Корректно ли говорить о духовной гибели Обломова?

Это не статья, не эссе даже. Это просто – мысли. Мысли вызванные очевидно начатой и не оконченной лекцией Юферовой, а неочевидно – пластом всех прочитанных критических статей.

Но к концу этих мыслей я пришла к такому, что сама даже не поверила себе. Но – по порядку.

Начала слушать лекцию и там попалась интересная мысль. Это в принципе интересная мысль у Юферовой – Штольц пытался изменить Обломова на физическом уровне и не смог; Ольга на уровне души – тоже нет… - Православие учит нас: есть тело-душа-дух – говорит Юферова. А ведь проблема Ильи на духовном уровне (это она продолжает).

Единственный мой вопрос: «А был ли мальчик?» А есть ли эта проблема вообще? То, что ему было хорошо – вопроса не снимает: на духовном уровне это сплошь и рядом – человеку удобно, да вот…

Но есть ли гибель духовная – вот, что надо спросить? Ибо, когда Штольц говорил на пронзительном минорном аккорде «Погиб ты, Илья…» - вряд ли он имел в виду гибель духовную: в романе немногое место уделено религии, а Штольц никогда не цитировал Обломову ни Евангелия, ни святых отцов, ни книгу Притч, главу 6… И фразы «Ты погубишь свою душу!» - никогда не произносил, речь и не об этом шла, а о более материальных сферах. Но и Обломов, к слову сказать, тоже даже в самом знаменательном разговоре о смыслах жизни и о суетности «света и общества», в которые Штольц так упорно его звал, не вспомнил: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (А в церковнославянском еще более знаменательно: «отщетит душу свою» - сделает тщетной, погубит за зря), хотя это был бы веский аргумент в его пользу. Но все равно это, именно это место из Евангелия вспоминается при чтении строк… Хотела процитировать, но это очень длинно: почти все, что Илья говорит в ту ночь, надо цитировать, прочтите лучше сами – глава 4-я, часть 2-я.

Впрочем для того, чтобы душу отщетить – наверное не совсем обязательно приобретать весь мир. Но (не удержусь процитирую) «Не обольстит его (Илью –С.С.) никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно... Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе!» - это известное высказывание Штольца, в котором, кстати, очень сомневался Добролюбов. Ладно – Штольц заинтересованное лицо, друг. Ну а автор? А автор говорит: «в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Кто только случайно или умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу — будь он мрачен, зол, — он уже не мог отказать ему во взаимности или, если обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.»

И эта «светлая, детская душа» - тщетна? Она сохранялась таковой до конца романа – и что погибла?

Если уж так хотите – я согласна, что Обломов погиб, но только в штольцевском смысле. Душой он погибнуть не мог. Хотя сам себя – кем он считает? Да, есть место, «апофеоза гордыни» - как выразился один батюшка. То самое, где он говорит: «Я не таков, как другие, я…» и далее нелепые, абсурдные аргументы. Но читайте эту главу до конца. Он отсылает Захара и думает, мол, все утро собирался, собирался да так ничего и не… ««Что ж это такое? А другой бы всё это сделал? — мелькнуло у него в голове. — Другой, другой... Что же это такое другой?»
Он углубился в сравнение себя с другим. Он начал думать, думать: и теперь у него формировалась идея, совсем противоположная той, которую он дал Захару о другом.
Он должен был признать, что другой успел бы написать все письма, так что который и что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы...» И знаменитая, в своем роде, «тайная исповедь перед самим собой»… Он понимает – а ведь ничем я и не лучше.

А возвращаясь к спору со Штольцем мы то же самое видим. Обломов не говорит, что он правее их. Он говорит: «Чем я хуже?» - это все же разница. Он говорит: да я неправ. Но и они неправы. Так чего же ради мне менять свою неправоту на их? Нет, Андрей, «лучшего я никогда не знал, не видал, никто не указал мне его.» Так укажи мне «норму жизни»!

То есть – Обломов не говорит, что прав целиком и полностью. А еще дальше? «Достоин ли я Ольги?» «Мне давно совестно жить на свете…» И кажется – можете считать это натяжкой – что пусти Гончаров в роман чуть больше православия и Обломов сказал бы: а достоин ли я… Нет это и вправду натяжка. Хотя ведь мог бы, мог бы…

Если бы в романе такое было – я бы процитировала: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», что уже цитировалось Мельником к месту:
«Он в ответ улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший взгляд его ясно говорил: «Да, я скуден, жалок, нищ... бейте, бейте меня!..»» Нет он не гордый, Ягудина ошиблась. Он понимает все свое бессилие. Как я писала неоднократно – в черновиках романа есть место: «мучительна была исповедь его перед самим собою и неудовлетворителен оказывался, после поверки, итог сил и воли. «Боже! — говорил он, — что я сделал с собой!» [пошли мне вновь «Ангела наставника, хранителя душ и телес наших».]» Но то в черновиках…

Но все же допустите Православие в роман – будет ли Обломов считать себя достойным Небес? Вероятно – можете счесть это опять натяжкой – нет …
И тогда бы, вот именно тогда, я вспомнила б слова Мармеладова: «И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего...» И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут...»

Но в романе мало места вере и оттого все вышесказанное есть лишь ряд туманных, клубящихся ассоциаций, перенесенный на бумагу (что я несу? На компьютер).
Так что же губит души душу Ильи (и губит ли что-то вообще)? Нет, не гордыня… Тогда что? Тщеславия в нем как бы нет, хотя он и дергается, что, мол, подумают, но это опасение не сколько за себя, сколько за Ольгину репутацию. Итак: какие еще смертные грехи? Чревоугодие? Да, покушать Обломов любит, но все же не настолько, чтобы это было всем для него. А что для него все или почти все? Покой. Есть ли грех любви к покою? Конкретно такого греха нет, но все может стать страстью, если слишком любить. Но ведь и покой для Ильи не все. Да, да: ведь он долго-долго жертвовал тем самым покоем для Ольги. «Но даже самая искренняя человеческая любовь может приподнять Обломова только на время» (Балакшина Юлия. Личная переписка)? А откуда мы это можем знать? Он готов быть таким, как нужно любимой , он и был таким долгое время с Ольгой. Нет, конечно, потом он завязал. Но как же его в этом можно обвинить, если он понял (пускай и подсознательно) – хватит быть слепым фанатиком, приносящим жертвы впустую. Все. Он слишком долго шел к Ольге. Пускай и она сделает шаг. Она не сделала этого шага. Он его тоже не сделал.

А встреть он «искреннюю человеческую любовь» - кто знает? Если он и ради неискренней приносил жертвы, то, что было бы ради Настоящей? Я не опровергаю Ю.В. – ее можно понять, это прочно сложившееся мнение.
Ладно идем дальше. Хотя нет: вспять. Вот разговор с Пенкиным: «— Человека, человека давайте мне! — говорил Обломов, — любите его...
— Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника — слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! — горячился Пенкин. — Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но всё человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он с пылающими глазами.» Значит может, когда захочет и встать и сказать… ну по сути своей Евангельское «Возлюби ближнего, как самого себя».

Покой ему дорог. Очень дорог. Однако выходит есть вещи, ради которых он может встать (и он не только может – он встает), лишиться покоя. Или не вещи, а Вещь. Любовь. Он встает перед Пенкиным, говоря о любви к ближнему, он встает ради любви к Ольге. Он встает и на молитву, есть и такое место. Да, ради чего-то высшего он может встать. Итак: если бы надо было встать и пойти ради… вы понимаете Чего (даже – ради Кого)? Опять натяжка – скажете вы. Но и сам Гончаров писал о нем: «Герой, может быть, неполон: недостает той или другой стороны, не досказано, не выражено многое: но я и с этой стороны успокоился: а читатель на что? Разве он олух какой-нибудь, что воображением не сумеет по данной автором идее дополнить остальное? Разве Печорины, Онегины, Бельтовы etc. etc. досказаны до мелочей? Задача автора — господствующий элемент характера, а остальное — дело читателя.» Вот я и досказываю. Это называется экстраполяция – прогнозирование по имеющимся данным. Если Обломов может встать ради любви к земной женщине, ради проповеди любви к ближнему, то неужели он не встанет ради Того, Кто есть Любовь?

А покуда он может встать ради этого – о какой духовной и душевной гибели речь?

И о какой «обломовщине»?