Глава шестая - конец второй части и книги 4

                Глава шестая

       Между тем – пока я был захвачен своими мыслями, откликавшимися в снах... папа, тоже захваченный целиком – только совсем другим, будничным, – работает днём и ночью.
       В Америке – очередное временное пристанище для родителей, меня с братом – наш небольшой одноэтажный дом. Такие дома называются «мобильными»: если к ним снизу прицепить колёса, их можно перевозить с места на место. Наш посёлок, находившийся примерно в часе езды от Лос-Анджелеса, был сплошь и рядом застроен такими домами.
       Вчетвером в нашем доме не разгуляешься.
       Пол был шаткий, под ногами «плавал», кое-где грозя провалиться (что в конце концов и произошло!). А так как под мобильным домом нет фундамента – под полом же достаточно пустого пространства, где, кроме пыли и грязи, ещё заводятся разные насекомые, – оттуда к нам стали заползать гусеницы, большие чёрные жуки, тараканища, паучища... ой ты, «горе» – наше, не «Федорино»... Ни один городской дом Калифорнии – а тем более загородный или от крупных городов слишком далёкий – не обходится без этого. Но именно наш, снизу такой дырявый, был буквально открыт для посещений шустрых, юрких и остроусых обитателей планеты, столь непритязательных к жилищным условиям, лишь бы было попрохладней, с кондиционером. 
       Дом вплотную окружали кусты да деревца, они едва не упирались в стены, в плохо закреплённые окна – всё же, слава Богу, достаточно устойчивые под натисками шальных ветров. В гостиной окна выходили на маленький переулочек – самый конец в тупике. Эта комната – единственное место в доме, куда солнечный свет проникал бы свободно, если бы не было так зашторено, что и светлый день здесь не был светлым. Только белочки, за окнами порою бегающие то тут, то там, лишь чуть-чуть оживляли эту наводящую тоску картину. Да ещё летними вечерами, когда спадала жара, или, с утренней прохладой, воздух наполнялся лёгким горным ароматом.
       Была у нас и веранда под открытым небом – вернее, то, что от неё осталось: поскольку её деревянные балки кое-где шатались, часть веранды папа разобрал, чтобы туда не ходили. Если раньше я мог днём там, на солнышке, присесть с книгой в руках за столиком, а перед сном вдохнуть вечернюю свежесть, медленно прохаживаясь по веранде, – теперь же обломок её балки в моём туалете закрывал дыру в полу; что, однако, не мешало оттуда насекомым продолжать заползать в дом. В сообщавшейся с туалетом своей маленькой тесной комнатке, с двумя кроватями, на одной из которых давно никто не спал, днём и ночью я мог ожидать этих непрошеных гостей.

       Непрошеные гости (усами шевеля): Как дела?
       Я: Позову-ка я сейчас моего кота! У него, усатого, и спрОсите!

       Наш дом – наша ветхость.
       В самом деле: нам починили крышу, чтобы не протекала, – а уже на другой день после починки – впервые со времени нашего новоселья – пошёл дождь. Ещё какое-то время спустя: только успели рабочие укрепить пол, чтобы он мог держаться и выдерживать хотя бы небольшие землетрясения (это же Калифорния!), – уже на следующий день наш посёлок слегка тряхнуло...       
       Но – главное:
       Вопреки житейским неурядицам – обитающему во мне духу Мечты стало приоткрываться... нет, ещё не всё мысленно обросло плотью и кровью, чтобы тайну вожделенного изложить чёрным по белому, но, кажется, уже начало это делать... Мне бы не поверили?!.. Ну хорошо – зерно оплодотворится. Я про себя воскликну: «Эврика!» Но немые стены нашего дома-склепа не отзовутся. Что не выйдет за его пределы – то заживо схоронится в нём!..
       Лебедь белый, ещё не успевший расправить крылья и взлететь, будет уничтожен выстрелом в самоё сердце?!..

       Голос моего Неизвестного Друга: У Чайковского, в его увертюре-фантазии «Ромео и Джульетта», смерть вторгается – врывается железной стопой! – в музыку, льющуюся как сама любовь; когда, в мелодичном, мажорном восхождении любви, – они оба, и Ромео и Джульетта, на верху блаженства... И когда кажется, что, несмотря на все преграды, выпустить из рук такое, прервать всё на самой чистой и счастливой ноте, – нет! невозможно...

       ...Мне и живётся, и работается несладко. Лекарства, затуманивая мозги, во мне «глушат» меня самого... Хочется расслабиться, размякнуть – где-то там, в невесомости, тоже стать невесомым... Ничего не желать.
       Позвонки костоправом уже вправлялись дважды. Спина сутулая, не болит, но всё равно ёрзаю да жмусь – будто накалены нервными вольтами её мышцы под тяжестью собственного хребта; из неё торчком торчат две лопатки вместе с неупругой живой мякотью. Тело не чувствует своей молодости – одни кожа да кости, как у старого Дон Кихота.
       Я никогда не занимался спортом. Не делал зарядку по утрам. Однако пришло время, и что-то мне ударило в голову – на меня нашло. Вместо обычных упражнений, укрепляющих тело, стал делать руками и ногами какие-то размашистые, беспорядочные движения. Так продолжалось – ни много ни мало – несколько лет...
       Но уже через несколько месяцев после того, как это началось, я себя – своё тело – ещё больше ослабил, а не укрепил; спину – довёл до тех самых, жутких ощущений...
       А всё не мог остановиться. Не мог – сам, без посторонней помощи...
       А помощи не дождался. Папа работал – возвращался домой поздно; мама – оставалась дома, была рядом – но... увы!..
       Пришлось вмешаться массажистам – одним, другим...         
       ...Я грозился сделать пожар! Несколько раз поджигал стоявший в кухне рулон бумажного полотенца – мол, пусть родители, предупреждённые мною заранее, тушат...

       Голос из дальнего далёко (словно подслушавшего мои мысли): Ты думаешь: ничего бы из поведанного выше не случилось, если бы ты в «своём» не был ДО СУМАСШЕСТВИЯ одинок: твой душевный недуг это только подхлёстывало... Тебе, безумцу-одиночке, желающему перетянуть мировой канат, кажется, что ты имеешь дело с коллективным безумием, болезнь которого не указана ни в одном медицинском справочнике.
       Я: Коллективное безумие самоутверждается, бушует, проявляет равнодушие, даже – впадает в коллективное бессилие... (Доктору.) Доктор безумцев-одиночек! Вы уверены, что ваша душа однажды не заболеет тем же, чем больна моя, и не захочет того же: проторить ещё не проторенную дорогу в нашем с вами «здесь и сейчас»! Сегодня вы боялись бы шизофренически оторваться от слишком здешнего и конкретного, слишком сегодняшнего. Но если бы оно явило возможность проторить иное, дивное, вы бы не отказались этому поспособствовать? (Видно, первым на такую возможность, и вправду, может набрести шизофреник – случайно... а может, и не случайно: и кого после этого считать безумцами?) Пока же всем известно: реальное «здесь и сейчас» поворачивается к людям и тёмной стороной, и даже бьёт по их психическому здоровью... Александр Геннадиевич тоже считал себя реалистом – по сравнению со мной. Но тем, от чего лечил других, – заболеет и он! Это случится с ним – но уже не в Одессе: в Канаде, там, куда он иммигрирует, где подтвердит диплом врача, и где ему с семьёй не бедствовать... Однако его жизненная дорога, и без перетягивания мирового каната, избавления от всех напастей в семье и на работе ему не обещала. А массовое умопомрачение и его пациентов в клинике Торонто, и – за океаном – в ракетном разгуле белены объевшейся страны, – всё это способно сыпать соль на раны!..
       ...От прямого попадания спятившей российской ракеты в Одессе рушится Преображенский собор...   

       Снится мне Одесса... Снится пансионат «Октябрь»...
       Снятся Лёля, Юля, Изя...
       Двадцатый век...

                Явь стала полусном,
                Сон – тем, что явью было,
                Которая о том
                Во сне не позабыла...
                __________

       ...В этой «яви-полусне»: словно перед каменной стеной на пути к претворению лучших снов, через детство, отрочество, юность и дальнейшую жизнь – единую мою – проходящих:
       ...колотя об асфальт разлетающийся в щепки стул, отходя назад к кустам близ нашего дома и загораживаясь оставшейся от стула деревяшкой от (вызванной папой) полиции, я, с навязчивой идеей столкновения именно с полицией, именно «вооружённый» стулом, – при помощи слезоточивого газа был повален на землю. От жжения в глазах тело корчилось. Кровь потекла из ударившегося об асфальт разбитого лба...

                Эпилог к книге четвёртой

                ПОКУШЕНИЕ НА ЖИВОЕ СОЛНЦЕ МИРА...

       Врослоненавистничество! – Другого слова, более подходящего к творившемуся во мне, не подобрать. Не важно, сколько мне самому было лет – это чувство оказалось сильнее моего недетского возраста... 
       Врослоненавистничество: это вроде бы так, вообще, ничего личного; а всё-таки оно назревало, накапливалось, годы и годы...      
       Мол: «А не накличут ли на себя ОНИ, взрослые... твари... детскую революцию?!.. – Пусть «революцию роз», без штыков и револьверов, но именно – революцию!.. Нет, не для того, чтобы детям самим занять место взрослых и жить по-ИХНЕМУ. – Не властвовать над НИМИ. Не становиться ребёнку вместо взрослого у станка, – вроде маленького короля Матиуша (он плохо кончил!) из сказки Януша Корчака... Дети – цветы мира? А если эти цветы не успеют процвести: под что-то ложно подпадут, под кого-то доверчиво прогнутся? Или – успеют, но не навсегда?!..»