Нинка

- Нинка, а ну, слезай с печи! Давай-ка быстро оболокайся и на улицу! – крикнула мать суровым голосом.

Четырехлетняя Нинка пулей слетела с печи, вместе с овчинной шубейкой, сшитой из старого дедовского тулупа. Накинув худенькую одежонку военного времени, быстро принялась всовывать ноги в галошами с онучами, которые никак не хотели ровно натягиваться на ногу, сморщиваясь гармошкой в самый последний момент. Онучи Нинке сшил дедушка из старых ношенных вещей. На подошве была свиная кожа, а голенища препоясывались пеньковой веревкой на ногах. Веревки в Нинкиных руках запутывались и  никак не могли правильно обмотать худенькие ножки ребенка. Позвать бы на помощь мать, но она уже вышла из избы, оставив за собой легкий морозец, ворвавшийся в открытую дверь. Видя Нинкины мучения, на помощь поспешил дед Павел. Кряхтя, встал на коленки, болезненно ноющие от первого морозца, и перемотал обветшалые тряпичные онучи добротной пеньковой веревкой.

- Да, Нина, не пролетать  зимушку в обудках-то таких, озябут ноги. Чо-то по бассее надо изладить, - подосадовал дед и раскрыл двери, выпустив внучку на улицу.

Нинка, подпрыгивая и взвизгивая от предвкушения уличных забав, выбежала на крыльцо и схватила салазки, которые тоже ей  смастерил дед. Салазки были похожи на деревянную скамеечку, только ножки ее тоже стоят на доске, которую в мороз обмазывали свежими и теплыми лепешками из-под коровы, чтобы, когда они замерзнут, облить водой, для лучшего скольжения по снегу. Но, серьезных морозов еще не было, и не смазанные салазки стояли в углу, ожидая своего часа. А Нинке было все равно. Она видела, как мать стояла на горе, оглядывая окрестность. Вокруг дома, где жили Нинка с матерью и дедом, красовались огромные березы, с которых по весне брали и пили березовый сок, а под горой бежал ручей с кристально чистой водой, где Нинка с дедом ловили летом карасей на бутылку. Положишь приманку в бутылку, и в воду. Вот пескари и набьются в бутылку, а обратно узкое горлышко бутылки не дает им выйти.
 
Нинка с трудом тащила тяжелые салазки.
- Это ты это по чо приволокла? – грозно спросила мать. Она стояла на краю горы, в распахнутой шубейке из-под которой очень нагло выпирал зипун, обтягивая большой живот матери. Несмотря на позднее октябрьское утро, в воздухе чувствовался легкий морозец. Трава еще не покрылась основательно снегом и торчала серыми стеклянными от мороза островками.

- Так я думала, кататься зовешь…, - еле слышно пробормотала Нинка.
- Ольху пойдем рубить, - как словом отрубила, сказала мать.

Нинка не спорила, она только сейчас разглядела в руках матери  топор. В голове путались вопросы, но спрашивать она не стала, боялась. Мать Нинки отличалась суровым характером. С ее отцом как-то у матери стразу не заладилось, и после рождения дочери он ушел сначала из семьи, а потом на фронт. Мать же Нинки замуж больше не собралась, но случилась вот такая оказия, и мать понесла ребенком. Большой живот матери говорил о том, что настала пора рожать, и ольха нужна была на дрова, чтобы затопить баню, где деревенская повитуха сможет принять роды. Но Нинка этого еще не понимала, она послушно брела за матерью.

Мать ловко и как-то даже по мужски, взмахивала топором, перерубая с одного – двух ударов, стволы деревьев.  А Нинка, обхватив маленькими ручонками, тащила нарубленные дрова к бане, со временем вросшей черным бугром в землю на склоне  горы, как бородавка на лице старухи, жившей за речкой.  От этого сравнения Нинке было немного страшно, но окрик матери постоянно подстегивал Нинку шевелиться быстрее, как будто, она куда-то опаздывала.
 
Суровое лицо матери не показывало никаких признаков боли от схваток. Она неистово рубила и рубила деревья, при этом, где-то там, очень глубоко в сердце, она помнила тот день, когда соскучившись по мужской ласке, сама от себя не ожидая, дала волю чувствам. Паренек тот был хорош собою, но в мужья он не годился, молод для нее, люди осудят. Мать Нинки была еще сама молодой и красивой женщиной, но смотреть на парней было постыдным делом. Да и дед Нинки, узнав, что дочь понесла, долго не мог успокоиться, бурча и выговаривая:

- Иж чо удумала, совсем свихнулась? Война идет, ишо не знаш как жить будем. А коли голод будёт, али немцы? Ныне разве плодить робят  надо? Ишо и без мужика!

Он понимал, что один он мужик в семье, только силенок его уже не хватало. А паренек тот на фронт ушел, там и сложил свою головушку, так и не узнав, что будет отцом.
 
Вскоре дед позвал Нинку хлебать щей, как раз подошедших из печи, а баня пыхтела из всех щелей едким ольховым дымом.

Наступил вечер. Нинка, отогревшись на печи, разомлевшая после сытного обеда, незаметно уснула. И уже в темноте, при свете лучины, не понимая - вечер  или утро, к Нинке на печь подложили сверток из тряпок и мамкиной шали. Сверток этот поскрипывал, причмокивал, кряхтел и сопел одновременно. По избе шаркал старыми, не раз подшитыми, валегами дед и бурчал под нос:

- Ишь, Сано! Удумала назвать. По отцу то Ефимович, какой такой Санко? Ну, тоды ладно. Корёжкатся, мож ись ему надо? Нюрка, так ишо не кормила Санко-то?
А когда за окном рассвело, Нинка узнала, что у нее появился брат, а  мамка, уже без наглого зипуна, хлопотала у печи. В доме пахло шаньгами, и на лице матери Нинка заметила легкую улыбку, тронутую счастьем.