Книга пятая - часть первая - главы 2 и 3

                Глава вторая

       Чаще, по субботам, меня в больнице стала навещать наша хорошая знакомая, жившая в Москве, – Марьяна. Ей было сорок четыре года. Женщина очень мягкая, отзывчивая, заботливая; с приятным, звенящим как колокольчик, тонким голосочком, – Марьяна – или «Марьюшка», как её ласково называли моя мама с её матерью, Евдокией Георгиевной.
       С Марьяной родители меня познакомили ещё до того, как я оказался в больнице. Она и Евдокия Георгиевна, невысокая худенькая женщина лет около семидесяти, с первого дня знакомства расположили меня к себе. Жили они на Черёмушках, на Севастопольском проспекте. У них была маленькая чёрненькая собачка Джесика.
       Их квартира состояла из двух смежных комнат: одна – очень небольшая, другая – совсем крошечная. Зато обе комнаты обставлены со вкусом, во всём выдержанно и опрятно, хоть в рамочку поставь. И в той и в другой на стенах висели картины – тоже очень небольшие, зато красивые, они вносили сюда свою изюминку. Это были пейзажи. Среди них особенно выделялся лесной пейзаж в коричнево-зелёных тонах.
       – Коричневый и зелёный, – говорила Марьяна, – мои любимые цвета. Они прекрасны в своих сочетаниях. Это – цвета жизни.
       Всё это живописно венчало ауру их гостеприимной, миниатюрно изящной, квартирки.
       Марьяна работала секретарём-машинисткой. В то самое время, когда я буду в больнице, в Москве проводился конкурс имени Чайковского, другие международные мероприятия. О них писали во многих газетах, журналах. Их освещали по всему миру. Вся страна, со своей столицей, – когда к власти пришёл Горбачёв, – после очередных длительных заморозков снова открылась свету: подняла «железный занавес»! Марьяна об этих знаменательных событиях печатала пресс-бюллетени по-английски и по-французски – для ООН и для ЮНЕСКО. На работе – тексты набирала на компьютере, возвращалась домой – строчила на печатной машинке. Без выходных... С трудом, но всё же Марьяна урывала время, чтобы навещать меня в клинике – а заодно сбросить усталость, перевести дух.               
       Много позже Марьяна поведает мне историю своей жизни.
       Её жизнь – полна стольких событий! Радостных и обыкновенных, трагических и печальных. Она стоит отдельного рассказа. 

                Глава третья

                1

       Марьяна родилась в Москве, на Арбате, осенью 41-го.
       Война была в разгаре. Москву в это время бомбили особенно часто. Тогда же на Арбате был разрушен театр имени Вахтангова и располагавшийся рядом с ним роддом – другой, неподалёку от того, где появилась на свет Марьяна: там погибли почти все роженицы и молодые мамы, а новорождённых – из выживших – раздали в соседние родильные дома. В свою очередь, рожениц и молодых мам из роддомов уцелевших эта новость повергла в шок и смятение, большинство из них от страха потеряли молоко в груди. То же случилось и с матерью Марьяны, Евдокией Власенко...
       Материнству недоношенность хрупкого тельца жития-бытия напоминала сплошные выкидыши, вечно-мучительные родовые схватки, носилки, на которых выносили убитую розовощёкость...
       Евдокия только успела родить дочь – как узнала: её дом на Арбате тоже был превращён в руины!.. Где теперь ей жить? Куда поддаться со своей малюткой?.. 
       После выписки из роддома матери ничего другого не оставалось, как поселиться с ребёнком в метро.
       Метро стало домом для тех, у кого больше не было дома. В метро бодрствовали и спали, болели и выздоравливали, рождались и умирали – разве что не хоронили... Там всем нуждающимся был в помощь Красный крест. Красный крест в метро дежурил и днём и ночью. 
       Между тем это были особенно тревожные дни осени: сдадут немцам Москву или не сдадут?! Наступят дни, – и москвичи вдруг не выдержат – встрепенутся:
       – Пропала Москва!!!
       – Город сдадут немцам?!
       – Похоже на то!..
       – Из Москвы валить надо!
       – Надо!..
       – Но куда? И – как?!..
       – Москва большая! Шутка ли, эвакуировать столько народу!..
       Москвичи узнали на собственной шкуре, что такое всеобщая давка, суматоха и кутерьма на железнодорожных вокзалах... Метро же приказано было уничтожить: захвати столицу фашисты, метро им пригодилось бы, и не в мирных целях...
       Но – к глубокому облегчению тысячей бездомных! – этот приказ отменили.
       Москва выстояла.
      
       После месяца, проведённого в арбатском метро, мать Марьяны не выдержит такой жизни: было тяжело там сидеть безвылазно, дышать спёртым воздухом вместе со всеми – где народу тьма... «Мне самой, – думала Евдокия, – профессиональной акробатке, ничто не мешало бы отправиться с концертными бригадами на фронт; но кому доверить дочку, грудного младенца?» В метро доверить ребёнка мать могла только работникам Красного креста. Они обещали ей позаботиться о девочке.
       – Но только возвращайтесь сюда не позже, чем через два-три дня, – говорили ей те, на чьё попечение она оставляла дочку.
       Так – раз за разом, по нескольку дней – мать была в отъезде: гастролировала, затем снова возвращалась в Москву – в её безопасную подземку, к своей девочке.
 
       Прошло полтора года; за это время в жизни Евдокии и её ребёнка ничего не изменилось. На город падали бомбы. Земля сотрясалась. Но метро – выдерживало, спасало... Однако столь затянувшееся подземное существование – иначе это не назовёшь! – не только угнетало мать, но начало сказываться и на здоровье девочки. «Дальше так нельзя, – наконец решила Евдокия. – Красный крест, конечно, многое для нас делает, без него бы мы пропали! Но если мне с моей Марьюшкой не выбраться из метро – ребёнок совсем зачахнет: без свежего воздуха, без здоровой пищи, как раз сейчас, когда дочь растёт, набирается сил...» Кроме того, Евдокия давно поняла: гастролировать по фронту небезопасно! «Да, мы, артисты, делаем это для наших солдат. Но опасность там может подстерегать каждого, даже когда её не ждёшь... Муж, артист, тоже ездил по фронту с гастролями: пока – как я узнала – не оказался в немецком плену!» (К отцу Марьяны мы в песни-исповеди ещё вернёмся: его жизни посвятим отдельные страницы.)
       Евдокии последняя весточка от мужа была до его пленения. А после... больше жена о нём не знала ничего... «Не погиб ли муж от рук фашистов?! – думала Евдокия. – А если это так? И мне тоже будет суждено разделить его участь?.. Без нас, родителей, дочь останется сиротой!..»
       Нет, решила Евдокия: сначала ей с Марьюшкой надо где-нибудь поселиться – город велик. А что делать дальше: как самой, с дочкой на руках, обустраивать свою жизнь – уже тогда буду думать...
       С риском встретить под открытым небом очередной немецкий налёт на город, матери пришлось опять оставить на время в метро свою девочку. Евдокия объездит пол-Москвы – хорошенько поищет, где бы можно с дочерью приютиться – не под землёй, а на земле.
       Она найдёт дальних родственников мужа. Эти люди жили около Белорусского вокзала. То была семья Ивановых. Николай Григорьевич, инженер-экономист, и его жена Наталья Кузьминична, необыкновенно грамотная и толковая секретарша.
       Когда-то, очень давно, молодой Николай свою будущую жену выкрал из монастыря в Орле: всё совершилось по обоюдному согласию; юная монахиня сбежала из монастыря вместе с молоденькой прислужницей, монахиней Евстолией. (Не церковное имя прислужницы было Евдокия; её, тёзку матери Марьяны, в этой семье стали ласково звать Дуняшей.) У любви были свои паруса, и был ей попутный ветер!
       Николай и Наталья обвенчались. У них родились дети. Мальчик и девочка. Дуняша была им как милая заботливая няня, дети в ней души не чаяли.

       Почти всё своё детство Марьюшка прожила у Ивановых. Там её очень любили, баловали и воспитывали.
       Мать наезжала туда в промежутках между гастролями – вырывалась, когда имела возможность, чтобы повидать дочь, ожидавшую её с нетерпением, а заодно – пусть на время – перевести дух от работы. Ей было о чём поделиться с дочерью. Люди, которые их приютили, тоже вместе собирались и жадно внимали её рассказам:
       – Я гастролирую с оркестрами Утёсова, Рознера, Ренского. В каких городах страны мы только не бываем – и больших и малых! Участвуем в шефских концертах на заводах и фабриках, в детских приютах и школах. В одном из таких приютов недавно мы давали новогоднее представление.
       Артисты дарили своё искусство не просто как развлечение, но как отдушину в такое страшное время.
       – Видишь, какая у тебя мама, – сказала Марьюшке Наталья Кузминична. Малютка устремила на Евдокию взгляд ребёнка, преисполненного гордости за свою мать. Девочка только научилась говорить – но была не по годам смышлёная! Слова «школы», «детские приюты», услышанные ею от матери, она уже по-своему понимала. Девочке рассказывали: в школах дети учатся, чтобы много знать. Точно такие же дети есть в интернатах, они там живут, без пап и без мам, и взрослые о них заботятся. Есть ли и у неё папа, спрашивала маму Марьюшка, и где он сейчас. Евдокия отвечала неохотно, девочке казалось, мама чего-то не договаривает, от неё что-то скрывает...
       Евдокия при дочери избегала говорить с другими о войне. Война разлучила её с мужем. Даже её дочурку – это маленькое создание – смертельно пугали сирены и авианалёты... Раз – оставшись наедине с мамой – малышка глухим недетским голосом задала ей недетский вопрос:
       – Зачем всё это?..
       Уже сейчас в неё не по-детски вселял тревогу этот бушующий мир...
       Однажды вечером, свою Марьюшку убаюкав и видя, как сладко та уснула, вдруг на глазах у матери выступили слёзы. Гибнут солдаты, гибнут – и артисты... Евдокия вспоминала артистов, которые гастролировали не только там, где не бомбили и не нюхали пороху, но и там, где их караулили разрушения и хаос... Они не воевали подобно солдатам. Они всего лишь между боями дарили солдатам улыбку. Улыбку – такую редкую... и, возможно, прощальную! Это – когда, в минуту выступления какого-нибудь цирка-шапито, на всех: и на зрителей в мятых, вымазанных сражениями шинелях, и на артистов, их солнечную клоунаду, – внезапно обрушивалось светопреставление...
       Другим артистам повезло остаться целыми и невредимыми: им или удавалось держаться в стороне от жаркого пекла сражений, или пуля их не брала... Но везение улыбалось не всем. Кому снарядом оторвало ногу – тот на сцене уже не станцует: была нога – твоя – и нет её, ноги! Возможно, будет протез, будут костыли, инвалидная коляска... На фронте не легче и музыканту, рядом с которым где-то что-то разорвалось – и, задев его, лишило обеих рук: ему уже не взять ни скрипку, ни гитару, ни другой музыкальный инструмент. Даже свистульку. Для игры на ней хоть одна рука должна быть цела и в состоянии играть...
       Так, глядя с умилением и грустью на спящую дочурку, про себя размышляла акробатка Евдокия Власенко. «Когда дочь подрастёт, – думала мать, – тогда узнает больше... Я показала ей медали, которыми меня наградили за мои выступления, называла ей имена других артистов, удостоенных такой же чести. В своё время Марьюшка узнает подлинную цену этих наград...»
   
       Игорь Иванов – сын Натальи Кузминичны и Николая Григорьевича – был известным джазовым пианистом, играл в джазовых клубах. (В начале войны его, отправившегося на фронт, контузило в голову: на том война для него и закончилась.) Джазовой музыке, столь популярной в Америке, и не только там, а у нас до войны не то чтобы запрещённой, но долго остававшейся в загоне, временно был дан глоток свободы: когда Америка стала нашим фронтовым союзником, – и когда боевая поддержка сочеталась с мирным братанием муз – от них, и заморских, в нашем полку прибыло.

       Эмигрант из Одессы, живший в США (из двадцатого столетия): Когда ещё не знали самого слова «джаз»... уже что-то похожее на него играли еврейские уличные музыканты старой, дореволюционной Одессы. Да, развлекать публику, особенно по праздникам, они были мастера! Ах, как они играли, и припевали, и пританцовывали, такого куража всей Молдаванке задавали!.. Поэтому Утёсов (хоть и ошибочно) считал Одессу, а не Нью-Орлеан, родиной джазовой музыки. Утёсов думал, чернокожие уличные музыканты американского Нью-Орлеана многое позаимствовали в ней от эмигрантов из Одессы...
       Русский джазмен (нашего времени): Да, в СССР, до Великой Отечественной войны, лишь знаменитому джазовому оркестру Утёсова да, может, ещё немногим, особо выдающимся представителям этого жанра, повезло обрести всесоюзную славу; позже кто-то из них получит и мировую известность. Но, например, Эдди Рознеру, прежде чем стать известным на весь мир джазовым музыкантом, пришлось эту славу «высидеть» в советских застенках...         
       Чернокожий джазмен (Америки начала двадцатого века, – обращаясь к будущим временам): Одни – джаз будут страстно любить, другие – нет, или – не так чтобы очень... Его шарм – музыкальные фривольности – придумали не невинные крошки! Не в церковном хоре был рождён джаз и не в строгости этикета королевского двора. Это не значит, что мы, его зачинатели, слишком обласканы жизнью. Но джаз – не плачет!

       Людмила – Люся, как её звали близкие, – дочь Натальи Кузминичны и Николая Григорьевича, – закончила Московскую консерваторию, где училась у великого пианиста Владимира Софроницкого. И для неё, и для других студентов консерватории время учёбы у больших мастеров не пройдёт даром. Талантливые учителя и талантливые ученики – а тогда таких было там немало – все их усилия соединятся, чтобы музыке дать золотые всходы, а стране – великие имена. Давид Ашкенази, Александра Пахмутова, Юрий Саульский, Оскар Фельцман, Борис Чайковский, Владимир Шаинский – и другие (тогда ещё будущие) знаменитости! Все они, ещё в то время, учились в Московской консерватории.
       По выходным молодые музыканты собирались в квартире Ивановых и играли кто на чём.
       В такие дни музыка там звучала круглосуточно. Приходил туда и молодой Мстислав Ростропович, с которым Люся тоже дружила: тоненький как оловянный солдатик – и вдохновенный как прилив океанский. Бывало: заходит он к ним, садится, открывает огромный футляр, вынимает виолончель, – а в квартире Ивановых, в ожидании гениальной игры Ростроповича, замирает всё и вся...
       В консерватории Люся разучивала музыкальные произведения, заметно прибавляла в мастерстве как пианистка. Она ещё не знала, что в будущем между концертной деятельностью и преподавательской выберет последнюю.
       Но придётся ли ей об этом жалеть? Люся выйдет замуж, станет уже не Ивановой, а Луковниковой – той самой, Людмилой Луковниковой, которая в Москве, в своей музыкальной школе, прославится как талантливый педагог. Музыкантов, да и не только – людей самых разных – со всей страны будто волнами будет пригонять в её с мужем маленькую квартирку: то будет новый, ещё один гостеприимный дом...
       Марьюшка с раннего детства тоже училась музыке. Дома у Ивановых было два музыкальных инструмента: рояль «Steinway» в гостиной и пианино «Bluthner» – в её с Люсей спальне.
       Всё началось с того, что однажды, в присутствии Люси, она взобралась на стул и стала пальчиками наобум перебирать клавиши. Как же у Люси получается так красиво играть? Не научиться бы мне самой играть так же? Глянула перед собой на открытую книгу с нотами, стоявшую на пюпитре.
       – А что в этой книжке? – спросила двухлетняя Марьюшка Люсю, когда та, наблюдая за малышкой, к ней подошла.
       – Здесь ноты, – ответила Люся. – Ноты – это такие знаки, понимая которые, можно играть на музыкальных инструментах. Видишь вон эту ноту, – наклонившись над Марьюшкой, она показала в книге на одну из них: – палочку с головкой внизу и чёрточкой посередине головки? Это – нота до. Она играется здесь. – Люся нажала на соответствующую ей клавишу.
       И так пошло, пошло. Уже к двум с половиной годам ребёнок-вундеркинд знал и ноты, и стал всерьёз овладевать игрой на фортепиано. Мать успехами дочки была и рада и удивлена! «Будет пианисткой!» – думала. Но немножечко ошиблась. В четыре года Марьюшка больше не захотела продолжать учиться игре на фортепиано: взялась за скрипку – и снова небезуспешно!
       Люся, ещё учившаяся в консерватории, была студенткой-практиканткой в музыкальной школе. Туда она привела и Марьюшку. Непременно девочку надо показать педагогам!
       «Играй, Марьюшка!» – можно было прочесть в глазах девушки, на учителей музыки посмотревшей так, как, наверное, отец маленького Моцарта взглянул на тех, кому впервые демонстрировал музыкальные способности своего гениального сына.
       – Ну-ну! – очень скоро послышались голоса педагогов. Все как один разинули рты, когда четырёхлетняя девочка, худенькая и бледненькая, своими детскими ручоночками – сначала на фортепиано – не по-детски виртуозно разыгралась... даже разрумянилась в лице от нашедшего на неё прилива сил; а потом, когда ей дали скрипку, к не меньшему удивлению опытных преподавателей, стала играть на ней так же хорошо. Играй, Марьюшка, твори, твори чудеса! Чудо – совершилось.

       Чайковский: В НАЧАЛЕ – при сотворении мира – была Музыка; и Музыка будет В КОНЦЕ – при очудотворении мира – ею!
       Бах: Верю, тогда – и без рукотворных музыкальных инструментов – она чисто зазвучит от Божественной Природы!..
       Композитор нашего времени: В музыке есть много от нашего мировоззрения: будь то маршевая или мелодичная; обладающая симфонической мощью и широтой... Иная музыка зовётся «лёгкой». (Но попробуй-ка написать такие вальсы, как «Сказки Венского леса» и «На прекрасном голубом Дунае» Иоганна Штрауса! Или песни, как у Раймонда Паулса! Каждому ли это «лёгкое» дано?) Меняется жизнь, меняются ритмы – наши сердца бьются быстрее, чем сердца наших предков...
       Чайковский: В двадцатом веке – в отличие от моего девятнадцатого и тех столетий, что остались позади, – появится другая музыка: академическая – да не такая, какая была раньше, – она, без привычной уху гармонии, под стать своему столетию. Ею часто будут сопровождать документальное кино о трагических событиях этого века. Но прежде всего внимание телезрителя обращено на экран: именно происходящему на экране как бы вторит за кадром оркестр – разражается звуками всеобщего хаоса – их «зришь»... Но в отрыве от подобного кино такую музыку слушать непросто. Это – совсем не то, что песня «Хора половецких девушек» из оперы Бородина «Князь Игорь»!.. Даже высокохудожественная дисгармония музыки Мусоргского менее трудна для восприятия, чем, скажем, музыка Шнитке...    
       Бах: Одно меня смущает. Этот вопрос я задаю композиторам и двадцатого столетия, и двадцать первого – вообще всем, кому на своём веку дано будет с этим повстречаться. Кто-то может объяснить загадку: отчего так упоённо, с такой сентиментальностью во взорах, заслушиваются классикой ...извините, криминальные авторитеты итальянской мафии?
       Композитор нашего времени: Ну уж конечно – не «Песней Красной Шапочки» они бы заслушивались.
       ...Голос Красной Шапочки (донёсшийся до беседующих композиторов – звонкий как музыка): Ещё-о бы!..
       Композитор нашего времени: И вправду, почему люди, столь разные в представлениях о жизни, о нравственности, когда слушали, скажем, Лучано Паваротти...
       ...Крёстные отцы итальянской мафии (где-то невидимо притаившись – все как один наждачно-жестяными голосищами): Эй, кто не любит Паваротти, пусть будет полегче на повороте!
       Чайковский: Вот видите! Музыка даже «бессмертную» мафию с простыми смертными объединяет на час...         

       Замечательные учителя игры на скрипке развили недюжинные способности Марьяны. В кругу маститых музыкантов её заметили и оценили. Марьяне ещё не исполнится шестнадцати, когда она услышит радостную новость:
       – Вас приглашают выступить на VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов!
       – Правда?!   
       Сюрприз, о котором можно было только мечтать!
       Но узнать бы ей о том пораньше: до фестиваля оставалось так мало времени – а к любому конкурсу, тем более такому ответственному, надо тщательно готовиться, чтобы показать всё, на что ты способен! Молодые музыканты, из разных стран отобранные для участия в фестивале, это знали – они проводили дни в неустанных репетициях. Но похоже, среди его организаторов, это понимали далеко не все: разумеется, то были партийные чиновники, они привыкли, что их распоряжения должны беспрекословно выполняться. Мол, тебя, пятнадцатилетнюю скрипачку, мы выбрали для столь знаменательного события как одну из наиболее достойных. Ты обязана на этом конкурсе представлять нашу страну, для тебя это большая честь. А остальное – не важно...
       «Теперь, – думала Марьяна, – мне предстоит с другим молодым скрипачом, с которым буду на фестивале выступать в дуэте, спешно репетировать концерт Вивальди для двух скрипок...» Марьяне придётся всюду торопиться, всё делать впопыхах. Только бы успеть – успеть подготовиться к конкурсу, хоть как-нибудь. Чтобы потраченное на то время не прошло даром...
       На VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов дуэт с участием Марьяны и другого скрипача никаких призовых мест не занял, ничем особенным не блеснул.

       Старый музыкант (к рассказанному выше): Чудеса человеческих рук и Божественного вдохновения не совершаются по чьей-либо строжайшей указке и не терпят суеты сует!..
       
       За тот период жизни Марьяны, о котором мы рассказали, произошло ещё немало событий – читатель узнал только часть из них. Так, прожив годы у приютивших их Ивановых, она с матерью ещё пару раз переселялась из квартир в квартиры, и здесь, казалось бы в таких обычных вещах, тоже не обошлось без своих перипетий. Всё это будет до того, пока они вдвоём окончательно не поселятся на Севастопольском проспекте.
       Первый раз – перед тем как дочке исполнилось десять лет – мать получила квартиру в Замоскворечье – самом центре Москвы.
       «Везёт же людям!» – подумал бы кто-то, узнав, что это престижный, исторический район, недалеко и Кремль...
       Однако спустимся с небес на землю, товарищи! Это была коммуна, в коммуне – четырнадцать комнат, в четырнадцати комнатах – четырнадцать семей!
       ...Если бы жителей той коммуны – всё это разношёрстное общество – сфотографировать вместе, вставить этот снимок в раму и повесить на стене, – получилась бы целая страна в миниатюре! Здесь были представители всех возрастов, самых разных профессий, национальностей, людей, столь непохожих друг на друга: от интеллигенции – в лице военного дирижёра, пианистки, врачей, артистов – до рабочих – в лице портных, сапожника, дворника и других... Все они жили как согнанные в единое стадо, чтобы в слиянии теснее некуда пастись во славу великой державы. На чьих-то лицах тут мы прочли бы желание жить и трудиться и тем исполнять священный долг перед страной, несмотря ни на что, – не рассуждая. Если в других коммуналках были такие же энтузиасты, у которых после тяжёлого рабочего дня оставшихся сил физических и духовных хватало только на выяснения отношений с соседями по квартире, то здесь в основном жили дружно. Но и тут случались свои дрязги – не без того... А ведь для чего ещё, если не для междоусобной вражды в собственном логове, страна собирала действующих лиц жизни интернациональной-коммунальной? – К несчастью для соседской бабы-яги, лет триста встающей не с той ноги, да пребуйного ханыги-кащея, и где вечные перемывания косточек и пошлые интриги – это вам не авантюрно-изысканные, в придворном духе, интриги и интрижки героев романов Александра Дюма! К несчастью – и для людей вполне благонравных, поневоле оказавшихся в такой весёленькой компании! Но и это не всё. Стране Советов всюду были нужны глаза и уши народных ревнителей священного стукаческого долга. Притаившись на цыпочках под чужой дверью, чтобы подслушать чьи-то крамольные речи, подглядеть в замочную скважину за чем-то подозрительным, такому следопыту обнаружить «врага народа» – всё равно что подвиг совершить.
       На лицах других обитателей этой коммуны – если бы они тоже оказались запечатлены на снимке, – например стариков, можно было бы увидеть готовность смиренно до конца нести свой крест. Их инстинкт самосохранения усвоил неписаную заповедь: не возропщи! Можешь сетовать только на войну, великую отечественную, – мол, все настоящие и будущие беды от её непоправимой разрушительной силы. А кто-то ещё, тогда и полжизни не проживший, и потом – лет через тридцать-сорок – слишком останется при мысли, что добрести до конца своего существования не значит пережить срок давности, этакую победную черту, за которой крутые последствия войны наконец-то улетучатся из нашей мирной хаты и далече – из страны... В глазах же самых юных здешних обитателей, малышей, тех, кому всё интересно, можно было бы заприметить огонёк любопытства; и, подпитываемый от взрослых, веривших в себя и в свою страну, этот детский огонёк казался таким естественным, таким солнечным. В нём, живом, ещё не было той «монументальности» в силе и горении, какие Вера Мухина в скульптуре придала, пусть внешне с большим искусством, глазам и фигурам «Рабочего и колхозницы», дружно взявшихся за руки и торжественно и гордо держащих над собою рабоче-крестьянские орудия труда, серп и молот... А на лицах детей постарше: тех, кто учился в школе, носил там красный галстук пионерский, – мы бы прочли: да, пусть война была, и шпионы были и есть – вообще все, кто НЕ С НАМИ, а ПРОТИВ НАС; но если вместе, дружно, хорошенько поднапрячься! Тогда: как Маугли «Красным Цветком» (то есть – пышущим пламенем!) победил злобного и коварного тигра Шер-Хана, – так и мы, плечом к плечу... Однако есть надежда: когда эти дети-пионеры вырастут, – души их оттают: проснётся время «оттепели»; поманённые её волнующим запахом не закроются бронёй из холодной стали монументального огня...
 
       Оптимист (к сказанному выше): ...И будут они словно великолепным заревом – заревом весенним – облучённые!..
 
       Но сейчас... пока никому и в голову не приходило, что такое время может когда-нибудь наступить, – на воображаемом снимке соседей по коммуналке – где-то, в самом его уголке – едва можно было бы приметить морщинистое лицо да глаза печальные. В этих глазах тихо затаилась мудрость старика. Этот человек знал: в огромной коммуне старинного дома – с виду прямо-таки дворца! – мы, его обитатели, живём со своими «серпами» и «молотами»: чтО фортепиано и дирижёрской палочкой, чтО дворницкой лопатой, швейной машинкой и прочим... Мы ограждены ИМ, глубОкообожаемым тиранищем, от неимперского воздуха свободы за «железным занавесом» страны... такой – о Господи! – привольной, необъятной!!!..

       Не понимающий умом Россию: Как сказал бы Пушкин:

                Чем меньше родину мы любим,
                Тем легче нравимся мы ей
                И тем её вернее губим
                Средь обольстительных сетей.
               
                2

       В жизни Марьяны и её матери присутствовал – то мысленно, то зримо и явно – ещё один человек: это был Георгий, муж Евдокии, отец Марьяны. Раньше мы бегло упомянули о нём. Теперь пришёл час рассказать об этом человеке поподробнее.
       Георгий Александрович Гаро был художник, поэт и музыкант. Его эстрадная труппа входила в концертные бригады, которые ездили по фронту. Но однажды и для Георгия, и для его друзей по ремеслу наступит чёрный день.
       Через два дня после рождения дочери (о чём весть до отца дойти не успела; пройдут годы, прежде чем Георгий узнает, что у него есть дочь) – он попадёт с нашими бойцами, а также другими эстрадными артистами своей труппы, в окружение: 
       ...одни красноармейцы не сдадутся: «За Сталина!» сверкнёт в глазах солдат – когда они безжалостно уложат себя пистолетными выстрелами; другие из них – захотят сделать то же, но враг их опередит – бойцы даже не успеют услышать свист пуль, направленных в их грудь... Всех солдат, кто не успел или не решился свести счёты с жизнью, чтобы избежать плена, всех артистов, также сдавшихся врагу, – ожидал немецкий концлагерь.
 
       Сказать, что в плену Георгию пришлось несладко – значит ничего не сказать. Он видел, он слышал: безоружных пленных допрашивают, пытают, расстреливают...   
       Но Георгий узнал не только это. Неволя ещё и дико посмеялась над ним и его труппой! В плену они оказались собачками на поводках. Ведь их жизнь не всегда протекала в пределах зоны порабощённой, доведённой до дистрофии, рабочей силы, к её господам-распорядителям поступающей туда массово – живёхонькой – на смену удушенной в газовых камерах и сожжённой в печах крематориев. Артистам выпало одно из самых больших человеческих унижений: заниматься творчеством по приказу – вперёд и с песней. – Приказ не выполнишь – и песенке конец! – расстреляют.
       Они – Георгий Гаро и его труппа, – в сопровождении вооружённых немецких солдат – шли: куда? ...в театр. – Нет, мы ничего не перепутали! Артисты не первый раз туда шли под конвоем. Но, завидев этот самый театр, конвой... казалось, сейчас на радостях станет из ружей в воздух палить, – а у артистов – что-то внутри оборвалось...
       На захваченной земле, думали артисты, велики чары фашистских спектаклей и концертов! Кто обезоружено зомбирован этими чарами, тот глазами и ушами прямо-таки не нарадуется им. Сама сцена должна служить грандиозной мечте: да расплодятся – растекутся, как моря и реки, национал-социалисты по всей Руси Великой!..
       Подобно худшим из лицедеев, артистам театра приказано надеть маску беззаботности, веселить публику; для неё делать вид, что верят в то, что показывают на сцене. Они, эти винтики, эти заводные арлекинчики – другого, творческого, «концлагеря»! Ты ли это, неподражаемый артист, Георгий Гаро? Твоя ли музыкальная труппа выходит с тобой на подмостки?.. Не вас ли, «гастролирующих» узников настоящего концлагеря, а не бутафорского, пристрелят немцы, если попытаетесь сбежать со сцены? Или сболтнуть на ней лишнее? не по заранее отрепетированной фашистской «программе»?..
       Но были и люди, которые поверили, что нацисты освободят их страну от сталинской тюрьмы народов. Что «спасители русской культуры» – как нацисты им сами себя называли – отмоют её от коммунистической грязи и мрази. Кто-то из жителей замученной страны люто ненавидел эту грязь и мразь: раньше – втихомолку; а теперь, когда пришли «они, наши освободители», – встречал их хлебом-солью, – надеясь на лучшее. Вот только, дай Бог, немцы возьмут Москву – и тогда...
       И это тоже Георгий видел и слышал. «Да, – думал он, – таких людей я встречал и среди нашего брата артиста! На театральных подмостках они чувствуют себя глашатаями новой эры. Их не одолевают сомнения, не мучает совесть. Но я им не завидую...»
       Были и другие. Они решили, что на них само озарение нашло. Боже, о чём мы думали, нам только сейчас открыли глаза – какова в действительности оказалась власть Советов! Зато теперь поверили, – например, когда увидели немецкий спектакль «Голубое небо», созданный для нас же, простого народа, на русском языке, – что истинные мир и благоденствие можно достичь лишь через войну и победу нацизма. Уж тогда-то нашему небу, и в самом деле, от благодати вселенской ай да разголубЕться-разголУбиться! – А-а-ай да-а-а!.. 

       Тот, кто поверил нацистам: Не произведения ли русских классиков мы читаем в газетах и журналах, издаваемых нацистами здесь, на нашем языке, великом и могучем? А мы и не подозревали, как религиозны, как набожны были иные из этих классиков! И разве Пушкин не был националистом? Когда, в стихотворении «Клеветникам России», говорил:

                Иль нам с Европой спорить ново?
                Иль русский от побед отвык?
                Иль мало нас? или от Перми до Тавриды,
                От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
                От потрясённого Кремля
                До стен недвижного Китая,
                Стальной щетиною сверкая,
                Не встанет русская земля?..
                __________

                НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

       Критик: В стихотворении «Клеветникам России» Пушкин откликнулся на польское восстание 1830 – 1831-х годов, которое было подавлено русской армией. Пушкин, некогда находившийся в опале у Александра I, после смерти царя и восхождения на престол Николая I, был новым царём возвращён из ссылки. Поэт поверил в искренность желания Николая I нести благо своей стране. И в верноподданнических чувствах к российскому императору поначалу стал заходить слишком далеко...
       Читатель (один из «друзей таланта строгих, священной истины друзей [74]»): Но не долго длилось это примирение поэта с монаршей властью в лице нового самодержца, хуже прежнего!
                __________

       До несчастного отца Марьяны доходили вести и об иных прискорбных делах.

       Советский учитель, принявший сторону нацизма (детям школы на захваченной земле): Мы вас – всех мальчиков, с волосами коротко остриженными и тщательно выбритыми под машинку, и всех девочек, с благопристойно заплетёнными косичками, – научим дисциплине и порядку. В школе вы узнаете, как весь мир заживёт счастливо, если будет беспрекословно повиноваться великой Германии. – Стоять за её правое дело! Вы также узнаете, какой жизненный путь прошёл Адольф Гитлер: от простого рабочего, художника, солдата – до сАмого-сАмого! И как в Германии нынче хорошо – при Гитлере!.. А если что-то вам в школе не понравится, если будете непослушны; будете драться, хулиганить и всё такое, как иные из вас это привыкли делать не только дома и на улице, но и в учебном заведении, – на этот случай у нас имеются розги!

       Правда, не все наши учителя выказывали такой воинственный пыл, когда на стенах классных комнат портретами Гитлера – сАмого-сАмого – были заменены портреты других сАмых-сАмых – Ленина и Сталина...
       Но те, кто нацистам поверили, с их помощью были сами не прочь узнать и в профиль и в анфас «главных действующих лиц» истории двадцатого века – а может, как они думали, и всех времён. Конечно! Сходим в кино, и там с ярким лучом проектора на большом экране да узрим героические образы вождей Германии и её союзников. Сегодняшний Третий Рейх – это заново возрождённый второй Рим! А второй Рим – был Римом германским! Да! Германия – как гласят листовки, которые немцы сбрасывают, а мы, жители городов и сёл русских, подбираем и с жадностью прочитываем, – Германия «вершит» то, что «зиждется», и что «будет воздвигнуто», и «да пребудет вовеки веков» – «аминь»!..
      
       Национал-социалист (из Третьего Рейха, по положению стоящий очень высоко и глазами ненасытными по земному шару пробегающий очень далеко; – про себя): Русские свиньи, пошли вы к монахам!.. (Однако тут же прибавляет – громко.) Но только не от НАС: от НАС – никто не уйдёт!!!..
       Национал-социалист (точно такой же, – про себя): После Первой мировой войны, когда мы, немцы и наши союзники, её проиграли, многие ли страны хотели видеть снова Германию сильной? Мы, побеждённые в войне агрессоры мирового масштаба, столько лет перед победителями не могли встать с колен, – вот на какую почву упало семя гёббельсовской пропаганды нацизма!

       И снова – по радиоточкам, очутившихся в руках врага, – вдруг прерываются все программы: это, после коротких, но недвусмысленных звуков фанфар, а затем бравурной «Прелюдии» Листа (не думал не гадал бедный Ференц Лист, у кого его музыка окажется под рукой!), следовало сообщение об очередном разгроме красных там-то или там-то. И – тут же – по радио зазвучит германская песня боевая-строевая.
      
       Тот, кто не поверил нацистам (про себя, шёпотом): Жить на той части материка, где оккупацией ты отрезан от другой его части, вообще – от всего света, – это хуже, чем жить на необитаемом острове... Где ещё царит мир? А где – мира нет уже – там, где был раньше? Может, Германией уже весь свет захвачен?!.. Или, может, напротив, – её войска отступают, а наши, советские, наступают?.. Нет, это не просто оккупация. Это – заточение – многомиллионное!!!..

       Среди не поверивших нацистам – были, как уже говорилось, и артисты труппы Георгия Гаро: знали, что прекрасные декорации – это у них на сцене; а за кулисами, а в зале – везде и всюду, где им отрезаны пути на свободу, – немецкие штыки. И только легковерная публика полна гиперромантического энтузиазма, рукоплещет, кричит им «Браво!»...
       Это когда-нибудь кончится?!..
       Да – кончится!       

       Советский партизан-подпольщик (на захваченной земле: словно в подтверждение сказанного выше): Многие из поверивших фашистам потом поняли, под чьим господским сапогом оказались! Однако и мы, подпольщики, делаем своё дело! Мы проводим агитацию среди местного населения, издаём свои, подпольные, газеты. Например, в Минске, – газету «Звезда»: ею, втайне от врага, минчане зачитываются до дыр; на её первой странице приписка, крупными буквами: ПРОЧИТАЛ, ОТДАЙ ДРУГОМУ!
 
       Когда же немцы будут отступать, но война ещё не закончится, – продолжатся и бесконечные скитания по свету труппы отца Марьяны. Немцы их увезут в другие страны, где жизнь всё ещё идейным маньякам-завоевателям подконвойна и где для последних артисты по-прежнему инструмент, на котором играют. Пока – за ненадобностью – для окончательно побеждённых фашистов они не превратятся в отработанный материал... Если до этого – музыканты сами не протянут ноги! (Как пять артистов из их труппы: они погибнут – ещё на своей земле, от пуль – своих же солдат: на сей раз – уже не наши, а немцы, сторожа и мучители пленных, попадут с ними в засаду...) 
       Но вот – и конец войне:
       День Победы, 9-е мая, – он же – день рождения страдальца Георгия.
       «Вот бы нам, вырвавшись из этой бездны, свежего вольного воздуха вдохнуть да заодно здоровье, подорванное в концлагере, поправить, насколько это возможно!»
       Не так ли думал отец Марьяны со своими артистами? Или он не знал, чем пребывание в плену грозило и ему и им, при власти Его Усачества? Пусть вы не воины, а жрецы искусства, можете ли ждать снисхождения от своего грозного повелителя? Вы поехали на фронт – к нашим, красноармейцам. А стали обслуживать – врагов! Добровольно или по принуждению – не важно! Уж лучше бы вам погибнуть: всё равно в чьей засаде, от чьих рук – наших или вражеских! Вы же сдались в плен, фашистам не оставили от себя колено-непреклоненные прах и пепел... Что? Были безоружны? Наш советский солдат прежде, чем застрелиться, пристрелил бы и вас, если бы вы его о том заранее – для такого случая – попросили!..
       – Вы – ВРАГИ СОВЕТСКОГО НАРОДА!
       Эти последние три слова – чекистское клеймо – они в ушах Георгия Гаро и его артистов прозвучали как похоронный марш для живых мертвецов. В этих трёх словах им, всем вместе и каждому по отдельности, был ответ на вопрос, откуда пришёл ты и куда возвратишься. Вчера они – кровавая добыча немецкого концлагеря, сегодня – никудышные щепки советского. – В краю нордическом, в городе Ухте, раскинувшемся посреди белой тайги, – э-э-э-х, ма-а-а!!!..
       ...Кто медленной, степенной поступью, с харизмой крутого тяжеловеса, восходит на трибуну Мавзолея? Чтобы оттуда, с чьим-то малым доверчивым дитём на руках, прижатым к широкой груди Хозяина, лицезреть парад Победы? – Генералиссимус Всего и Вся!..

       Троцкий (НЕ ЛЕНИН!), вождь революции (казалось, со словами изрыгающий пламя): Царства Божия нам не надо! Мы пойдём (уже пошли!) дорогой краснозвёздного мифотворчества!.. (Про себя.) На собственную погибель – и мою, и почти всех моих детей! – угораздило меня свой день рождения, 7-е ноября, сделать для России кроваво-красным днём календаря!..   
       Старая костлявая мегера («лицо» поверженного Третьего Рейха): А если этой дорогой, Троцкий, Лёвушка, прямиком к дьяволу угодишь, в геенну огненную?
       «Отец народов», обворожитель-искуситель: А еслы я с вамы, фрау-мыдам, там встрэчусь?!..      
.                .               .               .               .               .              .              .              .              .              .               
       Шут из трагедии «Король Лир» (перенёсшийся из эры иной (где и в каких веках не побывал ВЕЧНЫЙ ШУТ!): из Британии времён правления легендарного Лира [75] – в страну Советов): Если бы ты – о Георгий Александрович родненький! – написал две карикатурочки: Сталина и Гитлера. Только у Сталина – вместо его метёлочных усищ – усики такие маленькие, шустренькие, кусающиеся, ну точь-в-точь как у Гитлера. А Гитлер – наоборот – с усищами так усищами, грозными, сталинскими. «Ну-с, ус-наёшь меня, Иосиф Горыныч?» – «Ус-наю, Адольф Насралыч!»
       Георгий Гаро: Ты – Шут правдивый и премудрый – перед свалявшим дурака королём Лиром!.. Но у нас, в СССР, ты сам бы свалял дурака, если бы попросился в шуты! Чтобы не пострадала твоя интеллигентная головушка!..
       Шут из трагедии «Король Лир»: Сталинские шуты – чинами выстроившиеся снизу доверху – большие партийные молчальники перед своим царём! Как они все просерели! Но даже для них носить шутовские колпаки с бубенчиками было бы верхом неприличия.
       Георгий Гаро: Но не такой трагедией, как для нас с тобой... Я бы тебе многое рассказал про концлагерную жизнь. Но, извини, – когда меня, уже при Хрущёве, освобождали из преисподней, я дал подписку о неразглашении... (Криво улыбается; оба вдруг разражаются неистово жутким, истерическим смехом, – как будто от Вечного Шута что-то адское на земле можно утаить!..) Твоя дорога, Вечный Шут, тоже горька и трудна! Однако не променяй её на наши бесконечные распутья. Где искрами массовых помешательств на извилинах серого вещества, которое называется мозгом, как на камнях, выжжены слова: «Куда ни пойдёшь – от СЕБЯ уйдёшь!»

       Шестнадцать лет Георгий Александрович Гаро провёл в концлагерях. 
       А вернулся оттуда – уже совершенно измождённый, больной и телом, и душой.
       Глаза потускнели; то бессмысленно перебегали с предмета на предмет, то на чём-то останавливались, устремлённые в одну точку – из незримой глубины отражали ход сокрытых мыслей... Его движения иногда напоминали движения человека, голова, руки и ноги которого будто существовали сами по себе, ничто ими сознательно не управляло...
       Ему ещё не исполнилось и пятидесяти. Но жизнь его превратила в старика – живого трупа...
 
       Когда отец Марьяны вернулся из концлагеря, – генеральный кузнец, ковавший и переплавлявший людей, как железо, уже сам четыре года как приказал долго жить. Миллионы политических узников продолжали выходить на свободу. Но значило ли это, что их трагедия больше никогда ни с кем не повторится? Когда, под шутовскую балалаечку, человечина – лакомое блюдо на пиршествах таких холёных и розовощёких «столпов общества», которые, пока чрево дышит, с таким зверским аппетитом провозглашают тосты за дело гурманизма...
       Пока мать гастролировала, Марьяна жила с отцом. От бешенных приступов его надломленной души девушка держалась подальше – забивалась в угол, жалась и дрожала, плакала... Только сейчас Марьяна по-настоящему поняла, что делают с людьми нечеловеческие страдания. Кому довелось пережить земной ад, тот ПОСЛЕ не был таким, каким был ДО. В земном аду нет людей – в нём все звери, только разные. Одни – которым там отводятся роли палачей – множат зверства, и ещё больше звереют сами. Другие – обычные люди, как все, не боги и не монстры, – пройдя через такое, уже перестают быть «как все»: их объединяют одни воспоминания и одни руины...
       ...руины: когда танки, невесть как и откуда, целым горизонтом вырастали – с прямой наводкой на наш белый свет! – а хор «мессершмиттов», с изображениями зловеще изогнутых крестов, на небе осатанело жужжал; а живому человеку казалось, что на него с земли и неба надвигались механизированные чудовища; на краю мировой могилы несвободный художник-шут бился в творческих и не творческих конвульсиях...
       И войной, и миром – миром при волках в овечьей шкуре! – выпотрошены, выкорчеваны жизни, которые всей кожей в тебя, Георгий, проросли: ...агонии надвигающихся смертей, широко раскрытые глаза мертвецов, – всё это продолжало скрежетать в сердце твоём человеческом, поселилось в твоих собственных, безумных как мир, глазах...

       Между тем воспоминания уносили его в далёкую молодость, в детство и юность. Как в смутные, после октябрьской революции, времена он, киевский мальчишка, ушёл из родительского дома, – кто-то из взрослых его, голодраного беспризорника, подобрал на улице, привёл в сиротский приют. Как в доме для сирот воспитатели и учителя заметили его необыкновенные творческие способности, талант от природы. Как, по окончании школы, он был направлен в Академию изящных искусств в Ленинграде, которую закончил с отличием. Ему очень нравилась карикатурная техника, он совершенствовался в своём любимом жанре – одном из видов дружеских шаржей: когда примерно за час можно сразу нарисовать человек десять – пятнадцать: карандаш со скоростью полёта переходит от рисунка с изображением одного позирующего к рисунку другого, они слышат, как художник им весело комментирует шутливые проказы лёгкого карандашика, видят, чтО у художника получилось, хохочут вместе с ним... Георгий также играл на концертино и банджо, был очень артистичен. Все эти творческие навыки помогли ему стать артистом театра Мосэстрады. Гастролируя, он познакомился со многими творческими личностями, более или менее выдающимися, из разных городов страны. Побывал и в Одессе. В нашем городе одним из артистов, с которым он тесно сошёлся, стал Эмиль Глед. Два закадычных друга. Два несусветных донжуана... А в Москве – там же, в театре Мосэстрады – одной из артисток Георгий особенно восхищался: эта девушка очень здорово исполняла акробатические трюки. Издали – через бинокли – она зрителям казалась такой хрупкой, миниатюрной, – а энергии, вместе с гибкостью прирождённой и натренированной, ей было не занимать! Она была из тех, кто, как в цирке, «бегут и глазом сверкают!». Георгий с этой девушкой познакомился. Узнал, что она ростовчанка, теперь живёт в Москве. Так пересеклись жизненные пути Евдокии и Георгия: когда они встретились, глаза обоих засверкали, – и так они поженились.
       Вспоминал он, и как вернулся из ухтинского концлагеря.
       Постучал в дверь.
       Пятнадцатилетняя Марьяна, ещё не знавшая, кто это, открыла. Увидела человека – или осунувшееся костлявое существо, чьё имя человек: лысый череп, резкие морщины на некогда обаятельно-холёном, теперь же сером, лице, которое, точно шар, сдулось – остались от прежней его округлости одни впалые щеки...
       Спросила:
       – Вам кого?
       Он внимательно посмотрел на неё, на дочь, которую до этого никогда не видел: ни крошкой, чьи слабенькие силы на глазах у матери таяли от удушливой жизни в метро, ни как она росла, из девочки-подростка уже сейчас превращалась в девушку, с золотистыми волосами, мягким овалом лица, и чьи глаза под картинно писаными бровями порой, когда веки были приопущены, глядели чуть искоса, по-девичьи, с мыслями тайными...
       Наконец, в слезах, промолвил:
       – Я твой отец...
.                .                .                .                .                .                .                .                .               
      
       Через год после возвращения из концлагеря Георгий развёлся с Евдокией, а ещё через два – снова женился.   
       Вторая жена родила ему ещё одну дочь, Юлию. Подрастая, она подружится с Марьяной. 
       Бывшие супруги останутся друзьями, будут дружить семьями. 
       Медленно, постепенно Георгий выкарабкивался из трясины, засасывавшей его столько лет. Миновали годы отлучения от права творить собственными умом и сердцем или совершенной невозможности заниматься любимым делом. Живой мертвец переставал быть мертвецом. В Георгии снова просыпалась тяга к творчеству. Однако ремесло есть ремесло, оно требует профессиональных навыков, одного дарования недостаточно. Эти навыки не были Георгием полностью утрачены. Чтобы достичь былого мастерства, он каждый день, оттачивая карандаши, стал упражняться как рисовальщик, с кистью и красками тренировал руку художника. Из сумерек полузабытого эти краски обретали способность что-то возрождать: сначала невыразительно и плоско, потом – уже теплее, оживлённее, наконец – ярко и горячо, – проснулся Божий дар...
       У него снова появилась работа. Рисовал афиши для кинофильмов. А ещё – попробовал себя в качестве художника-мультипликатора. За что бы он ни брался – талант снова брал своё.
       Георгий вернулся в театр Мосэстрады: как в довоенные времена – взошёл на сцену художником и артистом, на эти подмостки, по которым когда-то – как давно это было! – ступал молодым. Делал интересные и смешные зарисовки – дружеские шаржи на сидящих в зрительном зале, чем снова стал необыкновенно веселить публику. Придумывал разные музыкальные номера.
       Так он шаг за шагом, год за годом приходил в себя...
 
                3

       Мы поведали читателю печальную историю жизни отца Марьяны. Но и матери из-за страдальца мужа пришлось нелегко. Пока муж был в советском концлагере, жену вызывали на допросы в НКВД – а жене это только прибавляло слёз да седых волос. Дочь об отце ничего не знала – мать боялась сказать правду.
       – Твой папа на войне пропал бЕз вести, – однажды ответила она дочери, когда та спросила об отце; и всё, никаких подробностей. Ибо семейные узы матери с тем, кто объявлен «врагом народа», но кому продолжаешь хранить верность как близкому, дорогому тебе человеку; человеку, от которого ты не отреклась бы публично, во всеуслышанье, – эти узы сделают тебя недостойным даже лобызать стопы «РОДИНЫ-матери»! И тогда можешь лишиться работы, друзей, наконец, крыши над головой: если соседи по коммуналке напором пламенным и дружным тебя выживут из дома! Мол, кого надо, ты не заклеймила «предателем» и «трусом», раз и навсегда. Так и нечего жаловаться!..
       Но ты не одна, у тебя есть дочь. Твоё дитя – дочь «врага народа»! Какая судьба ждёт и её – если людям всё откроется?
       Принять их обеих в семью – для Ивановых было бесстрашным подвигом. Дальние родственники Георгия, Ивановы, делили очаг и кров с семьёй человека, который тогда был в немецком плену, а значит – если освободится из плена – ему всё равно воли не видать... Никто не мог поручиться, что кто-то из посторонних обо всём не пронюхает и не предаст их тайну огласке; а дальше – снова дело знакомое: заклейми позором любимого мужа; пусть и его родичи к тебе в этом присоединятся, – а не то... Тем вдвойне мать, а потом и дочь, будут этим людям благодарны за их мужество, их бескрайнюю доброту. За то, что для них что-нибудь да значили материнские чувства женщины, боявшейся лишиться девочки своей ненаглядной, которой не выжить в метро...
       И только когда мать узнала долгожданную весть: наконец-то!!! её муж, многолетний сиделец и скиталец, выходит из концлагеря на свободу (ему не привиделось, не послышалось само слово «свобода»?), – только тогда она открыла дочери правду.
       Молоденькая девушка на мгновение онемела. 
       – Как?.. – наконец, не сдержавшись, воскликнула Марьяна. – И ты всё время молчала?!..
       Хоть они обе разговаривали дома, в своей комнате, один на один, это была коммуна (уже не квартира Ивановых), и мать приложила палец к губам – говорить потише, шёпотом.
       – Девочка моя! Многие из тех, кто оказался на моём месте, отвечали то же, если их спрашивали. А о чём я молчала – боялась даже сама с собой говорить... Ведь и у стен есть уши! Даже опасалась, что могу нечаянно проговориться... во сне: кроме тебя, в нашей коммуналке меня ещё и другие люди, на соседней кровати, могли услышать...
       Дочь слушала с нескрываемым изумлением! В юной головке рождались тысячи вопросов. Их задать матери Марьяна никак не решалась. Родной голос был тих и беспомощен, смысл только что произнесённых слов, как показалось девушке, граничил с безумием...
       Мать смекнула, для каких мыслей подала дочери повод невзначай!
       – Я знаю, – продолжала она так же тихо, но несколько бодрее, – тебе кажется, я стала бредить от страха. Но нет: это не бред! Всё, что я сказала, – чистая правда! Да, доченька... Не я одна такая на этой земле... Чтобы ты поняла меня, тебе я расскажу: о себе, о твоём отце. О стране... нашей с тобой стране. 
       – О нашей стране?
       Марьяна вопросительно взглянула на мать. Дочь всё ещё не понимала, к чему мать клонит.
       – Да, Марьюшка! Наша страна повинна в наших бедах!               
       Однако, прежде чем начать свой страшный рассказ, мать по старой привычке – а её, как заклятый недуг, победить непросто – шепнула дочери на ухо, чтобы та услышала и запомнила:
       – Пусть всё это останется между нами!.. 
       – Хорошо... – таким же невольным шёпотом ответила Марьяна.
       Можно представить, какое впечатление произвёл рассказ матери на человека, которому этот мир ещё только открывал широкие горизонты, чтобы проторяемой юностью дорогой смело идти ему навстречу. И мать и дочь – они обе вроде мыслили здраво – а были точно не в себе... Где тот настройщик на позитивное, жизнерадостное, которому можно было бы доверять? Не за окном ли – в виде тёплого летнего дня, совсем недождливых облаков? Не в лицах ли Марьяниных сверстниц – сверстников, ныне оживлявших и озарявших улицы Москвы? Да, империя самодуров на час-другой отпускала вожжи железной дисциплины. Но, молодость, – тебе от неё, а ей от тебя – всегда ли была в том сладость – без предательской улыбки сфинкса?..
       А ещё через полгода родимые спецслужбы, продолжая вызывать бедную женщину на допросы по делу мужа, впервые станут и Марьяну допрашивать по тому же делу. Будто дочь, которая отца до его освобождения из концлагеря в глаза не видела, могла иметь к этому отношение. Многолетняя тайна перестала быть для неё тайной – ценою первых, шестнадцатилетних седых волос...

                4

       Ещё через несколько лет Марьяна выйдет замуж. Затем – минуя время – с мужем разведётся; детей у них не будет.
       В профессии у Марьяны всё складывается удачно. Она – потрясающая скрипачка!
       Во всём ей попутный ветер.
       И так бы и дальше шло.
 
       Как вдруг – стрясётся беда!
       Взяв в руки скрипку и пытаясь что-то сыграть – Марьяна почувствовала: пальцы не слушаются её; ничего не выходит! Пробует другой раз, третий, – то же самое: пальцы, некогда столь гибкие и подвижные, вдруг эту гибкость и подвижность утратили, точно одеревенели... Рука не может, как прежде, владеть смычком – заставить скрипку заговорить музыкой!
       Чтобы хорошо играть, нужно много репетировать. Марьяна занималась музыкой от шести до восьми часов в день. Её руки не выдержали, она их переиграла!
       Идёт к врачу. Поможет ли доктор? Скажет, что с её руками? Если руки больны – может, доктор знает, как их лечить?
       Врач внимательно осмотрел руки Марьяны; попросил её пошевелить пальцами, сделать такие-то и такие-то движения кистями рук. Наконец поняв, в чём дело, врач спросил Марьяну:
       – Когда вы почувствовали, что кисти ваших рук полуонемели?
       – Несколько дней назад.
       – Вы, – предположил доктор, – делая руками какую-то работу, напряжённо и долго держали их в одном и том же застывшем положении?
       Марьяна врачу всё рассказала. 
       Доктору стало ясно, почему Марьяна так тяжело переживает за случившееся: она – скрипачка. Руки – это первейший живой инструмент любого музыканта. Он, доктор, это знает, как никто другой. Иные музыканты в похожих случаях тоже к нему обращались за врачебной помощью.            
       – Болезнь ваших рук, – сказал доктор Марьяне, – на языке медицины называется синдромом карпального канала.
       – Эта болезнь излечима?
       – Да. Но лечение займёт время.
       – А потом? Смогу ли я играть на скрипке? – спросила Марьяна. Она понимала: медицина не всесильна, но всё же...
       – Увы, – глубоко сочувствуя, ответил доктор, – эта болезнь может вернуться от такого напряжения рук, которое снова способно её вызвать. Скрипку вам придётся оставить...
       Это был для неё удар!..
       Так, музыка, которой Марьяна отдала детство и юность, в её детстве и юности и осталась...

                5

       «Что поделаешь? – думала Марьяна. – Надо жить дальше...» Она знала: похожие трагедии случались не только с ней. Мать ей рассказывала об артистах, которых изувечила и сделала калеками война и которые больше не могли продолжать заниматься своей профессией... Но война – это война: иные из покалеченных ею уже ни на что не пригодны. А когда руки целы, ноги целы, вся жизнь впереди, – и вдруг происходит такое! Нежданно-негаданно...
       Со временем лечение дало свои плоды: её кисти рук обретали бОльшую гибкость, пальцы делались подвижнее. Есть ли средство, способное и дальше в этом помогать? «Что, – решила Марьяна, – если мои пальцы будут строчить тексты – бегать по клавишам печатной машинки?»
       Не стоит забывать: героиня этой главы – человек незаурядный! Она не привыкла упускать возможностей, когда они появлялись. К тому же она была известна среди людей тогдашней творческой богемы. В неё влюблялись, с ней водили дружбу. Если что – ей друзья и в помощи не откажут.
       Так, благодаря и своим талантам, и помощи других людей, за неё усердно хлопотавших, Марьяна поступит на курсы ООН, а когда их успешно закончит, станет секретарём-машинисткой.
       Она будет очень востребована в своей новой профессии – окунётся в неё с головой... За долгие годы – в каких только международных учреждениях Марьяна не работала, в каких мероприятиях, и всесоюзных и международных, не участвовала! Это были и конкурсы классической музыки, и балетные конкурсы; а ещё – кинофестивали, а ещё – конференции писателей; Иссык-Кульский форум под председательством Чингиза Айтматова, на котором собрались писатели и художники, артисты и композиторы, политики и учёные – выдающиеся интеллектуалы со всего света. Это событие было одним из тех, которые пришлись на время воистину глобального потепления между советской страной и странами Запада. «Холодная война» закончилась, её ледники растаяли; казалось, прошлое не вернётся... 
       О международных конкурсах Марьяна (как говорилось в предыдущей главе) печатала пресс-бюллетени для ООН и ЮНЕСКО. Также печатала доклады для конгрессов; ещё многое строчила на пишущей машинке – на английском, французском, немецком, испанском, арабском языках. (Марьяна делала это до появления первых в мире персональных компьютеров – заграничных, с которыми потом тоже быстро освоилась.) Научные работы – и зарубежных учёных, и тех из советских, кто удостоился чести быть переведённым на иностранные языки, – в мире науки они распространялись трудами нашей Марьяны и таких, как она.    
       Ей довелось увидеть воочию и лично повстречаться со всемирно известными людьми всех континентов. (Прибавьте ещё тех знаменитостей, с которыми как артистка была знакома её мать и в кругу которых дочь также бывала: Аркадий Райкин, Александр Вертинский – и это только немногие, из наиболее именитых!)
       Всё, за что в жизни Марьяна ни бралась, делала умело и добросовестно. Да, и утомительно и отрадно быть всюду невероятно востребованным и желанным работником, участвовать в любом значимом деле, порученном тебе, когда ты, как всегда, стараешься не подвести. По работе вечно над чем-то хлопотать, что-то организовывать, очередные профессиональные высоты покорять. Тем паче это ценилось в кругу Марьяниных близких друзей и знакомых, особенно если кому-то из них посчастливилось долгое время проработать с ней; с годами круг знакомств только ширился и рос. За помощью, за советом к ней обращались не раз. Марьяна не со всеми сходилась теснее некуда, но истинной дружбой, как никто, умела дорожить.
       Так годы – десятилетия – шли своей чередой...
                __________

       Самолёт «Ил-62», летевший в Канаду – из Москвы в Викторию – шёл на посадку. Стоял ясный весенний день, и пассажирам, глядевшим в иллюминаторы, внизу открывалась замечательная панорама: голубели океанские заливы, проливы – они омывали берега канадского острова Ванкувер (речь идёт не о городе с таким же названием); ими на этом острове полна и Виктория, столица провинции Британская Колумбия. С высоты – делаясь всё крупнее – в лучах солнца серебрились многочисленные озёра, покрытые снегом горы.
       Среди пассажиров, облокотившись на спинки кресел, сидели рядом две женщины. Одна из них – была сорокавосьмилетняя Марьяна, другая – её, уже старенькая, мать.
       Наконец – приземлились.
       В Международном аэропорту Виктории их обеих встречал человек с богатырским телосложением, длинной ухоженной каштановой бородой, а ещё – широкой душой: это был второй муж Марьяны, канадец, Дональд Тарасов. Его отец был русским, мать англичанкой. Его дедушка – по отцовской линии – уехал из России в Канаду ещё в конце девятнадцатого века. Сам Дональд русским языком не владел. Он закончил Оксфорд в Англии, был историком, у себя на родине работал в Министерстве связи, в отделе Охраны исторических памятников. Дональд был на год младше Марьяны.

       Марьяна (читателям этой книги): Годом раньше – до того как я во второй раз вышла замуж – я в Канаде гостила у приятельницы. У неё познакомилась с Дональдом. Замечательный человек! Тогда же – буквально неделю назад – он развёлся с первой женой. У них было шестеро детей... Казалось, ничто не предвещало в его жизни такую перемену, когда одно значимое событие с быстротою молнии сменяется не менее значимым... Мы с Дональдом за короткое время успели близко сойтись. А когда до моего возвращения из Канады в Советский Союз оставался всего-то лишь один день, он, Дональд, мне скажет: «Выходи за меня замуж!» И – через четыре месяца, уже при следующем моём посещении Канады – мы с Дональдом станем мужем и женой.

       На этот раз, Марьяна с матерью прилетели в Канаду уже как иммигранты: они покинули Советский Союз, чтобы поселиться в новой для них стране.
       Обе женщины с Дональдом вышли из здания аэровокзала. Дональд усадил их в свой автомобиль, сел за руль. И так они – все трое – отправились в путь.
       И Марьяна, и Евдокия Георгиевна с любопытством оглядывались по сторонам: из окон автомобиля им Виктория представала во всём великолепии. В её архитектуре, как ни в каком другом городе Северной Америки, обитал дух Европы – или, точнее, как говорят, старой доброй Англии. (Неслучайно этот канадский город, названный в честь королевы Виктории, когда-то сам был частью Британской империи: вот почему он многое позаимствовал от неё.) Настроение – элегическое! Внешне следы старого аристократизма по-доброму столь изящно располагали к себе, что сквозь их призму нашим невыдуманным героям невымышленного повествования сейчас меньше всего была охота думать о казусах истории; о сиятельной чопорности закатившегося столетнего владычества колонистской Британии. Да, многое ушло, сокрылось под могильными плитами, – но не всё: нынешняя Виктория это только подтверждала. Вот они, замки в романтически мрачном, викторианском стиле: это – пуританская дань Средневековью, которое в глазах девятнадцатого века и здесь, и на Туманном Альбионе, окутается мистериями таинственных сумерек. Иные здания, возле лужаек (скоро им опять озелениться) выстроившиеся учтиво, – тоже в британском стиле – не менее красноречиво напоминали о былом. В них, увитых плющом, продолжала сквозить колониальная жилка, – так столетние дубы патриархально врастаются в почву... По городу ходили красные двухэтажные лондонские автобусы. Изредка встречались даже конные повозки... Уже сейчас – ранней весной – множество парков и садов Виктории проросли фиалками, нарциссами, гиацинтами...
       От аэропорта до Сиднея – пригорода Виктории, где жил Дональд, – ехать было примерно два с половиной часа. За это время вид из окон автомобиля не раз заметно менялся – пока колорит «старой доброй Англии» не остался далеко позади... Наконец, въехали в Сидней. Это был маленький городочек, с современными частными домами; они, каждый по отдельности, образовывали целые кварталы. Здесь люди с собаками на поводках прогуливались вдоль набережных. Кто-то тоже неспешно направлялся в сторону океана, шёл по улицам, которые заканчивались его берегами. Да, всего два с половиной часа езды на машине – а вместо оживлённости мегаполиса, уже на его окраине, тебя охватывал дух провинции. Океанское побережье, вольные чайки – здесь всему этому уединённость, казалось, передавалась от целого городка – существовала не в отрыве от него... Подобного не ощутишь, живя в густонаселённом городе, расположенном у моря или у океана, – там как раз наоборот, одинокие прогулки по тянущимся вдоль берегов дорожкам тебя слишком удаляют от гремучей суеты...
       – We're driving up home [76]! – наконец сказал счастливый муж довольным голосом.
       Вот он, дом Дональда. Его собственный, двухэтажный. Среди других домов, неброских, тоже ничем не выделяющийся. Зато – обе женщины увидят и оценят это сами – удобный, уютный внутри!
       Отныне: дом «Дональда Ивановича» – или, просто, для них «Дона», «Донушки», – станет и их домом.            
       

74 Александр Пушкин.
75 Действие шекспировской трагедии «Король Лир» происходит в Британии примерно 11-го века нашей эры, тогда как время правления легендарного Лира (Леира), прототипа главного героя пьесы, приходится на 10-9 века до нашей эры.
76 «Уже подъезжаем (к дому)!» (англ.).