Бабушка

  Впервые о смерти я услышала из уст моей бабушки. Она говорила о неизбежном уходе из жизни как-то буднично, как о чём-то простом, обыденном.  Каждое лето, выбрав жаркий день, доставала из чемодана, как она говорила,  «смертённое», просушивала, насыпала на дно чемодана в тряпочку нафталина. Потом аккуратно складывала, поглаживая загрубевшими от работы с землёй  пальцами  блузку, шерстяную юбку, платок, чулки, тапочки. Ещё разглядывала, что-то шепча, бумажный венчик с церковнославянской вязью. Мы, внучки, затаив дыхание, смотрели на этот ритуал. Нам было непонятно, почему бабушка не плачет, говоря о смерти.

  Я вспоминаю себя в шесть-семь лет, когда, набегавшись, вечером ложилась спать, вспоминая прожитый день, полный обид, сомнений, восторгов. И вдруг в какой-то момент круговерть мыслей обрывалась, у меня останавливалось дыхание, сердце переставало биться (как мне казалось), потому что ко мне приходила страшная мысль, что я умру и меня больше никогда-никогда-никогда не будет… Будет солнце ласкать цветы и травы, будет день сменять ночь, весна – зиму… и всё будет без меня. И я плакала по-настоящему, всхлипывая, размазывая льющиеся по щекам слёзы. Мне не хотелось уходить в небытие, а бабушка говорила об этом страшном событии так спокойно, как будто собиралась в гости, настраивалась, готовя наряды. Сейчас я понимаю, что бабушка была нашим добрым ангелом-хранителем, мудрым воспитателем. Мягкая, никогда не повышающая голоса, чистенькая, трудолюбивая, она отличалась от бабушки-соседки, которую  в деревне называли за склочный характер бабка Рыжуха.
 
  Наша бабушка была красивая, хотя никогда в жизни не пользовалась никакой косметикой. Да и слова-то такого в её лексиконе не  было. Зато пословицы и поговорки из неё сыпались как из рога изобилия. Образная речь бабушки не всегда была мне понятна. «С лица воды не пить» говорила бабушка о красивом женихе моей старшей сестры. Я, шестилетняя девочка,  во все глаза смотрела на правильный  римский нос жениха нашей Оли,  в его открытые серо-голубые глаза, на очертание властного рта Николая  и не могла понять бабушкины слова. Жених и вправду был красив.   Бабушка как в воду глядела: через десять лет Николай, закрутив курортный роман, бросил девятилетнего сына с Олей и уехал на Камчатку к любовнице.

  Абсолютно безграмотная, умеющая расписываться только тремя первыми печатными буквами фамилии наша бабушка никогда не оскверняла плавно текущую беседу бранными словами. Её речь звучала чисто, красиво, без примеси «смешения наречий». Я слышала, как бабушка-соседка ругала всех подряд: гусей-уток,  овец, внуков… В нашей бабушке было какое-то внутреннее благородство. Когда я немного подросла, начиталась книг, спросила у бабушки:

 - А вы не дворянских кровей?

Она засмеялась тихонько:

- Дворянских, конечно. При дворянах дворовые мы были… У господ я служила.

  Отсюда и спокойная, тихая речь, без окриков и грубостей, умение разговаривать с детьми на их языке, не сюсюкая (природное педагогическое чутьё!) А как наша бабушка рассказывала сказки! Как меняла интонацию голоса, как складно у неё это получалось! А какие «балаганы» она строила с нами! И как ненавязчиво, без нравоучений занималась нашим воспитанием. Как просто говорила о том, что нельзя обманывать, брать чужое, грубить! Как это было органично в игре! Если бы моя бабушка была грамотной, она могла бы, наверное,  написать книгу по народной педагогике.

  Перед смертью бабушка четыре года лежала парализованная. Приезжая на каникулы, я непременно приходила к ней, живущей со своей старшей дочерью, моей тётей. Бабушка улыбалась заслезившимися от радости глазами, узнавала меня. Я мою бабулечку обнимала и спрашивала:

- Баба, как дела?

- Как сажа бела, - нечётко выговаривая слова, улыбаясь,  шептала она.

 А похоронили бабушку в том наряде, который она приготовила себе на смерть двадцать пять лет назад…