Юрий ТЕПЛОВ
НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ…
Роман
Часть первая. ЗИГЗАГИ СУДЕБ ЧЕЛОВЕЧЬИХ
Иван Сверяба и поп – расстрига
I.
Дверь лязгнула, как выстрелила, оставив Ивана в провонявшей потом и мочой камере. Запах мочи исходил от стоявшего в углу бака. «Парашу будешь нюхать!» – вспомнил он угрозу усатого милиционера.
С потолка желто светила лампочка, забранная в сетчатый металлический намордник. Левая стена гляделась серой и голой. Вверху синело низкое, словно бойница, оконце, тоже оплетенное металлическими прутьями. Справа были двухъярусные нары, на которых лежали, сидели, курили уголовнички и разглядывали его, застывшего у двери в мятом костюме и в мерлушковой шапке.
- Арбуз! - услышал Иван чей-то сиплый бас сверху.
Со второго яруса скатился парень, низенький, кругленький, с серой челкой. Приблизился к Ивану, обошел вокруг, несильно, но нежданно толкнул его в спину, отчего он очутился посреди камеры.
- Штымп с брехаловки, - доложил Арбуз.
Слова были знакомы Ивану! Штымп - неук в воровских делах, брехаловка - базар. Только успел это сообразить, как оказался на цементном полу, а его шапка - на голове обидчика.
Иван вскочил на ноги, не видя больше ни нар, ни любопытствующих лиц - только его, круглого и щекастого. Первый его удар пришелся как раз в левую скулу. Шапка свалилась с головы Арбуза, а сам он отлетел к параше. Иван достал его и там. Молотил кулаками по чему попадя. Тот падал, но опять кидался на Ивана. Коротковаты были руки у Арбуза, впустую махал. Заслонившись левым локтем, полез было в карман штанов, но Иван, весь в красном тумане, сбил его с ног.
- Папа! - завопил Арбуз.
Кто-то навалился на Ивана сзади, но он, то ли стряхнул Арбузову подмогу, то ли помощники сами захотели досмотреть спектакль... Сцапал за голову обидчика и возил его мордой по щербатому цементу. И тут на него посыпалось - в бок, в голову, в спину, уложили рядом с Арбузом. Придавленный чьими-то руками, он успел подгрести под себя свою новую мерлушковую шапку. Голова его оказалась напротив Арбузовой, даже глазами на секунду столкнулись: и Иван успел подсмотреть в них растерянность.
Потом его отпустили.
Иван настороженно поднялся, держа в руках шапку. Первое, что увидал - овчинные чувяки на чьих-то волосатых ногах, свесившихся с верхних нар. Поднял глаза повыше. На втором этаже сидел грузный мужик в распахнутом бухарском халате, с головой яйцом и глазами, похожими на белые кальсонные пуговицы.
Мужик поманил Ивана. Он сдвинулся в его сторону. Убрал шапку за спину. И встал в ожидании приговора.
- Кто будешь?
- Иван Сверяба.
- Кликуха - Сверяба?
- Не, фамилия.
- Шамать хочешь?
Иван не ел целый день, но внятно произнес в ответ:
- Не хочу.
- Подай крышу!
Иван не понял.
- Шапку подай папе Каряге! - выкрикнул Арбуз.
Если бы у Ивана вознамерились отнять шапку, он бы снова кинулся в драку. А тут протянул ее, ровно бы так и надо, будто на сохранение отдал. Откуда в руке Каряги появился сухарь, Иван не заметил.
- На! – сказал тот и резко кинул сухарь прямо в лицо.
Иван изловчился поймать его. Этим вроде бы даже вызвал одобрительную усмешку.
- Писануть, папа? - Арбуз уже поднялся с пола, стоял в метре от Ивана.
Толкучка обучила Ивана многому. Он знал, что такое писануть - чиркнуть лезвием. Отодвинулся к стене, прижался к ней спиной, заозирался.
- Что красноперых не кличешь? - незло спросил Каряга.
Иван затравленно и с ненавистью уставился в его белоглазый лик. Тот убрал ноги на нары, покряхтел, располагаясь в глубине. Сказал:
- Господи, спаси и помилуй некрещеного! - Высунулся наружу: - Его ложе под Афишей. - И улегся с миром...
Место Ивану досталось у самой двери, внизу. Он долго не мог уснуть, прислушивался к шорохам и храпу, не надеясь, что его оставили в покое. Так и блазнилось, что подкрадывается Арбуз с лезвием. Иван напрягался; приподняв голову, шарил глазами по камере, но все было тихо. Потом он провалился в неспокойный сон. А очнулся от влаги. Брызгало сверху, левый бок подсырел.
Он сполз с нар и никак не мог врубиться со сна, что бы это значило. Лампочка горела все так же желто, и камера казалась загробным приютом для грешников.
- Ссытся Афиша, - услышал Иван сиплый голос. - Открытым держит притвор.
Каряга, как и вечером, сидел на верхних нарах, свесив ноги. Иван не понял сперва, а уразумев смысл, брезгливо глянул на своего недвижимого верхнего соседа. Снял пиджак, расстелил в сухом уголке. Сел на единственный, намертво прикрученный к стене табурет. Чувствовал, что Каряга неотрывно глядит на него, отчего хотелось поерзать. Казалось, тот вот-вот учинит Ивану допрос или подымет уголовников, чтобы попрессовать строптивого первоходка. Но пахан молчал. Затем подтянул свои волосатые ноги в овчинных чувяках и, кряхтя, стал укладываться.
2.
Сколько помнил себя Иван, они всегда жили вдвоем с матерью. Только фамилия у него тогда была не Сверяба, а Панихидин. В войну они жили в деревне. Мать работала учительницей в единственной на четыре деревни начальной школе. Колхоз выделил ей пять соток на склоне лесистого оврага - под картошку. С тем огородом и связаны были у Ивана первые, засевшие в память впечатления.
С самого ранья весь воскресный день мать копала картошку, ссыпала ее в рогожные кули. И он телепался среди кулей и картофельной ботвы. После полудня развели костерок; и вот та, испеченная в золе, посыпанная крупной солью, картошка и еще прибереженный матерью хлебный ломоть - под горько-сладкий дым костра, перебивший запахи ближнего леса, сена, уложенного в копны, и всего уходящего лета - все это осталось в памяти, как кусочек счастья.
После богатой трапезы у костерка мать сказала:
- Ты, Ванятка, уже большой, придется тебе покараулить картошку. Мне еще три двора подписать на заем надо.
Мать ушла по слезному заемному делу. Сначала Ваньке даже весело было от одиночного простора, когда и жуки, и бабочки, и трава, и затухающий костерок - все принадлежало ему. Заигравшись, он незаметно для себя заснул на пустых кулях. А когда от зябкости проснулся, уже смеркалось, и лес придвинулся вплотную.
Небо серело и опускалось прямо Ваньке на голову. Ему на ум пришли волки. О них немало ходило всяких россказней. У волков, слышал он, глаза, как зеленые огни. И они, те зеленые огни, тут же замерцали из недальних кустов. Он отполз за потухшее кострище и затаился под рогожей, пока не послышался скрип телеги. Материн голос произнес:
- Да я сама бы управилась, Егор Фролович… Господи, куда же Ванятка-то делся... Ваня! Ваня!..
Он лежал и мстительно не откликался, покуда подковылявший дядя Егор не задел его своей березовой ногой.
Дома, забравшись на печку, застланную старой овчиной, он все прислушивался к разговору мамани с дядей Егором. Она уговаривала председателя дать на неделю лошадь, чтобы заготовить на зиму дрова для школы, да и для учителей тоже. Разговор был неинтересный, и он уснул. И снилось ему непонятно что, но радостное и веселое. Вроде бы та же огородная земля с пятнами картофельной ботвы и недальние зеленые огоньки. Но не волчиные, а совсем другие, источавшие незнакомую музыку.
К тому времени Ванька знал из музыкальных инструментов только балалайку, которая висела в хозяйкиной половине избы, дожидаясь пропавшего без вести ее сына.
Балалайку брала в руки в дни нечастых наездов из райцентра материна подруга Октябрина Селиверстовна. Ванька никак не мог взять в толк ее небабье прозвание: «Упал намоченный», хотя все в деревне ее так и прозывали. Когда она приезжала, хозяйка не знала, как и угодить гостье своей жилички: доставала самовар, пекла из тертой картохи драники, потчевала и уговаривала:
- Арина Семьверстовна, так внучата на мне. Ихний отец-то без вести. Обождать бы с недоимкой-то.
- Не Арина, а Октябрина, - поправляла хозяйку мать.
- Ага, - соглашалась та. - Я и говорю: обождать бы... Сведу корову, куда с детишками денусь?
- Родина требует, - говорила Октябрина. – Для победы надо.
Ванька полностью был на хозяйкиной стороне, ее Мотька даже в школу не пошла - не в чем. И Октябрину Селиверстовну он тоже понимал, самой ей, уж точно, ничего не надо - для победы старалась. Приезжала она в кирзовых сапогах, а по деревне, сберегая обувку, ходила в лаптях, которые тоже привозила с собой.
- Обязана ты, мать, пойми, - говорила строго. - Хотя бы половину!
- Ой, спасибочки, - молитвенно складывала руки на груди хозяйка.
- Не за что! - обрывала ее Октябрина Селиверстовна. - Из-за твоих малолеток на преступление иду... Все! Неси-ка инструмент.
Балалайку она сперва бережно поглаживала, затем начинала потихоньку наигрывать и напевать: "Прокати нас, Ванюша, на тракторе..."
Про отца знал Иван с материных слов, что погиб тот в первом, самом страшном годе войны. Это знание жило в нем неполных шестнадцать лет, пока не порушилось с появлением в их каморке худого, как жердь, человека. Был нежданный гость в сером макинтоше и в непривычной для той поры шляпе. И еще его глаза Иван запомнил: усталые и словно бы виноватые. Это случилось уже после того, как они переехали в город Уфу…
Там и услышал он музыку, что звучала в деревенских снах. Это случилось на толкучке, где он вместе с другими пацанами прибирал то, что плохо лежало. Играл старик в синих очках, прижимая к подбородку невиданную раньше Ванькой фигурную балалайку. Звуки проникли в самую Ванькину душу. Ему охота было сесть возле ног старика и плакать. И он подлез к нему, замер, и снова увидел вдалеке березовый колок и затухающий костерок. Но не было перед глазами осеннего огорода с картофельной ботвой - в бескрайность уходило травяное поле, под ветром играли метелки ковыля, и пасся табун пугливых лошадей.
Скрипач почувствовал подле себя пацаненка. Доиграв, нащупал рукой его голову, провел по волосам, спросил:
- Все услышал?
Ванька согласно кивнул
- Чардаш Монти, - сказал тот.
С тех пор редкие музыкальные сны стали осязаемы, хотя мелодии были смутны и незнакомы. Но они обязательно вплетались в услышанный "Чардаш" и сопровождались бубенцами, словно безумного скрипача уносила тройка.
Так и не смог Иван раздобыть себе скрипку - денег не было. Зато выменял вскорости на базарную четвертуху хлеба гитару.
3.
- Аз, буки тебе ведомы?
Иван вздрогнул, открыл глаза и никак не мог сообразить, где находится, пока не увидел Карягу. Тот опять сидел на нарах, свесив вниз голые ноги в чувяках.
Иван наитием уловил, о чем его спрашивают, ответил:
- Ремесленное кончил.
- Арбуз! - негромко окликнул Каряга.
У его плеча тотчас появилась заспанная щекастая морда.
- Брысь! - шевельнул пальцем: слазь, мол.
Арбуз обиженно засопел, помедлил и сполз вниз.
- Занимай плацкарту, Цыганенок! - велел Каряга.
Иван понял, что Арбуз освободил место для него. Мелькнула мысль: каверзу задумали. Но каверзней того, что уже было, вряд ли что могло произойти. Потому он, хоть и с опаской, забрался наверх и притих.
Подушки и тюфяки у всех были набиты соломой. А пахану видать, положена постель мягче: его ватный матрас был в такую же полоску, как и бухарский халат. И подушка отличалась от остальных перовой набивкой.
Каряга вытащил откуда-то истрепанную серую книжку и сунул Ивану:
- Тискай роман! - «роман» он произнес с ударением на первом слоге.
«Турецкоподданный Остап Бендер шел по Дерибасовой на деловое свидание к Марусе Золотой ручке...»
С обаятельным мошенником Остапом Бендером Иван познакомился в ремеслухе. И даже мысленно примерял себя к нему, догадываясь, что не та мерка. Великоват был костюм великого комбинатора для Ивана. Одежка Шуры Балаганова подходила больше, но все же, как представлялось Ивану, была тесновата. Веселых мужиков сотворили Ильф и Петров... Однако в романе, который он "тискал" по велению Каряги, не было никого из знакомых, кроме самого турецкоподданного. Зато появились аристократ и мерзавец Рокомбойль, контрабандист Беня Аронович и красивая бандитка Маруся Золотая Ручка.
Книга была отпечатана на синеватой бумаге и с кучей грамматических ошибок, бросавшихся в глаза даже Ивану, у которого со школьной грамматикой были не шибко товарищеские отношения. По первости он даже запинался, поражался мысленно тому, что встречает их в печатном тексте. По его разумению, все, что напечатано, не должно подлежать сомнению. А тут попадались и обкусанные слова, и матерщина.
События в романе разворачивались завлекательные, с погонями, тайником в трости и ярой ревностью Маруси Золотой Ручки. Иван увлекся, начал сопереживать героям, забыв про свое незавидное положение. Даже стал оттенять речь каждого особой интонацией, так, как это ему виделось. Он не заметил, как Каряга, лежавший до того на спине, развернулся к нему, как проснулись двое ближних сокамерников и тоже стали слушать.
Чтение прервала побудка. Иван с омерзением оглядел Афишу - толстомордого, бледного, вялого.
- Бобер, - сказал про него Каряга. - С мертвяков копил.
После переклички и капустной тюри на завтрак заключенных по двое стали выводить из камеры на внутренние работы. Иван тоже собрался. Одного Карягу развод почему-то не касался. Он сидел на нижних нарах в своем халате, безучастно наблюдая людскую суету. Потом сказал выводящему:
- Новенького оставь!
И тот безоговорочно отодвинул Ивана от жаждущих света божьего, будто слово пахана было для него приказом.
Отправив зэков, он вернулся. Отпер ключом похожее на бойницу окно под потолком. Сообщил Каряге:
- Мокроссычке и блиноделу (Блинодел - фальшивомонетчик (жарг.) - подогрев.
Бренча ключами, охранник удалился. Каряга с кряхтеньем забрался наверх и вновь повелел Ивану:
- Тискай роман!..
После полудня, когда оконце под потолком было заперто, и камера снова густо заполнилась, счастливчиков вывели за передачами.
Арбуз слонялся по камере. Иван, прислонившись к стене, косился на него, ожидаючи, что тот полезет на свое законное место рядом с Карягой. Он уже сообразил, что Арбуз для него теперь - пшик, на равных они теперь в камерной иерархии. Видно Арбуз разрешил сомнения в свою пользу, потому что перестал маячить и полез наверх. Но Каряга остановил его чувяком, кивнул на угол подле двери.
- За что, папа? - обиженно поглядел тот снизу.
- Закрой ставни!
Арбуз заткнулся. Затем нервно сдернул на пол подстилку Афиши, выдернул тюфяк у Баклана и забросил наверх.
Счастливчики возвратились под ужин, каждый - с холщевым узелком. Подали узелки Каряге. Арбуз привычно принял их из рук папы, вытряхнул подле него. Тот оглядел содержимое: у Афиши - махорка, две пачки чая, шмат сала и изломанный на куски хлебный каравай; у блинодела - папиросы "Беломор", шесть пачек чая, пиленый сахар россыпью и круг колбасы. Оба ждали, что им перепадет.
Арбуз вопросительно поглядел на Карягу.
- По справедливости, - буркнул тот.
Но справедливость была относительной. Блиноделу Арбуз выделил кус хлеба, пачку чая и махорки на пяток закруток. Мокроссычке Афише отсыпал только махорки. Другим тоже перепало - что кому. Ивану ничего не досталось.
Остальное Арбуз разложил на розовой тряпице и уселся подле нее обочь Каряги. Кроме них, подогреваться колбасой и салом изготовились еще двое.
Иван принял от баландера алюминиевую миску с тюрей, но Каряга окликнул его:
- Ползи к котлу, Тискало!..
Странная у Ивана пошла жизнь. Ровно бы навечно отделился он от всего, что было раньше, когда не было ни забот, ни печалей. Была только гитара. Она завлекла Ивана на самодеятельную сцену, где он пел и аккомпанировал себе. Неплохо, видно, получалось, потому что в ту весну, когда он закончил ремеслуху, попал на смотр художественной самодеятельности.
Оттуда все и зачалось. После концерта за кулисы явился толстый носатик с желтой цепочкой на брюхе и отозвал Ивана в сторону.
- Ты мне подходишь, - сказал.
- Куда это подхожу? - взъерепенился Иван.
- Я - Камалян. Артур Камалян.
Артур Левонович Камалян оказался артистом цирка и директором труппы. Предложил он Ивану стать его учеником. Посулил огромную по Ивановым понятиям зарплату в семьсот рублей.
- Что такое слесарь-токарь? - воскликнул Камалян, - Работяга, каких тысячи. А что такое артист цирка? Тоже работяга, но на него смотрят тысячи слесарей-токарей, а также студентки высших и низших институтов!..
Иван сдался, не выдержав натиска.
- Жду завтра, - сказал он. - Неделю репетируем. Потом гастроли по районам.
На первом представлении Иван храбро вышел на публику и исполнил куплеты кавказского гостя.
С женой разводиться в суд я пода-вал,
А судья сходиться уговари-вал.
"У нее характер хуже, чем у змей!
Если мне не веришь, сам женись на ней!"
На балаганном манеже он чувствовал себя свободно, и Артур говорил:
- Ты же божьей милостью артист, Ванечка! Даже клоун!
Может быть, и сделался бы Иван клоуном, если бы не слабость шефа к прекрасной половине человечества. В каждом городке, куда приезжал цирк, у Артура появлялась "Молошница". Он сам окрестил так своих "мадамов". Ещё у него была гастрольная жена акробатка, молодая, может, лет на пять всего и старше Ивана, большеротая, гибкая, как ящерка, и вообще похожая на ящерку.
Соблюдая приличия, он говорил своей Ящерке, что поклонники приглашают его "на три бурячка», и с достоинством исчезал на цельную ночь.
Ящерка, похоже, и сама не терялась. Как-то сказала Ивану:
- Ты хоть целовался с кем-нибудь, Вороненок?
- Отвали, - буркнул Иван, а у самого в голове сделалась затируха.
После районного центра Усольска они переехали в ярмарочное село на берегу плотогонной реки.
Пассия Артура осталась там, в двадцати километрах от их нового табора. Накануне представления Артур попросил:
- Есть дело личного свойства, Ванечка. Выполнишь мою просьбу?
- Конечно, - не задумываясь, ответил тот.
- Съезди на попутке в Усольск. Передай Татьяне Владимировне, что я не смогу к ней приехать, как обещал. Моя тигра стеречь меня стала...
В том ярмарочном селе был небольшой стекольный заводик. Свою продукцию в районный центр он отправлял обычно под вечер. Тогда путешествующий народ и ловил попутки...
Площадка у церкви, в которой обосновался заводской склад, была в тот вечер пуста. Две бабенки втолковали Ивану, что полуторки будут всего две и то не раньше, чем через час: шоферов разогнали по колхозам на уборку урожая.
Иван задержкой не расстроился. Вечер устоялся теплый, непыльный. От близкой реки тянуло свежестью. Он прогулялся до берега. И уже собрался возвратиться на шоссейку, как услышал голос Ящерки:
- Вороненок!
Она была в зеленом открытом сарафане. Приблизилась к нему чуть ли не вплотную.
- Будь рыцарем, погуляй с дамой!
- Н-не могу, - ответил с запинкой Иван. - В одно место надо.
- Неужели свидание, Вороненок?
- Н-нет, - опять запнулся он. - По делу.
- Полчаса твое дело подождет, - и пошла по берегу.
Хитрое Иваново дело могло, конечно, подождать и полчаса, и больше, пока машины подойдут и загрузятся. И он бездумно направился за ней.
Река в вечернем августовском солнце играла радужными блестками. По ней медленно полз караван плотов с еле заметным костерком на переднем. У берега то и дело вскидывалась рыбья мелочь.
- Ты не цыганских кровей? - спросила Ящерка.
- Нет.
- Значит, кто-то из женщин в твоем роду согрешил с цыганом. А мне вот Цыганенок достался.
У Ивана опять, как уже не раз бывало в ее присутствии, заекало в груди, в голову полезли грешные мысли. А Ящерка не останавливалась, хотя полчаса уже минули. Он шел за ней, как привязанный. Избы остались позади, и к берегу подступил редкий дубовый лесок с широкими полянами.
Ящерка резко остановилась на тропинке. Иван уткнулся в нее и замер.
- Пришли, - произнесла она шепотом и обхватила Иванову шею.
Не раздумывая больше, он сцапал ее своими клешнями. Она только и вымолвила: "Ах", больше ничего не смогла из-за Ивановых губ.
Возвратились они под полуночными звездами. У церкви она торопливо чмокнула его в щеку и убежала к Дому колхозника, где труппа ночлежничала. Иван остался, надеясь на дикий случай, который послал бы ему попутку.
Побрел по шоссейке в сторону Усольска. Ночь была светлой, месячной, с падучими звездами. Сразу за селом начались покосы. Иван увидел в светлом сумраке копешку сена, свернул к ней и устроил себе запашистую постель.
Если и мучила его перед Артуром совесть, то не за Ящерку. А за то, что не выполнил его просьбу, не передал тоскующей женщине его прощальный привет. Но успокаивал себя тем, что Артур утешается с местной Молошницей. Иначе, с какой бы стати его Ящерка барахталась с Иваном до глубокой ночи?..
При воспоминании о ней, он вздрагивал, въяве ощущая, как она ползает пальцами по всем его пуговицам и впивается ноготками в его спину. Забыв про Артура, он готов был снова нести Ящерку к дубкам, чтобы услышать ее стоны.
Дождавшись поздним утром обратную порожнюю машину, он, не голосуя, догнал ее, вцепился в борт, запрыгнул на ходу в кузов. Так же на ходу спрыгнул на подъезде к церкви. И встал истуканом, увидев поблизости Артура. Но встряхнул себя, выгоняя растерянность, и храбро пошел ему навстречу.
- Как боевое задание? - спросил улыбающийся шеф.
- Нормально, - соврал Иван.
- Она хоть покормила тебя?
- Покормила, - ответил. - Пшенной кашей с молоком.
- Фу, какая гадость! - сказал Артур. - А заведует мясопродуктами. Ты о поездке не распространяйся. Моя гидра очень даже просто может влезть в душу.
Ивану показалось, что шеф слишком внимательно поглядел на него. Потому поспешно заверил, что в душу к нему никто не влезет.
- Душа в теле, Ванечка. А оно подвержено слабостям.
Намек на тело тоже, показалось Ивану, был сделан неспроста. Он заторопился в цирковой балаган, чтобы скорее повидать Ящерку, выспросить, что и как... У входа босоногие мальчишки окружили усатого милиционера. Не обращая на них внимания, Иван хотел пройти вовнутрь. Но милиционер оставил ребятню, окликнул его с вопросительной интонацией;
- Сверябин?
- Сверяба, - ответил Иван, не успев удивиться такому интересу.
- Ты-то мне и нужон, - милиционер взял его под локоть и повел в сторону от балагана. - Важный вопрос к тебе есть: где был этой ночью?
- А какое вам дело?
- Повторяю: где ты был этой ночью?
- Что-нибудь случилось?
- Случилось. Только твое дело - ответное, а не вопросное.
Ночная нереальная жизнь продолжалась для Ивана. В ней могло произойти все, вплоть до вселенского суда, и чего уж было изумляться появлению на его пути усатого милиционера! Иван воспринял его, как необъяснимую, но обязательную странность. И уже дернулся было соврать, что ночевал в доме колхозника, но во время спохватился: если уж страж порядка заинтересовался им, то, наверняка, знает, что его кровать ночью пустовала. Он ответил первое, что взбрело на ум:
- Гулял.
- Где гулял?
- По берегу реки.
- И без свидетелей?
- А зачем мне свидетели для гулянья?
Милиционер облизал губы, дунул на кончик уса и сокрушенно вздохнул.
- Сопля ты, Сверябин!.. Говори, куда дел шелк и бархат!
Вот тут Иван и очнулся: сообразил, что его подозревают черт-те в чем.
- Какой шелк! - закричал. - Какой бархат!
- Тот, что в рулонах. Его вчера только завезли.
- Я понятия не имею, кто чего завез!
- Не кричи! Своровали материю нонешней ночью. Из всех циркачей не было на месте одного тебя.
- Но я на самом деле не видал никаких рулонов!
- Можа, и не видал. А посидеть придется, вдруг вспомнишь?..
Вечернее цирковое представление состоялось без Ивана. Он сидел взаперти в амбаре недалеко от брезентового балагана, слышал, как гомонливая толпа расходилась после зрелища. Злился, ждал утра, когда должно было, по его понятиям, что-то проясниться. Бодрствовавший предыдущую ночь, он крепко и без сновидений заснул на пустых мешках. Проснулся, когда его растолкал тот же милиционер.
По улице он вел его, ровно бы приятеля. На крыльце сельсовета сказал:
- Оно, конечно, надо блюсти мужицкую верность. Да не во вред себе. Шагай, дурной! Твой начальник пришел тебя выручать.
В обшарпанной комнате сельсовета сидел Артур. Увидев Ивана, ободряюще заулыбался, сказал:
- А видок терпимый. Вот что значит молодость, товарищ следователь!
- Участковый, - поправил милиционер.
- Для меня разницы нет: представитель власти.
- Рассказывай, конспирант! - приказал Ивану представитель власти.
- Что рассказывать-то? - отозвался Иван. - Не видел я тот шелк.
- Не надо, Ванечка, ничего утаивать, - вмешался Артур. - Я объяснил товарищу следователю, - он ровно бы намеренно опять оговорился, но милиционер пропустил на его оговорку мимо ушей, - признался, что ты уезжал по моей интимной просьбе.
Мысли Ивана заметались. Что сказать? Чем объяснить, что он не поехал в Усольск?.. Черт подкинул ему ту Ящерку с ноготками! И ведь ничего не объяснишь, ничем не оправдаешься.
- Ну, давай, конспирант, - поторопил его милиционер.
- Не был я у Татьяны Владимировны, - глухо ответил Иван.
- Как не был? - вскинулся Артур. - Где же ты был?
Милиционер дунул на ус, сонное выражение сползло с его лица.
Артур вскочил со стула, подкатился к Ивану.
- Ты соображаешь, что говоришь? На тебя вешают грабеж! Ты что, действительно, не ездил к Татьяне Владимировне?
Иван молчал.
- Тэк-с, - произнес милиционер. - Рано я алиби этой сопле определил.
- Ванечка, скажи, где ты был! - Артур теребил его за рукав.
Иван обежал взглядом по окнам, оглянулся на дверь. Милиционер обеспокоено встал, зашел Ивану за спину, отрезая путь к выходу. Иван тоскливо ощутил, что валится в преисподнюю, и никакого спасительного выступа, чтобы зацепиться, задержаться, приостановить падение. Перед глазами мелькнула Ящерка, висел на дубовой ветке ее зеленый сарафан. А лицом к лицу с Иваном стоял ее сезонный муж и требовал:
- Скажи, Ванечка, всю правду!
А правду как раз он и не мог сказать...
Цирк на другой день снялся, оставив его в амбаре. Милиционер сам приносил ему скудную еду и кипяток, заваренный шалфеем. Пока Иван ел, сидел рядом. И задавал один и тот же вопрос:
- Куда дел матерьял, а? Ведь некому больше, окромя тебя!
- Ничего не знаю, - отвечал Иван. - Собаку приведите, пускай ищет.
- Отравили прошлый год овчарку, - вздыхал милиционер. - Дружки твои, верно, и отравили, - и, дунув на ус, уходил.
Через неделю он усадил Ивана рядом с собой на подводу. Вещей у него не было, только шапка из серой мерлушки, купленная в сельпо на первую цирковую получку.
Милиционер доставил его на станцию, где сдал другому милиционеру. А тот повез его на поезде в родимый город, который спал спокойно, не ведая о злодейке-судьбе одного, недотянувшего малость до совершеннолетия, своего жителя. И очутился Иван в тюремном здании, известном городу под названием "Вечный зов"...
4.
Если посмотреть со стороны, то цирк был и здесь. Жизнь настолько далеко отодвинулась от привычной, что временами напоминала Ивану затянувшееся представление, в котором участвовали звезды и статисты камерного манежа под бдительным оком сурового режиссера папы Каряги. Этот спектакль разнообразили сходившие со страниц истрепанной книги ловкие джентльмены удачи.
Иван тискал тот удивительный роман каждый божий день: вечерами - всем, а с утра - одному Каряге. По первому кругу Ивану было любопытно, что еще придумал удачливый Остап Бендер, чтобы объегорить фараона Мориарти, и как знойные женщины ублажают хитрого красавца Рокомбойля.
Позже громкая читка пошла по второму и по третьему кругу. Кому интересно мусолить одно и то же? Но Каряге нравилось. Он легче засыпал под человеческий голос. Спал он, могуче разбросавшись, бухарский халат расползался, и тогда на левой стороне груди можно было прочитать наколку: "Прииде же окоянный сотона и измаза его калом и тиною и возгрями".
Иван насмотрелся в базарном детстве разных наколок: от женских имен и головок до шикарных парусников. Понять наколку Каряги было трудно, что-то за ней скрывалось смутное и жуткое. К кому и откуда придет "сотона"? Кого и зачем измажет возгрями?..
Однажды с утра, дочитав в очередной раз до оборванного конца, Иван сделал небольшую паузу, после чего, не выпуская из рук книги, начал вслух придумывать продолжение. Поначалу шло туговато, но, чем дальше, тем складнее. Фантазировал и снова, как в первый раз, стал сопереживать и представлять действо в лицах. Не заметил, как Каряга проснулся и глядел на Ивана, прищурив белопуговичные глаза. И когда тот выдохся, хмуро спросил:
- Мамка с отцом живы?
- Мать, - ответил Иван.
- Сам-то по трамваям щипал?
- Нет. Сказали, цирк ограбил.
- Какая ветошь в цирке?
- Шелк да бархат. Я их и близко не видал...
В тот раз Иван и рассказал Каряге, как на духу, обо всем, что с ним приключилось. И про Ящерку не забыл, и про ее Артура.
Каряга со вздохом и внятно произнес:
- Угодил ты, Тискало, в лабиринты Титовраса. Знакомо тебе сие чудище?
- Нет, - ответил он.
- Обитало в мифическом лабиринте и пожирало попавших туда сынов человечьих. Большой нитяной клубок требовался, чтобы найти выход оттуда.
Иван то ли слыхал от кого, то ли сам где вычитал про лабиринт у древних греков. Но там страшный его хозяин назывался Минотавром. Может, запамятовал папа Каряга? Или другое имя дали на Руси чудищу?..
- Ты еще нитяной клубок найдешь, - продолжал Каряга. - Я же свой утерял давно и безвозвратно. Един мне вердикт: вышка после суда.
Иван даже вздрогнул от спокойного сиплого баса Каряги.
- Может, заменят вышку, - сказал Иван, ощущая в груди озноб.
- Все в руце божьей... Человек - что картошка: либо посадят, либо съедят.
Когда они оставались вдвоем с Карягой, Иван замечал, что тот неуловимо менялся, вроде бы сбрасывал на время твердую непрозрачную кожуру. И оттого становился доступнее и понятнее. Даже речь его менялась, в ней исчезал воровской жаргон, зато появлялись какие-то древние слова, которые Иван раньше встречал разве что в книгах.
- Можно подумать, ты на воле попом работал, - сказал ему Иван.
- Угадал, - ответил Каряга. - Однако было сие в достопамятные времена...
Он был скуп на слова, но, верно, у каждого разумного существа возникает желание приоткрыть краешек души. Шли дни, и Иван узнал, что когда-то носил Коряга сан приходского священника, звался Отцом Владимиром, имел супругу и ждал дите. Но господь прибрал их в одночасье, едва дочерь появилась на свет. От горя впал он в великое сомнение, заливал еретические мысли зельем, но так и не сумел залить... Приоткрылся Каряга и тотчас закрылся, но до конца свою непроницаемую кожуру не натянул.
Покряхтывая, он сполз вниз, подошел к двери, стукнул пару раз по железу, пробасил в круглый глазок:
- Скажи начальнику, исповедаться хочу. Пускай бумаги дадут и самописку!
Наутро Каряге принесли новенькую тетрадку в косую линейку и огрызок карандаша. Он сунул Ивану тетрадку с карандашом и повелел:
- Излагай. Все как было. Про бабенку и ее мужика не лукавь.
К обеду Иван закончил свое не шибко длинное жизнеописание. Каряга прочитал, сложил вдвое и засунул в книжку...
Потом Иван целую неделю ходил вместе со всеми на работу. Пилили на внутреннем дворе сучковатые березовые бревна. Красный кирпичный забор поверху был обнесен колючей проволокой. В углу стояла вышка с часовым. Почти каждый раз из помещения выходил режимщик и, непонятно зачем, разглядывал пильщиков.
В одно серое утро Каряга сказал выводящему:
- Мальца оставь!..
5.
Стал Каряга заметно разговорчивее, хотя откровения его были скупы и отрывочны. Однако и из них можно было воссоздать весь путь, в конце которого бывший Отец Владимир превратился в папу Карягу. Сам ли он отрекся от сана, влекомый мирскими соблазнами и буйным нравом, низложен ли был – Иван не понял. Расставшись с приходом, отправился буйный поп в Москву, затем в Ростов и в Одессу. Деловой и разухабистый НЭП правил отношениями людей. Бывал Каряга нищ и наг, при деньгах и в парижских шмотках, спознался с одесской малиной.
Однако нет-нет, да и являлся перед его хмельным взором старинный городок с деревянным храмом на возвышении, видимым с любого околичья, а особливо - с пароходной реки, на фоне голубых небес и заливных лугов. Он въяве ощущал запах ладана и видел крестьянский лик Богоматери, исполненный по великому вдохновению мучеником Андреем Рублевым. Воистину чудотворна была та икона. Божья матерь и младенец будто попали на нее из близкой жизни, чудились фамильными знакомыми. И такая всевидящая укоризна читалась в материнских глазах, что некуда было деться от ее взгляда. Откуда ни посмотрит на нее прихожанин, а Богоматерь, обыкновенная российская баба, глядит прямо ему в очи, ровно бы взывает к совести.
В далеком городе у моря слышался беглому священнику колокольный звон своей церквушки. Отливал те колокола новгородский мастер за большие деньги, собранные по грошику с верующих. Говорливые получились колокола. Их малиновое многоголосье всегда напоминало Отцу Владимиру работящую дружную семью на покосе - у каждого свой голос: у ребятишек, у рожавшей досыта матери, у самого хозяина, что дает басовый сигнал на косьбу и на обеденный роздых.
Допек тот малиновый звон, дозвался, заставил мерить обратные версты. А лучше бы не дозывался, не заставлял. Оказалось, то сам вечный изгой Сатана назвонил ему в уши: вернись, полюбуйся на божий дом!
Когда бывший Отец Владимир вернулся, уже отполыхал большой костер, зажженный безбожниками. Сгорели в том костре церковные святыни, а среди них и творение мученика Андрея.
Погрязший в мирских утехах, сам ставший носителем греха, он воспринял тот узаконенный разбой, как Грех наибольший, которому нет прощения. Не перед Всевышним грех, а перед вечной материнской любовью и перед совестью, что питают святыни. В нем подымалась лютость против тех, кто сгубил творение Гения.
К пасхальному воскресенью, в канун державного праздника, приурочено было открыть в храме клуб воинствующих безбожников. Затеи своей они не скрывали, заранее обнародовали, что скинут колокола, как символ крестьянской темноты и поповского мракобесия. Бывший Отец Владимир поклялся: не дам!
Толпа, собравшаяся в тот день у церкви, лишь глухо роптала, шевелилась в гуще своей, но оставалась недвижимой. Да и куда ей было двигаться, ежели сам начальник милиции был тут, стоял в красных галифе, с маузером на боку и держал под уздцы нетерпеливого коня.
Старый знакомый юродивый, босой, в одних подштанниках и с веригами на теле, завопил проклятья. Завыли бабы. Двое молодых и решительных скрутили юродивого, отволокли с глаз людских. А двое других открыли замок и по-хозяйски вошли в храм.
Не узнанный никем бывший Отец Владимир скользнул за ними. Людской ропот остался за спиной. В храме было тихо и голо. Там, где висела икона Богоматери, краснел бумажный лозунг: "Религия - опиум для народа". Следом за комсюками он стал подниматься по крепким дубовым ступеням на колокольню. Тот из молодых, что был в кожанке, достал складень, чтобы перерезать пеньку, когда колокол-хозяин зависнет над пустотой.
Они заметили его без удивления. Кожаный произнес:
- Вот и помощник!
- Не тревожь хозяина! - угрюмо ответил он. И в сей миг снова ощутил себя служителем храма, опять стал Отцом Владимиром.
Оба недоуменно переглянулись.
- Какого хозяина?
- Не троньте колокола. Они вам не мешают творить безверие.
- А ты что за опиум! - возмутился в кожанке. - Катись отседова!
- Господи, прости меня грешного! - забывший трехперстие, он истово и в последний раз в жизни перекрестился и шагнул к порушителю. Тот не дрогнул, только чуть попятился, открыл складень, призвал товарища:
- Сенька!
Борьбы не было. Бывший поп легко сграбастал хлипкого безбожника, и, не дав тому взмахнуть ножом, выкинул его в голый оконный проем. Второго, прыгнувшего ему на спину, отряхнул на пол, зарычал на него, ровно раненый медведь. Тот заторопился, на карачках покатился по крутой лесенке.
Спустившись вниз, Отец Владимир оглядел застывшую в ужасе толпу. В могильной тишине по-заячьи вскрикивал Сенька, склонившийся над телом товарища.
- И поиде Господь Бог очи имати от солнца, и оставил Адама единого, лежаща на земле, - провозгласил с паперти Отец Владимир.
Тут его и признали.
- Батюшка! - ахнули, сдвинулись к паперти.
- Прииде же окоянный Сотона ко Адаму и измаза его калом и тиною и возгрями!
Начальник милиции отстегнул маузер и, раздвигая толпу, двинулся к нему. И тогда он бросил своей бывшей пастве прощальное:
- Поем Воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши!..- и почти безо всякого перехода, обратился к приблизившемуся представителю власти: - Вот он - я! Бери последнего священнослужителя!..
Ивана вызвали поздним вечером. Следователь, с тонкой шеей и длинными руками, спросил фамилию, имя, отчество. Заполнял протокол медленно и очень разборчиво. Протянул Ивану:
- Подпиши.
Иван тут же вознамерился подписать, но тот остановил его:
- Прочитай сначала, обормот.
"Обормот" прозвучало вдруг для Ивана музыкой, разорвало казенную нудность, и он, помимо воли, расплылся в улыбке. И следователь улыбнулся, голова его при этом склонилась на бок, ровно бы он дал отдых шее.
Иван прочитал. Все было написано правильно. Расписался. Спросил:
- А когда меня судить будут?
- В зону захотел? - в голосе следователя опять прозвучала усмешка.
- Нет. Суд оправдает.
- А на меня не надеешься?
- Нет, - не решился соврать Иван.
- Домой готовься послезавтра. Нашли бархат, а шелк уплыл.
Иван даже растерялся от такой великой неожиданности. Сердце заколотилось так, что, кажется, самому стало слышно. Какие-то слова рвались наружу - "спасибо" или другие похожие, но вдруг напугался до конца поверить и напугался неверием спугнуть ясную надежду. А улыбка так и ползла по лицу; и вовсе не в такт ей, не шибко понимая, о чем говорит, спросил по-деловому:
- Где нашли-то?
- Много знать будешь - такой же, как я, станешь.
- Может, вы меня сейчас отпустите?
- Подождешь. Завтра привезут Камаляна, я и побеседую с ним при тебе.
- Так это Камалян украл материал? - спросил он.
- Он и его сожительница.
Вот это было в самое темечко. Иван мысленно охнул, все его естество запротестовало: нет, нет! Не может быть, чтобы Ящерка - тоже! Или она нарочно заволокла его к тем дубкам? Неужели все ее слова были актерством?..
- Вот что, Иван Сверяба, - сказал следователь. - Слушай безо всякого суда мой приговор: вымыть весь коридор и этот кабинет. Вон в углу ведро и швабра... Да не вздумай сорваться, внизу охрана...
Последние две ночи и день были для Ивана самыми длинными. Из встречи с Камаляном почти ничего не запомнилось, разве что посеревшее лицо циркача и испуганные глаза, когда Иван, не совладав с собой, завопил:
- Ах, ты падла! - и приложился к его породистому носу и раз, и два.
Следователь, уронивший голову на бок, не торопился его остановить. Лишь когда тот оказался зажатым в углу, когда призывно промычал:
- Гражданин начальник!
Только тогда среагировал:
- Отвались, обормот! - и сухо, нудно, не вставая со стула, закончил: - За нетактичное поведение на очной ставке объявляю свидетелю замечание!..
Утром выводящий выкликнул Иванову фамилию и добавил: - С вещами.
- До свидания, - сказал Иван всем и Каряге наособицу.
- Погоди, - остановил его бывший поп. - В пиджаке по морозу пойдешь?.. Арбуз! Подай бакланов клифт!
Тот недовольно зыркнул глазами, а ослушаться не посмел. Нехотя достал куртку на меху, которую передали с воли баклану, а уж он, само собой, преподнес ее Каряге.
Пахан вытянул из-под изголовья Иванову мерлушковую шапку и сам напялил ему на голову.
- До свидания, - еще раз сказал Иван.
- Прощай, - сипло пробасил Каряга...
Домой Иван заявился, ровно бы после окончания цирковых гастролей. Понятно, что его ждали. И он ждал встречи с домом. Но жизнь непредсказуема. Через две недели он втихую от матери явился в военкомат и упросил призвать его в армию добровольцем, потому как призыва ему надо было ждать почти год. Маманя поахала, но военкоматская повестка была уже в руках.
И попал он служить в железнодорожные войска.
Лейтенант Давлетов и комбат Прокопчук
1.
В тот год, когда Иван Сверяба начал солдатскую службу в Карелии, лейтенант Халиул Давлетов окончил железнодорожное училище, получил назначение в Забайкалье и прибыл в свой первый офицерский отпуск в деревню Иткуль, прилепившуюся одним боком к озеру, а другим - к уральским холмам. Там ждала его Райхан, а ее и его родители загодя подготовились к свадьбе.
До сельсовета, где им с Райхан предстояло зарегистрироваться, было пешком десять минут. Но председатель колхоза выделил тарантасную пару, помчавшую их кружным путем, берегом озера, мимо развешенных на шестах рыбацких сетей. Звенели бубенцы, ленты полыхали на дугах. Было жарко, но Халиул в тарантасе сидел при золотых погонах, накинув офицерскую плащ-накидку, ровно бурку, и законно обнимал невесту.
Деревня, хоть и носила татарское название, однако уже давно обрусела. Больше половины колхозников были из русских. Свадьба получилась разбродная и веселая. Пожилые люди перепели все песни, и татарские, и русские. Райхан сидела подле жениха, прижималась к нему полным плечом, жарким даже сквозь новое белое платье.
Позже их прилюдно и с прибаутками выпроводили в зерновой амбар на первую брачную ночь, и две матери, задув свечи, оставили молодых вдвоем. Халиул на ощупь путался в каких-то тесемочных узелках на спине юной жены. Узелки никак не хотели развязываться, тогда он дернул посильнее и услышал, как треснула материя.
Они упали на перинную постель: губы, груди, ноги - все стало единым и невесомым до звона и кружения в голове. Все для них исчезло: амбарные стены, свадьба, гулеваные голоса гостей. В мире остались только двое - Ева и Адам, и надкусанное яблоко закатилось куда-то в дальний угол. А потом вдруг в бессонную тишину ворвался крик петуха, и они обнаружили, что амбарные потемки растаяли, то народившийся рассвет подглядывал за молодыми сквозь верхние щели...
Через месяц Халиул привез молодую жену в Забайкалье. Издалека оно представлялось ему сплошной зеленой тайгой. А военный городок оказался в голой Маньчжурской степи, да и не городок вовсе, а несколько бараков, обдуваемые со всех сторон пыльными ветрами. И еще красивая будка КПП с новеньким шлагбаумом. Зачем шлагбаум, когда нигде не было никакого ограждения? Эта мысль мелькнула в голове Халиула, когда он усадил в тенечке Райхан, а сам отправился к начальству.
Комбат майор Прокопчук при портупее и в бутылочно-зеркальных сапогах, стоял посреди кабинета. Поглядел на переминавшегося у двери лейтенанта Давлетова с прищуром, и тому показалось, что в глазах начальника запрыгали зеленые бесенята.
- Серу жуешь, лейтенант? Четче докладывай!
Халиул доложил еще раз.
- Почему сапоги не почистил?
- Не успел с дороги.
- Офицер обязан все успевать. А сапожная щетка и носовой платок всегда должны быть под рукой. Понял, лейтенант?
- Так точно.
- Пойдешь на Узень командиром мостового взвода.
- Жена у меня, товарищ майор...
- Не понял, - сказал комбат, словно услышал об инопланетянах.
Подошел к Давлетову вплотную, повел четко вылепленным носом.
- Жена у меня, - повторил Давлетов. - У КПП сидит.
- Ты что, лейтенант, рехнулся?
Давлетов растерянно молчал.
- Какого лешего на Маньчжурку ее приволок? Жилья здесь нет.
Майор еще раз повел носом, отвернулся от Давлетова, заходил взад-вперед, ступая по ковровой дорожке зеркальными хромачами.
- Ну, и лейтенанты пошли! Не успела женилка вырасти, жену подавай! - повернулся к Халиулу: - Что, сперма в мозги бросилась?
- Так точно, - плохо соображая, ответил Халиул.
- Правильно делаешь, что соглашаешься. Перечить начальству - что мочиться против ветра... Как твоя фамилия, говоришь?
- Давлетов.
- Твой объект, Давлетов - ИсСо-3. К сроку не сдашь, штаны спущу и набью морду, понял?.. Тут с вашей роты на продскладе машина. Грузи жену, и отправляйтесь. Разбирайся на месте!
Райхан ничего не сказала, но, видно, почуяла растерянность родимого супруга, погладила тихонько его руку. Он бодренько сказал:
- Все в порядке.
Но не стало больше того Халиула, что гордо восседал в тарантасе и по-хозяйски прижимал невесту. Неуверенность постучалась в его душу. Нет, он не надломился в тот день, но словно бы ощутил на себе преследующий взгляд, отчего хотелось обернуться, укрыться за плотной дверью... Так бывает с незащищенными душами, на них всегда остаются заметные следы от окрика, от угрозы и даже от идиотского: "Сниму штаны и набью морду"...
Однако все худо-бедно устроилось. Ротный, плешивый и неказистый капитан, с колодками фронтовых наград, сказал Халиулу:
- Не горюй, Давлетов. Видал за крайней палаткой вагон на полозьях? Бесхозный вагон. Старшина у геологов на бутылку спирта выменял, теперь там барахло держит. - Он снял телефонную трубку, приказал не по-приказному: - Старшину ко мне!
Тот вошел без стука.
- Помочь человеку надо, Егор Лукич, - кивнул на Давлетова ротный. – С женой приехал. Женщине спать негде. Имущество в старую будку перетащишь.
Старшина скрипуче согласился и вышел.
- Вот и уладилось, Давлетов, - сказал ротный. - Обустраивайтесь. Сутки на это дело. Мосток твой недалеко, километров восемь. Для молодых ног - ерунда. Раза три в неделю будешь проведывать жену...
Райхан, когда узнала, что Халиул не каждую ночь сможет ночевать дома, замотала головой: нет, нет, я с тобой! А куда "с тобой"? В палатку с солдатами?..
Она завздыхала, затем как-то вмиг успокоилась, вооружилась выпрошенной у "дяди Егора" шваброй и стала наводить в вагончике уют.
Когда через трое суток Халиул прибежал к Райхан, то не узнал своего жилья. Все было вычищено, выскоблено, подкрашено. У стены притулился широкий топчан, заправленный цветастым покрывалом с двумя подушками под кружевными накидками.
- Ужин горячий, Халиул. Айда умываться, солью тебе из ковшика.
За ужином Райхан спросила:
- Летающий Вагон у тебя был?
- Разве вагоны летают? - мягко вразумил он жену. - Летают вертолеты.
- Нет - возразила она. - Так вашего командира батальона, майора, зовут. Мне старшина дядя Егор сказал...
И ведь точно, было такое прозвище у комбата, на слуху носилось, а услышал его впервые Давлетов от жены. "Летающий" - потому что сплетничали, будто списали в свое время Прокопчука за какую-то провинность из летного училища. А "Вагон" - наверно из-за того, что без него не обойтись никакой стройке. Появлялся майор Прокопчук на объектах неожиданно, сваливался, как вагон на голову, не дай бог, если кто отскочить не успеет.
В первую неделю комбат дважды наведывался на ИсСо-3, так именовалось на казенном языке искусственное сооружение, а попросту мост через реку Узень. Не мост, конечно, а мосток, как сказал ротный, но мосток капитальный, под железную дорогу, на которую пока не было и намека.
Приезжал Прокопчук на газике. Из машины сначала показывались блескучие хромачи, затем на землю ступал их обладатель. Давлетов успевал заскочить в прорабку, на скоростях скидывал яловые сапоги и натягивал начищенные для такого случая хромовые. Прокопчук понимающе ждал возле машины, стоял посреди строительного мусора, покачиваясь с пяток на носки. Давлетов рысью и с замиранием сердца мчался к нему.
- Сколько? - спрашивал отрывисто комбат.
- Сто пять, - отвечал Халиул.
Это означало, что норма выработки по отрывке котлована составляла в среднем сто пять процентов. Она, конечно, была пониже, может, чуть доходила до девяноста восьми. Но ротный - мужик битый - проинструктировал молодого взводного: меньше ста пяти цифру не называть. Да Халиул и сам понимал, что доложить, как есть, равно, что лечь на амбразуру.
- Сроки, лейтенант, сроки! - напоминал комбат.
А сроки показались лейтенанту Давлетову неоправданно завышенными. Сделав такое открытие, он мысленно ахнул и возгордился. Вот когда пригодились учебники, которые он тащил с собой через всю страну. Несколько ночей он сидел в прорабке, рассчитывая и подсчитывая. Даже Райхан не проведывал. И ведь прав оказался. Вышло, что все работы можно закончить недели на две раньше.
Никому не сказал об этом, решив удивить мир и майора Прокопчука. Чтобы поглядел на него комбат уважительно, без зеленых бесенят в глазах, чтобы руку при встрече пожал.
Он дневал и ночевал на объекте. К Райхан прибегал лишь раз в неделю. И, наверное, получилось бы, как задумывалось - закончили объект на одиннадцать дней раньше срока. А сдали представителю заказчика позже, потому что пришлось переделывать. Оказалось, скосили мост на полтора градуса. По недосмотру, по оплошности, а не из-за расчетов.
Майор Прокопчук прикатил тогда спозаранку. Прямо из машины заорал:
- Ко мне!
Давлетов даже сапоги не успел сменить, подбежал к командиру.
- Какой ишак надоумил тебя вмешиваться в проект?
Тоскливо прошел за комбатом в прорабку, остановился у порога, как чужак, забредший в незнакомый дом.
- Расчеты правильные, - робко сказал Давлетов и протянул комбату тетрадь.
Тот отшвырнул ее, привстал, опершись ладонями о стол, проткнул Давлетова взглядом. Потом сплюнул на пол и сказал:
- Премии лишил людей, дур-рак!..
И Давлетов ушел в тот вечер в свой семейный вагон. Увидев его растерянным, с перекосившимся от внутренней боли лицом, жена залопотала, захлопотала, закрутилась вокруг него, обволакивая жалостью и сочувствием. А он все никак не мог отмякнуть, словно внутри засела железная скоба. Только ночью, когда рассказал ей все, отошел, оттаял и сразу изнемог от слабости. А она шептала:
- Зачем тебе это, Халиул? У каждого свое место. Воробей только у курицы может зерно стащить. А коршун разве позволит?
И запела тихонько старую песню, где главным было то, что девушка любит батыра, и все об этом знают: конь знает, вода знает. Он один не знает.
- Знаю, - сказал он.
- Ты скоро отцом будешь, - шепнула она.
После ее слов горечь перемешалась с радостью.
- Дочку назовем - Зифа, - снова шепотом сказала жена.
Халиул не спросил: почему дочку, а вдруг сын будет? Ответил:
- Да, Зифа. Зифа-Буйла.
Они лежали рядышком в полном значения и смысла молчании и сами были полны смыслом имени еще не родившейся дочери. Оно на их родном языке означало самое красивое, что есть вокруг... Вон стоит стройная и кудрявая, глаз не отвести, березка - значит, Зифа-Буйла. Хрустальный родник под горой - тоже Зифа. И дочка у них будет самая красивая, самая стройная.
Что-то свершилось в ту ночь в молодом Давлетове, он еще сам этого не ведал.
Наутро встал успокоенный, преисполненный нежности к Райхан, словно она и будущий ребенок стали ему щитом от всех житейских невзгод. Он нашел Прокопчука на объекте по соседству. Повинился перед ним, спокойно так сказав, что больше подобного не повторится. Тот махнул рукой.
- Выговорешник все равно схлопочешь. Катись, подбирай свои орешки...
Больше Давлетов с колеи не сворачивал. Куда она вела, туда и шел. Первое время еще возвращался мысленно к случившемуся, даже иногда появлялось желание что-то сделать по своему, что-то переиначить. Но вспоминал крутой подбородок Прокопчука и его зеленоватые глаза. Нет уж! Воробей он и есть воробей...
В передовиках Давлетов не ходил, потому, наверно, и командовал взводом целых десять лет, дослужившись лишь до старшего лейтенанта. Изредка подступала обида: не из худших офицер Давлетов, не на левом фланге стоял по производственным показателям. Пускай бы обгоняли с правого фланга! Но ведь и с левого проскакивали. Обиду он жевал молча и терпеливо. Для него не было секретом мнение начальства: звезд с неба не хватает, но надежен. Тоже хорошо. Арба переворачивается реже, чем быстрый автомобиль.
Он убедился в этом позже, когда вдруг стали сокращать армию. Не признававший ничьих мнений Хрущев выкинул лозунг: "Перекуем мечи на орала!" И пошли наперегонки перековывать. Мимо их "точки" в сторону границы прошли два саперных батальона. Зачем? С какой целью?.. Оказывается, взрывать бронеколпаки укрепрайонов, которые еще Блюхер строил на границе с Китаем. А к чему взрывать? Не нужны стали, пускай стоят с малой охраной!.. Линейные корабли стали резать на металл. Строили, строили - и резать!.. Лейтенантский ум отказывался понимать такую перековку.
Однако та политика коснулась и Давлетова. Те, кто высовывался да вперед скакал, попали под сокращение в первую волну. Дураку и то ясно, что начальство не любит таких, с ними, хоть и считаются, а не любят. Вот и загремели под фанфары мирного сосуществования в свинари.
И ротного тоже подмели, всего год не дотянул до полной пенсии. Прокопчук, верно, помог. Ротный однажды посмел сказать ему, чтобы тот судил о службе не по сапогам...
Так для старшего лейтенанта Давлетова освободилась капитанская должность. Видать, оценил Прокопчук надежность и послушание, представил его в такое смутное время на роту.
Жена в ту весну как раз за дочкой поехала. Зифу пришлось отправить на жительство к бабкам, потому что пришло время вести ее в школу. А школы не было. Две зимы прожила маленькая Зифа в Иткуле. Лучше бы, конечно, оставлять ее на лето у бабок, там все-таки лес, озеро, два огорода. Но Райхан упертая: что решила, то и сделает. А на Маньчжурке - пылюка и безлесная речушка Узень, через которую он строил свой первый несчастливый мост. Тоскливое место - Маньчжурка. Но Давлетов его не сам выбирал, служебный жребий такой выпал. Со жребием же, как известно, не спорят... Да и легче стало, чем в первые годы. Жилой городок появился. Однокомнатную квартиру ему дали, хотя и без удобств, но после вагончика - дворец. А с новой должностью он заполучил и бывшую квартиру ротного, из двух комнат.
Давлетов внутренне распрямился и как-то разом перестал считать себя неудачником. Да и раньше он об этом не шибко задумывался, разве что изредка, когда узнавал, что тот или иной его однокашник стал капитаном. Где они теперь, те капитаны?.. Перековали их на орала, а он вот служит, и на его погонах вот-вот появится четвертая звездочка. Красивое звание - капитан.
Значимость своего нового положения он ощутил скоро.
Однажды к нему в роту явились двое: капитан и старшина из внутренних войск.
- Командир, дай бульдозер на неделю!
Давлетов знал, что километрах в тридцати от их "точки" была зона. Чем там зэки занимались, он понятия не имел. Кто говорил, что золото роют в шахте, а кто утверждал, что ковыряют урановую руду. Ковыряют, и бог с ними! Значит, заслужили, чтобы ковырять, у каждого свое дело и свои заботы... И вот надо же, понадобился им командир мостовой роты Давлетов!
- Озерцо хотим выкопать, командир, - сказал капитан. - Ручеек рядом бежит, можно запруду сделать. Чтобы окунуться после службы. Сам понимаешь, какая у нас служба.
- Не могу, - ответил Давлетов. - Обратитесь к вышестоящему командованию.
- Да нам на неделю всего, зачем начальство тревожить? - возразил капитан. - Ты сам начальник не из маленьких, вон сколько техники! А мы тебе подбросим ящик тушенки, огурчиков там, помидор.
Давлетов сделал отвергающий жест, и капитан с хитрой укоризной добавил:
- Да не персонально для тебя, командир! Для солдатского котла.
- Не положено, - сказал Давлетов.
Старшина в сердцах матюгнулся, а капитан, уходя, сказал:
- Чурка ты, а не командир! - И тоже загнул трехэтажным…
Через трое суток от Прокопчука пришли две телефонограммы. В первой он сообщал о присвоении Давлетову очередного воинского звания. Во второй приказывал выделить для оказания помощи соседям бульдозер сроком на восемнадцать дней.
Капитан Давлетов выделил, потому что теперь было положено…
Лёва Присыпкин по кличке Арбуз
1.
Летним безоблачным утром на пристани города Рыбинска сидел на скамейке молодой кругленький мужичок. Был он в кепке-восьмиклинке, щекастый, губастый; вид имел полусонный, но острые глазки взирали на пристанскую суету озабоченно и прицельно. Это был Лева Присыпкин.
Имя и фамилия перешли к нему от родителей, которых он помнил очень смутно. Те воспоминания были связаны с большим одноэтажным домом, рождественскими пряниками, тихим многолюдьем и тяжелыми мешками в кладовой, которые вытаскивали и ставили посреди комнаты два милиционера. А человек в пальто сидел напротив отца за столом и что-то писал.
После этого Лева оказался в детском спецприемнике и фамилию свою стал слышать очень редко. Бритоголовая пацанва наделила его за красные щеки прозвищем Арбуз.
Позавчера за ним с лязгом захлопнулись железные ворота. Выплюнули его на волю с тощей котомкой за плечами и с двадцатью тремя рублями в кармане. До лесхозовского поселка он дотопал на своих двоих. Купил в сельпо за три двадцать хлопчатобумажные штаны, белые тряпочные туфли и кепку - по два с полтиной за то и другое. Отслюнил еще петушка за бутылку спирта, кильку и кирпич хлеба. "Эх, хреновые - деньги новые!" Расползлись его двадцать три карбованца, еле на билет до Ярославля наскреб.
А жрать было охота. Хорошо бы вон того бацильного с фанерным чемоданом чесануть. Но Арбуз твердо решил: хватит! Хватит кормить вонючую девку Параньку! В гробу он видал все авторитеты! И в Столыпине накатался под белую тесьму... Он так и загадал в конце зимы: "Попаду под амнистию - завяжу". Потому как суеверным откровением втемяшились в его башку последние слова папы Каряги:
- Играть в очко с уголовкой - банк не сорвать. А по мелочам жечь свечу - сгоришь без остатка.
В тот день папу переводили в одиночку - провожальный приют живых покойничков. А назавтра тюремный телефон разнес по камерам, что Каряга откинул кони, не дождавшись кончинного звонка. Когда его вывели по какой-то надобности, он сграбастал конвойного, вырвал у него карабин, велел молиться, а сам пошел по бетонному переходу. Видать, хотел последний раз глотнуть свежего воздуху. А сглотнул от часового маслину.
Надеялся Лёва попасть в список на амнистию еще в Уфимской колонии. Потому и стучал режимщику исправно и добросовестно. Обманул старлей. Отправил его на зону в город Рыбинск. Да еще записку написал тамошнему начальнику режима. Тот был в звании майора, а внешностью – только подковы гнуть. Оглядел Лёву брезгливо, криво усмехнулся:
- Здесь тоже стучать будешь. Определю помощником хлебореза. Добудешь ценную информацию – попадешь под амнистию.
Хлеборез на зоне был в уважении. И с начальством умел ладить. Даже гарь у него водилась. Перепадало той сивушной гари и Леве.
Однажды, хватив четыре стакана, Хлеборез раскололся: статью получил за самородочек.
Та старательская артель вкалывала далеко за Байкалом, на ручье под названием Федькин Ключ. Рулил артелью Фома-кержак, мужик - на зуб не попадайся. Если по-умному, то возле него за два года можно миллионщиком стать. Взял свое и отвали, а там - живи-гуляй.
Хлеборез и умыслил сорваться в те края, да не один, Арбуза сговорил за компанию. Главное, объяснил он, до Иркутска добраться. Там один надежный кыртатай (дед - жарг.) такую ксиву сварганит - ни один мент не придерется. Арбуз в порыве благодарности даже папой Хлебореза назвал. А у самого перед глазами живая амнистия замаячила...
Режимщик слово сдержал. После того, как Хлебореза при побеге заграбастали, включил Арбуза в список на амнистию. А перед тем, как выпустить за ворота, сказал:
- Падаль ты, Присыпкин!.. Не попадайся больше, а то свои пришьют...
Арбуз и не собирался попадаться. И кликуху вознамерился забыть намертво - только Лева. Пока без фамилии, просто Лева, которому надо добраться сначала до Ярославля, а там прямо по рельсам, за Байкал, к Фоме-кержаку. Можно и в саврасках походить, повкалывать ради светлого живи-гуляй...
Колесный пароход приткнулся к причалу под вечер. Лева вместе с толпой пассажиров прошел по узким сходням на палубу. Народ заторопился вниз расхватывать места. Лева пристроился на канатах возле большой катушки. Речной свежести не боялся, наоборот, хотел глотать ее - воля! Сладкий воздух на воле. Глотнешь - и голова кружится, ровно бы хватил со спиртового похмелья кружку студеной воды.
Пароходик зашлепал лопастями. Причал, пристанские домишки, весь овражный берег стали отодвигаться. Смеркалось. Лева пристроил котомку под голову, прилег на канаты. В сторону зоны медленно уплывало густеющее небо, и убаюкивающе шлепали по воде колесные лопасти. Лева уснул и не заметил как. А пробудился от тихих песенных голосов. Чистый женский голос запевал:
Ночь пришла на мягких лапах,
Дышит как медведь...
Второй, с легкой возрастной осиплостью, подхватывал:
Чтобы мальчик наш не плакал,
Мама будет пе-ть...
И до того у этих двух бабенок получалось пригоже, что Леве захотелось вспомнить мать: пела ли она ему когда? Вроде бы черные локоны у нее были и медальон на цепке. А вот пела ли?.. Нет, не смог он вспомнить мать. И как только понял это, тотчас и сообразил, что не спит. Приподнялся на локте и увидел близко обеих, молодую и в возрасте. Они были одни на палубе, пели для себя, пока вдруг не заметили таращившегося на них Леву.
Когда допели, та, что постарше, спросила:
- Чего уставился? Подтягивай.
- Не умею, - ответил Лева и сам услыхал, что вышло жалобно.
Обе засмеялись, беспечно и беспричинно. И у Левы засосало внутри - от неприкаянности, от неуютности, от предстоящей дальней дороги и от голодухи.
Молодая была, пожалуй, ростом с него, вся спелая, с нерастраченной грудью, хорошо заметной под красной вязаной кофточкой. Женщины, расстелив на чемодане белый плат, достали из авоськи краюху хлеба, шматок сала, помидоры.
- Иди к нам, мордастенький, - сказала старшая. - Присаживайся к столу.
Лева сглотнул слюну и готовно поднялся. Взял хлебный ломоть и пластину сала, куснул со смаком.
- Как зовут-то? - спросила старшая.
Лева едва не ответил: "Арбуз", но спохватился, назвался по имени.
- А меня - Феня, - сказала она. - А это - Нина, племяшка мне. В Ярославль или дальше?
- Как получится, - ответил он.
Нина распахнула на него глаза:
- Так и не знаешь, куда едешь?
- Не ждет никто.
- Родни что ли нет?
- Нет.
Наверное, судьба не всегда выглядит злодейкой. Есть у нее и другое лицо, может быть, даже с ямочками на щеках, такое, как у этой вот Нины, повстречавшейся Леве Присыпкину на стареньком пароходике, что легонько шлепал вниз по Волге. Ночь, звезды, речной воздух и сонные берега, да еще женщина, которая не отталкивает тебя взглядом - не подарок ли судьбы?
Лева старался есть, не жадничая. Помидорину аккуратно разрезал на четыре доли и, не торопясь, посыпал их крупной солью. Но Феня догадалась.
- Добирай. Оголодал ты, видать, на лесосплаве.
Лева добирать с чемоданной скатерти не стал. Голодный червяк успокоился. Достал пачку "Прибоя", задымил. Окинул женщин мужским взглядом. Спросил Нину с вызовом:
- Замужем?
- Нет.
- Чего же засиделась?
- А ты никак подсвататься решил! - сердито сказала Феня.
- Я человек вольный, - ответил он. - Хоть гуляй, хоть в церковь.
- А шиши-то на гулянку есть?
Безденежный Лева вздохнул и глубокомысленно изрек, как это делал в подпитии Хлеборез:
- Бог - не фраер, он мужик жалостливый, отстегнет на гулянку.
- Уж не из блатных ли ты, Лева?
И он, отгородивший себя ото всего, что с ним было дотоле, вознамерившийся поставить на своей ранешней биографии березовый крест, вдруг неожиданно признался:
- По амнистии я.
- Ох! - выдохнула Феня с запоздалой опаской.
- Что "ох"? - вскинулся Лева. Не от того, что Фенина опаска его обидела. Просто он учуял, что и как надо сказать. Такое чутье у него уже давно выработалось. Лишь бы первые слова - в масть, а дальше подстегивал себя, да так, что даже сам верить начинал.
- Что "ох"? Вы думаете, там все урки? А на воле ангелочки?.. Думаете, честных человеков уголовка не заметает?
Нина страдальчески скривилась. Феня замахала руками:
- Оно так, Лева, так. От сумы да от тюрьмы...
- Если из зоны, так ему перо в душу, да? - не унимался Лева. - А если человека по чистой жизни тоска заела? А ему кукиш! - Он представил огромный кукиш перед своим носом и показался сам себе истомившимся по чистой жизни.
Лева смолк и опустил голову.
- Родителей-то давно потерял? - спросила Феня.
- Подкидыш я, - соврал он. - Детдомовский.
- Ах ты, боженьки! - воскликнула она жалостливо. - И куда же ты теперь?
- Куда пароход привезет.
- А есть ли кто знакомый в Ярославле?
- Нету.
- Ежели притулиться негде, у нас квартируй. Мы с Нинусей вдвоем живем. Домок - не хоромы, а в чулане кровать поместится…
Так нежданно-негаданно прибился Лева к храмовому граду Ярославлю. Домишко у племянницы с теткой был ветхий и скособочившийся, но внутри ухоженный, как старичок перед сознательной кончиной.
Кровати лишней не нашлось. Но Лева обнаружил в сарайке не шибко затрухлявленные доски и, обученный в зоне плотницкому ремеслу, сколотил топчан. Бабоньки уделили ему из своего гардероба матрас и байковое одеяло, нашлась и наволочка, которую он набил пахучим сеном из одинокой копешки на берегу речки Которосли, текущей за огородом. И спал первую ночь на новом месте сном праведника.
Утром обе ушли на работу, не разбудив его. Он проснулся, полежал, впитывая тишину и покой. Затем вышел в маленькую горницу, где стояли впритык торцами две железные кровати с шишечками, Нины и Фени. На столе лежала записка: "Лева, картоха в печке, хлеб и огурцы в сенях. Ешь".
"Ну, и раззявы! - обозвал он их мысленно. - Оставили в доме чужого беспаспортного мужика, собирай в узел манатки и рви когти".
Собирать, конечно, особо нечего, но все равно: романовский нестарый полушубок, обручальное колечко в коробочке на комоде. Чье, интересно, Фенино или Нинки?.. Мужика, судя по всему, в доме давно нет.
Лева вышел во двор. Под ветхим навесом валялись осиновые чурбаки. Топор торчал в колоде. Не особо ему хотелось, вернее, совсем не хотелось возиться с теми чурбаками. Но перед глазами маячило лицо Нины с мягкой улыбкой. Он представил, как она, придя с работы, изумится, увидев поленницу…
Так все и произошло. Феня даже вслух высказалась:
- Трудовой ты мужичок, Лева. А человека по труду судят... Однако плюнь на всю домашность, с утречка иди в милицию, на учет надо. Как без паспорта будешь?
Лежа без сна в своем чулане, он думал о том, что права Феня: без паспорта никак не обойтись. И хорошо бы без синички, чтобы судимость не кидалась сразу в глаза. С паспортом он и с Фомой-кержаком легче договорится.
Вспомнил про фартового короля-старателя и покривился: такую даль переться! Да и будет ли оно еще, то золото?
Душа у Левы вся была в расслабленности и покое. Еще бы Нинку под бок, и сморкал он тогда на все миллионы! А может, и осесть тут? Жениться по закону на Нинке, баба видная и, по всему заметно, годная для семейной жизни: чистая, не крикливая, и серые глаза, как колодцы.
Он встал, прошлепал по скрипучим половицам босыми ногами на кухню, хлебнул из ковша холодной воды. Приоткрыл дверь в горницу. Нинкина кровать была ближе. Девка спала, укрывшись простынею. Только одна ступня была наружу, вроде бы как золотилась, вызывая у Левы желание дотронуться, откинуть одеяло, схватить, чтобы затрепыхалась Нинка в руках, как большая белая рыба... Но воры - тоже люди и добро помнят.
С паспортом оказалось все непросто. Милицейская капитанша так заморочила ему мозги своим вежливым голосом, что на улицу Лева вышел, будто из трясины вылез. Одно понял: убираться ему надо из доброго города Ярославля и двигать к месту, означенному в лагерной справке.
- Несправедливо все это, - сказала Нина, выслушав его.
- Сама пойду с тобой в милицию! - заявила Феня. - Я как-никак депутат райсовета, руку подымаю вместе с большим начальством.
- Кем же ты работаешь? - удивился Лева.
- Штукатуром. Микрорайон строим.
- Портрет нашей Фени на районной доске Почета висит, - сказала Нина. - Квартиру с удобствами ей обещали.
- Ну, запела! - отмахнулась Феня. - Шла бы на стройку, так и тебя повесили бы на доску. Еще не знаю, как с Левой получится. Для милиции такой депутат, как я, что хвост собачий.
- А ты где работаешь? - спросил Лева Нину.
- На почтамте. Телетайписткой.
Лева не понял.
- Телеграммы передаю.
- Говорила ей: учись в институте на строителя, - вмешалась Феня, - не захотела. Теперь вот записалась в военкомате на вербовку. В Чехию хочет, на узел связи.
- Не надо, - остановила ее Нина.
- В общем, Лева, отпрошусь завтра, и пойдем вместе...
Она оказалась бабой пробивной. Капитанша тыкала ей в нос какие-то инструкции, а она махала руками и объясняла, что никакая бумажка не может помешать счастью племянницы.
Ошалелый Лева никак не мог взять в толк, причем здесь Нинка. А Феня доказывала, что ее племянница ждала жениха больше трех лет, что плохих людей не ждут, а оступиться по дурному случаю может каждый. Тут Лева и сообразил, что жених-то - это он, и что его, оказывается, ждала из колонии Нинка.
Когда вышли из милиции, Феня сказала:
- Деваться некуда, пойдете с Нинкой в ЗАГС, подадите заявление. Там вам справку дадут для этой сухостоины в погонах. А получишь паспорт, скажете, что раздумали регистрироваться... Везде обман, господи!
Нина было заартачилась участвовать в таком обмане, но Феня погладила ее по голове, проговорила успокаивающе:
- Для жизни ведь, Нинусенька. А то замыкают мужика, опять пойдет по кривой дорожке. Для доброго дела и обмануть власть на грех.
Заявление о регистрации принимали по воскресеньям. Целых три довоскресных ночи у Левы была в голове полная сумятица. Золотой фарт отодвигался все дальше и дальше. И Нинка чего-то вдруг изменилась. Не отвечала больше Леве улыбкой, не сияла глазами. Стала строгой и недоступной, как икона в музее. А чего, спрашивается?.. "Я все сделаю, чтобы пособить тебе", - сказала.
Он украдкой ощупывал взглядом ядреную Нинкину фигуру и думал: зачем власть обманывать, если можно жениться всерьез? Феня квартиру получит, им с Нинкой эта крыша останется.
Думы, по-комариному назойливые и кусачие, довели Леву до того, что в воскресное утро затосковал он по-черному. И вроде бы даже по надежной семейной жизни затосковал, по Нинке, что могла бы обнимать его белокожими руками. И на хрен ему сперся золотой миллион, зарытый природой где-то в вечной мерзлоте!
За завтраком он сказал:
- Вот что, Феня. Вот что, Нина. Надумал я жизнь свою вязать намертво. Порешил, чтобы стали мы с тобой, Нина, законными мужем и женой.
Нина от растерянности заалела. Феня положила ложку на стол и сказала:
- Ты эти басни, Лев, брось!
Ни разу до того она его Львом не называла, а тут видно захотела придать словам серьезный и окончательный смысл.
- Для такого дела, Лев, любовь нужна и обоюдное согласие.
- Дак, полюбил я твою племянницу, Феня!
- Ее полюбить не грех. Тебя вот, непутевого, кто полюбит!
Лева повернулся к Нине, попросил жалобно:
- Полюби, а!
Она выскочила из-за стола, выбежала во двор. Тетка метнулась за ней, оставив открытыми двери. Лева услышал, как она уговаривала племянницу:
- Ну, ты чего, Нинусь! Плакать-то почто? Ну, подадите заявление, и делу конец. Пущай угол ищет. У бабы Поли вон квартирант съезжает…
В ЗАГС шли молча. И обратно тоже молча. Наконец, Нина сказала:
- Я у вас, как кукла.
- В куклы не играю, Нин, - ответил Лева. - Я - по любви. Век свободы не видать!
- Так не любят, Лева.
Он остановился, ухмыльнулся не по-доброму и в то же время горестно.
- Других найдем, - сказал гордо.
Развернулся и потопал в обратную сторону. Нина в растерянности шагнула за ним, остановилась, окликнула. Но он не обернулся, шлепал по тротуару зло, с бесповоротным желанием умотать из этого города - туда, где гуляет по волнам черный ветер Баргузин, где беглецов крестьянки кормят хлебом. А оттуда мотнуть еще дальше, чтобы через два года вернуться в сером костюме-тройке, при шляпе и с тросточкой, кинуть к Нинкиным ногам шикарную шубу-подарок и уйти навовсе, даже если она побежит следом...
2.
Кроме вокзала, податься было некуда. Лева заглянул в зал ожидания. На скамейках не густо расположились дорожные люди. Лева постоял у расписания, вычисляя ближайший пассажирский на восток. В расписании их хватало, но все они уже прогудели мимо рано утром.
Касса не работала. Впрочем, касса ему была ни к чему при пустом кармане. До утра надо было скоротать время. Лева прошел в чахлый скверик напротив вокзала. Прицельным взглядом обнаружил на дальней скамейке двух алкашей. Они явно готовились к любимому делу: в руках у одного была авоська, из которой торчали бутылочные горлышки.
Лева весело и решительно подошел к ним.
- Набор костей! - поприветствовал радостно и каждому протянул руку.
Алкаши руку ему пожали, но глядели настороженно.
- Ты что же в прошлый раз не пришел? - спросил Лева молодого, худого и сгорбленного.
- Дык я… - начал тот.
Лева остановил его:
- Все знаю. Заметано... Познакомь с корешем.
Второй, мужик за сорок и с несвежей царапиной на щеке, готовно протянул руку, назвал себя:
- Боря.
- И я Боря, - представился Лева. – Приглашаю в буфет.
Худой и сгорбленный с натугой произнес:
- Дык это, в буфет оно...
- Угощаю! - укоризненно перебил его Лева и похлопал по пустому карману.
Боря с несвежей царапиной сказал:
- У нас вона, - показал на авоську, - четыре розового. И вот, - вытянул из кармана два огурца и хлебный ломоть в табачных крошках.
- Заметано, - согласился Лева. - Вашу прикончим - и в буфет! Тара найдется?
- А как же? - с достоинством произнес Боря и опять же из кармана извлек граненый стакан.
Стакан пустили по кругу. Лева взял на себя обязанности разводящего. В разговоре выяснил, что худого и сгорбленного зовут Санек. Тот закосел быстро, видно насквозь проспиртовалась его жаждущая душа. Он жаловался на какого-то давнишнего бригадира, который не так ему закрыл наряд. Затем достал из брючного пистончика смятый трешник и плаксиво произнес:
- Все, что осталось.
- Убери с глаз эту мелочь, - небрежно сказал Лева и тут же вспомнил, что точно так говорил однажды Рокомбойль из романа, который тискал цирковой придурок. А Рокомбойлю ответил ушлый гражданин Бендер, красиво ответил. Память не дала осечки. И он тут же выдал:
- Годы летят, как деньги, а деньги улетают, как голуби!
Боря наморщил лоб, осмысливая, затем посветлел лицом и восхитился:
- Воистину!
Под третий винный круг Лева опять обратился к мудрости неизвестного сочинителя романа:
- Деньги приходят и уходят, а мысли о них остаются.
- Воистину! - вновь отреагировал Боря.
А Санек видно соединил зацепившиеся за его сознание слова со своими денежными делами и близкими жизненными обстоятельствами, потому что изрек:
- Светка - курва.
- Точно, - согласился Лева. - Самая что ни на есть курва. Такого человека не ценит! Ты же, Санек, мужик что надо!
- Понял, Боря? - адресовался Санек к приятелю. - Человек знает.
Продолжили они в нетопленой бане, куда их зазвал забывший про приглашение в буфет и распахнувший хмельную душу Боря. Там у него были заначены две бутылки самогону. В предбаннике, в укромном месте под половой доской, нашлись два стакана.
Лева наливал, поднимал стакан, требуя внимания.
- Денег надо очень много, чтобы понять, что не в деньгах счастье.
- Воистину! - удовлетворенно кивал головой тот.
Санек отключился, и его отволокли на лавку в предбанник. Когда стемнело, нетрезвый Боря сказал:
- Слышь, тезка! Моя баба еще хуже евоной Светки. Воистину. Домой мне надо. Ты все тут не кончай. Утром опохмелиться прибегу.
- Заметано, - согласился Лева.
Боря убрел по темному огороду. Лева вознамерился вернуться на вокзал, но отложил это дело до утра, когда, как ему помнилось, уходил скорый. Растянулся на банной полке, думал отрубиться враз, но храп из предбанника отпугнул сон. И тогда перед глазами явилась Нина. Лева не стал прогонять ее. Хмель рисовал ему картины одну блаженнее другой.
Из бани он выбрался с рассветом. Санек с лавки свалился, напрудил под себя. Лева брезгливо пошарил у него в пистончике, достал смятый трешник и, не прикрыв дверь, выбрался огородами в улицу.
В ожидании скорого на восток он пристроился в зале ожидания. На перрон надо выходить с приходом поезда, когда вся толпа ринется к вагонам. В толчее всегда можно проскочить в вагон, а там само собой утрясется.
Сидел Лева с прикрытыми глазами, голова с похмелья хоть и не болела, но внутрях подсасывало, и во рту было погано, будто в нем ночевали поросята.
- Вот он - субчик!
Лева не сразу сообразил, что голос ему знаком и что субчик - никто иной, а он. А когда сообразил, Феня уже сидела рядом.
- Ты что же это надумал, глаза твои бесстыжие!
Лева поглядел на нее исподлобья, в нем шевельнулась благодарность к этой простодырой бабенке.
- Чего же ты, Лева, жалости-то не имеешь? Зачем Нинку обидел? Ты же виноватой сделал ее своим уходом. А каково с виной-то жить? Эх, Лева, Лева!.. Понимаю, за проволокой обхождению не учат. Так сердцем дойти должен. Нинка у нас святая. Не повезло ей в жизни, Лева. Сиротой с малолетства осталась, тебе сиротская жизнь ведома. Жених у нее был, на тебя между прочим обличьем смахивал. В армию уходил, обручальное колечко ей подарил, пусть, сказал, дожидается своего часа. Три года она ждала его. К ноябрьским праздникам прийти сулился. А вместо его самого цинковый гроб из Чехии прислали. Чужую народную власть защищал... Вот так, Лева.
- Не знал я, - буркнул он.
- Знал - не знал, а жениться - не корову торговать. Женщине уважение и ласка нужны, ухаживание. В кино там вместе сходить, на демонстрацию. Я со своим покойным мужем и познакомилась на демонстрации.
Вокзальное радио объявило о прибытии поезда. Кочевой народ заволновался. Лева тоже дернулся, но Феня решительно сказала:
- Вот что, Лева. Никуда ты не поедешь. Получишь документы, оглядишься - тогда и ступай на все четыре стороны, коли приспичит... Господи, да ты никак выпивший? Несет от тебя, как из лохани! У, бесстыжие твои глаза, а еще женихаться вздумал!..
Скорый поезд укатил куда надо, а Лева послушно побрел за Феней. И все покатилось, как было ею задумано.
Паспорт ему выписали. На работу он устроился плотницким подсобником на Фенину стройку. Сама она кудахтала над ним, как клушка над цыпленком. А Нина стала вся из себя вежливой и холодной, отчего Лева то впадал в тоску, то злился и тогда испытывал желание немедленно бежать туда, где гремит по холодным камням золотой Федькин Ключ. О дне, назначенном для регистрации брака, никто не вспоминал.
В один из вечеров он сказал Нине:
- Пошли в кино, а?
Она глянула на него без сияния в глазах. Он поспешил заверить:
- Да не для ухаживания я, просто так. Чего дома-то сидеть?
Она согласилась. Народу в зале было полно, хотя кино оказалось пустяшным. Красивенькая свинарка с накрашенными губами пела песню о том, что она никогда не забудет овечьего пастуха. Люди на экране сплошь были веселые, выказывали свою богатенькую жизнь и волновались по никудышным причинам. Лева таким сказочкам не верил. А глянул сбоку на Нину, поразился. Она переживала за свинарку на полном серьезе, и глаза то беспокоились, то улыбались. Он нашел в киношном сумраке ее руку, она не отдернула сразу, но погодя, все же высвободила. В тот миг Лева и нажал на все тормоза, решил выруливать назад, к перекрестку, от которого так неожиданно свернул на незнакомую дорогу.
Когда после кино уже слезли с трамвая и шли к дому, он сказал:
- Завтра я от вас отчаливаю. Не хочу мозолить тебе глаза, а себе душу.
Нина остановилась, поглядела на него пристально. Потом вдруг провела рукой по его уже отросшим волосам. Ответила:
- Не надо уезжать, Лева.
Ну, скажите, можно ли понять женский характер? Можно ли проникнуть в мотивы женских поступков? Неужели святая Нина полюбила бывшего зека? А, может, не полюбила, а пожалела? Да и кто скажет, где граница между бабьей жалостью и любовью?
Феня, узнав, заахала, не к нему обратилась, а к ней:
- А подумала ли ты, Нинусь?.. Да как же это с бухты-барахты? Ведь и платья у тебя нет, и у него одни штаны с пузырями. И свадьбу какую-никакую надо. Чего же так вдруг?..
- Не передумаю, - твердо ответила Нина...
Все закрутилось, завертелось, покатилось впопыхах и в суматохе. Лева на свой аванс накупил всяких консервов и двенадцать бутылок водки, потому как гостей, с Нининой и Фениной работы, набралось возле двух десятков. Чтобы не шибко тратиться на мясо, порешили лишить жизни Фениных курей: богатая еда - курник. Белое платье с фатой обещала дать замужняя Нинина подружка. Фене удалось выпросить вне очереди черную кассу, и они с Ниной ходили покупать кольца, сняв ниткой мерку с Левиного пальца.
Глядел он на ту предсвадебную колготню, а большой радости не испытывал. Вроде бы и доволен был и ждал того дня, когда Нинка будет принадлежать ему целиком. А что-то свербило, втыкалось в мозги острыми когтями. Оно ведь часто бывает так: не дается что-то - охота до порешения жизни, а идет в руки - и "охота" ужимается.
По вечерам, перед тем, как ложиться спать, Нина заходила к нему в чулан. Садились рядом с ним, выспрашивала, как ему жилось в детдоме и кто его там обижал, как спознался со шпаной, за что угодил в колонию. Лева ей кое-что рассказывал, а что-то и привирал. Она внимала с незамутненным сочувствием, и он обнимал ее по законному жениховскому праву. Она и сама жалась к нему, даже губы открывала навстречу, бабье естество требовало. А больше - ни-ни: обожди!
- Чего ждать-то? - спрашивал. - Не все ли едино: сейчас или в воскресенье?
- Нет, - отвечала она, - до свадьбы - блуд.
Уходила на свою девичью постель, а он утыкался лицом в набитую сеном подушку и тяжело засыпал.
В пятницу Феня дала ему восемьдесят пять рублей и наказала:
- Костюм бери синий, со светлой полоской. И белую рубашку. Ну, а ботинки, сколь останется. Можно и плетенками обойтись.
В субботу с утра его отпустили с работы, и он отправился в универмаг. Трамвай довез его до вокзала, дальше надо было пешком.
Вокзалы всегда манили Леву. На вокзалах была своя жизнь. Запах воли там остро бил в ноздри, садись и езжай - все перед тобой!
И никто не стоит над душой, никто не говорит "нельзя", сам себе и авторитет, и гражданин начальник.
Он завернул в здание вокзала. У кассы топталась жидкая очередь. Едут же люди! По надобности или по прихоти, а едут! Станут выбегать на станции, покупать у бабок вареную картошку и малосольные огурцы, а потом трепаться с соседями, заливать им про то, что никогда в их жизни не случалось.
Он вдруг остро позавидовал им.
Новая жизнь, которую собрался с завтрашнего дня начать, показалась серой и нудной. Ну, и что - Нинка? Хорошая баба, семейная и постельная, никто не спорит. А дальше что? Сиди дома, колупайся в огороде, считай рубли до получки?.. А для просветления жизни - в кино, глядеть на крашеную свинарку?.. А где же воля?..
В сей миг голос вокзального диктора объявил о поезде на Хабаровск, том самом скором, с которого почти сняла его Феня. Верно, сама Левина судьба заставила поезд в тот день опоздать на два часа. Ах ты, Феня, добрая душа! Как же ты утешишь любимую племянницу, как справишься со свадебным конфузом!..
Лева стремительно ринулся к кассе. Со словами: "Командировка - по брони" растолкал очередь, пробрался к окошку, протянул деньги, предназначенные на свадебный костюм, и сказал:
- Плацкартный...
Свадебный обруч
1.
Отслужив срочную в железнодорожных войсках, Иван Сверяба решил внести свою лепту в строительство светлого будущего. В ремонтном батальоне, где он служил, старшина-сверхсрочник обнаружил у него золотые руки и смекалистые мозги, столь необходимые при ремонте механизмов, когда не хватает запчастей. Так что кадром на больших и малых стройках он был нужным. Но долго на одном месте не засиживался. Имущество его не обременяло: рюкзак с бельишком да гитара о семи струнах. Бельишко он время от времени выбрасывал из-за трудностей с отстиркой, а гитару берег и холил – она была ему помощницей в любой компании и, конечно же, в амурных делах. Однако связывать себя брачными узами он не собирался.
В Казахстане Иван оказался из-за красноречия вербовщика, а больше - по своей бродяжьей натуре. Вербовщик наговорил сказок: никакого уютного общежития на новой стройке не было. Да Иван и не надеялся на это, наученный прежним опытом. Снял угол у разбитной старушенции, превратившей свою хибару в постоялый двор. Но запирать себя в этом углу еженощно - намерен не был.
Начиная ухаживать за какой-нибудь красотулей, он с места в карьер объяснял ей, что жениться не собирается, во всяком случае, в текущем году. Он так и говорил: в текущем. И попадал сразу в двух зайцев: не кривил душой (все равно же разбегаться придется!) и в то же время напускал туману, вроде бы намекал на будущее, когда текущий год пронесет мимо.
А женское сердце - инструмент особенный, со скрытым источником питания. Сразу и не предугадаешь, в какую сторону стрелку качнет. На прямые мужские слова стрелка чаще всего не реагирует. Ей бродячие токи нужны, что возникают вокруг слов, от второго или третьего их смысла, которого и нет вовсе. Обещает парень жениться - врет! Говорит: не женюсь - вдруг проверяет на выдержку в текущем году?..
Так получилось и с Томкой.
Была в пыльном городке аллейка вокруг замусоренного пруда с названием «Брод». Молодежь по вечерам выползала туда на погляделки. Иван подчалил к девчачьей парочке, устроившейся на вросшей в землю скамейке. Спросил ту, которая была поблондинестее и с грудями торчком:
- А где ваша скрипочка?
- Какая скрипочка? - та даже растерялась.
- А разве не вы вчера в доме культуры играли на скрипке? Ну, прямо копия: волосы, шея, плечи...
Пока выясняли, кто играл на скрипке и играл ли вообще, успели познакомиться. А потом и подругу спровадили. Стояло душное лето. Даже вечер не освободил землю от зноя. Жила Томка на Сиреневой улице, хотя ни одного куста сирени во всей округе Иван и в глаза не видел. Провожал он свою новую знакомую между какими-то поставленными вразброс бараками. Во дворе, куда они зашли, было темно и сладковато пахло гнилью. Подле высокого крыльца он обнял ее. Она пискнула: "Наглеть не надо!"
Между поцелуями выяснил, что живет она с матерью, но у нее своя комната, что работает медсестрой в больнице и что замуж пока тоже не хочет. У нее были красивые глаза, серые, большие, ресничные, под темными дугами бровей. Такие лица рисуют на парфюмерных этикетках. Только губы чуть подкачали, верхняя заметно перекрывала нижнюю. Впрочем, это не портило портрет, даже придавало некое своеобразие.
- А как насчет чаю? - спросил Иван, вдоволь натоптавшись у крыльца.
- Поздно. Маму разбудим...
Чай был через встречу. И уговаривать не пришлось, гитара уговорила.
Мать спала праведницей, не мешая дочернему счастью. Она вообще предоставила Томке полную самостоятельность, и блуд воспринимала, как житейскую потребность. Мать делала вид, что не слышит, когда он с рассветом выползал из сеней в носках, чтоб не топать, и, усевшись на крылечную ступеньку, надевал башмаки. Однажды, обувшись, задержался на крыльце, глядя, как отходит ночная синь от жухлых акаций, чудом пробившихся к свету. Посидел так минут пять-шесть и услыхал шаркающие шаги за дверью: мать встала, чтобы задвинуть за ночным гостем засов.
Иван взял себе за правило: не задерживаться долго в одной постели. Как учует, что руки подружки начинают сжиматься в свадебный обруч, так и ходу. По-честному, в открытую, чтобы избыть всякую надежду с ее стороны.
И с Томкой подошла пора расставаться. Он это почуял кожей. Пирожки с требухой, на которые ее мать была отменной мастерицей, стали застревать в горле. Совсем уж решился на последний разговор, но Томка опередила:
- Вань, - зашептала в одну из ночей - сказать тебе хочу, только не сердись... Понесла я, Вань. Второй месяц уже.
Он поначалу не понял, что такое она "понесла". А когда вдумался во "второй месяц", сообразил. И задосадовал на себя и на Томку. Даже отодвинулся от нее, вгляделся в бледное от лунного света лицо. Луна сияла в окно, как плохо вычищенная бронзовая тарелка. Лицо у Томки было вопросительно-испуганным, и верхняя губка с малой родинкой страдальчески оттопырилась.
- Как же ты, а? - не скрыл он огорчения. - Чего не береглась-то?
- Я береглась. Все равно попалась. Как решишь, так и будет.
- А чего решать-то? В больнице работаешь.
Он погладил ее по плечу. Она обиженно натянула до подбородка одеяло, отделив себя от его руки. Отвернувшись, произнесла:
- Ладно, сделаю...
Так обозначилась отсрочка прощального вечера. Пока она договаривалась с какой-то Маргаритой Станиславной, врачихой, он продолжал ходить к ней. Мать по-прежнему пекла пирожки, плавала по комнате утицей. Она напоминала Ивану утицу не только переваливающейся походкой, но и слегка сплюснутым на конце носом. У Томки нос был видно отцов, аккуратненький, с курносинкой. Потчевала бабка Ивана, как близкую родню и не скрывала, что мыслит его любимым зятем.
Через пару дней после того, как он узнал, что Томка забеременела, старая попросила:
- Ты бы, Иван, помог гардероб привезти. Сторговала я у одного бобыля по дешевке. Как-никак механиком в гараже трудишься, дадут, чай, машину...
Он и не просил машину. Уговорил одного из шоферов сделать после смены левую ходку, загрузил вместе с ним допотопный гроб с фанерными завитушками и перевез на пыльную Сиреневую улицу.
Полагалось соблюсти традицию - обмыть покупку. Мамаша сама водрузила на стол казенную белую головку. Выпили по одной и по другой, и тут в дверь громко застучали. Томка вздрогнула. Мать осторожно подплыла к сенным дверям, наклонилась к замочной скважине, прислушалась. Опять затарабанили.
- Кто там? - спросила она.
- Пусть Томка спустится, - послышался мужской, с сипотцой голос.
- Багратка пришел, - испуганно повернулась мать к дочери.
Та вжалась в стул, потом распрямилась, гордо так вскинула голову. Сказала Ивану с извиняющейся улыбкой:
- Я сейчас.
Откинула в сенях засов. Оставив дверь открытой, сошла с крыльца.
- Ты что ходишь? - услышал Иван ее приглушенный голос. – Сгинь с глаз!
- Тамарочка, - засипел в ответ Багратка. - Мышка моя...
- Сгинь, паразит! - удерживая голос, прошипела Томка.
- Эт-та как эт-та "сгинь"? Зачем сгинь?.. Ах, ты, сученка клыкастая! Значит, я - сгинь, да? А как дрова или уголь надо - "в гости приходи"?..
Сверяба поднялся из-за стола. Мать хотела было остановить его, но опустила руки на колени и замерла.
- Ты мне кто, муж? - перешла на крик Томка. - Паразит ты сусатый и спекулянт! Топай отсюда, чтобы мои глаза тебя не видали!
- Я тебе покажу "не видали"! Я тебя приколочу, подошва!
Появившийся на крыльце Сверяба увидел, как Томка со всего размаху залепила ухажёру пощечину. А тот был маленький и тощий. Только грозно топорщились шикарные усы. Выйдя из столбняка после оплеухи, усатик схватил Томку за ворот кофточки, рванул, располосовав до пояса. Иван спрыгнул с крыльца, вмиг оттеснил Томку, успел сказать ей: "Иди домой!", легко крутанул усачу руки:
- Г-гаденыш, язви тебя в бочку! Брысь отседова, покуда не завинтил по шляпку!
Тот вырывался, норовя пустить в ход зубы, время от времени вскрикивая:
- Я твою мать... Я весь твой род...
Иван треснул его по шее, от души так треснул. И еще раз - в подглазье. Тут Багратка изловчился, хватанул зубами его палец, вырвался и уже на бегу продолжал сыпать проклятия всем Ивановым предкам и потомкам.
После бегства усатого кавалера все почувствовали душевную неловкость. Томка кинулась смазывать йодом Иванов палец, бинтовать надумала, но он отмахнулся.
- Давай, Иван, еще по одной для успокоения, - предложила мать.
Но успокоиться не пришлось. Во дворе опять раздался Баграткин голос:
- Кучерявый! Если ты мужчина, выйди!
Иван тронулся было к дверям, но дочь с матерью усадили его.
- Буйный он. Ножиком чикнуть может. Не связывайся, Вань.
Мать проворно вынесла в сени табурет, забралась на него, выглянула в оконце под самой крышей и ахнула.
- Господи спаси! - пробормотала. - С косарем пришел.
Вообще-то Ивану не хотелось выходить под косарь. Но мужское достоинство не позволяло сидеть взаперти. Потому он дважды порывался к дверям и, не особо сопротивляясь, давал женщинам снова усадить себя за стол.
Через полчаса усатик утих. И все обошлось бы, все покатилось бы по привычному кругу, но вскоре в дверь снова постучали.
- Откройте - милиция!
Мать даже перекрестилась от неожиданности. Вошли старшина и сержант. За их спинами объявился Багратка, без косаря, зато с синяком под глазом.
- Вот он, - показал на Ивана.
Сверяба поежился, но виду не показал. Уставился на незваных гостей шалыми глазами.
- Ваши документы? - потребовал у него старшина.
- Я с собой в гости документов не беру.
- Это бандит! - вылез вперед Багратка. - Я экспертизу сниму!
- Что вы слушаете этого паразита! - вскинулась Томка, обращаясь к милиционерам. - Он сам с косарем прибежал, грозил всех порезать! Палец вон человеку до кости прокусил. Мы тоже экспертизу снимем...
- Старшина пытался остановить ее, но не тут-то было.
- Наглеть не надо! - не останавливалась она. - Спекулянт нестиранный! - это уже в адрес Багратки. - Все праздники привозными цветами торгует!
- Этот вот гражданин, - кивнув на Багратку, перебил ее, старшина, - жалуется, что вы устроили в квартире притон.
Томка аж задохнулась от возмущения.
- Я ему покажу притон! - попыталась обойти старшину и дотянуться до усатого ухажера. – Я ему…
Старшина безуспешно пытался ее успокоить. Сержант, в облике которого надежно осела скука, отступил на всякий случай к дверям.
Томка стихла внезапно, будто выдохлась. И старшина, отловив паузу, спросил у Сверябы:
- Что вы делаете в этой квартире?
Иван всем видом и даже пожатием плеч изобразил недоумение по поводу такого вопроса. И вдруг, с полнейшей неожиданностью для себя, ответил:
- Свататься пришел.
Произнес и оторопел от своих слов. Хотел одернуть себя, сказать, что пошутил, но язык нес полную околесицу, - Она вот, - кивнул на Томку, - согласна.
Говорил, погружаясь с головой в омут без дна - не вынырнуть и помощи ждать неоткуда. А в голову уже стукнула мысль: ну и что? Жениться все равно когда-нибудь надо. К тому же беременна. И женского в хорошем достатке. Глянул на нее и увидел: растерялась, даже кровь с лица ушла. Глаза то засияют, то потухнут. И неотрывно на него смотрят: что мол, ты, Вань, говоришь? Неужели взаправду?.. Не обращая внимания на старшину, Иван подошел к Томке, взял ее за плечи, легонько встряхнул своими лапищами: приди, мол, в себя. И отрезая себе все пути назад, сказал:
- Взаправду, Томка.
Та обессилено ткнулась ему в плечо и замерла. Старшина растерянно переминался. Мать проворно сунулась к завитушечному купленному шкафу. Дело поворачивалось от худа к добру, и она, с сознанием важности момента, водрузила на стол две поллитровки и граненые стопарики.. Достала из холодильника помидорную закусь и пирожки с требухой. Наполнила стакашки, обратилась к милиционерам:
- Не побрезгуйте за дочкино счастье!
- При исполнении, - отказался старшина.
А сержант, оживившись, сказал старшине с извинительным вздохом:
- Грех отказываться. Святое дело.
И старшина, чтобы не впасть в грех, махнул рукой на "исполнение". Оба уселись за стол. Багратка озирался, переводя взгляд с одного на другого, шевелил усами. Вякнул опять про экспертизу и вдруг завопил:
- На службе потребляете, граждане начальники!
Прожевав пирожок, старшина смерил его презрительным взглядом.
- Ах, ты, пьянь! С ножом бегаешь! Пальцы людям откусываешь! Мешаешь советскую семью создавать! Пошел вон, спекулянт! - повернулся к Ивану и Томке. - Извиняйте, молодые, за вторжение. Обязаны были откликнуться на сигнал...
Так Иван женился: будто вскочил на ходу в поезд и поехал неведомо куда. Однако куда бы ни ехал, а через семь месяцев родилась дочка, которую он настоял назвать в честь матери Верой.
Жизненную перемену Иван ощущал через борщи и оладушки, через жаркую перинную постель, на которой законно разбрасывалась в истоме и удовлетворении Томка. От всего этого у него было состояние сытого кота, оставалось жмуриться и мурлыкать.
Но такое состояние скоро прошло, и он заскучал. Однако избавился от скукоты, занявшись в послеработное время душевным делом. По первости оно вроде бы и душевным не было. Какая душа в том, чтобы укрепить ножки у стола или починить табуретку? А взялся за приобретенный тещей по случаю шкаф-гардероб и понял вдруг, с какой любовью творил его давний мастер. Ни гвоздя, ни шурупа не было в том творении, шпунты сидели, будто литые, а завитушки, когда он снял краску, стали похожи на диковинных, но знакомых зверьков и счету им было двенадцать - по числу месяцев в году.
- Покрасили бы голубеньким, и делу конец! - сказала теща.
Иван отмолчался, лишь подумал: "Голубеньким захотела? Под глазки? Не дам увечить красоту!"
Почти месяц возился он с тем шкафом под неодобрительными взглядами тещи. А когда отреставрировал, да все под мелкую шкурку, да слегка проолифил, сам залюбовался тем, что сделал. И теща расплылась в уважительной улыбке.
- Фактурная вещь получилась, Иван. На пару сотен потянет, а то и больше.
Иван отмахнулся от ее слов, а руки уже запросили другой работы, и чтобы тоже не тяп-ляп, а для глаз и сердца.
За божескую цену он купил у левака со стройки полмашины вагонки. Не торопясь, стал обшивать их с Томкой комнату. Сам и светильники придумал, сделал их из нержавейки и бараньих рогов... Превратив обшарпанную комнату в семейное гнездо, добрался до сеней. Выгородил там уголок с откатывающимися дверцами, разместил инструмент и разный домашний хлам. А когда родилась Верочка, смастерил для нее кроватку-качалку, да такую, что ни в одном магазине не сыщешь...
Всю ту домашнюю работу он делал с удовольствием, удивленно взглядывал на себя со стороны: с чего бы вдруг? Откуда взялась тяга к уюту и бытовой прочности?.. Или бродяжья жизнь опостылела? А может, в крови дремало чувство хозяина и пробудилось в барачном доме, где каждый закуток требовал мужского догляда?..
Теща теперь только похваливала зятя-примака и, ублажая, потчевала убойной самогонкой, чистой, с запахом трав и мяты. Он не отказывался от угощения, принимал с устатку пару стопок на сон грядущий. А пока сон пригрядет, укладывал Верочку. Рассказывал ей, ничего еще не понимавшей, сказки, в которых перемешивал быль и небыль, то, что слышал либо читал в детстве, а что и додумывал.
Томка злилась в такие минуты, говорила, чтобы он не городил чушь и не задуривал дочери мозги. Отгоняла его от качалки. Верочка начинала орать басом, никак не воспринимая материно "баюшки-баю".
Томка изменилась.
Пока гуляли, преданно заглядывала в глаза Ивану, послушно исполняла все его желания. А тут покрикивать стала, ровно бы штамп в паспорте и дочь отдали ей супруга в полное владение.
В один ветреный субботний вечер Иван обнаружил, что все в доме переделано-перештопано, и что руки его, привыкшие к инструменту, оказались незанятыми.
Была весна, а вечер насупился не по-весеннему. Иван стоял во дворе и дымил. Томка позвала его ужинать. Но в дом не хотелось.
- Тебя десять раз звать?
Он отщелкнул окурок, вошел в дом. Сел за стол. Верочка потянулась к нему. Иван взял ее. Теща сказала:
- Не мущинское это дело - кормить ребенка.
Дело и впрямь было "не мущинским". Он обляпался кашей и передал дочь Томке.
- Чего не наливаешь? - спросила теща.
- Не охота.
Ужинал без аппетита. За чаем сказал:
- Длинный завтра день будет.
- Что так? - спросила теща.
- Руки занять нечем.
- Есть чем, Иван, есть! - радостно произнесла она. – Сколоти ты мне сарайку. И клеток штук пятнадцать. Кролей охота завесть. Мясцо свое будет. Свининки подкупим и колбас на зиму наделаем.
- Кролей обязательно белых, - сказала Томка.
- Почему белых? - спросил он.
- Шубу белую справлю. Как у Маргариты Станиславны.
- Что еще за Маргарита?
- Врачиха наша, забыл?.. Муж у нее сельхозтехникой заведует. Между прочим, ему нужны хорошие механики. Самое малое, три сотни обещает. Самое малое, - подчеркнула она.
- Это три тыщи что ли по-старому? - спросила теща.
Томка согласно кивнула. Теща вздохнула. Иван сказал:
- Нету таких зарплат.
- У них премии больше, чем зарплата.
- Воруют что ли?
- Дурак, - ответила Томка.
- Но-но! - остановил ее Иван.
- Что "но-но"? Ходим, как шарамыги. Пальто приличного справить не могу. Постели своей нет! На маминых подушках спим!
Иван отодвинул стакан с чаем. Начал багроветь. Томка глядела на него с опаской, но и с любопытством. Иван уловил то любопытство, и в нем разом вскипело бешенство. Он шмякнул ладонью о стол:
- Может, и ужин мамин едим?
Верочка закатилась в плаче.
- Наглеть не надо! - крикнула Томка.
Лицо у нее нервно и неровно зарумянилось, стало точно таким же, как тогда, при милиционерах, подтолкнувших Ивана к семейному счастью. Казалось, она вот-вот вскочит, чтобы дотянуться до Иванова лица, как пыталась достать в тот сватовской вечер усатого Багратку.
Иван выскочил в сени, схватил с вешалки плащ, заторопился в сумеречный двор. Встал под акациями. Слабый ветерок был влажным и теплым. От мусорных ящиков тянуло гнилью. Иван вдыхал гнилостный запах, воспринимая его неотъемлемо от себя сиюминутного, от своего состояния, будто гниль проникла в самое нутро. Ощущал обиду, злость, разжигал их в себе. Значит, пришла моя очередь, думал, значит, мне теперь "наглеть не надо"!
- Иван! - позвала с крыльца теща.
Он прикрыл ладонью сигаретный огонек, чтобы она не разглядела его среди акаций. Теща постояла на крыльце, сплюнула в сердцах. Иван дождался, пока она притворила за собой дверь, и крупно зашагал по улице, заторопился, будто кто-то где-то его ждал.
Лед на пруду уже сошел. Вода в свете фонарей казалась черной и масляной. Аллейка, где он подклеился полтора года назад к Томке, была по-весеннему неухоженной. Скамейки еще не отошли от сырости. Но парочки ждать тепла не желали, обсушивали скамейки беспокойными задами.
Иван запоздало удивился: чего это ему понадобилось "на броду"? Уж лучше бы заглянуть в забегаловку, где кучкуется неприкаянный вербованный люд. Но и в забегаловку не тянуло. Он вдруг понял, что тянуло его к Верочке, к ее пухлым, словно перевязанным ниточками, ручонкам, к ее агуканью и смеху. Она плакала, тянулась к нему, а он сбежал! Даже не обернулся, уходя! Ему, видишь ли, захотелось в себе поковыряться, "на брод" захотелось! Побеситься захотелось! А с чего беситься-то?
Злость потихоньку испарялась, уступая место покаянию. Покаянию перед маленькой дочкой. Да и не было большой причины для злости.
Он круто завернул и зашагал домой. Дверь открыла теща.
- Чего сбег, ровно оглашенный?
- Прогулялся, - буркнул Иван.
- А Томка-то плакала. Дите у нее маленькое, жалеть надо. И прощать надо. Семья, Иван - святое, а гульба - богопротивное...
Жена была уже в кровати, полусидела, откинувшись на подушки, вязала. Верочка спала. Иван подошел к кроватке, поглядел на дочь с пытливым вниманием, чувствуя нежность и беспокойство.
- Ложись, Вань, - позвала Томка.
Иван разделся, лег на спину. Она погасила свет, повернулась к нему, обняла в ожидании. Он сказал:
- Спи...
Сарайку он все же сколотил. И клетки для кролей сделал. Унылые получились клетки, под стать настрою мастера. Но теща осталась довольной. Из-за кролей она устроилась уборщицей в рабочую столовую. Каждый вечер притаскивала оттуда по два ведра объедков.
- Руки отваливаются, - говорила, будто укоряла.
Я, мол, слабая женщина, таскаю тяжести, а ты, здоровый бугай, даже не поможешь. Иван помог. Нашел на свалке колесо и смастерил ей тележку...
Жизнь текла ровно, сыто, уныло, с разговорами о ценах, кролях и Маргарите Станиславне. Иван свирепо запрезирал Томкину врачиху и ее удачливого супруга из сельхозтехники. Своей неприязни не смог и не захотел скрыть, когда однажды вечером, уже летом, застал Маргариту Станиславну на Сиреневой улице. С матово-смуглым лицом, полная, вальяжная, она сидела, не снимая соломенной шляпки, а вокруг увивались жена и теща. Знакомясь с Иваном, мадам оценивающе пробежалась по нему взглядом:
- Много о вас слышала. И о том, что у вас золотые руки, - кивнула на старинный шкаф.
- Ага, только грязь под ногтями, - буркнул Иван.
- Ваня! - воркующе-укоризненно произнесла Томка.
- Я в баню пошел, - сказал он, хотя в тот вечер в баню и не собирался.
На другой день, вернувшись с работы, он не увидел в доме ни шкафа старого мастера, ни светильников из бараньих рогов. Стоял и насуплено озирался. А Томка с ласковой опаской говорила:
- За три сотни Маргарита Станиславна взяла. И светильники за сотню. Ты же, Ванечка, светильников еще можешь наделать. А гардероб - мамин. Зато стенку купим. Сейчас у всех порядочных людей стенки... Ну, чего ты расстроился?
Иван не расстроился. Он затосковал, и тоска заползла в самое нутро.
- Деньги нам нужны будут, - сказала Томка. - Я еще не говорила тебе, Вань. У меня ведь снова задержка.
Иван продолжал молчать.
- Оно и ко времени, Вань. Сперва нянька, потом лялька. Рожу, и завяжем.
В тот вечер он снял со стены запылившуюся гитару, ушел в сенной закуток, сел на табуретку и стал бездумно тренькать. И так, пока не уловил, что какая-то мелодия пробивается на самой тонкой струне, а в голове роятся слова, из которых рождаются виденья. Чудные были те виденья: сосновый зимний лес, еле заметная запорошенная тропа, а обочь - молодой волк, попавший в капкан. Лежит с высунутым языком, и ничего ему не остается, как отгрызть лапу.
2.
С того дня жизнь Ивана изменилась. То ли враз промахнул несколько лет, то ли поумнел, а, может, и оглупел. Оладушки и пирожки с требухой жевал, как купленные с уличного лотка. Новых светильников делать не стал.
Иногда в бездельном раздумье, минуя поворот к семейному очагу, уходил за крайние дома. В той стороне рос лесок. Посадили его солдаты секретного гарнизона, скрытого высоким забором. Секрет, впрочем, был относительным. Все в округе знали, что это железнодорожный батальон, и строит он узкоколейки между ракетными площадками, прятавшимися в солончаковой степи.
Лесок делила асфальтовая дорожка. Ту часть, что примыкала к военному городку, охраняли надписи: "Стой! Запретная зона!" Не было ни часовых, ни патрулей, но запрет действовал. Потому гулливые кампании облюбовали ту часть, что была ближе к поселку.
Ивана временами тоже тянуло в лесную зелень, да и просто к военному городку, все-таки три года отдал железнодорожным войскам. Однажды, в выходной, он шел вот так по лесной дорожке. День был на излете, уже тени испятнали землю. Шел, погруженный в себя, когда услышал голоса и вскрик женщины:
- Дочка у меня дома одна!
Иван решительно двинулся в сторону голосов. Мужиков было двое. Растопырив руки и гыгыкая, они загораживали женщине дорогу. Охоты ввязываться Иван не испытывал, тем более, что женщина вроде бы и не проявляла особой настойчивости. Даже сказала:
- Ну ладно, еще часок.
Тут только Иван обнаружил еще пару. У достархана с консервной закусью и тремя бутылками - нераспечатанной, початой и уже опорожненной - сидел рядом с пышнотелой блондинкой... усатый Багратка.
Он тоже заметил Ивана. Отодвинул подругу. Не торопясь, поднялся. Окликнул приятелей. Показал на Ивана:
- Он. Кучерявый. Тот самый!
И все трое двинулись к нему. Дело запахло керосином.
Можно, конечно, было дать деру. Но Иван никогда ни от кого не бегал. И в этот раз не побежал, хотя и видел, что расклад не в его пользу. Наоборот, сделал шаг навстречу. Медлить в таких случаях себе дороже. Надо бить первому, того вон, квадратного, без шеи.
- Ну, Кучерявый! - сказал Багратка. - Сразу ляжешь?
Иван сместился чуть вправо, чтобы оказаться поближе к Квадрату. Тот находился позади Багратки и сбоку. Двигался, наклонив голову, будто колхозный бугай.
Скосив глаза, Иван заметил, что у Багратки в руках появился нож. Медленно приближаясь, он слегка водил лезвием по ладони, ровно бы правил на ремне бритву.
- Может, спасибо скажешь, Кучерявый, что я тебе свою подстилку уступил?
Баграткины слова спутали весь Иванов план. Забыв про бугая, он кинулся на бывшего Томкиного ухажера, достал его ногой, и тот сразу проглотил то, что еще хотел сказать. Однако Иван не успел уклониться от тяжелого кулака главного противника, кувыркнулся через Багратку. Но сразу вскочил, изловчился попасть головой Квадрату в переносицу. А третьего выпустил из виду, и тот прыгнул на него сзади, сдавив рукой горло. Неизвестно, чем бы все закончилось, если б вдруг не раздался из ближних кустов голос:
- Патр-руль! Забр-рать всех до выяснения личности!
Кто-то стремительно влез в свалку. Оба нападавших метнулись в кусты. Следом - их шлюхи. Причем та, у которой дома осталась одинешенька дочь, успела прихватить стоявшую подле нее початую поллитровку.
- Патр-руль! - крикнул в кусты нежданный помощник. - Организовать пр-реследование!
Был он невысок, рыжеват, в полевой форме с погонами капитана. Светлые глаза под светлыми ресницами глядели сурово и официально. Багратка, продолжавший сидеть на земле, заегозил под его взглядом, попытался спрятать нож за спину.
- Пр-рошу! - произнес капитан и протянул за ножом руку.
- Это не мой! - сказал Багратка. - Это - его, - кивнул на Ивана.
- Р-разберемся. А теперь следуйте за мной!
- К-куда? - испуганно спросил тот.
- На гарнизонную гауптвахту. А утром пер-редам в КГБ.
- Зачем в КГБ? - завопил Багратка. - Это дело милицейское, начальник. Он сам на нас напал, этот кучерявый!
Усы у него обвисли. Он поднялся, переступил с ноги на ногу. И вдруг резво скакнул вбок. Помчался прыжками между деревьев, подгоняемый голосом капитана:
- Стой! Стр-релять буду!
- Спасибо, - сказал Иван, когда треск сучьев затих.
- Ненавижу, когда тр-рое на одного, - ответил тот. - Знакомые?
- Нет.
- Я так и думал... А портр-рет они вам подпортили!
- Чепуха, - проговорил Иван и почувствовал, что губы у него распухли.
- Давайте знакомиться, - капитан протянул ему руку. - Алексей Михайлович. Фамилия - Железнов.
Иван тоже представился по имени-отчеству.
- Женаты? - спросил Железнов.
- Женат.
- К жене в таком виде нельзя. К жене надо приходить кр-расиво!
Сперва Иван посчитал, что его новый знакомый нажимает на букву «р», когда отдает команды. Но, видно, такая у него была манера разговора.
- Предлагаю пойти ко мне, - сказал он. - Временно холостякую. В порядок себя приведете!
Железнов подошел к обезлюдевшему достархану. Брезгливо оглядел закусь. Поднял цельную поллитровку, протянул Ивану.
- Компенсация за ущерб.
Иван сунул бутылку в карман.
- Пошли? - полуспросил Железнов.
- А патрули?
- Не было патрулей. Психологическая обработка пр-ротивника.
На КПП Железнов сказал дежурному: "Со мной", и тот разрешающе козырнул.
В квартире их встретил детский плач. В коридоре на горшке сидел ребятенок и ритмично всхлипывал. Увидев вошедших, заревел целенаправленнее.
- С соседями живем, - объяснил Железнов, - тоже командир роты с семьей. Сам на точке вторую неделю, а жена, - кивнул на свет в ванном оконце, - постирушку затеяла... Чего хнычешь, Гор-рюха? - обратился к малышу. - Гарнизонные парни не хнычут!
Гарнизонный парень послушно замолчал. Загремели тазы. В коридоре появилась распаренная чернобровая мамаша. Увидев постороннего, да еще заметно побитого, она ахнула, подхватила сына с горшка и исчезла в своей комнате.
Иван погляделся в мутное зеркало.
Правильно ахнула чернобровая: губы, как пережаренные оладьи. Умылся холодной водой. Прошел в комнату. Она оказалась крохотной, метров двенадцать - не больше. Раздвижной диван, детская кроватка, платяной шкаф, письменный стол и три казенных стула - вот и вся мебель, целиком занявшая жилую площадь. Малую стену закрывал стеллаж с книгами. В стеллажных проемах на миниатюрных полочках лежали россыпью всякие разные камни - гладкие, иззубренные, серые, цветные, с блестящими вкраплениями. А в одном проеме висел в рамке портрет, увидев который, Иван даже не поверил, настолько это оказалось для него неожиданным. Невзначай и в негаданном месте приблизилось давнее, нисколь им не забытое, связанное с появлением человека из прошлого.
…Постучал он в их каморку под вечер, мать еще не вернулась с работы.
- Мне нужна Вера Константиновна Панихидина, - сказал от дверей незнакомец, промаргиваясь и потирая озябшие руки. Одет он был для птичьей, а не буранной весны - в новый серый макинтош и шляпу.
- Матери нет, - ответил Иван. - Скоро придет.
- Могу я ее подождать?
- Проходите.
Но тот проходить не торопился. Обежал печальными глазами все углы, задержался взглядом на портрете Сталина в черной траурной рамке.
- Вместо иконы? Мать молится? - спросил гость, указывая на портрет.
Ивану не понравился вопрос.
- Она неверующая.
Тот понимающе кивнул.
- А ты, вероятно, Иван Трофимович?
Нет, явно неспроста появился этот человек в их доме, имя-отчество Ванькино знает. А откуда знает? И что ему у них надо?
- Отец или отчим у тебя есть? - спросил гость.
- Отец на фронте погиб, - ответил он хмуро.
- Н-да, - произнес тот. - Он у тебя был настоящим бойцом. Орденоносцем был. "Красное Знамя" имел.
У Ивана екнуло сердце.
- Вы знали моего отца?
- Знал. И очень близко. Ты очень на него похож, Ваня, - сказал тот. - Извини, я не представился. Кирюхин Степан Герасимович. Он все время вспоминал тебя и твою маму. По его просьбе я и приехал.
- Как он погиб?
- Как человек. Погиб в бамлаге при попытке убежать на фронт.
- Так он - что, сидел что ли?
- Мы вместе сидели.
Это было выше Иванова понимания. Сидят за бандитизм, за воровство. Тети Фросин брат сидел за дезертирство. А они-то с отцом, за что?
Наверное, все Ивановы мысли были написаны на его лице, потому что Степан Герасимович грустно покачал головой.
- Твой отец, Ваня, был честным, преданным Родине большевиком... Ты про двадцатый партийный съезд слышал?..
Что-то такое, не очень ясное, Иван слыхал: "Втерся сволочь Берия к Сталину в доверие..."
Ивана не особо интересовали те дела. Но он знал, что Сталин каждый год снижал к первому марта цены. Потом цены еще раз снизил Маленков… Причем тут отец?
- Он был несправедливо репрессирован, Ваня. Съезд вернул ему доброе имя. А тебе должны вернуть на хранение его орден. Он получил его за финскую кампанию.
- За что же его посадили?
Степан Герасимович вновь грустно покачал головой.
- Знаешь, что такое орденоносец перед большой войной? Их было очень мало. И все на виду. А бывший младший политрук Потерушин-Сверяба был единственным в районе.
- Кто был? - не понял Иван.
- Твой отец. У него была такая странная двойная фамилия: Потерушин-Сверяба. А ты носишь материну фамилию. Может быть, это и разумно по отношению к тебе... Так вот, Ваня, однажды твоего отца пригласили выступить к красноармейцам…
Настороженность покинула Ивана. Он впитывал слова отцова друга с жадностью и ощущением зыбкости происходящего. Отец оставался для него по-прежнему нереальным, но реально было то, что он воевал и был награжден, как многие другие отцы... А Степан Герасимович рассказывал:
- На той встрече кто-то задал твоему отцу вопрос: "Что вам больше всего запомнилось из войны?" Он ответил: "Морозы и мерзлый хлеб. А в старой русской армии в пайке всегда были сухари". И добавил: "У нас потерь было больше, чем у белофиннов»... Наутро его забрали.
- Не может быть, чтобы только за это! - воскликнул Иван.
- Может, Ваня. Но разговор этот долгий. Давай сначала уберем ту икону? - кивнул на портрет Сталина.
- Нет, - торопливо возразил Иван.
- Хорошо. Дождемся мать...
Иван никогда не видел в такой растерянности мать, обычно уверенную в себе и категоричную. Она слушала Степана Герасимовича, опустив голову, только руки ее находились в беспокойном движении.
- Вера Константиновна, - сказал Степан Герасимович, - в память Трофима - снимите, - показал на портрет Сталина.
Мать неуверенно качнула головой.
- Не могу, - помолчала, спросила: - Что же теперь будет?
- Будет лучше, чем было, - ответил Степан Герасимович. - Если, конечно, дела не уйдут в лозунги. Всякая власть, Вера Константиновна, обманывает народ с помощью лозунгов.
Мать испуганно оглянулась на Ивана, тот равнодушно отвернулся.
- Вам выдадут документ о реабилитации, - сказал Степан Герасимович, - и денежную компенсацию.
Мать слабо отмахнулась: какая уж тут, мол, компенсация, лишь бы самих не тронули.
Гость закашлялся. Кашлял с натугой, прикрываясь белым носовым платком. Кинул взгляд на темное узкое окно, в которое бился крупяной весенний ветер.
- Поздно уже. Пора.
- Где вы остановились? - спросила мать.
- Попрошусь в гостиницу.
- Чего ж в гостиницу? Оставайтесь у нас. Я вам на полу постелю.
- А не стесню?
Он остался. Места на полу как раз хватило на одну постель. Иван улегся на свой сундук, удлиненный двумя табуретками. Мать и Степан Герасимович все сидели, пили остывший чай, вели негромкий разговор. Она спросила:
- А вас-то - за что?
- За троцкизм.
Иван сначала не понял, а уразумев, даже скукожился на своей сундучной постели: живой троцкист! Как же его могли освободить-то? С отцом - понятно: ошибка. А троцкизм разве может быть ошибкой?
Мать видно тоже с трудом переваривала услышанное. Заикнулась о чем-то, но смолчала.
- Троцкий, Вера Константиновна, во многом был прав. Хотя позёр и безгранично властолюбив.
Мать обрела голос:
- Сколько же вам тогда было?
- Двадцать.
- Значит, и семьей не успели обзавестись?
- Не успел.
- Куда же вы теперь?
- Завтра пойду в обком партии...
Утром Иван проснулся с чувством, что началась новая жизнь. Степан Герасимович уже ушел. Мать глядела в окно.
- Мам, - спросил Иван, - а отцовой фотокарточки не сохранилось?
Она полезла в сундук, в котором хранила всякое старье. Достала с самого дна ридикюль, вытащила маленькую фотокарточку с оторванным верхним уголком. Протянула Ивану. С фотографии глядел чернокудрый молодец, в белой рубашке, подпоясанной тонким ремешком, и в кепке.
- Фамилия у тебя тогда была Потерушина-Сверяба?
- Была, Ваня.
- Почему же ты ее сменила?
- Нельзя иначе было. Да и поверила я, что он - враг.
- Как же поверила-то? У него же орден за финскую войну был!
- Я беременна тобой была, Ваня. Секретарь райкома вызвал меня и сказал: "Пиши заявление, что отрекаешься".
- И ты написала?
- Уж не осуждаешь ли ты меня, сын?
Иван осуждал, но вслух этого не сказал.
Мать достала из сундука большой конверт. Извлекла из него наклеенную на картон фотографию человека с могучим лбом и бородой по грудь.
- Это князь Кропоткин, - сказала.
- Вижу, что не Карл Маркс, - буркнул Иван.
- Твой дед твоему отцу завещал. Как семейную реликвию.
- Он что, князь-то, родственник нам что ли?
- Нет. Твой прадед был у него проводником в забайкальской экспедиции...
Из тонкой багетной рамки в квартире Железнова глядел на комнатный мир мыслитель. Точно такой же портрет лежал в сундуке у матери…
Со сковородкой в комнату вошел Железнов, глянул на портрет и на Ивана.
- Знакомая личность?
- Знакомая.
Письменный стол быстренько превратился в гостевальный.
- С какого боку, если не секр-рет, вы интересуетесь Петром Алексеевичем Кропоткиным? – спросил Железнов, когда выпили по первой.
Иван не сразу ответил. Да и трудно было сразу ответить, потому что князь возник в его жизни не просто с боку.
- Прадед мой был с ним в экспедиции.
- Очень даже интересно! В первой, второй?
Откуда было знать Ивану, в первой или второй?.. Единственное, что он когда-то вычитал, так это то, что Кропоткин-анархист.
Почувствовал невольную вину за свое незнание, он вдруг рассказал незнакомому человеку то, что не пожелал открыть даже жене, когда она любопытствовала насчет его родителей. Капитан Железнов слушал Ивана, не перебивая. А когда тот кончил свою нежданную исповедь, произнес:
- Вины матери тут нет. Жизнь виновата. Документ о р-реабилитации вам прислали?
- Степан Герасимович выхлопотал.
- А орден?
- Пропал.
- Носит какой-нибудь мер-рзавец... Ну, а что касается князя...
Он снял со стеллажа три тонкие книжицы. В одной описывалась Сунгарийская экспедиция Кропоткина, в другой - Витимская. Третья представляла собой его доклад русскому географическому обществу.
- Не зачитайте, - предостерег. - Не выношу пир-ратов книжных полок.
Трофейная бутылка пригодилась. Она и разговору придавала настрой. Железнов поинтересовался:
- Где сейчас трудитесь?
- На стройке. Механиком землеройной техники.
- Серьезная специальность! А мы без толкового механика загибаемся.
- Я - толковый, - без лишней скромности сказал Иван.
- Так давайте к нам! Механик в батальоне механизации - самый уважаемый человек. У комбата военком в приятелях ходит, в момент оформит на младшего лейтенанта.
Иван несогласно покачал головой.
- У меня, Алексей Михайлович, натура не подходит для субординации.
- Субординация нужна в пехоте. А наши войска - трудармия.
Железнов прервался, потому что в дверь вежливо постучали. В комнату вплыла намакияженная, при золотых висюльках чернобровая соседка.
- Я вам пирожков принесла.
Железнов принял от нее блюдо.
- За пирожки спасибо, а к мужикам, Наталья, не приставай. Скоро твой на тр-рое суток приедет, ему и шевели бровями.
- Какие глупости! - соседка фыркнула и ушла.
- Между прочим, - сказал Железнов, - где-то в верхах крутится проект магистрали века. Ваш отец, говорите, в бамлаге погиб?.. Так вот, магистраль века - это БАМ. В тех местах и ходил с экспедицией офицер Кропоткин.
А время текло в черноту ночи. Неохота было уходить, но пора приспела. Железнов сказал на прощанье:
- Моя рота стрелочные пути расширяет для вашего комбината. Так что я на месте. Милости пр-рошу в любой день.
Степан Герасимович не совсем исчез в то апрельское утро, хотя и надолго. Его уж и вспоминать забыли, когда он снова появился перед ноябрьскими праздниками. С той же виновато-грустной улыбкой.
- Вызывали в Москву, - объяснил. - Работал в комиссии по реабилитации.
- Ну, и как? - спросила мать.
- Стена еще стоит. Чуть приоткрыли калитку - и по одному, через часового... Вот ваш документ, Вера Константиновна, о реабилитации.
- Спасибо.
Иван сказал:
- Я паспорт через месяц получаю. Возьму отцову фамилию...
Однако со сменой фамилии оказалось не так все просто. Одних справок понадобилось девять штук. А когда уже все бумаги были собраны, начальница над паспортами объявила:
- Двойную фамилию не положено.
- Почему? - не понял он.
- Потому что это из прошлого, молодой человек. Салтыков-Щедрин, хоть и прогрессивный писатель, но из помещиков. Минин-Пожарский из князей...
- Минин - староста, - возразил Иван.
- Прошу не перебивать, Панихидин! Выбирай: или Потерушин, или Сверяба!
Ему надоела канитель со справками и очередями. Потому сказал хмуро:
- Пишите: Сверяба.
Вечером к ним пришел Степан Герасимович. Он уже работал в исполкоме, снял где-то комнату, ждал квартиру. Выслушав Ивана, грустно улыбнулся.
- Это культ должности, Ваня. Всю эту муть смоет, не сразу, а смоет... Поздравляю тебя, Иван Сверяба! И вот - тебе.
В свертке, который он протянул Ивану, оказался серый в светлую полоску костюм. Первый в Ванькиной жизни костюм!
Молодой Сверяба старался скрыть свою радость, но улыбка так и лезла на лицо. В костюме он выглядел взрослее, не то, что в сшитой матерью куртке, из которой торчали его несоразмерно крупные кистевые мослы. Обновка словно бы зафиксировала Иванову взрослость и самостоятельность.
В том костюме он и на сцену с гитарой не постеснялся выйти, и на манеже цирка чувствовал себя любимцем публики. В нем же он совершил под конвоем печальное путешествие в красное тюремное здание под названием "Вечный зов". А когда вышел оттуда старанием папы Каряги и явился домой, узнал, что и мать распрощалась со своей прежней фамилией - стала Кирюхиной.
Иван и в армию подался всего скорее из-за того, что вдруг ощутил себя лишним в новой материной жизни. Дружеские отношения с отчимом казались ему предательством памяти отца, которого и так много предавали. Мать - ладно, женщина - тяжело одной век коротать. Но теперь вроде бы предавал уже он, единственный на земле отцов наследник.
Через год, когда Иван осваивал в Карелии первую ударную стройку, Степан Герасимович помер. Как ни торопился на похороны Иван Сверяба - не успел. Закопали страдальца Кирюхина в полдень, а Иван прилетел вечером. Побыли вместе с матерью на могиле, утонувшей в райкомовских и ветеранских цветах. Мать сказала:
- Сначала угробили, а теперь цветами перед мертвым откупаются…
Погруженный в прошлое, Иван и не заметил, как дошел до Сиреневой улицы. Свет горел только в их комнате.
Значит, Томка не спала, значит, ждала, значит, придется объясняться. Она и дверь открыла сама.
- Обнаглел, да? В гулянки ударился, да?
Иван, не говоря ни слова, прошел в комнату.
- Где шлялся, паразит?
- Тише! Дочь разбудишь.
- О дочери вспомнил? А когда шлялся, не помнил? Да еще и с покарябанными губами домой явился!
- С твоим усатиком и его дружками встретился. Капитан из гарнизона помог с ними справиться.
Томка осеклась. Лицо жалобно искривилось, казалось, вот-вот заплачет. Подняла на Ивана свои серые оресниченные глаза, сказала тоненьким голосом:
- Извелась я, Вань, тебя ожидаючи.
Эти человеческие слова тут же нашли отклик в Ивановом сердце. Ему стало жалко жену. Сел рядом с ней, даже потянулся обнять, но сдержал себя.
- Потом в гарнизоне был. Капитан пригласил.
Она удивленно заморгала.
- А чего так задержался-то?
- Серьезный разговор получился.
- Он что, холостой тот капитан?
- Женатый.
- О чем же у вас серьезный разговор был?
- О князе Кропоткине.
- О ком, о ком?
Иван повторил.
- Чего он вам сдался?
- Офицером был. Меня тоже сватали в офицеры.
Жена несколько секунд лежала молча. Затем повернулась к нему.
- Как это - сватали в офицеры?
- А так. Через военкомат предложили призвать.
- Ну, а ты?
- Отказался.
- Да ты что, Вань! С ума сошел что ли? Офицеры знаешь, сколь зарабатывают? И квартиры им с удобствами дают, и одевают задарма.
- Спи! - сказал неприязненно.
- О жизни надо думать, Вань. Двое же у нас скоро будут. А ты все, как холостяк: ничего тебе не надо. Детям надо! И кормить их, и одевать, и учить.
- Хватит!
- Ладно, Вань, ладно. Не буду. Потом поговорим.
Она еще долго ворочалась, вздыхала. Иван так и не дождался, когда жена засопит в предвестии глубокого сна. Сам уснул и проспал ночь, как застреленный.
Ах, жены, жены! Мужья только думают, что они вершат семейные дела. А на самом-то деле их вершат жены. Не мытьем, так катаньем, где не додолбят, там кошачьим мурлыканьем возьмут. Через неделю Иван уже ничего необычного не видел в возможном повороте своей судьбы. Он и Железнову признался в том, когда принес ему прочитанные с пристрастием книги.
- Я пр-редполагал такой вариант, - сказал тот. - Комбат навел о вас справки. Вы на самом деле толковый механик...
Приказ о присвоении ему звания младшего лейтенанта пришел, когда уже родился сын. Иван настаивал дать ему имя Трофим. Но жена яро воспротивилась: деревенское де имя, сейчас никто так не называет! И записала сына Эдуардом.
3.
После того, как присвоили Ивану Сверябе самое малое офицерское звание, перебрался он с семьей в военный городок. Прав Железнов оказался: службой, в уставном понимании, Ивану не докучали, лишь бы механизмы исправно работали. А они работали, несмотря на нехватку запчастей. Тут Ивану помогали прежние приятели по автобазе.
Стройка коммунизма снабжалась хорошо; чего-то верхние снабженцы и не додавали - не без того, но некоторых запчастей скопилось на складах с избытком. За бутылку казенного спирта, а его у военных гэсээмщиков стояла целая цистерна, можно было выменять любую деталь.
Комбат, строго бдивший за тем, чтобы это казенное добро не перекачивалось в желудки подчиненных, на святое землеройное дело спирту не жалел. И чуть ли не молился на трудягу-механика, видя, как оживают самосвалы-покойнички, как однажды даже приполз в карьер пятисотсильный бульдозер, ржавевший до того в ожидании срока списания. Не было праздника, к которому командир не оделил бы Сверябу приличной премией.
Премиальные Иван от Томки заначивал, потому что выпросить у нее пятерку - лучше не просить. Лишь один раз она добровольно уделила ему от семейного бюджета полсотни. На его погонах тогда почти день в день по срокам появилась вторая звездочка. И третью он тоже получил без задержки.
Вскоре после этого новоиспеченному старшему лейтенанту было поручено задание особой важности. В неурочное время его пригласил в свой кабинет-клетушку майор Железнов, ставший к тому времени главным инженером.
- Придется вам пр-рокатиться в Алма-Ату, Иван Трофимович. Есть шанс разжиться авторезиной. Маленький шанс. Но р-рискнуть стоит. По слухам, начальник управления снабжения полковник Колбёшкин целый эшелон заполучил.
Колбешкина прозывали Большим Резинщиком. Не столько потому, что он распоряжался дефицитной колесной резиной, сколько за умение "резинить" просителей…
Приемная Резинщика оказалась пустой, и Иван без стука влез прямо в кабинет. За столом сидел в скучном одиночестве полковник с водянистыми глазами и с заметной сквозь реденькую волосяную маскировку плешью.
- Слушаю вас, - сказал он тонким, не вязавшимся с грузной фигурой, голосом.
Иван достал из портфеля заявочные документы, положил перед ним и со значением объяснил, что они обеспечивают фирму Курчатова.
- Понимаю, понимаю, - закивал тот головой. - Но резины нет.
- Есть! - наугад возразил Иван. - На днях эшелон разгрузили.
- Тот эшелон - по спецназначению.
- Мы - тоже спец. Выполняем правительственный заказ. Меня направил к вам генерал Гордиенко, - Иван попер наобум, смутно припоминая, что вроде бы есть такой генерал на полигоне. - Половина самосвалов у нас разута. Когда комиссия приедет разбираться, то станет искать за срыв задания крайнего. Объясним, что нас не обеспечили, и копии заявок за все годы представим.
Хозяин кабинета заулыбался.
- Намекаете на меня, как на крайнего, старший лейтенант? Не советую. Я тоже могу оправдаться любыми копиями. Вы эти бумаги, - он протянул обратно заявочные документы, - отдайте в приемной секретарю для регистрации.
- Там нет секретаря.
- Значит, отлучилась. Мы ваши просьбы рассмотрим.
- Когда я смогу узнать результат? - хмуро спросил Иван.
- Сообщим письменно.
- Я не уеду без резины. Буду ночевать в приемной.
- Вынесут, старший лейтенант. Ваша заявка, между прочим, подписана не генералом, а подполковником. Но так и быть, ускорим рассмотрение. Справьтесь послезавтра.
Иван вышел с ощущением, что его околпачили, и со смутной надеждой, что это не так. В запасе останется еще полтора командировочных дня...
Из-за секретарского столика на него с любопытством глядела ярко-аккуратненькая дамочка. Секретарши у начальников уродами не бывают.
- Вас вызывали? - спросила она.
- Сам приволокся, - ответил Иван и подал ей заявку.
Любопытство исчезло из ее глаз. Она небрежно сунула бумаги в синюю папку, казенно улыбнулась. Он хотел по давней своей методе спросить, не играет ли она на скрипке, но прозвучал нерезкий звонок, и она поспешила в кабинет начальника...
До "послезавтра" Иван бездельничал. В четверг явился к Колбешкину ровно к девяти. Дамочка была на месте и сразу его огорошила:
- Начальник на совещании.
- Когда будет? - спросил он.
- Трудно сказать. Возможно, во второй половине дня.
- Бандит он, ваш писклявый начальник.
- Сами вы бандит.
- Меня зовут Иваном. - Он осклабился и даже наклонил в знак предстоящего знакомства голову. - А вас?
- Не Марья. - В глазах ее мелькнула усмешка.
- Вы на скрипке случайно не играете?
- Я играю на нервах.
- Тогда я приду после обеда.
Дамочка знала себе цену. С наскоку такую не завербуешь. Потому Сверяба купил для послеобеденного визита пять роз.
- Вам опять не повезло, - встретила она его той же казенной улыбкой. - Товарищ Колбешкин был, но срочно выехал.
Иван достал из портфеля розы. Она покачала головой.
- Не поможет.
- А я не для помощи. Просто красивой женщине.
- Тогда заткнем горло этой вазе. – Сняла с телевизора вазу бордового стекла, наполнила из графина водой, поднесла Ивану. - Затыкайте!
Окинула его оценивающим взглядом:
- Хотите совет?
- Хочу.
- Езжайте домой. Ничего вы не добьетесь, все фонды уже расписаны.
Сверяба помрачнел, потоптался. Сказал, направляясь к выходу:
- Будь здорова, скрипачка.
- Может, и цветы заберете?
Иван обернулся.
- Красивая ты баба, а соображения не имеешь. - И вышел...
Нет, не напрасно дали Колбешкину прозвище. Он, как резиновый, никаким кулаком не прошибешь!
Настроение у Сверябы было отвратным. Поезд уходил только завтра вечером, и до той поры надо было убивать время. Он добрел до кэчевской гостиницы, замурзанного здания на углу улиц Тимирязева и Жарокова. Прошел в свой четырехместный клоповый номер. Помимо командировочных, у Ивана было еще полсотни с лишним от недавней квартальной премии. Недалеко от гостиницы он видел плакат с поваром в колпаке, зазывающим в ресторан "Достык". Вполне подходящее место, чтобы убить время.
В ресторане он заказал и первое, и второе, и все, что положено. Сидел, слушал музыку и чувствовал себя третьим лишним за столиком в компании двух угрюмых мужиков. Ивану было не то, чтобы скучно, но как-то неуютно. И он уже собирался попросить расчет, когда заметил секретаршу Колбешкина. Она и ее подруга сидели за столиком у самой сцены. Подруга - в платье с глубоким вырезом сзади, так что выглядывали худые лопатки, она - в вишневом костюме.
Секретарша тоже заметила Ивана. Даже кивнула, когда глаза их встретились, сказала что-то подруге с усмешкой. Та воззрилась на Ивана, и он, не раздумывая, двинулся к ним.
- Привет, скрипачки! Кто со мной на топтогон, чтобы без отказу?
Секретарша сказала подруге:
- Я же тебе говорила, что в нем есть что-то бандитское. И не только во внешности. Комплименты говорит, как кирпичи кидает. Его зовут Иван. - Повернулась к нему: - Ее - Алиса. А меня - Гуля.
Заиграла музыка, и Алиса сказала Ивану:
- Ну, выбирайте! Отказа не будет.
Но Гуля уже встала и положила руки ему на плечи.
- Браво! - хлопнула ладошками подруга. - Женщина выбирает черного короля, начинает и выигрывает...
- И когда вы к жене и детям? - спросила Гуля, когда они оказались в танцевальной тесноте.
- Утром.
- Много у вас детей?
- А у вас?
- Детей или мужей?
- Трави насчет мужей, - перешел он на "ты".
- Мужья, как и места под солнцем, разыгрываются в тени.
- Красиво придумала.
- Не я придумала - шеф.
- Ты знаешь, какое у него прозвище?
- Знаю, Большой Резинщик. А что ему делать? Лимиты каждый год урезают. Лучше Резинщик, чем булыжник - оружие пролетариата.
- Надо же, такая красивая, а палец в рот не клади! - сказал Иван.
- Ты так грубо говоришь приятные вещи, - она тоже перешла на "ты", - что возражать даже для приличия не хочется.
- И не возражай.
- Ты хорошо живешь с женой?
- Хорошо, - соврал он.
- Первый раз слышу, чтобы мужчина в этом признался.
- Я стараюсь бабам не врать.
- Значит, я баба?
- В тебе бабского на троих хватит.
Музыканты громыхнули последний аккорд и отставили инструменты. Он подвел ее к столику. Майор-авиатор привел ее подругу.
- Пересаживайся-ка, Иван, к нам, - сказала Гуля. - Твои кулаки и физиономия оградят нас от нежелательных поклонников.
Иван готовно исполнил команду. Тут же остановил официантку и попросил принести бутылку коньяку.
- И двести граммов в графинчике, - добавила Гуля, обращаясь к официантке. - Бутылку не открывайте, заберем с собой.
"Поехало, - подумал Иван. - Интересно, у кого из них квартира?"
- У тебя к коньяку что-нибудь дома найдется? - спросила Гуля подругу.
- Найдется...
У Алисы была однокомнатная квартира на втором этаже нового дома, похоже, кэчевского, потому что у двух подъездов стояли "Волги" с военными номерами. Мебель в квартире была какая-то вся несерьезная, ровно бы игрушечная: закругленная коротенькая тахта, возле нее тумбочка с крохотным ночником-шариком. На трельяже маленькая кругленькая шкатулочка и флакончик французских духов. Стола не было и стульев тоже. Алиса вкатила в комнату круглый столик на колесиках - со шпротами на махоньких тарелочках, тонкими лимонными колечками на блюдечке и ломтиками батона толщиной с фанеру в овальной соломенной хлебнице.
Коньяк пили из узеньких рюмок с ножками в виде змейки - наполнили все три, а в бутылке словно бы и не убавилось. Иван попросил себе стакан, чем вызвал восторженное одобрение хозяйки.
Между тем с гор давно опустилась ночь. Наступило время, когда все на сегодня переговорено, и пора уже что-то решать.
- Выползайте, - сказала Алиса.- Мне пора баиньки.
- Куда выползать? - возмутился Иван. - Мы гости до утра.
На его возмущение подружки отреагировали смешком. Гуля сказала:
- Пойдем, Иван. Нас здесь не поняли.
Оказывается, она жила в этом же доме, в соседнем подъезде.
- А где муж? - спросил он, когда очутился в темной прихожей.
- Объелся груш.
Никаких вопросов он больше не задавал. Когда утренняя заря заглянула в окно и осветила комнату и их - на сброшенной на пол постели - она сказала:
- С мужем мы разбежались, Иван.
- Характерами не сошлись?
- Вот тут не сошлись, - показала на скомканную простыню. - У него мама - ученый медик. Внушила, что сексом надо заниматься по графику.
- Как по графику? - удивился Иван.
- В определенный день недели. Полезно для здоровья.
- Раз в неделю что ли?
- Ну, да.
- Совсем мамаша чокнутая.
- Я тоже чуть не стала чокнутой. Меня тот график бесил и унижал. Я и женщиной себя не чувствовала.
- У вас детей не было?
- Дочка есть.
- А где она?
- Гостит у мамы в Чимкенте.
- С отцом-то видится?
- Нет.
- Уехал куда?
- Здесь, в городе.
- Помогает?
- Сам на себя подал на алименты. Чтобы все было по закону.
- Хахаля-то постоянного завела?
Она даже поднялась на локте, чтобы лучше его разглядеть.
- Не пойму я, Иван. То ли мне обижаться на тебя, то ли смеяться.
- Чего обижаться-то? Такой бабе, как ты, одной никак нельзя. Психика попортится.
- Вот и приезжай чаще, чтобы не попортилась.
- Не получится, Гуля. Не отпустят.
- Сделаю, чтобы отпустили. Помогу с резиной.
- Не дури! - повернулся он к ней. - Не за резину с тобой тут.
- Ах, Ванечка! - Она обхватила голыми руками его шею. - Я ведь подумала, что ты специально подкрался ко мне.
- Не я к тебе, а ты - ко мне. И в гробу я видал вашего Колбешкина!
- Сегодня же заберу твои бумаги и подсуну ему в красной папке. Есть у нас такая папочка-выручалочка.
- А как же фонды, которые исчерпаны? - съехидничал он.
- Своя бумажка ближе к телу, Иван. Ты же учил в школе закон сохранения. Если где-то кому-то что-то запрещают, значит, где-то кому-то что-то разрешают.
- Кончай базарить, Гуля!
- Хочу базарить! - капризным тоном проговорила она. - Хочу, чтобы тебя еще раз командировали к нам. Хочу, чтобы за ночь с тобой я весь месячный график проходила, - прижалась к нему и заплакала.
- Ну, ну, - Иван успокаивающе положил свою широкую ладонь на ее голову, ощутил, что волосы у нее гладкие и жесткие. Она шмыгнула последний раз и затихла.
В подъезде хлопнула дверь, проурчал лифт.
- Все, Иван. Рабочий день никто не отменял. Ты не уезжай сегодня. Вообще задержись. А сейчас позавтракаем, и отсыпайся, чтобы к ночи был, как огурчик.
Когда она ушла, он вроде бы мгновенно уснул. Но сон был похож на дремоту. Иван слышал, как шуршали за окном машины, как где-то неподалеку тарахтел дизель, наверно, вспарывали асфальт. Потом старушечий голос на лестничной клетке окликнул безответно: "Эдик, тапочки забыл!" И тут же Ивану привиделся его Эдик - с Томкиным лицом, обиженный и грустный. Иван тянул сына к себе, тот вяло сопротивлялся, затем уткнулся белой головенкой в отцову грудь. Нежность к родному дитю стеснила сердце, и он с неприязнью подумал о случайной встрече с Гулей. А случайной ли? Разве раньше он ее не знал?.. Тогда была река с караваном плотов посередине, некошеная трава на берегу, редкие дубки. И зеленый сарафан на зеленой ветке... Ящерка! Она, Ящерка с красными ноготками и всхлипывающими стонами... Погоди, Иван! Так спутаться все может только во сне…
Иван встал. Вышел в прихожую. Ванную комнату обозначала чеканка: бедрастая женщина под душем. Квартира оказалась двухкомнатной. Во второй, детской, стояло пианино с нотной тетрадью на крышке. Нет, не бедно жила Гуля. Ивановой семье до такого шику далеко, хотя тоже получил в городке однокомнатную квартиру.
В холодильнике Иван нашел котлеты, умял их. Напился кофе. Аппетит был волчий, несмотря на смутную тревогу после сна.
Гуля пришла вскоре после полудня. Объяснила весело:
- Отпросилась в поликлинику! - Пошарила в сумке, достала папку, протянула Ивану. - Это тебе! Наряд по всей заявке.
Иван обалдело глядел на столь желанный документ. Понимал, что хорошо бы возмутиться таким оборотом прошедшей ночи, но возмущения не было. Гуля верно поняла его состояние, сказала:
- Иван, не надо, где попало, оставлять о себе слишком хорошее впечатление. Эти бумаги нужным нам обоим…
В части его встретили, как возвратившегося на землю космонавта. Комбат и Железнов разглядывали наряд, ровно бы вознамерились обнаружить подделку. Наконец, комбат торжественно произнес:
- Ты великий человек, Сверяба! Мы за десять лет столько резины не получили. Проси, что хочешь, кроме досрочного звания.
- Ничего не надо, - хмуро ответил Иван.
- Хочешь летом семейную путевку в санаторий?
- Нет, мать собираюсь навестить.
- Может, ковер вне очереди? Я дам команду в лавочную комиссию.
- В гробу я видал тот ковер! - отказался Иван.
- Ну, Сверяба, даешь! Всем надо, а тебе нет!.. Знаешь что? Бери на неделю отгул. За это дело, - комбат потряс папкой, - не жалко!..
На отгул Иван согласился. К детям и Томке в эти дни был внимателен, как никогда. Смастерил Верочке кукольную коляску, а Эдику - самокат.
А потом Томка разрушила весь отдых.
- Ты бы взял, Вань, в кассе взаимопомощи тысячу.
- Зачем?
- Послезавтра в магазин "Сильвию" привезут.
- Какую еще Сильвию?
- Спальный германский гарнитур. Не дорогой, Вань. Восемьсот с чем-то. Шкаф с антресолью до потолка
- Куда ставить-то будешь?
- Это барахло, - обвела рукой комнату, - маме отвезем. Она продаст. Сразу и телевизор купим.
- Ладно. Возьму деньги. Обставимся, как на складе, - сказал Иван.
Через несколько дней комната стала действительно похожа на склад. Чтобы избавиться от тесноты, Иван целую неделю изобретал вечерами двухэтажный спальный агрегат для детей. А когда он был готов, утихомиривал Веруньку с Эдиком: оба хотели наверх.
Как раз и время подошло отоваривать чудодейственный наряд. Сверяба нет-нет, да и вспоминал Гулю. Но тут же в память вторгалась Ящерка. Он отмахивался от такой непутевщины и ловил себя на мысли, что лучше бы с Гулей больше не встречаться. Однако когда увидел ее, все сомнительные мысли отлетели прочь. Глядел на нее, одетую в строгий темный костюм, а видел сброшенную на пол постель и разметавшиеся на белой подушке черные волосы.
- Отпросись, - шепнул он ей.
Она благодарно кивнула, сказала:
- А ты уходи, чтоб шеф не заподозрил...
В свой гарнизон он возвратился с грузом. Привез даже четыре новеньких колеса для "Волги", хотя у командира был штатный газик. Два колеса сразу же пошли в дело. На них он выменял бульдозерное оборудование и шесть тросов.
Была сухая паутинная осень. Роща возле городка пошла в желтизну. Иван, когда возвращался со службы засветло, отправлялся туда с детишками. Первоклассница Верунька, похоже, обещала стать книгочеем - брала с собой любимую книжку про Снежную королеву, пристраивалась на полянке и читала. Эдик гонял на самокате, кидал его, где попало, карабкался на деревья и окликал отца, чтобы тот искал его.
Дни текли привычно и буднично, складывались в недели и месяцы, накапливали год, чтобы начать новый отсчет. И служба шла, как втянувшийся в долгий ход путник - с дорожными огорчениями и радостями, с пониманием, что мир не без добрых людей. Одно только угнетало Ивана: стал он доставалой. Железнов, у которого он был в непосредственном подчинении, говорил:
- Деваться некуда, Иван Трофимыч. Выручай!
И он выручал с помощью Гули.
Наступил новый 1974 год. Газеты запестрели заголовками со словом БАМ. Перед очередной поездкой в Алма-Ату Железнов зазвал Ивана к себе, благо, квартиры им в новом доме выделили по соседству.
Хозяин выставил на стол бутылку коньяка, нарезал в тарелку лимонов. Сказал:
- Пр-редлагаю перейти на «ты», Иван.
- Согласен.
Выпили по одной.
- Почему твоя семья не едет сюда? – спросил Иван.
- И не приедет. Р-рапорт мой удовлетворили. Уезжаю на БАМ комбатом. Туда с семьями пока нельзя…
Железнов убыл к новому месту службы. Иван даже проводить его не смог: находился в Алма-Ате. Гуля откровенно радовалась его приездам. Однако встречи их стали короче - оберегали дочь. Иван приходил в знакомый дом, когда та уже спала, и уходил с рассветом в гостиницу отсыпаться.
Совесть перед женой его не мучила. Лишь когда видел задумчивую Веруньку и лупоглазенького взъерошенного Эдика, неуверенно искал себе оправдание:. А Гуля - просто отдушина, глоток кислорода.
Однажды она спросила его:
- В Алма-Ату не хочешь перебраться?
- А тебя что, начальником отдела кадров назначили?
- У нас капитанская должность освободилась.
Иван уже давно поверил, что его черноокая подруга может многое. Как она все устраивает - понятия не имел. Впрочем, в жизни так часто бывает: дела вершат не начальники, а клерки, потому что начальники ленивы и неумны.
- Не хочу, - ответил он.
Он как-то сразу разложил все по полочкам. Не для него была бумажная работа. Да и со встречами будет сложнее. Сейчас он уехал с Томкиных глаз - и гуляй. А тогда придется выискивать предлоги для ночных отлучек. Какая уж тут к черту отдушина, если из нее пойдет не кислород, а углекислый газ!
- Ты все же подумай, Иван, - не отступила от своего Гуля.
Наверное, так бы тот разговор и остался без последствий. Но бывают в семейной жизни часы, когда некровное родство кажется крепче кровного. Тогда тянет на ненужную откровенность, и выходит наружу то, что надо схоронить. Таким ночным часом и сказал Иван жене о Гулином предложении. Может, потому и сказал, что оно исходило от женщины, о которой и упоминать нельзя было. Но бес потянул за язык, и Иван поддался ему. Но повернул так, будто разговаривал с ним сам Колбешкин.
- А ты, Вань, чего ответил? - спросила жена.
- Что не люблю с бумажками возиться.
- Да ты что? Работа чистая, не то, что теперь, все время в мазуте. Люди мечтают в большой город вырваться. Там и театры, и музеи. Я один раз была в Алма-Ате, такая красота! В магазинах всего полно!
- Опять любимая мозоль!
- А что ты хочешь, Ваня? Такая уж наша женская порода. Вам проще, у вас про домашние дела голова не болит. Ты вон погладил ребятишек - и все заботы. А я - постирай, накорми, одень, обуй. Насчет квартиры полковник ничего не говорил?
- Ты что? Какая квартира? Меня еще никто никуда не берет.
- Сам же сказал.
- Сказал, что намекнули.
- Все одно, Вань. Значит, и на квартиру в очередь поставят. Нам меньше двух комнат по закону не положено. Как очередь подойдет, так и вызовешь нас.
Последние ее слова дали мыслям Ивана новый поворот. Когда еще дадут квартиру? Через год, через два?.. Все это время он - вольный казак. Детишек можно проведывать... Подумал так и тут же понял, что неспроста он проговорился жене. Что мысль о переезде сидела в его мозгах, ей нужен был только толчок извне, чтобы дать ход. Вроде бы не сам решил, а жена настояла.
Он повернулся к ней, сказал в раскаянье:
- Давай не будем никуда отсюда рваться, а? Телек скоро купим, культуры и по экрану можно набираться.
- Совсем ты, Вань, спятил. Такое везение в руки идет! Постарайся, Вань.
Иван постарался. И вскоре, к расстройству комбата, состоялся приказ о его назначении в управление Большого Резинщика.
4.
Новая служба показалась Ивану бездельной и тоскливой. Вместо объектов - письменный стол и сейф. Взамен тревожных вызовов на объекты - присутственное время - от сих до сих.
В отделе, куда его назначили, работала и Гулина подруга Алиса: разносила по кабинетам бумаги.
В первый же день она заглянула к Ивану. Его напарника как раз не было в кабинете. Уселась одной ягодицей на край стола и сказала:
- Поздравляю Гульку!
- С чем?
- С тобой. Будь бдителен, бандит. Отобьет тебя у жены.
- Если я отбиться захочу.
- А разве не хочешь?
Он не успел ответить "нет", по коридорам разнесся звонок.
- Тревога, что ли? - спросил он.
- Сигнал переходить от семейной жизни к личной...
Этот звонок раздавался каждодневно в восемнадцать часов. В тот миг по всему зданию начинали хлопать дверцы сейфов и письменных столов, упрятывая на ночь служебные бумажки. Торопливо топали по коридорам армейские ботинки и женские каблуки. Такое поспешное бегство с работы Ивана удивляло. Да и вообще удивляло многое. Особенно совещания по нескольку раз на дню. Полковник Колбешкин собирал офицеров "для краткого инструктажа". Краткость оборачивалась двумя часами. Речи Колбешкин любил длинные, и каждый раз цитировал что-нибудь из Пушкина, безбожно перевирая слова.
Кроме того, один день в неделю был занят командирской подготовкой, другой - марксистско-ленинской. Еще полдня занимала читка приказов, переходящая в очередной "краткий" инструктаж. Если вычесть из рабочего времени всю эту трехомудию, то получалось, что своим основным делом управленцы занимались не больше часа в день.
"К чему вся эта суета? - думал Иван. - Какая от всех нас польза тем, кто копает землю, строит мосты и дороги?» Поделился своими сомнениями с Гулей. Она усмехнулась:
- Кто-то варится в собственном соку, а кто-то снимает пенки.
- Мы что ли пенки снимаем?
- Ну, что ты, Иван? Не став на ноги, не становись на дыбы...
У Гули Иван ночевал, хоть и не каждый раз, но часто. Она предупредила, чтобы он не заявлялся неожиданно: нельзя, чтобы дочь видела их вместе - большая уже, все понимает. К такой причине Иван отнесся очень даже уважительно.
Свободные от встреч вечера коротал в офицерском общежитии, что располагалось на верхнем этаже знакомой ему кэчевской гостиницы. Домой писал раз в неделю - сразу три письма: дочке, сыну и жене. И в ответ получал три. Читал их в том же порядке: старательные буковки Веруньки, каракули Эдика, а уж потом - Томкины охи и извинительные рассуждения о том, что приезжать ей в Алма-Ату пока не стоит, чтобы не тратиться. Деньги понадобятся, когда он получит квартиру...
Настало лето, а с ним подошел очередной отпуск. За всю службу Иван впервые выбрал отпускной месяц по желанию.
В батальоне так не получалось, лето там - самая землеройная пора, и без механика на комплексах не обойтись.
Гуля сказала, что ей обещали домик на берегу Иссык-Куля с полным пансионом на двоих.
- Я детей должен проведать, - неуверенно воспротивился он.
- Конечно, - согласилась она. - Пол-отпуска с семьей, а пол-отпуска позагораем...
Когда подходила к концу вторая отпускная неделя, он сказал жене:
- В управлении должны квартиры распределять. Не прозевать бы.
- Чего же ты не едешь? - всполошилась та. - Завтра же выезжай.
- Я с тобой поеду, папа - неожиданно вмешалась Верочка.
Иван растерянно привлек ее к себе. Подумал: вот и хорошо - само провидение.
- Конечно, поедем с тобой, - сказал он дочери. - Ты уже большая, помощницей мне будешь.
- А я? - насупился Эдик.
- Не дети, а наказание божье! - воскликнула Томка. - Отцу надо квартиру хлопотать, а вы его хотите по ногам спутать!
- Тогда и ты собирайся, - буркнул ей Эдик.
- А денег где взять на такую ораву!
- У бабки, - нашелся он. - Она же говорила, что хочет тебе дубленку справить.
- Молчи! - цыкнула на него мать.
- Я пошутила, пап, - произнесла с запинкой Верунька.
- Ступай за билетом, Вань, - сказала Томка.
Однокомнатный домик был у них с Гулей на Иссык-Куле. Он отгораживал их от всего мира, от знакомых и от семейных забот. Но спокойствия в Ивановой душе не было. Так и преследовали его глаза детей, понимающие - Верунькины, и насупленные - Эдика. Однако Гуле он своего настроя не выказывал, и она беззаботно плескалась в соленых волнах горного моря-озера, выбредала из воды, ровно царица водяных чертей, и разметывалась на белом песке малолюдного пляжа. Досыта навалявшись, взглядывала на Ивана вопросительно, и они скрывались от любопытных глаз...
А по возвращении в Алма-Ату старшего лейтенанта Сверябу ждал сюрприз. Его вызвал полковник Колбешкин и объявил, придав своему бабьему голосу подобающую торжественность:
- Вам выделена трехкомнатная квартира. Можете получать ордер.
Иван даже оторопел от такого сообщения.
Выходило, что он и не наврал вовсе Томке насчет распределения квартир. И вот выхлопотал, да не двух, а трехкомнатную! Такие чудеса могли происходить только в их управлении.
- Поздравляю! - полковник протянул ему влажную ладонь. - Должен вам сообщить еще одну вещь. Партком рекомендует вас заместителем председателя жилищной комиссии. Не возражаете?
- Надо так надо, - ответил Иван.
- Вот и прекрасно. Как писал один поэт: "Если нам скажут: надо! - мы тут же ответим: есть!.."
В тот же вечер Иван дал телеграмму на адрес тещи: быстрее дойдет. И через полтора месяца встречал семейство на вокзале.
Дети выпрыгнули из вагона первыми, облепили его. Затем он поскидывал из тамбура на перрон узлы и чемоданы. И вдруг увидел тещу. Сперва изумился, но решил, что старая поехала провожать, а заодно и поглядеть на дочерины хоромы.
Дома, в пустой и просторной квартире, Иван спросил жену:
- Контейнер-то со своей "Сильвией" отправила?
- Мама ее продала, Вань. Нормально продала. Сюда "Сильвия" не годится, Вань. Мы большой гарнитур купим.
- На какие капиталы?
- Мама нашла покупателя на свой дом. Задаток уже взяла.
- Так она что, насовсем приехала?
- Одной-то ей там чего делать? А тут за детями присмотрит. Я на работу устроюсь. Медсестер, Вань, везде не хватает.
- Значит, без меня все решили. Ну, ну!
Он адресовал последнюю фразу даже не Томке - себе самому. И вдруг почувствовал, что утратил всякий интерес к новой квартире.
Жена и теща расхаживали по комнатам. Распределяли: маленькая - спальня, побольше - теще и детям, третья - зал. В зал обязательно импортную стенку и раздвижной полированный стол, а к нему - восемь мягких стульев. В приятных хлопотах жена и теща не замечали отстраненности Ивана. С полным небрежением восприняли его сообщение о том, что он на сутки убывает в недальний гарнизон. Ночь он провел у Гули - впервые после приезда семьи.
Под новосельную чехарду он еще несколько раз отбывал в недальний гарнизон, где, как он объяснил любопытный теще, были управленческие склады. Гуля пытливо взглядывала на него, но ни о чем не спрашивала.
А Иван уже настолько привык к ночным свиданиям с ней, что и помыслить не хотел о том, чтобы прекратить их.
Эх, Иван, Иван, разбойная головушка! Вроде бы всякого в жизни повидал, а глядишь на свет божий, как буйволенок, не знающий в какую податься сторону. Хотя кто может похвалиться, что испробовал жизненную кашу до дна, и разобрался, на чем она замешана! Кто может предугадать повороты и спуски, подстерегающие безоглядного человека!
Иван не оглядывался, не задумывался, не размышлял.
Он ровно бы забыл свое давнишнее правило: не задерживаться долго в чужой постели. Потому разразившийся через полгода скандал оказался для него, как упавший на голову кирпич.
В то весеннее субботнее утро он явился от Гули, отпер своим ключом дверь и сразу же наткнулся на пулевые взгляды жены и тещи.
- Это в какой же гарнизон ты шастаешь? - недобро спросила теща.
Иван тяжело заворочал мыслями: может, посыльный из управления прибегал?
- Что случилось?
- Это тебя надо спросить, что случилось? - вскинулась Томка. - На черных потянуло! Сволочь ты! Паразит!.. Детям пирожное не на что купить, на материной шее сидим, а отец любовницу завел!
Она махала перед его лицом руками, а он стоял, будто столб, не в силах поверить, что все раскрылось.
- Я ей, змее подколодной, все космы повыдергаю! Ты тоже наплачешься горючими слезами! - она протянула ногтистые пальцы к его глазам, словно хотела в сей же момент выжать горючие слезы.
Иван автоматически перехватил ее руки, придавил к низу.
- Караул! - закричала теща. - Убьет, бандит!
Томка, не в силах вырваться из Ивановых клещей, густо плюнула ему в лицо.
Слава богу, Верунька была в школе. Эдик тоже должен бы находиться на уроках, заканчивал первый класс. Но он почему-то оказался дома, вцепился в дверной косяк и не сводил с отца глаз.
Иван отстранил жену, вытер плевок, сказал:
- Давайте без крику поговорим.
Но этим только подлил масла в огонь.
- Чтобы ноги твоей больше не было в квартире! Под забором ночуй!
Иван переступил с ноги на ногу. Позвал:
- Эдик!
Но тот метнулся от него. Иван повернулся к двери. Нащупал в кармане плаща ключи от квартиры. Не оглядываясь, швырнул их на пол. И вышел.
К Гулиному дому, который он покинул только утром, шел пешком. Мысли его были угрюмы и разбродны. Они ни к чему не побуждали, их невозможно было собрать воедино. Шел часа полтора. Но едва уткнулся в знакомый подъезд, как повернул назад. Неподалеку был сквер. Иван прибрел туда и долго сидел на скамейке.
Затем тяжело встал и вновь пошел к Гулиному дому. Поднялся на четвертый этаж пешком, позвонил. Двери открыла она сама. И вроде бы даже не удивилась его появлению. В прихожую выскочила с кухни девчушка с красным бантом в пышных волосах и любопытными глазами.
- Я пришел совсем, - сказал Иван.
- Раздевайся. Проходи, - ответила Гуля...
Золотой прииск Фомы - кержака
1.
Зиму Лева Присыпкин перекантовался в Чите, пристроился к одной немолодой бобылке. За то, что ублажал ее со всей молодой силой, она и кормила, и поила, и даже башлями после базарных дней снабжала. Те деньги и помогли напасть на след артельщика.
Встретился Лева в забегаловке с одним пропойцей, поставил ему от бобылкиных щедрот кружку пива. А когда услыхал, что тот из старателей и весной собирается на вольный прииск, не пожалел для него и сотки с прицепом.
- Фому знаешь? - спросил.
- А как же! Самый разнаилучший кореш!
Разнаилучший кореш оказался крут к пропойному старателю. Едва увидел его, как взял за шкирку, развернул и пнул под зад.
- Тебя тоже? - спросил Леву.
Был Фома двухметрового росту, голову венчала копна спутанных пепельных волос. Лицо с крыльчатым носом и пастью с похожими на клавиши старого пианино зубами, имело буроватый оттенок.
- Я не с ним, - открестился Лева от недавнего собутыльника, тоскливо сидевшего прямо в луже. - Хлеборез меня к тебе направил.
Услыхав про Хлебореза, Фома снизошел.
- Пачпорт есть?
Лева показал выправленный в Ярославле с помощью Фени новенький паспорт. Но тот не стал его глядеть, сунул в карман.
- На промывку станешь. И на подхват. Да не вздумай крысятничать!
Лева заверил, что он весь с потрохами принадлежит артельному старосте. И не кривил душой: без Фомы ему не было хода ни к золоту, ни с золотом.
Лотковое умение оказалось нехитрым. Хитрость была в другом: выбрать участок. По каким приметам Фома определял выход жилы, Лева так и не разобрался. Свои секреты тот держал при себе и даже по великой пьяни не пробалтывался.
Сперва Левина старательская жизнь складывалась несладко. От восхода до заката на карачках. Лицо от мошкары оплыло. Руки и ноги гудели, будто неподъемные бревна ворочал. А на сетку оседало с гулькин нос. Но потом подфартило.
В комариный зной это случилось. Его напарник уже обеденную клеенку постелил на землю, а Лева все ковырялся с решетом. И вдруг в лотке блеснуло. Он глазам не поверил. Разинул рот и глядел на самородочек, такой еще никому не попадался, крупный - с орех.
Напарник тоже узрел. Вскочил с земли, протянул лапу, выхватил из-под Левиного носа. Приложил грязный палец к губам, сказал:
- На двоих.
- Я те, падла, покажу на двоих! - завопил пришедший в себя Лева. - Положь в кисет!
- А ху-ху не хо-хо? За него любой зубодер косыми отвалит.
- Положь, сука, пока Фому не кликнул!
А тот оказался тут как тут. Откуда взялся, вроде и не было близко. Надвинулся на Левиного напарника, сунул кулаком-кувалдой в скулу. Тот расстелился на изгрызенном речном песке, а самородка не выпустил. Фома наступил ему на руку, пальцы разжались. Он поднял желтый орех, ощупал, понюхал, сунул в карман. После этого поставил перед собой старателя, взял за подбородок, подтянул вверх, ровно бы хотел рассмотреть получше. Отпустил тычком, отчего тот снова шмякнулся. Пошарил в нагрудном кармане, достал деньги и вложил их в ладонь Левиного напарника.
- Чтоб ни духу! - наподдал под зад коленкой…
Хоть и не собирался больше амнистированный Лева ходить перед кем-либо на цырлах, а давняя привычка сказалась. Фома стал для него паханом. Лева крутился, как вошь на сковородке, чтобы угодить хозяину. И тот начал ценить его незаменимость, даже в свою палатку предложил перебраться.
В артели был сухой закон. Но у Фомы в палатке стоял кожаный баул, набитый бутылками со спиртом, и каждая переложена ватой. Он уснуть не мог, пока не глотнет полстакана. Но спал все равно буйно, орал и матерился - по всей реке было слыхать...
Дурных самородков больше не попалось, а крупянка шла. И деньги в расчет Лева получил большие. Но о миллионе, о котором толковал Хлеборез, и помина не было. Может, тот хотел хапнуть золотишко и смылиться? Хапнуть было трудно. Фома ссыпал песочек в большой кожаный кисет, а самородное рыжье - в другой, и убирал в огромный железный ящик с тремя запорами. Причем, один запор был цифровой, а два ключа он все время таскал с собой на шейной цепке.
Да и удалось бы хапнуть, все равно далеко бы не ушел. У Фомы была рация, живо бы вертолетом выследили.
Инкассаторский вертолет прилетал точно в назначенные дни. Из него появлялись двое с автоматами и тощий мужичок. Тощий взвешивал содержимое кисета на своих весах. Расписывался вместе с Фомой в тетрадке с сургучными печатями. Кисеты уплывали в казну.
Нет, насчет миллиона Хлеборез явно загнул.
В Читу старатели вернулись тоже на вертолете. Выпускали их по одному, через пустую комнату с выкрашенными белой краской стенами. Там раздевали догола, прощупывали одежду, а мужик в белом халате и в резиновых перчатках даже пальцем в человеческое дупло лазил, золото искал... Разве при таком шмоне можно рыжье заныкать?
Родни у Фомы в городе не было. И надежной марухи тоже. Лева позвал его к своей бобылке. Та возрадовалась мужикам, с охами да ахами сообразила небедный стол с водочной бутылкой посередине.
- Это все? - кивнув на бутылку, брезгливо спросил Фома.
- Еще одна найдется, - готовно отозвалась хозяйка.
- И все?
- Сколь же тебе надоть?
- Один пузырь на глоток.
- Неужли ты такой могутный?
Фома сковырнул желтым ногтем пробку, ощерился, выставив клавишные зубы, и опрокинул бутылку в пасть. Он не глотал, водка лилась прямо в нутро. Опростал и звучно припечатал донышком к столу. Лева восхитился такому фокусу, ухватил соленый помидор, преподнес Фоме. Но тот отстранил закусь. Достал из бездонного внутреннего кармана пачку сотенных, отслюнил несколько штук и протянул хозяйке.
- Сходи, возьми на все. А пока тащи второй пузырь.
Лева в тот вечер ухлестался так, что уснул под столом. Когда очухался в предрассветных сумерках, никак не мог взять в толк, где находится. Тыкался вокруг стола, боясь от него оторваться. Смутно увидал чашку с капустой, поднес ее ко рту, глотнул рассола. Но не напился, капуста вывалилась из чашки, залепила физиономию. Он стряхнул ее на пол, и только тут его взгляд остановился на широкой деревянной кровати, в которой обнаружил свою бобылку вместе с артельным. Фома открыл глаза:
- Была твоя, стала моя. - Ткнул под бок хозяйку: - Вставай! Проводы хахаленку устроим.
Вылез из-под одеяла нагишом, поднял с полу свои давно не стираные трусы, надел. Прошел к столу.
- Садись, Арбуз!
Лева выпучил глаза: откуда знает?
- Чего уставился? Сам вчера похвалялся, что ты Арбуз и в авторитете. Арбуз - в это верю. Садись!
Лева сел в полной прострации. И лишь когда опрокинул свои похмельные полстакана, пришел в себя. Какой же он придурок! Нажрался и выболтал биографию! Хватит! Пьянству - бой, как пишут на вокзалах.
- Ты вот что, - сказал Фома, - линяй с фатеры. Найдешь, где переболтаться. Весной встретимся. Ты не прогадал, Арбуз. Я тебе за нее, - кивнул на хозяйку, - хорошо возверну...
Так Лева оказался на улице со старой котомкой и восемью тысячами чистоганом. Куда податься? А ноги сами несли к вокзалу.
Был предзимний день. Народу на улицах шлялось не густо, вкалывают люди, зарабатывают на пропитание. Им и не снились такие башли, что у него в кармане. Да и у самого, признаться, столько отродясь не было. Сейчас бы он запросто мог надеть ярославской Нинке рыжие бочата (золотые часы) и кинуть к ее ногам меховой клифт. А может, махнуть в добрый Ярославль и вымолить у Нины с Феней прощение? Сказать: "Через год вернусь". И уехать…
И надо же такому быть: попался, как по заказу, на Левином пути ювелирный магазин. Часы он выбрал самые дорогие. Теперь вроде бы и деваться некуда, только на вокзал и в литер...
А накой ему тот майдан сперся - с паспортом в кармане и с чистоганом? Можно ведь и аэропланом, никогда еще не летал. Сегодня сел и сегодня же в Москве! Присмотрит там Нинке шубу, а заодно и сам приоденется, не заявляться же в Ярославль в телогрейке.
Скор был в молодости Лева на поступки. Как невзначай задумал, так и сделал. Но скорости его хватило лишь до Фениного покосившегося дома. Был уже вечер, в доме горел свет. Значит, депутатша Феня так и не получила квартиру с удобствами, не пустили ее бугры в калашный ряд... Лева пытался высмотреть хозяек в окно, но занавески были задвинуты плотно.
До утра просидел со своим новым чемоданом на берегу Которосли. Хотел забраться в стог, но побоялся измять купленный в Москве синий в красную полоску костюм и габардиновый клифт с подкладкой на меху. Подкладка и выручила, а то бы совсем задрог.
Дождался, когда тетка с племянницей должны были уйти на работу, и прошел в незапертую калитку. Где они оставляли ключ, он помнил. Там он и лежал - под крылечной половицей.
Лева перешагнул порог и остановился в дверях горницы в недоумении. В комнате стояла лишь одна кровать - Фенина. Он заглянул во все углы, в платяной шкаф, пытаясь обнаружить какую-нибудь Нинину вещь. В шкафу висела ее красная вязаная кофта, в которой он увидел ее на пароходе. Оставив чемодан, вышел на улицу. Огляделся. У соседней калитки стояла бабка. Подошел к ней.
- Ответь-ка, живет вон в том доме Иванова Нина или нет?
Она обежала его любопытным взглядом, но, видно, не признала в богатой одежде, хотя и видала раньше.
- Уехала Нинка, - прошамкала, - к чехам завербовалась. А ты ей кто?
Лева не ответил, двинулся не торопясь к Фениному дому.
- Куда ты? Фенька на работе.
- Грабить, мамаша, - обернулся к ней Лева.
У старухи отвисла челюсть, она несколько раз перекрестилась и юркнула в свою калитку. В доме Лева вытащил из чемодана шубу, кинул на кровать. Коробочку с часами положил на стол. Снял со стены численник и написал на нем огрызком карандаша: "Феня, шмотье не ворованное, в тайге вкалывал, для Нины. Или сама носи. Был Лева".
Подхватил опустевший чемодан, запер входную дверь и отправился знакомой дорогой на вокзал. Самолеты он в гробу видал! Проваливаешься черт-те куда, а потом тошнит, как с перепою. То ли дело поезд! Везет красиво, и не тошнит.
По дороге он отоварился водкой и коньяком. В вокзальной кассе, над окошком которой висела чернильная записка: "Билетов нет", пришлось кинуть полтинник сверху. Кассирша сразу нашла билет в мягкий вагон. Проводница, запускавшая его, была костлявой и страшной. С такой каши лучше не варить. Но он все же спросил ее вместо знакомства:
- Коньячку не хочешь, манюня?
- Не положено, - ответила манюня с лошадиным лицом, но Лева почувствовал ее расположение по взгляду, которым она его одарила.
Поместила его проводница в купе, где ехала старушенция - божий одуванчик. Не в жилу, конечно, такая попутчица, но он и ее спросил:
- Коньячку не хочешь, мамаша?
Она с ужасом глянула на него, поджала губы и вышла в коридор. Поезд тронулся. Лева сходил к проводнице за бельем.
- Коньяк за мной, - сказал он и ушел отсыпаться.
Уснул сразу - ночь-то на берегу промаялся. Проспал весь божий день. Проснулся уже в сумерках, от голодухи. Свесил ноги с дивана, огляделся: одуванчика в купе не было, и вешалка ее пустовала. Либо приехала уже, либо выпросилась в другое купе, подальше от соседа с коньяком.
Жратвой он не запасся.
Придется сходить в вагонный кабак, если, конечно, у манюни пожрать не найдется. Он помнил о своем обещании. Прихватив коньячную бутылку, Лева прошествовал мотающимся коридором к служебному купе и без стука откинул дверь. Что за чертовщина? Вместо костлявой и страшной, там сидела бабенка очень даже ничего. Рыхловата малость, но все женское было на месте.
- Ты тоже наша? - разулыбался Лева.
- Ваша, - она глядела на него с заметной заинтересованностью.
- Целиком или как?
- Или как.
- Где же ты была, когда я садился?
- Спала после смены.
Лева жестом фокусника вытянул из-за спины бутылку.
- За закусью в ресторан сбегать или как?
- Или как.
Новая проводница, ее звали Зойкой, оказалась бабонькой запасливой: у нее было и сальцо, и вареная картошка, и колбаса. Даже килька для закуски нашлась. Ехали они той ночью - не в самолете летели. Поезд останавливался редко. Лева сам выходил в тамбур с флажками и открывал дверь.
Поезд трогался, и он возвращался к Зойке. Пить - она пила, обжимать не отказывала, а дальше - хоть кумполом бей о стенку.
- Девка что ли? - спросил ее Лева.
- Ага, - жалобно пискнула она.
- Все равно, наверно, охота?
Помедлив, она согласно кивнула головой.
- Чего же упираешься?
- Муж потом спросит...
- Может, я мужем стану?
- Из пассажиров мужей не бывает.
- Где живешь-то?
- В Иркутске.
- С родителями?
- Одна. Мама в Кемерово уехала. К моей старшей сестре. Дите у нее.
- Фамилия твоя как?
- Дрыхлина. А что?
- Должен же я знать фамилию невесты!
- Зачем шутишь так?
- Какие шутки! - воскликнул Лева. - Я полюбил тебя с первого взгляду! - А сам подумал: телка, конечно, но фамилия подходящая и живет одна. В случае чего - и сорваться можно. - Полюбил от всего одинокого сердца! - продолжал он. - Не веришь?
- Чай, женатый? - неуверенно спросила она.
Лева выпустил ее, поднялся, достал из пиджака на вешалке свой паспорт.
- На! Пускай у тебя будет, пока не распишемся. Так полюбил, что даже твою фамилию возьму!
Очумелая Зойка такого натиска выдержать не смогла.
- Верю, - пролепетала, а паспорт все же сунула в свою сумку.
Дальше они ехали, как муж с женой, на зависть Зойкиной напарнице. Поначалу та озлилась, но, когда Лева сунул ей полсотни и попросил подежурить за Зойку, подобрела. За лето он изголодался по женскому телу, был с невестой щедр и могуч. Она же ходила по вагону, как оглушенная, только испуганно заглядывала в купе, когда он отсыпался, не испарилось ли ее дорожное счастье.
Через месяц Лева Присыпкин намертво выкинул свою родную фамилию. Пускай теперь ищет его Хлеборез по всем паспортным столам. Новый человек родился.
- А ты вообще кто? - спросила его Зойка после регистрации.
- Не видишь что ли?
- По работе кто?
- Геолог по золоту. Ищу золото в тайге. С весны до осени. Зимой отдыхаю.
- Значит, на работу не пойдешь?
- Накой она мне?
- Тускло жить на одну мою зарплату.
- Дура! - сказал он ей. - Моя зарплата в сто раз больше твоей. На вот, присмотри мебель поиностраннее, - вручил ей тысячу.
- Ой! Много-то как!
- Не ойкай! Со мной не пропадешь!..
Долгой показалась Леве зима. К весне Зойка ему так обрыдла, что, собираясь к Фоме, он вознамерился к ней не возвращаться.
2.
Артельный староста встретил его словами:
- Фома долги не забывает.
Лева помнил, как тот сказал у бобылки: "Я тебе за нее возверну". Что возвернет и чем? Может, рыжье где припрятал? Так ведь не вывезти, не вынести…
Сезон начали в другом месте, хоть и на том же Федькином ключе. Прежде, чем развести старателей, Фома объявил:
- Меня неделю не будет. Вот он будет сымать золотинки, - показал на Леву. - Слушаться, как меня!
И исчез. Лева добросовестно исполнял все, что ему поручил Фома. С оглядкой и важностью набирал цифру 346 на железном ящике, когда укладывал туда тощий кисет с желтым песком. Бедно песок шел, но в первые дни всегда так.
Фома явился на восьмые сутки с двумя лошадями.
- Где ты их словил? - спросил Лева.
- Купил.
- На хрена они нам?
- Надо. Поедем с тобой по осени в Читу на лощадях. В конторе согласились, чтобы мы новые ключи поискали.
- Не хочу я искать.
- Замри, Арбуз! Знаю, что делаю.
Лева Дрыхлин передернулся, услышав свою кликуху, но смолчал. Еще сезон он потерпит этого чумового, а там вольному воля. Паспорт на этот раз Фома не потребовал, да и не собирался Лева его показывать, не хотел светить новую фамилию.
Фома знал, что делал. Под осенние заморозки Левин миллион въяве замаячил перед глазами. Это была последняя его игра с уголовкой в очко…
Артельный староста умел не только пить. Оказывается, утопил цветняк до поры до времени. Притащил четыре полных банки, когда вертолет увез артельщиков. И все - песочком. Объяснил Леве, что самородный фарт на слуху, счет имеет, могли и капнуть.
Три дня они колыхались по мари, тянули лошадей в поводу. Потом продирались сквозь чапыжник. Вышли на твердую тропу и остановились у каменистого ручья.
- Сиди тут! - сказал Фома. - Жди, сколь придется. С места не двигайся.
Прихватил рюкзачишко с драгоценными банками и с двумя последними бутылками спирта, к которым, зубами скрежетал, а не притрагивался. И исчез.
Лева день сидел, второй. Пек лепешки, варил пшенную кашу тушенкой и ждал. На третий день закралось в его голову большое подозрение: смылся Фома с рыжьем, бросив его в тайге одного. Лева заволновался, забыл про желанный миллион. В груди засвербило: одному отсюда ему не выбраться. В какой стороне Чита? Где железка? Как добраться до какого-нибудь жилья?.. Эти мысли захватили его без остатка. Он не чувствовал, что вдруг круто посиверело, не видел стайку пугливых кабарожек, сунувшихся к водопою, не слышал, как шелестит голышами ручей.
Он успокаивал себя: если бы сбежал, то на лошади. А они обе тут, при нем. Но все равно сник и положил на ум: если через пять дней Фома не объявится, он станет выбираться сам, пойдет по ручью, может, куда и выйдет.
Фома пришел к исходу загаданных суток.
- Жрать хочу! - сказал.
Лева засуетился, схватил котелок, кинулся к роднику. Фома остановил его.
- Выкинь ту посуду! - развязал свой рюкзак, вытащил из него закопченный котелок и два чайника.
- Вот наша посуда! Один чайник твой.
"Сдурел совсем", - подумал Лева.
Но подошел и взял чайник. Тот неожиданно оказался тяжелым. Фома захохотал.
- Видал, во что золотишко превратилось!
Сперва Лева не врубился, а сообразив, восхитился:
- Как же ты сумел?
- Есть один знакомый тунгус. Обтрухлявился весь, а умелец. Без спирта ни за что бы не согласился сляпать такую чуду! Ни один кордонщик не докумекает.
Кордонов на пути было два. Их не обойти, ни объехать: топи справа и слева. Хочешь - не хочешь, а вылазь на тропу. Тут тебя и цап-царап!.. Но Фома с Левой никуда не сворачивали, трусили на лошадках с золотой посудой, притороченной к седлам.
Остановивший их на первом кордоне пучеглазый страж сказал после того, как поглядел у Фомы справку от конторы:
- Обождать вам придется опосля осмотра. Пока по большой нужде не сходите. Кал тоже положено проверять.
- Мы все равно у вас ночевать будем, - ответил Фома. - На полянке вон костерок запалим и переночуем.
Он повел было лошадь к поляне, но пучеглазый остановил.
- Сперва в палатку со всем барахлом.
Фома не спеша освободил поклажу. Лева сделал то же самое. Фома нагрузился, прихватил под мышку котелок с чайником.
- Посуду оставь, тут воров нету, - сказал пучеглазый. Заглянул в котелок, брезгливо колупнул присохшую кашу. - Навовсе одичали в тайге - не моете...
Он провел их в палатку. Кроме белых табуреток, в ней ничего не было. И происходило то же самое, что и в пустой комнате после вертолета, только доктор отсутствовал. Один мужик перетряхнул и прощупал все их грязные шмотки, другой занялся одежными швами.
- Одиннадцатый год артель вожу, - говорил обиженно Фома. - Порядки знаю. Гулял бы давно, да контора новый ручей проверить велела.
- Ну, и как? - поинтересовался старшой.
- Было чуток. В ручье и оставили, чтобы вы не придирались.
- Могли бы и взять. Мы бы вам бумагу выдали.
- Знаю я ваши бумаги, - ответил Фома. - Три дня бы держали. - Он неспешно одевался. Лева тоже натянул штаны.
- Кто сходит на горшок, можно гулять, - разрешил пучеглазый. Фома сразу направился к выходу, а Лева растерянно сказал:
- Мне неохота.
- Ну, и кукуй тут, пока не приспичит.
Только часа через два с лишним он смог исполнить свой долг на глазах представителя золотого ведомства.
Фома спокойно сидел у костра. Над огнем висели оба чайника и котелок.
- Может, смоемся отсюда? - спросил шепотом Лева.
- Молчи, дурак! Они про нас на тот кордон передадут. Смоемся - в подозрении будем...
Ночь Лева не спал, только задремывал слегка на котомке со своим чайником. Очухивался от дремы, вскидывал голову. Все было тихо. Лишь кашлял сторожевой, да время от времени изрыгал во сне матюги Фома.
Встали с солнцем. Заседлали лошадей, приторочили поклажу с посудой.
К исходу дня они достигли второго кордона. Тут оказалось проще. В палатке их только оглядели и ощупали. Тут же выпустили, не сажая на горшок. Может, потому, что сами торопились: из соседней палатки доносилось женское хихиканье.
Фома хотел было устраиваться на ночлег, но подошел молодой дохляк - охранник и объявил:
- Не положено!
- Купили что ли место? - возразил Фома. Он ровно бы сам нарывался на неприятности.
- Сказано: не положено - и валите! - повысил голос кордонщик...
На том и кончилась игра с уголовкой в очко: сорвали банк. До тракта добирались в веселом настрое и без приключений. В Романовке у скотобойни толкнули по дешевке лошадей. Леве от тех денег тоже перепало. Там же нашли попутный грузовик, который доставил их в Читу.
Теперь уже Фома позвал Леву к бобылке.
- Зайду через пару часов, - ответил тот. - Заскочу к одной марухе.
Фома захохотал:
- Разговеться с дороги?..
Никакой марухи у Левы не было. Он еще в Романовке задумал схоронить допрежь всего золотой чайник. И лучше не придумал, как затолкать его в автоматическую камеру хранения на вокзале.
Так и сделал. Там же, на вокзале, купил в ларьке трусы, майку, спортивные штаны и рубашку. В санпропускнике смыл с себя грязь и копоть. Все остальное решил купить после расчета в конторе, куда они с Фомой договорились идти завтра...
Бобылка на этот раз была в готовности к встрече. На столе стояла целая батарея бутылок. Но Лева помнил себя прошлогоднего, когда растрепался про зону. Как почуял, что в голове замутилось - притворился вдупель пьяным и, шатаясь, убрел в боковушку. Шлепнулся на диван и усох до позднего утра.
В расчет он получил поменьше, чем в прошлом годе, но тоже хорошо. Пошли вместе с Фомой в универмаг. Лева приобрел кожаный пиджак, свитер и туфли на микропоре. Старое шмотье оставил в примерочной.
Фома глазел на прилавки, никак не мог выбрать бобылке подарок.
- Бери вон ту манифаль, - подсказал Лева.
- Это панбархат. Дорогой, - ответила продавщица.
- И надо дорогой! - обрадовался Фома. А отоварившись, объявил: - Обмыть положено.
Лева не возражал. Дотопали до ресторана «Забайкалье». Мест в зале не было. Но артельный староста ухватил за руку пробегавшую официантку.
- Найди стол, кудрявая! Накинешь полсотни в расчет.
Она тут же сняла с одного из пустых столов табличку "Заказной" и усадила их. Принесла меню. Фома махнул рукой.
- Сама сообрази насчет пожрать. А питье - все, какое есть. Эти стекляшки, - показал на рюмки, - убери. Принеси самые большие.
Официантка недоверчиво оглядела его:
- Лучше, если сразу рассчитаетесь.
Фома собрался было рыкнуть на нее, но Лева остановил его. Девка была в хорошей норме, крепкая, сисястая. Закадрить такую - и живи, как в малине. Он небрежно достал из кармана две сотенных бумажки и протянул ей.
- Если мало, потом скажешь.
Недоверие исчезло из глаз официантки:
- Все будет по высшему классу, мальчики!
Бутылок принесла пять штук и все разные. Лева с любопытством разглядывал этикетки: "Виньяк", "Шоколадный", "Рябина на коньяке". Остальное было знакомо.
Фома наплескал в свой бокал из каждой бутылки, получилось густо-коричневое пойло. Не дожидаясь закусок, опрокинул в пасть. Смесь, видно ему понравилась, снова наполнил бокал доверху. И так все время. Лева налегал на "Рябину на коньяке". А сам ловил обещающие взгляды официантки.
Фома говорил:
- Артель побоку! Заживу семейной жизнью. Хорошую бабу ты мне удружил, Арбуз, понимающую. На наш с ней век хватит.
Он заметно захмелел, чего Лева за ним раньше не замечал. Видать ударил по мозгам разнобутылочный ерш.
- Тебе, Арбуз, тоже жениться надо. А то пропадешь, как Хлеборез. Говорил ему: прибивайся к порогу. С такой кумекалкой, как у него, в любом деле фарт. Польстился, дурак, на самородок!
- Фома, - спросил Лева, - а как ты рыжье толкать будешь?
- Не на базаре.
- Соображаю.
- Есть один знакомый ферт. Можно колечками. Или зубодерам по-тихому и помалу скидывать…
Бутылки пустели. Вечер за окнами густел. Грохотала музыка. Не в такт ей топтались нетрезвые люди. Фома отчего-то мрачнел. Лева отловил официантку, спросил:
- Возьмешь меня с собой?
- Как вести себя будешь, - игриво ответила та.
Фома сказал:
- Пойдем, отольем.
Они стали спускаться по широкой лестнице. Между этажами Фома остановился.
- Глянь-ка!
Лева глянул вниз. У закрытой двери вестибюля болтали вахтер с гардеробщиком, больше никого не было.
- Во, хмыри! - ткнул пальцем Фома прямо перед собой.
- Это же мордогляд! - сказал Лева. - Мы сами там!
Вся стена на лестничной площадке была занята зеркалом. Ухоженный бобылкой огромный Фома - в сером коверкотовом костюме, с рассыпавшимися от хорошего мытья пепельными волосами - выглядел, как колхозный председатель. Однако Фоме что-то не нравилось. Он подошел вплотную к зеркалу, стал мрачно себя разглядывать.
- Пошли! - дернул его Лева.
Фома ни с того, ни с сего вдруг вызверился. И не успел Лева опомниться, как ткнул кулаком-кувалдой в свой отраженный портрет. Сыпанули с теньканьем мелкие осколки, от зеркальной дыры разбежались по всему стеклянному полю трещины. Фома очумело смотрел на свой кулак, а снизу и сверху уже бежали люди. В Фому вцепились вахтер с гардеробщиком. Но он повел рукой, и оба полетели на лестницу. Вахтер торопливо засвиристел в милицейский свисток. Леве это не понравилось до глубины души. Он прошмыгнул вниз. Навстречу ему торопилась толстомясая баба в оранжевом костюме. Лева остановился у раздевалки, с опаской и тоской поглядел наверх.
Фома раскидывал цеплявшихся за него людишек и кричал:
- Заплачу я за ваше зеркало!
- А ты знаешь, пьянь, сколько оно стоит! - завизжала в ответ толстомясая в оранжевом. - Твоей годовой зарплаты не хватит!
- Хватит! - орал артельный староста.
Но его не слушали. И постепенно одолевали. Завели руки за спину, повисли. Он отпиннывался и гнул свое:
- Хватит денег! А не хватит, у меня золотой котелок есть!..
Услыхав про котелок, Лева обмер. И тут же увидел, как спустившийся вниз вахтер отпирал дверь милиционерам. Это был полный капец - накрылся Фома. И Левин лапсердак в раздевалке тоже накрылся. Надо было рвать когти, пока не сграбастали за компанию. И из города срываться тоже!..
Стараясь не торопиться, он проскользнул в незапертую дверь. Ему повезло: с остановки трогался автобус. Успел заскочить в него и покатил.
На вокзале он перво-наперво вытащил из камеры котомку с чайником. Протягивая деньги в билетную кассу, даже забыл сказать, куда ему надо. На вопрос кассирши машинально ответил:
- До Иркутска...
Знать, не судьба была Дрыхлину бросить Зойку. Видать, на роду написано глядеть в ее постылую рожу до самой смерти!..
Бабьи хитрости
1.
Первое время Иван никак не мог определить, хорошо или плохо ему в новой семье. С Гулей никаких скандалов. В постели она – царица, на кухне – классная повариха. О деньгах - ни слова. Ее дочка Иришка так и липнет к нему, Гуля только довольно посмеивается.
А в сердце торчит заноза: свои-то детишки брошенные. С получки он добросовестно отделял третью часть, добавлял еще сотню и относил Томке. Но она никому не верила, если дело касалось денег. Подала на алименты.
С детьми он встречался потихоньку от матери. Узнай она об этом, все соседи бы на крик сбежались. С Верунькой было проще, чем с Эдиком. После школы она сама распоряжалась своим временем, и с ней Иван встречался чаще.
Из-за Веруньки и появилась первая трещина в их отношениях с Гулей.
Дочка позвонила в их квартиру поздним октябрьским вечером. Иван сам открыл дверь. Верунька была в синеньком пальтишке, из которого уже выросла, в серенькой вязаной шапочке, с портфелем в руках. Он задохнулся от радости и встревожился. Обнял дочь, она уткнулась ему в грудь, замерла взъерошенным воробушком.
- Что случилось, Верунь? - спросил.
- Я поживу у тебя?
- Конечно, маленькая. Всю жизнь живи!
Он сам снял с нее пальто и шапочку, провел на кухню, потому что Гуля и Иринка уже улеглись. Повытаскивал из холодильника все, что попалось под руку. Из комнаты вышла Гуля в халате, сказала:
- Здравствуй, Верочка, - и Ивану: - Что же ты дочь сухомяткой кормишь? Проворно что-то разогрела, собрала на стол и ушла спать.
Иван все ждал, что Верунька объяснит свое внезапное появление. Но она так ничего и не рассказала, а он выспрашивать не решился.
В Иринкиной комнате он поставил раскладушку, застелил хрустящим бельем из прачечной. Уложил свою взрослеющую дочь, поцеловал ее в сверябинский нос.
- Спокойной ночи, папа!
Гуля уже спала. Или делала вид, что спит. О том, что Верунька собирается жить у них, он сказал ей утром.
- С матерью что ли разругалась? - спросила она.
- Не знаю.
- Спросил бы. Ты же отец.
В школу Верунька ушла на полчаса раньше Иринки, надо было добираться в микрорайон. Проводили дочерей и сами отправились на службу. Шли, как обычно, дорога была не длинной. И все же Иван уловил Гулино недовольство.
В тот день в управлении была получка. Отходя от кассы, он вспомнил торчавшие из коротких рукавов пальто дочерины ладошки и, как только вечерний звонок дал сигнал бегству с работы, побежал и он - прямым ходом в детский универмаг. Пальто ей выбрал бежевого цвета с воротничком из коричневого искусственного меха и такую же шапочку-кубанку. Когда дочь увидела обновки, глазенки ее радостно вспыхнули. Он сам обрядил ее. Гуля была тут же, наблюдала за Ивановой суетливой заботностью.
- Как из ателье, - произнесла.
Пальто и на самом деле пришлось впору. Когда ложились спать, Гуля сказала:
- Мне кажется, мать намеренно прислала ее, чтобы ты приодел.
- А мне начхать! - ответил он. - Дочка рада - и, слава Богу...
Прошло несколько дней. Иван тихо радовался, что по возвращении со службы видит дома Веруньку. Особенно, когда они с Иринкой весело обсуждали девчоночьи секреты.
В один из вечеров, когда к ним на огонек заглянула Алиса, девочки вернулись из кино. Увидев гостью, Верунька так и застыла в дверях. Затем опустила голову и, не ответив на приветствие Алисы, прошла в детскую.
Примерно через неделю полковник Колбешкин послал Сверябу в трехдневную командировку на инвентаризацию складов. Такие недлительные командировки теперь стали перепадать на его долю чаще - в тот самый гарнизон, про который он врал Томке. Уложился в два дня. Приехал и, не заходя в управление, поспешил домой.
Дочери не встретили его в дверях. Решил, что гуляют после школы. Раздевшись, прошел в детскую и первое, что увидел - не было раскладушки. Он бросился к телефону. Гуля была на своем рабочем месте. Ответила:
- Верочка ушла к матери.
- Как ушла?
- Соскучилась.
- Почему же меня не дождалась?
- Не знаю.
Иван положил трубку. Сидел некоторое время в оцепенении, тяжело привыкая к тому, что Веруньки с ним уже нет. Встал, побрел на кухню. Но почему-то сунулся в кладовку. И там обнаружил на вешалке новое Верунькино пальто и шапочку.
Он схватил дочкины вещи, прижал к себе, словно ее саму. Заметался по комнатам, сел на диван. В кармане дочкиного пальто нащупал листок бумаги.
“Папа, - писала Верунька аккуратным почерком, - я в твоей семье лишняя. Тетя Гуля сказала, что так не делается: алименты идут туда, а я живу здесь. Прости, что не дождалась”.
Все в Иване взъярилось, и ярость имела конкретный адрес. Но разрядиться было некуда. Потому внешне он лишь закаменел, лишь проговорил вслух: “Ящерка!” И тут же все заслонила мысль: вернуть дочку!
Он аккуратно завернул Верунькины вещи в газету, хотел привести ее в новом. Поймал такси, чтобы быстрее добраться. В бывшую свою квартиру заходить поостерегся. Вызвал дочь через девочку, встреченную во дворе.
Она вышла, коротко припала к нему. Не сговариваясь, они пошли в сторону автобусной остановки и дальше - туда, где за окружной дорогой стыли на осеннем ветру голые яблони.
- Я не смогу у тебя жить, - сказала она. - Для тети Гули я чужая.
- Доченька, если тебе плохо, уйдем с тобой на квартиру. Ты будешь у меня маленькой хозяйкой.
- Нет, папа. Да и маму жалко. Лучше приходи ко мне чаще. Мы будем с тобой гулять, - она вздохнула совсем по-взрослому. - Если бы ты захотел, мама тебя приняла бы. Эдька совсем не слушается, бабку дурой обзывает.
- Не получится, Верунька, - пожалобился дочери Иван.
Она уловила интонацию, пожалела его:
- Ты, папа, самый несчастливый из всех нас...
Она проводила его до автобусной остановки. Заметно было, что хочет еще что-то сказать ему, но колеблется. Он подбодрил ее:
- Говори, доча.
- Про тебя маме рассказала худая тетенька, которая к вам приходила. Я узнала ее. Она у нас была перед тем, как мама тебя выгнала…
Домой он приехал мрачнее тучи. Гуля молча выслушала его яростные упреки, так же молча собрала черепки грохнутой им об пол цветочной вазы.
- Я тебя понимаю, Иван. Если надумал возвращаться в прежнюю семью, держать не стану. Но ни тебе, ни мне, ни твоим детям легче от того не будет.
Трещины до конца не исчезают, могут только затягиваться, становясь незаметными постороннему глазу. Но все равно дают о себе знать.
Иван с удивлением обнаружил, что Гуле недостает нормальной человеческой доброты. Случай с Верунькой понять по-житейски можно. Наверно, почувствовала ущерб своей дочке. Может, он и сам тут был виноват: не так стал внимателен к Иринке, невольно выказывая свою виноватую отцовскую любовь к родной дочери. Потому, думал, Гуля и решила оградить родное гнездо от чужого птенца...
Но это было лишь начало. Как-то летом его отловила в управленческой столовой вихлястая Алиса. Сказала с заговорщицким видом:
- У вас завтра квартирная комиссия. Колбешкина не будет, и председатель в отпуске. Ты за главного, Иванушка. Уж отнесись ко мне, одинокой, с пониманием!
- Ты-то причем? - спросил он.
- Гулька протокол печатает. Как отпечатает, принесу.
Квартирные бумаги Алиса занесла перед самым концом рабочего дня. Положила на стол и вышла, крутанув тощими бедрами. Тут прозвенел звонок, и Иван, уже привыкший не засиживаться дольше положенного, сунул папку в сейф. На другой день вспомнил о ней лишь за полчаса до заседания комиссии. Успел просмотреть список и обнаружил в нем Алисину фамилию. Ей выделялась двухкомнатная квартира. Из акта Иван узнал, что она живет с больной матерью и сестрой, находящейся на учете в психдиспансере. Но сестры у нее вообще не было, а мать жила у старшего сына.
Когда обсуждение дошло до Алисы, он спросил:
- Кто обследовал жилищные условия?
- Я, - сказал профкомовский толстячок с чубчиком “завей ветер”.
- Вы ее больную мать видели?
- Видел, - с улыбкой соврал тот.
- Она одна живет, - брякнул Иван.
Толстячок удивленно вытаращился на него, но нисколь не растерялся.
- Не знаю, не знаю. Я разговаривал и с матерью, и с сестрой.
- Этот вопрос предлагаю отложить! - заявил Иван. - И вообще заново проверить весь квартирный список! Все! Заседание закончено.
Обычно после работы он поджидал Гулю у выхода. Но в тот день она, не предупредив его, ушла пораньше.
Встретила его уже дома. Такой он ее еще не видал. Глаза сверкали, как уголья, обжечься можно.
- Ты что, Иван, соображать перестал?
- Если бы перестал, не сообразил бы насчет махинации.
- В чем махинация?
- В том, что она захотела многодетным дорогу перебежать!
- А ты? Не догадался, что без очереди квартиру получил?
Тут до Ивана и дошло. Значит, Гуля тогда постаралась! Значит, имела интерес в том старании! Значит, неспроста Алиса навестила Томку.
В те мгновения он уходил все дальше и дальше от Гули, уходил в холодном рассудке, тяжело ступая по слякотной стезе и не обращая внимания на брызги. Она угадала его состояние, потому что ее голос перестал быть чужим.
- Ты знаешь, чья Алиса любовница?
- А ты чья? - спросил он.
- Не хами, Иван. Хочу объяснить тебе, что ты ничему не сможешь помешать. Наш шеф перед тем человеком - пшик. Стоит Алисе слово ему сказать, и нас с тобой утопят, как котят.
- Тебя не утопят. Ты - непотопляемая...
На следующий день с утра его вызвал полковник Колбешкин. Поглядел, как на ненормального, и сказал:
- Оформляйте с завтрашнего дня отпуск. Вам пора отдохнуть...
2.
В отпуск Иван уехал один - к матери. Она заметно постарела. Стала ходить в церковь. Зачастила на кладбище, где упокоился Степан Герасимович.
На месячный отпуск терпения Ивана не хватило. Он сказал матери, что хочет побыть неделю с Верунькой и Эдиком. Собрался и укатил в аэропорт, провожаемый тоскливым взглядом матери.
Самолет опоздал, и в Алма-Ату Иван прилетел ночью. Домой добрался, когда уже проклюнулся рассвет. Он долго тыкал ключом в замочную скважину, пока не сообразил, что Гуля оставила свой ключ в замке. Позвонил. Никто не открывал. Позвонил еще раз... Может, она уехала за Иринкой в Чимкент?.. И тут его обожгло подозрение. Раньше, когда он оставался у Гули на ночь, она тоже оставляла ключ в замке. Он нажал на кнопку звонка и держал ее не меньше минуты. За дверью по-прежнему стояла тишина, в которой ему послышались крадущиеся шажки.
- Открывай! Хуже будет! - рявкнул он.
Наконец, замок скрежетнул. Гуля стояла в дверях в ночной рубашке и улыбалась.
- Такой тарарам поднял, как соседи не повыскакивали!
- Кто у тебя? - недобро спросил он.
- Смешной ты, Иван! Я не ждала тебя так скоро, потому сразу и не открывала. Думала, ошибся кто, - она попыталась прижаться к нему, но он отстранил ее.
- Кто у тебя? - повторил.
- Тише! Иринку разбудишь. Вчера только ее привезла.
У Ивана слегка отлегло: коли Иринка дома, значит, он - ревнивый болван.
- Есть будешь? - спросила она.
Он не ответил. Прошел на кухню, заглянул в ванную, в туалет. В спальне открыл балконную дверь. Глянул вниз. Улица была тиха и пустынна.
Гуля наблюдала за ним с усмешкой и сожалением. Сказала:
- Не убивай, Иван, радость встречи.
- Извини, - буркнул он.
Все же что-то в поведении жены было не так. Не хватало какой-то малости, чтобы он успокоился до конца. Может, ей надо было возмутиться его рысканьем по квартире?.. Но она вообще ничем не возмущалась, разве что из-за Алисиных квартирных дел...
Он прошел за ней на кухню. Сел за стол. Стал следить глазами, как она расставляет чашки, блюдца, достает сахарницу. В посудном шкафу он заметил большую и маленькую рюмки. Они никак не должны были там находиться, для хрусталя предназначался сервант!
Опять навалилось подозрение.
- С кем ты пила?
- Алиса вечером забегала. С коньяком. - И добавила со значением: - Ордер на новую квартиру получила.
Иван пропустил ордер мимо ушей, хотя и понял, что имела в виду жена.
- А почему рюмки большая и маленькая?
- Алиска напиться на радостях решила.
Он встал и, тяжело ступая, направился к Иринкиной комнате. Толкнулся. Дверь была заперта изнутри. Он сам сделал задвижку по капризной Иринкиной просьбе: “У вас есть крючок, а у меня нет...”
- Ируся! - позвал он сквозь дверь. - Я приехал!
- Хватит играть в ревнивца, Иван! - сказала Гуля.
- Ирина, открой!
Из комнаты не доносилось ни звука. Внезапно обернувшись, Иван увидел лицо жены. Оно явно было растерянным. Вот и пришел конец. Вот и допиликал скрипач свою безумную мелодию. И установилась тишина, как в болоте, сделал шаг и обнаружил, что дальше пути нет. С мрачной решимостью он нажал плечом на дверь.
На Иринкиной кровати сидел в кителе и в трусах полковник Колбешкин. Брюки валялись на полу.
Иван подошел к нему, глянул на реденькие спутанные волосы на розовой лысине. Взял за отвороты кителя, поставил перед собой.
- Только без рукоприкладства! - проговорил Колбешкин, и голос его больше, чем всегда, был похож на бабий.
- Ты, тля навозная! - Иван несильно тряхнул его, голова начальника мотнулась.
Не было ни зла, ни желания бить этого лысенького. Только усталость и волчья тоска от понимания, что ошибся перекрестком. Он еще раз тряхнул Колбешкина, тот и не пытался сопротивляться. Тогда Иван сдернул с него китель, не совсем представляя, зачем это делает. Оттолкнул Колбешкина от себя, и тот, колыхнув белым животом, грузно осел на кровать. Иван освободил карманы рубашки. В одном был партбилет, в другом - удостоверение личности. В кителе нашел пропуск в управление, семь десяток и часы, сунутые в карман, видно, впопыхах.
В дверь опасливо заглянула Гуля.
- Не бойся, - сказал ей Иван, - твоего хахаля даже бить противно. Тебя тоже не стану. Принеси листок бумаги и ручку.
- Зачем?
Удивительная все-таки она баба! Даже в такой обстановке не потеряла самообладания - не то, что Колбешкин, пришибленно зажавший руки между голыми коленками.
- Неси! - приказал Иван, а когда исполнила, велел отдать бумагу и ручку любимому начальнику.
- Останься, Иван, человеком, не издевайся.
- Пиши, Колбешкин, расписку!
- Какую? - испуганно спросил тот.
- Под мою диктовку пиши! «Я, член КПСС такой-то, укажи все свои титулы вплоть до депутатского, обязуюсь уплатить старшему лейтенанту Сверябе тысячу рублей за то, что украдкой спал с его женой...
- Не буду писать, - запротестовал тот.
- Выкину в окно, высоко - разобьешься.
Рывком поднял его с кровати и, обхватив, поволок к окну. Вряд ли вышвырнул бы. Хотя всякое могло быть, потому что все происходило, ровно в тяжелом сне, где события непредсказуемы и ужасны.
- Напишу! - тонко выкрикнул Колбешкин.
- Не мало ли запросил? - вмешалась маячившая в дверях жена.
- Больше не стоишь. - Скомандовал Колбешкину. - Пиши! В залог оставляю уважаемому Сверябе партийный билет и офицерское удостоверение... Все. Подпись и число... Давай сюда расписку!
- Что вы хотите? - дрожащим голосом спросил тот.
- Получить с тебя плату за жену. А теперь вали отсюда!
Колбешкин потянулся за одеждой, но Иван загородил ее ногой.
- Так вали! Не замерзнешь - лето.
Колбешкин растерянно топтался на месте. Иван вывел его в прихожую, открыл дверь. Тот неуверенно переступил порог, и захлопнувшаяся дверь оставила Ивана с Гулей вдвоем.
- А мне что прикажешь делать? - спросила она.
- Тебя я больше не знаю.
Он зашел в спальню. Нашарил под кроватью рюкзак. Открыл шкаф. Стал кидать в рюкзак свои рубашки, майки, носки. Гуля улеглась в постель. Наблюдала за ним настороженно. В ее лице не было виноватости. Но, кроме настороженности, еще что-то затаилось в глазах.
- Бандит ты все-таки, Иван, - сказала она.
Он снял с плечиков свою форму и тоже затолкал в рюкзак.
- Но мужчина, - добавила она. - А он подлый трус. - И вдруг произнесла: - Иди сюда, Иван!
Сначала он не понял. Вернее, не поверил тому, что услышал, потому что это не лезло ни в какие ворота. А она откинула простыню, вырез ночной рубашки приоткрыл крепкие груди.
- Иди ко мне. Я понимаю, что мы теперь чужие. Иди, как к чужой!
- Ящерка! - брезгливо сказал Иван...
В управлении он появился во второй половине дня, после того, как побывал на квартирной бирже возле Зеленого рынка и снял у старушки комнату. Гуля сидела на своем месте. Увидев Ивана, грустно улыбнулась. Не усмехнулась, как обычно, а улыбнулась. Сказала:
- Он тебя с утра ждет.
Большой Резинщик был в новенькой форме. Откинулся в кресле, сцепив на пузе руки. При виде Ивана взял со стола конверт, подвинул его на край.
- Здесь ровно тысяча.
Иван сунул конверт в карман.
- Документы в твоем кителе, - сказал. - Заберешь у секретутки.
- Давайте не будем “тыкать”. Где моя расписка?
- Расписка останется у меня. Вместо охранной грамоты.
- Это нечестно.
- Заткнись. Разозлюсь!
- Прошу не “тыкать”. Давайте поговорим, как мужчины.
Ночной жалкости не было в нем и в помине. Видно, кабинетные стены помогали. Во всяком случае, держался хозяином.
- Надеюсь, понимаете, что служить вместе мы больше не можем. Предлагаю вам перевод на равнозначную должность.
- Не согласен, - категорично заявил он. - Только на майорскую должность.
- Майорская только на БАМе. Вы же не поедете?
Слово “БАМ” вызвало в памяти грустный облик Степана Герасимовича и неясный образ никогда не виденного отца, похороненного в тех местах. И еще Иван вспомнил первую встречу с Железновым. Тот предсказал стройку задолго до того, как она загудела на всю страну.
- На БАМ согласен, - сказал он.- В батальон, которым командует подполковник Железнов.
Колбешкин протянул Ивану лист бумаги.
- Пишите рапорт. А то ваша жена решит, что я сослал вас. И имейте в виду, второй развод наверху не поймут…
Выйдя из кабинета, Иван достал из кармана конверт с деньгами.
- На, - сказал бывшей жене, - это твоя цена.
- Ну и дурак, - ответила она ...
Так Иван оказался на БАМе. Его направили в железнодорожную бригаду, которой командовал полковник Мытюрин. А оттуда – к Железнову, в батальон механизации.
...Через месяц Верунька написала ему, что в школу приходила тетя Гуля и передала в конверте пятьсот рублей…
Часть вторая. Юмурчен
Комбат Давлетов и двухгодичник Женька Савин
1.
Лиственница была старой, стояла на отшибе от таежного сплошняка. И глухарь, сидевший на ее вершине, тоже был старым. Его грудь, когда-то отливом в синь, посветлела от времени. Брови сделались багровыми и отяжелели. Но слух оставался острым. Сначала он уловил звук, похожий на скрип. Насторожился, повел лиловым глазом. И увидел людей.
Один двигался с ружьем вдоль занесенного снегом ручья - туда, где на поваленном дереве сидели еще двое. В той стороне прошлой зимой пролегал путик охотника, заставившего птицу перебороть извечный страх перед ружьем и человеком. Но мудрость подсказывала глухарю: он видел других людей. Тот, что нес ружье, не шел, а катился, быстро перебирая ногами. А двое на бревне глядели в его сторону…
Подполковнику Давлетову было все равно, успеет выстрелить Дрыхлин или нет. Он полуоцепенел от безмерного и однообразного таежного пространства, а больше – от усталости. Безучастно смотрел он на приближавшегося Дрыхлина. Тот остановился и поднял тулку.
На какое-то момент Давлетов забыл, что он не один, что на той же валежине сидит его подчиненный - старший лейтенант Савин.
Тот сам напомнил о себе:
- Брысь! - закричал фистулой. - Брысь!
Давлетов увидел, как то, что он принял за темное гнездо на старой лиственнице, шевельнулось, отделилось от верхушки. Большая птица словно бы свалилась вниз и шумно захлопала крыльями. Дрыхлин недоуменно обернулся на крик. Давлетову почудилось, что он изматерился. Хотя тот был всегда вежлив и со всеми на "вы". Это как раз и не вязалось с его обликом. Щекастый, бугроносый - свой в доску, а глаза - как маленькие сверла, - человек с таким портретом себе на уме. Давлетов не понимал Дрыхлина. А все, что не понимал, вызывало в нем внутреннюю настороженность.
Вот уже вторую неделю Давлетов пытал себя, с какой целью Дрыхлин поехал с ними? А ответа не находил, потому что доподлинно знал: нечего делать представителю заказчика в нетронутой тайге! Будущие городки, карьеры и мосты - дело не заказчика, а подрядчика. Давлетов со своим батальоном механизации был на этом кусочке трассы подрядчиком, и в двухнедельный рекогносцировочной поездке имел свой интерес. Река Юмурчен с охотничьим зимовьем на берегу была крайней точкой их маршрута. А дело представителя заказчика - все, что можно потрогать, замерить, сверить с проектом. Готовая бамовская продукция - его дело.
Как бы там ни было, а обузой для таежной десантуры Дрыхлин не стал. Наоборот. Тайгу знал не хуже местных. Мастерски управлялся с бензопилой. Выходило так, что Дрыхлин, распоряжаясь в каком-то деле, оттеснял Давлетова от начальнических обязанностей. И тот, скрепя сердце, признавал, что получалось у того очень даже неплохо.
Солдатам Дрыхлин нравился. И Савину - тоже. А Давлетову - нет. Не зависть к молодому и сильному, не уязвленное командирское самолюбие - другое не позволяло с расположенностью воспринять его. Чужой он был человек, никак не должен был с ними находиться. А находился. На десятые сутки они оказались втроем в этой нежилой глухомани.
Дрыхлин, с тулкой за спиной, в легком монгольском полушубке, остановился подле них, спросил Савина:
- Какую кошку, Женя, вы тут пугали?
Тот пожал плечами, скорчил виноватую гримасу. А вслух сказал:
- Не удержался. Извините.
«Извините" было лишь формой, панибратским предупреждением: такой, мол, уж я дурачок, а значит, и взятки гладки!
- Жалко стало глухаришку?
- Жалко.
Давлетов слышал их разговор, как через перегородку. Понимал: пора двигаться. Пора, если они хотят успеть к ночи на Юмурчен - к охотничьему зимовью, обозначенному на топокарте черным кругляшком, словно областной город в географическом атласе. И соображал, что команду двигаться обязан отдать он. Иначе это сделает Дрыхлин.
- Труба зовет, командир! - без улыбки сказал Дрыхлин.
Давлетов с усилием поднялся. Ощутил, что из тела улетучилось липкое тепло. Стал просовывать руки в лямки своего тощего вещмешка. Черная бамовская шуба зашуршала, как мерзлый брезентовый короб. Дрыхлин кинул за спину тулку и резво потопал вперед. За ним потянулся мохнатый от промятого лыжами снега след. Давлетов собрался было за ним по той бесконтурной лыжне, но его бесцеремонно опередил Савин. Он воспринял такую бесцеремонность подчиненного с внутренней признательностью: замыкающему легче по этой сугробной целине. У них с Савиным не было лыж, только казенные серые валенки, облитые понизу резиной.
Савин сделал несколько шагов, и, не помогла лыжня, провалился выше голяшек. Через минуту опять провалился. И так без конца... Давлетов, ступая по его следам, вел счет шагам, до ста и снова. Старый способ, чтобы отвлечься от усталости и расслабляющих мыслей, чтобы не виноватить себя за то, что обезножили после аварии.
Лыжи в их железном караване были. Их сгрузили на последней стоянке у безымянного ручья и сложили вместе с другим имуществом под брезент. Собираясь на Юмурчен, Давлетов, не то, чтобы забыл про лыжи, скорее, просто не подумал о том, что они могут понадобиться. Понадеялся на табунную силу тягача и сравнительно короткий отрезок оставшегося пути.
Выехали еще затемно, вшестером, оставив других десантников достраивать вертолетную площадку и палатки для механизаторов. Давлетов, как и положено старшему - в кабине тягача рядом с механиком-водителем. Остальные разместились в гремучем железном кузове: Савин с Дрыхлиным, бульдозерист сержант Бабушкин и командир роты капитан Синицын - его подчиненным предстояло осваивать Юмурчен.
Тягач пер напрямую, подминая лесной подрост и выдерживая лишь направление. Ориентировался Давлетов на сопку, она должна была все время оставаться по правую руку. Может, и ходу всего полчаса оставалось, но, то ли зазевался механик-водитель, то ли по неопытности снахальничал, только налетел гусеницей на каменный облом, припорошенный снегом. Да и сам Давлетов прохлопал тот момент. Услышал лишь, как болезненно взвизгнул движок, после чего стало пронзительно тихо и неуютно.
Тягач беспомощно завис одним боком на валуне-острограннике, и гусеничная лента, слетевшая с катков, выстелила обнажившийся серый камень. Что лента? - ее еще можно было поставить на место, стоит лишь заменить лопнувшее звено. Нельзя было починить порванный бак. Грязное пятно медленно расползалось по белому снегу.
Конечно, лучше бы вернуться по гусеничному следу на стоянку, взять другой тягач, прихватить ремонтников. Рационалист Синицын так и предложил: и ближе, и топать по колее легче. Он стоял рядом с Савиным, шепнул ему:
- Верблюду легче, думать не надо.
Но Давлетов услышал. Ему иногда казалось, что капитан Синицын именно его имеет в виду, упоминая верблюда. Но все оставалось в рамках. Никаких выпадов, все по форме: "Есть!", "Так точно!".
- Вы, товарищ Синицын, - сказал Давлетов, - возвращайтесь к вертолетной площадке вместе с механиком-водителем и сержантом Бабушкиным. Организуйте буксировку и ремонт. Возьмете запасной тягач, и завтра к 11.00 жду вас у зимовья на Юмурчене.
- Есть! - ответил Синицын. Затем вопреки своей манере, спросил: - А вы, товарищ подполковник?
- Я и Савин движемся вперед своим ходом.
- Меня забыли, командир! - напомнил о себе Дрыхлин.
- Вы - представитель заказчика, решайте сами.
Тот достал из кузова короткие лыжи-снегоступы. А Давлетов при погрузке про армейские лыжи и не вспомнил. Вот и топчет теперь сугробы валенками, а это все равно, что хромому двигаться по дороге без костылей…
Давлетов ступал по Савинским следам. Он плохо потел, оттого ему было идти вдвойне тяжело. Да и отвык от ходьбы, все больше - на уазике, даже к своему дому из штаба подъезжал на машине. Вот и сказывается отвычка.
После Манчжурки попал Давлетов служить на Украину - рай, да и только. Там и собирался осесть на всю оставшуюся жизнь. Двухкомнатную квартиру получил. Единственное, что омрачало житейское благополучие Давлетова, это капитанское звание. Однако до "майора" дослужиться надеялся. А там и на пенсию.
Но однажды поздно вечером его вызвал комбриг. Вечерние вызовы никогда не сулят ничего хорошего. У командира сидел начальник политотдела. Про него в части говорили, что он воздух ногами пинает. У всех есть конкретное дело, а у него нет.
Давлетов доложил о прибытии, остановился в дверях.
- Садитесь, Халиул Давлетович, - сказал Пинатель.
Тут капитан Давлетов не на шутку струхнул: "Садитесь" - да еще по имени-отчеству...
- Решили рекомендовать вас на ответственный участок работы.
"Повышают", - робко мелькнуло в голове Давлетова. Он заволновался, но волнения не выказал. Лишь застыл в напряжении, готовый поверить в чудо.
- Поедете на стройку века - БАМ, - торжественно и в то же время, как о деле уже решенном, сообщил Пинатель.
Все взбунтовалось в Давлетове. Бросать квартиру, в которой и нажиться-то не успели? Дочкину музыкальную школу? Опять в вагон или барак?.. Он понимал, что надо срочно найти уважительную причину, чтобы прилично отказаться. Сослаться, например, на болезнь дочки, у нее на самом деле была какая-то новая болезнь – аллергия. Но привычка к повиновению намертво сковала рот.
Видно, душевное смятение все же отразилось на его лице, потому что комбриг успокаивающе сказал:
- Ну-ну, капитан! Кому-то же - надо! И учтите: здесь у вас никакой перспективы, а туда - на майорскую должность.
- Есть! - с трудом выговорил он.
Райхан давно отвыкла охать и ахать, с того самого момента когда ее Халиул пришел в родимый вагон после разговора с комбатом Прокопчуком - не пришел, а скользнул в дверь, ровно обиженная пинком собака. А тут охнула:
- А Зифу куда?
Все-таки красивое имя они выбрали дочке в том своем первом семейном вагончике. Росла Зифа-Буйла стройная, чистолицая. Отцовский глаз может, конечно, ошибаться. Но позже Халиул подмечал, как глазели на нее парни.
- Останешься с ней здесь, - предложил он неуверенно.
- Нет! - встрепенулась она. - Один не поедешь! Напишу маме, пускай приезжает, поживет для внучки...
Так Давлетов оказался на БАМе в должности начальника штаба батальона. По первости растерялся от обилия бумаг, всяких срочно входящих и исходящих. Но командир был - Человек, хоть и имел прозвище Бульдозер: в любом деле пер напролом и характер имел железный под стать фамилии - Железнов. Он помог Давлетову разобраться в начальной неразберихе. На новых больших стройках всегда так: после шумихи - неразбериха, потом наказание невиновных и награждение непричастных. До награждения еще не дошло, а наказаний выше головы.
Вон как с Железновым поступили!.. Ту историю вспоминать Давлетову не хотелось, но временами она сама вползала в память чувством вины. Особенно, когда в часть наведывался комбриг полковник Мытюрин. Умеет тот кушать поперечных, аккуратно кушать, чужими зубами. И Железнова так скушал... Но и Давлетов, получалось, был с какого-то боку причастен к тому. Хотя, если разобраться, ни с какого боку его вины не найти. Убеждал Давлетов себя в этом, а в душе сомневался. Вот и отгонял те мысли. Отогнал и теперь, с пыхтеньем двигаясь за Савиным. И сразу стало тяжелее шагать.
Тайга была прореженной от старости, матерые лиственницы росли вразброд, к ним кучковался молодняк. Дрыхлин выбирал дорогу в прогалах, а на открытости снегу больше, и глубже вязнешь. По сторонам Давлетов не глядел - только под ноги, чтобы угодить в следовые провалы Савина.
С первых костров Давлетов на БАМе, получил здесь вскоре звание майора. Через четыре года и без задержки - подполковника. За всю службу он только дважды получал звания в срок, и оба двухзвездочные: лейтенанта после училища и подполковника на БАМе. Можно было бы теперь и рапорт написать, чтобы перевели куда-нибудь, где теплее и где есть водопровод. Но было одно соображение, заставлявшее Давлетова держаться за БАМ.
С учетом климатических условий и сложностей службы здесь могли присвоить воинское звание на ступень выше занимаемой должности. Мытюрин обещал досрочно представить, если полугодовой план будет перевыполнен. Трудное, конечно, дело, но выполнимое.
Давлетову было уже пятьдесят. И хотя никто ему на увольнение в запас не намекал, сам он о той поре задумывался. А в запас ему никак нельзя. Все из-за дочки. Отдельная квартира ей нужна, да еще, как она сказала, двухкомнатная. Вот и копят они с Райхан деньги на кооператив. Да пока не скопили, несмотря на полуторный оклад…
Мысли Давлетова были унылы. Тягостна была для него дорога на Юмурчен, куда он должен к концу года выйти с отсыпкой земляного полотна. Дрыхлина уже давно не было видно. Савин месил снег метрах в десяти. Не шли, а ползли.
Он снова начал считать шаги, видя перед собой лишь вмятины следов. Насчитал сотню, затем вторую. На третьей чуть ли не уткнулся в грудь поджидавшего Савина.
- Может, отдохнем, товарищ подполковник? - спросил тот.
Давлетов выпрямился, непонимающе поглядел в разрумянившееся лицо подчиненного. Когда смысл вопроса дошел, разлепил черные губы:
- Нет. Надо идти.
2.
Савину было жалко командира. Он видел, что тот уже на пределе: глаза тусклые, как перед кончиной, подбородок утратил округлость, лицо посерело и одрябло. Упадет и не встанет. А пока не упадет, будет шагать - такой уж он упертый, его комбат.
Когда тот объявил о своем решении двигаться к зимовью пешком, Савин тихо возрадовался. Очень уж ему хотелось скорее повидать Юмурчен. Было в названии реки что-то притягательное. Казалось, что она даже зимой журчит на перекатах, укутанная туманом.
Перед тем, как двинуться на Юмурчен, Давлетов расстегнул полевую сумку и достал компас.
- Уберите! - небрежно сказал ему Дрыхлин. - Солнце в левое ухо, в левый глаз, в лоб! Надежнее компаса!
Был Дрыхлин весь упругий, круглый, краснощекий - как красный резиновый мяч. На ногах унты с невысокими голенищами - амчуры, на голове лохматая собачья шапка. Будь он в кабине тягача, не дал бы зазеваться механику-водителю.
Солнце уже добралось до левого глаза. Яркое и стылое, оно заливало холодным светом все вокруг, заглядывало под каждый куст и в каждую ложбинку.
Всего полгода назад тайга рисовалась Савину с кедрами в три обхвата, с медведями, которые лакомятся брусникой. А тут лиственницы и бурелом. Идти было легче, когда отвлекался мыслями. Хотелось вспоминать что-нибудь приятное, а память, - вот своенравная тетка! - подсовывала всякую чепуху или то, что он желал бы выбросить из жизни начисто.
Ему виделось смугло-матовое женское лицо, точечная родинка на левой щеке, мнились нервно-отзывчивые губы и надломленная бровь. То была Королева в серебряных туфельках. Каждый раз, когда она сбрасывала с себя одежду и ходила при свете ночника по дачной комнате, он обмирал от мысли, что когда-нибудь она исчезнет навовсе... И еще он вдруг вспомнил вагон московского метро, в котором было светло, тепло и малолюдно. А на улицах ветер трепал по тротуарам снежные хвосты. Потому, наверно, Савин и обратил тогда внимание на старушку, сидевшую напротив: она была в болоньевом плаще, на коленях авоська, из которой торчали белые тряпки. Поезд подходил к Таганке, когда он спросил у старушки:
- Вы куда едете, бабушка?
- Не знаю, сынок.
А поезд уже тормозил, замелькали бронзово-голубоватые рамки.
- Малыш! Нам пора! – Малышом его называла только королева.
Голос из прошлого прозвучал так явственно, что споткнувшийся Савин чуть не крикнул, как крикнул тогда в открывшиеся двери вагона:
- Подожди!
Но королева уходила, и он бросился следом:
- Старуха же пьяная! - кинула она через плечо.
- Она не была пьяной! - переламывая себя, громко сказал он.
- Боже мой! Зачем она тебе нужна?..
Савин прогнал наваждение, выкинул из мыслей королеву с нервно-отзывчивыми губами, вернулся на свою неведомую тропу.
Тайга пошла гуще, и снегу стало меньше. Матерые лиственницы росли вольно и вразброс, а молодняк почти весь был в оплетухе. Лыжня огибала эти места и снова выпрямлялась.
Савин попытался разобраться, по каким приметам ориентировался Дрыхлин. Шли они не по прямой, потому что справа, словно бы в одном и том же месте, все время маячила сопка. А сама трасса будущей магистрали оставалась левее, а может быть, была где-то совсем рядом: не могла же она уходить далеко от сопки, которой суждено вскоре стать карьером.
Савин приостановился, чуть отпустил стягивающие лямки вещмешка, оглянулся. Командир отстал, и он подумал, что немолодому его начальнику тяжко в тайге.
Впервые Савин увидел подполковника Давлетова поздней весной, когда прибыл в часть на должность инженера производственного отдела. До места с красивым названием Алонка он добирался в непролазную дорожную грязь попутным уазиком. Дорога шла сквозь тайгу, сплошь покрытую марями - мелкими болотами, рожденными оттаявшей мерзлотой. Уазик утопал в грязи по брюхо. Пассажиры, все, кроме Савина, в резиновых сапогах, привычно вылезали, чтобы подмогнуть "коню". Савин уляпался так, что, выгрузившись, полчаса отмывался в ручье возле шлагбаума.
Был вечер, прохладный и синеватый. Сопка, возле которой располагался штаб, розово полыхала багульником. Штаб Савину не понравился: длинный сборно-щитовой барак, обнесенный забором. Помощник дежурного, нагловатого вида прапорщик по фамилии Вовк, проводил его к командиру.
В кабинете сидел приземистый, лобастый и ноздрястый подполковник. Вежливо и сухо поздоровался с Савиным, предложил стул.
- Расскажите о себе.
О чем Савин мог рассказать, кроме того, что было в личном деле? Сообщил, что он из двухгодичников, что в железнодорожные войска попал после института.
- По призыву или добровольно?
- Добровольно.
- Это хорошо.
В этот момент дверь распахнулась, и в кабинете появился низкорослый майор в черном бушлате. Поздоровался с командиром, протянул руку Савину:
- Ароян Валерий Георгиевич, замполит батальона.
Савин тоже назвал себя.
- Семьей не собираетесь обзаводиться? – спросил замполит.
- Нет.
"Нет" прозвучало слишком поспешно, и майор отреагировал на такую поспешность внимательным взглядом.
- С жильем у нас пока туго, - сказал он. - Подселим вас в вагон к майору Сверябе. Это наш главный механик.
- Новоселье советую не отмечать, - добавил Давлетов. - Три дня назад через тот вагон почти все офицеры и прапорщики прошли. Сверяба майорское звание обмывал. Получил выговор.
- Поторопились с выговором, - проговорил замполит.
- Не мы решали, сам знаешь, - вздохнул Давлетов и начал вводить Савина в круг его обязанностей.
Выходило, что главное в работе производственника - вовремя и без ошибок отработать документы. Вышел Савин от комбата, нагруженный инструкциями, графиками, наставлениями. На ознакомление с документацией дал ему Давлетов три дня. На исходе второго Савин постучался к нему в кабинет и доложил, что ознакомился и разобрался.
- Самоуверенность - плохой помощник, - сказал Давлетов.
Однако, выслушав, удовлетворенно кивнул.
Поселили Савина на улице Вагонной. Наверное, старожилам и придумывать не пришлось это название, потому что она сплошь состояла из вагонов, поднятых на чурбаки-подставки. Вот и казалось, что четырехногие серые коробки построились в шеренгу.
В вагоне Савин появился под вечер. Дверь была не заперта, хотя второго жильца не было. Да и вообще никаких запоров, как обнаружилось, их жилье не имело. На столике лежала ополовиненная пачка "Дымка". Один топчан пустовал. На другом, застланном солдатским одеялом, лежала вишневая гитара. Ее хозяин не объявился ни завтра, ни послезавтра. Увидел его Савин лишь на третий день, когда тот шумно ввалился в видавшем виды кителе с новыми майорскими погонами и с рыжим кутенком в руках.
- Детишкам. У охотника выпросил, - вместо "здравствуйте" сказал он. - Я уже слыхал, что у меня сосед появился, - протянул лопатистую ладонь: - Иван. Фамилия - Сверяба.
Минут через пять после его появления в вагон влетели двое белобрысых мальчишек и с порога закричали:
- Привез, дядя Вань?
- Привез, Митька. Держи!
Младший бережно принял щенка, старший завистливо покосился. Спросил, стараясь держаться солидно:
- Настоящая охотничья?
- Настоящая.
Мальчишки убежали, хлопнув дверью. Сверяба объяснил:
- Капитана Синицына сыновья. Ну, что?.. Пора и познакомиться.
Достал из вещмешка пышную хлебную буханку и пару рыбных консервов. Вспорол банки охотничьим ножом. Из полевой сумки вытянул бутылку с иероглифами на этикетке и темным червяком внутри.
- Со змеей, - объяснил. - Тут корейская трудармия вкалывает на лесоповале. Их водилы знают, что у нас сухой закон, вот и торгуют. По четвертаку дерут. "Капитана, выпьис, закусис?" Змея у них для закуски... Ну, с прибытием!
Савин вспомнил предостережение комбата, опасливо покосился на заспиртованную "закусь". Но постеснялся отказаться.
- Заедай, чтобы в нос не шибало, - майор заботливо подвинул Савину камбалу в томате. - Куда этому пойлу до нашей родимой!
Он расположил Савина к себе с первых минут.
- Что, фамилия моя тебе удивительна? – спросил тот после второй. - Я и сам ей удивляюсь. Сколько ни кружу по свету, не встречал такой. Свер-ряба!
Был он весь невозмутимо-бравый, жилистый, темнокудрый, с хищным носом.
- Дед! - говорил. - И сюда добралась цивилизация, ядри ее в бочку! Баню, магазинов понастроили! Все бабы виноваты! Понаехали! Очередь за шмотками образовали - за сигаретами не пробьешься!.. Ну, давай еще по одной!
- А в первую зиму, - вспоминал он, - рябчики на деревьях у самого закрайка сидели. Выйдешь утром из палатки, а они – тут.
И Савину страсть хотелось в палатку, чтобы спать так же, как первые, - в шубах, валенках и шапках. Но не выпало ему первопроходческого лиха.
Водку они выпили. Змею выкинули.
По должности майор Сверяба был инженером-механиком. И по призванию тоже. А поскольку техника была не шибко приспособлена к вечной мерзлоте, то с начала стройки поизносилась. Его, то и дело подымали по ночам, чтоб отправить на объект. Что делать, если только он мог отремонтировать бурильные станки. А без них не вывернешь породу наружу.
Савин завидовал его поездкам на трассу. Сам же он целый месяц корпел над бумагами. Как отголоски большой жизни, долетали до него утренние взрывы в тайге, дающие жизнь карьерам. Не зная еще в лицо ни одного из ротных, он представлял их по сводкам. Синицын виделся ему худеньким очкариком, суматошным и непутевым, не умеющим организовать работу землеройного комплекса. Он все время отрабатывал долги. Прошла уже вторая половина месяца, а его подчиненные только начали давать кубы в насыпь магистрали. Зато Ванадия Коротеева, от которого поступали самые крутые сводки, воображение рисовало могучим мужиком, короткошеим и с обветренным лицом.
Однажды Давлетов вызвал Савина поздно вечером.
- Завтра в семь пятнадцать - на трассу. Посмотрите свежим глазом, что полезного у Коротеева. Приказано, - он повел взглядом на белый телефон и сделал паузу, - обобщить его опыт. Займитесь этим.
Коротеев оказался худющим, с длинной кадыкастой шеей, совсем непохожим на того, каким представлялся Савину. Он метался от бульдозеров к экскаваторам и самосвалам, перекрывая своим голосом шум работающих механизмов. Там, где он появлялся, все приходило в лихорадочное движение, а сам он казался центром, вокруг которого вращается планета под названием "землеройный комплекс".
- Ты - Савин? Привет! - пророкотал он при встрече и выбросил вперед руку для пожатия. - Мне звонил Давлетов. Присматривайся...
Карьер Коротеева располагался на берегу реки Туюн. Галечная коса была изгрызена, изъезжена, исполосована. Краснобокие "Магирусы" - самосвалы, под завязку нагруженные гравием, уходили наверх к месту отсыпки, натужно подвывая двигателями. Похожий на динозавра экскаватор, то и дело опускал свою длинную шею и снова подымал, уцепив гравий челюстями ковша. Потом, разжимая зубы, глухо выплевывал его в кузов. Там, где коса тощим языком заходила в реку, деловито копошился огромный жук - бульдозер.
Никакого передового опыта Савин не обнаруживал. Наблюдал лишь лихорадочный темп. Сверяба однажды сказал про Коротеева:
- От самого себя убегает, язви его в бочку!
Он дал Коротееву прозвище Многолюдкин, на что тот смертельно обиделся. Многолюдкин - не из-за многолюдья, а из-за Людок, между которыми несколько лет назад запутался Коротеев. Жену его звали Людмилой. И давнюю любовь - Людмилой. С ней он встретился вновь, уже повязанный семьей, и она родила ему дочь. Он тогда пережил кучу неприятностей по службе, его исключили из партии, но на партийном верху сжалились! Вписали строгач. Он исказнил себя, почернел и усох. Передислокацию батальона на БАМ воспринял, как спасение от личных невзгод. С его отъездом обе Людмилы, как ни странно, подружились. И подружили своих дочерей - сестер. Такую вот вертушку может закрутить жизнь, и не поймешь, где станция, где полустанок в этом вечном движении…
Савин старался держаться, хоть и не рядом с Коротеевым, но поближе к нему. Наверное, тот заметил, подошел после очередной накрутки водителям.
- Ну, как Савин-друг? Весело работаем?.. Я тебе дам прошлогоднюю газетку, там корреспондент описал все, как надо.
- Как надо или как есть?
- Ты чего? - Коротеев удивленно уставился на Савина. - Тебя же за опытом прислали! Думаешь, мне легко кубики давать? До белых колючек в глазах трудно. Вон, погляди на этих красавцев! - Он показал на подножие крутого берега, где вразброс стояли шесть безмолвных "Магирусов". На всех тормозные камеры полетели.
- А если и на других полетят?
- Одна надежда на заразу Сверябу. Этот все равно что-нибудь придумает.
Коротеев поджал подкрашенные пылью губы.
- Все, Савин-друг! Трос вон полетел.
Ротный крупно зашагал к дальнему экскаватору. Савин заторопился следом. Не оборачиваясь, тот бросал на ходу:
- Сволочь - эта вечная мерзлота. Тросы рвет. Зубья ковшей ломает. А где их брать? На складах - шаром покати!.. Ну, что торчишь, как пень? - крикнул он экскаваторщику. - Вяжи трос!
- Куда вязать? - хмуро ответил тот. - Вязанный перевязанный.
- Раньше о чем думал?
- Я же вам докладывал.
- Меньше докладывай, больше мозгами шевели! Хурцилава! - закричал Коротеев, призывая начальника смены.
А тот уже мчался к ротному, высокий, стройный, с планшеткой на бедре.
- Вот офицер! - сказал Коротеев Савину. - Лейтенант быстрого реагирования. Хоть сейчас на повышение. Только жалко в чужие руки отдавать... Ты его обязательно отметь, когда будешь листовку писать.
Лейтенант подбежал к ротному, лихо вскинул ладонь к козырьку.
- Вот что, Хурцилава. Хватай тягач и к Синицыну!
- Готов!
- Проси, обещай, что хочешь от моего имени, но выцыгань трос. А заодно, хотя бы одну тормозную камеру для "Магируса". Даю ему головной блок для бурильного станка. Им сейчас без него - зарез: на скале работают.
К складскому навесу на яру подогнали тягач. Коротеев распоряжался погрузкой головного блока. Савин сказал ротному:
- С вашего разрешения, я тоже поеду к Синицыну.
- Слушай, Савин-друг! Это же идея! Ты от имени Давлетова действуй, тогда он не откажет. Слышь, Хурцилава, головной блок сразу Синицыну не показывай. С тобой штабной человек едет, просите два троса. А насчет своего задания, Савин-друг, не беспокойся. Тебе привезут и газетку, и всю цифирь.
- Товарищ капитан, - прервал его Хурцилава. - Оглянитесь! Чтоб я никогда не увидел гор, если это не Паук пожаловал.
От безработных "Магирусов" краем наезженной колеи спускался к реке невысокий полный человек в штормовке.
- Ключ от сейфа, Хурцилава, быстро! - просипел Коротеев.
- Я же весь остаток к вам в вагон перенес, товарищ капитан.
- Склероз, Хурцилава... И ты не вовремя уезжаешь.
- Кто это? - спросил Савин Хурцилаву.
- Паук, будь проклят его род в лице предков и потомков! Плохо встретишь, кровь высосет... Садись в кузов, дорогой.
Взревел двигатель. Тягач рванул с места и пошел напрямую по маревой подушке. Бездорожье его не останавливало. Савин думал, что Синицына они найдут в карьере, но лейтенант быстрого реагирования видать не первый раз общался с ним. Свернули в подлесок. Сидя в кузове, Савин вдруг почувствовал, что тягач пошел мягко. Увидел через борт, что они вышли на дорогу, очень даже смахивающую на грейдер. По нему и выскочили к свежей насыпи, пошли по безрельсовой магистрали. Съехав, уткнулись в шлагбаум, единственное препятствие на пути к вагонам, выстроенным буквой "П".
В головном нашли капитана Синицына.
Вместо худенького и суматошного человека, каким тот рисовался Савину на расстоянии, он увидел за столом грузноватого, лысоватого человека. Перед ним лежали листы бумаги, усеянные цифрами. Был он седоватым по вискам, крупнолицым и сероглазым, и Савин отметил, что обликом его белобрысые сыновья пошли в отца, а щуплой фигурой - наверно, в мать. Курносый нос Синицына оседлали очки, делая их обладателя похожим на бухгалтера.
- Здравия желаю, товарищ капитан! - преувеличенно громко поздоровался Хурцилава.
- Опять попрошайничать, Гиви? - вместо приветствия спросил тот.
- Все-то вы знаете, Анатолий Петрович!
- Здравствуйте, сосед Сверябы, - Синицын с вопрошанием глянул из-под очков: он, мол, понятно, почему здесь, а ты?
Выслушав просьбу Хурцилавы насчет тросов и тормозных камер, покачал головой:
- Хочешь получить одногорбого верблюда, проси двугорбого? Так?
- Так точно.
- Вы еще не все "Магирусы" угробили?
- Шесть штук! - весело сообщил Хурцилава.
- Нет у меня камер.
Лейтенант оглянулся на Савина, рассчитывая на его поддержку.
Синицын уловил взгляд.
- А вы в качестве ходатая от Давлетова? – спросил.
- Н-нет, - Савин почувствовал никчемность своего присутствия здесь. Но вспомнил суету вокруг замолкшего экскаватора и сказал: - Карьер у Коротеева может остановиться.
- А я здесь причем?
- Товарищ капитан! - с укоризненной ноткой заговорил Хурцилава. - Войдите в положение - вместе колесо истории катим.
- Это колесо не для ваших дорог, Гиви, - и повернулся к Савину:
- Вы остаетесь или обратно?
Савин, не имевший никакого намерения задерживаться у Синицына, неожиданно для себя сказал: "Остаюсь".
- Товарищ капитан! - закричал Хурцилава. - Я вам головной блок привез! В интересах производства.
- Блок новый?
- Клянусь горами Кавказа!
- Два троса и одна тормозная камера.
- Две, товарищ капитан!
Но тот его уже не слушал...
До полной темноты Савин лазил с Синицыным по карьерам. Тот не шумел, не мотался, как заведенный, да и нужды в этом не ощущалось. Люди работали будто бы и неторопливо - брали пример с Синицына, что ли? - но все шло без остановок и поломок. На огромном фанерном щите, прибитом к двум лиственницам, были выписаны фамилии водителей самосвалов. Против каждой из них начальник смены проставлял мелом количество сделанных рейсов. Савин подсчитал, прикинул, учитывая рабочий ритм, приблизительный конечный итог и обнаружил, что сменное задание должно быть перевыполнено. Тогда почему же они отстают по цифрам?
Об этом и спросил Синицына.
- Если хочешь послезавтра кусать не локоть, а хлеб с маслом - завтра надо работать. Чем Коротеев станет работать? Не знаете? И он не знает. Ему давай процент сегодня...
И Савин вдруг представил себе картину: молчаливые экскаваторы, молчаливые "Магирусы", молчаливый карьер, по которому мечется бессильный Коротеев... У Синицына такого не случится. Получая чуть ли не ежедневно нахлобучку от начальства за то, что недодает кубы в насыпь магистрали, ротный распорядился отсыпать подъездные пути. Вроде бы выкинул грунт на ветер, потому что подъездные - это времянка, бросовые дороги. Зато у Синицына вся техника на ходу.
Савин понял, что бухгалтерия, которую он вел в штабе - это только арифметика производства. А алгебра - вот тут, у отстающих...
На другой день, после утреннего построения, он зашел к Давлетову в кабинет. Тот был не один, а со своим замом по политчасти майором Арояном.
С появлением Савина оба замолчали.
- Когда обобщите опыт? - спросил командир.
- У Коротеева нет опыта.
Командир с недоумением посмотрел на него, и Савин стал объяснять. Но видно бестолково объяснил, потому что решение командира было, как тычок:
- Обобщайте опыт Коротеева. Мы уже дали его кандидатуру.
- Я не стану этого делать.
- Товарищ Савин!
- Погуляйте, Евгений Дмитриевич, - вмешался Ароян.
Прошла неделя, вторая. Савин корпел над сводками. Ждал, когда его призовут к ответу за отказ от обобщения опыта. Но никто не призывал.
Объяснилось все в один субботний день, когда он развернул многотиражную газету и увидел во всю страницу заголовок "Коротеевцы". Видно, махнул Давлетов на Савина рукой и попросил это сделать на все готовых газетчиков. Савин читал и тихо мучился, как от поноса. Были в тексте и "ударники коммунистического труда", и цифры, и "мужественное с умными глазами лицо командира роты".
...То ли думы помогли, то ли втянулся, но для Савина почти незаметно миновал еще час ходьбы. Солнце переместилось, било прямо в левый глаз. Дрыхлин все не объявлялся, видно, убежал далеко вперед.
Савин оглянулся: командир отстал, даже лица не разглядеть за белым облачком пара. Он двигался, пошатываясь и наклонившись вперед, словно бодал головой воздух.
Подождав командира, Савин снова зашагал по дрыхлинской лыжне. Минуты ползли и бежали одновременно, складывались в часы. Лиственничник стал гуще, в него то и дело встревали сосенки.
В подмосковном дачном поселке сосенки совсем другие, словно бы постриженные. В тот поселок он попал по милости королевы в серебряных туфельках. Она не замечала его до последнего институтского курса. И вдруг звезды в снегу, комната на даче и лики святых в переднем углу.
- Ты веришь в Бога? - спросил он, оглядывая иконы.
- Нет. В любовь.
Седьмое небо, наверное, населяют только безумные. Там самое обычное воспринимается, как чудо.
- Ты меня лю? - спрашивала она.
И это было тоже чудо, после которого, попав на грешную землю, человек долго не может отрезветь.
- Семейная жизнь убивает любовь, Малыш! - говорила она, двигаясь в полумраке по комнате. Отдергивала штору, и свет от крылечного фонаря проникал в окно. Королева не стеснялась своего подданного, и ему повелела не стесняться. Ходила, в чем мать родила, заваривала крепкий кофе, чтобы не потянуло вдруг Савина в сон, и говорила: - Семья должна вызреть…
Савин не был изгнан из рая. Небожительница просто перестала его туда приглашать. Он приходил в себя с трудом, не желая замечать рослого байдарочника по фамилии Скребков, с которым они работали в конструкторском бюро. А он надел по двухгодичному призыву лейтенантские погоны и получил назначение в подмосковную учебную часть.
Изредка, на выходные, Савин наезжал в Москву. Просто так, от нечего делать, чтобы окунуться в городскую сутолоку. Так он объяснял себе. Но понимал, что приезжает с надеждой встретить ее. В городе встретить не удавалось. И однажды он поехал на дачу. Буйствовала весна. Соловьи словно взбесились, объединив в один все свадебные хороводы.
Дачная дверь оказалась закрытой. Он присел на лавочку, как раз перед окном спальни-молельни. И вдруг явственно услышал:
- Ты меня лю?
Даже вздрогнул от близкого голоса, проникшего к нему через форточку. Вскочил, повернулся к зашторенному окну, и не понял, почему оно брызнуло осколками. Продолжал колотить по раме, не чуя боли и не соображая, въяве ли он кричит или мысленно: "Скребки, Скребки!"…
Минуты ползли и бежали одновременно. Солнце уже светило в лоб. Значит, по предсказанию Дрыхлина, Юмурчен близко, и их пути вот-вот придет конец.
- Не слышу песен, отцы-командиры! – Дрыхлин появился из густого подлеска, как белый призрак: весь обсыпанный снегом.
- Далеко еще? - спросил Савин.
- Рот на ширину приклада, Женя! Взгляните внимательнее.
И тут Савин разглядел приземистую избушку, прикрытую березнячком.
- А где Юмурчен?
- Внизу. Под зимовьем.
Подошедший Давлетов сел прямо на снег. Дрыхлин сказал ему:
- Вставайте. Простудиться сейчас легче, чем ширинку расстегнуть.
3.
- Вы что-нибудь понимаете Женя? - спросил Дрыхлин, расшвыривая от двери сугробик.
- А что?
- Посмотрите. С каких это пор туземцы верят в русскую подкову?
К дверному косяку и на самом деле была приколочена подкова.
- Говорят, к счастью, - ответил Савин.
Дверь проскрипела, впуская их. В зимовье было сумрачно, свет пробивался лишь сквозь полузалепленное снегом оконце.
Приблизительно таким Савин и представлял жилье охотника. На нарах сохатиная шкура, подушка и спальный мешок. Грубо сколоченный стол с керосиновой лампой. Потолок зарос инеем, видно, хозяин давно не ночевал здесь. Но рука его чувствовалась. У порога притулился топор, между железной печкой и нарами ровной поленницей лежали дрова. В самой печке аккуратным топырком была уложена на сухой мох лучина. Дрыхлин поднес спичку, мох голубовато загорелся. Но дым через дверцу повалил в избушку.
- Снегом забило дымоход, - деревянно произнес Давлетов. Он еще не отошел, сидел на нарах без движения.
Савин вызвался прочистить трубу, хотя ему досмерти неохота было подниматься с березового чурбака. Дрыхлин, разглядывавший на подоконнике какие-то рогатульки, остановил его:
- Я сам, - и выкатился наружу.
Слышно было, как он загремел чем-то, потом глухо застучал по трубе. Савин, собравшись с силами, тоже вышел из зимовья.
Дрыхлин, стоял на лестнице, высвечивал карманным фонарем чердак.
- Знаете, Женя, здесь лыжи, - сказал. - Может, и хозяин близко.
К реке от зимовья вела запорошенная тропка. Савин пошел по ней и остановился у самой кромки крутого берега. Юмурчен спал, закутанный в снежное одеяло.
Подошел, ровно бы подкрался, Дрыхлин.
- Вы давно с тайгой знакомы, Женя?
- С БАМа.
- Хилая здесь тайга. Не то, что на Федькином ключе. Я там изыскателем начинал. В ранге главной тягловой силы.
- Я тоже не такой представлял тайгу.
- Однако, Женя, тайга здесь серьезная. Заблудиться в ней - дважды два. Спасение - зимовье. В нем вы найдете еду, спички, дрова. А когда будете покидать зимовье, приготовьте все тому, кто придет после вас. И упаси вас Господь, тронуть хоть одну вещь. Такого не прощают. Закон тайги.
Савин уже убедился, что Дрыхлин законы тайги соблюдал. Когда они останавливались в зимовье, он всегда оставлял там консервы, спички, хлеб, пачку сигарет. Хотя сам и не курил.
Закон тайги вошел в Савина, как откровение, поразил простотой и мудростью. Родить его могли только такие вот суровые условия. На безлюдье нити, связывающие людей, прочнее. Толчея больших городов с надежными номерами телефонов, как ни странно, разъединяет их. Да и зачем там думать о человеке, который пойдет по твоему следу?..
Чтобы поддержать разговор, он спросил:
- Что за рогатки вы разглядывали в зимовье?
- Охотничий инструмент. На нем шкурку соболя растягивают.
- Никогда не видел соболя.
- Королевский мех, Женя! Самый красивый - игольчатый соболь. Представляете, по черному меху - серебряные нити. Бешеные деньги! Вашей бамовской зарплаты не хватит на одну шкурку.
Дрыхлин потоптался, ушел в зимовье... Савин еще постоял, чувствуя, как густеет вечер, и ползут с той стороны реки глубокие тени. Из трубы потек дым и белым рукавом потянулся вверх.
Когда он вошел в зимовье, иней по углам уже не курчавился. На столе горела керосиновая лампа. Командир все так же сидел на нарах. Было заметно, что он уже почти отошел от тяжкого похода.
Заботы и впрямь снова наплыли на Давлетова. Работать на Юмурчене придется Синицыну, размышлял он. Грунт здесь скальный, без Сверябы не обойтись. А тот выпросил десять суток по семейным обстоятельствам за свой счет. Даже не захотел объяснить, что за обстоятельства. И не отпустил бы, так ведь сбежит, такой уж нрав у него. Что за секретное семейное дело, почему он не захотел о нем рассказать?..
Верунька, неприкаянная душа
1.
А Сверяба в этот день находился в Чувашии, куда прилетел, чтобы встретиться с дочкой. В первое время Верунька писала Ивану часто. А потом вдруг замолчала на несколько месяцев. Он не знал, что и думать, пока не получил письмо с непонятным обратным адресом: “Чувашская АССР юл 34/ 5. 11-й отряд”.
Ах, Верунька-Верунька, девочка-страдалица! Поковеркала ей судьбу мачеха-жизнь, потому что не было рядом строгого отца. Оглушенный кажущейся нелепостью случившегося, он кинулся к Давлетову. Тот с видимой неохотой дал разрешение, и Сверяба улетел с тремя пересадками в незнакомый город Чебоксары. Оттуда на перекладных добрался до лагеря, где теперь обитала его Верунька.
Сверябе помогли его капитанские погоны. Начальник охраны женской колонии тоже был капитан, маленького роста, жиловатый, с лицом, будто шилом бритым - в густой сетке рябинок. И не по маленьким звездочкам - в возрасте.
- Потанин, - назвался он, - Иван.
- И я Иван, - ответил Сверяба.
И сразу замкнулся круг взаиморасположения. Выслушав просьбу Сверябы, он посочувствовал и посокрушался:
- Свиданиями не ведаю. Мое дело - охрана. Но чем могу - помогу. Пошли к начальнику учреждения.
Начальник будто сошел с плаката: сидел за столом в отглаженном кителе с новенькими подполковничими погонами, причесанный с аккуратным пробором, розовый, холеный. Только с уголков губ стекали на подбородок заметные складки, придавая лицу брезгливое выражение. Сверяба почувствовал к нему неприязнь. Но тот вполне доброжелательно спросил, обратив внимание на его эмблемы:
- С БАМа, капитан?
- Оттуда.
- Наших там много?
- Не встречал. Там и наших хватает.
- Холодно у вас?
- Случалось, и за пятьдесят переваливало.
- Н-да, - крякнул начальник. - Я тоже не так давно из холодных краев. У вас - как у нас: в Крым не пошлют… Кто у вас в моем хозяйстве?
- Дочка.
- Максимум трое суток, капитан. Больше нельзя...
- Все в порядке, - сказал Потанин, когда они вышли. - Начальник хоть и барин, но тоже офицер. Приведут твою дочь через час.
- Их хоть лечат здесь? - спросил Иван.
- Лечат. У твоей срок маленький, как раз на три курса. Ты особо не убивайся. Может, оно и к лучшему, что сюда попала.
Он сам провел Сверябу через проходную. Женщина-прапорщик только покосилась на чемодан незнакомого капитана, но насчет осмотра не заикнулась.
- Поместите в первую, - распорядился Потанин, когда моложавая и угодливая блондинка со связкой ключей на поясе распахнула перед ними сваренную из листового уголка дверь гостиницы.
Та готовно подчинилась, провела в комнату без нумерации.
- Лучшее, что у нас есть, - сказал Потанин. - Даже шкаф вон для одежды... Отсвиданишься с дочерью - заходи. - И отбыл по охранным делам.
В лучшей комнате, кроме шкафа, стояли две железных, с облезлыми спинками кровати, стол, и две табуретки. Запора на дверях не было. Полузамазанное краской окно было заделано с наружной стороны решеткой и выходило на асфальтовый плац.
Сверяба вышел в коридор. Машинально насчитал восемь дверей по обе стороны. В торце была еще одна - обшарпанная, с двумя огромными нулями, нарисованными белой краской. Он заглянул в нее: раковина для умывания, туалет, душ. На ручке тесемка. Видно, запоры тут вообще не полагались.
- Горячей воды нет, - послышался женский голос.
Сверяба оглянулся. Из кухни настороженно выглядывала простоволосая женщина с измученным лицом, явно сбитая с толку военной формой.
- Я к дочке приехал, - объяснил он.
Настороженность ее сменилась слабой улыбкой.
- Не привели еще?
- Нет.
- Я картошку жарю. Как приведут, возьмите горяченького.
Кухня была как кухня - ровно бы в старой коммунальной квартире: три стола с кастрюлями и кружками, газовая плита на три рожка, на подоконнике алюминиевая посуда.
- На сколько дней разрешили? - спросила женщина.
Сверяба не сразу понял вопрос, а когда понял, ответил:
- На трое суток.
- Повезло, - вздохнула она. - Я тоже к дочке. Не дали трое суток. Сказали, что план не выполняет. Одиннадцать часов нам осталось.
- А дочка где? - поинтересовался он.
- Спит. Все никак отоспаться не может...
Сверяба прошел в свою комнату и стал ждать. Время уплотнилось и застыло. Взглянул на часы - прошло всего пятнадцать минут. Потанин обещал, что приведут через час. Иван опять вышел в коридор. За решетчатой металлической дверью было пусто и тихо. Снова занял пост у окна.
С высоты своего роста поверх замазанных стекол он обежал взглядом плац с огромным портретом Брежнева в центре. Поодаль от плаца, справа, лепились приземистые кирпичные строения. Наверно, с той стороны и появится его Верунька в сопровождении охранницы, а может, и солдата-конвойного. День был солнечным, территория просматривалась до самого забора.
Так он стоял, пока не услышал, как лязгнула входная дверь. Успел подумать, что и в “Вечном зове” лязг был точно такой же, заканчивающийся щелчком пружинной задвижки. Вышел. За решеткой слышались простуженные голоса двух женщин. И вдруг в них вплелся третий - голос Веруньки. Она сказала одно только слово: “Слушаюсь”.
Сквозь решетку Ивану был виден лишь край растворенной двери, оттуда доносились голоса. Потом в проеме показалась его маленькая дочь - в больших ботинках и в черной телогрейке, из-под которой выглядывала серая униформа.
- Верунька! - позвал он.
Она испуганно обернулась, метнулась к нему. Их лица встретились в железной ячейке решетки. Верунька сказала: “Приехал!”
- Погодите! - остановила их появившаяся старуха кастелянша. - Нельзя не переодемшись. - И хлюпнула носом.
Верунька появилась в комнате в мешковатом мышиного цвета платье, припала к отцу, и плечи ее мелко затряслись. Он ощутил ладонью ее худые лопатки, погладил по голове. Стояли так, пока она не перестала всхлипывать. Потом села с опущенной головой на кровать. Провела рукой по белой подушке.
- Мы целых три дня будем тут жить?
- Три дня, Верунька.
Он схватил чемодан, стал выкладывать все, что она просила прислать посылкой. Увидела лифчик, бережно вытянула из пакета.
- Мне?
- Все тебе.
Разложила на кровати подарки: ночную сорочку, трусишки, рейтузы, байковый халат, нательную фланелевую рубашку. Перебирала все это, словно видела в первый раз. Сказала:
- Халат не пропустят: с цветочками.
Сверяба глядел на дочь с тоской и с нежностью. Она была такая маленькая и ровно бы виноватая, чего-то опасавшаяся. Может, расспросов? Он и не расспрашивал ни о чем, хотя знал, что без того не обойтись. Только позже, когда возникнет подходящая минута и ее саму потянет выговориться.
- Помыться бы, - сказала Верунька. - Здесь душа нет?
- Есть, - ответил он. - Воды горячей нет. Я чайники поставлю.
Он потопал на кухню. Женщина с измученным лицом была еще там.
- Привели? - спросила.
- Помыться хочет.
- Идите к дитю. Я поставлю воду...
Пока Верунька с помощью доброхотной соседки мыла голову, Сверяба сидел на кухне у закипающего чайника и размышлял. Откуда она взялась, эта наркотическая зараза? Читал, что свирепствует в Америке, слыхал, что и в родной стране кое-где появилась. Но и сам и никто из знакомых близко с ней не сталкивался. Почему же вдруг попала в ее сети Верунька?
Он ожидал увидеть ее сильно изменившейся, потому что наркоманов воображение рисовало с печатью идиотизма на лице - то ли отложились в памяти журнальные фотографии, то ли видел когда-то телепередачу из серии “Их нравы”. Помнил, что при лечении человека одолевают корчи. Однако лицо у Веруньки было по-прежнему умненьким, только резче обозначились скулы.
Вернулась она в комнату посвежевшая и порозовевшая. На отца лишь взглядывала временами. Но ела с аппетитом, налегая на копченую колбасу и конфеты.
- Чаю только пачку привез? - спросила.
- Две. Мало разве?
- Здесь, папа, чай и конфеты - валюта. И сигареты - тоже. У тебя много сигарет?
- Пачек десять.
- Ты не будешь против, если я закурю?
- Неужели курить стала?
- Здесь все курят, папа.
- Бросить надо, пока не втянулась!
- Уже втянулась. Еще на воле. Выйду - постараюсь бросить.
Он неуверенно пододвинул ей пачку “Дымка”. Она вытащила сигарету, взяла со стола спички, подошла к дверям.
- Что прячешься-то? Кури тут, - сказал он.
- Нельзя. Вдруг коблуха-ключница в дверь заглянет?
- Коблуха - кличка?
- Кличка, - ответила Верунька и презрительно усмехнулась.
Иван выловил в закоулках памяти давнее: кобел, коблуха. Все равно, что у мужиков - пидоры, между собой любовь крутят. Догадался, но промолчал, лишь мысленно посокрушался, с какой жизненной пакостью соприкоснулась его дочь в неполных девятнадцать лет.
- Пап, я посплю? - спросила Верунька.
- Чего спрашиваешь? Спи, сколь можется. А я попробую сварить что-нибудь. Проинструктируюсь у женщины, что помогала тебе голову мыть, и сварю. Она тоже к дочке приехала.
- Знаю. К Ленке из Владика. Мы с ней в одном отряде.
Чтобы не мозолить глаза военной формой, Сверяба переоделся в спортивный костюм. Нагрузился припасенными картофелинами, тушенкой и вышел на кухню. Но там хозяйничала уже другая, молодая.
- Жену счастливить приехал? - спросила.
- Дочь навестить, - ответил он. - А ты к кому?
- Ни к кому. Тутошняя. Четыре годка осталось быть тутошней. Сестренка на свиданку ко мне выбралась.
- А что же муж?
- Другую счастливит. В мою квартиру привел. А мне тут бабское счастье и не светит. Вот разве что ты расстараешься?
Она вроде бы шутила, но по ее горьковатой усмешке Сверяба уловил, что вовсе и не шутит, а тоскливо и серьезно намекает.
- Дочка при мне, - ответил.
- С ней мы договоримся. Своя сестра, с понятием.
- Не выйдет.
- Весь порасходовался, что ли?
- Душа порасходовалась.
- Из-за дочери? Так тут тоже люди. Живые, между прочим. Не такие умные, как на воле, те не попались. Не дадут навовсе загинуть твоей дочке. В каком она отряде?
- В одиннадцатом.
Деваха посерьезнела, участливо покачала головой:
- Н-да-а. Там кумарики... Их и внутри за проволокой держат. Как же она у тебя залетела в их кодлу?
- Не знаю. В тайге был.
- Вербованный?
- Считай так.
- За деньгой погнался, а дочь не углядел. Эх, ты!
Она потеряла к нему интерес, занялась своим кашеварным делом. Для Сверябы же разговор с ней стал открытием. До того он считал, что тут специальная колонийская лечебница. А оказывается, общая женская колония. И бедных кумариков, как деваха назвала, держат в особой зоне и относятся, видно, к ним, как к изгоям...
Верунька отсыпалась полтора суток. Иван в эти часы сидел на своей кровати и глядел на нее. Или возвращался мыслями в Алонку.
Месяца два всего он прослужил с комбатом Железновым.
- Чую, Иван, съест меня Мытюрин, - говорил он.- Батальон я принимал у него. Его в комбриги двинули. А в сводках я обнаружил большой пер-репоказ по земле. Ну, и отказался подписывать акт без включения в него этого факта.
- Правильно сделал, - одобрил Иван.
- Не все еще, Ваня. Когда я стал комбатом, приказал списать утеплитель, как пришедший в негодность при транспортировке. А утеплитель пустили втор-рым слоем на жилые дома. Жены с детишками стали приезжать, не мерзнуть же им.
- Тоже правильно.
- И это не всё. Были еще поминки. Мне позвонили, что умер первый командир нашей бригады полковник Валюжинич. После развода я попросил тех, кто его знал, зайти в офицерскую столовую. Помянули по русскому обычаю. Выпили всего ничего, две бутылки на шесть мужиков. Через трое суток приехал секретарь парткомиссии Он уже знал и про утеплитель, и про поминки. Стукачи, Иван, были, есть и будут…
Не подвело комбата предчувствие. Месяца не прошло – приказом начальника железнодорожных войск подполковник Железнов был уволен в запас…
Верунька проснулась утром второго дня ровно бы другим человеком. Взглянула на отца ясными глазами, поцеловала без виноватости. Сама спросила:
- А что ты меня, папа, ни о чем не спрашиваешь?
- Жду, когда сама расскажешь. Чем вы хоть занимаетесь тут?
- Робу шьем для зэков.
- Получается у тебя?
- Не очень.
- План выполняешь? - поинтересовался он, вспомнив женщину с измученным лицом.
- Ни разу не выполнила, - ответила она. - Машинку не дают, потому что я неумеха. А руками - все пальцы исколола.
Она сидела за столом, посасывала сгущенку прямо из банки. “Совсем кроха”, - подумал Иван. И запоздало содрогнулся от мысли, что им тоже могли не дать этих трех дней, как той женщине. Верунька сказала:
- Вот удивляются девчонки, что меня до сих пор нет. Я ведь на два часа всего уходила. Кто не справляется с планом, тем ни свиданий с ночевкой, ни посылок.
- Первый курс лечения прошла? - подступил он к тому, что больше всего беспокоило.
- Прошла.
- Сильно мучилась?
- Ты, наверное, думаешь, что я на игле сидела? Я не наркоманка, папа. Покурила несколько раз и попалась.
- Разве за это сажают?
- Хранение приписали.
- Как приписали?
- Нашли четыре грамма в сумочке. Запас на всю компанию.
- Так вы целой компанией этим занимались?
- Ну, почему занимались? Одну сигарету на круг для кайфа.
- Лучше бы бутылку на круг. Хватило бы таким, как ты.
- Ты не понимаешь, папа. Все начинается видеться по-другому. Мысли просторные, как небо. Видно далеко, и такие красивые острова. Другой мир, папа.
- Не знаю. Я другого мира не видел.
- А я видела. Это не опьянение. Все чувства обостряются настолько, что даже самое маленькое наслаждение - как откровение.
- Где хоть вы брали ту отраву?
- Доставал один человек.
- Молодой, старый?
- Тридцати еще нет. Культурный, начитанный. Знает йогу.
- На голове, что ли, стоял?
- Ты же не мама! Это она может так примитивно мыслить. Йога - это путь самопознания и управления психикой.
Сверяба с изумлением глядел на свою дочь, обнаружив вдруг, что перед ним совсем не кроха, хоть и посасывает по-детски сгущенку. Бесповоротно взрослая женщина, у которой есть свой мир, куда вход отцу не разрешен.
- Чем он хоть занимался, твой йог? Учился? Работал?
- Ты как следователь. Тот обещал условный срок, если я его назову.
Что-то кольнуло Ивана, будто заглянул на миг в ее душу.
- Ты любишь его?
- Любила.
- А теперь?
Она помедлила с ответом. Чтобы помочь ей, он задал новый вопрос:
- Он пишет тебе сюда?
- Нет.
- Может, его тоже посадили?
- Нет. Мне написали, что с ним живет моя подружка.
- Паскуда он! - вскипел Иван. - И подружка паскуда! Самопознание, язви его в бочку!
- Не надо, папа.
- Надо! Скажи мне его фамилию, я найду его и безо всякого следователя по шляпку завинчу!
- Не скажу, папа. Будь умным.
Он понял, что она не скажет. И понял, что надо успокоиться, если не хочет разрушить наладившийся контакт.
- Поняла хоть, что йог - подонок?
- Поняла.
- И не вздумай с ним встречаться, когда выйдешь!
- Я гордая, папа.
- В нашей породе больше шалопутства, чем гордости. Потому мы и несчастливые.
- Несчастливые, - согласилась она.
- У тебя еще все впереди, Верунька. Выйдешь - двадцать лет. Вся жизнь впереди. Не надо тебе в Алма-Ату возвращаться. Ко мне приедешь. Тайга, речка, черные белки на лиственницах. Я квартиру выпрошу. В институт будешь готовиться.
- Я городской житель, папа.
- У нас клуб офицеров есть. И холостяков - пруд пруди.
- Скучные они, твои офицеры.
- Йогу, конечно, не знают. Зато не бросят человека в беде... А не хочешь в тайгу, можно к бабе Вере.
- Мы с ней не уживемся. Погостить - другое дело. А жить с ней - не выдержу. Она у нас еще тот режимщик.
- Это от любви.
- Такая любовь угнетает, папа. Ты приедешь ко мне еще?
- Конечно, приеду, Верунька.
Никогда прежде не разговаривал Иван Сверяба с дочерью столь откровенно. Так было всю вторую половину трехдневного свидания. Он ровно бы узнавал ее заново. Лишь изредка проглядывала в ней та девчушка, что встречалась с ним потихоньку от матери за кольцевой дорогой у яблонь. Между той, маленькой, и этой, взрослой, была не такая уж большая временная дистанция. Но тот отрезок дочкиной жизни оказался для нее поворотным Человек расстается с детством, образуется пустота. Мать занята житейскими заботами. Отец бродяжит, для него своя жизнь важнее. Тут и появляются начитанные, с идеей самопознания - заходи в пустую душу без стука!
Чтобы узнать вкус соленой воды, не обязательно черпать ее ведрами. Их с Верунькой судьба - это пригоршня в море. Его не выхлебать, человек забыл старые заветы, объединяющие родителей и детей, предков и потомков.
Верунька сказала в последний вечер:
- Похоже, папа, ты каешься, что когда-то ушел от мамы.
- Может, и каюсь, дочка.
- Из-за меня?
- Из-за тебя. Из-за Эдика тоже.
- Вы бы все равно не ужились, очень разные. Я - больше в тебя.
- В прежние времена люди уживались.
- Тогда был домострой. Женщина прав не имела.
- Может случиться так, что люди когда-нибудь снова придут к этому.
- Нет, папа.
- Где же выход?
Он говорил с ней, как с ровней, хотя ни на минуту не забывал, что он - родитель и, значит, должен быть мудрее.
- Выхода нет, - ответила она.
- Есть, Верунька. Надо меньше думать о себе и больше - о близких.
- А о себе когда?
- В детстве.
- Зачем же мы живем? Для продолжения рода? Как коровы - для молока и мяса?.. В тебе, папа, говорит старость.
Сверяба не считал себя старым. Он еще ждал чего-то в своей жизни.
- Понимаешь, Верунька, - сказал он, - жизнь иногда подсовывает такие кукиши, что свет не мил. Потом все утрясается, если не шибко шарахаться и не делать себе хуже. Главное - верить, что все пройдет и уляжется. Когда выйдешь замуж, в любом конфликте ставь себя на место мужа. Это - как предохранитель при коротком замыкании. А поставил жучок, от пожара не гарантирован.
- Упрощаешь, папа! Психика - такая сложная материя, что все предохранители могут полететь.
- Могут. Но иногда и уберегут от беды...
Утром последнего дня к ним заглянул капитан Потанин. Увидев его, Верунька вскочила, вытянула руки по швам.
- Сиди, сиди, девонька, - махнул тот рукой. - Я тебя теперь под контроль возьму.
- Тезка! - попросил его Сверяба. - Сделай, чтобы дочке разрешили халат с цветочками пронести!
- Я-то сделаю. Но ведь там все равно отберут.
- Хоть один вечер поносить, - просительно произнесла Верунька.
- Ладно, девонька. У меня такая же дура выросла.
Когда Потанин вышел, Верунька сказала:
- Его у нас уважают. А режимщик - сволочь. С плеткой ходит.
Когда дочку уводили, Иван заплакал. Весь свой взрослый век не плакал, а тут не удержался и не скрывал слез.
- Не переживай, папа. Сам же говорил, что все проходит. И это пройдет…
«Иди по моему следу, бойе!
1.
Печка шипела, ворчала, постреливала. На мгновение примолкла, запела ровно, и сразу же на бревенчатых стенах заплясали причудливые блики.
- Думаю, охотник простит, если мы у него пшенку позаимствуем, - сказал Дрыхлин и проворно снял с притолоки мешочек...
- Товарищ подполковник, - обратился Савин к начальнику, - а зачем нам эта последняя кривулина?
- Какая кривулина?
- Сначала мы шли на тягаче - и почти все время с левым подъемом. А пешком - держали направо и обогнули сопочник по подкове.
- Трасса заложена в проекте, товарищ Савин, с учетом речных карьеров.
- Так карьер-то всего один, здесь. А если поискать прямую?
- Не понял вас.
- Соединить основания подковы?
- Это не в нашей компетенции, товарищ Савин, - произнес после паузы Давлетов.
- Если бы мы, командир, нашли прямую, - сказал Дрыхлин, да на миллиончик насчитали удешевление трассы, премией нас не обошли бы.
- Но ведь проектировщики могли ошибиться, - возразил Савин.
- Не могли, - хмуро отозвался Давлетов.
Избушку между тем заполнил сытный аромат тушенки. Когда каша поспела, они подвинули чурбаки к столу. Савин открыл банку скумбрии. Дрыхлин сказал:
- Я - пас, - и провел ребром ладони под подбородком: сыт, мол, бамовским пайком по горло. Спросил: - Как насчет по маленькой?
Давлетов покосился на вещмешок Савина, где хранился НЗ - фляжка со спиртом.
- Нельзя! - сказал. - Неприкосновенно.
- В нашей жизни, командир, все прикосновенно. Только меру надо соблюдать... - и вдруг насторожился.
И все насторожились. Явственно донесся собачий лай, простуженный, неприветливый. Приблизился к зимовью. У самой двери кто-то завозился. Затем она распахнулась, запустив белый валок морозного пара. В проеме показался мохнатый рыжий малахай. С карабином наизготовку вошел охотник, невысокий, закуржавелый, и вроде бы даже не по сезону легко одетый. Остановился у порога, настороженно оглядел гостей. Так же настороженно, уши торчком, застыла у его ног собака.
- Извините нас, товарищ охотник, - привстал с места Давлетов.
Тот легонько шлепнул рукавицей собаку между ушами. Она нехотя и недовольно попятилась, исчезла за дверью, которую охотник тут же закрыл. Поставил карабин в угол, стянул с себя наплечные лямки. Вместо рюкзака, как ожидал Савин, из-за спины появилось что-то вроде доски с ременными тесемками, перехватившими топорик и два холщевых мешочка. Охотник повернулся к свету и оказался совсем безусым мальчишкой. Протянул Давлетову узкую ладонь:
- Здравствуй, гость!
Все так и ахнули: женщина!
- Здравствуй, гость! - сказала она Дрыхлину, задержавшись на нем взглядом. Затем протянула руку Савину, ощупала глазами его лицо: - Здравствуй, бойе!..
Мужики - они и есть мужики. Задвигались, засуетились, даже набросили на один из чурбаков шубу, устраивая для охотницы сиденье. Она сняла с себя подпаленную оленью парку, осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их "забайкальские майки", только у них овчина крыта зеленой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко была одета. А точнее - легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули черные волосы.
Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть больше. Волосы скрыли скуластость, губы стали мягче очертанием.
Прежде чем сесть к столу, она спросила Савина:
- Как тебя зовут, бойе?
Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.
- Зачем молчишь?
- Женя, - назвался он.
Она снова протянула ему руку: - Эля, - и всем: - Эльга.
Села на приготовленный для нее чурбак, обежала взглядом стол.
- Удобная еда, - кивнула на открытую банку тушенки.
- Доставайте, Женя, - Дрыхлин показал взглядом на вещмешок.
Давлетов согласно кивнул. Савин достал фляжку, передал Дрыхлину. Тот глянул на охотницу.
- Не возражаете?
- Мне одну ложку, - не чинясь, ответила она.
- Как это ложку?
- Из ложки выпью. Больше Бурхан не велит.
Дрыхлин наплескал в кружки, ей - тоже. Давлетов кинул в свою кусок льда и чуть добавил кипятку. Эльга спросила:
- Спирт?
- Питьевой, - ответил Дрыхлин.
Она встала, отвязала от заплечной доски, что служила ей вместо рюкзака, одну из торбочек, достала термосок, маленькую белую кружку и деревянную ложку. Налила из термоса коричневой жидкости, поставила между собой и Савиным. Ложку наполнила спиртом.
Дрыхлин поднялся.
- За хозяйку! - Наклонился к ней. - За вас, Эля!
- Эльга, - поправила она.
Савин поперхнулся, закашлялся, не приходилось употреблять чистый. Охотница протянула ему свою кружку.
- Попей, бойе.
Савин послушно сделал несколько глотков. Напиток слегка горчил, кислил, но пить его было приятно. Он отдышался, сказал признательно:
- Спасибо.
Она ответила ему взглядом и кивком.
Взяла у него кружку, схлебнула с ложки и сразу запила. Давлетов спокойно доцедил свою порцию. Изредка охотница обегала всех коротким взглядом, чуть задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на нее. Затем снова плесканул по кружкам:
- За умные таежные законы! - произнес со значением.
Она неопределенно качнула головой. Отодвинула свою кружку. Спросила, уставившись на него бездонными глазами:
- Тому, кто их нарушил - смерть, да?
- Так велит закон, - ответил Дрыхлин.
- Неоправданная жестокость, - проговорил Давлетов.
Она вздохнула. Дрыхлин сказал:
- В нашем мире без жестокости не обойтись. Как и без денег.
- А у тебя, гость, много денег?
- Деньги улетают, как птицы, а годы летят, как деньги, - глубокомысленно изрек он. - Давайте все-таки, Эльга, символически!
- Нет, - отказалась она.
А мужики выпили.
Больше всего Савина удивляло в этом странном застолье то, что с ними выпивал Давлетов. Тот ровно бы подслушал савинские мысли, потому что слова его прозвучали оправданием:
- Вот и выгнали простуду, - и убрал фляжку со стола.
Тем временем охотница опростала свою миску. От предложенной Дрыхлиным добавки отказалась. Он спросил ее:
- Откуда у вас на двери подкова, Эля?
- Эльга, - снова поправила она. - Подкова - от отца. Он с геологами ходил. Геологов энцефалитный клещ убил. Тогда уколов не делали. Отец пришел с подкованным конем. Подкову дядя прибил.
- И как, приносит она вам удачу?
Она не успела ответить. За дверью заскулила собака. Эльга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.
- Ольхон! - строго осадила хозяйка.
Пес послушно уселся у порога. Эльга достала из-под нар ведро. Выскочила раздеткой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала от заплечной доски второй холщовый мешочек, вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро.
- Белку Ольхону сварю, - сказала.
Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка, которую она привычно бросила в закопченное ведро, странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница: а профессия почти всегда ставит свою печать. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры?.. И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше... А впрочем, какое ему дело до этого?..
Дрыхлин спросил:
- Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга - не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..
- Как раз дом родной, - сыпанула по плечам черными волосами.
Все-таки она могла меняться как-то враз. Смахнула улыбкой заботы, и опять показалась Савину пухлогубой раскосой девчонкой.
- Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.
- За Тураном - понятно: за перевалом. А Амака - медведь?
- Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он - самый сильный, - показала на Давлетова. - Амака - медведь. Наш род от медведя. Амака - по-нашему, пожилой человек, старик. Мой Амака - дядя Кеша. Мы охотимся вместе.
- И как ваш промысел, удачный?
- Соболь не любит железа. Теперь в тайге много железа.
- Это государственная необходимость, - серьезно произнес Давлетов.
Она невесело улыбнулась.
- Пустые ловушки? - спросил Дрыхлин.
Она махнула рукой: мол, и не спрашивайте. Савин смотрел на нее и никак не мог отвязаться от мысли, что подобное с ним уже происходило. Хотя точно знал, что не было и быть не могло. Он силился понять эту возникшую из ночи женщину. Как она ходит сутками по тайге, ночует в таких вот избушках, не боясь одиночества и зверя.
Он вспомнил другое лицо и длинные ломкие пальцы, теребившие штору. Мужской магнитофонный голос объяснялся в любви неведомой женщине: "Твои глаза - напротив..." А напротив него были глаза святых, мудро смотревших с трех икон…
- Где ты ходишь, бойе? - вдруг обратилась к нему Эльга. - Чьи следы распутываешь?
- Он у нас задумчивый, - сказал Дрыхлин.
- Молчанье - ограда мудрости, - произнесла она.
Встала, подошла к печке. У Ольхона торкнулись вверх уши. Он подождал, пока хозяйка сняла ведро, вильнул закрученным хвостом. Они вышли из зимовья.
- Хороша охотница, а? - обратился Дрыхлин к Савину.
Давлетов подумал вслух:
- Как же мы все здесь поместимся?
- Знаете, Женя, - продолжал Дрыхлин, - а ведь она положила на вас глаз. Я для нее - гость. А вы - бойе, друг, значит. Для меня она - Эльга, вроде реки. Для вас - Эля. Чуете, Женя?.. Между прочим, если я не обманываюсь, в торбе, что привязана к поняге, соболь.
- Какой поняге?
- Доска вместо рюкзака. Кстати, гораздо удобнее. На Тунгуске у всех охотников поняги... Вы же никогда соболя не видели, Женя?
- Нет.
- Попросите ее показать.
Она вошла в зимовье, присела на чурбачок у печки, подкинула дров. Сидела, чуть покачиваясь, глядя на огонь, ровно бы читала в беспокойном дрожании желтых языков то, что было спрятано от других. И Савин, завороженный огнем, будто подглядел, как метнулась ее душа в прошлое, которого она не знала, когда собирались на камлание у костра ее сородичи, и неистовый шаман заклинал добрых духов послать удачу охотникам. Савин пытался отвести глаза и не мог. Глядел на нее, как на жительницу иного мира, как на таежный мираж, сознавая в то же время, что все - явь, что он может, если захочет, дотронуться до нее.
Да что же это такое? Как же могла так распорядиться жизнь, определив женщине мужскую судьбу? Ей бы по асфальту - в модных сапожках и в своей мохнатой шапке.
Она встала, подошла к столу, спросила:
- Можно убирать?
- Нет-нет! - торопливо ответил Давлетов. - Отдыхайте, мы - сами.
Но она с женским проворством взялась за посуду. Давлетов взглянул на часы: было начало десятого. Почти два часа прошло, как появилась в избушке охотница.
- Что ты ищешь, гость, в этих местах? - неожиданно спросила она Дрыхлина и прострелила его своими раскосыми глазами. - Соболя?
- Я ищу землю для БАМа, - ответил он. - А вот Женя соболя никогда не видел. Не покажете?
Он будто зрил сквозь холстину, потому что из той самой торбы, где была тушка белки, она вытащила темно-коричневую, чуть больше рукавицы, шкурку. Бросила ему на колени.
Он взял ее, дунул на мех. Протянул Савину:
- Полюбуйтесь. Хоть и не экстра, но хороша.
Савину вдруг стало неуютно и тоскливо. Что-то укололо его, и этот укол вызвал в нем необъяснимое чувство настороженности. Глядел на охотницу, на Дрыхлина, пытаясь понять то, что ускользнуло от него. Дрыхлин поднялся за чайником, сыпанул из пачки в кипяток, не меряя, заварки. Охотница провожала взглядом каждое его движение. Шкурка лежала около Савина, темная, невзрачная, с размытым пятном у шеи. Для приличия он потрогал ее. И спросил тоже для приличия:
- Чего она такая маленькая?
- Не выделанная еще, Женя, - откликнулся от печки Дрыхлин, - Красивая?
- Не знаю.
- О, бойе! - Охотница обласкала его взглядом, и он словно бы почувствовал теплое прикосновение к лицу. Голос Дрыхлина смахнул ту колдовскую волну.
- Не продадите?
- Какую цену дашь, гость?
- Вам удобнее самой назвать цену.
- Зачем она вам, товарищ Дрыхлин? - спросил Давлетов.
- Не мне, Халиул Давлетович, жене. Приспичило ей соболью шапку.
Савин отодвинул от себя шкурку, поднялся, встал рядом с охотницей, прикоснулся плечом к ее плечу. Хотел поймать ее взгляд, чтобы еще раз почувствовать лицом невидимое прикосновение. Но она смотрела на Дрыхлина.
- Что же вы молчите, Эльга? - не выдержал тот.
- Боюсь прогадать.
- Может быть, у вас еще есть?
- Здесь нет.
- Не надо стесняться, девушка. Скажите, сколько я должен?
Давлетов, недоумевая и с неприязнью, глядел на них. Она засмеялась тихим смешком, и Савину подумалось, что улыбка ей очень к лицу. Засмеялась, превратилась в девчонку и произнесла:
- Все оборотни в шкурках и перьях прячутся в пещерах и туманах.
Дрыхлин непонимающе уставился на нее.
- Это ничего не стоит, гость! Это тебе подарок, - она улыбнулась, но как-то смутно, странно, будто сожалея о подарке.
- Нет-нет! - запротестовал Дрыхлин. - Так я не возьму.
- Бери, бери, гость.
- Не могу.
- Как ты можешь отказываться, если знаешь наши обычаи?
Дрыхлин развел руками, простецкая улыбка раздвинула его щеки.
- Сдаюсь и принимаю подарок. Но желаю отдарить, - отстегнул с руки часы. - Примите от меня! Электроника!
Несколько секунд она разглядывала циферблат.
- Беру их, гость, чтобы не обидеть тебя, - сунула небрежно часы в карман брюк.
Она искоса бросила взгляд на Савина и сразу же повернулась к Давлетову, словно задала ему немой вопрос. Помешкала, спросила:
- Хочешь такую же?
Давлетов неодобрительно покачал головой:
- Нет. Мне не нужно ваших соболей.
Глаза ее утратили густоту, потеплели.
- Откуда ты родом, отец?
- Я - татарин. С Урала.
- Далеко, - вздохнула она. - Я знаю Чегдомын и Хабаровск. В Чегдомыне в интернате жила, училась в школе. И в Хабаровске тоже училась.
Давлетов заморгал, глядя на охотницу, пробормотал что-то похожее на "бола, бола". Савин неожиданно уловил их поразительную схожесть, словно охотница была дочерью его начальника: скулы, лоб, разрез глаз.
- Ты вспомнил свою дочь, да? - спросила она Давлетова.
Тот утвердительно закивал головой, закашлялся по-стариковски.
- У тебя, наверно, красивая дочь?
Давлетов опять согласился кивком. Помолчал. Ответил:
- Только невезучая.
- Не нашла мужа?
- Нашла. Непутевый человек.
- Непутевый - тропу потерял?
- Потерял.
- Совсем худой муж... Он - хороший муж, - кивнула на Савина, и улыбка у нее стала виноватой.
Савина тронула эта виноватость, он и сам заулыбался, с непонятной для себя признательностью к ее словам. И произнес, что и не гадал:
- А ты красивая.
Нет, наверное, в мире женщины, которая бы равнодушно восприняла такие слова. Так и Эльга, изумленно махнула ресницами, непрошеный румянец пробился сквозь морозный загар. Вспыхнула, засветилась вся.
Потом, словно на что-то решившись, надела шапку, спрятав волосы и девчонку в себе. Застегнула безрукавку, потянулась за паркой.
- Ухожу от вас.
- Как это ухожу? - всполошился Давлетов. - Куда, на ночь глядя, "ухожу"? У вас здесь дом, лежанка. А мы подремлем сидя.
- Нет. У меня другое зимовье. На Эльге.
- Давно там появились избушки? - спросил Дрыхлин.
Она не ответила, продолжала собираться. Савин глядел на нее, не веря в то, что она уходит в такую дикую ночь. Подошел к ней, хотел отговорить, убедить. Она провела рукой по его щеке:
- Пойдем со мной, бойе.
Савин даже не удивился, словно ждал этого. И не ощутил необычности приглашения. Виновата, наверно, тут была вся обстановка необычности, тайга, появление Эльги, нежданное и тоже из необычности. Потому он бездумно и молча стал собираться. Но услышал голос Давлетова:
- Это невозможно, товарищ охотница. У нас - задание.
- Бросьте вы! - вмешался Дрыхлин. - Дело молодое.
- Но я не могу разрешить Савину отлучку, товарищ Дрыхлин. Завтра будем замерять карьер...
- Я замерю! - Голос Дрыхлина начальнически затвердел.
Савин топтался, понимая, что разговор о нем, и не в силах в него вмешаться.
- Где же я его потом найду? - растерянно спросил Давлетов.
- Отец, я приведу его к тебе, - голос охотницы прозвучал, как просьба о прощении. - К тому месту, где будут садиться ваши вертолеты.
Давлетов тяжело опустился на лежанку, борясь сам с собой, с пониманием, что нарушает установившийся порядок.
- Ну, вот и договорились! - воскликнул Дрыхлин.
Савин натянул свою черную шубу-короб, шагнул за охотницей через порог, не обнадежив Давлетова обещанием вернуться к сроку. Крутая темнота ослепила его, тишина оглушила.
- Вот тебе лыжи - услышал ее голос.
Сделал шаг, протянул наугад руку и сразу поймал ее горячую ладонь. Растворилась дверь, нарисовав на снегу серое пятно.
- Женя, можно вас на минуту, - Дрыхлин придвинулся, зашептал в ухо: - Будьте умницей, Женя. Не прогадайте. Поняли меня?
Савин ничего не понял. Он был просто не в состоянии четко и ясно соображать. Забыв про давешнюю усталость, готов был идти неизвестно куда.
Дверь проглотила Дрыхлина. Темнота разгрузилась и посерела. Эльга увиделась ему неясной молчаливой тенью. Савин воткнул валенки в просторные ременные крепления, подтянул сыромятные шнурки.
- Иди по моему следу, бойе, - услыхал, будто издали…
Над тайгой объявился народившийся месяц. Звезды точечно и колко падали в снег. Наверно, прошло с полчаса, пока Савин стал способен удивляться. И не только удивился, а поразился тому, что идет неизвестно куда, вслед за возникшей из ночи женщиной со странным именем – Эльга. Время от времени сбоку от него легкой тенью маячил Ольхон. Вытягивал в сторону Савина острую морду, словно пытался убедиться в его надежности. Затем неслышно обгонял хозяйку и беззвучно растворялся в темени.
В какой-то момент Савин заметил, что Эльга несколько раз тревожно оглянулась. Наконец, остановилась.
- Ты не устал, Женя?
- Нет.
Она сняла рукавицу, распахнула парку, пошарила в нагруднике.
- Пожуй, - протянула ему несколько жестких сухих ягод.
- Что это?
- Лимонник. Он дает силу.
Савин бросил ягоды в рот, разжевал, почувствовал горечь. И опять зашагал за ней, думая о том, что широкие короткие лыжи, которые поначалу показались неуклюжими, все-таки очень удобны. Особенно, когда лыжня шла на подъем. Подбитые камусом, они не скользили назад.
Они шли нешироким распадком, и безмолвный лес по обе стороны виделся бесконечным и нереальным. Да и сам себе Савин казался нереальным. Будто не он шел по ночной тайге, а кто-то другой, для кого такое путешествие было не в диковинку.
Все-таки в ягодах, наверное, была живительная сила, потому что очень скоро в тело вошла бодрость. Шел в легком полусне. И думал о том, что все люди немного актерствуют. Даже сами перед собой. Что бы человек ни делал, все равно он видит себя со стороны. И он, Савин, такой же. А может быть, и неплохо малость актерствовать? Вдруг это и есть тот стопор, что удерживает человека от крайнего шага? Вот и сейчас, даже перед лицом вечного и безмолвного, даже в лихорадке ожидания: а что будет? - он видел себя со стороны.
"Молодого урядника, молодого урядника
Ночевать оставляла..."
Савин даже приостановился, поймав себя на том, что эти старинные слова и мелодия давно крутятся в голове. Песню пела тетя Нюра, детдомовская няня. У нее не было никого из родни. Она и жила при детдоме в комнатушке под лестницей, оделяя теплом хулиганистую беспризорщину.
«Тоже мне, урядничек!» - подумал о себе Савин. Запоздало вспомнил Давлетова: что-то он думает теперь о своем подчиненном? Наверное, все смешалось в голове начальника, и уснуть не может, кряхтит, ворочается. А, может, достал амбарную книгу и записывает о том, что старший лейтенант Савин отлучился в неизвестном направлении.
Он не заметил, как лыжня вывела их на речной лед. Увидел только, что тайга раздвинулась, обратил внимание на огромный валун со снежной шапкой. И тут же услышал:
- Пришли, Женя…
2.
Это зимовье отличалось от того, что стояло на Юмурчене. Когда Эльга вздула лампу, он увидел, чего уж никак не ожидал, небольшую полку с книгами. Стол был поменьше, поаккуратнее, из пиленых досок. Возле него притулилась ярко-желтая табуретка. В избушке было явно теплее, чем на улице.
- Дядя, однако, ночевал. Печку топил.
Не раздеваясь, она сунула спичку в печурку. Пламя сразу же охватило тонкие лучинки и пошло гудом. Он сидел на нарах, чувствуя себя неловко и в то же время спокойно. Она летала по зимовью черной бабочкой, и тень ее металась по стенам. Он все сидел в своей деревянной шубе. Эля подошла к нему, стала расстегивать непослушные пуговицы. Он качнулся к ней, уткнулся головой в грудь и замер, услышав, как колотится ее сердце. Она мягко отстранилась. Сняла с него шубу. И вновь заметалась по зимовью ее тень.
Потом они сидели за столом. Первоначальная неловкость исчезла. Сплелось и смешалось необычное с обыденным. Женщина из тайги, неизмеримость времени и пространства, и тут же печка, семилинейная керосиновая лампа и разговор о будничных вещах. Семейный такой разговор. И чай, от которого шел запах снега, дыма, брусники и проснувшегося весеннего леса. И Элю он знал давным-давно, только совсем в другом облике. Видел ее, одиноко стоявшую на берегу Амура. Шел густой мохнатый снег, обновлявший землю, менявший лицо берега, кустарника, дальней сопки. И не было нигде следа. Начинался новый цикл жизни, рождался первый день после сотворения мира. Человек еще не придумал колесо и не проложил санный путь к большим городам.
- Я не умею плакать. А тогда плакала, Женя. Дома улицу сжимают. Побежала на Амур. Забереги уже большие, а вода не дается. Я сказала: "Здравствуй, Эльга". Потому что моя речка тоже прибежала в Амур. Тебе скучно, Женя?
- Нет.
- А почему у тебя женское имя? У меня в интернате была русская подруга. Ее тоже звали Женя.
- Это и мужское имя.
- Знаю. Евгений Онегин. Но все равно оно больше для женщины. Мужчина, который его носит, нежный, как женщина, и слабый. Нет, нет, Женя. Ты - неслабый...
Снаружи донесся короткий лай и смолк.
- Ольхон, - сказала Эльга. – Глупый еще, первоосенок.
- На кого он лает? – спросил Савин.
- Сохатый подошел. Тальник тут недалеко. Сохатый кормиться приходит... У меня давным-давно был сохатенок - дядя подарил. Плакса такой! Вытянет морду, смотрит большими глазами, просит сахару. Я отвернусь, как не вижу. А он губами шевелит и чуть не плачет.
- А где он сейчас?
- Ушел. Кровь позвала. Так одну осень трубил, жену звал себе.
- Ушел и не вернулся?
- Нет. Боюсь, подстрелил кто. К человеку привык, ружья не боялся.
- Эля, а почему ты пошла после педучилища в охотники?
- Учить некого. Все ушли с Усть-Нимана. Молодые всегда уходят. Четыре брата у меня было. Двоих старших, как отец говорил, духи взяли. Я не помню, маленькая была. Мы жили тогда далеко отсюда, в междуречье. А двое братьев ушли. Сначала в армию, потом в город. Русские жены у них. Третий год домой не едут. Кончаются охотники.
- Я бы не хотел, чтобы ты жила здесь одна.
- Мне хорошо здесь.
- А когда рельсы сюда придут?
- Не знаю, Женя. Когда в Хабаровске жила, только о тайге думала. Сейчас город вспоминаю. Новый год вспоминаю и девчонок в туфельках. Даже мальчишек вспоминаю, хотя мне не нравятся городские ребята. Они много говорят. Мужчины не должны много говорить... Сегодня я совсем не хочу в город... Ты откуда, Женя, пришел? С Воспорухана?
- Нет, с Алонки.
- Там Соболиная сопка. Раньше в тех краях черный соболь водился. Непуганая была сопка, - она посмотрела на Савина, будто задала немой вопрос.
- Наш вагон как раз стоит под Соболиной сопкой, - сказал он. - Ты жалеешь, что БАМ в тайгу пришел?
- Понимаю, что надо. Дядя не понимает. Плюется! - она грустно улыбнулась. - Говорит, законы тайги БАМ нарушил. Говорит: худой человек в тайге завелся.
- А как узнать, худой или хороший?
- Я угадываю. И тебя угадала. Ты, как вода в ручье. Ваш Дрыхлин не станет беречь чистую воду... Женя, а почему он сказал, что ищет землю?
- Земля нужна для насыпи, для отсыпки любой строительной площадки. Вот мы и ищем карьеры. Лучше всего - речной гравий.
- Мне жалко реку, которая после вас болеет. И тайгу жалко. Проехал трактор, зацепил ветку кедрового стланика и на сто лет погубил ее. Подумай, целых сто лет надо, чтобы вырос такой кустик.
Савин подумал: права Эля. И в чистых ручьях появились бензиново-масляные разводы, и речки болеют: берега у карьеров разрушаются, роняя в воду слабые в корнях лиственницы. Об этом никто не успевает задуматься в погоне за временем и за километрами. Все борются с тайгой. А зачем бороться? Лучше бы ее поберечь. Она тоже имеет пределы.
- Я никогда не была в вагоне, Женя. Только видела. Он не такой, как на рельсах. Хорошо жить в вагоне?
- Нормально. Приезжай в наш поселок. И приходи ко мне. Спроси Савина, и тебе покажут наш вагон. Приедешь?
- Ты такой взрослый и такой маленький.
- Я тебя познакомлю со своими друзьями.
- Ой, Женя! Они смеяться над тобой будут, если я приду к тебе...
Сказала, и лицо ее стало обиженным, как у маленькой девочки. Он поднялся, приблизился к ней, взял в ладони ее лицо. Глаза у нее сделались беззащитными и ждущими. Он тихонько поцеловал их и погладил ее волосы. Хотел сказать что-нибудь доброе, но слова разлетелись, упорхнули в закрытое окошко. Там, снаружи, начинался ветер. А может быть, ему просто показалось, что зашумели, закачались деревья. Она произнесла шепотом:
- Пьяный лес...
Печка прогорела. Пламя не бросало отсветы на бревенчатую стену. Эля лежала рядом и даже, казалось, не дышала.
Как же так случилось? И почему? Кто же ты есть, Женька Савин - пришел, взял, унес? Пьяный лес и узкая ладошка, протянувшая ему воду: пей, бойе! Все ушло, утонуло в ночи.
- Элинька!
Она встрепенулась, повернулась к нему.
- Плохо, Женя?
- Хорошо.
Тишина ожила, и стало слышно, как осыпаются в печке угли.
- Тебе сколько лет, Эля?
- Двадцать четыре... Я давно думала о тебе, Женя. И ждала. Тебя ждала, хоть и не знала еще.
- Мы поженимся, Эля. И будем жить вдвоем в вагоне.
- Не надо быть очень добрым. Когда много доброты, тоже плохо.
- Я не всегда понимаю тебя.
- Потому что я старше.
- Мне двадцать шесть.
- Женщине нельзя быть моложе.
- Ты мне веришь, Эля?
- А у той глаза синие?
Савин даже не удивился ее вопросу. Ему казалось, что она знает и должна знать все. И даже подслушивает его мысли.
- Я думал о ней сегодня.
- Знаю. Теперь она ушла от тебя, и ты будешь легко дышать.
- Эль, а ты ведь совсем другая. Не такая, какой была в том зимовье.
- Да, там, с вами, я хотела быть такой, какой была моя мама.
- Зачем?
- Просто так. Из-за тебя. Чтобы ты сначала удивился.
Она выскользнула из-под одеяла, набросила на себя его шубу, сунула ноги в его валенки, занялась печкой. И Савин опять подумал, что все же не женский труд - быть охотником. Весь день человек бродит по тайге, к ночи возвращается в зимовье, готовит ужин, кормит собак, обрабатывает пушнину, колет дрова на завтра. Затем спит урывками, потому что печка не должна выстынуть к утру. И так - каждый день, без выходных и отгулов, пока не кончится сезон.
Печное пламя длинным языком лизнуло стену избушки, укоротилось, высветило зимовье теплыми сумерками. Но Эля что-то медлила, пока он не позвал:
- Иди сюда...
И опять время потекло за пределами четырех стен. Где-то и куда-то торопились люди, где-то прорезали ночь тепловозные гудки, напоминая о необратимости времени. А здесь оно остановилось, казалось, его даже можно потрогать руками. Наверное, женщины умеют останавливать часы и вызывать дух вечности.
Она расслаблено лежала у него на плече. Он положил ей руку на грудь. В избушку проникали неясные шорохи леса, как бы кто-то слегка покачивал деревья. Он вспомнил ее "пьяный лес". Улыбнулся в темноте. Она прикрыла ладошкой его губы, сказала серьезно:
- Не ходи по тайге один. У тебя добрый начальник, ходи с ним.
- Не такой уж Давлетов и добрый.
- Ты его не понимаешь. Он тебя любит.
- Почему любит?
- Потому что у него нет сына... Ты его давно знаешь?
- С весны.
- А теперь спи, Женя. Тебе надо немного спать...
Савин прикрыл глаза и, не успев задремать, погрузился в сон. Плыли по пруду белые лебеди, вытягивая длинные шеи. Белые лилии сплетали венчальные венки, которые кругами расплывались на воде. Было такое или не было?.. Впрочем, какая разница?
Пробудился он от того, что кто-то осторожно постучал в дверь. В сознание проникла мысль, что пора просыпаться, хотя еще рано. Видно, посыльный прибежал по тревоге. Стук в дверь возобновился, частый, дробный. Оборвался. Савин открыл глаза. Какое-то мгновенье не мог ничего понять. Потом разом все вспомнил, встрепенулся, обнаружив, что Эли нет рядом. Не было ее и в зимовье. Уже рассвело. На стене у входа висели карабин, мелкашка, поняга.
Он еще не успел обеспокоиться, когда она вбежала в зимовье в желтенькой кофтенке и в спортивных шароварах, которых вчера на ней не было. Взбежала прямо к нему, следом за белым валком холода, вся сама морозно-разрумянившаяся.
- Кто-то в дверь стучал, - сказал он.
- Это дятел, Женя.
Он чувствовал себя, как дома. Встал по-хозяйски, оделся, к ней подошел, потерся щекой о щеку.
- Ты колючий, - сказала она. - Я нагрела тебе воды умыться.
В зимовье было жарко. Он остался в майке и так вышел наружу, отказавшись от теплой воды. Задохнулся в момент текучим холодом, глотнул его всей грудью. Снег был ослепительно чистым и мягким. Зачерпнул его пригоршнями, плесканул в лицо.
Эля выскочила наружу, испуганно схватила его за руки.
- Однако совсем с ума сошел! Заболеть хочешь?..
А ему было легко и беззаботно. Ни облачка впереди, ни бурана, солнце выкатилось, торжествуя и славя жизнь. Опять постучал о лиственницу дятел.
- Схожу к нему, ладно? - сказал Савин.
- Сходи, Женя, - она сама подала ему шубу и натянула шапку.
Утренняя тайга совсем не была похожа на вечернюю. Лес на этой стороне Эльги-реки был насквозь пронизан светом. Савин прислушался, не даст ли знать о себе дятел. Но было тихо, только серебряно звенел лес. Он пошел напрямую, наугад, туда, где серебряный звон слышался более отчетливо. Сцепившись лапами, стояли в куржаке молоденькие ели. А вокруг хороводились такие же молоденькие березки, которые замерли, увидев Савина, застеснялись, словно еще не прикасавшиеся к скверне школьницы в белых фартуках. И весь снег был изрисован птичьими следами.
Савин не пошел дальше, свернул вдоль закрайка. И застыл. На обгорелой и расщепленной лиственнице сидел глухарь. Он его даже не заметил, пока тот не шелохнулся. Савин тихо попятился и заторопился по своим следам в зимовье.
- Эля! - сказал с порога. - Там - глухарь. Совсем рядом.
- На горелой лиственнице?
- Да. Он даже не улетел, увидев меня.
- Этот глухарь - мой друг, Женя. Его зовут Кеша. Так же, как и дядю. Кешка только у него берет с ладони бруснику.
- Элинька, бросай печку. Пойдем его кормить!
Глухарь сидел там же. Важно и безбоязненно поглядывал вниз. На высоте человеческого роста, на самом нижнем сучке была укреплена дощечка-кормушка, которую Савин по-первости не заметил. Эля насыпала в нее брусничных горошин. Глухарь шевельнул густо-красными, почти багровыми бровями, выпятил черную с синеватым отливом грудь.
- Пойдем, Женя. Не возьмет ягоды, потому что тебя не знает.
Тропинка вывела их к реке. Под самым обрывом курился пар.
- Никак не может моя тезка уснуть. Видишь, Женя, опять наружу вырвалась. Моя река с характером.
Струя воды выбивалась из-под ледяного одеяла, разбрасывалась поверху и застывала зеленоватыми кругами, образуя слоистую наледь. И парной дымок тянулся вверх, словно и на самом деле подо льдом ворочалось беспокойное живое существо.
- Помнишь, Женя, ночью Ольхон лаял?
- Помню.
- Вон сохатый прошел. Справа его старые следы, видишь вытянутые блюдечки?
- Вижу.
- Их уже подравняло. А слева - целые тарелки. Это свежий след.
Следы терялись на отлогом берегу, заросшем тальником. Савину показалось, что сохатый до сих пор там: хрустнула сломанная ветка, шевельнулась корона рогов.
- Он ушел перед рассветом, Женя.
- Чем же он там кормился? Ни почек, ни листьев.
- Тальник грыз. Тальник в бескормицу всех спасает. Изюбра, зайца, даже рябчика... А дальше, видишь на островке, деревья повыше ростом? Это чозения.
- На ветлу похожа.
- Не знаю ветлу. Чозения - самое древнее дерево в тайге. Летом у нее серебряные листочки вдоль ствола. Растет даже на гальке. А потом сбрасывает листья, и тогда рядом селятся другие деревья. Чозения жизнь им дает, а они у нее солнце отнимают...
Эля замолчала. Пошла вдоль берега. У большого валуна остановилась.
- А вон, на том берегу, Женя, мои ежи. Еж и ежиха.
Савин глядел и не видел никаких ежей.
- Ну, посмотри же внимательно. Снег лижут.
И вдруг Савин увидел двух громадных ежей - так похоже высветило утро две прибрежные скалы, густо утыканные лиственницами-иголками. С той стороны всходило солнце, но от скал еще падала косая тень, и оттого ежи как бы шевелились.
- Вчера мы прошли совсем рядом с ними. Но ты их не заметил, они спали.
- Где же наша лыжня, Эля?
- Около ежей. Там тень, ее не видно.
- А в какой стороне вертолетная площадка?
- Ты хочешь скорее уйти?
- Нет. Я вообще не хочу уходить от тебя.
Она улыбнулась, и в этой улыбке были понимание, сожаление и даже какая-то мудрая снисходительность.
- У каждого своя дорога, Женя.
Отрешенно заскользила глазами по реке, задержалась на ежах. Они уже вытянули носы из сугроба и таращились на неровный клубок пара из-подо льда.
- А площадка ваша - вон там, - показала в сторону, откуда пришли. - Ты не беспокойся, я провожу тебя...
Остались позади каменные ежи. Река закручивала петлю. Слева снова показался крутояр и султанчик пара. Эля остановилась. Подобрала прутик и чиркала им на снегу, словно рисовала заклинательные знаки. Тихо проговорила:
- Доброта - не уступчивость, Женя.
Таежный перезвон уплывал вверх, но не истаивал, как дым. Он вписывался в утреннюю лесную тишину, когда вдруг кажется, что, вопреки истине, можно объять необъятное и погрузиться в вечность. Только не надо шевелиться. Потому что стоит сделать шаг в сторону - и уже наплыло текущее. Вся жизнь соткана из вечного и текущего. И там, где они сталкиваются, начинают закручиваться тугие узлы.
- Ты не беспокойся, - повторила она. - Я провожу тебя.
Тупой иглой Савина кольнула совесть. Почувствовал свою виноватость перед Давлетовым, перед всеми, кто делает сейчас дело, кого придавили в это чистое утро заботы. Забеспокоился, попытался отогнать это состояние.
- Сколько по времени идти до площадки? - спросил он.
- Два часа.
- Как? Всего два часа? А сюда мы сколько шли?
- Полтора.
Савин отключился от бьющейся подо льдом Эльги-реки. И от живой Эли, что смотрела на него с бабьей печальной мудростью. Это произошло помимо его воли. Исчезла ночь, проведенная в избушке, глухарь Кешка. И отсчет времени начался с того момента, как выехали на тягаче к конечной точке маршрута. Шли все время с левым подъемом. А после аварии держались правой руки. Получилась подкова, о которой он упомянул вчера Давлетову... Эля говорит, что напрямую здесь всего два часа ходу. Пешком. Значит, есть прямая, срезающая петлю? Та самая прямая, которую не против был найти и Дрыхлин. Может быть, она рвется на пути?.. Но где ей рваться, кроме как здесь?..
- Женя, где ты ходишь?
- Эля, ты подсказала одну блестящую идею.
Он принялся торопливо объяснять ей суть "идеи", отобрал у нее прутик, стал чертить на снегу маршрут их движения. Элины заклинательные знаки остались там, где застыло время. Их потеснила, сдвинула, захватила жизнь и незаметно стала затягивать узел.
- Так вот, Эль, получается выигрыш в сроках и в средствах.
- Я понимаю, Женя.
Он не услышал этих слов, продолжал говорить, доказывать. Она прервала его:
- Я дарю тебе мою речку. И дарю наше зимовье.
Савин будто споткнулся на бегу, растерянно поглядел на нее. Выражение его лица стало жалобным, как у провинившегося мальчишки.
- Эта трасса намного короче, - с виноватым выражением произнес он. - Дрыхлин сказал, что, если найти прямую…
- Нет! Дрыхле - нет! Двоим нельзя подарить Эльгу. Дрыхле хватит соболя.
- Тебе не понравился Дрыхлин? - неуверенно спросил он.
- Нет.
- Почему, Эля?
Она промолчала.
Да, он еще вчера, в том зимовье на Юмурчене, уловил ее скрытую неприязнь к представителю заказчика. Да и с той соболиной шкуркой, ставшей подарком что-то не так. Какая-то меновая торговля, вызвавшая неудовольствие Давлетова. Савин только сейчас подумал, что соболь, наверное, в десять раз дороже дрыхлинских часов. Но дело даже не в обмене, а в чем-то другом, понятном для Эли и совсем неясном для Савина. В центре этой неясности стоял бывалый и весь уверенный в себе Дрыхлин…
Она молчала, хмурила брови. Потом прошлась пристальным взглядом по лицу Савина, ровно сомневалась в чем-то. Стала строгой и недоступной.
- Эля! - позвал он.
- Ты когда-нибудь видел волков, Женя?
- Не видел. Читал, что они - санитары леса.
- Нам в педучилище один грамотный тоже говорил, что они санитары. Однако сам он не видал волков. Я видела. Весной. Когда идет мокрый снег, а потом мороз. Копытному зверю приходится совсем худо. Корм достать не может. Убежать от волков не может. Ему наст ноги до крови режет. Я видела кабанье стадо. За ним все время шли три волка. Всех порезали.
Савин слушал ее внимательно и в то же время - вполуха. Из головы не выходила петля. Хорошо бы пройти по прямой насквозь. Галечная коса с тальником - идеальный карьер. Подумал про карьер и сразу вспомнил ее слова о том, что речки болеют.
- Ты не слушаешь меня, Женя?
- Слушаю, - он отогнал мысли. Не отбросил, а отодвинул их на потом.
- Волк - жестокий санитар, Женя. Сильный, ловкий, осторожный. Но очень жестокий. И Дрыхлин такой же. Я узнала его.
- Разве ты встречала его раньше?
- Нет. Я видела его следы около дядиного зимовья.
- Какие следы?
- Четыре дня назад, когда кто-то унес из зимовья шкурки.
- Не может этого быть!
- Я видела. Дядя хотел исполнить закон тайги. Я отговорила его.
- Какой закон, Оля?
- Вор должен умереть. Это старый закон. И справедливый. Сейчас законы добрые. И несправедливые.
У Савина смутилась душа, все в ней перевернулось и смешалось. Ну не мог, никак не мог согласиться он, что Дрыхлин - вор. Это не укладывалось в голове, противоречило тому, что он от него слышал…
- Ты всегда веришь людям, я знаю, - сказала Эльга.
- А ты?
- Я тоже верю. Но мои глаза видят лучше. Не верь Дрыхлину, Женя. И не отдавай ему мою речку.
И вдруг, как при вспышке, Савин увидел летний день, коротеевский карьер. Они с Хурцилавой уезжали к Синицыну. Коротеев инструктировал своего лейтенанта быстрого реагирования, когда тот прервал его:
- Чтоб я никогда не увидел гор, если это не Паук пожаловал!
Савин успел только заметить невысокого полного человека, спускавшегося к реке. Ведь это же был Дрыхлин! Недаром облик его показался знакомым Савину, когда он появился в их колонне. Что-то наматывалось на клубок, но все какие-то обрывки. Паук... соболь... шкурки...
- Ты говоришь, это четыре дня назад было, Эля?..
…Четыре дня назад они строили палатку - жилье для механизаторов. Дрыхлин таскал вместе со всеми бревна. Сбросил полушубок на снег, оставшись в меховой душегрейке. Звонко командовал: "Раз, два - и - ух!", и бревно глухо шлепалось на землю.
Давлетов сказал Дрыхлину:
- Зачем вы сами-то? Пусть молодежь...
- Уговорил, командир, - ответил тот. – Пойду с ружьишком побалуюсь.
И ушел. А вернулся к ночи. Видно было, что запарился в тайге, даже с лица чуть спал. Но был бодр, и глаза, как всегда поблескивали остро и весело.
Когда он вошел, в палатке уже топилась печка, вдоль стенок стояли шесть двухъярусных кроватей. Пола еще не было, на землю накидали лапник. Дрыхлин бросил на лапник четырех рябчиков, стянул с плеч тощий рюкзачок, небрежно швырнул в угол палатки. Пока он потрошил дичь, рюкзак так и валялся там. Потом Дрыхлин положил рюкзак в изголовье своей кровати. Вчера он тоже был с ним... Шкурки могли быть только в рюкзаке. Больше их некуда деть…
Савин чувствовал себя обманутым. Обиженным за Элю, за ее дядю, за глухаря Кешку. И себя виноватил, не зная за что.
- Не думай о нем, - сказала она.
Но он не мог не думать. Вместе с обидой в нем поднимались злость, он затвердел лицом, представив, как вечером встретится с Дрыхлиным.
- Я прошу, Женя, не думай о нем, - повторила она, - пойдем в зимовье...
3.
Грустным было их расставанье. Он говорил, что они обязательно увидятся, и она согласно кивала. Положил ей голову на колени, она перебирала пальцами его волосы.
- Я приеду к тебе, только ты не уходи надолго отсюда.
- Ладно, Женя.
- А потом я познакомлю тебя с Иваном Сверябой. Этой мой сосед по вагончику. Он терпеть не может женщин.
- Я боюсь его.
- Тебя он полюбит. Тебя нельзя не любить. Он перейдет жить в общежитие, и у нас с тобой будет свой вагонный дом. В поселке есть школа-восьмилетка, и ты станешь учить первоклашек.
- Хорошо, Женя.
- А потом поедем в отпуск. К Черному морю. Хочешь?
- Хочу, Женя.
- Будем целый день валяться под солнцем и плавать.
- Я не умею плавать.
- Научу. Это совсем нетрудно. Особенно в соленой воде.
Печка едва тлела. На нарах лежали два разнолоскутных одеяла, укрывавших их ночью. День продолжал сереть.
- Тебе пора, Женя.
Она приподняла с колен его голову, прижалась щекой к щеке.
- Идем...
Глухаря уже не было на своем месте. Покормился и исчез по неотложным птичьим делам, чтобы завтра вернуться на обгорелую и расщепленную лиственницу. Стоп! А ведь та лиственница, к которой подкрадывался с ружьем Дрыхлин, тоже была обгорелой. Так, может быть, на ней сидел Кешка, не ведающий страха перед человеком? Может быть, дурной крик Савина "Брысь!" спас ему жизнь? Бог ты мой, неужели сердце уже тогда предчувствовало встречу?
Эля, как и вчера вечером, шла впереди. Ольхон рыскал вдоль лыжни. Поджидая Савина, глядел на него укоризненным взглядом: что же ты уходишь, хозяйкин друг?..
Шли по неглубокому распадку, петляя среди лесных подростков.
Эля не оглядывалась, привычно и легко скользя на своих широких лыжах. Вчера, когда она появилась на пороге зимовья, они все трое приняли ее за юного охотника. Она и сейчас, со спины, была похожа на мальчишку. Залетело тальниковое семя в распадок, проросло тонкой лозинкой - гнется под ветром, омывается снегом и стоит на удивление рослым, но слабым лиственницам.
Лиственничник оборвался как-то вдруг. На этом месте споткнулся давний пал. Дальше сплошь лежала горелая тайга. Сколько хватало глаз, виднелись мертвые голые столбы, оставшиеся от зеленых лиственниц. Словно кто-то бездумно и беспорядочно назабивал их, забыв подогнать по размеру.
Здесь она остановилась.
- Я не пойду дальше, Женя. Иди вдоль черного леса, возле ручья повернешь налево. И увидишь своих.
- А лыжи?
Она промолчала. Ольхон сидел рядом, взглядывал поочередно на обоих. Уши его настороженно подрагивали.
- Иди, Женя.
- Я скоро приеду, - сказал он. - И привезу лыжи.
- Когда солнце зашло, не надо бежать за ним вдогонку.
- Ты меня жди.
- Хорошо.
Он потянулся к ней, коснулся губами холодной щеки.
- Пусть добрые духи пошлют тебе удачу, Женя!
Он пошел, поминутно оглядываясь. Она стояла недвижно, застывшая в лесном безмолвии, в том месте, где кончалась живая тайга. И Ольхон у ее ног был похож на изваяние. Вдруг он сорвался с места и помчался к нему. Встал на лыжне, загородил дорогу.
Ах ты, собака милая, откуда же у тебя такое человечье сердце?
- Ольхон! - слабо вскрикнула Эля.
Голос ее был совсем нетребовательным, едва слышным. Пес прянул ушами, неуверенно тявкнул, как будто почувствовал недоумение или обиду, и потрусил к хозяйке.
Савин уходил и опять оглядывался. И вдруг, обернувшись, не увидел ее. Она растворилась в воздухе вместе с Ольхоном. Это было так неожиданно, что он, не помня себя, побежал обратно. Вот и место, где они распрощались. Снег изрисован широкими полосами от лыж. Но ее не было. Она будто растаяла в тумане, которого тоже не было.
4.
- Прибыли, значит, - сказал Давлетов.
Он сидел за столом в палатке. На улице тарахтел движок, давая неровный электрический свет.
- Значит, прибыли, - повторил и тяжело вздохнул.
- Товарищ подполковник, есть серьезный разговор.
- Думаю, сейчас не время.
- Иначе я не смогу составить сводную ведомость.
- Что ж, слушаю вас.
- Эльга показала прямую, которая соединит основания подковы.
Давлетов поднял глаза на Савина.
- Рассказывайте.
Рассказ получился коротким, занял ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы набросать на листке бумаги приблизительный чертеж. Савин даже удивился, когда понял, что все выложил. Давлетов глядел на него сочувственно и вроде бы даже жалостливо. Савин ничего не понимал. Зная Давлетова, он ожидал услышать от него какие-то возражения. Хоть и сомневался, но был даже готов к тому, что тот согласится со всеми его доводами, загорится, как загорелся он сам, и торжественно пожмет руку. Но Давлетов не произнес ни слова, опустил свою лобастую голову с седым ежиком.
- Я внимательно вас выслушал, товарищ Савин. Отдыхайте. Завтра будет вертолет в поселок. Там и продолжим разговор.
- Но ведь мы здесь, товарищ подполковник! Можем задержаться на несколько дней и все уточнить.
- Нет, товарищ Савин. Мы уже и так выбиваемся из графика.
Ничего не изменилось: ливень не пролился, и гром не грянул. Помаргивала подвешенная над столом электрическая лампочка, светила розовым жаром двухметровая труба, соединяющая топку и вытяжку.
Савин почувствовал себя оглушенным ровным голосом Давлетова, опустошенным отсутствием у того заинтересованности. Мгновенно возникшее состояние было сродни тому, что появилось после Элиного сообщения о Дрыхлине. Недоумение, обида и злость - все смешалось и требовало разрядки.
- Как же так! - сдерживаясь, проговорил он. - Как же так, товарищ подполковник! Ведь это же удешевление трассы! Это дважды два - четыре!
Савин крутнулся через левое плечо, не спросив разрешения выйти. Давлетов опять вздохнул. Уже в дверях Савина настиг его голос:
- Вами интересовался товарищ Дрыхлин. Он возле походной кухни…
По времени был еще вечер, но темень зимой в тайге сваливается без подготовки.
"Значит, Дрыхлин интересовался? - зло думал Савин. - Соболей ждет!».
Темноту вспарывало единственное желто-белое пятно: возле кухни горел могучий костер, выхватывая из ночи шевелящиеся фигуры людей. Савин пошел на свет, натыкаясь на свежие пеньки. Услышал голос Дрыхлина, который весело и бойко что-то рассказывал солдатам. Увидев Савина, прервался, поспешил навстречу:
- А я уже соскучился, Женя. Рад видеть вас здравым и довольным.
Савин отступил от полосы света. Дрыхлин подошел совсем близко:
- Ну, как охотница?
- Поговорить надо, - сказал Савин.
- Да, да, - ответил Дрыхлин. - Идемте в сторонку, Женя.
Савину хотелось уличать, обличать его на весь лагерь - вот он, глядите, порушитель законов тайги! И в то же время Савин понимал, что надо быть спокойным, потому что кричит тот, кто не уверен в себе.
- Что вы там говорили насчет таежных законов? - спросил он и почувствовал, что сорвался.
- Вы волнуетесь, Женя?
- Нет, это вы волнуетесь! Вы зачем украли шкурки?
- Какие шкурки?
- В зимовье у дяди Кеши. За Тураном.
- Опомнитесь, Женя!
Но Савин не желал опомниться. Все в нем свилось в стальную пружину и теперь распрямлялось. Он еще не кричал, но голос его сдвинулся на самую верхнюю ноту. Он даже не заметил, что стал называть на "ты" человека много старше себя.
- Ты зачем лазишь по чердакам, Дрыхлин? Чем набил мешок?
- Вы с ума сошли, Женя! Вас что, та шаманка заколдовала?
- Я все знаю! Теперь я тебя понял, Дрыхлин! Мы вытряхнем мешок и посмотрим, что у тебя там! Я не буду молчать!
Дрыхлин приблизился к нему, взял за отвороты шубы.
- Послушай, неблагодарный мальчик. Ты меня оскорбил. Ты обидел человека, который был к тебе расположен.
Напружинившись, Савин толкнул его, и тот отпустил лацканы. Проговорил с раздражением и вроде бы с сожалением:
- Иди за мной!
Сказал, как приказал и, повернувшись, пошел к палатке. Савин заторопился за ним. Дрыхлин рывком распахнул дверь, прошел мимо Давлетова, удивленно поглядевшего на обоих. Подошел к своей кровати на втором ярусе, достал в изголовье рюкзак, бросил к ногам Савина.
- Только не опозорься!
- Что случилось, товарищи? - Давлетов торопливо поднялся со своего места, подошел к ним.
Полушубок у Дрыхлина распахнулся, обнажив мохнатый коричневый свитер. Глаза-щелки совсем сузились, и нос тупым бугорком выпирал из мясистых щек.
- Объясните, что случилось? - потребовал Давлетов.
- Пусть он объяснит, - указал на Савина Дрыхлин, и устало присел на табурет. Пошарил по карманам, нащупывая сигареты, закурил.
Дрыхлин закурил! Это тоже отметил Савин, значит, только напускает на себя спокойствие. Давлетов поморщился, помня о своем запрещении курить в палатке. Но смолчал, продолжая выжидательно глядеть на Савина. И Дрыхлин смотрел на него. Затем с какой-то горечью усмехнулся.
- Ну, что же вы стоите, бойе?
Савина словно ударило это слово. Он увидел Элю там, на берегу реки. И снег, который после оттепели превращается в наст. Вдали проскользнули темными тенями три волка-санитара, преследующие беспомощное кабанье стадо. Савин и сам почувствовал себя беспомощным, едва выдирающим ноги из снежного наста.
На полу лежал рюкзак, в котором, он понял, ничего уже не было. Дрыхлин мог предвидеть и, наверняка, предвидел такой оборот. Где-то запрятал шкурки, может быть в лесу, а может быть даже здесь, среди их беспорядочного хозяйства из досок, щитов, тюков, матрасов.
- Объясните, наконец, в чем дело, товарищ Савин! - потребовал Давлетов.
- Ни в чем, - хмуро ответил тот.
Дрыхлин сожалеюще покачал головой:
- Эх, Женя, Женя! - И Давлетову: - Будем считать, что все в порядке, командир. Конфликт на личной почве - не обращайте внимания.
«Пропоет и просвищет…»
1.
Дрыхлин вышел из палатки. Костер возле походной кухни все полыхал желто-белым заревом. Он не пошел к огню. Прошагал в темень и прислонился к сигнальной мачте у вертолетной площадки. Ему вдруг вспомнилась детская спецколония, куда его определили после того, как забрали отца. Там было полно таких пацанов, как он, сыновей врагов народа. Вспомнил, и тут же в голову просочилась песня «…только раннею весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет, и опять улетит…». Песню пели колонисты.
В душу вползла жалость к самому себе, в неё будто кошки наклали. Значит, все-таки выследила его охотница. А соболя чего-то отдала. Наверно, хотела понравиться придурку Савину... Чего доброго, еще и старик с ружьем заявится, не зря она вспомнила про закон тайги.
Что-то тяжко стало Дрыхлину в последнее время. Годы что ли сказываются? А ведь не стар еще, и по мужскому делу не ослаб. Мозги стали старыми, дурные мысли о покое рожают. А если разобраться, и в самом деле, к чему суета и беспокойство, цена которым рваный чирик?.. Он смутно помнил, что как-то похоже высказывался покойный папа Каряга. Чудной был пахан, его, словно глодала какая-то живая язва. Как отгложет кусок, так в нем поп обнаруживался, отпущать грехи тянуло. Да, видать, не от язвы то было, а от возраста.
Вот ведь наколол его Савин, а большого зла нет. Тоже грех готов отпустить. С чего-то он привязался к этому лупастому. А с чего? Может, оттого, что тот из детдомовцев? Дрыхлин знал, что это за сахар. Сам прошел через спецуху, такой же детдом, только злее... Или оттого, что Савин смотрел на него хорошими глазами, не по воровскому закону преданными, а от сердца.
И вот рухнуло все разом из-за паршивых шкурок. Наобещал Прокопчуку, когда был в Москве. Дрыхлин был обязан ему. Это Прокопчук замолвил, где надо, и его взяли в систему. Тот так и сказал: в систему. Представитель заказчика - так именовалась должность - большой хозяин. Дрыхлину нравилось быть хозяином. Он не разбойничал, как другие, но все равно перепадало. С такой чуркой, как Давлетов каши, конечно, не сваришь, а с другими можно. Гражданские, те сами навяливаются... Куда папе Каряге до нынешнего Арбуза, если даже уголовка берет перед ним под козырек...
Дрыхлин оторвался от вертолетной мачты, шагнул на тропу. Движок еще тарахтел, и в палаточном окне брезжил слабый свет. Ему никого не хотелось видеть, особенно Давлетова: уставится, как идол, и не сморгнет. Он свернул на умятую гусеницами колею, побрел наощупь. Ночь заварилась крутая и черная, как чифир. Пугавшая его на Федькином ключе тайга давно стала своей.
Нежданно распрощавшись с Фомой, Дрыхлин на другое лето пристал к геологам и несколько сезонов мотался по тайге. Деньга шла - далеко до старательской, но подальше от уголовки было спокойнее: а, ну, как артельный хозяин продал его?.. Пробовал Дрыхлин шарить по глухим ручьям с лотком, но фарту без Фомы не было.
Зойка терпеливо ждала. Суетилась в радости, когда он возвращался из леса.
Не так, конечно, как в тот раз, когда он отвалил от Фомы, оставив его в руках красноперых. Тогда Зойка, встретив его, плакала взахлеб и смеялась, как плакала. Эх, если бы вместо нее была белорыбица Нина!..
Года через три, покинув геологов, он еще раз наведался в Ярославль. Встретил Нину возле их старого дома, провожал до трамвая. Шел - каялся и клялся. Не понарошку, а на серьезе. Сказала бы "останься" - осчастливила бы, верил. Но она молчала. Оттого Лева плелся за ней, как нашкодивший пес за хозяйкой. В руках у него был японский кофр с дорогими подарками для нее и для Фени. Трамвая пришлось ждать недолго. Поднявшись на подножку, Нина обернулась к нему:
- Ваши часы и шубу носит Феня. Можете забрать...
Ах, Нинка, Нинка, белая ты присуха! Сколько лет не отпускаешь от себя! Все глядишь в душу круглыми глазами, все укоряешь, а простить не хочешь!..
Дрыхлин почувствовал вдруг, как навалилась на него плотным облаком усталость. Будто прошел без роздыху по тайге полсотни километров. Он шагнул с гусеничной обочины, прижался к молоденькой листвянке. Ноги отяжелели и сами собой подогнулись. Плюхнулся на колени, обхватил вялыми руками ствол и застыл, ровно бы молился невидимому снизу распятию. Ему хотелось выть и причитать, кидать в черный лес Нинкино имя, пока она не услышит его на берегу речки Которосли. Ему стало до собачьей тоски жалко Нинку, но больше - себя самого, виноватого и несчастного, к которому даже никто не придет на могилку, лишь один соловей пропоет ранней весною. В тот миг он покаянно верил, что жизнь его могла сложиться по-другому, если бы рядом с ним была она, со светлыми кудерьками и зовущими глазами. Вот и получалось, что он, как тот соловей, пропел и просвистал ее из-за дармового рыжья…
2.
Из Ярославля Лева укатил на юга и закаруселил, чтобы забыться, в дешевой бабской малине. Там и с Прокопчуком познакомился. Старый уже козел, а мужчинистый, шмары так и липли. Почти месяц гулеванили на соседних кроватях, пока у того отпуск не кончился. В их компанию сразу же затесался новый кадр - Князь из Кутаиси. Девки так и кликали его: "Князь". Дрыхлин в первый вечер не понял, то ли он академик, то ли доктор по зубам - по-разному трепался. Но деньгами был набит, как банка икрой.
Золотой чайник к тому времени Лева, втихаря от Зойки, переплавил в семнадцать пластинок. Взвесил их. Вытянули на два кило с довеском. Припрятал и все прикидывал, кому бы без притонного риску сплавить рыжье. Князь показался Дрыхлину подходящим покупателем. Намекнул ему, вроде как пошутил, насчет золотишка. Тот шутки не воспринял, смерил его пытливым взглядом и спросил в лоб:
- Сколько?
- Что?
- Металла сколько?
- Грамм сто, - ответил Дрыхлин.
- Привезете через год сюда в это же время.
- А если больше?
- Сколько?
- Два кило, допустим.
- Без "допустим"?
- Два кило.
- Приеду сам. Когда и куда?
Дрыхлин слегка тормознул с ответом, больно тот настырный оказался. Но быстро сообразил:
- Дашь телеграмму в Читу до востребования.
Место жительства - Иркутск - светить не захотел. Спросил только, когда ждать телеграмму.
- Через месяц, день в день.
- Наколка со мной не пройдет, - предупредил Дрыхлин. И соврал: - Цену рыжью тоже знаю...
Горбоносый Князь не пуржил, телеграмму прислал в срок, как раз к самому прибытию Дрыхлина в Читу. Он встретил его в аэропорту. Взяли такси. Дрыхлин сказал водителю:
- К телевышке.
Там, в лесочке, подальше от людских глаз, хотел обделать дела.
- Нет, - возразил Князь. - В гостиницу.
- Зачем? - насторожился Дрыхлин.
- Закажу номер.
Что князь делал в гостинице, он понятия не имел. Ждал его в такси. Тот появился вскоре, поманил Дрыхлина. Нехотя он подошел к князю.
- Мы не доверяем друг другу, - в упор посмотрел на него князь. - Потому я не поехал туда, куда вы изволили предложить. Товар при вас?
- При мне.
- Город знаете?
- Знаю.
- Едем в такое место, где безлюдно и в то же время видно прохожих. На случай, если вы задумали прирезать меня.
Дрыхлин хотел было возмутиться, но тот остановил его жестом.
- К тому же я должен убедиться в качестве товара. А вы - ознакомиться с содержимым моего кофра.
На пустынном и открытом посторонним взорам берегу Ингоды они обменялись: Князь Дрыхлину - кофр с деньгами, а тот ему - своё сокровище.
- Прощайте, Дрыхлин! - сказал Князь. - И не темните никогда, если имеете дело с серьезной фирмой. Мне проще было приехать в Иркутск... Прощайте!
Не дожидаясь ответа, он вальяжно двинул к мосту. А Дрыхлин плюхнулся на сырую скамейку. "Вот это - пахан!"...
С тех пор он его не видел и не жалел об этом. А с Прокопчуком отношения поддерживал. Заезжал несколько раз к нему в Москву, не с пустыми, само собой, руками. В "Софию" захаживали, любимый кабак Прокопчука. Любит он пофертовать перед молодушками на халяву. В "Софии" Прокопчук и предложил Дрыхлину «стройку века".
Забронировали они с Зойкой ее однокомнатную иркутскую квартиру. А в бамовском райцентре въехали в предназначенные для представителя заказчика – трехкомнатные хоромы. И вот уже седьмой год здесь.
Дрыхлин вернулся в палатку после того, как услышал, что движок электростанции смолк. В палатке плавали густые сумерки - через печную дверцу пробивались дрожащие огни. Савин уже спал, накрывшись шубой с головой. Кровать Давлетова пустовала.
- Где командир? - спросил Дрыхлин дневального.
- В своем вагоне. Там к вечеру печка тоже раскочегарилась.
- Разбудите меня в шесть.
Дрыхлин хотел встать пораньше, чтобы укараулить Давлетова, когда тот выйдет из вагона. Там он поставил свои лыжи и кинул в диванный сундук всунутые один в другой запасные валенки. Внутри были соболиные шкурки, которые искал глупый Савин.
Прямая или кривая?
1.
Две недели не был Женька Савин в своем поселке. Первое, что он увидел через иллюминатор вертолета - белые клубы дымов: от печей, от выхлопных труб, от костров у строительных площадок. В центре поселка, вся в заснеженных деревьях, стояла, как памятник недавней глухомани, Соболиная сопка. Когда вертолет, накренившись, зашел на посадку, и земля нереально и ощутимо приблизилась, Савин разглядел детвору, копошившуюся на ее склоне. Сопка исчезла из поля зрения, и тут же сбоку, прямо на белом поле возник огромный неуклюжий кузнечик, размахивающий крыльями. То легла на землю вертолетная тень. Машина зависла, коснулась колесами площадки. Оборвалась воздушная тряска, и почти сразу же умолкли, оглушив тишиной, двигатели.
Лопасти еще крутились, а Савин уже шагал с Элиными лыжами по дощатому настилу. Его соорудили на летнее время, когда просыпалась марь, чтобы посуху добираться до отсыпанной дорожки. По привычке все пользовались этим деревянным тротуаром и зимой.
- Товарищ Савин! - окликнул его Давлетов.
Он стоял возле уазика, подъехавшего к вертолету. Водитель пристраивал на заднее сиденье портфель с документацией и солдатский мешок с личным имуществом Давлетова.
- Садитесь, - командир показал на открытую дверцу машины.
- Я - пешком.
- Как хотите. Через два часа жду вас в штабе.
Савин пошел напрямую, мимо вагона-бани, мимо сборно-щитового магазина. Между двумя казармами, возведенными в стиле барака, вышел на тропинку. Поднялся на самый верх сопки, постоял, привалившись плечом к единственной березке, неизвестно как попавшей на лиственничную сопку. Бездумно глядел, как на безлесном склоне, вливающемся внизу в улицу Вагонную, возится детвора. Его заметили. Из ребячьей свалки выскочили мальчишки Синицыны и со всех ног кинулись к нему.
- Дядя Жень, а папа не прилетел?
Савин даже огорчился, что не может обрадовать их.
- Нет, ребята. Только привет передал.
- А белку? - спросил младший Димка.
Он смотрел на Савина, будто ждал, что тот сотворит чудо: пошарит за пазухой и посадит на ладонь черного пушистого зверька.
- Белку? Нет, белку он еще не поймал.
Вывалянные в снегу, в сбившихся офицерских шапках, с заиндевевшими белобрысыми чубчиками, они не скрыли разочарования.
А Савин вдруг впервые задумался о таких вот мальчишках, офицерских сыновьях, для которых появление отца в доме - праздник. И по-новому, совсем неожиданно для себя, подумал о женщинах, связавших свою судьбу с военным человеком. Он представил, как в предвечерний час хлопают двери домиков и вагонов, как выходят на крыльцо женщины - в полушубках, в валенках, в платках. Спрашивают друг у друга: "Водовозка не приходила?" А ее не было в тот день и может вообще не быть. Потому что при морозе под пятьдесят механизмы отказываются служить. Пождали бабы, пождали, да и пошли гуськом по тропе с ведрами, с топорами - к перемерзшему ручью. Рубят лед вместо воды, а сами хохочут, осыпаемые ледяной крошкой: и мать-командирша Райхан Давлетова, которая в ночь-полночь дожидается хозяина со службы; и худенькая хохотушка Таня Синицына, любительница попеть и поплясать... Рубят лед, устраивают, запыхавшись, передых. Присядут на поваленное дерево и поругивают мужей, словно объясняются в любви.
Савин спускался вниз, отягощенный необычными для него думами. Из железной с гнутым колпачком трубы на крыше их вагона полз сизый дым. Значит, Сверяба уже прилетел и был дома. Спал - не спал, но стоило Савину появиться на пороге, сразу открыл глаза, поднялся махом.
- Здорово, дедунечка! Здорово, ясень калиновый!
- Здравствуй, Трофимыч! - тряс его руку-лопату Савин.
- Глотнул кислороду? Привет от Птицы-Синицы привез?
- Привез. А белку и свисток в другой раз.
- Мальчишек встретил?
- Встретил.
- Что-то не нравишься ты мне, а? Стряслось что?
И охота была рассказать все Сверябе, и не ко времени вроде бы. Потому Савин, чуть помедлив, ответил:
- Все в порядке.
- Не бреши. Раздевайся, полоскайся и выкладывай, что случилось.
- Давлетов в штаб велел прибыть.
- Вот зануда! И бабку ему не надо...
Между бритьем, мытьем и полосканием Савин рассказал Сверябе про подкову, про спрямление трассы. Тот выслушал с серьезным вниманием.
- Ты везун, дед. Мозги у тебя не захламлены. Теперь понятно, почему тебя комбат вызывает.
- Говорил я уже с ним. Ничего хорошего.
- Как это ничего хорошего? Он что, против экономной экономики?.. Я Арояна втравлю в это дело. Ему положено лозунги поддерживать... Слышь, дедуня, а как ты наткнулся на эту прямую?
- Девушка одна показала.
- Откуда же там баба взялась?
- Охотница.
- И так, за здорово живешь, она тебе все и выказала?
- Я женюсь на ней.
Сверяба судорожно взглотнул, вытаращил на Савина воловьи глаза.
- Ты разом не того?
- Не того.
- На ком ты хочешь жениться?
- На Эле.
- На какой еще Эле, язви тебя в бочку? - зарычал Сверяба.
- На охотнице.
- Совсем чокнулся! На кой тебе хрен она! На кой хрен тебе прямая с подковой, если за нее так дорого платить надо?
- Не кричи, Трофимыч. Я все потом объясню.
Савин оделся, затянулся ремнем, перекинул через плечо портупею. Сверяба мрачно сидел на топчане, зажав во рту незажженную сигарету.
- Дед, может, тебе выпить надо? Мозги встряхнуть? Так я в Молдавстрой смотаюсь…
Перед Давлетовым лежала топографическая карта. Он путешествовал по ней в том самом районе, где они находились еще сегодня утром. Точку вертолетной площадки обозначал аккуратно нарисованный красный флажок, от которого неровным полукружьем шла жирная красная линия к зимовью на Юмурчене.
- Покажите, как вы шли, товарищ Савин.
Он тоже склонился над картой, пытаясь среди множества синих речных прожилок определить Эльгу. Но она увертывалась от его глаз, терялась в пространстве. Тогда он мысленно провел прямую между красным флажком и черным кружочком на Юмурчене и тут же увидел голубенький червячок живой воды. Вот она. В том месте, наверное, и сейчас поднимается надо льдом парной туман, а на высоком левом берегу прячется Элино зимовье.
- Здесь, - показал Савин.
Давлетов, словно по линейке, начертил от руки ровную линию.
- А вы подсчитали, во что обойдется выемка?
- Там не будет никакой выемки.
- Посмотрите внимательнее.
Сползая с хребта, голубенькая ниточка резала предгорье, один склон которого наполз на распадок. Савин вспомнил, как он оглядывался, уходя от Эли. Боковое зрение уловило тогда, что отбеленные столбы лиственниц словно бы вразброд поднимались в гору.
- Склон горбатый, товарищ подполковник. Между горбами - лощина.
- Вы уверены?
- Сам по нему шел.
Давлетов с сомнением качнул головой и снова задумался. Достал из стола знакомую амбарную книгу, открыл на заложенных страницах. Они были аккуратно и густо исписаны столбиками цифр. И Савин разом прозрел, понял, что вчера, когда они все улеглись после ужина, Давлетов не просто сидел в своем вагоне, а считал, заполнял цифрами эту вот тетрадь-книгу. Значит, не разобрался Савин, невозмутимость командира принял за равнодушие. Он глядел на лысину Давлетова покаянно и с душевным расположением, а тот был сух и сосредоточен.
- Допустим, товарищ Савин.
Этим "допустим", он, казалось, старался убедить себя. Видно, убедил, потому что решительно зачеркнул целый столбик цифр.
- На выходе к Эльге какой берег?
- Гравийная коса.
- Где вы предлагаете ставить береговые опоры?
- Я имел в виду карьер. До косы метров пятьсот. А искусственное сооружение - прямо на выходе из распадка. Берег крутой, порода скальная, - и не удержался, пошутил:
- На той стороне еж и ежиха.
Сказал, и самому стало хорошо, будто привет послал на Эльгу. Подполковник поглядел на него, требуя взглядом объяснения.
- Две скалы, товарищ подполковник. Очень похожи на ежей.
Так они сидели до сумерек, разговаривая почти на равных. Давлетов был дотошен и придирчив. Савин радовался его придирчивости, хотя и не на все вопросы смог ответить.
- Вы представляете всю сложность того, что задумали?
- Представляю, - ответил Савин.
- Думаю, что нет. Комплекс Синицына здесь. - Ткнул карандашом в флажок. - Через три дня он начнет сыпать притрассовую автодорогу сюда. - Показал на красную линию.
- Почему Синицын должен отсыпать дорогу на Юмурчен, а не на Эльгу? – недоуменно спросил Савин.
- Потому что ваш вариант пока не утвержден.
- Разве могут не утвердить?
Давлетов глянул на Савина, как смотрят на неразумное дитя.
- Мы не знаем, чем руководствовались проектировщики, игнорируя ваш распадок. А план есть план.
Савин с досадой поглядел на командира. Лицо Давлетова утратило всегдашнюю бесстрастность. Брови нахмурены: ноздри, как стволы дрыхлинского ружья. И глаза - то ли испытующие, то ли беспокойные - не поймешь, что в них затаилось.
- Расскажите, что у вас произошло с Дрыхлиным, - слова Давлетова прозвучали полупросьбой, полутребованием.
Савин откликнулся на них не сразу. Сначала снова перенесся на Эльгу-реку.
- Если не хотите, можете не отвечать, - сказал Давлетов. - Но от Дрыхлина зависит много, если мы войдем с вашим предложением.
Все еще колеблясь, чувствуя шаткость своих доводов, Савин стал рассказывать. Но кроме эмоций в его рассказе ничего не было. Однако Давлетов сказал:
- Я верю охотнице. Но все это не ко времени, товарищ Савин. Давайте разберемся и проанализируем, в чем вы правы, а в чем - нет. Допустим, что Дрыхлин украл соболей.
- Даже не сомневаюсь.
- Вы не сумели это доказать.
- Как же я должен был поступить? Промолчать?
- В первую очередь доложить мне. Я не позволил бы вам конфликтовать. А вы и дело не сделали, и в самое неподходящее время нажили врага. Мы сидим здесь с вами, товарищ Савин, по более серьезному поводу, чем соболиные шкурки? Так?
- Так точно.
- И полагаем, что Дрыхлин помощником нам не будет?
- Не будет.
- Хочу вас спросить и услышать откровенный ответ. Что для вас важнее: дело или авторство на предложение?
- Я от авторства отказываюсь!
- Глупо. А теперь постарайтесь меня понять. - Давлетов сделал паузу, словно собирался с духом. И продолжил, не глядя на Савина: - Возьмите Дрыхлина в соавторы, и мы избавимся от многих хлопот.
Дрыхлина - в соавторы?! Для Савина это было настолько неожиданным, что он даже не смог возразить сразу. А как же красивая речка Эльга? А еж с ежихой? И Эля?.. Губы у нее шевелились, но слов не было слышно. Да и не надо было их слышать, потому что Савин читал слова по губам: "Не отдавай ему мою речку, Женя".
- Нет, - сказал он.
- Я так и думал, - ответил Давлетов. – На этом сегодня закончим. Потрудитесь оформить свое предложение и обосновать. Вот вам тетрадь с моими расчетами, - протянул ему амбарную книгу. - Завтра меня не будет. Улечу с почтовиком к Синицыну. Погляжу на вашу прямую.
- Товарищ подполковник! Разрешите с вами?
- Не разрешаю.
2.
Света на улице Вагонной не было. Опять, наверно, забарахлил энергопоезд. Неспроста его прозвали нервопоездом. Оконца бледно мерцали подсобными светильниками. Только в их вагоне окно было ярче. Сверяба приспособил аккумуляторы и подвесил переноску.
Он хмуро сидел за столом, уперев подбородок в свои лапищи. На столике скатертью-самобранкой была расстелена газетка. На ней - вскрытые консервные банки, крупно нарезанное пайковое сало, алюминиевая миска с желтыми бочковыми огурцами, две зеленых солдатских кружки. Посередине холостяцкого съестного изобилия - две бутылки молдавского коньяка.
Сверяба следил ожидающими глазами, как Савин раздевается, как натягивает на ноги ватные чуни, подбитые кожей, а валенки привычно пристраивает к горячей трубе под самый потолок.
- Чего молчишь? - спросил Сверяба. - Давлетов как?
- Поддержал.
- А ты боялся, дедуня! У Давлетова только сверху скорлупа. А под ней колышется... Садись! - Он с хрустом открутил бутылочную пробку. - За твою прямую, дедуня!
Савин отхлебнул из кружки, не допил, отставил.
- Так не пойдет, - воспротивился Сверяба. - Тебе напряг надо снять. Не зря же давали фронтовые сто грамм - психику успокаивали.
Савин допил, торопливо закусил огурцом.
- Да, дедуня. У всех своя скорлупа. У кого толще, у кого тоньше...
Савин ощутил тепло, которое шло от печной трубы и которое поползло изнутри. Окинул взглядом вагон: на стенках - обмундирование, на вешалке - шубы и бушлаты, к тумбочке грифом приткнулась вишневая гитара. Сверяба брал ее редко, а если брал, то наигрывал только бамовские песни, которые сам и сочинял. Никогда и никому он своих песен не переписывал, но слова и мелодия всегда упорхали за стенки вагона.
- А у тебя снаружи живое мясо, дед! - сказал Сверяба. - Защиты нет. И с охотницей так получилось.
- Не надо, Трофимыч.
- Ну, ну, не буду.
Огурцы отдавали бочкой, сало пожелтело от времени. Зато хлеб, выпеченный солдатскими руками, был мягкий и теплый.
- Читал я в какой-то книжке, дед, про одного мужичка, у которого было прозвище "бедоносец". Я ведь, Женя, тоже бедоносец. Не такой, конечно. Он чистый. А я...
- Зачем на себя наговаривать?
- Не наговариваю, гляжу на себя. Есть люди, дедуня, которые самым любимым приносят только зло. Не из-за того, что хотят принести зло. Так у них получается. Вот и я такой. Это моя беда, которую я несу, как крест. Слыхал, наверно, что я алиментщик?
- Слыхал.
- Не могу я дать детям счастья. Не получается. И бабе не могу, какая бы она ни была. И ведь что теребит внутри? Виноватым себя не чувствую. Нет, не перед детями - перед их матерями. Вроде бы как бабы сами виноваты. Но так не бывает. Вот и вывожу факт для сознания: не гожусь для семейной жизни... Давай выпьем, дед, за детей! За моих и за твоих, которые у тебя будут. Дай Бог им счастья!
Савин зацепился мыслью за последние его слова. Ему увиделось зимовье с широкими нарами и с книжной полкой. И она, Эля, впорхнувшая в дверь вслед за морозным валком. Отчетливо послышался ее голос: "Пусть будет сын с голубыми глазами".
- Вот я Бога упомянул, дедуня. Иногда лежу, гляжу в потолок, вон на ту трещину, и вдруг начинаю верить в загробный мир. Брешу: не верю. Меня на эти мысли натолкнул один неумытый солдатик - Гришка Теплухин. Помогал мне бэтээску чинить... Довольно любопытно он рассуждал. Бог - не Бог, говорил, а высший разум во вселенной есть. Иначе куда деваются наши мысли, если энергия, по физическому закону, переходит из одного состояния в другое? Никто же не видал, во что она переходит! Значит, должен быть где-нибудь аппарат, который собирает и перерабатывает все мысли... С завихрениями парнишка, но что-то в нем есть.
- Все мировые открытия сделали люди с завихрениями, - поддакнул Савин.
- Тот высший разум Теплухин Парамошей называл, - продолжил Сверяба, - толковое имя придумал, человеческое... Так вот, гляжу я в потолок, и вдруг что-то толкнет в коробку: если ты есть там, Парамоша, сделай так, чтобы я вот сейчас, сию минуту, подох, а все, что мне определено на оставшуюся жизнь хорошего - детям! Нет! Живой, язви ее в кочерыжку!.. Что же получается? Все запрограммировано?
- Ты не прав, Иван, - Савин с пьяным откровением назвал его по имени и не подивился тому, а воспринял, как само собой разумеющееся.
- Сложное дело - добро творить, дедуня. Я вот думаю, что мой отец добрым человеком был. Трофим Иванович Потерушин-Сверяба. А загиб где-то в этих местах, в одном из лагерей.
- Справки не пробовал наводить?
- Пробовал, дедуня. По первости писал. Ответы получал один к одному - ничего не поймешь. Потом и отвечать перестали.
- А если тут куда толкнуться?
- Толкался. В райцентре архивов нет. Да и были бы - на порог не пустят. Навела одна бабуся на бывшего охранника, теперь в исполкоме собесом заведует. Сунулся я к нему - куда там! Ласковой змеей смотрит. По его словам, вся их надзирательная команда - ангелы. Так что вряд ли когда у отцовской могилы посижу.
- А мать жива?
- Жива.
- А я мать не помню. Отец, наверно, до сих пор где-нибудь шляется. Залетный, как понимаю, был отец.
- Вот и удивляюсь, дедуня, что ты в детдоме скорлупой не оброс. Оно, может и к лучшему, добро легче творить. Это целое искусство, которое до конца жизни можно не уразуметь. От добра люди тоже страдают.
Что-то в его словах напомнило Савину Элю. Вроде бы она тоже так говорила. И Савин сказал об этом.
- Охотница что ли? - недовольно уточнил Сверяба. - Бабам этого не понять, дедуня.
- Она мудрая, Иван.
И Савин неожиданно для себя, от потребности с кем-то поделиться, да и коньячные градусы толкали на откровенность, стал рассказывать. О том, как они шли с Элей ночью на лыжах, как стучался в зимовье дятел, как косил лиловым глазом глухарь Кешка, как прощались у горелого леса, когда Ольхон поскуливал от обиды и собачьего предчувствия.
Сверяба глядел на Савина, не мигая и с горестью. Дослушав, спросил:
- Так и отказалась приехать к тебе?
- Отказалась.
- Ну, и хитрый же народ, бабы! Они нашу психологию насквозь чуют. Не надо тебе, дед, больше ездить туда.
- Ты ничего не понял, Иван.
- Как раз понял. Потому и говорю.
- Я все равно на ней женюсь.
- А потом?
- Что потом?
- Во. Никто не знает, что будет потом. Брак, дедуня, это когда соединяют две бракованные детали. Надежного агрегата не получится.
- У нас получится.
- Не верю. А душу на ключ запрешь. И скорлупа расти начнет.
Он откинулся, прижался кудлатым затылком к вагонной стенке, уставился на Савина.
- Опыт имею, Женька. Веселый я был в молодости. Сам знаешь, где гитара, там и девки. В общем, встретилась одна медсестричка. Я тогда в Казахстане работал, механиком в автохозяйстве. Ребенок зародился. Аборт собиралась сделать. А сама, как побитая. Жалко ее стало... Были там еще и другие обстоятельства. Но главное - жалко. А жальче всего маленького человечка... Расписались, и пошел я к ним в дом примаком. Верочка появилась, такая же чернавочка, как я. Через два года - сын, волосенки белые, нос - мой, а крикливый - в мать... Только жизнь у нас пошла какая-то непутевая... Не стану, дед, ее охаивать. Но и себя хулить охоты нет. Может, просто любви не было? Она из-за перезрелости за меня замуж выскочила, я женился из-за жалости.
Сверяба налил себе и, не приглашая Савина, выпил.
- Вмешалось, дедуня, самое страшное зло: деньги. Не зря говорят, что дорога в загс усыпана цветами, а из загса - долгами. И ведь все вроде бы, как заведено. Двуспальную лежанку надо, телевизор, холодильник. Дальше - больше. Начал я жизнь в кредит. Принесу в получку восемьдесят рублей, остальное в кассу взаимопомощи выдирают. А теща губы подожмет и цедит, не мне, а дочери: "Как на такую зарплату семью содержать, ума не приложу". Я объясняю им про кассу, а они мне - про Маргариту Станиславну. Была одна курва на работе у жены. Муж у нее сельхозтехникой заведовал. Он своей Маргарите белую шубу справил - и моей надо. У них мебельный гарнитур, и моей стенка понадобилась.
Сверяба шумно вздохнул, жевнул и продолжал:
- Деньги, Женька, социальное зло. Ну, и воспринимай их, как злую неизбежность. Не хватает - и черт с ними! У всех не хватает. Нарушено, Женька, равновесие возможностей и потребностей, тут главная беда человеков. Пытался вколотить им в головы, что счастье не в тряпках и деревяшках. Но понял, что бесполезно. Верунька с Эдиком, дети мои, смотрят. Потому, как краб, клешни подобрал - и молчком.
- Может, их сюда забрать? - сочувственно предложил Савин. - А теща пусть там остается.
- Кого их? Поезд ушел, дед. Шмотки между нами встали... А может, я брешу сейчас? Может, себя обеляю? В блуд-то кинулся я по своей кобелиной природе. Задаю себе эти вопросы и успокаиваю свою вину: сердце, как и природа, пустоты не терпит.
Савин глядел на Сверябу с изумлением. Тот всегда казался ему сильным, житейски беззаботным, легко отмахивающимся от каких-либо сомнений. И, поди же, совсем другой человек обнаруживается.
Сверяба нашарил на столике "дымчину", закурил, задержал дым внутри.
- А дальше что, Трофимыч?
- Ничего. Ящеркой оказалась вторая жена, - брезгливо ответил он.
Савин понял, что за словом «ящерка» скрывается что-то гнусное, но уточнять не стал, чтобы не бередить Иванову душу.
- Значит, ты соломенный холостяк?
- Таких, как я, соломенных холостяков тут половина. Наглядное пособие для тебя. А самое наглядное - перед тобой! - Сверяба ткнул себя кулаком в грудь, обтянутую тельняшкой. - К тому и исповедуюсь перед тобой, чтобы понял, что женитьба - штука необратимая. У тебя, дедуня, душа, как тормозная камера у "Магируса". Чем круче дорога, тем больше нагрузка. Перегрузилась - и лопнула...
Сверяба умолк, стал подкручивать колесико настройки транзистора. Приемник похрипывал, втягивая в вагончик со всего мира незнакомые голоса. И вдруг совершенно чистый голос прорвался через километры и произнес: "Начинаем передачу для строителей Байкало-Амурской магистрали".
- Не забывают нас, - сказал Сверяба. И тут же скривился.
"От Байкала до Амура..." – слышалось из приемника.
- А дальше? - спросил Сверяба.
- Вроде бы "небо ясно, небо хмуро".
- А мне слышится "не боятся дымокура". Я бы этого сладкопевца сюда выгнал года на три. Чтобы от дымокура хмурым стал.
- Он здесь не выдержит.
- Мы же его песни выдерживаем. Ну, почему, скажи, "строить путь железный, а короче - БАМ"? Чего и как короче? Или про тропиночку узкую в таежную даль? Ты видал тут хоть одну тропиночку?
- Лыжню видал.
Сверяба резким движением выключил приемник.
- Бамовцев, Женька, я делю на четыре категории. Первые, извиняй, на тебя похожи. Им подавай туманы и немедленный героизм. Ненадежных из них - больше половины. Вторые приезжают за хорошим рублем. Эти самые крепкие, знают, чего хотят. Хотя, сам понимаешь, погоня за рублем в нашей разверстке - пережиток... Третьи, дедуня, тоже с хорошим КПД. Бегут в тайгу от социальных обид, ищут равенства и справедливости. Равенства здесь, конечно, больше. Если мерзнут - то все. Санчасть - тоже одна на всех, паек - одинаковый, спецодежда - что у Давлетова, что у тебя. Ну, и отмягчают душой. Четвертые - опять же из бегунов. Эти скрываются от личной неустроенности.
- Ты, Трофимыч, из каких?
- Я-то? Между третьими и четвертыми... Но речь, дедуня, не о нас. Мы - армия: мерим по свету километры по приказу.
- Спой, Иван, свои "Километры", - попросил Савин.
- Спою, дед.
Сверяба взял гитару и однострунно стал выводить припевный мотив. Эту песню Савин слышал много раз, и всегда она защемляла ему сердце. Может быть, музыкальным спецам Ивановы "Километры" не пришлись бы по нраву, но Савину на их мнение было плевать.
Сверяба выводил тихо и хрипловато. Савин не заметил, как тоже стал подпевать, и получился у них тихий мужественный лад.
"Километры гнут нам плечи,
Километры горбят спины.
Километры - это вечность,
Наша юность и седины..."
Допели и уставились друг на друга в полном душевном соприкосновении, удовлетворенные вагонной обстановкой и бесконечностью мира за окном.
- Да, Женя, вся жизнь в километрах. Крутит спидометр, пока не остановится на каком-нибудь пикете.
Он разлил по кружкам остатки коньяка.
- Давай, дед, за то, чтобы не пропал мой горький опыт!..
Савин проснулся поздно. Сверябы в вагоне не было. На тумбочке лежала записка: "У Птицы-Синицы забастовал "Катерпиллер". Улетел с почтовиком».
Он тотчас вспомнил, что с почтовым вертолетом улетел и подполковник Давлетов. Катится, наверно, сейчас на тягаче по их с Элей лыжне. Либо уже стоит на берегу реки напротив скалистых ежей. А может, заглянул в зимовье и читает ей нотацию за то, что совратила его подчиненного. Нет, Давлетов даже к зимовью не подойдет. Эля сама смотрит с обрыва, как военные люди готовятся взрыть железными зубами берег ее любимой речки…
Савин выхлебал две кружки подслащенного сгущенкой чая. Разложил на столе четвертушку ватманского листа, свои блокноты с записями и амбарную книгу командира.
Два Савина сидели в вагоне. Один – небыстрым крупным почерком исписывал страницу за страницей, под линейку и сразу набело вычерчивал на бумаге новый участок трассы. Другой же с беспокойством прислушивался, не гудит ли в небе вертолет, хотя точно знал, что раньше шестнадцати-семнадцати и ждать нечего. Этот другой не чувствовал теплого вагонного уюта, потому что мысленно находился там, у мертвого леса с высокими белыми пеньками-памятниками.
Савин и обед столовский пропустил. Точку поставил уже под вечер.
Если по справедливости, то не его фамилия должна стоять под новым проектом, а Элина. Подумал и споткнулся об эту мысль. Он даже не знает ее фамилии! И отчества не знает! И что ему вообще о ней известно? То, что у нее дядя по имени Иннокентий. Есть дом в Усть-Нимане, почти заброшенном поселке. Жила в интернате. Училась в Хабаровске... И все? Нет, не все. Этого мало для анкеты. А для души у Савина есть другое. Есть узкая ладошка: пей, бойе! Есть целая ночь, в которой жизнь текла совсем в другом измерении. А фамилия - белый лист бумаги.
Между тем вертолета не было. Савин вышел на улицу. Было безветренно и морозно. Показалось, что в небе застрекотало. Однако гул шел от клубного движка, и он повернул туда. На сцене прапорщик Вовк рулил ансамблем "Магистраль". Увидев Савина, музыканты смешались, нестройно оборвали мелодию. Вовк небрежно поприветствовал его. Затем пробежался по струнам и запел хрипловато: «Километры гнут нам плечи...»
Вертолетный стрекот заставил Савина пулей вылететь из клуба. В штабе он появился, когда Давлетов был уже в кабинете. Положил перед командиром свои прикидочные расчеты, выражая всем своим видом вопрос и нетерпение. Но подполковник лишь бегло просмотрел бумаги, отодвинул их в сторону. Немигающе и долго разглядывал Савина, и тому почудилась в желтоватых глазах начальника заплутавшаяся тоска.
- Плохо, товарищ подполковник? - не выдержал он.
- Почему плохо?
Молчание не было ни тяжелым, ни гнетущим, но все же рождало беспокойство. Савину хотелось оглянуться назад, словно там сидел кто-то третий и от этого третьего что-то зависело. Он не мог понять молчания Давлетова, его переживаний, которые никак не обнаруживались внешне.
- Ваша прямая действительно существует, товарищ Савин, - произнес, наконец, Давлетов. - Геодезисты вышли на съемку. Майор Ароян вылетел в геологоуправление. Решение приму по его возвращению.
3 .
Иногда Давлетову казалось, что таким же молодым, как Савин, он был так давно, что, может быть, этого и не было. Метелицей прошелестели годы, запорошили овраги, по которым он когда-то карабкался. Да карабкался ли? Один только раз свернул с колеи, когда строил свой первый мост через степную речку Узень. После того лишь голову вжимал в плечи, когда перед ним появлялся молодой, красивый и злой комбат Прокопчук. И никогда больше не высовывался. Однако в отстающих не значился. Этим всегда себя и успокаивал. Так и текла бы речка, не попади в подчиненные Давлетова Савин. Что-то знакомое почудилось ему в этом мальчишке, будто видел когда-то такого же, только мельком, в суматохе забот. А когда узнал, что Савин из детдома, совсем расположился к нему, с внутренней потребностью уберечь. И все вспоминал кого-то похожего. А вспомнил - завздыхал тяжело. Вышло, что это сам он, тот, который нечаянно скосил свой первый мосток на полтора градуса...
Все бы могло выстроиться в жизни по-иному, не встреться тогда на его пути Прокопчук в зеркальных хромачах.
Давлетов тоскливо поглядел на телефон. Многое зависело от звонка замполита, улетевшего в геологоуправление. Может быть, все - чепуха, может быть, заморозили распадок по стратегическим соображениям? Он хотел, чтобы так и случилось. Тогда отпадут все сложности, и совесть будет спокойна.
В эту самую минуту затрезвонил “город”. Давлетов помедлил, прежде чем снять трубку. А сняв, услышал, чего уж никак не ждал, голос Дрыхлина.
- Приветствую вас! - проговорил тот. - Как живете-можете?
- Все нормально, - сухо ответил Давлетов.
- Без дела звоню, командир. Соскучился. Все-таки две недели из одного котелка хлебали. - И не дождавшись ответной реакции, спросил после паузы: - Как там наш молодой друг себя чувствует?
- Вы имеете в виду товарища Савина?
- Ну, а кого же еще? И бросьте официальничать. У нас только вождь народов был для всех товарищем... Так как там наш неугомонный Женя?
- Думаю, с ним все в порядке.
Давлетов смутно почувствовал, что неспроста звонит Дрыхлин, что все же его что-то беспокоит, наверное, та соболиная история. Совсем неспроста. Значит, бывалый Дрыхлин тоже чувствует неуверенность?... От этой мысли возникли мстительная удовлетворенность и желание уколоть “представителя”.
- А ведь прямая есть, товарищ Дрыхлин.
- Какая прямая, товарищ Давлетов? - сыронизировал тот.
- Та, что соединяет подкову и за которую могут дать премию.
- Откуда она взялась? - уже без иронии спросил Дрыхлин.
- Савин нашел.
- Ну, если Савин... Тогда вы верите в сказки, командир.
- Не сказки. Я вчера сам осмотрел ее. И убедился.
- В таком случае поздравляю! Не вас, а Савина. Вам еще предстоит сражаться с Прокопчуком.
- Не понял вас, товарищ Дрыхлин.
- Вы много чего не понимаете, командир. Прокопчук - автор проекта этого участка. И конечно, не захочет признавать свой брак.
- Мне до него нет дела.
- Мне тоже, - Дрыхлин говорил весело и беззаботно, так, во всяком случае, слышалось. - Между прочим, Прокопчук из ваших, военных железнодорожников.
Если поначалу фамилия Прокопчука не вызывала у Давлетова ассоциаций с прошлым, то после этих слов он неожиданно для себя и с уверенностью решил, что в Гипротрансе - тот самый Прокопчук, под началом которого он когда-то служил. Служебные пути-дороги развели их, но до Давлетова доходили слухи о бывшем начальнике. Тот быстро и крупно шагал по служебной лестнице. Получил назначение в Москву. А потом с ним произошла какая-то темная история, вроде бы шибко вольно распорядился казенными средствами. Прошел даже слух, что его выгнали из армии.
- Мужик он злой и решительный. Друг вашего комбрига, кстати, - продолжил пугать Дрыхлин.
Значит, он. Значит, опять их сводит судьба. И Давлетов невольно поежился, словно носил еще лейтенантские погоны. Опять ощутил взгляд со злыми бесенятами. Поежился и тут же расправил плечи, какое отношение к нему имеет теперь Прокопчук? Да никакого! И он сам уже не тот лейтенант, что держал когда-то наготове начищенные хромачи.
- До свидания, товарищ Дрыхлин, - прервал он добродушный голос в трубке, приглашавший его в гости, в парилку с предбанником, где вешалки - рога изюбра и где дожидаются гостей узорные фужеры не для чая.
Закончив разговор, Давлетов укорил себя за нелюбезность. Но все равно был доволен собой. Однако звонка от Арояна ждал в душевной неуютности. Входили и выходили подчиненные. Было как раз “командирское время” - установленные Давлетовым часы, когда он обязал себя сидеть в кабинете, чтобы люди не дергались целый день за командирской подписью.
Однако сегодня бумаги казались Давлетову не столь важными. Важнее и нужнее был звонок от замполита. И когда телефон, наконец, звякнул, он поспешно выпроводил очередного посетителя. Голос замполита был чуть слышен, но главное Давлетов уловил: с геологами все чисто. Надежды на отступление не осталось. Путь теперь один, и первый шаг представлялся не самым легким: доложить полковнику Мытюрину о свертывании работ в сторону Юмурчена.
Он покосился на белый телефон, самый неприятный из трех стоявших на столе. Его приглушенный звонок всегда вызывал в Давлетове неосознанную тревогу. Тяжело вздохнул, снял трубку и попросил соединить с “Короедом”. Такой позывной был у начальства. Что-то неприятное чудилось Давлетову в его звучании, словно даже звонки могли незаметно подточить его и без того не очень прочное положение. Он привык к своему военному колесу. И даже не видел себя на каком-либо ином поприще... Сколько на его памяти прошло людей, энергии которых он удивлялся. Стоило им снять погоны и уйти на покой, как, глядишь, через год-два тюкнул инфаркт, или обрушилась другая неизлечимая болячка.
Самый надежный плот в положении Давлетова - это выполненный план. Он определял все, ради чего не спали ночами, рвали землю и скрупулезно подсчитывали кубометры грунта. Нет, не ради плана, поправил себя Давлетов, ради будущей железной дороги. В принципе это одно и то же: дорога и план.
А одно ли то же?.. Если пройдет савинская прямая, срезающая проектную петлю, план сорвется. Уйдет время на геодезическую съемку, на переброску техники. Но прямая работает на дорогу. Через год - выигрыш в сроках и экономия в средствах... На свой страх и риск Давлетов уже отдал распоряжение буровзрывникам - подготовить промежуточный фронт работ, и Коротееву - чтобы готов был передислоцироваться на Эльгу. Распоряжение отдал, а разрешения отойти от проекта еще не получил...
Мытюрин был на месте. Ответил, как всегда, вежливо и, как всегда, с вопросом:
- Сколько кубов?
Давлетова пугала металлическая вежливость начальника. И в то же время была для него образцом общения с подчиненными. Не отдавая себе в том отчета, он невольно старался взять такой же тон с подчиненными. Так уж ведется, что человек стремится быть похожим на кого-то, чаще всего, на того, кто стоит над ним.
- Что с Коротеевым? - спросил комбриг. - Почему не додает план второй месяц?
- Техника износилась, - замирая, ответил Давлетов.
- Еще не подошли сроки, чтоб износиться.
- Он не жалел технику, потому ходил в передовиках.
- А вы куда смотрели?
Замирая, Давлетов ответил и сам удивился своему спокойному голосу:
- Туда же, в план.
На том конце провода установилось молчание, что совсем было не в правилах Мытюрина. Затем оно прервалось металлическим:
- А завтра вы не собираетесь давать план?
- Собираемся.
- А что думаете делать с техникой Коротеева?
- Посоветовал ему, что и вы мне: проявлять инициативу.
- Какая муха вас сегодня укусила, подполковник?
На какое-то мгновение Давлетов смешался, но пересилил себя и даже съерничал, на что никогда бы не решился прежде.
- Бамовская.
- Ну-ну, Давлетов. План за вас никто выполнять не будет. Сколько за последние три дня отсыпал Синицын?
- Он передислоцируется.
- Он уже передислоцировался. По-вашему же донесению.
- Мы сворачиваем работы в сторону Юмурчена.
- Я не шучу, товарищ подполковник!
- Мы можем выйти на стыковку коротким путем.
- Что за путь, Давлетов?
- На карте распадок не просматривается. Но старший лейтенант Савин прошел по нему. Распадок подходит по всем параметрам.
Опять на том конце провода возникла пауза. Давлетов не выдержал:
- Прошу вашей санкции.
- Никакой санкции не будет. Вы - руководитель, вы и решайте. И отвечаете вы. Здесь находится представитель гипротранса, он же - автор проекта. На днях он будет у вас, - и, не прощаясь, положил трубку.
Давлетов, наверное, впервые почувствовал, что в кабинете жарко. Он намерзся на точках за долгую службу, форточек зимой не открывал, хотя гарнизонная теплотрасса выдержала все морозы. В других бамовских поселках, где трубы лопались, как стеклянные, было известно, что здесь самые теплые дома. И те, кто жил в них, тоже знали об этом. Но никто не связывал зимнее тепло с фамилией первого командира подполковника Железнова.
Это он распорядился укутать трубы двойным слоем утеплителя. И велел составить фиктивный акт на списание: вроде бы утеплитель при длительном хранении и транспортировке пришел в негодность. Командир первым поставил на том незаконном документе свою утверждающую подпись, а уж потом передал членам комиссии, в которой значился и Давлетов.
Давлетов распахнул форточку и встал перед нею, вдыхая морозный воздух. Почувствовал себя разбитым и уставшим. Трудный сегодняшний день наплыл на тот давний, и он снова ощутил перед Железновым вину.
Он отошел от окна, сел в кресло, оглядел аккуратно прибранный, без единой соринки стол. Снял трубку, связывающую его с радиостанцией. Услышал:
- У аппарата прапорщик Вовк.
Кучерявый Вовк, расторопный и нахальный, умел не только петь и играть на гитаре, но и сутками работать.
- На связь Синицына!
- Будет сделано! - весело ответил прапорщик, и Давлетов точно знал, что связь обязательно будет, в противном случае Волк стал бы Красной Шапочкой.
Синицын доложил сходу:
- Начал готовить подъездные пути к карьеру.
- Очень хорошо. Геодезисты вернулись?
- Уже ставят пикеты... Получили “добро”, товарищ подполковник?
Давлетов уловил в голосе Синицына неофициальную нотку, непривычную в их разговорах. Это приятно пощекотало его, и он даже забыл про его верблюдов.
- А разве вам, товарищ Синицын, мало моего “добро”?
- Вполне достаточно, Халиул Давлетович.
И по отчеству, как помнил подполковник, тот назвал его впервые. И этим словно снял часть тяжелой ноши с его души…
4.
Давлетов не ждал в этот день гостей. Они нагрянули неожиданно вертолетом, который он принял поначалу за почтовый. Дежурный успел только сообщить, что прибыло начальство. Давлетов тут же распорядился подогнать им машину, но тот сказал, что они уже направились к штабу по тропе. Он вышел встречать. Завидев гостей, привычно подал команду “Смирно!”, но комбриг махнул рукой: “Вольно”. Взглянул на Давлетова с высоты своего роста и папахи, коротко бросил:
- Знакомьтесь.
Да, то был его первый командир Прокопчук, только постаревший, отпустивший аккуратную бородку, которую совсем не портила седина. Но осталось в нем и прежнее. Все так же поводил тонким прямым носом, словно пытался уловить исчезающий запах. И в движениях остался стремительным.
Давлетов представился, но Прокопчук не назвал себя и не всмотрелся в него, видно, забыл начисто. Только равнодушно спросил:
- Это ты - возмутитель спокойствия?..
Третьим из гостей был Дрыхлин. Потряс Давлетову руку, по-свойски кивнул.
- Обедаем у вас, - сказал Мытюрин. - Распорядитесь накормить вертолетчиков.
Обедали в закутке, отгороженном для именитых гостей от общей столовой. Давлетов знал, что офицеры называют этот закуток с легкой подачи Синицына “кормилом власти”. Здесь стоял стол на шесть человек, сервант с посудой и холодильник. На противоположной стене - дикий натюрморт, нарисованный самодеятельным художником: сугроб с разбросанными по нему цветами, а в середине солдатский бачок, наполненный помидорами и огурцами. Сначала Давлетов приказал выбросить эту небывальщину, но замполит убедил его, что в картине - символ: пусть начальство глядит и думает, что не мешало бы к нашим сугробам подбрасывать свежие овощи.
На всякий парадный случай Давлетов держал в сейфе под холодильником коньяк. Не для пьянки, а по житейской хитрости, потому как все начальники не прочь принять для аппетита. А сытый и слегка захмелевший проверяющий смотрит добрее. Но сегодня все в Давлетове противилось такому гостеприимству.
Мытюрин сам спросил Прокопчука:
- Как - по маленькой?
- Не возражаю, - откликнулся тот.
Давлетов отчужденно вытащил две бутылки.
- Коньяк - под селедочку? – делано удивился Прокопчук.
- Лимонов не завозили, - сказал Давлетов.
- Сдери с зампоснаба штаны и набей морду! Все от зампоснаба зависит. Даже лимончики для пожарного случая... Ну, что? - Прокопчук обвел взглядом сидящих за столом. - Есть предложение.
- Нет возражений! - бойко откликнулся Дрыхлин, и гости опростали фужерчики.
Давлетов понял, что все трое знакомы давно. Беседовали о посторонних вещах, о рыбалке на Амгуни и о золотой ушице из хариуса. Слушал Давлетов и мучился: чего они ни слова о главном? Потому вопрос Прокопчука и застал его врасплох:
- Значит, говоришь, напортачили мои ребята?
- Так точно, - только и ответил Давлетов.
Прокопчук захохотал, Дрыхлин кашлянул смехом, комбриг скупо улыбнулся.
- А что он представляет собой, твой старлей? - на какой-то миг Давлетов уловил злых бесенят в глазах Прокопчука.
- Из двухгодичников.
- Исчерпывающая характеристика! Ладно, познакомимся.
И опять пошел треп о совсем посторонних вещах, о каком-то Гундосом, который называет себя королем хребта Баджала и который знает каждую тропинку в своем маленьком горном королевстве. Браконьер, каких свет не видывал, и людина мрачной храбрости. Сколько раз инспекторы хотели подловить его, а он только скалился.
Отобедав, гости задымили, даже некурящий Дрыхлин за компанию.
Давлетов терпеливо ждал конца застолья. Наконец, все вышли и направились к вертолетной площадке. Давлетов попросил разрешения забежать за сумкой.
- А мы без тебя обойдемся, - сказал ему Прокопчук.
- Кого нам взять на месте в провожатые? - спросил Мытюрин.
- Может, Савина отправить с вами?
- Я же сказал, на месте! - раздраженно повторил комбриг.
- На трассе капитан Синицын и майор Сверяба...
Вертолет улетел, поселив в душе Давлетова беспокойство. И что бы он ни делал в тот день, мысленно находился в голове трассы. Перебирал в уме возможный ход событий и все недоумевал, почему его оставили здесь. Дважды ему попадался на глаза Савин, но Давлетов не заговаривал с ним, не отвечал на вопрошающий взгляд.
Услышав под вечер рокот вертолета, торопливо забрался в уазик, подъехал и встал, ожидая посадки. Вертолет сел, но двигатели летчик не заглушил. Раскрылась дверца, скользнул вниз трап. Первым на землю сошел Сверяба. И последним. Трап втянулся внутрь, и вертолет взял курс на райцентр.
Видя, как Сверяба могуче и тяжело ступает по мосткам, Давлетов сжался, словно опять услышал голос комбата Прокопчука: “П-шел отсюда...” Ждал Сверябу, как неотвратимость.
- Комбриг отменил ваше распоряжение, - сказал тот. - Велел двигаться на Юмурчен, а Синицыну - поворачивать фронт работ.
- А чем объяснил?
- Ничем. Только этот тонконосый с бородкой велел передать, что Савин не учел сложностей рельефа.
- В чем он увидел сложность?
- Говорил что-то про подземные пустоты. Какие там к черту пустоты?
- Что Коротеев?
- Утром выходит на Юмурчен.
- Синицын?
Сверяба усмехнулся:
- Синицын свое дело знает. Ответил: “Есть!”, а сам и не думает сворачиваться. Завтра начнет сыпать основной путь.
- Значит, не выполнил приказ?
- Сами-то вы, товарищ подполковник, как на это смотрите?
Давлетов не ответил, глядел на взгорок, прорезанный автодорогой.
- По моему телячьему мнению, - сказал Сверяба, - этот хмырь из Гипротранса просто привязался к зэковскому БАМу. Вроде бы по проложенному следу пошел, чтобы не искать по-новой. Та трасса чуть северней. Ее и не разглядишь сразу. Но заметно, что отсыпали. Мы садились там. Остатки бараков сохранились. Кладбище... Вот, подобрал.
Из брезентовой сумки, с которой Сверяба никогда не расставался, он достал проржавевшее и вроде бы знакомое железное изделие.
- Кандалы, - сказал Сверяба. - Ведь носил же кто-то, язви их в бочку! - и непонятно было, кому Сверяба адресует свое “язви”: тому ли, кто носил, или тому, кто заставлял носить.
Готовясь к поездке на БАМ, Давлетов прочитал около десятка книг про мерзлотные грунты. И поразился тому, что не они - первые бамовцы. До них были другие, подконвойные... Но история БАМа, оказывается, уходила в еще более далекое время. Отсчет ее начинался с князя Кропоткина. Он первым вышел со своей экспедицией на будущую трассу. Потом были другие изыскатели. А полосатые бамовцы появились в тридцать четвертом.
Давлетов никак не мог согласиться с тем, что все, кто сидел в бамовских лагерях, пострадали безвинно. Мнение его состояло в том, что у многих вина, какая-никакая, а была. Даже у тех, кто имел в прошлом заслуги, а позже начал грести под себя. Вот и стал врагом народа. Разве нет таких теперь?
Вряд ли бы Мытюрин отдал свой приказ в те времена. Побоялся бы, что обвинят во вредительстве. Вред-то конкретный: в деньгах и в сроках. Тут большого ума не надо, чтобы разобраться. Не то, что в истории с географией. Там всегда загадки. Только у географии они впереди, а у истории - позади. И суд истории совсем не товарищеский...
Сверяба топтался рядом, сочувствуя и сопереживая.
- Я пойду, - сказал.- Сосну минут сто. Всю ночь с “Катерпиллером” возился.
Его слова вернули Давлетова в привычный круг забот.
- “Катерпиллер” на ходу?
- На ходу.
- А бэтээски у Коротеева?
- Три сделали.
- Три - уже хорошо. Отдыхайте, товарищ Сверяба.
Сам сел в машину, сказал водителю:
- На радиостанцию.
Прапорщик Вовк встретил его в готовности:
- Кого прикажете?
- Голову трассы. Обоих.
Переговорив с Синицыным и одобрив его решение продолжать работы в направлении Эльги, переключился на Коротеева:
- Доложите о готовности к перемещению.
- Готов, - донесся из эфира его бас.
- Двигайтесь на Эльгу.
- Не понял, товарищ подполковник. Здесь был командир бригады и велел...
- Устав знаете? - перебил его Давлетов.
- Так точно.
- Выполняйте последнее приказание.
- Есть! - с явным неудовольствием ответил тот.
- Из трех исправных бурильных станков два передайте Синицыну.
- Почему я их должен передать? - возмутился ротный.
- У него скальный грунт.
- У меня тоже потом может быть скальный.
- В таком случае на речной карьер пойдет Синицын.
- Есть передать две бэтээски! - свирепо согласился Коротеев…
Мытюрин позвонил Давлетову на другой день утром:
- Вам передал мое распоряжение майор Сверяба?
- Так точно.
- Старшему лейтенанту Савину объяснили?
- Никак нет.
- Объясните. И давайте план. Вы заинтересованы в нем лично.
Положил трубку, ничего не объяснив, не поинтересовавшись его мнением. Давлетов же, отвечая по привычке “так точно”, уже знал, что поступит по-своему, что не отменит своего решения. Хотя прекрасно понял и про план, и про личную заинтересованность. Но в нем вскипело упрямство, какого он не помнил. Он не то чтобы сбросил с плеч беспокойство - оно по-прежнему давило. Однако груз будто стал легче. Так, наверное, бывает, когда человек, решившись на трудный путь, делает первые шаги. И чем дальше уходит от перекрестка, тем свободнее ему дышится.
Все до странности было тихо и спокойно. Словно, позвонив, комбриг лишь отдал дань необходимости, и теперь его совсем не интересовало, как станут развиваться события дальше. Ох, как хотелось Давлетову верить в это!.. Дни проходили в горячечной работе, люди торопились дать задел, чтобы не остановили потом. Синицын уже сыпал землю в основную трассу. Правда, сменные задания выполнял едва-едва, с большой натугой. Но в начале работ на новых объектах цифры у него всегда были хилыми.
Коротеев перебазировался, сообщил, что ставит палатки и попросил для этого неделю. Давлетов дал два дня, включая выходной. Он понимал, что у Коротеева участок легче: оба карьера речные. А план такой же, как у Синицына. Давлетов сознательно так распределил объекты, зная, что техника у Коротеева на ладан дышит.
Может и сойдет, думал он, все закончится тихо и по-хорошему. Победителей же, как известно, не судят. Тогда будет и оркестр, и честь по заслугам, и третья звезда на погоны, и праздничные пироги, на которые Райхан большая мастерица. Очень надеялся Давлетов на такой исход, но предчувствие - да какое там предчувствие?- жизненный опыт подсказывал, что не обойдется.
В пятницу Давлетов и Ароян выехали на машине в голову трассы. Накануне к Давлетову подошел Савин и слезно просил взять с собой. Оно, конечно, и надо бы взять, но он хотел оберечь мальчишку от сумасшедшей охотницы. Какая нормальная женщина, даже изголодавшаяся по мужской ласке, сама поведет к себе мужика с первого вечера? Давлетов ухаживал за Райхан шесть лет. А тут, не спросив ни фамилию, ни откуда родом - “Пойдем со мной!” Он отказал Савину, и тот, обиженный, ушел. Когда Давлетов рассказал замполиту про Савинскую охотницу, тот отреагировал своеобразно:
- Ну и что?
- Как что? Есть нормы морали.
- Они люди свободные, Халиул Давлетович, и молодые.
Давлетов тогда успокоился насчет Савина. Он и разговор-то начал к тому, чтобы рассеять свои сомнения, так как и сам не видел большого греха в случившемся.
Они ехали по тому самому зимнику, который пробивали полмесяца назад. По бамовским меркам - срок немалый. Дорогу укатали, утрамбовали. Там, где была первая наледь, Синицын поставил плетневое ограждение. Голубоватые ледяные наслоения улеглись вдоль него длинным неровным валком. Колея обозначалась, хоть и была заполнена хрусткой водой, доходившей до ступиц.
К вертолетной площадке, где располагалось основное хозяйство роты, добрались после полудня. Четыре палатки с нестандартными окнами в боковых стенах дружно выпускали в серое небо печной дым. Синицын успел пристроить к ним тамбуры, обшитые черепицей. Они не только сберегали тепло, но и придавали нарядный вид палаточной улице. Перед палатками буквой “П” стояли три вагона. Это постоянная у Синицына буква “П” всегда нравилась Давлетову. Она символизировала порядок.
Встретивший их старшина доложил, что ротный в карьере, туда они и направились. Гудели, вгрызаясь в скалу, буровые установки. Осыпанные с головы до ног белой пылью, буровики походили на мукомолов. Синицына тут не было, и Давлетов приказал ехать на развалку. Но не успел отъехать, как сердце екнуло. Услышал неурочный гул вертолета, заходившего на посадку. Велел шоферу повернуть и, сколь позволяет скорость, лететь к площадке. Так и сказал “лететь”, хотя быстрая езда была не в его правилах.
Они успели. Вертолет коснулся колесами бревенчатого настила, и одновременно Давлетов открыл дверцу машины. Обреченно зашагал по тропке, протоптанной в снегу, гадая, кого послал случай и какой случай.
Из проема показался Мытюрин, за ним – главный комсомолец бригады капитан Пантелеев. И неугомонный Дрыхлин был тут. Чего человек лезет в чужие дела?.. Затем по трапу спустились Сверяба и Савин. Видно, прихватил их комбриг для полного комплекта.
Давлетов доложил, что делается и сколько отсыпано кубов грунта. Комбриг руки не подал, прошел к машине. Давлетов продолжал стоять на том месте, где рапортовал начальнику. К нему подошли Сверяба и Савин.
- Прииде окоянный Сотона! - проговорил Сверяба и сплюнул.
Мытюрин, усаживаясь в машину, кивком головы указал Давлетову на заднее сиденье. Тот торопливо пристроился между Дрыхлиным и Пантелеевым.
- В карьер, - процедил Мытюрин.
Больше он не проронил ни слова. И когда ходил среди работающих агрегатов, перешагивая длинными ногами в собачьих унтах кучи гравия, обрывки тросов, прочий хлам; и когда стоял возле экскаватора, наблюдая, как машинист ловко манипулирует ковшом. Заговорил он лишь тогда, когда подъехал с развалки Синицын.
- Вы мой приказ слышали? – спросил.
- Так точно.
- Почему не выполнили?
Тот переступил с ноги на ногу, пожал плечами.
- Я санкционировал работы в сторону Эльги, - ответил Давлетов.
Но Мытюрин даже не обратил на его слова внимания. Давлетов ужался. И, словно сквозь вату, слышал слова начальника, адресованные ротному:
- У вас что, товарищ капитан, богадельня или воинское подразделение?
Давлетов понимал, что все это говорится не для Синицына, а для него. Хотел и не имел сил еще раз вмешаться. Ротный стоял, опустив голову. Он давно уже понял, что возражать начальству – себе дороже.
- Служебное несоответствие! Сутки сроку - повернуть фронт работ!
- Есть! - по-уставному откликнулся тот.
Крутанулся и отошел на десяток метров. Остановился и стал смотреть, что произойдет дальше.
Но не произошло ничего. Комбриг сел в машину, за ним - Дрыхлин и Пантелеев. Давлетов стоял на месте, пока Мытюрин не окликнул его.
- Вам что, особое приглашение требуется?
Подъехали к палаточному городку.
- Через двадцать минут вместе с замполитом батальона ко мне! Прихватите с собой вашего рационализатора.
Они собрались в срок все трое. Давлетов осунулся за последний час. Ароян ободряюще дотронулся до его плеча. Савин был весь раскрасневшийся, возбужденный. Замполит сказал ему:
- О чем бы тебя ни спрашивали, постарайся больше молчать. А если отвечать, то обдуманно и без запальчивости.
Все трое перешагнули порог. Мытюрин оглядел их сверху вниз, сказал:
- Старший лейтенант, подождите за дверью, - Савин вышел. – Садитесь.
Присели на табуреты. Давлетов, примостился на краешке и застыл.
- Я хочу услышать от вас, почему вы не выполнили мой приказ.
- Мы полагали, - начал деревянно Давлетов, но Мытюрин прервал его:
- С вами все ясно. Хочу знать, что по этому поводу думает политический руководитель.
- Мы посчитали приказ необоснованным, - ответил Ароян.
- Объяснитесь!
- Я летал в Хабаровск и узнал у геологов, что никаких пустот в грунтах нет.
- А вы не задумывались, что могли быть и другие соображения?
- Не думаю, чтобы какие-то соображения можно было держать в секрете от командования части.
- Эта территория зарезервирована по стратегическим соображениям.
- У нас есть заключение геологического управления о том, что заявок на месторождение в этом квадрате нет.
- С чьего разрешения вы летали в Хабаровск?
- Я доложил о своей поездке начальнику политотдела подполковнику Айдыняну.
- Я вижу, что вы тут вообще распустились. Один вылетает в Хабаровск, не поставив в известность командира бригады. Другой сожительствует с местными дамами, и его тщательно покрывают. Пригласите сюда вашего новатора!
Савин вошел и срывающимся голосом доложил о себе.
- Расскажите, каким образом появилась на свет ваша заявка!
Мытюрин раскрыл папку, достал из нее сшитые скрепками листы, стал рассматривать их. Савин, поглядев на замполита и поймав одобрение в его взгляде, стал рассказывать.
Мытюрин перебил его:
- Когда охотница сказала вам про эту прямую?
- Утром.
- А где вы провели ночь?
Савин смешался, замолк.
- Что же вы не отвечаете? - внес свою лепту капитан Пантелеев.
- В зимовье.
- С охотницей, - не спросил, а словно бы уточнил для себя Мытюрин. - Знаете, как это называется, старший лейтенант?
- Обмаралка! - весело встрял молчавший до сих пор Дрыхлин.
Савин весь вскинулся: кто говорит?.. Вор поганый!
Внутреннее напряжение разом схлынуло. Исчезла и та суетливая неуверенность, которую он испытывал, разговаривая с большим начальством.
- А вам что надо здесь, Дрыхлин? - спросил почти спокойно. - Здесь соболей нет, воровать нечего.
- Какие еще соболя, старший лейтенант? - повысил голос Мытюрин.
- Могу объяснить, - ответил он и поглядел на Дрыхлина.
- Да, объясните, почему вы сожительствовали с грязной охотницей. Почему самовольно бросили карьер?
Савин задохнулся от возмущения. Да как смеет этот человек оскорблять Элю? Ему стало наплевать на все, что случится потом, наплевать на разницу в годах и званиях. Он сделал шаг вперед и уже открыл рот, готовый бросить перчатки в лицо оскорбителю. Но его опередил Давлетов.
- Я отпустил Савина.
До этого мгновения Давлетов слушал весь разговор словно бы издалека. Ему казалось, что и он, и Савин тонут в словах. Будто попали в водоворот, и Савин беспомощно барахтается, не видя, за что зацепиться. И он, Давлетов, рядом, только протянуть руку. Но тогда уж, точно, и сам пойдет ко дну...
Гордые лошадиные головы плавали в прибрежном тумане. Табунщик Давлет играл на камышовой дудочке, а маленький его сын Халиул сидел у костра и слушал табун, слушал песню без слов и видел себя лихим батыром.
- Прошу прекратить издевательский разговор, - сказал Давлетов и сам не услышал своего голоса.
Мытюрин удивленно поглядел на подполковника. У Пантелеева вытянулось лицо.
- Идите, старший лейтенант! - произнес полковник.
Савин вышел. Давлетов переменил положение, уселся удобнее.
- Вы отдаете себе отчет в своих словах, товарищ подполковник?
- Да. Отдаю отчет в том, что вступил с вами в сговор после того, как вы расправились с подполковником Железновым, и покрывал ваш перепоказ.
- Вы, что? С ума сходите?
Давлетов, не отрываясь, глядел в лицо начальника. Оно было каменно-холодным. Но что-то в нем дрогнуло, и это придало Давлетову силу. Чтобы ее сохранить, он представил Железнова. Облик первого бамовского комбата замаячил, ровно бы на далеком экране. После того, как Железнова уволили, Мытюрин спросил Давлетова:
- Надеюсь, вы не станете вести себя так глупо, как ваш предшественник?
- Никак нет, - ответил будущий комбат.
Тот порылся в своей шикарной папке, достал три скрепленных стандартных листа, протянул Давлетову.
- Переделаете, когда вступите в должность.
Это был тот самый экземпляр акта, в котором Железнов зафиксировал перепоказ...
Давлетов продолжал, не мигая, глядеть на комбрига, словно хотел заставить его все вспомнить, как всегда помнил сам. Тот год, когда он занижал объемы выполненных работ, чтобы покрыть приписочный грех начальника, был самым тяжелым по плановым показателям. Потому что долг Давлетов погашал за счет одной только роты - Коротеева. Этим и связал себя с ним петлей, как и с Мытюриным, но начальник, похоже, того не ощущал. Да и с чего ему ощущать, чего опасаться? Акты переделаны, земля уже давно в насыпи, не разворошить ее, не докопаться до истины...
- С вами все ясно, товарищ подполковник, - произнес комбриг. - Вам пятьдесят, готовьтесь на пенсию, - и отвернулся от Давлетова, как от пустого места. – С Савиным разберется политотдел.
- Разберемся, - солидно подтвердил капитан Пантелеев.
Мытюрин встал. За ним - Дрыхлин с Пантелеевым. Направились к вагонным дверям. У порога комбриг остановился.
- И запомните, Давлетов! Завтра же выйти на запроектированную трассу. На запроектированную! Иначе и увольнение в запас произойдет с большими неприятностями.
Давлетов и Ароян остались вдвоем.
Замполит мерил шагами узкое пространство между печкой и дверью. Подошел к столу, на котором сиротливо лежала савинская заявка. Перелистал ее, не обнаружив каких-либо пометок на страницах. Сказал:
- Даже не зарегистрировали.
- Какая теперь разница, - тускло откликнулся Давлетов.
- Да не отчаивайтесь так! Все может еще перемениться!
- Не переменится. Да и сам чувствую, пора.
- Теперь-то как раз и не пора.
- А силы еще есть, - продолжал Давлетов. - Как буду без армии?
- Да вы что, Халиул Давлетович? Возьмите себя в руки! За порогом - жизнь. И Савин вон топчется за порогом.
- Да-да, жизнь за порогом. Дайте Коротееву радиограмму, пусть возвращается на Юмурчен.
- Ни в коем случае! Это значит признать ошибку, которую мы не совершали. Давайте сегодня же соберем коммунистов.
- А смысл?
- Это не фронт, Халиул Давлетович. И даже не учения. И даже не боевая подготовка. Это производственные дела. Партийная организация имеет в данном случае право контроля за деятельностью администрации. Мнение коллектива, может многое изменить.
Собрались близко к полуночи. По этой причине в палатке-ленкомнате до малинового жара накалили сделанную из железной бочки печку. Вроде бы никто ничего не знал, кроме командира и замполита, и в то же время все знали, что визит высокого начальства даром не обошелся, что Давлетова снимают, а начатые работы придется свертывать. Синицын со Сверябой, сбросив шубы, уселись у самой печки, переговаривались вполголоса, слышно только было “язви их в бочку” и “семь на восемь”. Давлетов понуро пристроился за передним столом. Мосластый Коротеев, катая на худом горле кадык, мрачно слушал Хурцилаву, который рассказывал, что у Синицына на долото бурильных станков наваривают зубья из обрубков рельса, и потому долото не тупится.
Савин отозвал Хурцилаву в сторонку.
- Помнишь, Гиви, я был у вас летом в карьере на Туюне?
- Конечно, помню. Головной блок Синицыну отдать пришлось.
- А помнишь, перед самым нашим отъездом появился Дрыхлин?
- Ну, появился.
- Ты почему его пауком назвал?
- Паук он - понимаешь? Ему всегда что-то надо. Солдатский полушубок надо. Валенки надо. Деньги платить не хочет. За деньги только женскую дубленку из нашей автолавки взял. А коньяк жрет, как голодная свинья.
- А зачем вы ему даете?
- Ты что, дорогой, с луны упал? Он же представитель заказчика!
- Гиви, но ведь это взятка!
- Слушай, Женя, ты что - кристаллик? Взятка - это знаешь?.. А тут уважение. И вообще, чего ты ко мне привязался? Спросил - я ответил…
- Прошу садиться, - пробасил председательствующий Коротеев.
Замполит внес предложение не ограничивать временем выступающих, а на доклад, вернее, на информацию попросил всего семь минут. Начал он с приезда комбрига и его распоряжения, которое назвал нецелесообразным.
- Вредное решение! – подал с места голос Сверяба.
- Давайте высказываться, как положено, - тормознул его Коротеев. - Кто хочет выступить в прениях?
Желающих не было. Не от скудости мыслей, а от неожиданности, когда вдруг человек осознает, что его голос что-то значит, и попусту слова тратить нельзя.
Коротеев не выдержал паузы и предоставил слово самому себе.
- Не понял я. Нашу позицию не понял, - сказал, пронзительно глянув на Давлетова. Остановился взглядом на Савине, и уже говорил, будто для него: - Мы что, в ЖЭКе работаем? В армии все ясно: получил приказ - выполняй. Инициативу? Пожалуйста! В рамках приказа. А мы решили обсуждать приказ.
- Тебе много чего не понятно, - отозвался от печки Сверяба.
- Твоя речь, Сверяба, впереди... Мы и так потеряли неделю, дергались с места на место. И еще неделю угробим. Все равно заставят выйти на старую трассу... А план? Горит! Директивные нормы - горят! И мы горим! Вот так, Савин-друг. Ты не горишь, у тебя вместо подчиненных бумажки. А за землю спросят с коммуниста Давлетова.
При этих словах Давлетов поднял голову и снова ее опустил.
- Да, Савин-друг, - продолжал Коротеев, - с нас спросят, с механизаторов. Как и чем отвечать - задумаешься. У меня бригада из вольнонаемных. Что я скажу рабочему классу? Они приехали заработать хороший рубль. И зарабатывают его честно. Двенадцать добровольных часов в сутки, и от выходных отказываются. А если они полмесяца будут вкалывать впустую? Если вместо зарплаты им «пардон»? Как я объясню? Что они работали на идею Савина?
- Деньги – зло, - не удержался опять Сверяба.
- Ты мне утопистов не цитируй.
- Так летчик один говорил, Экзюпери.
- Не имеет значения, кто говорил. Мы пока живем при социализме, когда действует принцип материальной заинтересованности. Мое предложение — не разговоры в полночь вести, а решать то, что велел Мытюрин. Проект — это закон, а законы выполнять надо.
Он сделал паузу, будто требовал от Савина ответа. Затем вернулся к своим обязанностям:
- Кто еще желает выступить?
У Савина дернулась вверх рука, но его опередил Хурцилава. Стройный, перетянутый поверх черного полушубка портупеей, он встал без приглашения и на ходу, отдавая дань форме, спросил утвердительно:
- Разрешите мне? - и распахнуто улыбнулся. Его улыбка говорила: зачем ругаться? Давайте жить дружно, генацвале!
- Отвечая на решения съезда, который уделил должное внимание нашей великой, работающей на коммунизм стройке, мы обязаны трудиться на план.
- Верблюда в игольное ушко горб не пускает, — негромко произнес Синицын.
Хурцилаву сбить было невозможно. Он продолжал выступать, но его уже никто не слушал, потому что слова потекли по привычному руслу. Опять зашептались Сверяба и Синицын. Понурившись, словно посторонний, сидел Давлетов. Ароян торопливо писал что-то в тетрадке. Хурцилава звучно изрекал то, что все знали.
- Кто еще желает? - спросил Коротеев. - Бабушкин? Прошу.
Румянощекий, с длинными девчоночьими ресницами и пухлыми губами, сержант Юрик Бабушкин застенчиво попросил:
- Можно, я с места?
- Можно, - разрешил Коротеев и, как удав, уставился на подчиненного.
Тот заговорил, торопясь, сглатывая окончания слов и запинаясь больше обычного, словно боясь, что ему не дадут закончить.
- Железу отдых нужен. Механизмы смазки просят. А масла у нас какие? Летние. А где арктические? Говорим: т-техника виновата! К ней надо относиться по-человечески. А мне дня не дают, чтобы обслужить бульдозер. План, говорят. А потом встанем, и майор Сверяба не поможет.
- Вы кончили? - неласково спросил Коротеев.
Бабушкин захлопал длинными ресницами, опустился на табурет.
Савин не стал просить слова. Вскочил с места и явочным порядком возник у председательского стола.
Поглядел на подполковника Давлетова, но тот не поднял головы. Слова рвались наружу, но он никак не мог их выстроить.
- Будет дорога, будет план, - наконец, выговорил он.
- Наоборот, Савин - друг, - поправил его Коротеев.
И это ничего не значившая реплика помогла ему обрести уверенность.
- Нет, не наоборот. За планом сегодняшнего дня мы не видим дорогу. Потому что заплутались в правильных и лживых словах.
- Что значит “лживых”? - прервал его Коротеев.
- Не сбивай человека! - рявкнул с места Сверяба.
- Лживых - это значит говорить об экономии и выбрасывать миллионы по глупости, - продолжал Савин. - Эльга даст экономию в деньгах, во времени. Придем с отсыпкой полотна на два месяца раньше! А когда по рельсам пойдут поезда, экономия будет в три километра! Выгода прямая. А представитель гипротранса и комбриг не захотели ее увидеть. Почему – лично мне непонятно.
- У вас все? - спросил Коротеев.
- Не все. Зачем вы ублажаете представителя заказчика? Откупаетесь за недоделки?
Коротеев сидел побагровевший, катал на горле кадык и не отрывал глаз от Савина. При последних словах не выдержал:
- Кто вам наплел такую чушь? - и тут же увидел Хурцилаву. Тот в растерянности и недоумении развел руками: он, мол, что, ненормальный, этот Савин? Одно дело - мужской разговор, а другое трибуна...
Коротеев метнул на него многообещающий взгляд и отчеканил:
- Объекты я сдаю без недоделок. Мои отношения с Дрыхлиным вас не касаются.
- Касаются, Ванадий, - поднялся с места Сверяба, и Савин понял, что речь его закончена.
Сверяба прокашливался в огромный кулак, будто собирал в него мысли. На собраниях он никогда не выступал, и все смирились с этим, понимая, что руки для него надежнее слов.
- Да, да, касаются, Ванадий. Поблажечки тебе Дрыхлин делает. Хотя, в общем-то, ты мог обойтись и без них. Подвел тебя Хурцилава. Не думал он, что Савин скажет об этом вслух, потому что сам говорит то, что положено. Ни к чему не подкопаешься и не придерешься. А слова - что хромая кобыла: седло есть, а далеко не уедешь.
- Без личностей! – попытался остановить его Коротеев.
- Во-во! Мы привыкли без личностей. А почему без личностей? Объясни ты мне, Ванадий, почему мы перестали называть вещи своими именами? Ты себя лепишь героем. Хурцилава себя лепит с тебя... Прошу не перебивать! Говорю, что болит... Савин удивляется, почему некоторые не видят выгоды в его предложении. Объясняю. Тот, с бородочкой, фамилию не знаю, хочет себя реабилитировать. Потому что за ошибки спрашивают. Дрыхлин его поддерживает, что бы тебе, Женя, насолить. А вот зачем Мытюрин влез в это дело - не знаю. Очень даже может быть, что из-за приятельства. Да и Дрыхлина побаивается – представитель заказчика! - Сверяба перевел дух, остановился взглядом на понурившемся Давлетове, словно хотел сказать что-то в его адрес, но передумал. - Продолжаю, Ванадий. Я за тебя душевно страдаю. Работаешь, как вол, себя и людей не жалеешь. А на кого работаешь? На себя? Валяй! Но не прикидывайся... Вот и хочу всех спросить: мужики мы или не мужики? Давайте хоть раз слова переведем в дело! Может, хватит трепаться!..
Коротеев не выдержал:
- Ты что же, предлагаешь не выполнять приказ?
- Предлагаю. Замполит объяснил, что парторганизация может в трудовых вопросах контролировать начальство. Так что не цепляйся за устав. Синицын, вон, слово просит!
Савин с благодарностью поглядел на опустившегося на свое место Ивана. Тот заметил это, серьезно и без улыбки подмигнул. И Савин вдруг услышал, что за палаткой шевелится в лиственницах ветер, что брезентовый ставень на верхнем окне шуршит и похлопывает. И начал воспринимать слова Синицына:
- ...дерево не спрашивают, хочет ли оно быть позорным столбом. Потому что оно дерево. Мы, как деревья, никакого позора не стесняемся. Делаем вид, что работаем на державу, а на самом деле - на начальников.
- Давайте по существу, Анатолий Петрович, - поспешно перебил его замполит. - Что вы предлагаете?
- Отсыпку на Эльгу продолжить. Командировать Арояна в крайком. С расчетами и выпиской из решения партсобрания.
Предложение Синицына прошло единогласно, только Коротеев поколебался, прежде чем проголосовать. Вслед за ним поднял руку Хурцилава.
Замполит попросил Савина задержаться после собрания.
- Насчет персонального дела? - спросил Савин, когда они остались одни.
- Персонального дела не будет. А об охотнице поговорим.
- Это мое личное, товарищ майор.
- Правильно, личное. Но семейные дела нельзя решать, как в тире: попал в мишень - хорошо, промазал - в другой раз прицелился. Мне Сверяба рассказал про вашу первую любовь, вы уж извините его. Не склеилось у вас, хоть вы и учились в одном институте. А с охотницей у вас, вообще, ничего общего нет. Притираться друг к другу, ох, как не просто! Хватит ли вам терпения?
- Хватит.
- Все равно подумайте.
- Подумаю.
- Завтра вы летите со мной в Чегдомын. Вас приглашают в охотнадзор из-за соболей Дрыхлина…
Сверяба с Синицыным ждали Савина. Посередь стола красовался ведерный алюминиевый чайник. К пайковым галетам хозяин расстарался литровой банкой брусничного варенья.
- Вправил тебе мозги замполит? - спросил Сверяба.
- Нет.
- Вот и хреново, что не вправил.
Савин глотал обжигающий чай и думал о том, что Элино зимовье совсем рядом. Полтора часа на лыжах и столько же обратно. А по утрамбованной колее и пешком можно добежать. Мелькнула шальная мысль: к утру успею. Нет, хватит Давлетову нервотрепки! Да и Сверяба грудью встанет у порога...
5.
Чегдомынский аэропорт представлял собой отторгнутый у тайги участок с грунтовой взлетно-посадочной полосой. С трех сторон он упирался в стену из деревьев, с четвертой был огорожен штакетником, примыкающим к низенькому домику-аэровокзалу.
Арояна и Савина никто не встречал.
- Вы, Евгений, - в гостиницу, - сказал замполит. - Я в политотдел…
Гостиница была довольно приличной для небольшого поселка. Чувствовалось, что ее недавно построили.
Дежурная, пожилая и чистенькая, услышав шаги Савина, готовно встрепенулась.
- Номер? - спросила.
- Да.
- Помыться, миленький?
- Как - помыться?
- Ребята, как из тайги вывалятся, сразу к нам. И номер чтобы с ванной. Пополощутся, погреются - и до свидания.
- Я тоже из тайги, но мне на сутки.
- Хоть на неделю. Командированные у нас не задерживаются, на трассу торопятся. Возьми ключик, подымайся на второй этаж.
Савин с удовольствием наполоскался в горячей воде. И направился в охотинспекцию. Она размещалась в одной большой комнате приземистого рубленого дома. За столом сидел худенький очкарик в свитере и заячьей шапке, ровесник Савину или даже моложе. Когда Савин назвал себя, он торопливо поднялся, представился – Петр Ильич.
- Такие, как вы, нам нужны! Добровольный актив, так сказать. Удостоверения внештатного инспектора у вас нет? Вот видите! А должно быть!
Все его фразы имели на конце восклицательный или вопросительный знаки. Савин слушал его и невольно начинал улыбаться.
Тот спохватился, предложил сесть, а сам опять засуетился, схватил чайник, выскочил в сени за водой, вернулся:
- Как насчет кофе, а? Я умею заваривать шикарный кофе, научил один дед - интеллигент. Ну, пусть кипит. Мне звонил офицер с татарской фамилией.
- Давлетов?
- Точно! Давлетов. Проинформировал насчет браконьера Дрыхлина. Что я говорю? Не браконьера! Хуже!.. Пожалуйста, рассказывайте.
- Нечего рассказывать.
- Как нечего?
- Не пойманный - не вор. Так объясняют.
- Ну, уж извините! Вор остается вором, даже если он не пойман.
- Вы давно работаете в этой должности? - спросил Савин. Он вдруг почувствовал себя старше и опытнее этого симпатичного парня.
- Второй месяц. Заметно, да?
- Заметно.
- Солидности не хватает?
- Не знаю, чего. Такую должность должен занимать хмурый дядя.
- Я и сам понимаю. Не получается пока с солидностью.
Они проговорили около часа. Разговаривали, как хорошие знакомые.
- Понимаю, что кофе - не таежный напиток, - говорил инспектор. - Надо бы чего погорячительней. Но, знаете, не могу. Организм у меня не принимает эту гадость. А некоторые обижаются. Брезгуешь, говорят, угощением. Вы не обижаетесь?
- Конечно, нет.
- Тоже организм не принимает?
- Я на службе.
- Вот и думаю: неужели совсем нельзя обойтись без спиртного? Вы знаете, каждая семья жила бы намного зажиточней. Не возражайте! Я даже подсчитал как-то бюджет хозяина, у которого снимаю квартиру. Страшное дело! Половина его зарплаты уходит! А зарплата у него, извините, шахтерская. Это сейчас наш город (он так и сказал: город) известен как бамовский. А раньше его знали как шахтерский...
- И что же вы собираетесь делать с Дрыхлиным? — спросил Савин.
Инспектор почесал нос, снял очки, и глаза его сделались виноватыми:
- Пока не знаю. Целиком и полностью верю вам и охотнице. Сегодня же я проинформирую, кого следует. Соболь — не заяц!
Уходил Савин с грустным чувством. Безнаказанным останется Дрыхлин. Разве что Элин дядька исполнит закон тайги?..
Уже проводив его до двери, Петр Ильич спохватился:
- А удостоверение внештатного инспектора?
- В другой раз, ладно?
- Может, сейчас?
- Так ведь фотокарточки все равно нет.
- Ах, да! Ведь и фотокарточка нужна. А знаете, может быть, это и хорошо, а? Вы сказали — в другой раз! Значит, у нас с вами будет другая встреча?
- Конечно, — легко отозвался Савин...
Он надеялся, что Ароян уже может быть в гостинице. Все эти часы, с той минуты, как они расстались на автобусной остановке, в нем шевелилось беспокойство за исход миссии замполита. Не прошло оно и во время разговора с охотинспектором. Только упряталось вовнутрь. Думалось, что вот придет он сейчас в свой номер, а Ароян уже там.
Но в гостинице замполита не было. Савин понял это, увидев на щитке ключ от своего номера. Без всякой надежды спросил дежурную:
- Мне никто не звонил?
- Нет, миленький. Но приходил твой товарищ.
- Давно?
- С полчасика как.
- Что-нибудь велел передать?
- Записку оставил. Возьми вот.
Савин развернул листок и ничего не мог понять. Лишь прочитав, разобрался, что писал не замполит.
“Женя, объявляю вам общественное порицание: нельзя забывать друзей. Узнал, что вы приняли ванну, и очень сожалею. Мог бы предложить персональную парилку. Когда освободитесь, звякните по телефону...” Под запиской стояла подпись Дрыхлина.
Савин прошел к себе в номер, категорично решив, что звонить Дрыхлину не станет.
Не о чем им говорить и незачем общаться. Едва успел сбросить полушубок, как по коридору зашлепали чувяки, и прозвучал голос дежурной:
- Ау, миленький! Иди!
- Что случилось? - выглянул он.
- Ты насчет звонка спрашивал? Звонит.
- Кто?
- Не знаю, миленький. Голос очень даже вежливый.
“Дрыхлин. Не пойду”.
- Скажите, что я еще не пришел.
- Ой, да как же? Я сказала, что ты в номере.
Савин спустился, опередив дежурную. Взял трубку и услышал голос майора Арояна:
- Улетаю в Хабаровск. Передайте командиру, что вернусь дня через два…
- Все образуется, миленький, - сказала дежурная, когда он положил трубку.
- Если кто будет меня спрашивать, отвечайте, что уехал.
- Велико ли дело! Конечно, уехал. А ты погуляй. “ Тайга” работает - раньше столовая была, а теперь рестораном называется. В “Тайге” музыка, говорят, за пятак играет. Кинешь в щелочку, и получай удовольствие...
Гулять Савин не пошел. Лег на пружинную кровать, утонул в мягкой подушке и почти сразу уснул. Успел только подумать, засыпая, что хорошо бы уснуть, но вряд ли получится. И еще увидел на миг Элю, застывшую вместе с Ольхоном у границы мертвого и живого леса. Медленно двинулся к ней и потерял из виду. И вроде бы не спал, потому что, еще не открыв глаза, опять увидел ее на том же месте. А сам уходил к вертолетной площадке и все оглядывался, пока она не растворилась в тумане, которого не было вовсе.
Спал он, видимо, изрядное время, потому что в комнате стоял сумрак. Завечерело, значит, и пообедать куда-нибудь надо сходить, и поужинать заодно.
- Звонил, - сказала внизу дежурная. - Другой звонил, но тоже вежливый…
“Тайга” выглядела очень даже приличным заведением. Несмотря на ранний час, зал был полон. Савин сел за единственный свободный стол, взял меню. Из музыкального автомата шуршала мелодия, и Савин, вслушиваясь в женский голос, с трудом разобрал:
Листья кружат, сад облетает,
Низко к земле клонится дуб...
Сразу же вспомнил Сверябу, чай за полночь и его: «У меня тоже было «листья кружат...» Савин поймал себя на мысли, что ему одиноко без Ивана даже в этом наполненном зале. Он привык к его разбойно-грустной физиономии — и не то чтобы привык, а чувствовал себя как-то надежнее около него. Честно признаться, Савин раньше любил покопаться в себе, в своих болячках. А в присутствии Ивана вроде бы и болячки не так ныли, и сомнения были уже не сомнения…
Публика была совсем не ресторанная. Ни вечерних платьев, ни костюмов. Свитера, куртки, унты, валенки. И почти не было женских лиц. Буйноволосый парень отплясывал со сдобной девицей в собольей шапке. По ее белому переднику можно было догадаться, что это официантка.
Когда пластинка смолкла и освободившаяся от кавалера официантка подошла к столику, он попросил:
- Рябчика с брусникой.
- Еще что?
- И соленые грузди.
- Пить что будете?
- Разве обязательно? - спросил он.
Она хмыкнула:
- Не в столовую пришли! - Пожала насмешливо плечами. Отошла. И вскоре появилась с подносом.
- Питайся, трезвенник! - и ушла к буйноволосому.
Савин расправился с рябчиком, когда кто-то прикоснулся его плечу.
- А мне сказали, что вы уехали, Женя.
Это был Дрыхлин. Его круглое лицо тонуло в улыбке. Он протянул Савину руку, и тот, привстав, машинально пожал ее.
- Ну что это такое, Женя! Разве можно насухую? Стасенька! - позвал официантку. - Бутылочку армянского! И представляю вам моего друга - Евгений. Уточняю: холостяк, возьми на заметку.
- Взяла уже. Трезвенник.
- Не скажи, не скажи, Стасенька. Он перед тобой маскируется.
- Он на меня и не смотрит!
- Еще не вечер, посмотрит.
Дрыхлин по-хозяйски расположился за столом. Савину есть расхотелось.
- Давайте, Женя, за встречу!
- Я не буду пить.
- Напрасно вы обижаетесь на меня. Мои реплики во время вашего объяснения с Мытюриным ничего не значили. Взгляд со стороны и желание разрядить обстановку. Все-таки обижаетесь?
- Нам не о чем говорить.
- Есть о чем, Женя. Полезный разговор может состояться.
Савин хотел позвать официантку, чтобы рассчитаться, но ее не оказалось в зале.
- Хотите, Женя, я помогу с вашей подковой? И мы усадим Мытюрина и иже с ним в глубокую калошу? Хотите? Без соавторства, Женя. Безвозмездно.
Видно было, что Дрыхлин уже навеселе. Его маленькие глазки подмаслились, тугие щеки раскраснелись. Пиджак распахнулся, обнажив небесной голубизны сорочку.
- Без вас обойдусь, Дрыхлин.
- Напрасно, Женя. Вы многого не понимаете в жизни. Вы думаете, что она асфальт? Ошибаетесь. Это дорожка с глубокими ямами, в которые угодить, как два пальца обмочить. Страховка нужна, Женя. Поддержка. Локоть друга. Не отталкивать этот локоть надо, а цепляться за него. И свой при случае подставить.
- Ты мне, я тебе — так, что ли?
- Примитивно, Женя. Вы же не Давлетов с его бетонным мышлением и футляром в виде военной формы.
- Заткнитесь, Дрыхлин.
- А вы, Женя, грубиян. Грубость, как и глупость, никогда не была положительным качеством. Человек должен быть гибок во всем, и в первую очередь во взаимоотношениях с себе подобными. Прямая — не всегда кратчайший путь к цели. Не я придумал, нет. Но умный человек придумал...
Он выпил, закусил савинскими груздями. Снова налил. Опять выпил.
- Можно откровенный вопрос, Женя?
Савин глядел на Дрыхлина и уже не видел его сильным, бывалым, каким он казался в тайге. Что-то фальшивое проскальзывало в его интонации. Не в словах, слова были дрыхлинские, а в самом тоне, которому не доставало категоричности, что ли?
- Давайте ваш вопрос.
- Зачем и кому надо было капать на меня в охотинспекцию?
- Взволновались?
- Нет, Женя. Но весьма любопытствую.
- Это я сделал.
- Бросьте! Вы не могли этого сделать, потому что находились в тайге. А этот дурачок из новеньких наводил справки обо мне вчера.
- Откуда вы узнали, что я в Чегдомыне?
- Пантелеев подслушал разговор вашего замполита с Айдыняном и сообщил о нем мне. Еще есть вопросы?
- Есть. Вы забрали шкурки из зимовья?
Дрыхлин не смутился, не отвел глаз, только по губам скользнула горькая усмешка.
- Ну что ж. Откровенность за откровенность. Я забрал.
- Вот вы и признались.
- Что из того? Ведь вы и раньше были уверены, что я их украл. - Он сделал ударение на последнем слове. - Только доказательств у вас не было. И сейчас нет. Мы ведем эту дружескую беседу один на один. И вы никому и ничего не сможете доказать.
- Но ведь это мерзость!
- Не надо, Женя. Те четыре шкурки для охотника - мелочь. А для меня не мелочь. Надеюсь, вы не думаете, что я собираюсь ими спекулировать?.. Подарю друзьям. А может быть, и любовницам.
- Вас все равно поймают: они без государственного клейма.
- Женя, не будьте мальчиком. Посмотрите вокруг, каждая третья женщина здесь в собольей шапке. Даже официантка Стася. Хоть одну шапку найдете магазинную? Нет, Женя. Но фабричное клеймо на подкладке увидите. Все просто. Покупается дешевая шляпа. Берут с нее подкладку с клеймом и ставят на дорогую шапку. Да и кто имеет право учинять расспросы?.. Теперь ответьте на мой вопрос: кому все-таки рассказали про меня?
- Какая разница, Дрыхлин?
- Слухи неприятны, Женя. А они уже обозначились. Сегодня пришлось расстаться с одной из шкурок. Той самой, что вручила мне ваша охотница. Сдал ее по госцене и по собственной инициативе. Объяснил, как она попала ко мне. Жаль, конечно, охотницу. Она не имела права дарить ее. Думаю, пожурят девушку, и всё.
- Ты негодяй, Дрыхлин!
- Нарываешься, Женя, это может плохо кончиться.
- Не пугай!
- Есть тысячи способов напугать человека, и не один из них не значится в уголовном кодексе. Не моя мысль - обаятельного, по твоей классификации, негодяя, товарища Бендера. Но ты не ответил.
- И не собираюсь.
До этой минуты на круглом лице Дрыхлина все время блуждала улыбка. Теперь она исчезла. Молча налил и молча выпил, не притронувшись к еде. Глянул на Савина колюче, проговорил с каким-то сожалением:
- Щенок ты все же. Неблагодарный щенок!
Подошла официантка.
- Что, кавалеры, носы повесили?
- Рассчитай его, Стасенька, - сказал Дрыхлин.
- Чего так?
- Мальчику пора баиньки.
- Рассчитать? - спросила она Савина.
- Не надо. Посижу.
Та пожала плечами, ушла.
- Слушай, - сказал Дрыхлин, - мне ничего не стоит натравить на тебя вон тех бичей. Но я этого не сделаю. И раз уж ты остался, еще пару слов скажу тебе. Хоть ты мне и противен.
- Ты мне тоже противен, Дрыхлин.
- Накапали на меня Ароян или Давлетов. Телефонная связь с райцентром только у Давлетова. Так вот, мальчик, у меня потери небольшие. А твоего Давлетова все равно уйдут на пенсию. Не сейчас, так позже. Не делай квадратных глаз. Вот он, один из способов, под который не подкопаешься. Давлетову не поможет даже твоя прямая.
- Для чего ты мне все это рассказываешь?
- Чтобы больней тебе сделать.
- А ты волк, Дрыхлин.
- Не спорю. И знай об этом. Знай также, что я поддержу тебя. Чтоб ты видел меня в авторитете и уважении. Злиться будешь, а сказать нечего. Айдынян сказал вашему замполиту, что в Хабаровске находится член ЦК нашей с тобой партии и посоветовал прорваться на прием лично к нему. Коллективку не прошибешь, вот почему я за новатора.
Ваш замполит еще не добрался до Хабаровска, а я уже позвонил в светлый кабинет, понял?
Дрыхлин сумрачно откинулся на спинку стула и словно забыл про Савина. А тот мучительно подыскивал слова для отповеди. Ему стало не по себе от откровенности Дрыхлина, от его неуязвимости. Он опять вспомнил Сверябу и подумал, что тот бы нашел ходы-выходы, нагнал бы на представителя заказчика бессонницу.
- Ты ошибся, Дрыхлин! - без особой уверенности произнес он. - Если примут наше предложение, Давлетов останется на месте.
- Надоел ты мне, бойе! Катись отсюда!
Савин разобиделся. Презрительно брошенное Дрыхлиным слово задевало не только его, но и Элю. Он отодвинул стул, встал, готовый схватиться с обидчиком.
- Арбу-уз! - услышал вдруг Савин голос Сверябы за своей спиной. - Ты никак провоцируешь Женьку на драку? А, Арбуз?
Савин обернулся. Да, это был он, Иван Сверяба, в невыходном своем кителе с успевшими вытереться майорскими погонами.
Он чуть потеснил Савина и уперся шалыми глазами в круглое лицо Дрыхлина. Тот, заметно было, подрастерялся, однако расправил плечи.
- Мы же с тобой договорились!
- Договор был, пока ты шкурки не спер, Арбуз. Освободи нас от себя!
- Третий появился! - воскликнула вынырнувшая с пустым подносом веселая официантка. - Бог троицу любит!
- Я ухожу, Стасенька, - сказал ей Дрыхлин. - Прикинь, сколько с меня...
- Как ты здесь оказался, Трофимыч? - спросил Савин, когда тот ушел.
- Давлетов срочно послал за вагоном-люкс. Вроде бы большое начальство должно пожаловать, вдруг в тайге заночует? Зашел в гостиницу, дежурная сказала, что ты сюда подался. Вот я и тут, дедуня.
- А ты метко подметил: Арбуз. Только я не понял, про какой договор Дрыхлин говорил?
- Не я подметил, дедуня, шпана его когда-то так окрестила. А договор - что договор? Не знали, мол, никогда друг друга и не обитали рядышком в одном доме с толстыми стенами...
С Дрыхлиным Иван Сверяба случайно столкнулся в карьере Коротеева. Оба вытаращились, мгновенно признав друг друга. Первым опомнился Сверяба.
- Ты как тут очутился, Арбуз?
- Не надо, Тискало - тот тоже пришел в себя - Не надо кличек, майор!
- Ладно, не надо.
- Мы уже не те, кем были в щенячьем возрасте, - продолжил Дрыхлин. - С прошлым завязано.
- Ты что на БАМе делаешь? – спросил Сверяба.
- После того, как откинулся, работал в геологических партиях. Люди надоумили образование получить. Сейчас - представитель заказчика на вашем участке.
- В начальство, значит, вылез. Как хоть зовут тебя?
- Фамилия - Дрыхлин. Лев Борисович. Для друзей - Лева... А тебя как?
Так они и познакомились, старые знакомые. Иван не почувствовал к Дрыхлину никакой неприязни. Мало ли что было? Жизнь может ковырнуть по-всякому.
Все же не удержался, спросил:
- Про Карягу ничего не слышал?
Тогда Дрыхлин и рассказал про кончину бывшего отца Владимира.
Все это и разъяснил Сверяба Савину, когда они оказались в гостинице и расположились на ночь на новеньких кроватях. Савин выдрыхся днем, о чем-то еще судачил, но Сверяба слушал его уже в тягучей дремоте. И вскоре уснул. Однако сон его был не спокоен. Видения расплывались, как тени в сумерках, пока вдруг совершенно отчетливо не высветилась странно знакомая пустая комната с оконцем у потолка.
Не сразу он сообразил, что комната - это камера в “Вечном зове”, только двухэтажных нар в ней нет, и решетка с оконца исчезла. Он заметил в углу темный предмет, напоминавший корыто. В нем лежал лицом вниз совсем голый худой подросток. Затылок его был обрит, но на виске пушистилась светлая прядка. Журчала вода и постепенно заполняла корыто. Голый человек, погружаясь, съеживался, подгибал колени. Вот он шевельнул головой, повернулся на бок и стал лакать коричневыми губами воду.
И тут Иван, объятый ужасом, узнал своего Эдика. Рванулся к нему, приподнял голову сына, стал вытаскивать его из корыта. Но тело оказалось неподъемно тяжелым. Тогда он сам лег рядом с ним, прижал его к себе, пытаясь согреть, вдохнуть в него свою жизнь. Лишь бы открыл глаза, лишь бы понял, что отец рядом, - тогда появится надежда! Чем больше он смотрел на сына, тем меньше узнавал. В нем проступали другие черты. Это был уже не Эдик, а солдат из роты Коротеева - Гришка Теплухин, тот, что возвел для себя небесный компьютер с человеческим именем Парамоша…
Иван проснулся. За окном светало. Савин посапывал на соседней кровати.
Иван нашарил на тумбочке пачку “Дымка”. Приподнявшись на локте, закурил. Сон еще не улетучился до конца, душа наполнилась беспокойством: не случилось ли чего с Эдькой? Сперва на Веруньку обрушилось, и не дай Бог, если еще и на Эдика!.. С чего такой кошмар привиделся? Откуда взялся в нем Теплухин?..
Сверяба вспомнил, что видел этого солдата совсем недавно, когда ремонтировал у Коротеева бурильные станки. Пока помощник зачищал детали, он решил взглянуть на зимовье, которое Савин вспоминал, как лесной рай.
Вокруг избушки все было замусорено пустыми банками, грязной ветошью, обрывками газет. А внутри он разглядел в полумраке человека на нарах, тот спал, закутавшись в полушубок и натянув на глаза ушастую, “год за полтора”, шапку.
- Подьем! - пугнул его Сверяба.
Теплухин, а это был он, испуганно сел, захлопал ресницами.
- Ты что же сачкуешь, язви тебя в бочку?
- А чо? - пробормотал тот. - Поспать нельзя?
- Нельзя, когда все вкалывают. Топай за мной!
Теплухин не прекословил. Вышел следом. Поплелся рядом.
- Не стыдно? - спросил Сверяба.
- Перед кем?
- Перед Парамошей.
- Не.
- А перед сослуживцами?
- А чо сослуживцы? Сами такие же.
- Вздуют деды тебя за то, что сачка давишь!
- Не вздуют. Убегу.
- Куда убежишь? Тайга кругом.
- Не пропаду. Лес знаю.
- Отловят и посадят!
- Ну и чо? Там тоже люди. Не в палатках живут, а в каменных домах. И вкалывают не больше нашего.
- Откуда тебе знать, как там вкалывают?
- Рассказывал один, оттуда вернулся. У них даже телевизор был. А у нас, сколь ни служу, не работает.
- Дурак ты, Теплухин. Хоть бы о матери с отцом подумал!
- В разводе они, - буркнул тот.
Вот, видно, почему появился во сне Теплухин. Когда солдат сказал, что родители в разводе, Сверяба с горечью вспомнил своих Веруньку и Эдика. Верно, осело в мозгах и выскользнуло во сне.
Сверяба курил, глядя в потолок. Мысли выстраивались, как зеки под конвоем. Замаршировали на плацу в подкованных, тяжелых ботинках, прошли шеренгами, пауза - и новые шеренги. Объединяло их одно - движение по кругу, в центре которого находилось мрачное красное здание, известное городу Ивановой юности под названием “Вечный зов”. По ночному размышлению получалось, что оказаться в арестантах можно по любому дурному случаю, по молодому шалопайству, либо по зрелым обстоятельствам, противостоять которым люди бывают не в силах.
Рассвет крадучись вползал в комнату, высветливал их командировочный приют. Сверяба встал, прошел в ванную, столь непривычную после тайги. Из кранов шла и горячая, и холодная вода. Он не спеша принял душ, побрился. Савина не будил, сколь было можно. Но время вышло, и он положил ладонь на его плечо.
Тот открыл ясные глаза и улыбнулся.
- Доброе утро, Трофимыч!
- Полоскайся, да перекусим. Тебе на почтовик надо, а мне грузовой вертолет выбивать для люксового вагона. Видно, большой начальник пожалует!
6.
Большой начальник был тот самый, к кому прорвался на прием майор Ароян. Прилетел он на вертолете в сопровождении целой свиты, в которой чуть ли не затерялся полковник Мытюрин. Тучный, как и положено большому начальнику, в светлой дубленке, в ондатровой шапке и в летных унтах, он спустился по трапу, весело оглядел шеренгу встречающих. Давлетов улетел на Эльгу накануне, чтобы самому убедиться в готовности к приему гостей.
- Который тут великий рационализатор? - спросил член ЦК.
Ароян подтолкнул Савина в бок. Тот по-уставному сделал два шага вперед, вскинул к виску ладонь, звонко представился.
- Орелик, а, Мытюрин?
- Орелик, - без энтузиазма согласился полковник.
- Разрешите пригласить вас на обед! - отчеканил замполит.
- Спасибо, политрук! Мы только час назад отобедали. Вот полюбуемся панорамой - и поехали!
Любоваться было на что. По уложенным рельсам полз рабочий состав, стоявший до того за поворотом в ожидании комиссии.
- Душа радуется от такой картины, а, Мытюрин?
- Стараемся, Геннадий Андреевич.
- Далеко ушли с укладкой?
- По плану. Полетим - увидите.
- Тогда поехали!
Пласталась внизу сквозная тайга. На широкой просеке хорошо была видна насыпь с уложенными рельсами. Обочь ее петляла автомобильная дорога. Затем внизу появился путеукладчик. В этом месте рельсы обрывались.
Мытюрин показал рукой вниз. Член ЦК кивнул: вижу, мол. Мытюрин прокричал:
- Поставщик пролетные строения задерживает!
Один из свиты тут же достал блокнот, взял сказанное на заметку. Исчезли и насыпь, и путеукладчик. Зазмеился между сопок белый Туюн, по которому месяц назад прошел первый железный караван.
Вертолету понадобилось полчаса, чтобы приземлиться у Синицына.
На площадке Давлетов выстроил всех офицеров роты. Выглядел командир таким, каким помнил его Савин с первой встречи: невозмутимым и непроницаемым. Отрапортовал. Доложил, что два тягача заправлены и готовы в любую минуту тронуться.
Зимник выровняли к приезду высокого гостя. Вслед за бульдозерами протащили волокушу, и дорога стала гладенькой, ровно асфальтовая. Тягачи шли мягко и быстро, только мелькали отбеленные снегами и дождями остовы сгоревших когда-то лиственниц. Савин глядел сквозь брезентовое оконце кузова, со смутным чувством ожидая, когда горелый лес кончится.
И надо же! - тягач остановился как раз на границе живой и мертвой тайги, почти в том месте, где снег был исполосован когда-то следами лыж. Савин выметнулся через борт. Начальство тоже сошло на землю.
Он стоял поблизости и слышал, как главный гость выговаривал Мытюрину:
- Не понимаю, какие вам пригрезились сложности? Выгода очевидна. Даже представитель заказчика, которому вообще дела до этого не должно быть, звонил, доказывал правоту старшего лейтенанта. С государственных позиций подошел.
Савин понял, что речь идет о Дрыхлине. И вспомнил, как тот откровенничал в “Тайге” и предсказывал, что останется “в авторитете”.
- Не понимаю, Мытюрин. Но хочу понять. Поехали!
Зимник привел их на галечную косу, где работал комплекс Коротеева. Все гудело, крутилось, двигалось. Безостановочно отползали от экскаваторов груженые самосвалы. В поле зрения не было ни одного бездействующего механизма, и Савин сообразил: спрятал Коротеев неисправные “Магирусы”. А тот уже летел навстречу пружинистым, похожим на бег шагом. На всю тайгу прогремел его бас: “Сыр-ра-а!” - хотя и смирно вроде бы некому было стоять.
- Как дела? - спросил важный гость у Коротеева.
- Задание выполняем на сто двадцать процентов! - отчеканил тот.
- Орлы, а, Мытюрин!
Они двинулись к берегу, впереди - Сам, за ним - свита, в которой были Давлетов, Ароян, Айдынян, Савин.
- Где планируете мостовой переход, командиры?
- Пятьсот тридцать метров отсюда, - сухо доложил Давлетов.
- Так уже пятьсот тридцать?
- Так точно.
- Поехали, посмотрим. - И не спеша тронулись по берегу Эльги.
Савин ждал, что вот сейчас, сию минуту он увидит крутояр, зимовье на нем и молочный парок внизу. Но не рвалась уже наружу река, успокоилась до весны. Зимовье же стояло на месте. Даже белый дымок над трубой почудился Савину. Ему захотелось рвануться с места и побежать к избушке, вот она - рукой подать! Но сдержал себя, остановился вместе со всеми напротив утыканных голыми лиственницами двух скал. Только теперь они не напоминали ежей, были просто нагромождением валунника.
- Мостовой переход здесь, - сказал Давлетов.
- Подходяще, - согласилось начальство.
- Когда приступите к установке опор?
- Все зависит от поставщиков, - подал голос комбриг Мытюрин.
- Найдем на них управу!
Савин почти не слушал, о чем они говорили. Дотронулся до стоящего рядом замполита:
- Разрешите отлучиться?
Тот запрещающе качнул головой, но потом, верно, поняв, что происходило с Савиным, шепнул:
- Позже.
“Позже” наступило скоро, когда член ЦК весело сказал:
- Поехали!
- Разрешите обратиться? - остановил его замполит.
- Что, политрук?
- Старший лейтенант Савин нужен вам?
- Мне - нет. - Взглянул вопросительно на Мытюрина.
- В чем дело? - спросил комбриг.
- Разрешите Савину остаться на комплексе Коротеева?
- Это ваше дело.
- Тогда до свидания, орел! - подошел к Савину начальственный гость. - Спасибо за доброе дело! Корреспондентов натравлю на тебя.
Давлетов, проходя мимо Савина, сказал вполголоса:
- Сегодня же назад!
Не дожидаясь, когда они дойдут до карьера и повернут к тягачам, Савин развернулся и почти бегом бросился к зимовью.
Дверь в него была приоткрыта. Он остановился перевести дух, глотнул воздуху и вошел. Знал, что Эли уже нет. Но надеялся на какой-нибудь знак от нее, намек, что она помнит и ждет.
Не было ни знака, ни намека. На нарах вместо ватных одеял валялась промасленная солдатская телогрейка. Возле печки просыпана зола. Пустовала книжная полка и исчезла желтая табуретка. На стенах серел иней, и в бревенчатых пазах заметно проглядывали лохмотья сажи.
Савин сел на нары и прикрыл глаза. “Когда зашло солнце, Женя, не надо бежать за ним вдогонку”, - произнесла из миража Эля.
Лес не шевелился. В разбитое окошко зимовья были видны молоденькие березки, которые никак не напоминали веселых школьниц.
Савин торопливо вышел наружу и, не отдавая себе отчета, куда идет, зашагал по цельному снегу, подсознательно помня, что тут была когда-то тропинка. Шел, черпая снег валенками, пока не остановился у расщепленной горелой лиственницы. Кормушка для глухаря Кешки была на месте. Савин заглянул в нее и не поверил глазам. Припорошенные снегом, алели ягоды брусники. Видно, уходя отсюда, Эля наполнила кормушку впрок. Но не прилетел больше краснобровый глухарь. Жахнули, наверно, по нему из ружья, как когда-то хотел жахнуть Дрыхлин. Нетронутыми остались ягоды.
Савин медленно побрел в сторону галечной косы, откуда доносился скрежет и гул железа. Брел едва-едва, а в груди уже нарастало нетерпение: что-то хотелось предпринять, срочно сделать. Если человек живой и если его искать, то все равно встреча состоится! Через время и через километры - а состоится!.. Потому и хотелось Савину куда-то поспешить. Куда?..
7.
Проснулась по весне Эльга, ахнула от изумления и обиды, обнаружив взрытые берега и чумазых суматошливых людей. Забуйствовала, выплеснув хмельную силу на галечную косу, опрокинула коротеевский экскаватор. Но успокоилась, вошла в израненные берега и тихо терпела, омывая струей холодные рассветы.
Бородатые парни в энцефалитах из нового мостоотряда дробили на той стороне скалы, состригли с ежей иголки-лиственницы и поставили первую береговую опору для будущего моста. В распадке росла с двух концов насыпь и должна была сомкнуться у кромки горелого леса.
Савин теперь знал, что ему делать. Дождаться отпуска и искать. В Усть-Нимане, где обитал ее дядя Иннокентий. Он рассудил, что даже если там осталась одна семья, не бросят же ее на произвол судьбы. Иван Сверяба выслушал его, сказал:
- До Усть-Нимана, дед, проще добраться на моторке. У рыбаков в Ургале есть моторки. За пару бутылок сговоришься...
Так Савин и решил действовать. Оставалось дождаться отпуска. А там разыщет и увезет Элю, как обещал, к теплому морю, где и сам ни разу не был. Восемьсот рублей на такое дело он уже скопил. Да еще премию обещали за спрямление трассы.
В июне его вызвали в большой штаб. Туда прилетел из Хабаровска секретарь крайкома комсомола и привез для него диплом.
После всех официальных поздравлений капитан Пантелеев сказал:
- Там тебе премия причитается. Совет мой: перечисли ее на нужды военно-патриотического воспитания. Звучит, а?
Савин оторопел. У него не было никакого желания отдавать деньги на казенные нужды. Если уж отдавать, то в свой детдом. Чтобы новый баян купили или хороший магнитофон!.. Он с облегчением ответил:
- Я уже решил перечислить ее своему детдому…
До своего поселка Савин добрался на исходе дня. В штабном коридоре первой ему встретилась Люська-Вовчиха, всегда кокетливая и отягощенная новостями, потому как работала в строевой части.
- Поздравляю, Женечка! - пропела. - Премию тебе отвалили - на свадьбу хватит!
- Невесту еще не нашел, - ответил он.
- Не прибедняйся! Такой жених - да без невесты! Письмо тебе у дежурного.
Вместе с газетами ему вручили письмо. Он вертел его в руках, смутно припоминая почерк. Уже выходя из штаба, понял, от кого оно. И спокойно зашагал по засыпанной речной галькой тропинке, ведущей через сопку в жилой городок.
Наверху Савин присел на поваленное дерево. Вскрыл конверт.
“Здравствуй, Малыш! - Что-то дрогнуло в нем, будто не глазами пробежался по буквам, а услышал въяве давний голос и цокот каблучков по тротуару. - Где ты и как ты? Скоро ли закончишь свою стройку века? Как ни странно, но я не могу отделаться от тебя. Вчера мы собирались нашим курсом. Кто не смог приехать, прислал телеграммы. А от тебя - ничего...»
Письмо было длинным. Савин дочитал его до конца, видя между строк, как мается от неуверенности королева в серебряных туфельках. “Будешь в отпуске, загляни. Думаю, нам найдется, о чем вспомнить”.
Некоторое время он держал листок в руках. Затем аккуратно разорвал его надвое, и еще раз, и еще. Пустил по ветру стайку бумажных лепестков. Какой-то миг перед ним еще стояло лицо королевы с растаявшими льдинками в глазах. Затем оно расплылось, и где-то вдалеке шевельнулись тальниковые ветви. Гордая сохатиная голова в короне рогов глядела на Савина безбоязненно и грустно.
Стыковка
1.
Насыпь сомкнулась в разгаре короткого лета. Савин как раз был в роте Коротеева. Все механизмы остановились за полночь, только два самосвала, груженные гравием, стояли наготове, чтобы символически и прилюдно заткнуть прореху насыпи.
Митинг был назначен на десять ноль-ноль. Люди в последние дни так измотались, что после полуночи провалились в мертвый сон, а с рассветом пришивали подворотнички на выходное обмундирование и надраивали сапоги.
Вертолет зашел на посадку под “Прощание Славянки”. Музыка, усиленная динамиками, взывала к грустной торжественности. Душа Савина откликнулась на нее. Он шагал в такт старинному маршу мимо свежих пеньков - памятников павшим деревьям. Перебрался через магистральную насыпь. Взору открылась людская толпа, сгрудившаяся у сколоченной наспех трибуны.
Однако вертолет доставил, хоть и гостей, но не начальственных. Ароян все же добился, чтобы вертолетчики сделали один рейс за семьями. Первыми на трапе появились ребятишки. Митька Синицын - с лайкой на поводке, в которой никак было не признать щенка, подаренного Иваном Сверябой. Собака отдаленно напоминала Элиного Ольхона - так же торчком уши и колечком хвост, только светлее и упитаннее. За мальчишками на землю степенно спустились их принаряженные матери во главе с толстухой Давлетовой. Заметив Савина, она решительно шагнула к нему и спросила:
- Мой, конечно, занят?
- Занят.
- Ладно. Веди!
Пришлось сопровождать нежданную делегацию. Митька и Толик Синицыны обстреливали его с двух сторон вопросами:
- А речка в какой стороне?. А что путеукладчика не видать?.. Правда, что наш КрАЗ лучше, чем германский “Магирус”?
Барачно-вагонный БАМ был для них страной детства, и, наверное, не самой плохой. Митькин пес тянул маленького хозяина вперед.
- Как зовут твоего волкодава? - спросил Савин.
- Верблюд, - насуплено ответил Митька.
- Толково. Верблюд - самое умное животное.
- Правда? - обрадовался тот.
Едва Савин сопроводил детей и женщин к трибуне, как в небе застрекотал еще один вертолет. ”Славянка” смолкла. И снова грянула с появлением почетных гостей. Давлетов начал печатать вдоль строя шаги. Не очень изящно и молодцевато, ну, да ведь не в роте почетного караула служил.
Он хотел отрапортовать полковнику Мытюрину. Но тот отступил в сторону, пропустил наперед меленького невзрачного человека в серой костюмной тройке. Остролицый, остроносый и вообще похожий на серую мышь, тот важно выслушал рапорт.
Савин стоял в строю рядом со Сверябой, бурчавшим что-то под нос. Гости заняли трибуну. Усиленный динамиком голос прапорщика Вовка скомандовал:
- Отсыпать золотой куб!
К насыпи подползли два самосвала с одинаковыми красными лозунгами по бортам: “От золотого куба - к золотому костылю!” Опрокинули гравий, который, в общем-то, уже и не требовался - насыпь была полностью готова к укладке. Из динамика рванул туш в честь символических кубов. И тут же показался путеукладчик с рельсовыми звеньями.
“Ура” было не запланировано, про него забыли составители сценария. Но оно вдруг грянуло само, сразу из сотен молодых глоток, Савин вопил вместе со всеми. Это был миг торжества, не надуманного, а самого настоящего, что рвется изнутри.
Остроносый крайкомовец прочитал по бумажке поздравление. Потом были речи. Всех утомил дедок - первостроитель Комсомольска-на-Амуре. Текст он разбирал с трудом, запинался на каждой фразе. Венцом митинга был приказ о поощрении строителей. Савин с удовлетворением услышал, что денежными премиями награждены ефрейтор Сергей Плетт и рядовой Айрат Икрамов. Оба они, как и Савин, были членами комсомольского комитета. И сразу же вспомнил, как Икрамов, грустный и нахохленный, попросил его:
- Скажите, чтобы меня вычеркнули с премии!
Просьба была странной, да и поздно было вычеркивать…
- Никуда не смывайся, дедуня, - сказал Сверяба, когда строй распустили. - Как начальство улетит - в вагон к Синицыну.
Дощатые столы для праздничного солдатского обеда были накрыты на свежем воздухе. Кухонный наряд таскал на столы бачки с борщом из свежей капусты. Савин слонялся без дела. Подле КрАЗа, опрокинувшего в насыпь “золотой куб”, наткнулся на Икрамова. Тот выглядел пасмурным и одиноким.
- Поздравляю с премией! - сказал ему Савин.
- Спасибо, - уныло ответил тот.
- Почему один?
- Теплухина жду.
И все же он был чем-то расстроен.
- Дома все в порядке, Айрат? - спросил Савин.
- В порядке.
Начальство не улетало долго. Обед для него был приготовлен в люксовом вагоне, доставленном для члена ЦК. Но тот лишь заглянул в него, сказал: “Неплохо устроились, товарищи военные!” А вагон остался и пустовал до сегодняшнего дня в ожидании достойных визитеров. И дождался.
Начальство вышло из вагона часа через три. Строитель Комсомольска-на-Амуре чуть двигался, его поддерживал под локоток майор Ароян. Мытюрин шел рядом с представителем крайкома. За ними еще двое гостей. Замыкал шествие Давлетов. К вертолетной площадке двинулись пешком.
Когда воздушный извозчик взял курс на Чегдомын, Савин заторопился к вагону Синицына. Даже у крыльца пахло печеным. Хозяйка, маленькая, худенькая, с острым носиком, радушно сказала:
- Милости просим!..
Часть третья. ОКО ЗА ОКО
Беглецы
1.
Посыльный прибежал за Савиным поздно вечером. Дежурный по штабу встретил его у входа и сказал, что начальство у командира.
Ароян кивнул Савину. Давлетов будто не слышал, что кто-то вошел. А когда обернулся, Савин увидел дряблое лицо со склеротическими прожилками.
- Дезертировал рядовой Икрамов, - произнес Ароян и добавил: - Утром вылетайте разбираться.
Утра Савин дожидаться не стал. Вышел на дорогу, по которой и ночью шли на трассу грузы. Попутку - ремлетучку от путейцев - поймал скоро. Сидел в темной будке на запасном колесе, трясся на колдобинах. Вспомнил, как встретился с Икрамовым в день стыковки. Похоже, не по себе ему было. Глаза, как у обиженного кутенка - коричневые и печальные. Савину не до него было - на пьянку торопился... Где он теперь?
Под утро путейцы высадили Савина рядом с бывшим Элиным зимовьем.
Предутренний воздух был душным и влажным. Пахло лесной гнилью. До нового карьера Коротеева оставалось километра три. Топать не имело смысла: темноту то и дело прорезали автомобильные фары. Карьер жил круглосуточно.
Савин голоснул. Тормознул порожний “Магирус” с вольнонаемным шофером. Тот соскучился видно за ночь по человеческому голосу. Заговорил:
- Ты чей, старлей? Наш или мостовиков?
- Наш, - ответил Савин. - От Давлетова.
- Контроль, значит? Все тут в порядке, старлей. Грунт хороший, кубики даем. Подгонять не надо, рубль подгоняет.
- А солдатская смена как?
- Тоже не сачкуют. У Коротеева не посачкуешь! Да и нет сейчас солдатской смены.
- Ты ефрейтора Плетта знаешь?
- Немца? Знаю. За мной идет.
- Тормозни.
- Зачем, старлей? Докачу до прорабки.
- Не надо.
Упали первые дождевые капли, редкие и крупные. Савин собрался раскатать плащ-накидку, но увидел, как полоснул светом по обочине очередной самосвал. Скрипнул тормозами, и Савин услышал голос Плетта:
- Садитесь, товарищ старший лейтенант. Разбираться приехали?
- Что произошло, Сергей?
Тот ответил не сразу.
- Убежали.
- Как убежали? - не понял Савин. – Икрамов убежал?
- Гришка Теплухин тоже.
- Двое что ли? В телефонограмме только про Икрамова.
Плетт пожал плечами.
- Почему они сбежали, Сергей?
Тот опять через паузу:
- Не знаю.
Фамилию Теплухина Савин слышал от Сверябы. И Айрат его упомянул, ждал зачем-то в день стыковки.
- Теплухин из молодых?
- Одного призыва с Икрамовым... Давайте потом поговорим, товарищ старший лейтенант. А то ротный вон мозги кипятит...
Увидев Савина, Коротеев рывком выбросил ладонь:
- Разбираться с побегом?
- С двойным побегом.
Тот запнулся, даже уважение в глазах проскользнуло.
- Даешь, Савин-друг! Я сам только недавно узнал про второго.
- Потому что у тебя в роте бардак.
- Полегче на поворотах! Я не балдометр гоняю, а кубики даю. Людей от кубиков отрываю, чтобы искать поганцев!.. Приехал копать - копай!
Савин копал. Неглубоко получалось. Дважды пытался поговорить с Гиви Хурцилавой. Но “лейтенант быстрого реагирования” ускользал, как налим.
В третий раз Савин его не выпустил.
- Теплухин - скользкий, как гнилой мандарин, - объяснил Гиви. - Под любое дело, понимаешь, политику подводит. Говорю ему: ищи болт с гайкой! А он коварный вопрос задает: почему запчастями не снабжают? Откуда я знаю, почему не снабжают... А вот зачем Икрамов ушел - стреляй, не понимаю.
- Все ты понимаешь, Гиви. И все знаешь.
- Если бы и знал, не сказал тебе. Опасный ты для друзей.
Командира отделения сержанта Коровина Савин вообще не мог отловить. Из палатки тот только что вышел в каптерку. Из каптерки отправился в карьер. Из карьера - на развалку... Но все же поймал его. Коровин ковырялся в “Магирусе”, укрытом поодаль сосенками. Обнаружив рядом с собой Савина, кинул грязные руки по швам. Был он невысок, широкоплеч, мордаст и почти без бровей. Ясности в обстановку не внес. Его “так точно” и “никак нет” ровно бы предназначались для того, чтобы не мыслить самому.
- Значит, вы проснулись, а кровать Икрамова пустая?
- Так точно.
- А дальше?.. Доложили кому?
- Никак нет.
- Даже ротному?
- Так точно.
- Когда начали искать?
- Не могу знать.
- Теплухин в вашей палатке спал?
- Так точно.
- Его кровать тоже оказалась пустой?
- Никак нет...
Перед тем, как открыть рот, Коровин поджимал нижней губой верхнюю, втягивал носом воздух, и губастое лицо принимало обиженное выражение. Савин не сомневался, что Коровин придуривается. Но поделать ничего не мог. И опять отправился к Плетту. Тот спал в палатке после ночной смены. Встал, жилисто-худой и белотелый, в синих сатиновых трусах и грязно-зеленой майке.
- Ты уверен, что они вместе ушли, Сергей?
Тот подтверждающе кивнул.
- Когда их начали искать? Вчера?
- На той неделе.
- Как - на той? Когда же они исчезли?
- В воскресенье.
- Значит, их больше недели нет?
- Ну да. - Плетт явно страдал от расспросов.
- Почему они ушли?
- Из-за дедов.
В этот момент Савин услышал рокот вертолета. Наверняка, поисковый, который без толку прочесывал Эльгу. Он вышел наружу и заспешил к площадке.
День устоялся влажный и тусклый. Собиравшийся дождь не пролился. Тучи едва шевелились.
Пилоты высадили пассажира и улетели. Пассажиром оказался замполит. Коротеев тоже встречал его. Поздоровались, и все трое зашагали в канцелярию роты. Она размещалась в том же вагоне, где жил Коротеев. В одной половине спал, в другой - командовал.
- Ванадий Федорович, почему вы только сегодня доложили, что дезертировали двое? - голос замполита не предвещал ничего хорошего.
- Теплухин ушел позже и самостоятельно, товарищ майор.
- Не позже, а вместе! - перебил его Савин. - Неделю назад ушли!
У Коротеева шевельнулся кадык. Впалые щеки заметно порозовели. Ароян впился в него взглядом.
- Это правда? - спросил чуть ли не шепотом.
Коротеев молчал.
- Я вас спрашиваю! - и вдруг хрястнул по столу ладонью.
- Виноват, - поникше ответил Коротеев.
- П-ачему не доложили? - Краешки губ замполита побелели.
- Думал, придут, товарищ майор.
- Не хочу знать, о чем вы думали!
Таким Арояна Савин еще не видел.
- Пишите объяснительную! - замполит прошел к выходу и уже от порога добавил:
- Завтра почтовиком прилетит военный дознаватель. Встречайте, провожайте, не мне вас учить, Коротеев!
Почтовый вертолет задерживался. Ароян о чем-то думал, сидя под навесом. Савин ерзал от долгого молчания. Не выдержал:
- Дознаватель будет криминал искать, товарищ майор. И все повернется против Икрамова и Теплухина. В дисбат их загонят!
- Юристам виднее.
- Но ребята же со страха ушли! От дедов сбежали. А Коротеев скрывает. Дайте три дня - разберусь.
Тот тяжко вздохнул, поглядел на Савина с укоризной:
- Вы подполковника Давлетова уважаете?
- Да, - запнувшись, ответил он.
- Понимаете, что из-за вашей подковы ему пришлось несладко?
- Моя она, что ли, подкова?
- Коротеевское ЧП - хоть дезертирство, хоть трупы - сильнее всего по нему стукнет. Но может и пронести, потому что все в нашей жизни укладывается в сравнительные таблицы. У нас происшествий по первому перечню меньше, чем в других частях. А вот если нам повесят дедовщину и сокрытие ЧП, тогда для него надежды нет. Это повод, Женя, чтобы выкинуть Давлетова из армии. И Мытюрин им воспользуется. Вот почему нельзя привлекать Коротеева за сокрытие происшествия.
- А как же ребята? - растерянно спросил Савин. - Искать их надо!
- Все, что необходимо, сделано, Евгений Дмитриевич, - сухо ответил Ароян.
- Дознаватель все равно установит сокрытие.
- Это забота Коротеева. А вам, Евгений Дмитриевич, можно пойти в отпуск. Вы же просились недавно? Командир возражать не будет.
Следствие было уже над головами, в вертолете, заходившем на посадку. Вертолет коснулся колесами настила, погнал ветром застоявшийся воздух, пригнул кусты и траву, поднял с земли обрывки газет и прочий хлам. Тут же объявился на уазике Коротеев. Следом прибежали три запыхавшихся солдата. Пропустив спустившегося капитана юстиции, они проворно скрылись внутри почтовика. Вниз полетели пухлые бумажные мешки, затем они показались и сами, нагруженные посылочными ящиками.
Бортмеханик пропустил Савина вовнутрь. Стоял в проеме, дожидаясь замполита. Тот с улыбкой тряс юридическому капитану руку, говорил что-то, кивая на Коротеева. Ротный склонял голову и скалился. Ароян распрощался с ними, поднялся по стремянке. Бортмеханик катанул дверь. Прокричал:
- Последний рейс на этой неделе! Метео дает грозовые ливни!
2.
Иван Сверяба ждал Савина. Стоял на вагонном крыльце, травил влажный воздух “Дымком”. Он любил вечера на своей Вагонной улице, когда народ выползал из своих клеток, чтобы подышать и покалякать. Но сегодня мокреть распугала всех. Брехунцы из метеослужбы обещали еще дожди, похоже, что не наврали на этот раз. Тучи шевелились, как черные бараны в небесном загоне.
Правее сопки Соболиной надрывался зиловский мотор, видно, засел какой-то бедолага после ливня. У самого подножия покачивался на столбе фонарь, освещая тропу. Пусто на тропе и тускло.
Нет, не будет никогда у Женьки Савина спокойной жизни, думал Сверяба. Ни на службе, ни в семье не будет. Так уж он склепан, что руки-ноги подчиняются мозгам, а мозги только чувствам.
Сегодня под вечер Иван услышал в штабе от Люськи-Вовчихи, что Савина оформляют в отпуск. Прямо-таки великое везение выпало человеку - гулять в августе.
Сверяба спросил Арояна:
- Женьку в отпуск отправляют из-за беглецов?
- Понимаешь, Иван, за них юстиция нам зуб, конечно, нарисует. А если вылезут неуставные отношения и сокрытие ЧП?.. Три зуба сразу! Юстиция то ли станет ковырять, то ли нет. А Савин в бутылку полезет.
- Он же справедливости ищет. Вспомни, как сам колотился с его подковой?
- Тогда был прямой государственный интерес. А здесь кругом вред. Комиссии повалят. Давлетова - на пенсию. А кого вместо него? Коротеева?..
Вот и ждал теперь Иван Сверяба неугомонного Савина. Фонарь качался, скрипел железным колпаком. Светлое пятно полосовало тропу, пока, наконец, не выхватило из темноты знакомую фигуру.
Холостяцкий ужин был уже на столе. Накануне военторговцы расстарались колбасой и халвой, Сверяба отоваривался этим добром с запасом. И бутылку раздобыл.
После первой Савин рассказал обо всем, что вызнал на точке.
- Ясно, что без дедов не обошлось, - согласился Сверяба.
- Что же делать, Трофимыч? Еще неизвестно, что с ребятами, а их уже судить собираются! Коротеев же чистенький!
- Твой Икрамов тоже не идеал. Слабак! А Теплухин - шалопай.
- Запрессовали их, Трофимыч.
- Помнишь, где я с Арбузом познакомился?.. В армии, дед, первогодки, а там - первоходки. Так вот они под присмотром пахана тоже курс молодого уголовника проходят. А изгаляются над ними шестерки вроде Арбуза. Сшиб он меня подножкой для знакомства. И шапку мою на себя напялил. Озверел я. Оттаскивать уголовнички стали от Арбуза. А пахан цыкнул с верхних нар: не мешайте, мол, спектаклю... Между прочим, дедуня, любопытный мужик был тот пахан. Из попов. И наколка у него была со смыслом: “Прииде окоянный Сотона”. Намек на жизненные обстоятельства, дед... Я к тому, что готовность постоять за себя уважают даже там. Поддашься - в ладошки оправляться станут.
Сверяба наплескал в стаканы. Чокнулись без тоста. Сверяба откинулся к стенке, и хмурое лицо его ушло в тень от верхнего лежака.
- Дедовщина, Женя, действует, когда слабеют законы.
- Кто же виноват, что слабеют?
- Все.
- Все - значит, никто, Трофимыч.
- Подловил, дедуня. Согласен. Как ты думаешь, хорошая задумка у Ленина была?
- Хорошая.
- А что от нее осталось?.. Один паровозный гудок! Но сказать об этом вслух - язык прикусываем. Разве что вот так, втроем: ты, я и бутылка. Вот и слабеют законы.
Савин уже привык к откровениям Сверябы. Воспринимал их с некоторым трепетом. Не то чтобы не разделял или боялся, что кто-то стукнет в особый отдел. И разделял, и не боялся. Но считал их в узаконенной неприкосновенности.
- Что же, революцию новую устраивать? - спросил он.
- Нет, дедуня. Тогда до власти голодные дорвутся. Сперва обгадят все, что до них было. Назовут наш БАМ ошибкой века. А под шумок хапать станут.
Савину стало тоскливо, и он попросил:
- Налей еще, Трофимыч.
Выпили. Зажевали.
- А с пацанами что делать? - спросил Савин.
- Бодайся! Я тоже рогом упрусь. Отпуск можешь для этого использовать.
Водку прикончили. Уже укладываясь спать, Савин сказал:
- Завтра, Трофимыч, поеду к дознавателю…
Сверяба разбудил его с рассветом. Спросонья Савин не врубился сразу, что одет Трофимыч совсем не по-карьерному: в новом кителе и в брюках навыпуск.
- Что-нибудь случилось? - спросил он.
- Беда у меня, Женя. Посыльный ночью прибегал. Телеграмму по телефону передали: Эдик в больницу попал. В Алма-Ату улетаю.
- Может, ничего страшного?
- Если уж Томка телеграмму дала - значит, плохо... Ты можешь мне восемьсот рублей занять?
- Конечно, Трофимыч...
Он ушел. Савин сидел некоторое время неподвижно, охваченный беспокойством за Сверябу. Потом собрался, побрел в штаб за отпускными документами.
Люська-Вовчиха засверкала глазами в сине-зеленом оформлении, раскрыла губы в ярко-красной обложке, кулачок - в подбородок.
- Когда улетаешь, Женечка?
- Не знаю еще.
- И не торопись. Приходи вечером к нам. Вчера моя двоюродная сестра в гости приехала. Между прочим, медик. И все при ней. Придешь?
- Не смогу, Люсь.
- Смоги, Женечка. Пока совсем в лесу не одичал…
3.
Дожди продолжались. Вертолеты не летали. Речки и ручьи вышли из берегов, посшибали мелкие мосты-времянки. Действовала только дорога до аэропорта, хотя Бурея и подошла под насыпь.
Старший лейтенант Савин сидел со своими отпускными документами в вагоне и не знал, куда себя девать. Даже в столовую не ходил, чтобы не маячить на глазах у Арояна. На третьи сутки не выдержал. Надел резиновые сапоги, скатал плащ-накидку и выбрался на трассу. Дорога была вся в водяных нарывах.
Только часа через два Савин отловил “Урал” с соляркой и продовольствием для выброшенной в тайгу мостовой команды. На нем и добрался до речки Кичеранги, разворотившей деревянный мост. Сквозной пролом образовался ближе к той стороне, совсем небольшая дыра, метра в три. Но и она оказалась препятствием.
Мостовая команда бездельничала. В ожидании погоды мостовики набились в вагон, брошенный тут еще в давнюю зиму. Забивали “козла”. Костерили сухой закон и вечную мерзлоту, не позволявшую земле принять в себя лишнюю воду. Они были из гражданского мостоотряда, волосатые, бородатые, в куртках-энцефалитках.
На ночь Савин устроился на полу рядом с курносым мужиком, заросшим до глаз рыжей, с проседью, щетиной.
- Ты куда собрался-то? - поинтересовался он у Савина.
- К механизаторам.
- Не к Коротееву случайно?
- К нему.
- Работал я у них, пока в мостоотряд не перешел. Надоело: ни баб, ни магазина. Один раз я с куревом поиздержался. Спрашиваю у одного сачка, Теплухиным кличут, когда ждут автолавку. А он мне на полном серьезе лепит, что за автолавку отвечает лейтенант Шалава. Я к лейтенанту: “Товарищ Шалава! Когда автолавка приедет?” Он как затопал, как закричал: “Я тебе покажу Шалаву! Я тебе покажу лавку! Ты у меня на скалу пойдешь, будь проклят твой род в лице предков и потомков!” Чухнул я от него, как от чумного. Только потом узнал, что фамилия лейтенанта - Хурцилава.
Тесен все-таки мир, подумал, засыпая, Савин. Случайная встреча – и Теплухин каким-то боком вылез. Лучше бы он из тайги вылез. Утром Савин спросил Рыжего:
- У тебя длинной веревки и мазовской камеры не найдется?
- Зачем? - деловито откликнулся тот.
- На ту сторону надо. Поможешь?
- Пузырь, - коротко назначил тот цену за помощь.
- Где я его возьму?
- Тогда четвертак на “змею”.
Рыжий лишнего не запросил. Савин отсчитал ему пять пятерок, и тот приволок камеру и моток телефонного кабеля.
Пошли к мосту. Речушка, всегда смирная и чистенькая, разбушевалась, волокла древесный мусор и целые лесины. А в разломе вода так прямо кипела, закручивалась, глотала сучья. Рыжий спросил:
- Может, назад четвертак возьмешь?
- Нет, - ответил Савин.
Но тот уже полез под энцефалитку, вытянул пятерки, затолкал их ему в карман:
- Рискуй бесплатно.
Один конец кабеля захлестнули петлей за баллон, другой привязали к столбу ограждения. Савин подтянул плащ-накидку в подмышку. Спустился по опоре к воде, она метра полтора всего и не доходила до настила. Дождался, когда пронесло коряжины и сучья, плюхнулся на камеру животом, оттолкнулся ногой от бруса, пытаясь хоть сколь-нибудь взять против течения. Но его протащило в пролом на всю длину провода.
Рыжий свирепо потянул его к мосту. Савину показалось, что шнур вот-вот порвется или прорежет камеру, с такой натугой она шла против течения. Но все-таки доползла до опоры, и он вылез наверх, вымокший и удрученный.
- Ты дурак, и я с тобой тоже, - сказал Рыжий.
- Надо! - взмолился Савин. - Давай еще раз попробуем!
Тот поскреб пятерней в шевелюре, шумно высморкался.
- Дуракам закон не писан, - сказал. - И на дураках воду возят, - добавил. - Жди тут! - Зашагал деловито в сторону вагона.
Долго пришлось его ждать. Савин уж подумал, что он и вовсе пропал, плюнув на никчемную затею. Но мостовик обещание не нарушил, вернулся с железным крюком и длинной жердиной. Замысловатым узлом привязал крюк к проводу, встал на самый край разлома, прицелился и кинул на тот конец. Крюк соскользнул в трещину, повис над водой. Улегшись на мокрые доски, Рыжий подцепил его жердиной, потянул на себя. Савин стравливал провод и пытался достать до крюка рукой. Достал, выбрал слабину, и через пролом протянулся жиденький, но крепкий канат.
- Теперь валяй, - сказал Савину бескорыстный помощник. - Гляди, не отпустись, унесет без возврата...
Так Женька Савин оказался на вожделенном том берегу, пустынном и унылом. Приветственно помахал Рыжему. Тот в ответ прокричал:
- Уважаю дураков! “Змея” за тобой!..
Верстах в десяти лежал Воспорухан, крепенький поселок путейцев. К нему уходила разбитая, размытая, вся в лужах-заплатах дорога-времянка. Вымокший до нитки, Савин пошлепал по лужам.
Все складывалось скверно. С Трофимычем, у которого дома что-то случилось с сыном. С поисками Икрамова и Теплухина. Ни вертолета не вызвать, ни тягачей не послать из-за водяного разгула. Где сейчас беглецы? Хорошо, если выбрались к железной дороге или к какому-нибудь жилью…
Савин шагал, не чувствуя ни дождя, ни мокрой одежды, ни таежной бескрайности. Первый дымок из котельной он увидел за полдень. В любом поселке столовая в середине улицы. Так было и здесь. Савин переступил порог, нерешительно потоптался у дверей: на довольствии-то не стоял тут. Столики были уже прибраны, только за одним сидели две столовские молодайки.
- Садись, опоздатель! - крикнула одна, маленькая и худенькая.
Он сел по соседству с ними.
- Господи, вымок весь! - всплеснула руками худышка. - Не наш, что ли?
- Не ваш.
- Как же ты добрался, сердце мое? И вправо, и влево пути нет.
“Вот и приехал, - подумал Савин. – Придется тут загорать”.
Худышка уже несла поднос с борщом и макаронами.
- Приятного аппетита, сердце мое!
- Спасибо.
- Для приезжих у нас вагон. Солдат там заведует. Ашотом зовут...
Еще два дня потерял Савин, коротая время с Ашотом за шашками. А на третий проснулся от солнца в окне. Вышел наружу и увидел буйно распластавшуюся реку. И тотчас услышал гул вертолета, который шел на Чегдомын. Значит, будет и почтовый. Тот, как извозчик, не пропускает ни одного поселка. И точно, почтовик вскорости объявился, даже раньше обычного, разгрузился и прихватил на борт отпускника Савина.
Сошел он на знакомой вертолетной площадке. Минуя карьер, двинулся к штабным вагонам и от встреченного возле палатки-столовой повара рядового Кафарова, по прозвищу Сладкий бакшиш, узнал, что дознаватель утром улетел. «Теперь его надо искать в Чегдомыне или в Хабаровске”.
Коротеев встретил Савина хмуро, но и без особой неприязни.
- Располагайся у Гиви в вагоне, - сказал.
Задерживаться Савину не было никакой нужды. Но деваться было некуда: почтовик прилетит только завтра. К Хурцилаве он не пошел. Направился в солдатскую палатку, где всегда есть свободные места. Сергей Плетт готовился заступать на смену. Увидев Савина, сказал:
- Я ждал вас, товарищ старший лейтенант.
Было еще светло. Неуспокоившаяся река ворчливо швыряла предзакатные солнечные блестки, никак не хотела смирить свой норов. Недаром ее хозяйка говорила, что река сердится на бамовцев. Всю карьерную косу залила. Там, где когда-то были тальниковые заросли, выглядывали из воды жидкие метелки.
Плетт заговорил, когда они остановились на берегу:
- Коровин сказал, что судить ребят будут, когда поймают. Я его предупредил вчера: “Если ребят засудят, тебя тоже засудят. Напишу, как ты издевался”. Потом меня вызвал Хурцилава, обозвал стукачом.
- Надо было все дознавателю рассказать, Сергей.
- Бесполезное дело. Несерьезный тот капитан. В первый день ходил на охоту с Хурцилавой. Кафаров потом куропаток жарил. Вчера всю ночь в вагоне у ротного гуляли. От капитана и пошло, что судить ребят будут. А судить надо Коровина с Кафаровым. Они хотели вырезать звезду на животе Икрамова...
Как и предполагал Савин, Икрамова запрессовали деды. Когда тот отказался отдать им премиальные деньги, они содрали с него штаны и начали экзекуцию. А Гришка Теплухин, которому Коровин велел держать ноги Икрамова, схватил полено и огрел сперва повара, а затем и сержанта.
- Что же ты не вмешался? - спросил Савин Плетта.
Тот покривился:
- Я ведь тоже дед. И меня воспитывали от стенки до стенки, когда молодым был. Первый год службы - без вины виноватый.
- Они ушли в тот же вечер? - спросил Савин.
- Да...
Все-таки не напрасно Савин с таким трудом добирался на Эльгу. Теперь можно изложить в рапорте все, как было. Жалко, что Сверяба улетел. Он бы помог повлиять на замполита... Как там у него с сыном? В порядке ли?..
Сон в руку
1
В этот час Иван Сверяба сидел у постели сына. Эдик уже неделю не приходил в сознание. То лежал пластом, а то начинал метаться и тогда матерился такой площадной бранью, что Иван прикрывал дверь в коридор, где был сестринский пост.
Он прилетел в Алма-Ату рано утром и сразу же направился в микрорайон, где жила Томка. Она уже встала, а может, и не спала вовсе. Увидев Ивана в дверях, покачнулась, уткнулась на миг головой в его грудь.
- При смерти Эдик.
- Что случилось? - спросил он.
- Ничего не знаю, Вань. Голову проломили в драке. Они теперь кучами дерутся.
- Что врачи говорят?
- Надеяться надо. Полтавцева, профессорша, сама делала операцию.
Из комнаты вышла, опираясь на клюшку, бывшая Иванова теща.
- Угробила шпана Эдика, Иван. Не жильцом лежит. И я вот обезножела, поглядеть на него - не дойду.
- Что хороните раньше срока! - оборвал ее Иван, а у самого защемило сердце. - В какой больнице он лежит?
- На Гагарина, - ответила Томка. - К нему не пускают.
- Пустят. Я поехал.
- Погоди, Вань. Вместе пойдем...
Седая и властная профессорша пытливо оглядела Ивана, остановилась взглядом на его погонах. Спросила отрывисто:
- Сердце крепкое?
- Крепкое.
- Вас допущу. Мамашу - нет, хоть она и медсестра. У меня тут хватает инфарктиков! Пять минут - не больше.
Она вызвала сестру, велела принести самый большой халат. Иван облачился в него, пошел следом за профессоршей.
Эдик лежал в палате один. Сначала Иван и не разглядел его: белая простыня, как саван, голова и лицо в бинтах, наружу лишь глаза и губы.
- Сядьте на стул! - велела Полтавцева.
Он сел сбоку от сына. Стал вглядываться в его глаза. Они были чуть приоткрыты, замутнены и безжизненны.
- Эдик! - тихонько позвал Иван и оглянулся на врача: может, нельзя?
Она стояла у дверей, наблюдала за Иваном. Встретив его вопрошающий взгляд, поощрительно кивнула.
- Я приехал, Эдик! - позвал он сына еще раз.
Больше не был в силах произнести ни слова. Только легонько и бережно тронул бинты на его лице.
- Идемте! - приказала Полтавцева.
Он послушно последовал за ней.
- Вы хорошо держались, - сказала она. - Разрешаю вам дежурить возле сына в ночное время. У меня не хватает сестер.
- Спасибо, - поблагодарил он.
- Разговаривайте с ним, сколько хотите, даже если он не слышит. Вы в разводе с его матерью?
- В разводе.
- Так я и думала. Улица воспитала вашего сына! И сюда привела улица. А теперь уходите, папаша! Ваше время с семнадцати часов.
Сидевшая в вестибюле Томка встала при его появлении.
- Видел, Вань?
- Видел.
- Как он? Не очнулся?
- Нет. Мне разрешили ночью возле него дежурить.
- Тогда пойдем домой, Вань. Тут сидеть - ругаются. Нам телефон не так давно поставили. Так и сижу около него, от каждого звонка вздрагиваю.
- Мне еще надо в гостиницу устроиться.
- Чего уж - в гостиницу! Где я тебя найду в случае чего? Одна у нас сейчас с тобой беда. Занимай Эдикову комнату...
С того дня Иван каждую ночь сидел возле сына. Поначалу, когда тот начинал бредить, он торопливо нажимал на кнопку вызова дежурной. Ему казалось, что появляется одна и та же сестра, хотя они работали посменно. Замечал лишь белый халат и марлевую салфетку на лице. Сестра без особого бережения, так виделось Ивану, приподнимала голову Эдика и подносила к его губам поилку. Эдик слабо шевелил губами, может, и не пил вовсе.
Привыкнув, Иван перестал тревожить сестер. Сам исполнял нехитрые обязанности сиделки. Разговаривал с сыном, будто тот все понимал. Когда наступало утро, он ехал на трамвае в микрорайон. Томка кормила его завтраком, после чего он уходил в бывшую Верунькину, а теперь Эдикову комнату. Ложился на диван и впадал в полудремный сон. Если звонил телефон, тут же вскакивал. О Гуле вспомнил только раз, когда ходил в прокуратуру, чтобы разузнать, кто изувечил сына. Прокуратура оказалась неподалеку от ее дома. Проходя мимо, Иван обратил внимание на распахнутое окно в ее квартире.
В прокуратуре пожилой скуластый следователь сказал Ивану:
- Нет среди мальчишек виноватых, майор. Хотя у кого-то из них и оказалась бита. Мерзавцев надо искать в другом месте. Кто-то сорганизовал мальчишек и натравливает друг на друга. По-сволочному натравливает: русских - на уйгуров, казахов - на русских.
- Вы кто по национальности? - недобро спросил Иван.
- Думаете, кого-то прикрыть хочу? Нет, майор! У самого душа не на месте... Русский я по отцу. По матери - казах. Жена - латышка. Вот и высчитай, кто мои дети!.. Одни пацанячьи головы на поверхности. Подозреваю я одного человечка, в демократа рядится. Боюсь, что руки мне укоротят. Но сделаю все, что смогу, майор.
Сверяба ушел от него в замешательстве: неужели национализм голову поднимает?
А как же «братский союз»? Он сам общался и с казахами, и с уйгурами. В те годы никто и не задумывался, кто какой национальности.
Впрочем, ему было недосуг размышлять о таких материях. Мысли были заняты только Эдиком, и даже Верунька отступила на задний туманный план...
Он сидел у постели сына, взывал мысленно к нему, чтобы очнулся и узнал отца. Иван уверовал, что если Эдик увидит его, то все будет хорошо. Но тот ничего не видел и не слышал, лишь матерился либо лежал недвижно, вдыхая воздух редкими глотками.
«Я виноват, - думал Сверяба точно так же, как думал, глядя на спящую Веруньку в колонийской комнате свиданий. - Профессорша правильно считает, что отдал сына улице. За мой грех несут наказание дети».
В какой-то миг Ивану показалось, что все это уже происходило. Так же без сознания лежал Эдик, только не на кровати. Вспомнил. Это был сон в Чегдомынской гостинице. Получается, что сон в руку. Вроде бы в том сне Эдик произнес: «Я умереть хочу, папа».
- Я умереть хочу, папа.
В первое мгновение Иван не понял, откуда исходит голос. Но вдруг сообразил, что это уже не сон, а живые слова, и произнес их сын.
Эдик смотрел на него из бинтовых прорезей. Иван кинулся к нему.
- Ты что, сынок! Ты что! Не дам тебе умереть! Не дам!
- Приехал, - сказал Эдик и закрыл глаза. - Не уезжай больше.
- Нет, маленький! Не уеду. С тобой буду!
Но сын уже опять впал в забытье. Какое-то время Сверяба вглядывался в его лицо, и ему почудилось, что бинтов нет, что он видит прядку светлых волос на виске и даже остриженный затылок. Страшный сон, что он увидел в бамовской гостинице, продолжался. В груди сдавило. Он понял, что его клонит со стула. Успел протянуть к тумбочке руку, нажал на кнопку вызова дежурной сестры. “Только бы не грохнуться, - подумал, - только бы не нашуметь”. Сполз со стула и, с пониманием, что не нашумел, вытянулся на полу и отключился.
Он не слышал, как вошла сестра, как охнула, увидев его, и побежала за врачом. Очнулся на кушетке. Рубаха расстегнута, на лбу что-то мокрое. Медсестра укладывает в коробку шприц. В окно уже заглянул рассвет.
- Некрасиво получается, папаша, - сказал врач. - Уложил бы вас прямо сейчас в палату, да ни одного места нет.
Иван решительно сел.
- Куда? - остановил его врач.
- К сыну.
- Больше мы вас к нему не пустим.
- Как это не пустите? Я только что обещал ему быть рядом!
- Не понял, - насторожился врач.
- Он приходил в сознание, и мы разговаривали.
- В сознание приходил? Вы не ошиблись?
- Не ошибся.
Врач повернулся к сестре:
- Наденька, скажи постовой, чтобы не отходила от мальчика, - Снова Ивану: - А вы, папаша, полежите, пока Полтавцева не придет. Без фокусов!..
Через три дня Эдика перевели из реанимации в трехместную палату.
Наутро после той ночи профессорша, просмотрев сделанную по ее повелению электрокардиограмму, предупредила Ивана:
- Держите при себе валидол или нитроглицерин!
Томку она тоже поставила об этом в известность. Та, не слушая его возражений, затолкала ему в карман баночку валидола. Теперь они дежурили у постели сына по очереди.
Томка меняла его утром, и он прямо из больницы отправлялся на проходную мясокомбината. Профессорша порекомендовала поить Эдика мозговым телячьим отваром. Бывшая теща надоумила его толкнуться на мясокомбинат. Вахтер на проходной откликнулся на просьбу с готовностью:
- Я тебе - телячью голову, ты мне - таласику.
- Что за таласик? - спросил Иван.
- Не знаешь?! - удивился тот. - Вино! “Талас” называется.
Так и обменивались через день...
Бинты с головы Эдика сняли. Только на затылке, где была удалена часть черепной кости, оставили белую заплату. Полтавцева обещала поставить через полгода пластинку, а до того открытое место надо было беречь и беречь. Сын, наглотавшись таблеток, много спал. Иван караулил каждое его движение, особенно самый первый миг перед пробуждением. Открыв глаза и увидев отца, Эдик успокоено улыбался и засыпал снова. Матерные слова еще слетали во сне с его губ, но тихо и без бредовой злобы.
Сын поправлялся. Однако озабоченность не сходила с лица профессорши. Она откидывала с Эдика простыню, ощупывала ноги и хмурилась. После ее ухода Иван делал то же самое. Ноги были холодными, как мрамор. На его вопросительные взгляды Полтавцева отмалчивалась. Лишь когда он зашел к ней в кабинет, сказала:
- Церебролизин не помогает. Боюсь, что мальчик не сможет ходить.
Иван не захотел этому верить, замотал несогласно головой. Она еще больше нахмурилась, спросила:
- Деньги у вас есть?
Иван не понял
- Шестьсот рублей у вас есть? - уточнила она вопрос.
- Есть.
- В старой Алма-Ате живет китаец-врачеватель. Если кто и поставит вашего сына на ноги, только он.
- У него своя клиника?
- Нет. Лет восемь назад газета обвинила его в шаманстве и стяжательстве, и власти запретили ему практиковать.
- Я его уговорю, - заявил Иван.
Он мимолетно вспомнил о Савине: хорошо, что взял у него деньги. Полтавцева листала блокнот, отыскивая давнюю запись. Нашла.
- Вот его адрес... Деньги он берет не за лечение, а за излечение. И как понимаете, я вам ничего не говорила.
- Никак нет, - машинально ответил он...
2.
Такси долго кружило по переулкам, пока водитель отыскал кривобокий, сбитый из глины домишко. Калитки не было, дверь в дом оказалась отпертой.
Хозяин сидел у окна, перебирал рассыпанные на газете зерна риса. Был он как церковная свеча: худой, коричневый, со слезящимися глазами.
Выслушав просьбу Ивана, отказывающе качнул головой на тонкой шее. Иван бухнулся перед ним на колени:
- Спаси, отец! Спаси мне сына!
Китаец положил руку на голову Ивана, ровно бы вбирал в себя его мысли.
- Встань! Поедем...
В палату он идти не захотел. Велел привезти Эдика в кабинет профессорши, а ей - удалиться. Она послушно вышла вместе с Иваном, распорядилась насчет каталки для Эдика. Иван сам прикатил сына к врачевателю и встал у дверей, как часовой. Ловил из кабинета каждый звук, но там стояла плотная тишина.
Он терпеливо и в душевной маете ждал. В голову толкалось смутное видение: инвалидная коляска. Иван суеверно отстранял его, заставлял себя верить в искусство китайца и верил.
Когда врачеватель открыл дверь и кивком показал, что каталку можно увозить, Иван не прочел на его лице ничего. Спросил:
- Как?
Тот то ли не расслышал, то ли не посчитал нужным ответить. Иван покатил сына. Переложил его на кровать.
- Больно было? - спросил шепотом.
- Щекотно, - ответил Эдик.
В палату вошла Полтавцева.
- Идите к китайцу, - велела. - Не уезжайте, дождитесь меня.
В своем кабинете она появилась минут через десять. С порога протянула врачевателю обе руки, склонила перед ним голову. Затем вытащила из вазы пышный букет белых цветов, обернула бинтом мокрые корешки и протянула лекарю.
Иван все понял. Но хотел еще и услышать. Однако никто из них ничего ему не говорил. Китаец произнес:
- Завтра еще приеду.
Провожая их, Полтавцева шепнула Ивану:
- Можете отдать ему деньги. - И этим сказала все.
Через два дня, потрогав ноги Эдика, Иван ощутил, что они потеплели. Он откинул со ступней простыню, попросил:
- Пошевели пальцами, сынок.
Пальцы остались неподвижными, но ступни дрогнули и чуть раздвинулись. Если бы Сверяба был верующим, он бы вознес Господу молитву. Он и так ее вознес, только безадресно, с благодарением судьбе, профессорше, врачевателю. И тут же глубокая, как боль, обида пронзила все его нутро. За что мордовали человека, наделенного таким талантом? Почто не дают ему проявлять свое великое искусство?
- Тебе когда уезжать, папа? - спросил Эдик.
- Скоро, сынок. Но я вернусь, ты жди. Как приеду в часть, сразу напишу рапорт на замену. И будем вместе. Веруньку дождемся.
- А не обманешь?
- Да ты что, сынок! Разве ж я тебя обманывал?
Бедный глупый венец природы! Что он может знать о своем будущем? Может ли предполагать, обещать, планировать, когда жизнь непредсказуема, а сам человек - вселенская пылинка, которую легко уносит любой шквал?..
То, что Иван пообещал сыну, жило в нем с того момента, как увидел его в реанимационной палате.
Он мысленно дал себе клятву: если все обойдется - буду рядом с детьми! Все обошлось, и обета нарушать он не хотел.
Иван и Томка долго сидели на кухне после того, как поужинали. Бабка уковыляла к себе, сказав на прощание:
- Муж ты, Иван, никудышный. А отец хороший.
- Верочка тебе часто пишет? - спросила его Томка.
- Часто, - ответил он. - В ноябре у меня отпуск - поеду за ней.
- Я тоже бы съездить хотела.
- Можем вместе поехать.
- Тогда я заявление напишу, чтобы дали неделю за свой счет. Может, ты сначала к нам заедешь?
- Вот что, Тамара. - Он назвал ее так, наверное, в первый раз: всегда Томка и Томка, а тут - как вступление к серьезному предложению. - Сходиться нам надо, вот что. Не себе принадлежим, детишкам.
Губы ее скривились. Она в голос всхлипнула и уронила голову на стол. Долго, видно, копились в ней рыдания, пока наслаивалось одно на другое: Верунькин суд и несчастье с Эдиком, совместные с бывшим мужем заботы и общая пережитая радость. Он молчал: пускай выплачется, пускай омоет слезами оставшееся позади перепаханное поле.
В дверь тревожно заглянула бабка:
- Чего тут творите?
Томка оторвала от стола мокрое от слез лицо.
- Сходимся мы с Ваней, мам.
- Ох! - Клюшка у нее выпала. Она уперлась левой рукой о дверной косяк, правой перекрестилась. - Ох! Слава те, Господи! - Суетливо приподняла клюшку, поковыляла в свою комнату.
Через минуту возвратилась с графинчиком, поставила на стол.
- Не надо, мам, - сказала шмыгающая носом Томка.
- Надо! - отрезала та. - За то, что дурость закончилась.
Она сама налила им по стопарику, себе плеснула чуть на донышко. Когда выпили, встала из-за стола. Спросила:
- Вам вместе стелить али как?
- Я сама, - ответила Томка и вышла вслед за матерью с кухни.
Иван подошел к раскрытому окну. Топольки, которые посадили в тот год, когда он получил квартиру, поднялись выше окон. Он глядел в темноту ночи. За тем вон домом кольцевая дорога и яблоневые посадки, где он встречался с Верунькой. Справа - нелюбимая Эдиком школа.
Он снова вспомнил давний сон в гостинице. И еще раз поразился его вещему содержанию. И с сыном стряслась беда, и неизвестно, что произошло с таким же, как Эдик, полусиротой Гришкой Теплухиным. Нашел ли Савин беглецов, нет ли?
Да смилостивится к ним всем судьба!..
Кто ищет, тому Бог в помощь
1.
Возвратившись с комплекса Коротеева, Савин выложил комбату все, что узнал. Давлетов долго сидел в задумчивости за своим голым столом, пока не сказал:
- Изложите все рапортом. Рапорту дам ход.
Этого Савин не ожидал. Был готов к ответу уклончивому, настроил себя заранее на тяжелый разговор, потому что хорошо помнил все доводы замполита и самый главный, что у Давлетова ломается жизнь. Значит, отодвинул командир свою неясную судьбу, чужую судьбу приблизил.
- А с охотницей что решили? – неожиданно спросил Давлетов.
Савин глянул на командира в упор. Тот смотрел на него с сочувствием и даже с беспокойством.
- Буду ее искать.
- Пожалуй, правильно. Кто ищет, тому Бог в помощь…
Дороги посуху в Усть-Ниман, где жил Элин дядька, не было. Только по воде, по утихшей, наконец, Бурее. Надо было искать моторную оказию. И Савин отправился в Усть-Ургал, приречную деревушку, до которой можно было добраться попутной машиной. Добрался. У крайней избы увидел на завалинке деда, заросшего сивой бородой до глаз и ушей. Спросил, у кого можно нанять моторку.
Дед глядел в пространство вымытыми временем глазами. Савин повторил вопрос громче, затем прокричал.
- Чего орешь, как козел во время гона? - спокойно спросил тот.
- Извините. Думал, плохо слышите.
- На кой тебе моторка?
- В Усть-Ниман надо.
- Рыбалить?
- По делу.
- Нет там делов ноне. Никого там нет. И делов нет.
- Почему никого?
- Время, стало быть, помирать селу.
Савин не поверил. Не может быть, чтобы все ушли, дед просто не знает. Эля говорила, что дядя Кеша пережидает там лето.
- У Генки спроси, - все тем же недовольным голосом сказал дед. - Да скажи ему, пущай налимьей печени привезет.
Генка был его внуком. Он как раз собирался на рыбалку. Выслушал Савина без удивления, только спросил:
- На сугрев прихватил?
Савин запасся четырьмя бутылками. Утвердительно кивнул Генке.
- Садись, однако.
Старенький мотор долго чихал, прежде чем завестись. Генка, выяснилось, планировал быть в Усть-Нимане только завтра к обеду, а на вечернюю зорю решил затабориться на берегу ему лишь известной протоки, в которой водились налимы. Савину некуда было деваться, смирился с задержкой, сидел, набросив Генкин тулуп.
Повеселевший после ненастья лес то карабкался на сопки, то спускался к самой воде. Савин плыл по Бурее, а видел реку Эльгу и ее маленькую хозяйку.
- Ты не уснул там? - услышал Савин голос Генки.
- Нет.
- В Усть-Ниман тебе зачем?
- Человека одного ищу.
- Разве оттуда не всех вывезли?
- Не знаю.
- Сгибло село. Электростанцию построят и затопят. Кого тебе там надо?
- Знакомую.
- А-а, - удовлетворенно протянул Генка. - Сам-то с БАМа?
- С БАМа.
- Дед мой тоже из бамовцев. Только из ранешних, подконвойных.
Генка сказал об этом просто, словно сообщил о вчерашней пьянке. Савин даже не понял сначала, а уразумев, подивился тому, что от той поры сохранился живой человек, с которым он всего час назад разговаривал. Отец Сверябы тоже попал в бамлаг, но не дожил до освобождения. Потому и ловил Трофимыч слухи о старых кладбищах. На Юмурчене наткнулся на остатки лагеря. Вернулся оттуда мрачный, выпросил у продавщицы в Молдавстрое бутылку коньяку, и только выпив, смог рассказать:
- Памятник на кладбище есть. Мраморная плита. Написано: “Юля. 16 лет”. Наверно, дочка какого-нибудь начальника похоронена... Тяжелая расплата, дедуня, получилась для него... А может, и не понял, что расплата, считал свою службу долгом? Патриотизм - один, а понимают его по-разному, язви их в бочку!.. Вокруг той мраморной плиты сплошные столбики, как скелеты. И на каждом - номера. Вои и узнай теперь, кто под теми столбиками лежит...
- Ген! - окликнул Савин рыбака, - а он что, дед твой, безвинно пострадавший?
- Раскулачили деда. Чтобы трудовой народ не эксплуатировал.
Тут уж Савин совсем поразился. Ему даже не по себе стало. Будто сама история тихо прошуршала над лодкой. Светлоглазый старичок - и из кулаков!
- А как он сейчас?
- Элементом меня обзывает. Распустили, говорит, вас двумя выходными. Человек, говорит, рожден землю пахать. А вы только ковыряете ее.
- В каком смысле “ковыряете”?
- На шахте я. Три дня вот отгуливаю. Ну и наведался к старому.
- Переживает дед за прошлое?
- Кто его знает! Больше молчит. На Кубань все собирается. Ноги не держат, а туда же! На свою станицу ему, вишь, взглянуть охота. И грех какой-то замолить...
Генка круто подал моторную рукоятку вправо, заложил вираж. Лодка пошла к противоположному берегу. Лес здесь рос смешанный, август уже подкрасил его, принарядил, прежде чем осень разденет, а зима убаюкает.
Конечно, время все по местам расставит, думал Савин. Но очень уж долго расставляет. Наверно, потому, что еще много живых. Мертвым счет предъявлять легче, им платить нечем. А живым - кому тяжело, а кому - неохота. Деду Генкиному, наверно, тяжело, раз хочет замолить грех...
Генка поднял мотор, пересел на весла. Вход в протоку был почти незаметен, прикрытый разросшимся на берегу буйным кустарником.
Причалили к узенькой галечной косе. Заякорились, выкинули на берег груз. Генка спросил:
- Зовут-то тебя как, старшой?
Савин ответил.
- Айда, Женька, нодью готовить.
Савин не знал, что такое нодья, думал какое-то варево. Но это оказался обыкновенный костер из толстых сухих лесин, уложенных на низкие рогатули по ширине ночевочного места. И с толстой плахой поперек. Лесины неярко, но горячо горят, отдавая тепло земле. К ночи остаётся сдвинуть кострище, очистить от углей-светлячков, набросать на него лапнику, и спи, не боясь простудиться.
- Возьми вон уду, - сказал Генка. - Полови хариусов. Короед в коробке...
Савин продрался сквозь чапыжник к устью ручья. Перед тем как вбежать в Бурею, струя натыкалась на плоский валун, вода закипала за ним, а чуть подале спокойно скатывалась в реку. Под валун Савин и забросил наживу. Поплавок крутанулся челноком, плавно притонул, выкатился со струей на чистую воду. И тут же нырнул. Савин не был готов к этому, отвлекся глазами. Пока выглядывал, куда делся поплавок, он уже всплыл. Короеда на крючке как не бывало. Опять забросил под камень. На стыке ручьевой струи и речной заметил, как крючок с наживкой вытолкнуло бурунчиком почти к самой поверхности. И тут же увидел метнувшуюся за ним темную тень. Подсек, почувствовал упругое сопротивление. Вытянул рыбину, живую, бьющуюся, темноспинную и всю в радужных крапинках.
Вот уж не думал Савин, что есть в нем рыбацкая жила. Он рыбачил, пока не кончились в берестяной коробке короеды.
И только тут вспомнил, что ему надо в Усть-Ниман, где его ждет (не может не ждать!) дорогой человек. Азарт улетучился, оставив после себя грустные мысли о том, что от всего при желании можно отвлечься. Наверное, потому и рвутся горожане на природу, потому и сидят в одиночестве по берегам рек дюжие мужики, чтобы забыться, отбросить, пусть ненадолго, житейские заботы.
Савин вернулся к костру. Огонь вылизал лесины, но они еще пыхали и сыпались жаркими угольями. Несколько раз настороженно цокнул козодой, и возле самого костра подал голос погоныш. Кустарник мерцал местами красным. Между побелевшими листьями текли алые капли горошин.
- Что это? - спросил он у Генки.
- Лимонник.
И Савин вспомнил сухие ягоды, которыми угощала его Эля, когда они шли на лыжах.
Ужинали при свете костра. Под уху незаметно опростали поллитровку. Еще две бутылки Савин вручил Генке в качестве платы за проезд. Генка пообещал, что завтра он высадит Савина у поселка и, на всякий случай, пару часов подождет его.
Обстановка располагала к неторопливому откровенному разговору, и Савин рассказал про встречу с Элей в зимовье, про ее дядю Кешу.
- Как в кино, - сказал тот. - Между прочим, жены из них верные получаются. Надежные для семейной жизни. Не то, что нонешние городские крынзы. У их нации, Женька, мужик в большом почете.
Они лежали на лапнике, как на пружинном матрасе. От прогретой земли исходило тепло, как от печки-лежанки. Со стороны ручья доносилось вдовье кукованье кукушки.
С рассветом они поплыли дальше. Избы, освещенные солнцем, показались издалека. Они стояли на высоком берегу, выглядели надежно, и ничто не говорило о том, что жизни в них нет. Однако когда Генка высадил Савина, и тот шагнул в улицу, сразу стало заметно, что деревня померла. Некоторые избы стояли с заколоченными крест-накрест дверями и окнами. А в других - и окна повыбиты, и двери распахнуты.
Ленивый дымок на том конце улицы Савин заметил не сразу. Голубоватый, он сливался с голубизной неба и был почти не виден. Савин заторопился, будто боялся, что дым истает и сию минуту отчалит лодка с последними жителями.
Поднялся на низенькое крыльцо-приступку. Постучал. Ответа не было.
Толкнул дверь, она со скрипом впустила его. Но и в горенке было пусто. Он сел на лавку у печи. Не могут же хозяева не объявиться, раз топится печь! И точно - на пороге возникла пожилая, черноволосая, без единой сединки женщина. Савин поднялся, сказал: “Здравствуйте”. Она глянула на него без испуга и без удивления. В сенях еще кто-то завозился. Появились две лайки. Замерли, увидев Савина. Он шевельнулся, у обеих сразу приподнялись уши. Одна сильно напоминала Элиного Ольхона.
В горницу вошел маленький и сухонький старичок, скуластый, весь изрезанный морщинами. Увидев Савина, подошел к нему, протянул руку:
- Здравствуй, гость.
Так и Эля когда-то приветствовала их в зимовье, и Савин уверился, что перед ним - ее родной дядя Иннокентий.
- Здравствуйте, дядя Кеша.
Старичок не удивился, воспринял как должное то, что Савин назвал его по имени. Спросил, с трудом подбирая русские слова:
- Куда ходил?
- К вам пришел. Как здоровье ваше?
- Хорошо.
- Как здоровье вашей жены?
- Хорошо.
Савин задавал вопросы и сам удивлялся, откуда он набрался такой дипломатии. То ли вычитал про местные (а местные ли?) обычаи, то ли слыхал от кого.
- Как здоровье Эльги?
- Хорошо, - ответил хозяин и даже не поинтересовался, откуда гость знает его племянницу.
- Где она сейчас?
- Кто?
- Эльга.
- Кто знает.
- Как? Вы даже не знаете, где она?
- Кто?
- Имя Эльга вам о чем-нибудь говорит?
Хозяин не ответил, только неопределенно покивал головой. И все разом рухнуло. Просто старый не понимает того, о чем его спрашивают. Значит, это не дядя Кеша.
- Скажите, кто-нибудь еще, кроме вас, живет в поселке? - без всякой надежды спросил Савин.
- Нет, однако.
- Здесь раньше жил охотник Иннокентий с женой, знаете его?
- Я жил.
Савин растерянно обвел глазами комнату. Хозяйка неспешно таскала от печки к столу корчаги. Видно, собиралась угощать невесть откуда свалившегося гостя. Хозяин сел на лавку рядом с Савиным, достал прокуренную трубку, не спеша набил ее табаком из кисета. Спросил:
- Как здоровье?
- Плохо, дедушка.
- Зачем плохо?
- Сердцу тяжело.
- Молодой, однако.
- Сердце болит, потому что не могу найти одного человека.
Хозяин вытянул из своих широченных штанов вполне современную зажигалку, стал раскуривать трубку. Запястья рук заголились, выпроставшись из длинных рукавов. И Савин ахнул. Он увидел на руке часы. Те самые, что Дрыхлин отдал Эле в обмен на шкурку соболя. Значит, это он, ее дядька, значит, прикидывается, старый?
- Откуда у вас эти часы? - стараясь быть спокойным, спросил он.
- Хороший, да?
- Конечно, хорошие. Откуда они?
- Подарок, однако.
- Кто подарил?
- Дочка.
- Ваша родная дочка?
- Совсем родная. Брат родной.
- Как ее зовут?
- Кого?
- Дочку как зовут?
- Я тебя знаю, - неожиданно произнес старый. - Эльга говорила.
- Где она сейчас? - встрепенулся Савин.
- Кушать, однако, будем. Садись, гость.
Хозяйка тоже подсела к столу, и Савин обратился к ней:
- Скажите, пожалуйста, где сейчас Эльга?
Та открыла рот, чтобы ответить, но дед зыркнул на нее, и она поджала толстые губы. Они заговорили по-своему, Савин лишь понял, что хозяйка в чем-то убеждала мужа.
- Ушла Эльга, - сказал, наконец, Иннокентий. - За сыном ушла.
- Куда ушла?
- Далеко.
Он не выдержал, заговорил обиженно:
- Я люблю вашу Эльгу! Я к ней приехал. Она жена мне, поймите!
Иннокентий беспомощно поглядел на бабку.
- Что же вы молчите? - продолжал Савин. - У нее что, сын родился?
Бабка подняла голову от тарелки. Произнесла:
- Хабаровск.
- Так она в Хабаровске?
Хозяйка закивала согласно:
- Сын рожает.
- Спасибо, - сказал Савин.
Поднялся из-за стола, привычно перекинул через плечо полевую сумку, направился к дверям. И остановился в полной растерянности. Ни адреса не узнал, ни фамилии: как искать? где?..
Бабка прошла за ситцевую занавеску. Иннокентий подшаркал к Савину, встал перед ним, маленький и виноватый.
- Ты пришел. Эльга знала. Говорила, не скажи, где я. Однако сказал. - Заглядывал Савину в глаза, словно пытался что-то прочитать в них. И взгляд из узких прорезей требовал, пытал, умолял.
Савин понял и ответил:
- Я очень люблю Эльгу. Мы будем хорошо и дружно жить. И станем приезжать к вам в гости.
Иннокентий стушевался, закрутил головенкой на худой шее, сел на лавку. Бабка вышла с конвертом в руках, подала его Савину.
- Коля - брат, - ткнула корявым пальцем в адрес.
Савин взял конверт, внимательно посмотрел на адрес. Расстегнул полевую сумку и увидел внутри белый квадратный сверток и оставшуюся после ночлега на берегу поллитровку. Бутылку выставил на стол. Развернул сверток. В нем была премия. За речку Эльгу, которая теперь вся изранена бульдозерами и буровыми станками. Отделил половину ассигнаций, протянул хозяйке:
- Возьмите, это Эльгины.
Она выпрямилась, промелькнула в ней давняя гордая стать, поджала полные губы.
- Мои много деньги есть, - сказал Иннокентий. - Новый дом не хочу. Эльге дам.
- До свидания, - тихо произнес Савин.
- Погоди, бойе, - остановил его Иннокентий. - Командир, - уважительно потрогал погон коричневой ладошкой. - Худое дело, однако.
- Все будет хорошо, дядя Кеша, - успокоительно произнес Савин.
- Худой солдатский дело. Два бойца пропади. Вода много. С крыши зимовья снял.
Догадка мгновенно переключила савинские мысли. Два бойца?.. Неужели Икрамов с Теплухиным? Неужели старый видел их?..
- Где они?
- Война нет - куда бегать? Зачем тюрьма бегать? Рельсы - тьфу! Боец винтовка не видал. Плохой боец.
- Да где они, дядя Кеша?
- Дом рядом. Тебя видел. Прятаться хотел. Не стал прятаться. Сказал: Парамошин знак. Ты - Парамошин?
- Нет. Моя фамилия - Савин. Пойдемте скорее к ним, отец!
Он назвал его отцом без натуги, как мог бы обратиться к другому пожилому человеку, и в то же время невольно и естественно объединяя себя с ним через Элю.
Иннокентий скупо и печально улыбнулся.
- Сиди, бойе. Сюда звать буду. Моторка есть. Торопиться зачем? Говорить надо. Бойцы кушать надо. Гостинца делать Эльге надо...
2.
Весь последний бамовский год пролетел для подполковника Давлетова в такой круговерти, что лишь усилием воли он заставлял себя иногда остановиться, оглядеться, чтобы хоть как-то привести в порядок не подчинявшиеся ему мысли. Теперь жизнь сама тащила его за собой, волокла, как река в половодье.
То, чем он всегда жил и чему слепо и даже охотно повиновался, вдруг уползало с главной колеи на обочину. Он никогда бы раньше не решился пойти против Мытюрина, понимая разницу в весовых категориях. Однако пошел, и начальник отступил на том маленьком участке, где счет идет на кубы и километры. Но он не чувствовал себя победителем. Это Савину по неопытности можно бить в литавры. А для Давлетова победа обернулась крушением надежд. Мытюрин наверняка прогонит его на пенсию, как грозился зимой. Он и сейчас бы вытурил его, да побаивается, ждет, когда снимут строгий выговор, полученный “за уклонение от оптимального варианта трассы”.
А тут еще и ЧП. И опять в дело оказался втянутым Савин. Дней десять назад замполит предложил отправить Савина в отпуск. Хотел избавиться от строптивца, пока не остановится эта карусель. Однако непутевый мальчишка решил околачиваться в части, раздобыл где-то моторную лодку и поехал черт-те куда искать беглецов. И ведь нашел!
Мысли Давлетова прервал звонок самого нелюбимого белого телефона. Это была связь с “Короедом”. Откликаться на вызов никак не хотелось. Помедлил и снял трубку. Сначала не мог угадать, кому он понадобился, а признав комсомольского начальника капитана Пантелеева, облегченно вздохнул: все-таки не его начальство.
- Как здоровье, Халиул Давлетович?
Пантелеев всегда начинал со здоровья. Но на этот раз Давлетову почудилось в вежливом вопросе намек: не одолевают ли, мол, старческие болячки? Он относился к этому лысому капитану настороженно, всегда ждал от него какой-нибудь каверзы.
- По делу беспокою, Халиул Давлетович, - сказал Пантелеев.
- Слушаю вас.
- В Хабаровске через неделю состоится слет победителей социалистического соревнования. Разнарядку вам пришлют. Но мы получили целевую команду направить на слет Савина. Не удивляетесь?
- Команды надо выполнять.
- Надо, Халиул Давлетович. Его приглашают как великого рационализатора. Так что отзывайте его из отпуска.
Давлетов собрался ответить, что Савин никуда еще не уезжал. Но сообразил, что слишком бы все выглядело легко и просто.
- Тогда ему придется дважды выдавать проездные документы, - сказал.
- Мы порядки знаем. Официальную бумагу подошлем. Я дал команду многотиражникам, чтобы речь ему написали.
Положив трубку, подполковник сидел некоторое время в задумчивости. Затем нажал кнопку дежурного и распорядился вызвать Савина.
А тот сидел с Иваном Сверябой в вагоне. Из Алма-Аты тот возвратился умиротворенным и даже веселым. В первый же вечер рассказал, что приключилось с сыном. И уж чего Савин совсем не ожидал, признался:
- Возвращаюсь я, дедуня, к детям и к Томке. Дети - самое главное, что есть в жизни. Кто забудет о том, наказания не избегнет.
- Так у меня, Трофимыч, тоже сын будет! - радостно сообщил Савин. - Эля в Хабаровске, рожать собирается. Я к ней еду.
Сверяба откликнулся не сразу. Свел брови, могуче вздохнул.
- Это меняет дело, - сказал. – Вези их сюда. Я отселюсь. Свадьбу закатим, ее старичков притащим!..
Сверяба должен был уезжать на Эльгу. Коротееву опять понадобилось что-то ремонтирорвать, и без главного механика ему было не обойтись. Когда в дверь постучали, он сказал:
- За мной приехали.
Но это прибежал за Савиным посыльный.
- Туды его в три кочерыжки! - возмутился Сверяба. - Ты же в отпуске!
Савин облачился в форму. Перед тем, как выйти, с расположением потряс Иванову лапу. И тот напутствовал:
- Про мальчишек помни, дедуня. В хабаровской прокуратуре - ядри их в бочку! - о наших делах не распространяйся. А что к чему - секи!..
Давлетов ждал Савина. Тот еще совсем недавно сидел на том вон стуле и пытал с незамутненными глазами, что теперь будет с Икрамовым и Теплухиным... А он и сам не знал, что будет.
- Я дал ход вашему рапорту, - ответил Савину.
Откуда старшему лейтенанту знать, сколько это ему стоило? Давлетов колебался до последнего, до той минуты, пока не увидел оборванных беглецов. Икрамов молчал, лишь изредка и еле слышно повторял: “Виноват”. А у второго, у Теплухина, сквозь испуг проглядывало нахалинка.
Свою длинную военную дорогу Давлетов начинал солдатом. В ту пору старшинами были еще фронтовики-сверхсрочники. Командира роты солдаты видели разве что на плацу или на огневом рубеже. А старшина был всегда перед глазами, казнил, когда надо, и миловал тоже. Мог, конечно, старшина дать старикам поблажку, в увольнение лишний раз отпустить или освободить от разгрузки угля, отправив на нее молодых. Но чтобы дедовщина в роте, в том виде, как сейчас?.. Не бывало такого. Нынешние старшины, такие же солдаты срочной службы. Они сами первые “деды”. Давлетов бы и рад был с корнем выдрать эту заразу, а как? Посадишь одного, другого - самого как миленького за шкирку: не умеешь работать с людьми! Осужденный - это ЧП по первому перечню.
Цифры угнетали Давлетова. Сколько нарушений проставить в отчетности, чтобы было не очень мало, но и чтобы других не обогнать?.. Сколько кубов показать, если хороший грунт попался, и сколько заначить, когда придется работать на скале? Цифры: могут запросто утопить человека.
Давлетов снова потянулся к кнопке вызова дежурного, чтобы узнать, нашли или нет Савина. Но тот сам возник на пороге.
Молодость есть молодость. Никакие переживания не сказались на его лице.
- Завтра вы не поедете в Хабаровск, товарищ Савин.
- Я же в отпуске! - вскинулся тот.
- Научитесь не перебивать. Там состоится слет победителей соревнования. Вы получили персональное приглашение, как рационализатор. Вам поручено выступить на нем.
- Выступлю. А почему завтра нельзя выехать?
- Поедете, когда пришлют из политотдела текст вашего выступления.
Давлетов подождал, надеясь, что Савин спросит его о чем-нибудь. Ему не хотелось так быстро и сухо отпускать старшего лейтенанта. Но тот молчал.
- До свидания, товарищ Савин.
Текст выступления прислали на четвертые сутки. На следующий день Савин выехал в Хабаровск.
3.
Дом был частный. Большой, добротный, покрашенный недавно в салатовый цвет, он никак не вязался с хибарой Иннокентия в Усть-Нимане. Савин даже усомнился: а тут ли живет Элин брат? Но адрес был точный, вот он, номер два, на калитке с ввинченным в нее большим медным кольцом. Что сулит ему этот дом? Встречу через минуту? С кем? С ней, располневшей, готовящейся стать матерью? Или они уже вдвоем?.. Время, он посчитал, почти подошло. Но в таких делах все может произойти и раньше. Кого он встретит?..
Савин попытался найти щель в заборе, чтобы заглянуть во двор, но доски были подогнаны плотно, постороннему глазу не проникнуть. Он толкнул калитку - закрыто. Подергал и покрутил кольцо - не поддается. И тут увидел сбоку еле приметную кнопку звонка. Перевел дыхание, нажал.
Послышался собачий лай, потом щелк открываемой двери.
- Тырма! - оборвал лай женский голос, и его обладательница подошла к калитке. - Кто там?
- Скажите, я могу видеть Эльгу? - отозвался Савин.
- Зачем она вам?
Вопрос Савину не понравился неопределенностью и тем, что он не знал, как ответить. Сказал с запинкой:
- Я ее муж.
За калиткой установилось молчание, затем тот же голос произнес:
- Подождите минутку.
Савин топтался на месте, чувствуя нарастающее недоверие к этому дому. Снова щелкнула дверь, прошуршал калиточный засов. Перед Савиным появился мужчина в спортивной майке, туго облегающей мускулистую грудь. Был он лет тридцати пяти, невысокий, широкоскулый, черноволосый, с боксерской прической.
- Вы - Коля? - спросил.
Тот утвердительно кивнул:
- Проходите.
Из широких сеней хозяин провел Савина в просторную, обитую вагонкой прихожую. Сбросил глубокие галоши. Савин тоже стянул сапоги. Прошли в одну из трех дверей. Комната явно была парадной. Посередине, на красном во весь пол ковре - журнальный столик с двумя креслами. Слева - мебельная стенка, окантованная желтым металлом, с сервантом в центре. За стеклами горки хрусталя.
- Эльги сейчас нет, - сказал брат Коля.
- А где она?
- Лидия! - крикнул хозяин.
- Иду, - отозвался уже знакомый Савину голос.
Из боковых дверей появилась белокожая женщина в черных вельветовых брюках в обтяжечку и белой блузке, тоже в обтяжечку.
- Знакомься, Лидия, - сказал хозяин.
Она подала Савину ладошку. Он представился по имени и фамилии.
- Как я понимаю, будущий родственник? - улыбнулась, и лицо ее стало простецким, с ямочками на щеках.
- Это мы за обедом выясним, - сказал муж. - Сообрази там.
Она ушла соображать. Он плюхнулся в кресло, и жестом показал Савину: садись.
- Как ты нас нащупал?
- Дядя Кеша дал адрес.
- Дал старый, значитца? А говорил, не даст, если объявишься.
- Где Эльга? - вернулся к своему вопросу Савин.
- Отвез в роддом. Утром звонил, нет еще у неё никого.
- Скажите, где роддом, я к ней поеду.
- Говори на “ты”, раз мужем себя назвал.
У него не было никакого акцента. И если бы не внешность, то и предположить нельзя, что родом он из таежного стойбища.
Сейчас, когда прошло первое впечатление, Савин стал улавливать в его лице черты, роднившие с Элей.
- Вместе съездим, Евгений. У меня “жигуль” на ходу. Посидим и съездим... Слушай, Евгений, а зачем нам “жигуль”? Без поллитры ведь не обойдемся?
Савин пожал плечами, боясь обидеть хозяина отказом. Тот воспринял его неопределенный жест, как согласие.
- Тогда на такси. Вот удивится сеструха! Она, между прочим, ждала тебя, я это чуял. Где хоть она тебя закадрила, из тайги же после учебы не выползала?
- В тайге и познакомились.
- Ну и дела! Теперь, выходит, и в лесу мужика найти можно. Сам-то откуда?
- Из Подмосковья.
- Отец, мать живы?
- Нет.
- Ну, значитца, подобрались. У нас с Эльгой тоже ни отца, ни матери... БАМ строишь?
- Строю.
- И как платят?
- Я получаю около четырехсот.
- Не шибко за тайгу. Ну, да вас обувают и одевают бесплатно. Сейчас в отпуске?
- И в отпуске, и по делам.
- Дела-то большие?
- Нет. На слете должен быть.
- На слете - значитца, уважаемый человек. На слеты шушеру не пускают. Мы вот тоже полмесяца как из Сочей. В офицерском санатории были. Наш управляющий через своих знакомых устроил. Сейчас вот догуливаем отпуск за два года сразу... Чего не спрашиваешь, где я работаю? Родня как-никак.
- По-моему, это не имеет значения.
- Имеет, Евгений. У вас в армии все на учете: кто отец с матерью, кто родственники, кто под судом был, кто по ту сторону.
Разговор складывался как-то странно, словно в отделе кадров. Савин тяготился вопросами Элиного брата и в то же время оправдывал его: должен же он знать, кто назвался мужем сестры.
- Родственники твоей жены, Евгений, трудящиеся люди. Видишь? - Брат Коля обвел рукой комнату. - За все собственными мозолями заплачено. В леспромхозе восемь лет отбухал. А Лидия - директорская дочка. Не отдавали родители, не хотели в зятья нацмена. Силой отнял. Зато теперь - любимый зять... Сейчас я в пушной кооперации работаю.
- Дети у вас есть? - спросил Савин больше из вежливости.
- Две дочки. Порода у жены такая. У отца с матерью три дочки. И Лидия двух произвела. Все лето у бабки с дедом на Бикине. Дед леспромхозом рулит. И на внука нас подбивает. Может, тебе Бурхан сына пошлет?
Все-таки сказалось в брате Коле кровное. Как ни отошел от предков, а бога Бурхана вспомнил.
- Эльга говорила, что сын будет, - ответил Савин.
- Слушай их! - Коля небрежно махнул рукой. - Все они так говорят. Моя тоже сына обещала.
Его жена была легка на помине. Вплыла в комнату с подносом, на котором стояли наполненный хрустальный графин и рюмки-тонконожки. Поставила поднос на журнальный столик, глянула на мужа. Тот чего-то скривился, затем взмахнул рукой и сказал решительно:
- Евгений, айда на кухню! Терпеть не могу сидеть за этой игрушкой. - Лягнул столик. - И пить из таких мучаюсь.
В кухне было проще и уютнее. Стол под клеенкой, круглые табуретки и на стенах сплошь шкафчики. И вовсе небедно в тарелках: красная икра - ложками черпай, мясо - и вареное, и копченое под зелень, перья чеснока на крупных красных помидорах.
Поймав взгляд Савина, брат Коля сказал:
- Своего посола икорка. С последнего кетиного хода.
Водку хозяин налил в стаканы, брусничный морс - в фужеры. Спиртная доза была для Савина великовата, он не допивал. Брат Коля неодобрительно кривился и покачивал головой:
- Ты, Евгений, как моя жена. Интеллигентствуешь.
- Не могу помногу, - оправдывался Савин.
- Организм, значитца, не велит, - не настаивал тот. - Организма слушаться надо. Нажогаться без мозгов недолго. У меня вот стоп-сигнал есть. Как превышу - красный свет, и по тормозам! Скажи, Лидия, ты меня когда-нибудь в пьяной лихоте видела?
- Хвастун, - отозвалась жена.
- Во, правильно говорит: пей, а ума не пропивай. На моей работе без тормозов нельзя. Моли много. Самая обжористая моль - наш управляющий. Но умный, сволочь. Умный, а когда-нибудь подавится.
- Коляй! - остановила мужа Лидия. - Не копоти!
Коляй и ухом не повел.
- У нас, Евгений, чтобы выжить, соображать надо. Если не на того зверя тявкнешь, без шкуры останешься. Лестница длинная, и у каждого своя ступенька. Сверху вниз тявкай. А снизу вверх - подавай...
- Не копоти! - повторила жена.
- Слышь, Евгений. Это она заметила, как ты глазами неодобрительно брызнул. Все видит, обиходница. Чуть не по ней - кошки в дыбошки!.. А глазами брызгать мы все умеем. Ну, давай за твоего синеглазого сына!
- Нет, - возразила Лидия. - Нельзя, покуда младенец голос не подал, а то никудышка родится...
Савин томился, зная, что Эля рядом. После Лидиных слов вовсе закручинился. От того, что не бежал, не летел к ней. В голову влезла суеверная мысль: из-за этой вот никчемной задержки что-то выйдет не так, порушится, сломается в последний миг.
А Коляй делался все говорливее.
- Перво-наперво, “Жигуля” покупайте, - наставлял будущего зятя. - У вас на БАМе оно запросто. Отслюнявил с получки три стольника - и плюй в потолок. Собрал на всю тачку - чек в лапу на любой адрес. Лучше, конечно, Евгений, тянуть на “Ниву”. А то давай так сделаем: ты мне чек на “Ниву” - за деньги, само собой, а я вам свою “единичку” в подарок, а? На сеструху оформить запросто. Не век же в лесу станете сидеть! У вас там вроде бы пять годов - и замена.
- Может, пора ехать? - прервал его Савин.
- Успеем.
- А и пора, - поддержала Савина Лидия.- Давай, Коляй, собирайтесь. А я пока Эльге гостинца сготовлю да пельмени почну.
- Не надо гостинца, - сказал Савин. - Я из Усть-Нимана от дяди Кеши целую сетку привез.
- Вот еще! - возразила Лидия. - Откуда у них что? Одна рыба да кукура. Ей витамины надо, чтобы молока ребенку вдосталь было. Мандарины, икорка.
Савину стало неловко за то, что сам не подумал про витамины. Покаялся вслух под понимающую улыбку Лидии. С тем и вышли из дома.
Такси не поймали. Остановили черную “Волгу”. Шофер при галстуке тормознул, открыл дверцу. Коляй назвал адрес роддома.
- Сначала на рынок за цветами, - вмешался Савин.
- Молоток, - одобрил шурин.
- К хозяину опоздаю. - Шофер вопросительно посмотрел на обоих.
- Не обидим! - лихо успокоил его Савин, словно всю жизнь разъезжал на черных лимузинах.
Выпитое, видно, подействовало, хотя опьянения не чувствовал. Зато появилось желание поступать решительно и уверенно...
Цветами торговали, в основном, молодые мужики кавказского обличья.
- Пять цветков! - велел Коля.
- Выбирай, дорогой! - готовно отозвался продавец.
- Не пять, а двадцать пять! - возразил Савин. - Ей двадцать пять лет, и гвоздик пусть будет столько же.
- Молодец, джигит! - восхищенно воскликнул тот. - Знаешь подход к слабому полу! Сам выберу, не пожалеешь!
Коля укоризненно покачал головой, а когда отошли, сказал:
- Без штанов останетесь.
Но Савин чувствовал полное удовлетворение. Плевать ему было на будущую бесштанную жизнь!..
Роддом располагался в трехэтажном облупленном здании с ржавыми водосточными трубами. На скрипучем деревянном крыльце с оторванным перильцем курили озабоченные мужики. Внутри было тесно и темно, пахло потом и больницей. К окошку тянулась нескандальная очередь. Молоденькая девчушка в несвежем халате со скучающе-раздраженным лицом принимала передачи роженицам.
Брат Коля подался на крыльцо к мужикам покурить, а Савин занял очередь. К груди он прижимал огромный красный букет, на который почтительно косилась вся женская половина очереди. Одна из женщин, в ситцевой голубенькой косынке, с изъеденным мелкими морщинами лицом, спросила участливо:
- У вас, небось, сын?
- Не знаю еще, - ответил он.
- Когда увезли?
- Вчера.
- В углу на столике списки. Если родила, написано.
Фамилию Эли он нашел среди еще не родивших. Растерянно и с нежностью ощупывал глазами написанную корявым почерком строку: температура - 36,5, палата - 8... Судя по фамилиям, в палате их было пятеро. И среди них - Эля, еще не ведавшая, что он уже около нее...
Он достал из сумки блокнот и ручку:
“Вот и нашел я тебя, Элинька...”
Написал ее имя, и слова застряли. Исчезли дядя Кеша, ухватистый Коляй. Остались она и он в черной бамовской шубе с непослушными ее пальцам застежками.
“...Вот и пришел я, Элинька, за тобой и за нашим сыном. Назовем его Ваней в честь самого хорошего человека Ивана Сверябы. Я люблю тебя...”
Очередь двигалась медленно. Когда Савин занял свое место, женщина спросила:
- Родила?
- Пока нет.
- Родит, - успокоила она его. - Обдетиться - дело простое. Потом непросто. Выкормить да вырастить. Сына, верно, ждете?
Савин утвердительно кивнул.
- Все сыновей хочут, - вздохнула она. - А девкам как быть, нежеланным? К моей дочке мужик даже не пришел. Раз девка, говорит, и расписываться не стану... Твоей повезло, ты вон какой, красной весь, - кивнула на цветы.
У женщины в сетчатой авоське были две бутылки - с молоком и с кефиром, длинный огурец и два бурых помидора. Чем-то она напомнила Савину детдомовскую тетю Нюру, лицом ли в морщинках, участливым любопытством ли ... А может, просто своей всеобычностью. Таких женщин можно встретить на любой дорожной хляби и на любом погосте в родительский день.
Савин отделил от букета пять гвоздик, протянул женщине, сказал:
- Это вашей дочери.
- Да что вы! - она даже отстранилась. - Ни к чему это.
- К чему, - сказал Савин.
- Спасибочки, - ответила. - У частника, верно, брали? Бутонисты цветы. У вас сколько штук осталось?
- Двадцать.
- Нельзя - чет. Один аленький цветок девушке в окошке отдайте…
Когда очередь подошла, и Савин вручил гвоздику скучающе-раздраженной приемщице, та сначала не поняла, затем маково вспыхнула, оглядела Савина, задержалась взглядом на его погонах. И сразу превратилась в застенчивую девчонку.
- Передадим, передадим, - сказала. И даже не заставила опрастывать пакет для проверки. Крикнула: - Тетя Катя! Давай тележку!
В ожидании, когда невидимая тетя Катя вернется с ответами рожениц, Савин вышел на крыльцо. Коля на нем владел вниманием всей мужской компании.
- Кубарь для речки не годится, - доказывал он очкастому собеседнику. - Кубарь - для озера, на карася.
- Это - факт, - поддержал его шепелявый старичок в соломенной шляпе с дырочками. - На реку кривдач нужон. Сетка така двустенна.
- Что твой кривдач? - возразил Коля. - На весну да на осень...
- Пойдем, Николай, - остановил его Савин. - Сейчас ответ от Эли привезут.
Девушка в окне первым выкликнула Савина, подала с улыбкой вчетверо сложенный листок.
“Женя, милый Женя, так хочу тебя видеть”.
И все. Больше в записке ничего не было. Коля заглянул через плечо Савина:
- Пожадничала сеструха на слова.
Но Савину и их было достаточно. Он видел не строчку, а ее лицо. Видел, как шевелились губы, она шептала ему эти слова.
- Айда, Евгений, - сказал Коля. - Лидия пельменей уже налепила. Вечером позвоним, узнаем. Пора сеструхе и опростаться.
- Не могу, - ответил Савин. - Мне к шестнадцати часам в одно учреждение надо. А завтра с утра слет. Дай мне телефон, я сам позвоню. Встретимся после слета...
Так они и расстались к большому неудовольствию Коли. И Савин даже предположить не мог, что не придется им встретиться ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю...
Победители и побеждённые
1.
Он возвращался в гостиницу, переполненный радостью и беспокойством. «Так хочу тебя видеть...” Только бы все было у нее нормально! И верил, и надеялся, что все будет хорошо, но все равно внутри томило. Оттого выползло виноватое сожаление о том, что не пошел в этот день к ее родным.
Савин еще с утра, до посещения брата Коли, заглянул в военную прокуратуру и прочитал в объявлении, что в пятницу, а сегодня была как раз пятница, зампрокурора принимает с 16.00.
В гостинице он принял холодный душ и побрился. В чистоте и бодрости, ровно в 16.00, стоял у прокурорской двери. Однако она была закрыта, и не чувствовалось никакого намека на появление хозяина кабинета. Савин побрел по коридорным заулкам, толкался в разные запертые двери. Наконец одна распахнулась. За столом сидел густобровый подполковник. Недовольно взглянул на посетителя.
- Я по делу Икрамова и Теплухина, - сказал Савин.
Подполковник кивнул на стул напротив себя. Савин сел, стал рассказывать без лишних подробностей. Подполковник слушал с одобрительным киванием и без встречных вопросов.
- Дело у следователя, я помню суть, - сказал, когда Савин умолк. - Состав преступления налицо. Года по полтора получат дисциплинарного.
- Это несправедливо, - возразил Савин.
- Интере-есно, - откинулся на стуле подполковник. - В чем же, по-вашему, несправедливость?
- Ваш капитан не искал причины, толкнувшие ребят на побег.
- А почему вы думаете, что не искал?
- Потому что пьянствовал да охотился.
Густые подполковничьи брови надломились, на лице появилось любопытствующее удивление.
- Вы отдаете себе отчет, старший лейтенант, в своих словах?
- Отдаю.
Снова пауза, на этот раз уже безо всякого любопытства. Голос его стал официальнее и жестче:
- Значит, утверждаете, что капитан пьянствовал? - Подполковник перегнулся через стол, оказался лицом к лицу с Савиным. С откровенностью втянул воздух хорошо вылепленным носом.
- А почему вы сегодня пьянствовали? И явились в пьяном виде в прокуратуру?
- Я встретился утром с родственниками.
- Ваши документы! - приказал подполковник.
Савин оторопело смотрел на него, сообразив, что влип. Видно, не выветрился запах после встречи с братом Колей. Что же это за невезение, если вот так, ни за что ни про что, угодил в пьяницы!.. Голос Савина дрогнул.
- Я пришел помочь следствию.
- Не помочь, а наклеветать, старший лейтенант! Документы!
Савин полез в нагрудный карман, где лежали удостоверение личности и командировочное предписание с красным штампом: “Слет победителей”.
- Отбирать документы не имеете права, - сказал.
Подполковник раскрыл удостоверение и стал списывать с него координаты Савина.
- Вы можете даже вызвать комендатуру, - не выдержал Савин. - Но я все равно докажу, что ваш следователь пьянствовал в рабочее и нерабочее время. Это подтвердят десять, пятнадцать свидетелей, полроты подтвердит.
Подполковник испытующе поглядел на Савина и протянул ему документы.
- Я не волк, старший лейтенант, зайцами не питаюсь. И родственные чувства понимаю. Советую и вам того придерживаться. Свободны…
В гостиницу Савину не хотелось. Надо было успокоиться после прокуратуры. Он свернул в улицу, что вела к Амуру. После тайги уличное многолюдье воспринималось непривычно, словно иная жизнь. Люди казались излишне беззаботными и громкоголосыми. Савин плыл в том живом потоке, но ощущал себя отделенным от него. На набережной народу было еще гуще. Внизу, на песке, бронзовели тела и пестрели купальники.
Солнце уже скосило тени. Близился вечер. Когда от души отлегло, и бровастый подполковник удалился из памяти, Савин двинулся в город. Опробовал четыре телефонных автомата, прежде чем дозвонился до больницы.
- Пока никого, - ответила дежурная. - Вы, папаша, видно, поторопились привезти жену. Каждому овощу свой час.
В гостиницу он вернулся потемну. Разместили их в номере с Гиви Хурцилавой. Тот как поселился, так и смылся в город, оправдывая свое прозвище “лейтенанта быстрого реагирования”.
В дверях торчала записка. Савин узнал почерк Пантелеева. “Зайди ко мне в 306 номер, когда бы ни появился”. Охота - неохота, а надо идти.
Пантелеев сидел за письменным столом и писал при свете настольной лампы. Его разместили в номере, в котором был не только туалет с душем, но и телефон.
- Проходи, - сказал он, увидев Савина. Встал из-за стола, подошел вплотную, оглядел с заметным недоумением.
- Чертовщина, - произнес.
Савин не понял.
- Ты сегодня в прокуратуре был?
Все теперь стало понятным: подполковник просигнализировал. Только маху дал, бровастый, со своим сигналом. Улетучился утренний запах.
- Был, - ответил Савин.
- Зачем?
- По делу Икрамова и Теплухина.
Пантелеев снова уселся. Розово отливала, намекая на могучий ум, лобная лысина.
- Почему подполковник Сокольский сказал, что ты пьяный? - Он скорее размышлял вслух, а не спрашивал.
Савин с удовольствием соврал:
- Не знаю.
- Молод еще, - сказал Пантелеев, - потому не знаешь. Свидетельствую, что ты как стеклышко. Расскажи, что ты там наплел насчет их работника.
- Не наплел, а сказал правду.
- Сам видел, что он пьянствовал?
- Нет.
- Даже свои глаза обманывают, а ты чужим поверил.
- Нельзя же всем не верить.
- Нельзя, - вздохнул Пантелеев. - Но все равно давай разберемся. Ты никогда не выпивал? Давай, как на духу, по-мужски!
- Выпивал.
- Так тебя за это казнить, что ли, надо? Даже на высоких приемах без коньяку не обходится.
- Товарищ капитан, суть-то не в том, что он у Коротеева поддавал, а в том, что не захотел разобраться. Ведь две судьбы решаются.
- Это уже другой вопрос, Савин. Потому твоя информация должна быть по делу и по конкретным фактам. А с твоей методой мы дойдем до того, что всех участников завтрашнего комсомольского банкета в алкаши запишем.
Как уже не раз бывало, Савин почувствовал ватную силу слов: со всех сторон мягко и упруго, а воздуху не хватает.
- Так вот, Савин, замнем это твое особое мнение и похороним!
Савин не собирался делать ни того, ни другого. Но возражать было бессмысленно.
- К завтрашнему выступлению готов?
- Готов.
- И ни-ни в чужой огород! Понял?
- Чего не понять.
- Ой, не нравишься ты мне, Савин. Вдохновения не чувствую. Ты встряхнись! Так, мол, и так: спрямили трассу - прямая экономия средств. И с огоньком - о комсомольских делах...
До начала слета оставалось еще больше часа, а народу было уже полно. Работали богатые буфеты, в которых бамовки-победительницы впрок запасались деликатесами. Мужики оптом отоваривались сигаретами и брали штурмом книжный киоск. Из толчеи вынырнул вездесущий Дрыхлин в шикарном голубовато-стальном костюме. Чтобы не попасться ему на глаза, Савин смешался с толпой. Не захотел перед серьезным делом тратить впустую нервы. Решение, которое он принял после разговора с Пантелеевым, требовало собранности. Не давало оно окунуться и в праздничное настроение.
Динамики донесли щелк переключателя, и хорошо поставленный голос объявил:
- Передаем песни лауреатов первого общетрассового фестиваля.
И надо же! - диктор объявил “Километры”. Только почему-то Иванову фамилию не назвал. Знакомая мелодия освободила Савина от душевного напряжения. Привычно солировала гитара, и прапорщик Вовк обычно начинал хрипловатым полушепотом:
Километры гнут нам плечи,
Километры горбят спины...
Савину казалось, что в этих словах все: и чемоданная офицерская служба, и жадная на гравий магистральная насыпь, и даже та декабрьская лыжня, что привела его в Элино зимовье. Он уже настроился на песенные слова, когда незнакомый баритон донес из динамика:
Километры дарят встречи,
Покоренные вершины...
Какие встречи? Причем здесь вершины? Какой идиот испохабил песню? Благожелательность улетучилась, уступив место раздражению. Оно словно взвело до отказа бойковую пружину, а выстрелить было некуда. Зато Савин уже точно знал, что написанную многотиражными газетчиками речь он даже не достанет из кармана. Скажет о том, что в это самое время двое солдат-первогодков, двое виноватых без вины, ожидают приговора. А люди - не винтики бамовского механизма. Они – живые , и у каждого свой мир.
- Здорово, рискун!
Чья-то тяжелая рука опустилась на плечо Савина. Он обернулся. Ему улыбался плотный рыжеватый мужик, весь вельветово-бежевый, с необжившимся на толстой шее галстуком.
- Здорово, - неуверенно ответил Савин.
- Не узнаешь?
- Нет, - признался он.
- Дурака бьют, а умный не суйся?
Савин сразу вспомнил наводнение, дырявый мост и заросшего рыжей щетиной любителя дурацких поговорок. Еще раз потряс ему руку.
- За мной “змея”, - напомнил.
- Тут и без “змеи” хватает. - Мостовик показал в улыбке железные зубы. - Мы вчера хорошо разговелись... Нашел тогда, кого искал?
- Нашел, - ответил Савин. - Спасибо тебе.
- Спасибо - дураку, а умного - к пирогу. Но ты - рискун, я бы тебя в напарники взял... Как хоть звать-величать тебя? Меня - Тимофей.
И Савин назвался. И тут же, будто в подтверждение, услыхал свою фамилию в динамике:
- Старшего лейтенанта Савина просят подойти к регистратору.
- Тебя, что ли? - спросил Тимофей. - Значит, в президиум посадят. Меня тоже выкликали.
Встретились они снова в большой комнате сбоку сцены. Вдоль стены стояли два длинных стола с минеральной и фруктовой водой, с пирожными на цветастых подносах, с яблоками и виноградом в вазах. Тимофей, недолго думая, откупорил бутылку минералки, налил сразу два фужера и осушил в два залпа. Шепнул Савину:
- На халяву и уксус сладкий. Пей.
Пить Савину не хотелось, а яблоко взял. Чего не взять, все равно начальники или торговые люди слопают. Грыз редкий в их таежной жизни фрукт и глазел направо и налево. Он никогда не видел вблизи столько генералов и полковников, да еще гражданских командиров, вполне доступных и запросто беседующих с простыми смертными. А ведь где-нибудь в большом штабе или в управлении до них не достучишься. Захочешь обратиться с больным делом, да и остановишься на нижней ступеньке, вернее, тебя остановят.
На сцену вышли под аплодисменты. Тимофей с достоинством протолкался вперед и уселся хоть с краешка, но в переднем ряду. Савину достался стул возле самого задника, на котором крупным планом был изображен генсек на фоне рельсов.
Савин узнал в докладчике члена ЦК, что прилетал к ним зимой. Тогда он был в дубленом полушубке, показался Савину тучным и неповоротливым. Теперь же, в сером костюме, выглядел в нормальную возрастную полноту. Однако на трассе он и воспринимался проще, все у него были орлы и орелики.
После доклада был перерыв. Потом еще два часа читали свои речи сами победители. Затем снова объявили перерыв. А после него безо всякого предупреждения предоставили слово Савину.
Он перестал ощущать себя. Ровно бы и не он прошел к трибуне, а другой, совсем посторонний человек, которого Савин видел боковым зрением. И все время помнил, что во внутреннем кармане кителя лежат листки с заготовленной речью. Он озлился на себя. Озлился и успокоился. И тогда совсем не к месту возникла мысль: а Эля, наверное, уже родила. Возникла и сразу исчезла. Савин увидел зал, людские лица - доброжелательные, сонные, отвлеченно-веселые.
- Вчера я был в военной прокуратуре, - начал он. - А перед этим посетил родственников, с которыми пришлось немного выпить.
Раздался легкий смешок, кто-то выкрикнул: “Бывает!” Затем установилась благожелательная тишина. Она подстегнула его, и он продолжал:
- А в прокуратуру я пошел, чтобы выяснить судьбу двух молодых солдат. Для них наша стройка стала трагедией...
Слова легко лепились одно к другому, может быть не совсем аккуратно, но надежно. Савин ощутил это по настороженному вниманию. Он рассказывал все без утайки. Про Икрамова с Теплухиным, про сержанта Коровина, про Коротеева, организовавшего дознавателю охоту с пьянкой, и про свою встречу с бровастым прокурором. Никто его не перебивал. Слова падали в тишину, но тишину не пустую. Потом он услышал звяк ложечкой о графин и голос:
- Оратор! Не занимайтесь демагогией!
Оглянулся. Поднявшийся за столом интеллигентного вида генерал раздраженно глядел в его сторону.
- Это клевета не только на работников юстиции, но и на строителей магистрали. На вас, товарищи! - бросил тот в зал.
- Пускай говорит! - крикнул кто-то с галерки, где кучковались бородачи из мостового отряда. - Даешь критику!
- Мы критику уважаем, - ответил на реплику генерал. - Но критику конструктивную. Охаивать то, что дорого каждому из нас, не позволим! Вы от какой делегации, старший лейтенант?
Во втором ряду поднялся Пантелеев:
- Разрешите доложить, товарищ генерал? Это старший лейтенант Савин из хозяйства подполковника Давлетова. В состав делегации не входит. Приглашен на слет, как рационализатор.
- Товарищ генерал! - Голос Савина зазвенел. - Нельзя сажать Икрамова и Теплухина!
- Ваше время истекло.
- Минуточку, Яков Матвеевич, - вмешался сидевший рядом докладчик. - Я, конечно, не ожидал такого выступления от нашего рационализатора. Думал, что он орелик... Но некоторые факты он изложил убедительно.
- Разберемся, Геннадий Андреевич, по всем фактам. Спросим с командования части.
Савин наклонился вплотную к микрофону:
- Наш командир части тут не причем! Он доложил комбригу.
Генерал не дал досказать.
- Слово для выступления имеет...
Обида и растерянность овладели всем существом Савина. Неужели никто не понял, о чем он говорил? Он непонимающе посмотрел на поднявшегося на сцену майора. Тот переступал с ноги на ногу, ожидая, когда освободится ораторская площадка. Но Савин продолжал ее занимать.
- Освободите место! - громыхнуло от кумачового стола.
Забыв о своем президиумном положении, Савин медленно сошел со сцены, двинулся по проходу, не замечая сочувствующих взглядов.
Сидевшие стайкой девчата из Таджикского отряда быстренько передвинулись, освободив место с краю.
- Садись, отчаянный!
Он прошел мимо. Прапорщик с повязкой дежурного предупредительно, словно перед больным, распахнул перед ним дверь.
В фойе было пусто и светло от больших окон и люстровых огней. Он пристроился у широкого подоконника, одинокий и злой. Ни в чем не раскаивался: если бы снова представилась возможность высказаться, повторил бы то же самое. Ничего он не напутал, ни в чем не ошибся. Просто вторгся в запретную зону, утыканную шлагбаумами и охранниками. Как сказал брат Коля, тявкнул с нижней ступеньки чуть ли не на самую верхнюю, вот его и размазали.
Мелькнувший в сознании Коля дал мыслям иное направление.
Да что же он так раздергался, забыв обо всем на свете? Ведь есть же на свете родной человек! Личность ли какой-то генерал, если на свет божий является человечек, продолжение его, савинской жизни!
Савин закрутился по фойе, пытаясь угадать, за какой дверью найти телефон. У выхода обнаружил закуток, где сидела с вязаньем вахтерша.
- Позвонить можно? - спросил.
- Телефон служебный, - строго ответила она.
- У меня жена в роддоме.
- Ох, ты, болезный! Дык звони скорее.
Наверное, немало было желающих прорваться на связь с родильным домом. Савин все время натыкался на короткие гудки. А может, дежурной медсестре надоели звонки, может, не рожала сама, не знает, как маются в ожидании отцы, бабушки, дедушки,- сняла, гулена, трубку и пьет казенный чай.
- Ты, болезный, не суетись, - сказала вахтерша.- Дай-ка сюды аппарат.
Она дозвонилась с первого раза и передала трубку Савину. На том конце провода женщина долго тянула с ответом, видно, не могла отыскать в списках Элину фамилию. Наконец произнесла равнодушно:
- Поздравляю, папаша. Три девятьсот. Сын.
Вот и все. Вот и появился в мире синеглазый человечек, маленький Савин. Вот и стал большой Савин отцом, без которого маленькому будет неуютно и тяжко.
- Что стряслось, болезный?- затеребила его вахтерша.
И только тут Савин засиял и утонул в улыбке.
- Сын.
- Поздравляю! Пускай ему счастья будет поболе, чем нам!
Савин кинулся в раздевалку за фуражкой, но исполненный важности тщедушный старикан - гардеробщик отказался взять номерок.
- Не велено, пока не кончится.
- Что не кончится?
- Ваше собрание. Чтобы не разбегались людишки.
Да, конечно, слет-то еще идет. Это для Савина он подошел к концу. Ну, да ничего, можно подождать. Отсюда он поедет к ним, к сыну и к жене. Сына они назовут Иваном в честь Сверябы. Потом он навестит брата Колю с Лидией. Наверно, и остановится у них, пока не придет время забирать из роддома Элю с маленьким Ванюшкой.
Он снова пристроился у подоконника, стал писать прямо в блокноте Эле записку. Упомянул про Сверябино желание закатить им свадьбу.
В это время двери из зала распахнулись, оттуда ринулись победители и, не обращая внимания на побежденного, заторопились кто в курилку, кто в буфет. Неожиданно перед Савиным нарисовался капитан Пантелеев. Смерил его презрительно - сожалеющим взглядом.
- Никуда не пропадайте. В семнадцать часов от гостиницы автобус. Полетите вместе со свеженькой комиссией.
- У меня отпуск! - возразил Савин.
- Натворили делов, теперь про отпуск забудьте!
“Все равно в роддом сбегаю, - решил он, - хоть записку передам. А через несколько дней вернусь”.
Пантелеев отошел. И тут же подле Савина объявился Дрыхлин. На его круглом лице не было никакого торжества, даже проглядывало нефальшивое сочувствие.
- Мне жалко вас, Женя. Давлетова – не жалко, хотя вы его и угробили.
- Никого я не угробил, Дрыхлин!
- Угробили. К тому же у вас новое ЧП, вы еще не знаете, Женя. Только что генералу доложили: труп у вас.
- Чей труп?
- Меня это не интересовало. И не интересует…
2.
Ах, Жизнь! Что же ты, жизнь, натворила? Как могла наковеркать такое в светлый солнечный день? Почему не кричат паровозные гудки, почему не замерло все в горести? Как могут люди спокойно разговаривать, спать, обедать? Почему не упали, зарывшись лицом в мокрый мох, от дикой нелепицы? Зачем гудят работающие механизмы, как будто ничего не случилось?
Савин лежал в своем вагоне, уткнувшись лицом в подушку, и не видел, что давно уже наступил день. Он жил еще в прошедшем времени, где дни перепутались, словно части киноленты у пьяного киномеханика. Ехал по незаконченному зимнику на колесном вездеходе, втиснувшись в кабину вместе со Сверябой. Что-то там стряслось с бульдозером, и строительство зимника застопорилось.
Уже смеркалось, когда они добрались в тот раз до места. Мороз давил под пятьдесят, потому механизаторы все собрались между двумя огромными кострами. Старшим у них был сержант Юра Бабушкин. Увидев Сверябу, он обрадовано засуетился и, моргая ресницами, доложил, что вышли из строя оба бульдозера: на одном отказал двигатель; на другом лопнуло гусеничное звено.
- Юрик! - укорил Сверяба. - Неужели не знаешь, как поставить запасное звено?
- Нет запасного, т-товарищ майор.
- Как же вы, едри твою кочерыжку, на зимник выползли?
Бабушкин виновато молчал.
- Ладно, - ворчливо проговорил Сверяба, - ставь ребят на движок. Проверьте топливопровод, трубки снимите, прожарьте их. А мы с тобой да вот с Савиным косынку будет ладить.
Все умел и все мог Сверяба. Сам запустил сварочный аппарат, вырезал из куска жести аккуратную косынку. Бабушкин был на подхвате; и в меру своего умения - “подай, принеси” - помогал им Савин...
Трофимыч! Родненький! Как же ты так? Как же теперь твой Эдик, который ждет тебя? Савину казалось, стоит ему поднять голову, и он увидит Трофимыча на своем топчане - в тельняшке и с дымящейся сигаретой. Он видел его, словно в тумане. И сам оставался в тумане, где все расплывчато и нереально. И никак не мог поверить, что Сверябы уже нет на этом свете, и не будет. Не хотел поверить и тогда, когда увидел в своем вагоне Синицына. Тот сидел на Ивановом топчане с заледеневшим лицом.
- Нет нашего Ивана, Женя. Димку моего из-под лесины выкинул...
Все произошло неправдоподобно и жутко. Возвращаясь с вертолетной площадки через сопку, Сверяба увидел, что мальчишки, подпилив по всем правилам дерево, валят его, упершись в ствол двумя рогатинами. Мальчишки всегда играют во взрослые игры и никогда не знают до конца их правил. Как не знали и в тот раз, что ближний лес надо очистить от сухостоя. Лиственница покачнулась и стала медленно падать. Сверяба только и сообразил, что она обязательно заденет сучьями сухое дерево, куда кинулся после надлома лиственницы Митька Синицын. Иван успел подскочить, оттолкнуть мальчика к зарослям багульника. Верхушка сухого дерева обломилась. Она-то и лежала потом в ограждении из колышков, с темным пятном на конце, оставшемся от крови Ивана.
Врач еще застал Сверябу живым, но сделать ничего не мог. Трофимыч что-то хрипло и невнятно бормотал, повторяя имена своих детей. Перед тем как смолкнуть, сказал отчетливо:
- Эдику гитару... Скажи Женьке...
Так и не узнал Савин, что хотел сказать ему Сверяба.
Гроб был красно-зеленый от кумачовой материи и сосновых веток. Лицо Ивана изменилась от синевы, проступившей сквозь смуглоту, и от того, что губы были плотно сжаты. Савин хотел и не мог заплакать. В груди застрял огромный ком, так он его и носил. И тогда, когда несли на плечах гроб в сторону насыпи, у откоса которой была вырыта могила. И когда неласковая бамовская земля стукнула о крышку, и когда раздирал душу шопеновский марш.
Лег Иван Сверяба в ту же мерзлую землю, что и отец. Недалеко друг от друга оказались, может, и рядом совсем. “Все равно привезу сюда его Эдика и Веруньку, - думал Савин. - Заберу из роддома Элю с Ванюшкой и слетаю».
Поминки устроили Синицыны. Давлетова и Арояна на них не было. Командира и замполита, без скидки на похороны, трепала комиссия.
Савин пролежал всю ночь и весь день. Понимал, что надо встать и пойти на службу. Но не мог пересились себя. Недолгое успокоение приходило лишь при мысли об Эле с Ванюшкой. Время от времени он забывался, как будто засыпал, но и во сне продолжал переживать и терзаться.
Под вечер к нему заглянул Синицын.
- Тамаре сообщили о несчастье? – спросил его Савин.
- Я рассказал Арояну, что Иван вернулся в прежнюю семью. Он отправил жене и детям телеграмму и положенные ему деньги.
- Спасибо.
- Возьми себя в руки, Женя, - сказал ему Синицын. - Завтра в девять комиссия собирает всех офицеров. Тебе велено быть обязательно. И сразу уезжай в отпуск.
3.
Полковник из управления войск читал свой итоговый доклад долго, со ссылками на приказы и директивы. Чаще всего он упоминал фамилии Давлетова и Арояна. Коротеев тоже был на слуху. Только про Икрамова с Теплухиным не было ни слова.
Главные гвозди заколачивал Мытюрин.
- ...возбудить уголовное дело за издевательство над молодыми солдатами против сержанта Коровина и ефрейтора Кафарова... Служебное несоответствие капитану Коротееву и лейтенанту Хурцилаве... Подполковник Давлетов попустительством и бесконтрольностью способствовал... заслуживает увольнения в запас по пункту “Д”. Однако, учитывая длительную безупречную службу, представить к увольнению по возрасту... Отстранить от исполнения должностных обязанностей майора Арояна...
Для Савина все было кончено. Прав оказался Дрыхлин: угробил он командира с замполитом. А Икрамову и Теплухину ничем не помог. Не было Савину оправдания. А если так, зачем жить и служить? Зачем чего-то добиваться, если ничего нельзя добиться? Зачем кричать, если вокруг глухие?
В голове у него зазвенело, пронзительно и невыносимо. Сквозь этот звон с трудом пробилась мысль о том, что жить все же стоит, потому что его ждут Ванюшка и Эля. Пробилась и сразу исчезла. Все, что скопилось в нем за эти дни, требовало выброса, только тогда звон мог прекратиться.
Он встал с места. На него обратили внимание в президиуме.
- У вас вопрос? – брезгливо спросил его Мытюрин.
Савин не услышал его. Тяжелыми шагами пошел по проходу к сцене. В цветном калейдоскопе, заполнившем голову, недвижимо стояло лицо Ивана Трофимовича Сверябы. За ним виделось еще одно, будто бы знакомое, хотя Савин и знал, что знакомое только по рассказам Трофимыча - то глядел с белопуговичными глазами с тюремных нар отец Владимир. Бухарский халат на его груди распахнулся, и явственно проступила наколка: “Прииде окоянный Сотона!” А тот, с рожками, уже пришел, ищет Адама, чтобы измазать его калом, тиною и возгрями, маячит позади всех - без ясного облика, похожий то ли на Мытюрина, то ли на тонконосого с бородкой представителя гипротранса, то ли на Дрыхлина.
Савин размеренно стал подниматься по ступенькам.
- Сядьте на место! - повысил голос Мытюрин и отступил от трибуны, потому что тот надвигался прямо на него.
- Прииде окоянный Сотона! - звонко выкрикнул Савин.
- Вы что, взбесились! - голос у Мытюрина был, как металлическая арматура.
- Надеть ордена, полковник Мытюрин! - Цветной калейдоскоп в голове Савина сменился черно-белым. - Победителям приказываю быть при орденах!
- Марш на место, старший…
Савин не дал ему договорить. Со всего размаха влепил пощечину и, оскалившись, подавился хохотом. Затем громко воззвал к оцепеневшему залу:
- Победителей - к барьеру! - сделал еще шаг к начальнику. – К барьеру, полковник!
Тот торопливо попятился, зацепился за стул и шлёпнулся на пол.
Офицеры в зале вышли из оцепенения и загудели. На сцену кинулся лейтенант быстрого реагирования Гиви Хурцилава. За ним - капитан Синицын. Они обхватили Савина. Он вырывался и продолжал кричать:
- К барьеру, полковник!..
Коротеев торопливо снял с себя брючный ремень, захлестнул Савину руки за спиной. Синицын уговаривал:
- Успокойся, Евгений, успокойся.
Савин обмяк и опустился на пол.
- Трофимыч! - всхлипнул. - Трофимы-ыч!..
Эпилог
Уже много годов спали в земле Петр Алексеевич Кропоткин и беглый бунтарь Сверяба-Потерушин, сопровождавший князя в Витимской экспедиции.
Успокоил грешную душу Отец Владимир, в уголовном миру – Каряга…
Командиром батальона, несмотря на строгое взыскание, стал вскоре Коротеев. А роту передал в расторопные руки лейтенанта Хурцилавы. Когда на бамовских рельсах потерпел крушение товарняк с экспортным лесом, московская комиссия установила множество отступлений от проекта, связанных с приписками. Коротеева и Хурцилаву уволили из армии без льгот, но при орденах, которые они получили за полгода до того.
Представителя заказчика собирались отдать под суд. Однако Дрыхлин сумел вывернуться, всплыл в охотинспекции и занял место погибшего при загадочных обстоятельствах на Баджале молодого непьющего инспектора.
Полтора года спустя дисбат выплюнул на волю возненавидевшего армию тихого Айрата Икрамова и злого на весь мир Гришку Теплухина. Парамоша взирал с небес на человеческую суету и безответно слал на землю сигналы о скором Вселенском суде.
А у решетчатого окна стоял в синем халате Савин и глядел, как на улице медленно кружил снег. Хлопья были похожи на клочки ваты. Около окна они медленно взлетали вверх, а дальше, там, где росло одинокое дерево, проваливались вниз и исчезали в колодце, образованном высоким забором и стеной психбольницы.
Каждое утро он занимал свой пост у окна. Взор его проникал сквозь забор, вбирал в себя большие и малые расстояния. Савин представлял, как снежные хлопья ложатся на насыпь его родной магистрали, и из-за поворота появляется Красный поезд. Колеса выстукивают “Километры... километры...”, напоминая о вечном приюте бедоносца Ивана Сверябы. Еще Савин думал о том времени, когда увидит маленького человечка с синими глазами. Он верил, что тот человечек носит имя - Иван.
Так оно и было. Ванюшка уже сделал по земле свои первые шаги, научился говорить “папа” и ждать его, как ждала мама…
Время, как вода в реке, убегает без надежды вернуться. Отсчитывает секунды и километры. Посыпает пеплом горячие угли…
Россия вступала в период, который на Руси всегда называли смутой…
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая. Зигзаги судеб человечьих
Иван Сверяба и поп-расстрига ……………………….
Лейтенант Давлетов и комбат Прокопчук ……………
Лёва Присыпкин по кличке Арбуз …………………….
Свадебный обруч ……………………………………….
Золотой прииск Фомы кержака …………………………
Женские хитрости …………………………………........
Часть вторая. Юмурчен
Комбат Давлетов и двухгодичник Женька Савин …….
Верунька, неприкаянная душа ………………………….
«Иди по моему следу, бойе!» ………………………….
«Пропоет и просвищет…» …………………………….
Прямая или кривая ……………………………………
Стыковка ………………………………………………
Сон в руку ……………………………………………
Часть третья. К барьеру, полковник!
Беглецы ……………………………………………….
Кто ищет, тому Бог в помощь ……………………….
Победители и побежденные …………………………
Эпилог ………………………………………………….
Неисповедимы пути
© Copyright: Юрий Теплов, 2019
Свидетельство о публикации №219111000783
Свидетельство о публикации №219111000783
Рецензии