Столкновение

                Капитан Пустынин медленно собрал со стола очки, сигареты, зажигалку — все те мелкие, но необходимые вещи, без которых он не мог находиться на мостике. Так же медленно надел куртку и нахлобучил на голову фуражку. Еще раз обвел глазами стол и переборки каюты, будто хотел убедиться, не забыл ли чего, что может понадобиться там, на мостике? Собственно, до мостика было рукой подать — всего десять ступенек внутреннего — “капитанского” трапа, и чтобы снова спуститься в каюту, требовались какие-то секунды. Но капитан не любил возвращаться за забытыми вещами. То ли это была давно укоренившаяся любовь к порядку, то ли следствие накопившейся за многие годы труда усталости.

                На мостике сейчас старпом, человек опытный и добросовестный. Пустынину как-то даже неловко бывает торчать рядом с ним, будто сомневаясь, справится ли тот сам. А ведь старпом ни разу не сделал при нем ошибки, не проявил неуверенности. Может и обидеться... Хотя формально — капитану не задают вопроса, что ему нужно на мостике. Предполагается, что и про себя этого не могут думать... Тем более, у старшего помощника железный самоконтроль, невозмутим в любой ситуации. Все равно, в душе, небось, возмущается, что это старый “компрессор” торчит над душой. Пустынин знал, что “компрессор” — без злости, но накрепко прилепили к нему подчиненные за многие годы его работы в пароходстве. Знал и за что. Была у него такая неистребимая привычка — посапывать, когда что-нибудь не по душе. И штурмана хорошо знали: если за спиной раздается короткое, тугое — не как во сне, посапывание, — быть беде! И начинали поспешно искать, в чем промашка? Сегодня Пустынин был спокоен и причин сопеть не было, но чувствовалось, что его присутствие на мостике как- то угнетает не только старпома, но и рулевого. Даже спины их были какими-то официальными, чуть более напряженными, чем нужно. Короткие служебные фразы, которыми обменивались штурман и рулевой вполголоса, звучали так, что ясно было — они учитывают, кто у них за спиной.

           Пустынин и сам не знал, что заставляет его оставаться на мостике, когда он мог спокойно воспользоваться редкой возможностью отдохнуть у себя в каюте. Участок не очень сложный. Погода, учитывая сезон, вполне приемлема для отдыха, когда на вахте знающий и добросовестный старший помощник. Боцман Карбованый точнее всех выразил недоумение команды по поводу капитанской непоседливости, сказав однажды ему в лицо: “Трясця вас мордуе, Александр Лукич, спали бы, пока можно, и не стояли б над душой! ” Карбованый по праву своего стажа и возраста, близких к капитанским, мог иногда себе позволить подобные замечания. Пустынин не только прощал их, но и сам под настроение цитировал в назидание прочим. Особенно понравился ему случай, когда во время общесудового воскресника он, Пустынин, взялся красить фальшборт. Красил он, разумеется, сноровисто и экономно, кладя мазки абсолютно параллельно, что выдавало старую школу, но, когда дело доходило до опрокинутого желобка под планширем, Пустынин делал уступку комплекции и радикулиту и, надеясь на чуткость руки, не сгибался в три погибели, чтобы заглянуть под планширь, накладку поверх фальшборта,а только запускал туда руку с кистью. Естественно, не обошлось без огрехов. Принимая работу, боцман обходил палубу. Сложившись пополам и проинспектировав “исподнюю” часть фальшборта, поднялся на ноги и строго официально прокричал:
— Товарищ капитан, подите сюда, — и когда тот подошел: — Вы или вовсе не беритесь, или делайте уж как следует!
Пустынин часто приводил этот случай, как пример добросовестного отношения к делу.

            ...И все же что-то тянуло его на мостик, заставляло торчать безмолвным призраком за спиной вахты, растрачивать редкие часы, когда для него возможен отдых. Он прекрасно знал, что под утро, наверное, ухудшится видимость и его обязательно позовут на мостик. А потом на вахту заступят младшие штурмана, и за ними-то уж надо будет обязательно приглядывать... А дальше пойдет сложный участок с мостами и узким фарватером. Там уж придется стоять самому при каждом расхождении с встречными. Поэтому отдых нужен не просто, чтобы черпнуть чуточку комфорта из своих скудных возможностей, но, прежде всего, чтобы привести себя в форму к тому сложному и беспокойному утру, которое ожидало его через считанные часы.

            “А на верхнем участке еще хуже, — подумал он. — Тут хоть вся команда налицо, а там разгонишь младших помощников или рулевых на баржи, а сам со старпомом крутись в две вахты практически без всякого перерыва. Тяжело. Но зато и результат налицо! Лет десять назад еще никому и в голову не могло прийти — на Верхнем Дунае отказаться от лоцманов. И сейчас не все иностранные капитаны верят в то, что советские речники отказались от лоцманской проводки в верховьях. Впрочем, так же не верили в работу по штурманской системе на Среднем Дунае, когда лет пятнадцать назад мы перешли на эту систему. Все-таки, есть чем гордиться: из речников восьми дунайских государств только советские решились на эту революцию в дунайском судовождении ”.

            Пустынин привычно перебирал эти знакомые размышления, ожидая пока глаза полностью адаптируются. А темнота сегодня была особенно неприятной: как будто и тумана нет, а какая-то неуловимая пелена обволакивает все вокруг, не дает взору проникнуть в окружающее судно ночное пространство. Бывают такие ночи с полностью затянутыми тучами небом, когда и вода и небо одного и того же цвета и только предполагается, что где-то между ними существует граница — берег. Судно будто застыло на месте. Если проходит навстречу буй или маяк, то он как бы висит в черном пространстве, а выше и ниже его одинаковая темнота. И воздух-то как будто прозрачный, “усов” вокруг огней не наблюдается, но что-то неверное, струящееся наполняет пространство, заставляет излишне напрягать зрение, вызывает ложное ощущение какого-то препятствия на пути, чего-то неопределенного, черного, притаившегося где-то на фарватере. Две тысячи семьсот головоломных километров заученной наизусть трассы!

             Правда, рядом размеренно помахивает невидимым крылом, пробегает зеленоватой тенью по подволоку радар. Что и говорить — помощник. Только с его помощью ночные рейсы стали устойчивыми. Есть на кого опереться, помимо своей памяти. Но насколько этот радар-локатор несовершенен! Вот появилась точка. Светлая точка на курсе. Радар бесстрастно доложил: точка на курсе. А что за точка? Льдина? Лодка? Бакен? Топляк? А может, это и не на воде, а в воздухе — вертолет кружит над Дунаем? Ну а есть места, где радар вовсе устраняется от помощи. Там, где русло извивается, крутит, разбивается россыпью островков или, наоборот, разливается широким плесом, через которые где-то пробирается фарватер. А вокруг — сплошная мель. Локатор бесстрастно фиксирует водное пространство, глубины его не интересуют...

             Пустынин стоит в рубке и смотрит вперед сквозь летящий навстречу невидимый мрак. Река поглощает все: память, мысли, внимание. Невозможно, стоя на мостике, отдаться посторонним мыслям, не связанным с рекой. Вот сейчас плес начинает расширяться, берега расходятся, совершенно теряются в черноте окружающей космической бездны. Пустынин думает о том, что судоводители не любят широких мест, особенно ночью. Теряются берега, а вместе с этим уверенность в правильности своего движения. Он вспоминает год великого разлива, когда в некоторых местах Дунай раздвинул берега на многие километры, расширился неудержимо, нарушил все свои привычные для штурманов контуры. Пустынин вспоминает, как в такую же темную, неприятную ночь, как сегодняшняя, он на одном из безбрежных плесов потерял место и направление. Он вспоминает, как, включив прожектор, лихорадочно водил его лучом по безбрежной водной равнине и молил судьбу дать ему заметить хоть какой-нибудь знакомый ориентир. Кое-где из воды торчали затопленные по кроны деревья, и то, что попадались они и слева, неправа, наводило на догадку, чтобуксир, несущийся с попутной водой вниз по Дунаю, вообще давно уже сошел с русла и идет над какими-то пойменными местами.

           Но где, куда он уклонился — влево, вправо, — этого Пустынин не мог определить. И вот, направив, в конце концов, луч прожектора прямо по курсу, Пустынин увидел, что его караван летит прямо на дом, подымающийся из воды. Это было странно и страшно, как в кошмарном сне. Спокойная под серебряным лучом прожектора гладь бескрайней воды и стоящий прямо на пути по пояс в воде, как наваждение, как театральная декорация, небольшой белый, вероятно, всеми покинутый дом. Его белые стены и черные окна были, кажется, самым страшным, что Пустынину доводилось встречать на воде за свою долгую морскую и речную жизнь. До сих пор ему ничего не стоит вызвать в своем воображении с предельной четкостью это воспоминание: черное ночное небо, искрящаяся под прожектором поверхность воды и белый дом, нелепым и жутким призраком расположившийся на пути каравана...

           Пустынин чувствует, что караван начинает медленно склоняться влево — правильно, пора переваливать под левый берег. Там можно уцепиться за контур береговой черты, которая будет вырисовываться на фоне зарева береговых огней. Справа из-за невидимого в темноте мыса вспыхивает дальний луч. Полоска света медленно поднимается и опускается: встречный. Пустынин хочет сказать, чтобы подождали с ответом до конца поворота, но чувствует, что это лишнее, что старпом и так собирается сделать и что ему подсказки не требуются. Старший помощник — молодой, но толковый! — делает все точно так, как сделал бы сам Пустынин, не хуже, не лучше. Он переваливает под левый берег, устанавливает новый курс, умело упреждая инерцию угловой скорости толкаемого состава. Затем он дает световой сигнал встречному, пробует вызвать его по радиотелефону — не отвечает, должно быть, иностранец. Наш бы ответил. Да наших и по сводке здесь не должно быть.

           Два каравана выходят на прямую, где им предстоит разойтись, и тут начинает чувствоваться их скорость. Сближение создает иллюзию непрерывного нарастания скорости. Треугольник огней — тоже толкач (буксир позади барж) — на встречном составе вырастает на глазах, как паровоз, выходящий из туннеля. Пустынин чувствует, как старпом борется с желанием подать вправо, отодвинуть от опасности свой состав. Борется, потому что знает — вправо за фарватером сразу каменистая мель. Такое ложе если уж примет караван, то не скоро выпустит. Так что шарахаться от встречного, как бы требовательно он ни гудел и ни сверкал прожекторным лучом, не следует. Тем более, что “Норильск” имеет право выбора стороны расхождения, как идущий сверху. Так что, если уж кому сигналить, то не этому встречному незнакомцу. Впрочем, Пустынин уже почти уверен, что узнал его: это югославский караван во главе с “Цетинье”. Из чего сложилось убеждение, Пустынин и сам бы не смог ответить, но через несколько минут оно подтвердится промелькнувшим силуэтом и буквами названия на уровне мостика. За долгие годы наблюдения, постоянного напряженнейшего вглядывания, угадывания за десятки километров — запечатлелись, неосознанно для самого Пустынина, в его мозгу соотношения десятков неприметных деталей, мелких признаков: относительный разнос и высота огней, расположение иллюминаторов и многое другое...

         Счал встреченных барж, гоня и перекатывая толстый вал воды, проходит мимо, обдав мостик “Норильска” волной теплого воздуха и вонью выхлопных газов из низкой трубы. Расстояние между бортами внутренних — левых барж, пожалуй, не больше, чем между встречными автомашинами на шоссе. Старпом провел расхождение с большим искусством. И самообладанием. Не повысил голоса даже. Действительно, пора идти вниз и не нервировать вахту. Но что-то продолжает держать Пустынина на мостике. Он вышел на крыло, закурил: последняя и — спать!

          А ведь, честно признаться, не успел бы он все равно выправить положение, если бы старпом ошибся в последнее мгновение. Или, если бы в последний момент рулевой дрогнул, потерял контроль над курсом. Тут уж и старпом ничего бы не успел сделать. А если бы одна из машин сбросила обороты как раз перед расхождением?.. Так что ничегошеньки его неотлучное присутствие на мостике не гарантировало.

            Непритупляющееся ни годами, ни усталостью воображение услужливо подсказывает, что бы произошло, если бы не уверенность в себе и товарищах... Если бы не повседневная учеба, тысячекратные тренировки... Если бы не обостренное, отточенное бесчисленными вахтами внимание, контроль каждого шага, каждого слова команды. Пустынин отлично помнит, что несли с собой случаи, когда водитель воза давал себе расслабиться, чуть успокоиться, на секунду забыть о летящей навстречу реке и ее безжалостных законах.

          ... Длинное, бесконечно длинное сопротивление инерции, толчок, растянувшийся на невыносимо долгие секунды. Он гонит, толкает, сшибает и разбрасывает вещи, людей, воду и воздух, тоже дрожащий
от напряжения и ужаса перед случившимся. Такой же невыносимо бесконечный скрежет ломаемых конструкций, стон рвущегося металла, треск рушащихся мачт и надстроек, шум ворвавшейся воды и над всем — раздирающий вопль двух гудков, двух смертельно раненных чудовищ... А в прищуренные от ужаса — какой бы ты храбрый ни был — глаза брызжут феерические фонтаны искр от сталкивающихся и разрушающихся металлических глыб, сияние вольтовых дуг в местах замыканий рвущейся проводки, клубы дыма и пара, выбрасываемые последними рывками машин, надрывающихся в отчаянной попытке отработать полный назад...
Страшное и безжалостное зрелище бесформенной, сплющенной и неразделимой груды искореженного металла. И первое чувство, возникающее у судоводителя в грохоте совершившейся катастрофы, — непоправимость случившегося. Ведь так просто, так доступно было то, что надлежало предпринять! И не было бы этого кошмара... И спокойно бы продолжалась мирная вахта, и размеренно бы текли навстречу знакомые километры. А теперь...
— Ах, почему я не...

         И тут уже никакой самый придирчивый начальник так точно не опишет того, что нужно было предпринять, чтобы уклониться от опасности, как сам виновник. Автор, — так скажут товарищи насмешливо сочувствующие. Аварийщик, — так скажет общественность. И это будет правда. Несчастный! — это будет говорить жена. И это, пожалуй, самое невыносимое.

         Пустынин поворачивается к трапу и говорит старпому:
— Меня к семи тридцати... Против понтона потише ход... Счастливой вахты! И тяжело спускается по трапу. В каюте, сняв куртку и ботинки, ложится на неразобранную кровать, руки под голову, и закрывает глаза. Мысли сразу продолжают нить, прерванную на мостике:
— А с лоцманами?.. Хоть и нелегко, но приходится признать — в присутствии лоцманов столкновений куда меньше. Почему?
Пустынин достаточно точно знает, что управляет движением каравана он, капитан Пустынин, да и большинство наших капитанов и штурманов, вообще не хуже любого лоцмана. В чем же он, речной дунайский лоцман, сильнее?

            И снова, как по заказу, выплывает перед закрытыми веками кадр из живых в памяти, хоть и давних, событий.
... В первый после длительного отпуска рейс Пустынин взял лоцмана. Спокойный и знающий, сравнительно молодой мадьяр Хелеши отлично понимал, что требуется от него, и обращал внимание Пустынина только на те изменения в речной обстановке, которые появились в последние месяцы за время отсутствия Пустынина. Поздним вечером перед замысловатыми пролетами Панчевского моста стали на ночевку. Пустынин уже собрался спуститься вниз, когда мимо к мосту с таким же караваном наливных барж пронесся, сверкнув огнями, какой-то буксир. Пронесся уверенно и непреклонно. Пустынин вздрогнул, как от обидного слова.
“Они идут, а мы...” — Он отворил двери в рубку к вахтенному помощнику:
— Готовьте машины, пойдем!
Хелеши, успевший уже, должно быть, спуститься в каюту, при звуках машинного телеграфа, как ужаленный, вылетел на мостик:
— Никакой идти! Стоять на якорях! Стоять до утра!
— Люди работают, — возмутился Пустынин, — а мы будем люлю давить?
— Да! Люлю! — выкрикивал всегда уравновешенный Хелеши. — Два якоря! Все! — И он поднял руки с вытянутыми указательными пальцами, будто баскетбольный судья, назначающий два штрафных броска.

           Пустынин хотел было продолжать спор и прикидывал, как бы почувствительнее задеть профессиональную гордость Хелеши. Прямо отменить его запрет, пользуясь правами капитана, ему все-таки не хотелось. Но в этот момент палубу буксира и все вокруг озарил какой- то мрачный розовый свет, и вслед за этим донесся вибрирующий гул взрыва. Пустынин слишком хорошо помнил бесчисленные взрывы, отгремевшие за военные годы в его ушах, чтобы ошибиться в значении услышанного.
— Танкера! — выдохнул он, еще не повернувшись на звук взрыва.

             Над ночным Белградом, над летящими мимо быков моста мутными
потоками дунайской воды встал и держался неправдоподобно долго ствол гигантского огненного дерева. Он колыхался вправо и влево, выпускал ветви и листья багрово-оранжевого оттенка, окрашивал низкие облака алым цветом несчастья, сеял над городом и над рекой миллионы рдеющих искр. Глухо хлопали, взрываясь друг за другом, отсеки наливных барж, струи нефти разливались по воде, и уже горел, казалось, весь Дунай от моста и ниже, насколько охватывал глаз.
Все было понятно. Буксир ударил свой воз о бык моста.

          Все было понятно... Непонятно теперь было Пустынину только одно: как это он, старый моряк, старый речник, рассудительный — по крайней мере так он о себе до сих пор думал — человек, чуть было не устремился вслед за тем, кого бросятся сейчас спасать, если это возможно. И тоже бы рисковал превратить суда в прозрачные от жара металлические коробки... А может быть, и людей... Почему же этот молодой и далеко не столько видевший венгр Хелеши так решительно воспротивился капитану? Капитану! Почему он — лоцман — единственный, кто проявил настоящее благоразумие? Неужели его ответственность выше, чем капитанская? Нет. Его опыт? Нет, не выше...

           Пустынин перебирает давно передуманное, вспоминает свой собственный, лично для себя сделанный вывод. Мы научились разбираться в тонкостях судового хода не хуже лоцманов. Теперь необходимо научиться такому же, как у них, непреклонному правилу осторожности. Осторожность на первом месте. Осторожности, против которой невозможно помыслить даже. Против которой нет аргументов и оправданий. Осторожность выше других соображений! — вот последняя мысль, с которой Пустынин наконец засыпает. Сон у него тяжелый и неглубокий.Гудят машины. Судно движется вниз по реке. На мостике рулевой и старпом так же сосредоточенно, как и в присутствии капитана, ведут караван по темному ночному Дунаю, угадывая невидимую ниточку фарватера, скупо обозначенного редкими буями.
— Устал батя, чувствуется, — замечает, как бы про себя, рулевой, — совсем последние дни без отдыха... И как он может?
— Ты не застал еще, когда капитан вахту стоял, вот тогда доставалось! — отвечает старпом не сразу, а пронаблюдав сперва, как открывается из-за мыса зеленый маячок. — Теперь он хоть выбирать может, когда ему выйти наверх, когда спуститься!
И снова на мостике тишина. Только поскрипывает антенна локатора
и приглушенно воет рулевая машинка.

               Да, было время еще несколько лет назад, когда капитаны речных судов, кроме всех своих нелегких обязанностей, должны были еще и нести свою, самую тяжелую вахту. Порой неделями не приходилось поспать по-человечески.
На одном из собраний актива пароходства Пустынин взял слово и обрисовал положение капитана в рейсе.
— Дело не только в том, что капитан перерабатывает, утомляется, чрезмерно изнашивает свою нервную систему. Главное состоит в том, что прикованный к обязанностям вахтенного начальника, капитан не имеет возможности там, где необходимо, оперативно вмешиваться в вопросы организационного, технического, дисциплинарного характера. Как я могу своевременно реагировать на ошибки в действиях моей команды, когда я не имею права отвлекаться от вахты? Я — вахтенный помощник! А чей помощник? Кто же капитан в то время, как я правлю вахту? — Пустынин выступал редко и не имел ораторских навыков. После каждого поставленного им вопроса он делал паузу и оглядывал зал, будто ждал, не ответит ли кто-нибудь с места. И здесь эта манера оказалась удачной, с особой выразительностью подчеркивающей вопрос.
— Я уверен, — закончил Пустынин под одобрительный гул речных судоводителей, — что пока мы не освободим капитана с вахты, не может быть осуществлен настоящий капитанский непрерывный контроль над судном, обстановкой и экипажем!

         Через несколько человек после Пустынина выступал заместитель начальника пароходства по кадрам.
— И еще об одном выступлении, — сказал он в конце своей речи. — У меня сложилось впечатление, что товарищ Пустынин ничего не понял ни в смысле задач, стоящих перед всей страной, ни в смысле повестки сегодняшнего собрания. Всенародно решается задача по сокращению штатных работников на всевозможных операциях. Эта задача поставлена и перед нашим пароходством. Мы изыскиваем резервы, чтобы повысить производительность труда. Товарищ Пустынин, по-моему, отстал от сегодняшнего дня. Он хочет работать по-вчерашнему. Я думаю, это выступление не найдет поддержки у нашего собрания!

          Зал зашевелился, в президиум полетели записки, потянулись руки для выступления с места. Но тут оказалось, что регламент собрания исчерпан.
Пустынин сидел подавленный и обиженный. Неужели его не поняли? Не для своей собственной выгоды поднял вопрос. В первую очередь — для безопасности судов. Неужели не ясно? Теперь, после того, как его так сурово одернули, будет гадкий осадок на душе по крайней мере с неделю... Пустынину казалось, что на него смотрят со всех сторон: вот он, тот, который требует для своих личных удобств нанять еще одного рулевого, раздуть штат команды. Тьфу, так неуклюже получилось!..
Но тут до него дошли слова выступавшего с заключительным словом:
— Что касается вопроса об освобождении капитанов речных судов от вахты, то об этом мы уже говорили с профсоюзным комитетом и с министерством. Общее мнение — это необходимо, так как будет способствовать повышению безопасности. Но помощников, которые станут на вахту взамен капитанов, необходимо готовить. Займитесь этим, товарищ Пустынин и другие капитаны. А когда у вас будут подготовленные резервные помощники из числа третьих, мы пойдем на увеличение штатов на эту единицу, а из лимитов экономии, достигнутой переходом на штурманскую систему, мы не выйдем.
Были и другие совещания и собрания, прошло несколько лет, но в конце концов капитаны перестали стоять вахту. Конечно, неправильно считать, что всему начало — столкновение Пустынина с кадровым начальником на том собрании, но в памяти большинства речников это именно так.
— Помнишь, этобыло, когда Пустынин добился, что капитана сняли с вахты...

             ... Пустынин спал, неудобно лежа на неразобранной постели, и желтый свет настольной лампы падал на его л ицо. Временами оно морщилось, подергивались веки. Внезапно в его тяжелый беспокойный сон ворвался страшный удар. Это было то, о чем он все время думал, от чего не мог отключиться ни во сне, ни на яву. Ужасный, сотрясающий все вокруг удар... И скрежет, скрежет металла, проникающего в металл... Ярость десяти тысяч тонн, брошенных сумасшедшим разгоном винтов и попутного потока на такую же встречную громаду. Скрежет раздираемого железа и предсмертные гудки... Столкновение!

          Пустынин срывается с постели. Его глаза еще закрыты, но мышцы, не успевшие расслабиться и отдаться отдыху, подхватывают и ставят его на ноги.
Ровный гул машин и покой. Наметанный слух ощущует плавный бег судна, расталкивающего валы тугой дунайской воды. Пустынин бросает взгляд на часы: десять минут как лег... Это старпом дал гудок перед поворотом!

           Пустынин трет рукой лицо. Из его груди вылетает не то стон, не то возглас удовлетворения. Он собирает со стола зажигалку, сигареты, очки и медленно идет на мостик. Там он будет стоять на крыле или за спиной вахты и смотреть, как вахта выводит баржи на ось фарватера, огибает опасности и противостоит ударам боковых струй течения. Будет считать знакомые километры и возвращаться к знакомым мыслям...

                1981 г.