следам душегубцев найти не сумели.

- Соседи от страха по щелям позабились? Ничего не слыхали? – недоумевал Антон.

- Дом аварийный. Его расселяют. Осталось всего два жильца: мать Анфисы и глухой, полоумный старик. От него ничего не добиться. По характеру ранений судебный медик предположил, что орудием убийства мог послужить геологический молоток с длинной ручкой или кайло. Оперуполномоченный первым делом к археологам нагрянул. Они ведут раскопки в центре Гороховца. Но над ним, показав инвентарь: ромбовидные лопатки и обычные хозяйственные кисти с грубой щетиной, - посмеялись: «Кайлом булыжники крушат, а у нас работа тонкая!» 

Антону посоветовали безотложно отправляться в Гороховец и ускорять дело:

- Если на следователя прокуратуры не нажать, шевеление будет неспешным. А потом по негласной традиции спишут убийство на бродяг-наркоманов.   

Угнетённый и раздавленный злыми вестями Антон решил «раскручинить» тоску – выпить рюмку-другую в кафешке напротив и пройтись по маняще-радушным, откровенно пропойным местам. Всласть надышаться сырой городской ностальгией.
 
Угрюмый проспект Стачек немедленно погрузил его в атмосферу, насквозь пропитанную духом дремучего Средневековья.

Облик встречных печалил безмерно. Полнейшая беспросветность голодной, безрадостной жизни накладывала неизгладимый отпечаток на внешность людей. Лица прохожих были закрыты тяжёлыми чугунными ставнями, добротно сработанными на наковальне безнадёги и глухой нищеты. Колючие жёсткие взгляды отражали серые краски хронически больного города.

«Глаза, как моря, - думал он, разглядывая горожан, - принимают расцветки смотрящего в них многоликого неба. Тёплые южные воды цветут синевой и весельем. Холодные, льдистые отмели Невской губы – свинцом и туманом».   


***

Вечером следующего дня он трясся в скрипучем плацкартном вагоне. Архаичное чудище, произведённое Калининским ВСЗ* в далёких 60-х, не спеша увозило Антона в не менее древний град Муром. Решение убаюкать хандру, с головой погрузившись в густую людскую толпу, на поверку оказалось легкомысленным предприятием: неуклюжая и застенчивая романтика российских железных дорог откровенно пасовала перед пожиравшим её грубым натурализмом. Человеческая мускульно-костная масса храпела и ела. «Путешествие на машине времени в преисподнюю!» - иного сравнения не приходило в голову. Окна не открывались; в вагоне стояли жара и дурманная вонь от всяческой снеди: колбас, жирных куриц, вина, сигарет. Сортир добавлял аромата. Разорванный линолеум на полу картинно удерживался многочисленными техническими скобками. Проводник торговал контрафактным спиртным. Кто-то где-то ругался и дрался. В поездах дальнего следования всё это расценивалось как общепринятая этическая норма. Сторонний наблюдатель, приглядевшись к неопрятной начинке состава, непременно добавил бы: «И эстетическая!»   

Вздремнуть не пришлось: пить, жевать, материться перестали далеко за полночь.

Тем не менее всё было не так уж и плохо. «Отдельная спальная полка – великое благо!» - успокаивал он себя. В поездах разношёрстной Европы ему приходилось ни раз всю дорогу торчать в коридоре среди сидящих-лежащих на сваленных в кучу вещах пассажиров DB*: в вагоны второго класса билеты продавались без учёта посадочных мест.
 
Остановка в Муроме была в полшестого утра. Задевая плечами свисавшие сумки и торчавшие в узком проходе пахучие ноги в носках и без оных, он сошёл на перрон. Муромский дореволюционный вокзал, символизирующий трёх богатырей: Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алёшу Поповича, – был запущен, но всё же красив. Дрожа от озноба, стал оглядываться в поисках заказанного ещё в Петербурге такси. Округа словно вымерла: ни машин, ни людей, ни огней. Хоть аукай. Замёрзнув, зашёл в привокзальный буфет выпить кофе. Там его и обнаружил водитель - мужичок лет под сорок со стандартной фигурой сидельца, неспортивной, сутулой, но жилистой. Извинившись, присмотрелся поближе к Антону: лощёный, хотя и помятый столичный пришелец представлялся чужеродным объектом, немного гротескным в глубинных российских краях.

В машине, убаюканный незатейливой песенкой из репертуара русского шансона, Антон задремал. Таксист, подпевая, рулил по пустынной дороге:

- Поезжайте в Магадан!
От душевных горьких ран
Вас излечит край суровый,
Бор могучий, лес сосновый!
С мишкой ласковым в берлоге
Поболтаете о Боге.
Лучше нету педагога,
Чем мохнач четвероногий!
Покупаетесь в речушке,
Из огромной вкусной кружки
Чай попьёте на закате.
В баньке жаркой на полатях
Полежите и в кровати
Отдохнёте очень кстати.

В Гороховец приехали в начале десятого. Только-только светало. Антон попросил водителя отвезти его прямиком в прокуратуру: медлить с делами, задерживаясь в скучном и бедном «запечье», как про себя он назвал городок, совсем не хотелось.
В казённом здании на улице Ленина следователя ожидаемо не оказалось. Чтобы скоротать время, Антон решил обозреть уголочек страны, где жила и погибла жена. Они поднялись на Пужалову гору к хранителю города - Никольскому монастырю.

Троицкий собор - выстроенная во времена регентства царевны Софьи*доминанта обители - разносил золотой перезвон над плывущими в утренней дымке домами. Ему вторили частые удары благовестников* многочисленных храмов. За рекой виднелись купола Знаменского, а чуть ближе – белокаменные постройки Сретенского монастырей. Бодрый утренний переклик наполнил тяжёлое сердце необъяснимым и радостным светом.

- Колокола гологолят, - произнёс подошедший священник, - людям Благую весть несут.

«Божественная» тавтология* очень понравилась Антону.

- Сколько же в городе церквей?

- Гороховец – бывшая вотчина царя Алексея Михайловича. Он тутошним купцам особые привилегии даровал. Большинство богачами прослыли! И каждый - с особенным гонором. И молельню хотел возвести, и хоромы построить. Потому божьих храмов так много, и терема расписные друг к другу теснятся! Гороховец в путеводителях называют столицей каменных палат России!

Антон припомнил, что и Анфиса жила в купеческом доме-красавце - каковым возводили его изначально! – превращённым, однако, семнадцатым годом в неустроенный, грязный барак.   

Со смотровой площадки, расположенной у самого монастыря, как на ладони был виден весь город.  Дальше, на левом берегу Клязьмы лежало пугающе-непроходимое чернолесье, густым бескрайним ковром уходившее в дальние дали.

«Вот так да!» – восторгался Антон: «захолустье», как по мановению волшебной палочки, обернулось лебёдушкой белой, а дорожная скука - душевным подъёмом.

Однако спешивший водитель, равнодушный к привычным ему перспективам, в момент опрокинул молитвенно-чистый восторг, не к месту напомнив, что время пришло возвращаться.

Следователь, представившийся Петром Васильевичем, – худощавый, невзрачный мужчина в поношенном тёмном костюме - потирал небольшие ладошки.

- На ловца и зверь побежал! Слава Богу, - он истово перекрестился, - не придётся канцелярщину разводить - обращаться в питерскую прокуратуру.

- Зачем же в прокуратуру? И обязательно питерскую?

- С целью провести допрос по отдельному поручению. В Санкт-Петербурге у Вас сохранилась прописка.

- Допрос?!!

- В рамках уголовного дела я обязан Вас допросить.

- Вы считаете, я причастен к убийству?

- Ну что Вы! Допрос – не более, чем рутинная процедура, - голос Петра Васильевича звучал доверительно и намеренно мягко. - Преступники, к счастью, уже отыскались. Вот-вот их задержим!

- И кто же они?! И откуда?

- Два глупца и подонка из Гусь-Хрустального. Самого криминального города области. Пустоголово-тупые искатели кладов! - он презрительно сморщился. – Надоумил их кто-то.

Переменяя тон, заречитативил певучим и бархатным шёлком:

- Вашей жене, к сожалению, судьба начертала в тот день оказаться у матери дома. На неё натолкнулись случайно и с испугу убили.

«Гнусавит, как поп приходской», - приметил Антон.

Следователь – помрачнев-посерьёзнев, - перешёл на почти протокольный язык:

- Следственно-оперативная группа сработала очень умело. Следователь, - он скромно потупил глаза, - оперуполномоченные, участковый, эксперты – все профессионалы высочайшего уровня!

Антон про себя усмехнулся: «Ему бы в театре работать». Отвлёкшись, он не заметил пронзительно-быстрого взгляда, скользнувшего в двери. В проёме мелькнули знакомо-сутулые плечи.

Подписав, не читая, пару-тройку заполненных Петром Васильевичем формальных бумажек, он отправился в город.

Стемнело. Соборы тревожно примолкли. На голых верхушках застывших деревьев сидели ворОны. Их хриплые крики, предвестники бед, теснили из сердца божественный глас - хрустальную россыпь рассветного звона.   


***

В 91-м молоденькая выпускница Политехнического института устроилась на должность референта в германо-российское СП*. По сути – девчонкой на побегушках. Других вариантов на рынке труда, дававших надежду расстаться с довлевшей над нею тяжёлой нуждой, она не сыскала. Стезя проститутки, обладавшей дипломом престижного ВУЗа, или рисковое, скользкое дело ларёчной торговки её не прельщали. Дальновидная девушка давно поняла: великие цели достигаются долгим, неспешным напряжением воли и лишь в решающий миг - холодным, жестоким напором. Некоторые из её одноклассниц выбирали иные дороги и были на время удачливы в поисках зыбкого счастья. Предпочтение двусмысленных жизненных тропок приносило свои результаты. При встречах они шиковали, а скромная Ольга держалась в сторонке. Подруги себя не жалели и даже не знали, что где-то, вне космоса страшных российских начал, есть слово такое, как «жалость». Идея о том, что мир им хоть чем-то обязан, казалась абсурдной. Бороться за сытный кусок приходилось самим и всечасно. Предельная чёрствость вселенной рождала простую мораль:

«Всяк за себя – таков закон,
Что миром правит испокон;
А дьявол не зевает!»*

Внешне умытая влагой улыбок и звонкого смеха, Ольга страдала от тайной тоски по успеху и деньгам. Иссушенная жгучим желанием жить, она прикрывалась тончайшим узором, сплетённым из льдистых холодных снежинок, глухим для смотрящих снаружи и прозрачным для тех, кто сумел бы прорваться вовнутрь. Сама она представлялась себе куколкой, заточённой в скорлупу дурных обстоятельств, из которой стремительно вырвется в свет огненосная, яркая бабочка, сокрушившая ненавистный хитиновый склеп.

Очень скоро один из владельцев СП снизошёл до внимания к расторопной, неглупой девице - выделил Ольгу из массы дрейфовавшего по офисным волнам пустого планктона. Отметив исполнительность и работоспособность, приправленные «звучным» дипломом, он начал её приближать. Мотивированная, неконфликтная девушка, при необходимости безропотно остававшаяся допоздна и не требовавшая для себя каких-либо особенных льгот, его обаяла. Не отказывала она никогда и ни в чём. При этом репутация Ольги пребывала безгрешной: доверительно-тесная близость для привычных к интрижкам работников фирмы не казалась чрезмерной.

С подачи патрона, нуждавшегося в толковых и преданных лично ему правоведах, Ольга поступила на юрфак «Универа». Востроносенькая и смешливая, она порхала, как птичка, по холлам и классам, вникая в детали практических дел. Насколько трудна была внешняя лёгкость её бытия не ведал никто, но, пройдя сквозь отчаяние страшной работы, она преуспела: в посткризисный год ничтожный доселе сотрудник встал вровень с наёмным начальством.

Однако бесценное время пещерной декады грозилось уйти в никуда. И Ольга спешила с последним рывком. Расчётливый, умный юрист, в подробностях знавшая тонкости дела, боялась остаться бесправной игрушкой - зависимой куклой в руках властелина. Ей срочно был нужен увесистый, лакомый куш.

Юрист понимала: надутый любовник являлся лишь мелкой ходячей монетой. «Разменная слабая пешка», - она прозвала так патрона. Безгласным и полным хозяином фирмы был некий Антон, проживавший в Берлине. Блестящий стратег, но ничтожный психолог. Невидимый нравственный стержень в работе с партнёром частенько его подводил и делал весьма уязвимым. За мягкость натуры ему постоянно пеняла жена. И Ольга прозрела: настал тот решающий мстительный миг! О нём она размышляла все долгие годы! Позволить себе не ужалить предельно жестоко она не могла. Мешала Анфиса, супруга Антона – надменная хваткая баба с наружностью хрупкой девчонки. Во многом она походила на Ольгу, но сила Анфисы лежала снаружи. Её темперамент, как яростный зверь, не кутался в шёлковый ханжеский кокон.

«Змее полагается жалить внезапно!» - решила юрист.


***

Старинные плахи подгнили – трещали, ломаясь под гнётом земли. Кирпичные стены местами сближались под натиском грунта. Идти приходилось с оглядкой, согнувшись, рискуя навеки остаться в зловещей и тёмной норе. Подземный ход – или то, что осталось от прорытого в 17-м столетии лаза, - вёл в подклети ершовых палат, теперь гороховецкого музея «Дом Ершова». Заплот из толстенных лиственных брёвен и глухие ворота в «бунташные*» годы не всегда нерушимо хранили купеческий терем, поэтому хозяин устроил секретный пролаз к противоположному берегу Клязьмы. Сейчас по нему пробирались две тощие, заляпанные грязью фигуры. Протиснувшись метров на сто, «туристы», устав, утомлённо присели, опёршись на древнюю кладку.

- Как пить дать, паскуда-следак нас живьём здесь зароет!

- В музее старинных монет на миллионы! Своё заберём и завяжем на время.

- Известно же всем: строители ход отыскали лет тридцать назад и кирпичом заложили!

- Кирпичная «пробка» всего в два ребра!

- Откуда ты знаешь?

- Петр Васильевич шепнул.

- А вдруг следаку опять что примстилось? Как с кладом у бабки?

- Сказал, что нечистый попутал. Что не ошибается только бездельник.

- Жаль, он не лежень*. Тогда бы ту дуру тупую мочить не пришлось!

- Она так орала - я думал, что стены кувалдой крушить не придётся. Что сами падут. Пришлось успокоить.

Они настороженно смолкли. Со стороны реки донёсся утробный, пугающий гул. В лица бандитам внезапно и жарко ударили струи вонючего плотного смрада. Стены, содрогнувшись, вяло и страшно сошлись. На грудь навалилась свинцовая душная тяжесть. Дышать стало нечем. И негде.

Неподалёку от съеденного ловким подрывом пригорка была пришвартована лодка. К воде неприметно скользнула размытая ноябрьским мраком фигура. Раздался плеск вёсел. Минут через двадцать уличные фонари на Набережной улице осветили сутуловатый силуэт человека, направлявшегося в сторону прокуратуры.

- Всё сделано чисто, - чуть позже докладывал обладатель неспортивной комплекции. - Клиенты усопли в «священной землице».

- По Клязьме скользила лодчонка. На вёслах сидел мужичонка. То русский мужик православный. Он долг свой исполнил исправно. - Пребывая в хорошем настроении, Пётр Васильевич частенько грешил стишками.

- Теперь немедленно оформляй задержание, - тон его стал почти приказным, - до похорон и прочей рутины.

- В качестве подозреваемого? – чуть ли не с издёвкой ответил сутулый сотрудник. - На двое суток? Чтоб братки покололи?

- Криминала не надо! Он всё подписал: уж больно доверчив! Упаковывай сразу как обвиняемого. Ходатайство судье я направил.

- Не жаль мужика?

- Жаль - не жаль, а детишек к зиме кто оденет? Или только в Москве и Берлине жить можно? На жалость мы прав не имеем!

Откинувшись в кресле, зло сплюнул:

- Впредь разборчивей будет с друзьями! Если «впредь» для него хоть когда-то наступит. В чём я, судя по хватке его размилейших друзей и подруг, сомневаюсь. Ну, да нам до морали нет дела: лишь бы деньги платили!
 

***

Деньки стояли на удивление тёплые. Такие под конец календарной осени нередко случаются в германской столице. Золотистые старые липы осыпАли прохожих нарядной листвой. К Бранденбургским воротам, смешавшись с толпой и стуча каблуками, спешила уютно и скромно одетая дама – юрист из конторы Антона. Какой-то мужчина, чуть-чуть приобняв её за плечи, пропел-прошептал:

- В ноябре в загрустившем Берлине
Правит бал господин листопад.
По залиственной Унтер ден Линден*
Мы с тобою бредём наугад.

- Ты меня напугал! – воскликнула женщина.

Видно было, что она подыгрывала, что это не так. Что напугать её вовсе не так-то и просто.

Они миновали посольства «великих держав». Украшенное гербом СССР монументальное здание российского, улочку-отворот к британскому, прошли между ограждённым бетонными надолбами американским и демократичным французским и пересекли символическую линию бывшей Берлинской стены. Повернули направо, направляясь к Рейхстагу.

- Куда ты меня ведёшь? – спросила женщина.

- Сейчас увидишь.

Он увлёк её к уличной стойке, где продавался карривурст* и взял две порции сосисок с картофелем фри. Их подавали в прямоугольных бумажных тарелках. Расставив картонные формочки на деревянном столе, сказал:   

- Любимое блюдо всех немцев.

- Хуже места не мог отыскать?

- Ты не права. Карривурст - символ германской поп-культуры. По традиции каждый кандидат в мэры Берлина фотографируется у такого киоска, - он указал на разукрашенную рекламой будку.

- Тогда возьми пива. И будем гулять, - она улыбнулась. – Нам есть, что отметить!

- Конечно! Твой замысел был идеален! Избавиться разом от пары «сверхштатных цветочков*» – стратегически правильный ход! Анфиса была неспокойна - промывала супругу мозги. Но чуть-чуть не смогла додавить. Не успела! А у нас получилось! Чистосердечное признание у следака на руках. Антон так доверчив, что всё подписал, не читая. «Пособники» из Гусь-Хрустального лежат под землёй - похоронены заживо. Концов не найти!

- Помянем увядший букетик! Ведь цветочная жизнь мимолётна!

Они подняли стаканы. Мужчина, хлебнув пышной пены, глумливо изрёк:

- Антону тюрьму не покинуть. Грядущее скорое «самоубийство» я уже обсудил. На счёт Петра Васильевича деньги завтра поступят.
 
Женщина брезгливо наморщила бровки и скорчила постную мину: союзник был серенькой мразью, но мразью пока что полезной. Она ощущала себя королевой, затёртой безликой толпой. Ничтожность людей, навевавшая скуку, стесняла полёт её алчной, безжалостной музы.

«Сменить бы обувку, - юрист посмотрела на «друга», - бюджетная обувь меня раздражает».

Уже через миг, отвлекшись от будущей жертвы, она удивлённо смеялась: на столик присела ватага из трёх-четырёх воробьёв. Весёлая стайка вальяжных пернатых тактично устроилась рядом и чинно клевала картошку. Она покормила клювастых соседей из рук. Пузатые гости вели себя скромно. В тарелку не лезли. Рождённые в вольном Берлине, они стали частью свободного мира. Законопослушными, раскрепощёнными и лояльными к изъянам двуногих, как и вся атмосфера столицы.

Щекастые милые крохи - лишённые резкости, мощи, амбиций – ей были весьма симпатичны.


• Сорняк-паразит - без корней и листьев, - питающийся соками растения-донора.
• За внешнюю форму старый терминал Пулково-1 пассажиры в шутку назвали «Пять стаканов».
• Александр Грин выводит большевистскую революцию в образе изгрызающей Петроград крысы (рассказ «Крысолов»).
• Вагоностроительный завод.
• Deutsche Bahn, немецкая компания, основной железнодорожный оператор.
• Софья Алексеевна – дочь царя Алексея Михайловича, в 1682 – 1689 годах - регент при младших братьях Петре и Иване.
• Благовестник – самый большой колокол.
• Колокол и гологолить – однокоренные слова.
• Совместное предприятие.
• Артур Хью Клаф.
• Летописцы прозвали неспокойный 17-й век «бунташным».
• Лентяй, лежебока.
• Под Липами (нем.), главная улица Берлина.
• Жаренная во фритюре сарделька с кетчупом и порошком карри.
• Анфиса и Антон – греческие имена, образованные от «anthos» - «цветок».