Чёрный ворон. последний дневник. 3 часть. Алекс

  Ноябрь

Скрежет лезвия ножа противно бьёт по ушам. Я еле выдерживаю этот звук. Свой кусок отрезаю быстрее. С картонным спокойствием кладу его в рот. Пережёвываю. Цифры медленно, но верно ползут вверх. Уже 560 за сегодня. А передо мной ещё полтарелки. Ещё кусок: +50. Ложка риса: +10. Запиваю это чаем: +2. Наверняка, он с сахаром. Внутри снова нарастает ощущение тяжести. Я откладываю вилку и перевожу взгляд на окно, стёкла которого закрыты плотными шторами:

- Ты чего не ешь? – голос матери заставляет меня повернуться обратно.

- Не хочу больше.

- Ты съела несколько ложек от силы. Ешь, давай.

- Я больше не могу.

Мать нервно сжимает в руке вилку и пристально начинает сверлить меня взглядом. Тот наливается злостью, тяжелеет. Наверное, она думает, что от этого я пойду на попятную, испугаюсь и начну делать так, как хочется ей. Но увы. Её грозный вид выбивает на устах улыбку, не больше:

- Что ты сидишь, как дура? – моё веселье явно не доставляет ей удовольствия. – Улыбается она! Я сказала: взяла вилку и съела всё, что тебе положили!

- Больше не могу.

- Несколько ложек съела и уже не можешь! Уважай мой труд! Я стояла, готовила!

Подобные слова вылетают из её рта часто. В моменты «семейного застолья» особенно. Я уже настолько привыкла к однотипным скандалам, что все слова матери попросту пролетали где – то вдалеке от меня. После криков, она переходила на ор. Кричала долго, пока в горле не начинало першить. Затем, в ход шли угрозы. Только вот что мне с них? Чем можно напугать? Мобильного нет. Телевизора – нет. Компьютер только лишь у неё, рабочий. В комнате – одни сухие научные книги и библиотечные экземпляры, которые приносил мне мой учитель. Сама, находясь на домашней обучении, под каблуком матери, я не могла никуда выходить. Чем уж тут можно напугать? Заберёт ручку?

И тут отработанный, проверенный не раз сценарий, показал новые страницы. Мать встала со своего места, напористо подошла ко мне, зачерпнула из тарелки вилку риса и принялась грубо пихать мне его в рот. Конечно, я сразу же сжала губы. Зубцы железного прибора больно давили на кожу, но я не сдавалась, пытаясь руками отпихнуть мать:

- Ешь, я сказала!! Маленькая дрянь!!

Она усилила напор. Руки тряслись от напряжения, пытаясь противостоять моим, от чего весь рис, что был на вилке, разлетелся по полу.

Уже не выдержав, я проронила тихий стон. Видимо, это напугало её. Мать остановила своим попытки кормёжки. Я почувствовала солёный вкус крови. Пальцами дотронулась до рта. Подушечки тех быстро окрасились в алый цвет. Стоило опустить голову, красные пятна показались на майке:

- Ты что наделала!? – я встала, плюясь кровью от каждого слова.

- Доченька… милая… прости…, – мать хотела подойти ближе.

Я быстро отстранилась от неё и побежала наверх, в ванную. Забежав, сразу же приставила стул к замку, тем самым забаррикадировав вход.

Отражение в зеркале точно воспроизвело ту картину, которая сияла в моей голове. Кровь стекала по подбородку, шее, попадая на одежду. Губы саднили. Что на верхней, что на нижней виднелись следы попыток покормить. Я сразу же включила воду и постаралась промыть места ран:

- Алекс, детка! – ручка двери начала дёргаться. – Прости, милая. Я случайно...

- Отвали!! – раздался в ответ мой крик. Голос снова позволил крови брызгать, попадая на зеркало, кран, раковину, пол…

- Открой двери, родная. Я всё исправлю.

- Ты уже ничего не справишь, дура!

- Как ты меня назвала?!

- Точно дура! Повторить по буквам?

- Да как ты смеешь?! – ручка начала дёргаться сильнее. – Как ты смеешь так говорить с матерью!?

- У меня нет матери!

- Ты у меня сейчас такого получишь!

Стул уже почти потерял свои позиции защиты. Я бросилась к нему, собственным телом помогая выдерживать нападение. Несколько минут в коридоре то и дело разражались новые крики. Попытки войти повторялись каждый миг.

Прошло 10 минут. Звуки шагов стали удаляться:

- Да пошла ты! Молокососка! Вот и сиди там!

Ей надоело. Вздохнув, я опустилась на стул. Подождала ещё несколько минут, чтобы быть уверенной, что мать точно ушла, а затем вернулась к раковине. Кровь ещё шла. Холодная вода помогла немного уменьшить напор. Но это всё не имеет значения. Надо быстрее начинать.

Я открыла крышку унитаза. Встала на колени. Засунула два пальца в рот. Это надо делать сразу после еды, пока та не начала перевариваться. Такая процедура уже 3 – я за сегодня. Горло болит. Стенки обтёрлись и ноют, будто я заболела.

Закончив повседневный ритуал, я полезла в шкафчик. Какая – то мазь, которую я нашла в аптечке, заставляла терпеть дикое жжение. Но даже в компании с этим чувством мне было хорошо. Свободно. Я легла на коврик, свернулась калачиком, обняла себя руками.

Всё, что происходит в этих стенах не имеет значения. Совсем скоро придёт конец. И его я обеспечу. Ведь сегодня мой побег.


Медленно поднимаю веки. За окном уже стемнело. Поднявшись, преодолевая боль в спине от той позы, в которой, наверняка, я пролежала несколько часов минимум, ноги еле дают возможность дойти до подоконника. Лунный свет уже во всю разлился по пустым улицам. С раздражающим чувством покалывания в икрах, я вернулась к зеркалу. Губы опухли. Места близкого знакомства с вилкой воспалились. На моём худом лице это зрелище не из приятных. Рот больно открыть. По бокам кожа начинает трескаться.

Стул стоит всё так же. Я аккуратно убираю его в сторону. Открываю двери и выглядываю в коридор. Темнота. Лишь в спальне матери горит свет. Воздух наполнен стуком клавиш от её ноутбука. По заверенному расписанию, она сидит так около часа, а затем, тяжело вздыхая, наплевательски опускает крышку, отключает прикроватную лампу и ложится спать.

Звук довольно быстрый. Местами резкий. Выходит, она начала печатать недавно и ещё полна сил бороться с офисной документацией. Выходит, моему плану ещё рано оживать. Хотя, может это и хорошо? Тело ломит. Голова болит. Хочется спать. В таком состоянии я могу что – то не услышать, не заметить при побеге, и тот снова обернётся провалом.

Прошлый, на который я решилась в первые недели моей затворнической жизни, закончился прямо у задних дверей. По невнимательности я скинула на пол стеклянную банку с крупой. Мать тут же спустилась и, заметив меня с рюкзаком, разразилась криками. Несколько пощёчин, подзатыльников, и я оказалась снова заперта у себя в комнате.

Хотя, три месяца назад, мне удалось даже выйти из дома, но неожиданностью стала закрытая калитка. Забор был высокий и перелезть через него оказалось не то, чтобы легко. Мать тогда, как на зло, проснулась и, выглянув в окно, тут же вышла, оттягала за волосы и поволокла домой, грозясь тем, что поставит сигнализацию. Конечно, она этого не сделала. Установка подобного предполагала, что придётся раскрыть наше местоположение хотя бы мастеру, который будет всем этим заниматься. Такая жертва показалась ей слишком велика, и Дэбби решила просто закрывать все замки по максимуму, а ключи забирать к себе в карман, не позволяя даже прятать. Страх того, что я их найду, был сильнее.

Никто не знал о нашем новом адресе. В новом штате. Переезд пришёлся на ночь, и соседи не видели, как мать, вытащив меня из машины, быстро и дёргано вела дочь в новый дом. Конечно, она предполагала, что рано или поздно местные жители поймут, кто здесь живёт, и тогда Дэбби решилась на «случайную» встречу с соседкой. Женщина сразу узнала в ней мать Алекс Харисон, плохая репутация семьи которой всё ещё жила на обложках не малого количества газетной и интернетной прессы:

- Что? Моя дочь? Нет, со мной она не живёт. Девочке нужен полноценный отдых после такого. Отправила её к дяде в Европу. У него там вилла за городом. Думаю, в той обстановке Алекс сможет отдохнуть и забыть обо всём.

- А почему вы не поехали с ней? Так просто доверили…

- Хотела бы, очень. Но работа не позволила. Всё равно рано или поздно я заберу её обратно, когда эта шумиха утихнет.

Этот разговор я подслушала через открытую форточку спустя неделю нашего переезда. В глазах окружающих моя мать теперь казалась бессердечной карьеристкой, которая просто избавилась от дочки, спихнув трудного подростка на шею дяди в Европу – так писали газеты спустя несколько дней после её встречи с той женщиной. Но, по сравнению с тем, что происходило на самом деле, подобное доставляло матери радость. Тайна не была раскрыта. А это самое главное.

Единственные люди, которые допускались в наш дом, были: учитель – высокий мужчина со стандартной стрижкой под горшок, цепляющий на своё жилистое тельце старые, стёртые костюмы либо кардиганы с отвратительно широкими галстуками, которые делали его узкую шею и вытянутое лицо непропорционально маленькими, и психиатр из соседней больницы, к которой меня прикрепили. И то, первый приходил раз в неделю по школьным делам. Бубнил задания по различным предметам, по началу пытаясь спросить, что мне не понятно, но спустя несколько сданных мной работ понял, что я в состоянии разобраться во всём сама. С таким человеком общение велось «по сценарию». Да и сам он был довольно неприятный. Что внешне, что его манера говорить… первые «занятия» бесили больше всего. Мужчина смотрел на меня то ли с отвращением, то ли со страхом. А может, взгляд его вмещал оба этих чувства? Однако, скоро тот понял, что я не так опасна, как говорят люди, и стал относиться к приходам в наш дом спустя рукава. Объяснять и «тянуть» меня не требовалось. Поэтому роль учителя свелась к сущности передатчика: со школы приносил задания. Забирал сделанные. Оставлял новые.

А врач – и того реже. Раз в 2 – 3 недели. Она приносила с собой знакомые мне чёрно – белые кляксы на картонках, пытаясь узнать: а что сейчас я вижу на них? И бумажки с распечатанными на них тестами. Больше всего веселили те моменты, когда я сдавала ей свои ответы и она увлечённо начинала беседу по увиденному. Откуда такая уверенность в отвеченном? Неужели она думает, что я настолько глупа, чтобы говорить правду? По тому, что произошло в суде, я сделала для себя вывод, который можно уместить в довольно известную фразу: «Говорить правду – это дурная привычка размышлять в слух». Хотя, если рассудить со стороны, может показаться, что такой вывод сделан с позиции обиды, юношеского максимализма. Но в ответ на такие мысли у меня в голове был сформирован ответ. Марта, так её звали, работала со мной по специально – выработанной схеме. Не раз казалось, что и моя мать приложила к этому руку. Хотела врач действительно помочь мне, понять – сомневаюсь. Зато желание научить «хорошему», не раз вспоминая моменты, которые она считает не правильными, было сильное:

- Не все люди плохие, Алекс. Многие желают тебе добра. Просто их взгляды отличаются от твоих. И желательно не пропускать такие слова мимо ушей. Многие старше тебя, видели в жизни больше, знают больше. Стоит проявлять уважение. Понимаешь?

С минуту я сверлила глазами её отштукатуренную кожу лица взглядом, а затем, подперев рукой подбородок, сказала с большим внутренним, искренним интересом:

- Забавно. Вы тоже Марта. А шерсти не видно. Совсем.

- Что…ты… о чём…?

- Я знаю собаку Марту. Глаза у неё умнее ваших.

Женщина приложила не мало усилий, чтобы скрыть под маской профессионала обиду, и ответила:

- Да. Я знаю этот момент. Ворон тогда спас ту собаку. Должно быть, для тебя он стал тогда героем.

Он стал для меня героем задолго до этого. И то была лишь первая степень моих мыслей в отношении вокалиста.

- Но ты должна понимать, - продолжила врач, так и не дождавшись моей реакции. – Тот поступок, возможно, где – то героичен, не спорю, но безрассудства и необдуманности больше. Не от большого ума Аддерли решил рискнуть своей жизнью в ситуации, которая этого вовсе не требовала.

- Не требовала? – она заставила меня выйти на контакт. – И почему вы так думаете?

- Та собака и её положение - не повод рисковать человеческой жизнью. Да, жалко. Но есть ситуации куда более важные, где риск такой был бы оправдан. А если бы тогда с ним что – то случилось, и он не выплыл? Получается, он тебя просто оставил бы там, среди незнакомого города, одну. Та компания, которая была с вами, разве гарант безопасности? Мать – да. Бесспорно. А друзья, месячной давности, опора сомнительная.

Я перевела взгляд в сторону окна. За стеклом разразился самый настоящий ливень. Капли беспощадно бились о стекло, не имея возможности проникнуть внутрь. Осознание этого не раз выбивало на моём лице сожаление. Тогда тоже шёл дождь…

Поворачиваться к женщине лицом я не стала. Поэтому, видимая реакция на мои слова не была мне доступна. Да и не интересна:

- Я бы не рискнула жизнью ради вас.

Несмотря на то, что в этом разговоре я сама стала инициатором привлечения момента из прошлого, Марта делала подобное не раз до этого. Почти всегда, когда приходила. Выбирая известный ей инцидент, она старалась перевернуть тот с ног на голову. И желательно так, чтобы Ворон казался виновником, идиотом. В конце, как бы сложно не было, женщина старалась привести в пример мать, которая «всегда поступает верно, вот с кого нужно брать пример». Та, кстати, тоже не упускала возможности «добрым» словом вспомнить Ворона, разбирая его «ошибки».

Конечно, по началу это раздражало. Заставляло спорить с обеими, яростно отстаивая блондина, но, когда эмоции относительно привыкли к подобным ситуациям, я смогла взять их под контроль и рассудить всё так, как сделал бы это Ворон.

Стал бы блондин метать бисер перед теми, кто даже близко не способен мыслить сам без навязанных обществом правил хорошего тона? Перед теми, кто за внешней оболочкой не способен ничего разглядеть кроме своих представлений из – за недалёкого ума? Так ли важно для меня мнение гавкающей Марты в халате и Дэбби? Я довольно быстро нашла ответ и впоследствии научилась пропускать мимо ушей подобные моменты, иногда бросая короткие фразы в ответ, чтобы те не наседали ещё больше из – за молчания. К ответной агрессии уже привыкли. Ждали её. И получали.

Многие пытались связывать мою жизнь сейчас с вокалистом. В реальной ситуации такое заявление виделось мною насмешкой. Ворон был недоступен для меня. Как и я для него. Нас развели. Всплывали такие моменты, которые, по – началу, просто душили, а сейчас уже стали частью ежедневных размышлений – последние слова, сказанные блондином. Первый месяц каждое слово короткой строки представляло для меня острую иглу, на которую я то и дело напарывалась. Если первые из тех вызывали приятную боль от чувств, которые ни на йоту не стали слабее, то последнее – аккорд в самокопании и бесчисленных количествах попыток понять, какой смысл оно несло? Казалось бы, «прощай» - что может быть однозначнее? Но я отказывалась верить, что из уст вокалиста это имело такой явный, прямой смысл. Он не мог отказаться от меня, от нашей истории. Я верила в это. Хотела верить. Бывало, периодами, я всё же ловила себя на мысли, что может уже почти как полгода назад он бросил меня, а я просто плаваю в своих мечтах и надеждах, что буквы, определённо составленные, могут нести в себе нечто иное, кроме очевидного.

Как бы трудно не было разобраться с собой, со своими мыслями, посвящать кого – то в нашу историю с Вороном, реальную, а не ту, которую раздули журналисты, я не хотела. Поэтому, пусть думают, что хотят.

Редко, но мне удавалось завидеть некоторые газетные заголовки по типу «Сломанная жизнь Алекс Харисон руками Ворона» и прочее, однако и здесь я выстроила стену. Словить хайп – желание многих. До реальности им дела нет. А кому – то что – то доказывать… у меня не было на это сил. Да и возможности подводили. Мать никуда не выпускала. Месяцами я сидела дома, по большому счёту, в своей комнате, отрезанной от внешнего мира.

Конечно, по – началу желание выйти, убежать заменяло воздух, но, оглядываясь, сейчас я понимаю, что есть в моих неудачах польза. Удалось бы мне выбраться сразу после суда либо же через месяц, два – кто знает: каких дел я натворила бы на эмоциях? Необдуманные поступки могли стать новой почвой для очередной порции свежего хайпа. Поэтому, за то время, которое пришлось провести здесь с последней неудачи, я поняла, что это нужно было. Голова остыла. Да и сам план действий за этими стенами не был продуман. Хотелось просто убежать, по – дальше отсюда, но куда? Где находится колония Ворона, я не знала. Не знала ничего. Кроме… номеров ребят, цифры каждого из которых пестрели в голове. С ними я часто пыталась связаться, но мать отключила домашний телефон. Включала лишь на определённые звонки по работе. Сотовый носила с собой и то, я ни разу не видела, чтобы та говорила хоть с кем- нибудь. Связь лишь через интернет, доступ к которому я не имела. В карманах старых вещей завалялось немного мелочи. Этого хватит, чтобы, если удастся добраться до уличной телефонной будки, позвонить Нику, Мэдди, Киту, Рею… хоть кому – то. Наверняка, они не знают мой новый адрес. Я скажу, где нахожусь. Кто – нибудь приедет. Заберёт меня. А там уже надо будет пытаться добраться до Ворона. Пытаться вытащить его. И мы уедем. Далеко. Начнём всё заново. Блондин говорил, что у него есть знакомый в СЛС. Я надеялась на это. Надеялась на ребят. Когда меня уводила мать после суда, не дав и словом обмолвиться ни с кем, Волк, Люси, Мэдди кричали, что найдут меня. Я верила им. И хотела в этом помочь.

Конечно, такой план весь завязан на удаче и вере в чудо, но разве были у меня другие варианты? Сидеть здесь 20 лет, ждать, пока Ворона выпустят, да и потом не факт, что мы сможем встретиться... С той вспыльчивостью, которая иногда в моей матери взрывалась будто вулкан, кто знает, что будет со мной дальше? Сегодня вилка - завтра нож. Хотя, со стола она их убирала и держала в закрытых местах из – за наставлений Марты о возможных попытках моего суицида. Все блюда ели ложками, вилками. Но гарантии нет. Да и я сама часто срывала маску спокойствия. Многие её действия и поступки тому способствовали.

Оставаться здесь дальше нельзя. Это точно. Нужно бежать. Нужно попытаться. Даже если схватят – лучше пусть отправят в тюрьму, но только не к Дэбби, которая, казалось, уже давно распрощалась с остатками самоконтроля и адекватности.

Побег. Не иначе. Сегодня.