Книга четвёртая - часть вторая - главы 4, 5

                Глава четвёртая

       Шекспир (сидя за рабочим столом, на котором чернила, перо и бумага; – про себя): Если мои трагедии, сочинённые для театра, – в жизни каждый раз будут повторяться в новом изложении, – вы, и зрители и актёры, когда-нибудь устанете смотреть на календари, на которых чёрных дат всё прибавляется... Устанете считать дни, минуты, секунды... (Глаза слипаются.)
       ...Пролетает тихий ангел...
                __________

       ...А кто это, как во сне, на сцене одинокой загадкой осветился в полумраке... будто моля остановить мгновенье?..
       Это – театр, балет «Ромео и Джульетта». Гениальная прокофьевская музыка.   
       Джульетта – она такая маленькая, когда я смотрю в бинокль издалека, ну совсем как тринадцатилетняя, шекспировская. Лёгкая как пёрышко. Но на её лице – сколько чувств вспыхивает, угасает, снова пробуждается – и всё это от любви: ранней, подростковой? О, под горячим солнцем Италии как же быстро любовь в юных сердцах созревала и разгоралась во времена Шекспира...
       Радость и горе Ромео, надежда и отчаянье Джульетты; и даже – порой – эта её детская непосредственность, которую вдруг сменяла недетская решимость подростка, юной женщины – чтобы не быть разлучённой с пятнадцатилетним Ромео – «ЕЁ РОМЕО [72]»!..               
       А балет идёт, – на театральных подмостках все танцуют и живут в такт и в лад с чарующей, где-то огнедышащей, музыкой Прокофьева... А Ромео и Джульетта существуют в своей, таинственно сокрытой от других, гармонии, в которой всё дышит счастьем.      
       Но тучи сгущаются над ними, медленно, но верно... Он, Ромео, есть МОНТЕККИ. Она, Джульетта, есть КАПУЛЕТТИ. Монтекки – Капулетти! – это издавна два непримиримых между собой знатных рода.
       Мгновенье – вспыхнуло, мгновенье – погасло. 
       Ромео и Джульетта... мертвы!.. 
       ...За занавесом смерти льётся градом пот с артистов...

                Глава пятая

       «Не довольно ли говорить о снах?» – спросит читатель. – «Не всё, описанное выше, существовало только в снах, – я отвечу. – Но от них так просто не уйти. Ведь в снах я всё ещё летаю!..» Жаль, что не наяву.
       Чаще – в сновидениях летаю уже не так высоко, как раньше: например, над запруженным людьми и автомобилями городом. Но всё равно – во сне диву даюсь: отчего люди не смотрят в мою сторону, не замечают меня? Неужели никого не удивляет, что кто-то, единственный среди всех, пеших и едущих, без железных крыльев и лишнего шума способен летать?..
       Однако были в моих снах и поэтические просветы. В таких я парил над горами – а эти горы напоминали гигантские волны, будто затвердевшие по чародейству неведомых сил в призрачной вековой дали, – пролетал вершины и долины, равнины и холмы... Или, после долгих блужданий в небе, наконец моим глазам открывался лучезарный берег: подо мной море, надо мной небо, – снова я, окрылённый полётом, на миг становлюсь собой...
 
       Анна Павлова (тонким голоском безбрежности, с волнообразными движениями рук): Я – лебедь! Но я не всегда – далеко не всегда – УМИРАЮЩИЙ лебедь!..               

       Но вот, – когда проза жизни моей совсем не походила на сновидческую идиллию, – однажды (хоть и под впечатлением высокой поэзии, а именно – дантовой «Божественной комедии») сон, который мне приснился, как эту поэму Данте, можно было бы разделить на три части: «Ад», «Чистилище», «Рай». Но в сновидении всё предстало в очень преломлённом виде, не совсем как у Данте: ад, чистилище и рай символизировали три стадии развития цивилизации. «Только снотворческая импровизация сумела бы драматургически разделить историю цивилизации на подобные три стадии!» – воскликнул бы сам Данте. Они, однако, стали не прямыми воплощениями собственных названий, а тоже – символическими, и получили развитие в виде аллегорий. Во сне я в это всё будто негласно был посвящён...
       «Ад» – в виде «адских» машин для пыток. Этими машинами – в некоем подземном мире – преисподняя скрежетала, как зубами стальными! Такие когда-то были в ходу у инквизиции...

       Пессимист: Тебе ли, о Юность Вечная, снизойти сюда, в этот ад?!..
       Вечная Юность: Нет... Но Мне, с Моими волшебными словами: «Сим, салабим, ахалай, махалай»... или с тем, что больше слов! – для варящегося в собственном соку ада ка-а-к заиграть на волшебной флейте... Что будет дальше? Пусть каждый сам вообразит, если сможет...

       «Чистилище» в моём сне: из подземного мира, который до этого звался «Адом», люди выметают мусор, казалось бы нескончаемый – тонны пыли, грязи... Куда выметают? Не знаю... Может, также хотят некоего алхимического превращения земли в саму чистоту?!.. 

       Пессимист: Как же Тебе, о Юность Вечная, всё вымести из чистилища? Чтобы райское блаженство сделалось вездесущим – всё обволокло собой даже там, где раньше была преисподняя?!..
       Вечная Юность: Как предстану ВО ВСЕЙ КРАСЕ (которая только лишь для дьявола выльется в ослепительную громовую мощь), так ею и сражу зло – НА-ПО-ВАЛ!!!..
 
       И – наконец – «Рай»... Нет – не райские, вожделенные, края! Но мир, где прогресс во всём (в том числе и в медицине) – если верить логике сна – достиг небывалых высот:
       ...Ложусь на обычный операционный стол, хирург берёт нож – и (как вам понравится этот прогресс?), недолго думая, вонзает в пациента. Насильственное исключение из правила – резануло по живому...
      
       Н (откликаясь на рассказанное выше): Долго спал товарищ!

____________________________________________________
72 В оригинале трагедия Шекспира «Ромео и Джульетта» заканчивается стихами:

                For never was a story of more woe
                Than this of Juliet and her Romeo.

(«Нет истории более горестной, / Чем рассказ о Джульетте и её Ромео.)